Сцена I
Павел Григорич. Говорят, что дети в тягость нам, пока они молоды; но я думаю совсем противное. За ребенком надобно ухаживать, учить и нянчить его, а 20-летнего определяй в службу, да каждую минуту трепещи, чтобы он какою-нибудь шалостью не погубил навеки себя и честное имя. Признаться: мое положение теперь самое критическое. Владимир нейдет в военную службу, во-первых, потому что его характер, как он сам говорит, слишком своеволен, а во-вторых, потому что он не силен в математике: — куда же определиться? в штатскую? — Все лучшие места заняты, к тому же — ... нехорошо!... Воспитывать теперь самая трудная вещь; думаешь: ну, все теперь кончилось! — не тут-то было: только начинается!....
Я боюсь, чтобы Владимир не потерял добрую славу в большом свете, где я столькими трудами достиг до некоторой значительности. — Тогда: я же буду виноват; про меня же скажут, как намедни, что я не воспитывал его сообразно характеру. Какой же в его лета характер? Самый его характер есть бесхарактерность. