- Повѣсть, которую сообщаемъ нашимъ читателямъ подъ этимъ заглавіемъ, заимствована изъ ряда превосходныхъ статей, украшающихъ одинъ изъ лучшихъ Англійскихъ журналовъ и прославившихся въ немъ подъ фантастическимъ названіемъ Asmodeus at Large, «Асмодей на волѣ.» Глубокая и неподражаемая философія домашней жизни, основанная на знаніи человѣческаго сердца въ самыхъ тайныхъ, самыхъ семейственныхъ его изгибахъ, есть отличительная черта Англійскихъ романистовъ и повѣствователей. Она въ высокой степени господствуетъ и въ этой повѣсти, носящей притомъ на себѣ отпечатокъ великаго таланта.
Я обѣдалъ у Гревилля: у него хорошо обѣдаютъ. Мы много пили и много врали. Всѣ вина въ бутылкахъ хозяина и всѣ предметы разговора въ головахъ гостей были исчерпаны, когда мы встали изъ за стола. Я разстался съ нимъ позже другихъ: Г-жа Гревилль очаровательная женщина!……
— О другъ мой! сказалъ я, идучи отъ Гревилля подъ руку съ моимъ товарищемъ: какая прекрасная ночь! Кто скажетъ, чтобъ въ большомъ городѣ меньше было Поэзіи, нежели въ пустыняхъ полей и водъ. Посмотри на Лондонъ! Безмолвіе этого огромнаго рынка промышленности, наслажденія и страстей; таинственность, носящаяся надъ каждымъ домомъ такъ тихо и непроницаемо; быль, и часто романическая, — во внутренности; неясные человѣческіе образы, мелькающіе въ нихъ по временамъ; а если, миновавъ лучшія части города, пойдешь къ смраднымъ жилищамъ грубаго и бѣднаго человѣка, шумъ, гвалъ, дикое ликованье отчаянныхъ сердецъ, мрачная, ужасная занимательность, принадлежащая злодѣйству! A тамъ, высоко гдѣ нибудь, въ окнѣ, видишь одинокій огонекъ, который ни исчезаетъ, ни свѣтитъ во мракъ! Какъ часто останавливался я и глядѣлъ на такой огонекъ, теряясь въ заключеніяхъ! Освѣщаетъ ли онъ глубокое наслажденіе ученаго, отверзтую книгу и поблекшее чело, или юношеское честолюбивое стремленіе къ наукѣ, этому ложному другу, питающему болѣзнь и раннюю смерть въ груди? Не свидѣтель ли онъ безсонницы какого нибудь женскаго сердца, трепещущаго отъ приближенія преступной соперницы, или ожидающаго, цѣпенѣя отъ ужаса, скоро ли послышатся медленные, тяжелые шаги несчастнаго, который только что изъ гнусныхъ вертеповъ игры, шаги и супруга той женщины быть можетъ, предмета ранней любви ея? Не больше ли въ этомъ Поэзіи, нежели въ пустыняхъ, обильныхъ только безумнымъ, животнымъ бытіемъ? Есть ли въ лѣсахъ и въ водѣ что нибудь подобное роману сердца человѣческаго?….. И какое тутъ раздолье для предпріимчивости — этой жизни нашего гражданскаго бытія! Какое разнообразіе, какія встрѣчи…. Ну, право, старинные рыцари не знали половины тѣхъ приключеній, которыя могутъ случиться съ молодымъ и смѣлымъ волокитою въ обширномъ городѣ. Не правда ли, другъ мой? Отвѣчай!
— Нечего сказать: ты говоришь правду. Но если ты такой охотникъ до приключеній, зачѣмъ же ихъ не ищешь? Смотри: вотъ, на крыльцѣ, которое отъ насъ направо, мелькаетъ полоса чего-то бѣлаго: это навѣрное женщина…… Вотъ тебѣ приключеніе!
— Спасибо за совѣтъ. Ужъ не пропущу случая. Дождись меня здѣсь; а если не скоро ворочусь, такъ прощай!……
Разгоряченный виномъ и ободренный возбудительнымъ дѣйствіемъ ночнаго воздуха, я въ самомъ дѣлѣ былъ готовъ на всякое приключеніе: быстро скользнулъ на крыльце, подмѣченное моимъ товарищемъ, и пришелъ къ полуотворенной двери. Это былъ одинъ изъ тѣхъ неогромныхъ домовъ, которыми отличаются небольшія улицы Мейферской части. Лампа горѣла насупротивъ свѣтло и ровно: бѣлое явленіе исчезло. Полагаясь на свое счастіе, я порхнулъ на крыльце, и потомъ въ корридоръ. Вездѣ мракъ и тѣнь.
— Это вы? пробормоталъ кто-то въ темнотѣ.
— Я, я: ктожъ другой? отвѣчалъ я шепотомъ, чуть дыша.
— Такъ пожалуйте за мною, сказалъ прежній голосъ, и дверь тихо заперлась.
Зачѣмъ же я пришелъ? подумалъ я. Нужды нѣтъ! Что нибудь да выйдетъ изъ этого….. Меня легонько держали за руку такіе мягкіе, нѣжные пальчики, что страшное какое-то ощущеніе пробѣгало по ней до самаго плеча, можетъ-быть и дальше. Я слѣдовалъ за проводникомъ, который шелъ легкою походкой, и скоро мы начали всходить по лѣстницѣ. Миновали первую площадку. Слава Богу! есть надежда, что эта госпожа не работница. Я терпѣть не могу этого класса красавицъ! У меня волосъ дыбомъ отъ швей и золотошвеекъ. Но рука ея?… Нѣтъ! эта ручка не для утюга! На второй площадкѣ мы остановились. Проводница моя отворила дверь, и… и… Не кончить ли здѣсь? Право, я такъ думаю. Нѣтъ! Стану продолжать. Вотъ я уже и въ комнатѣ, и не одинъ. Ахъ, зачѣмъ я не одинъ съ моего проводницею! Я съ тремя другими дѣвушками, которыя всѣ сидятъ вокругъ стола, и всѣ моложе двадцати лѣтъ. Двѣ восковыя свѣчи озаряли комнату: это была хорошенькая, но не блестящая, уборная. Я осмотрѣлся, и раскланялся съ учтивѣйшею важностію. Дѣвицы немножко взвизгнули.
— Анна! Анна! кого ты сюда привела?"
Анна стояла, какъ вкопаная, и глядѣла на меня, будто на краснаго бѣса въ Фрейшюцѣ, и я глядѣлъ на нее. Она была, кажется, лѣтъ двадцати пяти, степенно, но хорошо одѣта, роста небольшаго, сложенія нѣжнаго, и немножко рябовата. Но такіе черные глазки! — и эти глазки скоро заблистали огнемъ!
— Кто вы, сударь? Какъ вы смѣете?…..
— И! полно браниться, сдѣлай милость! Моя ли вина, что я здѣсь, пригожая Аннушка? Ты видишь, что я ничего не могу вамъ сдѣлать. Васъ четверо: и что одна лишняя рыбка въ цѣломъ озерѣ?
Помилуйте, сударь!
— Милостивый Государь!
— Это уже слишкомъ!
— Я подниму весь домъ!
— Подите вонъ!
— Убирайтесь!
— За кого вы насъ принимаете?
— Извините: объ этомъ я васъ хотѣлъ спросить ! За кого вы меня приняли?
— Развѣ Г. Габріель говорилъ вамъ….. начала моя проводница, которая, разсмотрѣвъ меня хорошенько и увидѣвъ, что мнѣ менѣе тридцати лѣтъ, и что я одѣтъ не по-воровски, стала понемногу смягчаться послѣ перваго порыва.
Габріель! Габріель! О мой ангелъ-хранитель! подумалъ я, тотчасъ разгадавъ причину этой суматохи.
— Точно такъ! сказалъ я вслухъ. Г. Габріель говорилъ мнѣ, что вамъ угодно поворожить, и будучи самъ отозванъ, прислалъ сюда, вмѣсто себя, искуснѣйшаго ученика своего. О, Г. Габріель великій человѣкъ! Прошу садиться, сударыни, пера и чернилъ, сдѣлайте милость! Въ которомъ часу изволили родиться, сударыня?….. Позвольте мнѣ сѣсть на этотъ стулъ.
Кому въ Лондонѣ не извѣстно, что Габріель знаменитый ворожея, въ большой модѣ на Вестъ-Эндѣ, въ западномъ концѣ города? Съ нимъ совѣтовались всѣ и всегда: онъ ворожилъ и мнѣ. Онъ предсказалъ мнѣ, что у меня будетъ семеро дѣтей, за которыхъ благодарю его, какъ слѣдуетъ. Я увѣренъ, что его предсказаніе сбудется: стоитъ только жениться. Онъ мнѣ пріятель, и вамъ также, — за ваши денежки.
Дѣвицы посмотрѣли другъ на дружку, улыбка показалась на лицъ Анны и распространилась какъ зараза, — превратилась даже въ маленькій хохотъ, и черезъ нѣсколько минутъ мы стали большими друзьями. Къ счастію, таинства ворожбы нѣсколько были мнѣ извѣстны: въ Хиромантіи я свѣдущъ хоть куда, а что касается до пророчества о потомствѣ, я такъ же хорошо, какъ.и Г. Габріель, могу предсказать дѣтей всякой молодой дѣвушкѣ.
Мы подружились, какъ нельзя лучше. Дѣвушки были молоды и веселы, невинны, а какъ ихъ было четыре, то и не робки. Я считалъ черты на рукахъ ихъ, рисовалъ странныя фигуры изъ Эвклида, и, съ помощію «Ослинаго моста» предсказалъ Аннѣ, что мужемъ ея будетъ старшій сынъ какого нибудь Лорда. Подали бутылку краснаго вина и нѣсколько пирожковъ, — о, какъ мы были счастливы, разговорчивы, веселы! Я благословлялъ судьбу моего пріятеля, и пробылъ тамъ до часа за полночь. Я узналъ, что три молодыя дѣвицы были дочери хозяина этого дома, а послѣ нѣкоторыхъ отговорокъ сказали мнѣ и его имя: оно принадлежало человѣку хорошей фамиліи, который женился на актрисѣ, и пришелъ въ затруднительныя обстоятельства. Онъ не могъ ни трудиться, ни просить, но могъ жить своимъ умомъ: онъ игралъ, — выигралъ, — вошелъ въ долю съ однимъ извѣстнымъ игорнымъ домомъ, и сдѣлалъ себѣ порядочное состояніе, безъ особеннаго униженія себя въ глазахъ публики. Жена его давно умерла. Она оставила ему трехъ дочерей. Я часто слыхалъ, что онѣ очень милы, но отецъ довольно хорошо умѣлъ прятать ихъ отъ любителей красоты, держа въ заперти. Теперь я увидѣлъ ихъ: точно, онѣ были веселы и невинны; плохое воспитаніе, недостатокъ материнскаго надзора и примѣры не слишкомъ благонравнаго родства сдѣлали ихъ склонными къ шалостямъ и приключеніямъ, именно такими, которыя могли пригласить къ себѣ стараго Габріеля, и простить ошибкѣ, заманившей къ нимъ, вмѣсто его, астролога помоложе. Но четвертая дѣва! Теперь, теперь о ней. Вообразите дѣвушку лѣтъ семнадцати, лицемъ моложе, видомъ зрѣлѣе своего возраста; волосы ея темны, мягки, шелковисты и причесаны по-Христіански, то есть, ни по-язычески, на манеръ Греческихъ богинь, ни по-жидовски, а съ проборомъ и двумя легкими колечками по вискамъ; лобъ ея бѣлъ и прозраченъ, — прямыя брови, длинныя рѣсницы, глаза истинно голубые, — не того холоднаго сѣраго цвѣта, который идетъ за голубой у незнающихъ, но роскошнаго, яснаго, бархатнаго, — какими бы создалъ ихъ самъ Рафаэль въ мечтѣ о голубомъ цвѣтѣ; носъ не особенно прекрасный (я, съ своей стороны, довольствуюсь въ женщинахъ второстепенными носами), но увлекательный и на мѣстѣ; ротикъ такой свѣжій и молодой, что вы можете назвать его подобнымъ хоть тому, изъ котораго, по словамъ волшебной сказки, падали нѣжнѣйшіе цвѣты; зубки бѣлые и мелкіе, съ легкими промежутками, что, на мой вкусъ, не дурно, хотя физіономисты называютъ эту черту обманчивою; прелестныя руки, атласная кожа, ямочки — и смѣхъ, будто серебро. Вотъ изображеніе Юліи Л**, и я влюбился въ нее по уши. Она мало говорила, а когда и заводила рѣчь, то робко смотрѣла въ сторону, очаровательно смѣялась и безпрестанно краснѣла. Все это было упоительно до чрезвычайности. Я былъ очень благодаренъ моему товарищу за то, что онъ навелъ меня на такой кладъ, и когда, въ часъ за полночи Анна провожала меня съ лѣстницы и всѣ онѣ обѣщали мнѣ радушный пріемъ на другой день, я думалъ, что мнѣ опять восемнадцать лѣтъ. Ахъ, счастливый возрастъ! Какія у меня были тогда надежды, какое сердце! Могу ли снова полюбить другую?….. Конечно, нѣтъ! Очень хорошо: такъ я могу видаться съ Юліей безъ всякаго опасенія.
На слѣдующее утро мой вчерашній товарищъ былъ у меня за завтракомъ. Я дружески трясъ его за руку, — только что не цѣловалъ ее. Отъ моихъ восторговъ, уста его искривлялись самою тлетворною улыбкою.
— Воздержись, любезный другъ! говорилъ онъ. Что ты затѣваешь? хочешь погрузиться въ эту любовь?
Любовь?…. погрузиться?…. Что это! Я иду къ Юліи.
— Умываю руки отъ послѣдствій.
— Ты ихъ предвидишь, что ли?
— На этотъ вопросъ нѣтъ отвѣта; но развѣ каждый, въ комъ есть капля здраваго смысла, не видитъ, чѣмъ такія глупости непремѣнно должны оканчиваться? Добро! вспомни старую басню о горшкахъ, глиняномъ и золотомъ, плывшихъ по рѣкѣ: глиняный такъ чванился своимъ другомъ, а лишь только теченіемъ снесло ихъ вмѣстѣ поплотнѣе, онъ разбился въ дребезги.
— Что это за выходка, Джонъ? Какое соотношеніе между золотымъ и глинянымъ горшками и Юліей?
— Въ любви всѣ женщины похожи на глиняные горшки. Хочешь ли ты разбить этотъ горшокъ своимъ столкновеніемъ?….
Предостерегательный тонъ моего пріятеля сдѣлалъ было во мнѣ нѣкоторое впечатлѣніе, но оно скоро миновало. Я пошелъ въ извѣстный домъ, былъ принятъ, и опять видѣлъ Юлію, она еще милѣе днемъ, нежели вечеромъ; въ ней такая свѣжесть, такая чистота; юность ея прозрачна, будто ткань изъ свѣта, и вся еще блеститъ росою дѣтства. Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ она побольше говорила: ея молчаніе бременитъ меня всею тягостію моихъ чувствованій; однако жъ глаза ея не такъ скромны, какъ уста, и съ ихъ помощію мы разговариваемъ самымъ пріятнымъ образомъ. И такъ я влюбленъ, какъ нельзя болѣе. Я давно предчувствовалъ, что этотъ пріятный случай меня ожидаетъ, но, кажется, я несу свой жребій съ надлежащею твердостью, хотя, надобно признаться, онъ имѣетъ свои невыгоды: при любви всѣ прочія наслажденія становятся пошлыми; игра перестаетъ быть упоительна, вино теряетъ свою силу, товарищи надоѣдаютъ, въ клубѣ съ ума сойдешь отъ скуки. Надобно любви имѣть свои прелести, чтобъ вознаграждать за всѣ тѣ удовольствія, которыхъ она лишаетъ, — и я не дошелъ еще до самой усладительной эпохи въ этой исторіи, — до переписки! Когда станешь получать письма, тогда обновишься жизнію, эѳиръ разольется по жиламъ. Какое сладостное торжество, вынудить у пера всѣ тѣ выраженія, которыя потомъ должны подтвердиться изустно, не смотря ни на какую застѣнчивость! Какими новыми предметами наполненъ день, какая новая возбудительность таится во времени! Черезъ два часа я объ ней услышу! — и, произнося это, въ какомъ ожиданіи, съ какими надеждами, съ какимъ страхомъ, трепетаніемъ нервовъ, живешь до тѣхъ поръ! Но, увы! чѣмъ оканчиваются всѣ эти восторги? Горемъ въ случаѣ неуспѣха, пресыщеніемъ въ случаѣ удачи. Безъ сомнѣнія, чрезмѣрная любовь ложный расчетъ. Я согласенъ съ Г. Миллемъ: намъ надлежало бъ имѣть иное воспитаніе. Но какъ, по несчастію, я воспитанъ на старинный ладъ, то опасаюсь, что мнѣ уже не исправиться. Когда сбудется со мною предсказаніе стараго Габріеля, когда у меня будетъ семеро дѣтей, я стану воспитать ихъ по Г. Миллю. Они у меня выростутъ на политической экономіи страстей, и никогда иначе не влюбятся, какъ расчитавъ до послѣдней точности, во что имъ это обойдется! Между тѣмъ я отвезу этотъ гераній къ Юліи.
Исторія моей страсти становится важнѣе и дѣльнѣе обыкновеннаго. Но извольте ограничить свое любопытство одними подлунными приключеніями: сверхъестественнаго уже нѣтъ въ Европѣ; — развѣ согласитесь съ тѣмъ, что иногда приходитъ мнѣ въ голову: что нѣтъ ничего столь дивнаго или чуждаго нашей земной обыкновенной природѣ, какъ духъ, который животворитъ и преображаетъ насъ въ то время, когда мы любимъ.
Вечеръ былъ ясный, и морозило; я стоялъ въ одномъ изъ пустыхъ переулковъ, разсѣкающихъ Мейферъ, и ожидалъ Юліи. Да! вотъ, до чего дошло наше знакомство: мы видались наединѣ и тайно. Съ того часа, какъ Юлія впервые согласилась на эти свиданія, я уже не видалъ моего пріятеля.
И такъ я ждалъ, въ уединенномъ переулкѣ, прихода Юліи; слышалъ, какъ било восемь, назначенный часъ, — но черный плащъ и прелестный образъ не показывались изъ поперечной улицы, которая вела къ мѣсту свиданія. A кто Юлія, и что такое? Она была бѣдная дѣвушка, — родственница игрока, въ домѣ и у дочерей котораго я видѣлъ ее въ первый разъ, и жила, въ довольно отдаленной части города, съ сестрою, которая была вдова, мелкая торговка, и гораздо ея старше. Занятая своими, дѣлами и попеченіями о подрастающемъ семействѣ, эта сестра предоставила Юлію въ руководство собственной ея живой фантазіи и дѣтской неопытности; предоставила ей мыслить, мечтать, дѣйствовать, какъ угодно, — и слѣдствіемъ было то, что она влюбилась. Въ ней не было ни сколько лукавства, и она почти ничего не знала. Читала, это правда, но однѣ повѣсти, и то не самыя мудреныя; умѣла писать, но криво, и если сердце внушало ей чѣмъ замѣнить искусство, то недовѣрчивость къ самой себѣ препятствовала выразить это внушеніе. Она была тиха и задумчива, но скоро развеселялась; склонна къ чувствительности, но чиста. Послѣ я замѣтилъ, что гордость была господствующею чертою ея характера: сначала она не обнаруживалась. Я уже любилъ ее и за недостатки, ибо источникомъ ихъ была не природа, а воспитаніе.
A кто и что такое ея любовникъ? Я праздный, кочующій по гостинымъ холостякъ, — богатый, благородный, молодой, — много читалъ, писалъ кое что, и жилъ для удовольствія, для дѣятельности, а подъ часъ занимался и ученіемъ, котораго однако жъ никогда не пускалъ въ обороты, человѣкъ, готовый на все, что вамъ угодно, на какое бы то ни было предпріятіе, лишь бы оно обѣщало какое нибудь новое потрясеніе въ душѣ. Такая жизнь богаче воспоминаніями, нежели надеждами; она уноситъ мечтанія наши къ прошедшему, вмѣсто того, чтобъ летѣть съ ними въ будущее; она льститъ намъ роскошью въ созерцаніи минувшихъ дней, и грозитъ пресыщеніемъ, если обратимся къ грядущимъ: наслажденія юности — дорогой глотокъ, — въ немъ растворился перлъ, долженствовавшій обогатить мужество. Но довольно о Юліиномъ любовникѣ: всего лучше сказать въ его пользу то, что онъ любимъ ею. Прошло полчаса, — прійдетъ ли? Какъ сердце у меня бьется? Ночь свѣтла и ясна: что могло удержать ее? Слышу походку: ахъ, Юлія, ты ли это въ самомъ дѣлѣ!
Юлія взяла меня за руку, и пожала ее, молча; я откинулъ ея вуаль, и посмотрѣлъ ей въ лице у фонаря: она была въ слезахъ.
— О чемъ это, жизнь моя?
— Сестрицѣ попалось послѣднее письмо ваше ко мнѣ; я уронила его, и…..
— Боже Мой!…. какая неосторожность! но надѣюсь, это нe бѣда, — что-жъ сестрица?
— Она….. она говоритъ, чтобъ мнѣ съ вами больше не видаться.
— Она очень милостива. Однако жъ вы ея не не слушаетесь, Юлія?
— Какъ же можно?
— Почему жъ? вѣрно вы ходите со двора, когда захотите?
— И нѣтъ-съ, я обѣщала не ходить. Сестрица всегда была ко мнѣ снисходительна, и…… объ этомъ!….. она говорила такъ снисходительно, что я не могла не обѣщать ей, и не могу не сдержать обѣщанія, хотя бы сердце у меня разорвалось.
— Не льзя ли этого какъ нибудь уладить? сказалъ я по нѣкоторомъ молчаніи. Не льзя ли вамъ какъ нибудь видѣться со мною?….. Юлія, вы меня теперь не оставите?
— Что-жъ мнѣ дѣлать? молвила Юлія простодушно.
— Ангелъ, мой! вѣрно обѣщаніе дано было не по доброй волѣ; у васъ его вынудили!
— Нѣтъ, сударь: я обѣщала отъ чистаго сердца.
— Очень благодаренъ.
— Полноте, полноте! Не говорите со мною такъ холодно. Вы….. вы сами согласитесь, что отъ меня было очень нехорошо видаться съ вами; и чѣмъ бы это кончилось, Богъ знаетъ! — только не на добро мнѣ, и не къ чести моихъ родныхъ. Я прежде никогда объ этомъ хорошенько не думала: дальше да дальше, и наконецъ такъ запуталась, что не смѣла уже ни назадъ оглянуться, ни впередъ посмотрѣть; а теперь, какъ сестра порастолковала мнѣ, какихъ я надѣлала глупостей, я перепугалась, и….. и…… Да что тутъ говорить! — я не могу съ вами видаться.
— По крайней мѣрѣ я буду встрѣчать васъ у вашей родственницы, Миссъ***?
— Нѣтъ, сударь; я дала слово не ходить къ ней никогда безъ сестрицы.
— Чтобъ этой сестрицѣ!… проворчалъ я съ сердцемъ. Такъ вы меня покидаете безъ единаго вздоха, безъ малѣйшаго усилія?
Юлія заливалась слезами, не отвѣчая ни слова; сердце у меня смягчилось, совѣсть заговорила. Не права ли ея сестра? Не себялюбиво ли пренебрегъ я послѣдствія? Не долгъ ли мой, быть теперь великодушнымъ? Но развѣ отъ моего великодушія Юлія будетъ счастлива? Развѣ уже не до того дошло между нами, что сердце ея поддалось невозвратно? Покинуть ее, значитъ предоставить въ жертву горестямъ. Мы шли, не говоря ни слова. До тѣхъ поръ, я никогда не чувствовалъ, какъ нѣжно я любилъ эту невинную, прелестную дѣвочку; и отъ того, что я такъ нѣжно любилъ ее, страсть стала за нее брать верхъ надъ досаднымъ, горькимъ оскорбленіемъ… которое я почувствовалъ прежде за самого себя. Мысли мои смутились, голова закружилась: я не зналъ, что дѣлать. Такъ шли мы нѣсколько минутъ въ молчаніи. Вдругъ, на углу той улицы, которая вела ее домой, Юлія обернулась, и сказала отрывистымъ голосомъ; — Прощайте, сударь; Богъ съ вами! разстанемся здѣсь; мнѣ пора…..! — Улица была совершенно пуста, не много фонарей, въ большомъ другъ отъ друга разстояніи, оставляли въ сумракѣ то мѣсто, гдѣ мы тогда были. Я не совсѣмъ могъ разглядѣть ея лице сквозь ткань, которая нарочно скрывала ея слезы: я обхватилъ ее рукою, поцѣловалъ въ губки, и сказалъ: — Пусть будетъ такъ, какъ вы считаете для себя лучшимъ! Подите, будьте счастливы, и не думайте обо мнѣ.
Юлія молчала, колебалась, будто хотѣла что-то сказать; потомъ тихо покачала головкой, и, все молча — голосъ ея, казалось замиралъ въ груди, — опустила вуаль и пошла. Отошедъ нѣсколько шаговъ, она оглянулась, и когда увидѣла, что я стою все на томъ же мѣстѣ и смотрю на нее, твердость начала оставлять ее, она воротилась, положила руку свою въ мою, и сказала тихимъ шепотомъ.
— Вы на меня не сердитесь?….. Не будете меня ненавидѣть?
— Юлія! до послѣдняго часа буду обожать тебя. Если я не упрекаю васъ, если не уговариваю оставить ваше намѣреніе, то это величайшее доказательство истинной, сильной любви моей; однако жъ подите, подите!….. или мнѣ не выдержать такого великодушія.
Юлія была сущій ребенокъ — сердцемъ болѣе, нежели годами, — и побужденія ея были ребяческія: послѣ краткаго молчанія и очевиднаго замѣшательства, она сняла съ своего пальчика простое, но прекрасное кольцо, которымъ я однажды любовался, и сказала застѣнчиво:
— Если вамъ не противно будетъ принять это….
Я уже ничего не слыхалъ. Клянусь, — сердце во мнѣ растаяло, и слезы градомъ катились по щекамъ моимъ, почти такъ же быстро, какъ по Юліинымъ. Поступокъ ея былъ-такъ простодушенъ, скрывавшееся подъ нимъ чувство такъ трогательно и юно!…..
Я схватилъ кольцо и поцѣловалъ его. Юлія все медлила; я видѣлъ, что у ней было на сердцѣ, хотя она не смѣла говорить. Она также хотѣла имѣть что нибудь въ память существовавшей между нами дружбы, но никакъ не соглашалась взять отъ меня цѣпочку, сколько я ни упрашивалъ: она считала ее слишкомъ дорогою, и единственный подарокъ, который ей поправился, и который она согласилась принять, было кольцо, не стоившее и вполовину подареннаго мнѣ ею. Этотъ мелочной обмѣнъ и порожденныя имъ нѣжнѣйшія, но уже не такъ страстныя, чувствованія, какъ будто утѣшили Юлію: когда она отъ меня пошла, шаги ея были тверже, и видъ не такъ унылъ. Бѣдная Юлія!… Я стоялъ на этомъ печальномъ мѣстѣ, пока послѣднее мерцаніе твоего свѣтлаго образа сокрылось отъ глазъ моихъ.
Въ цѣлой жизни нѣтъ времени утомительнѣе, вялѣе и безплоднѣе того, которое слѣдуетъ за внезапно прерваннымъ эпизодомъ страсти. Любя по прежнему, но лишенное предмета любви, сердце подавляется тягостію собственныхъ, раздирающихъ его чувствованіи. День безъ событій, обременительная безпечность, томная, противная безчувственность, наполняютъ пустоту часовъ; время ползетъ на четверенькахъ передъ вашими глазами; вы видите его неловкія, безобразныя движенія….. а какъ скоро присутствіе времени для насъ ощутительно, прелестей жизни какъ не бывало!
Я рѣшился путешествовать, назначилъ день отъѣзда. Если бъ хоть это намѣреніе удалось мнѣ выполнить!….. Дня за три до того, въ который я предполагалъ оставить Лондонъ, попалась мнѣ на улицѣ пріятельница моя, Анна, старшая изъ дѣвушекъ, у которыхъ я ворожилъ. Она, разумѣется, знала о моей любви къ Юліи, и даже способствовала нашимъ свиданіямъ. Теперь я увидѣлъ, что ей извѣстна была и наша разлука. Она пришла навѣстить Юлію: сестра Юліи разсказала ей объ этомъ, и выговаривала за потворство нашей связи. Эта дѣвушка описывала настоящее положеніе Юліи самыми печальными красками. Она проводила цѣлый день одна, и, по собственнымъ словамъ вдовы, все почти въ слезахъ, такъ, что лице ея утратило и цвѣтъ и полноту; ея здоровье изнемогало отъ усилія, къ которому она такъ худо была приготовлена недостаточнымъ воспитаніемъ, обогащавшимъ въ ней воображеніе на счетъ разсудка, и не предлагавшимъ ей ни какого пособія. A съ сестрою, при всей благонамѣренности этой женщины, она не имѣла ни какого сочувствія: въ ней не находила она помощи, даже рѣдко и бесѣдовала съ нею.
Этотъ разсказъ сдѣлалъ сильный переворотъ въ душѣ моей. До сихъ поръ я, по крайней мѣрѣ, утѣшалъ себя мыслію, что поступки мои были внушены истинною нѣжностію къ Юліи, — и эта надежда меня подкрѣпляла. И размышленіе, и благоразуміе, и добродѣтель, — все исчезло предъ мыслію о ея несчастіи. Я воротился домой, и, въ первомъ порывѣ, написалъ къ ней страстное, умоляющее письмо: просилъ ее бѣжать со мною. Вручилъ письмо своему слугѣ, иностранцу, опытному въ этихъ дѣлахъ, и, въ какомъ-то удушливомъ, лихорадочномъ состояніи, ожидалъ отвѣта. И дождался: адресъ написанъ былъ Юліинымъ почеркомъ. Я распечаталъ съ восторгомъ: письмо мое, — и не распечатано; на оберткѣ были слѣдующія слова:
Я обѣщала сестрѣ, возвращать вамъ письма, если вы будете писать ко мнѣ, и держу слово. Нѣтъ, не смѣю распечатать, — и не могу сказать вамъ, чего мнѣ стоитъ исполненіе моего намѣренія. Не воображала я, чтобъ до такой степени невозможно было забыть васъ, чтобъ мнѣ сдѣлаться такою несчастною. Но хотя не рѣшаюсь прочесть того, что вы написали, а знаю, что тутъ каждое слово отъ души, и чувствую все, какъ будто читала. Я, грѣшная, считаю благополучіемъ думать, что вы меня еще не забыли, хотя и скоро забудете. Сдѣлайте милость, не пишите ко мнѣ больше. Не нужно просить васъ: вы знаете цѣну спокойствія, котораго я почти совсѣмъ лишилась. И такъ, сударь, болѣе ничего отъ Юліи, которая молится за васъ день и ночь, и не перестанетъ думать объ васъ, пока жива."
Что мнѣ было дѣлать послѣ такого письма?….. Юлія была такъ откровенна, что каждое слово, которымъ она хотѣла отклонить меня отъ дальнѣйшихъ преслѣдованій, какъ бы налагало необходимую обязанность удержаться. И какъ подтверждалось этими строками то, что мнѣ объ ней сказывали!….. Я дождался вечера, и пошелъ съ своимъ человѣкомъ въ часть города, гдѣ жила Юліина сестра; повысмотрѣлъ домъ, и въ первый разъ спросилъ у своего слуги: — Какъ же ты, Лудвигъ, доставилъ письмо?
— Я, сударь, отвѣчалъ Лудвигъ, прежде пошелъ къ знакомымъ вамъ родственницамъ Миссъ Юліи, въ --ой улицѣ, и спросилъ, нѣтъ ли у нихъ чего нибудь отнести къ ихъ кузинѣ. Онѣ догадались, и дали мнѣ узелокъ. Я сунулъ въ него письмо, и вошедши съ малаго подъѣзда, попросилъ дѣвушку, которая отперла мнѣ дверь, отдать его въ руки Миссъ Юліи. Для вѣрности, далъ я служаночкѣ полъ-гинеи. Миссъ Юлія вышла сама съ отвѣтомъ.
— А!….. такъ ты ее видѣлъ?
— Только не въ лице, сударь; оно было закрыто, да она же и минуты меня не продержала.
Въ этомъ разсказѣ не было слѣда къ Юліиной комнатѣ, а его-то мнѣ и надобно было открыть. Однако жъ, я понадѣялся на смѣтливость моего повѣреннаго, а немного и на мою собственную. То былъ угловой домъ, огромный, неправильный, въ старинномъ вкусѣ: одной стороною выходилъ онъ въ темный и тѣсный переулокъ, другою на широкую, многолюдную улицу. Ходя взадъ и впередъ по переулку, я наконецъ увидѣлъ внезапный свѣтъ въ окнѣ втораго этажа, и сама Юлія да, она сама! показалась на минуту. Я высмотрѣлъ ея нѣжный профиль, проборъ ея волосъ, — и потомъ она опустила занавѣсъ, — все стало темно и блѣдно. Такъ, вотъ ея комната!….. По крайней мѣрѣ, я имѣлъ причину такъ думать. Какъ попасть туда это еще вопросъ. Веревочныя лѣстницы существуютъ только въ романахъ: притомъ же полицейскіе!…. сверхъ того, прохожіе!….. Я вспомнилъ о служанкѣ: она оказала за деньги нѣкоторое снисхожденіе — нельзя ли подкупить ее и на большее? Я позвалъ человѣка, и велѣлъ ему попытаться. Подумавъ немного, онъ позвонилъ въ колокольчикъ: счастіе мнѣ благопріятствовало, — вышла таже дѣвка! Я былъ въ нѣкоторомъ разстояніи, и завернулся въ плащъ. Наконецъ дверь затворилась: Лудвигъ воротился ко мнѣ, — служанка была согласна впустить меня черезъ два часа: тогда можно было видѣться съ Юліею безопасно. По словамъ Лудвига, служанка не столько льстилась на подкупъ, сколько была тронута горемъ Юліи, которую сестра принуждала, будто бы, отвергать исканія истиннаго любовника. Черезъ два часа сестра ляжетъ спать, все въ домѣ утихнетъ. Боже мой! какія разнообразныя ощущенія жгли мнѣ грудь, подавленныя угрызенія, даже страхъ!…. Чтобъ не привлечь на себя вниманія, стоя такъ долго на одномъ мѣстѣ, я на время удалился. Возвращаюсь въ назначенный часъ. Меня впустили. Вездѣ было темно; служанка, сама молоденькая, повела меня вверхъ по узкой лѣстницѣ. Мы подошли къ Юліиной двери: сквозь щели и вдоль порога видѣнъ былъ свѣтъ, и тутъ, въ первый разъ, я дрожалъ, блѣднѣлъ, ноги тряслись подо мною. Необыкновеннымъ усиліемъ духа я побѣдилъ свои чувства. Что было дѣлать! — Если бъ я вошелъ нечаянно, Юлія, въ своемъ внезапномъ испугѣ, могла бы разбудить весь домъ; если бъ послать служанку сказать ей, что я пришелъ, ома можетъ быть не захотѣла бы меня видѣть. Нѣтъ! — это одно свиданіе я вымолю! Послѣднее средство было лучшее, единственное. И такъ я велѣлъ дѣвушкѣ приготовить молодую госпожу къ моему присутствію. Она вошла, и затворила дверь; я сѣлъ у порога. Подумайте, что я долженъ былъ чувствовать, сидя тамъ и прислушиваясь къ біенію собственнаго сердца! Служанка не выходила, время текло; я услышалъ голосъ Юліи: казалось, страхъ и безнадежность сливались въ его звукѣ. Я не могъ долѣе ждать; отворилъ потихоньку дверь, и сталъ передъ нею. Огонь тихо и ясно горѣлъ въ жаровнѣ; одна свѣча помогала ему освѣщатъ комнату; въ ней все дышало чистотою, дѣвственностію, которая мгновенно исполнила сердце мое благоговѣнія. Полочки съ книгами висѣли на стѣнѣ; Юліина работа лежала на столъ близъ огня; неподалеку стояла кровать съ бѣлыми простыми занавѣсами; — во всемъ видна была та спокойная, чистая привлекательность, которою проникнута душа обитательницы. Я все окинулъ однимъ взглядомъ. A сама Юлія, прислонясь къ стулу, закрывала лице руками и рыдала!…. Служанка, блѣдная, испуганная, не знала, что дѣлать, какъ утѣшать свою барышню, а тѣмъ менѣе уговорить ее!….. Я упалъ къ Юліинымъ ногамъ, хотѣлъ взять ее за руку; она отскочила съ тихимъ воплемъ.
— Вы!….. сказала она съ горькимъ упрекомъ. Этого я отъ васъ не ожидала. Подите, подите! Что вамъ надобно? Что вы вздумали, въ этотъ часъ, — здѣсь? — И, произнося послѣднія слова, она опять закрыла лице руками, но на минуту. Подите! закричала она суровымъ голосомъ. Подите сей часъ, или…..
— Или что-жъ, Юлія? Вы поднимете весь домъ? Пускай! При всѣхъ, — друзьяхъ и недругахъ, — буду я требовать права видѣться и говорить съ вами, — въ эту ночь и наединѣ. Теперь сзывайте всѣхъ. Клянусь именемъ неукротимой любви, — меня выслушаютъ.
Юлія только помавала рукою; кровь ея взволновалась сильнѣе прежняго.
— Чего вы боитесь? продолжалъ я тихимъ шепотомъ. Я ли это?…. Я, тотъ самый, который, для васъ, по сію пору, отказывалъ себѣ даже въ покушеніи васъ видѣть. И теперь, что меня привело сюда?….. Себялюбивое намѣреніе? Нѣтъ! — для нашего счастія я пришелъ сюда. Юлія, я думалъ, вы покойны, довольны, забываете меня, и сносилъ свое бѣдствіе безропотно. Я узналъ, что вамъ тяжко, что вы терзаетесь, живете однимъ прошедшимъ, — и вотъ я здѣсь! Теперь порицаете ли меня, воображаете ли еще, что этой любви вы имѣете причину бояться ? Скажите, Юлія!
— Не могу!….. Не могу!….. Здѣсь! теперь! Подите, умоляю васъ; завтра увидимся.
— Нынѣшнюю ночь или никогда! — сказалъ я, вставъ и сложивъ руки.
Юлія обернулась, смотря мнѣ въ лице такимъ боязливымъ, испытующимъ и встревоженнымъ взоромъ, что возраставшее во мнѣ мужество отъ него упало; потомъ, обратясь къ служанкѣ, она крѣпко ухватилась за ея руку, и молвила: ты меня не оставишь!
— Юлія! заслужилъ ли я это? Прійдите въ себя, и будьте ко мнѣ справедливы.
— Не здѣсь, я вамъ говорю, не здѣсь! закричала Юлія такъ громко, что я побоялся тревоги въ домѣ.
— Тсъ, тсъ!….. Хорошо! сказалъ и: такъ сойдите внизъ, вѣрно тамъ, въ гостиной, никого нѣтъ. Позвольте мни поговорить съ вами нѣсколько минутъ, и я оставлю васъ довольною, счастливою.
— Хорошо!…. сказала Юлія, задыхаясь, подите, я за вами буду.
— Обѣщаете?
— Да, да; обѣщаю!
— Кончено, я доволенъ.
Я опять сошелъ съ лѣстницы, и покойно усѣлся на послѣдней ступени. Не долго ждалъ. Заслоняя свѣчу рукою, Юлія спустилась потихоньку, и отворила какую-то дверь въ корридорѣ. Мы были въ маленькой комната; служанка, зѣвая, также хотѣла войти за нами, но я шепнулъ ей, чтобъ она остановилась. Юлія какъ будто не замѣтила или не боялась этого. Быть можетъ, она чувствовала себя покойною въ этой комнатѣ, гдѣ все напоминало о дневномъ свѣтѣ и безопасности. Она, казалось, озирала комнатку съ довольнымъ видомъ, и съ лица ея, хотя очень блѣднаго, исчезло по крайней мѣрѣ выраженіе страха.
Комната была холодна, и довольно жалкой наружности: Богъ съ нею! Мебель вся въ безпорядкѣ и разбросана, на столахъ соръ, постилка на выворотъ, въ жаровнѣ зола. Но здѣсь Юлія позволила взять себя за руку, здѣсь Юлія прижалась къ моей груди: я отиралъ ей слезы поцѣлуями, и она призналась, что была очень, очень несчастна.
Тутъ, со всѣмъ могуществомъ, которое даетъ намъ любовь надъ милою, нѣжнымъ деспотизмомъ, отъ котораго таетъ воля, я описалъ Юліи свои чувства, и умолялъ ее забыть весь міръ другъ для друга. Юлія не измѣнила добродѣтели; ея искреннее простодушіе и меня уже почти привело въ себя, какъ вдругъ я услышалъ, что служанка ахнула за дверью, — сердитый голосъ, — дверь отворилась: я увидѣлъ женщину, въ которой мнѣ не трудно было отгадать Юліину сестру. Что это была за картина! Почтенная госпожа въ своемъ спальномъ чепцѣ, и въ…… Увы! до шутокъ ли въ такой исторіи?…..
Однако жъ, представьте, какъ мелочи сопряжены въ жизни съ великими событіями: вдова сошла внизъ за ключами, которые забыла взять. Трогательное, страстное, — все испорчено связкою ключей! Она пристально посмотрѣла на меня прежде, нежели удостоила взгляда мою собесѣдницу; потомъ, подошедъ къ намъ, схватила Юлію за руку довольно невѣжливо.
— Поди наверхъ, поди! сказала она. A! такъ ты меня обманывала…..A вы, сударь, что вы здѣсь дѣлаете? Кто вы такіе?
— Милостивая государыня ! прошу присѣсть, и поговоримъ о дѣлѣ.
— Вы, сударь, хотите ругаться надо мною, что ли?
— И! какъ это вы могли себѣ представить?
— Выйдите сейчасъ изъ моего дома, или я пошлю въ полицію.
— И! полноте!
— Какъ! вы думаете, я этого не сдѣлаю?
Юлія рада была вырваться, и уже ускользнула изъ комнаты.
— Сударыня! сказалъ я: выслушайте меня. Не выйду отсюда до тѣхъ поръ, пока не отклоню отъ сестрицы вашей всякаго упрека за это свиданіе. Я вошелъ въ домъ безъ ея вѣдома. Явился вдругъ у ней въ комнатѣ, — вы удивляетесь? — такъ точно, я говорю правду. Я хотѣлъ говорить съ нею такъ-же, какъ теперь хочу говорить съ вами, и если вы меня не выслушаете, вотъ что я сдѣлаю: буду ходить въ этотъ домъ, — стерегите, если можете; день и ночь буду ходить въ него, пока Юліи въ немъ не станетъ, пока она сдѣлается моею. Таковы ли слова человѣка, достойнаго вашихъ порицаній! Пожалуйте, садитесь и выслушайте меня.
Хозяйка дома машинально опустилась на стулъ. Мы разговаривали болѣе часа. И я узналъ, что за годъ сватался на Юліи человѣкъ съ хорошимъ состояніемъ, не старый и одного съ нею званія; что она прежде казалась расположена за него выйти, но съ тѣхъ поръ, какъ познакомилась со мною, рѣшительно отвергла всѣ его предложенія. Сестрѣ очень хотѣлось, чтобъ она опять съ нимъ сблизилась. Она предоставляла на мой судъ, хорошо-ли отъ меня будетъ упорствовать въ сношеніяхъ, которыя не могутъ кончиться къ Юліиной чести, тѣмъ болѣе, что по случаю ихъ отстраняются предложенія, упрочивающія ей судьбу, уваженіе, званіе въ обществѣ и семейное счастіе. Это меня поразило.
Торговка, какъ обыкновенно въ ея сословіи, была женщина хитрая и довольно наблюдательная. Она тотчасъ воспользовалась произведеннымъ во мнѣ впечатлѣніемъ: краспорѣчіе ея воспламенилось, и, наконецъ, ободренная моимъ молчаніемъ и полагаясь на явную страсть мою къ Юліи, очень ясно намѣкнула, что единственное средство кончить дѣло приличнымъ и удовлетворительнымъ образомъ — было самому на ней жениться. Если богатому свѣтскому человѣку, одаренному чувствительностью, свойственна особенно какая нибудь склонность, такъ это склонность къ подозрѣнію. Я тотчасъ сталъ подозрѣвать, что мнѣ разставляютъ сѣти, что меня хотятъ поймать. Не по согласію ли съ самой Юліей сдѣлано все это? Не для того ли она такъ скромничала, и вмѣсти такъ выказывала свою любовь, чтобъ только заманить меня? Я не поддавался этому подозрѣнію, однако жъ оно почти безъ моего вѣдома осталось у меня въ сердцѣ. Я столько любилъ Юлію, что если бъ подобное предложеніе явилось немножко естественнѣе или искуснѣе, днемъ, а не ночью, въ обыкновенномъ разговорѣ, а не при поимкѣ меня на самомъ преступленіи, я бы всѣмъ пожертвовалъ, и вѣрно бы на ней женился; но внезапныя страсти ни кому не внушаютъ уваженія. Вамъ стыдно, вы боитесь имъ повѣрить; вы видите, что вы уже игралище, если не другихъ, по крайней мѣръ собственныхъ чувствъ своихъ; и самое сознаніе въ чрезмѣрности вашей любви возбуждаетъ въ васъ всегдашнее опасеніе, чтобъ она васъ не выдала. Я ничего не отвѣчалъ на намѣкъ вдовы, но обхожденіемъ своимъ оставилъ ее въ томъ предположеніи, что онъ можетъ произвести свое дѣйствіе. Послѣ дружескаго переговора, я вышелъ изъ дому, Я, съ своей стороны, далъ ей слово не обращаться прямо къ Юліи; а вдова обѣщала, что, съ ея вѣдома, я буду видать Юлію во всякое время, и даже наединѣ.
Слѣдующіе два дня провелъ я въ жаркой борьбѣ съ самимъ собою. Могъ ли я отказаться отъ Юліи, когда любовь горѣла у меня во всѣхъ жилахъ? Но могъ ли я лишить ее священнаго, всѣми уважаемаго званія супруги, которое ей предлагали, для того, чтобъ продолжать свои преслѣдованія и достигнуть ихъ цѣли въ ея уничтоженіи? Оставался третій выборъ: послушаться намѣка ея сестры и рѣшиться на бракъ. Бракъ съ прелестною, простодушною, любезною дѣвушкою, — въ томъ нѣтъ ничего непростительнаго; но она не знатнаго рода, но она безъ воспитанія, безъ сочувствія со мною въ единой мысли или привычкѣ! Но быть посмѣшищемъ минутнаго вожделѣнія, и домогаться того, въ чемъ я самъ предвидѣлъ жизнь, исполненную неудовольствій и неравенства, изъ одного обожанія наружныхъ качествъ? Но, но, — словомъ, я какъ будто чувствовалъ, что мнѣ не рѣшиться самому собою. Я вспомнилъ о своемъ другѣ, и къ нему прибѣгнулъ я за совѣтомъ.
Джонъ Меннерингъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти; онъ кротокъ нравомъ, опытенъ, милъ въ обращеніи, и руководствуется нравственностью, которая не такъ строга, какъ удобоисполнима. Онъ уже отвелъ меня отъ многихъ глупостей. Я говорилъ съ нимъ долго и свободно. Его совѣтъ, какъ слѣдовало ожидать, былъ тотъ же, какъ и прежде, — отказаться отъ Юліи. Я пришелъ домой, разсуждалъ самъ съ собою; сѣлъ писать, начиналъ двадцать писемъ, и разорвалъ ихъ въ бѣшенствѣ. Я не могъ удержаться, чтобъ не представить себѣ Юлію въ тоскѣ, въ отчаяніи, и, будто сострадая только объ ней, скорбѣлъ о своемъ собственномъ положеніи. Наконецъ любовь все превозмогла. Я рѣшился ѣхать ко вдовѣ, просить дозволенія навѣщать Юлію въ ея домѣ, и, не обѣщая жениться, по прежнему ухаживать за нею съ тѣмъ, чтобъ удостовѣриться, такъ ли согласны мы нравами и расположеніемъ духа, какъ сердцами. Я полагалъ, что эта мѣра будетъ чрезвычайно благоразумна. Послѣдствій я тогда не расчитывалъ: зная, какого женщины мягкаго свойства въ молодости, я утѣшалъ себя мыслію, которою обманулось такъ много мечтателей, — будто могу усовершенствовать ея воспитаніе, — будто, поѣздивъ съ нею нѣсколько лѣтъ по Европѣ, я такъ же буду въ правѣ гордиться ея умомъ, какъ теперь восхищаюсь ея наружностію. О, какъ эта сдѣлка съ чувствами была искусительна! Я ее увижу, буду говорить съ нею, — буду жить въ волшебной атмосферѣ ея прелестей!…. Пойду, иду!
На другой день, прихожу къ сестрѣ: черные, лукавые ея глаза заблистали отъ моего предложенія.
Все было слажено, — я увидѣлъ Юлію!….. Какимъ удовольствіемъ сіяло ея личико! Съ какой улыбкою, съ какими слезами бросилась она въ мои объятія! Я былъ доволенъ и счастливъ.
Я ходилъ туда всякой день, и всякой день видѣлъ Юлію, но, послѣ перваго свиданія, очарованіе исчезло!…. Я смотрѣлъ другими глазами. Старшая сестра, торговка въ душѣ, утѣшалась мыслію о степени, которую меньшая скоро займетъ въ обществѣ. Радость вдовушки производила въ Юліи очевидное впечатлѣніе, и мечты о блескѣ явно смѣшивались съ мечтами о любви: что этого естественнѣе? Быть можетъ, любовь преобладала надъ всѣмъ; но возможно ли, чтобъ въ юномъ и пылкомъ умѣ свѣтскія суеты спали непробудно? Однако жъ, не естественно ли, что и во мнѣ проснулось подозрѣніе; что я сталъ бояться, не обманываютъ ли меня, не завели ли меня въ это умышленно, не искусство ли все это, что прежде казалось мнѣ въ Юліи природою и простодушіемъ?….
Я посмотрѣлъ ей въ лице, и солнечная, прелестная чистота его меня разувѣрила. Но черезъ минуту, та же мысль насильно ко мнѣ втѣснилась. Я припоминалъ всѣ извѣстные мнѣ примѣры неравныхъ браковъ, и вездѣ видѣлъ одно несчастіе: мнѣ казалось, что всегда высшій бывалъ очевидно обманутъ. Когда два лица стоятъ въ обществѣ на двухъ различныхъ и отдаленныхъ ступеняхъ, любовь можетъ перелетѣть это разстояніе изъ одного сердца въ другое; но взаимное довѣріе не имѣетъ той силы верженія, и самая отдаленность ихъ положенія препятствуетъ свободному его дѣйствію, порождая въ насъ подозрѣнія и увеличивая призраки, пугающіе наше воображеніе. Эта мысль меня убивала. Такъ нечувствительно какой-то холодъ охватилъ обычную пламенность моего обхожденія, и въ замѣнъ той благословенной беззаботности, вмѣсто той райской довѣрчивости, съ которыми любовники должны предаваться восторгу настоящаго и воображать другъ друга средоточіемъ всѣхъ совершенствъ, я сталъ безпокоенъ и бдителенъ, я разыскивалъ всѣ побужденія и подкапывался подъ обольстительную поверхность настоящаго. Когда душа моя настроилась на этотъ ладъ, волшебное облако, скрывавшее недостатки, разногласія характеровъ, начало постепенно разсѣваться: я замѣтилъ въ Юліи тысячу вещей, которыя заставляли меня призадумываться отъ мысли, что она будетъ моею женою. Доколѣ бракъ не входилъ въ мои соображенія, до тѣхъ поръ эти недостатки какъ-будто до меня не касались, проходили мимо непримѣченные; теперь я смотрѣлъ на нихъ другими глазами. Когда искалъ я въ ней только любви и красоты, я былъ доволенъ, какъ нельзя больше. Теперь я искалъ болѣе: она должна была содѣлаться подругою всей жизни, и я боялся…. нѣтъ, я даже преувеличивалъ причины своего неудовольствія! Простодушная откровенность, неловкость какого нибудь выраженія, забвеніе условныхъ приличій, оскорбляли и сердили меня въ ней болѣе, нежели въ какой либо другой женщинѣ, одного со мною званія. Стоитъ любви только взяться за умъ, и она скоро останется въ дуракахъ. Я несовѣстился говорить Юліи обо всѣхъ мелочахъ, или маленькихъ недостаткахъ въ ея обращеніи, которые мнѣ не нравились; и увидѣлъ, что она, при всей кротости и осторожности моихъ внушеній, слушала ихъ совсѣмъ не такъ, какъ я полагалъ себя въ правѣ ожидать. Она привыкла видѣть меня въ восхищеніи отъ каждаго ея слова или движенія, и никакъ не ожидала придирокъ и порицаній; ея лице, всегда искреннее, тотчасъ высказало, какъ печалитъ ее такая перемѣна. Она всегда считала меня неправымъ, несносно взыскательнымъ и несправедливымъ. Сначала она никогда явно не сердилась, только надувала свою прелестную губку, и съ полчаса ни слова не говорила; но постепенно въ моей прекрасной Юліи сталъ проявляться духъ, не совсѣмъ несвойственный женщинѣ, нешумливый, — духъ огорченія, не то, чтобъ гнѣва. Я былъ не слишкомъ великодушенъ, говорила она: прежде я никогда не видалъ за нею этихъ недостатковъ, никогда не требовалъ отъ нея этого совершенства; и потомъ она плакала, и это доходило до моего сердца, и я досадовалъ на самого себя до тѣхъ поръ, пока она опять не улыбнется. Однако жъ, легко было замѣтить, что, отъ удовольствія въ обществѣ другъ друга, мы перешли къ принужденности; опасеніе ссоры, сѣтованіе и какая-то скорбь замѣнили душевный, всеобъемлющій восторгъ, и когда я думалъ о будущемъ, дрожь меня пронимала. Словомъ, — я повторяю еще разъ: очарованіе исчезло!
О, эпоха въ исторіи страстей человѣческихъ! Сколько томовъ въ этихъ двухъ словахъ, какой горькій невознаградимый обманъ, какое страшное убѣжденіе въ суетности надеждъ и лживости картинъ воображенія, какой холодный, мрачный переходъ отъ жизни, намъ мечтавшейся, къ жизни, какова она есть! Разъ какъ-то вечеромъ, послѣ одной изъ обыкновенныхъ нашихъ ссоръ и мировыхъ, Юлія, противъ обыкновеннаго, казалось, перешла изъ одной крайности въ другую. Тутъ были три или четыре ея пріятельницы, родъ собранія, и между прочими, ея двоюродныя сестры, охотницы до ворожбы. Она была душею всего круга. Вмѣстѣ съ ея веселостію возрастало мое неудовольствіе; мнѣ чудилось, будто она заодно съ ненавистною вдовою, которую такъ и подмывало казать меня (ея милое выраженіе) за сестрина жениха, а это такое положеніе, въ которомъ ни одному разборчивому человѣку быть не весело! Прибавьте къ тому, что люди скромные и почтительные, пока они въ зависимости, всегда дѣлаютъ вамъ тысячу маленькихъ грубостей, когда возвысятся. Для молодой и любезной женщины, не получившей условнаго воспитанія, всего труднѣе выдержать опытъ собственнаго неограниченнаго веселья, безъ ущерба привлекательности. Рѣзвость требуетъ образованія соразмѣрно съ участіемъ вашимъ къ той особѣ, которая ей предается; а рѣзвость въ милой сердцу никогда почти не нравится страстному любовнику. Любовь такое важное, такое разборчивое божество! Словомъ, съ каждымъ мигомъ росло во мнѣ тайное негодованіе. Я измѣнялся въ лицѣ отъ бѣшенства при каждой шуткѣ, которою бѣдная Юлія перебрасывалась съ своими подругами. Клянусь, я бы кажется прибилъ ее, и безъ укора совѣсти. Гости уѣхали: теперь моя очередь. Я сталъ увѣщевать, Юлія возражала, мы оба вышли изъ себя. Мнѣ казалось тогда, что я совершенно правъ: теперь, увы! виню самъ себя; это сознаніе есть какъ бы нѣкоторая жертва страшному воспоминанію.
— Вы всегда оскорбляетесь моимъ счастіемъ, сказала Юлія: быть веселою, по вашему, всегда преступленіе. Я не могу сносить этого тиранства: я не жена ваша. Да если бъ и была ею, не стерпѣла бы!…. Когда я вамъ теперь не нравлюсь, что жъ будетъ послѣ?
— Но, милая Юлія, вамъ такъ легко избѣжать тѣхъ маленькихъ странностей, которыхъ я не люблю. Считайте меня безразсуднымъ: быть можетъ, я таковъ. Для прекрасной души и то уже удовольствіе, чтобъ соображаться съ причудами любимаго человѣка. Словомъ, я чистосердечно скажу, что если всѣ мои желанія будутъ встрѣчать въ васъ такое упорство, мы не можемъ быть счастливы, и….. и…..
— Вижу, прервала Юлія съ необыкновенною запальчивостію, вижу, что вы хотите сказать: я вамъ надоѣла?… вы чувствуете, что я нейду къ вашимъ идеальнымъ понятіямъ?…. Я казалась вамъ совершенною, когда вы назначали меня себѣ въ жертву; а теперь, какъ вы понадумались, что и съ вашей стороны нужно нѣкоторое пожертвованіе, вы видите одно это ничтожное пожертвованіе, и за него требуете отъ меня невозможнаго совершенства!
Въ этомъ упрекѣ было столько правды, что онъ задѣлъ меня за живое. Можетъ быть, со стороны Юліи не совсѣмъ прилично было его высказать, и безъ сомнѣнія неблагоразумно.
Я поблѣднѣлъ отъ гнѣва.
— Сударыня!…. началъ я съ той вѣжливостію, которая полна укоризны.
— Сударыня?…..повторила Юлія, внезапно обернувшись: уста ея растворились, глаза сквозь слезы заблистали тревогою, горестію, и негодованіе трепетало во всѣхъ ея мышцахъ. — Такъ, вотъ до чего дошло?….Прочь! Разстанемся! Конецъ моей любви, когда вижу, что ваша миновала! Будьте вы вдвое богаче, вдвое гордѣе, я не захочу унизиться до того, чтобъ быть обязанною не любви вашей, а снисходительности. Лучше….. лучше……. о Боже!….. лучше я пожертвую собою….. отдамъ вамъ все, нежели приму что нибудь отъ человѣка, который думаетъ сдѣлать мнѣ этимъ честь. Разстанемся!
Юлія очевидно приняла употребленное мною слово въ холодномъ, колкомъ значеніи, за насмѣшку надъ ея званіемъ и за доказательство холодности; но я не сталъ долго думать, за дѣло ли она разсердилась или нѣтъ. Ея презрѣніе къ пожертвованію, которое я почиталъ столь важнымъ, раздосадовало меня; необузданность ея гнѣва привела въ негодованіе. Я радовался только тому, что сама она предложила мнѣ отъ нея отдѣлаться. «Разстанемся!» — звенѣло у меня въ ушахъ, какъ отсрочка казни у осужденнаго. Я всталъ, взялъ спокойно шляпу и не отвѣчалъ, пока дошелъ до дверей.
— Довольно., Юлія: мы разстанемся навсегда. Завтра вы услышите обо мнѣ въ послѣдній разъ!
Я вышелъ изъ дому, и будто летѣлъ по воздуху. Давно ослабѣвавшая любовь моя къ Юліи, казалось, вдругъ была совершенно подавлена. Прежняя ея нѣжность воображалась мнѣ притворствомъ; я думалъ только, что избавился отъ живой напасти. Я поздравлялъ себя съ тѣмъ, что тяжелая цѣпь была разорвана ею самою, и что я освободился честнымъ образомъ. Я не вспомнилъ тогда, — нѣтъ! до тѣхъ самыхъ поръ, пока было уже поздно, я не вспомнилъ объ отчаяніи, запечатлѣвшемся на ея лицѣ, когда покойный, тихій голосъ моей рѣшимости достигъ ея слуха и она увидѣла, что потеряла меня навсегда. Этотъ образъ встаетъ теперь передо мною, и онъ сведетъ меня въ могилу: ея блѣдное, окостенѣвшее лице, моя гордость, гнѣвъ, все исчезло! все слилось въ одинъ ужасный, дикій, каменный обликъ неблагодарно презрѣнной любви. Увы! увы! если бъ я только могъ думать, что она такъ глубоко чувствовала!…..Я писалъ къ ней на другой день кротко и умиренно; но этимъ тономъ лишь растравилъ ея рану: я простился съ нею навсегда. Къ сестрѣ ея писалъ я обстоятельнѣе: говорилъ, что характеры наши совершенно несогласны, и что ни которому изъ насъ не льзя было надѣяться счастія отъ такого союза. Я просилъ ее не уговаривать и не обольщать сестры на замужество за прежняго жениха, если она не могла любить его взаимно. За кого бы она ни вышла, обезпечить ея состояніе будетъ мое дѣло. Безъ сомнѣнія, въ короткое время кто нибудь сдѣлается для нея такъ же дорогъ, какъ я самъ воображалъ быть. «Тогда, говорилъ я, не останавливайтесь за неравенствомъ состояній: я охотно отдамъ половину своего собственнаго, чтобъ искупить то огорченіе, которое могъ ей причинить.» Этимъ письмомъ я совершенно успокоилъ свою совѣсть.
Почти невѣроятно, въ какое короткое время столпились всѣ эти происшествія: въ немногихъ недѣляхъ сосредоточилась для меня вся исторія любви, ея первое таинственное чувство, ея пламенная страсть, размолвка, холодность, разрывъ, прощаніе навѣки!
Черезъ четыре дня я получилъ письмо отъ Юліиной сестры: ни слова отъ Юліи! Оно было написано съ такою дерзостью, что я болѣе нежели когда нибудь примирился съ настоящимъ положеніемъ дѣла; но въ немъ заключалось извѣстіе, котораго я не могъ равнодушно слышать. Юлія согласилась на предложенія прежняго жениха, и на слѣдующей недѣлѣ должна была выйти замужъ. «Она проситъ меня сказать вамъ, писала вдова, что тотчасъ поняла ваши намѣки противъ этого честнаго союза, подъ личиною доброжелательства, которое вы къ ней показываете; она видитъ, что вы все еще присвоиваете себѣ право быть ея руководителемъ, и что щедрыя ваши предложенія не что иное, какъ снисходительность мнимаго превосходства. Впрочемъ она увѣряетъ васъ, что счастіе, котораго вы ей желали, для нея уже въ самомъ дѣлѣ наступило.»
Это незаслуженное и оскорбительное посланіе довершило побѣду мою надъ всякимъ притаившимся укоромъ или сожалѣніемъ, и въ негодованіи на Юліину несправедливость, я не видалъ, что это было дѣйствіе уязвленнаго самолюбія въ сердцѣ, полномъ отчаянія.
Я все еще медлилъ отъѣздомъ за границу, и спустя нѣсколько времени, пошелъ обѣдать вблизи Вестминстера, къ одному изъ самыхъ веселыхъ моихъ знакомцевъ. До сихъ поръ я убѣгалъ общества: этотъ перерывъ освѣжилъ во мнѣ охоту къ его удовольствіямъ. Часы быстро летѣли; я разгулялся, и настоящее показалось мнѣ такъ пріятно, какъ давно не бывало.
Идучи оттуда пѣшкомъ, я соблазнился прелестію ночи, съ ея морознымъ воздухомъ и свѣтлыми звѣздами; своротилъ съ прямой дороги, и машинально побрелъ къ той картинѣ, которая всегда казалась мнѣ чрезвычайно привлекательною въ ночное время, то есть, къ мосту, отдѣляющему предмѣстіе отъ средоточія столицы, съ его гордымъ Аббатствомъ и мрачнымъ Сенатомъ! Я ходилъ взадъ и впередъ по мосту, временемъ глядя на темныя воды, отражавшія свѣтъ изъ едва видныхъ домовъ, и звѣзды величественнаго неба. Душа моя исполнена была мрачныхъ, неопредѣленныхъ предчувствіи; ужасъ и скорбь овладѣли мною безъ видимой причины: за недавнимъ разгуломъ послѣдовало меланхолическое противодѣйствіе. Я думалъ о разныхъ неудачахъ въ своей жизни. Исторія съ Юліею составляла главнѣйшую часть размышленій; образъ ея возникалъ передо мною неодолимо, и съ новыми прелестями. Напрасно хотѣлъ я прибѣгнуть къ чувствамъ самодовольствія, обладавшимъ мною за нѣсколько часовъ; сердце мое смягчилось, и память отказывала въ оскорбительныхъ воспоминаніяхъ: ея любовь, ея невинность, однѣ неотступно мнѣ представлялись, и я вздыхалъ при мысли, что, можетъ-быть, она уже невозвратно принадлежала другому. Я воротился тѣмъ же слѣдомъ, и подходилъ къ концу моста, когда у самаго схода замѣтилъ толпу, и услышалъ неясный увеличивающійся шумъ. Тайное побужденіе меня торопило. Слышу, что городовой говоритъ съ жаромъ, предполагающимъ увлекательность разсказа.
— Подозрѣніе родилось во мнѣ, говорилъ онъ, уже и въ то время, когда, проходя здѣсь, я примѣтилъ у моста женщину. Вотъ, видите, я и сталъ тамъ похаживать, а немного погодя, подошелъ опять и услышалъ, что молодка вздыхаетъ. Она ко мнѣ обернулась, я испугалъ ее, и никогда не забуду ея лица, — такъ уходило его горе! — а вѣдь молодая, хорошая!…. Вотъ я и заговорилъ съ ней: молодушка! я говорю: что ты тутъ дѣлаешь въ такую пору? A она говоритъ: «Жду лодки; у меня матушка будетъ изъ Ричмонда.» Только, какъ бы то ни было, я сдуру и повѣрь. Она съ виду была такая степенная, такая порядочная!…. Ушелъ я, знаете, черезъ минуту (я былъ тутъ недалеко) и слышу, вода такъ тяжело всплеснулась: тутъ уже я все узналъ. Бѣгу; она разъ показалась изъ воды. Плавать-то я не умѣю; бью тревогу: вотъ, дали лодку, да ужъ не тутъ-то было!
— Бѣдная дѣвушка! сказала старая торговка: ужъ вѣрно ей поперечили въ любви.
— Что такое? спросилъ я, мѣшаясь въ толпу.
— Да вотъ, сударь, молодая женщина утопилась.
— Гдѣ?…. Тѣла не видно!
— Его взяли въ караульню, и лекаря пытаются оживить.
Ужасная мысль пробѣжала въ умѣ моемъ! Какъ ни казалась она неосновательна и невѣроятна, я чувствовалъ въ себѣ необходимость подтвердить или удалить ее. Я пошелъ въ караульню, растолкалъ народъ, подошелъ къ тѣлу. Боже!…. Это побѣлѣвшее лице, распущенныя мокрые волосы, отекшіе члены, и вся эта дѣвственная красота подъ грубымъ, полунаброшеннымъ покровомъ!…. И тутъ же безчувственные лекаря!…. И Богъ знаетъ, что за женскія лица!….Какая картина! какой смертный одръ! Юлія, Юлія!…..Ты отмщена!
И такъ ее-то я видѣлъ передъ собою, ее, жертву, самогубительницу!…. Скорѣе, прочь отъ страшнаго воспоминанія! Пишу собственный приговоръ, напечатаю собственное проклятіе. При тѣлѣ нашли письмо: оно измокло, однако жъ я могъ разобрать его. Оно ко мнѣ; вотъ его содержаніе:
«Теперь вѣрю, что я очень заслуживала ваши упреки. Пишу спокойно, и съ твердою рѣшимостію не жить; вижу, до какой степени я не умѣла цѣнить любви, которую вы нѣкогда ко мнѣ питали. Однако жъ я васъ всегда любила, ни когда не говорила вамъ, сколько, и ни когда не могу сказать! Но когда вы стали, казалось, такъ много думать о своемъ, какъ бы это сказать? — о своемъ снисхожденіи на бракъ со мною, можетъ-быть и на любовь ко мнѣ, меня довело это до бѣшенства; и хотя бы я отдала вселенную за то, чтобъ вамъ нравиться, я не могла снести перемѣны въ вашемъ обращеніи съ тѣхъ поръ, какъ вы стали видаться со мною каждый день, и думать обо мнѣ, какъ должно о женѣ. Знаю, что отъ этого казалась я упряма, сердита, нелюбезна; но что жъ, когда я не могла иначе! И вы перестали любить меня: я это чувствовала, и до смерти хотѣла освободить васъ отъ связи, въ которой вы раскаявались. Наступила для меня такая минута, и мы разстались. Потомъ вы ко мнѣ писали: сестра показала мнѣ въ вашемъ письмѣ то, чего вы, можетъ-быть, и не думали; но въ самомъ дѣлѣ, меня поразила одна та мысль, что я потеряла васъ навсегда, и что вы меня презираете. Тутъ самолюбіе во мнѣ пробудилось: я знала, что вы меня еще любите, и думала отмстить вамъ замужествомъ съ другимъ. Но когда пришлось видаться съ другимъ, дарить его улыбкою, и чувствовать приближеніе того дня, и думать, что вы всѣмъ для меня были, и что цѣлую жизнь должна я проводить съ непріятнымъ мнѣ человѣкомъ, извѣдавъ прежде полную, совершенную любовь тогда я увидѣла, что слишкомъ понадѣялась на свои силы, и что не выдержать мнѣ долѣе своей твердости. Ничего не останется для меня въ жизни; тоска моя нестерпима, и я наконецъ готова умереть. Но не думайте, чтобъ я только была бѣдная, убитая любовью дѣвочка. Вы меня покинули, и я виню себя; но не могу снести того презрѣнія, которое бы вы ко мнѣ питали, если бъ я вышла замужъ. Заставлю васъ помнить обо мнѣ вѣчно, жалѣть меня, простить мнѣ, любить меня болѣе, чѣмъ когда нибудь любили. Вотъ, какъ отмщу за себя! Юлія».
И въ этомъ дикомъ бореніи чувствъ, — женской гордости съ нѣжностію, прощенія съ местію, высокихъ думъ съ ложными началами; съ этимъ обреченіемъ на смерть изъ одной надежды быть незабвенною, оплаканною; съ этой тревогою въ сердцѣ сошла ты въ свою влажную могилу!….
Что происходило въ груди твоей въ эти краткія, ужасныя минуты, когда ты стояла надъ мрачными водами, колебалась, медлила, страшилась, — и однакожъ полна была рѣшимости!…. Въ это время я былъ близъ тебя, и ничего не зналъ! съ тобою, — и не спасъ тебя! О, горько было отмщеніе, и нѣтъ конца воспоминанію. Съ тѣхъ поръ чуждаюсь сердечныхъ связей: я одинъ на земли!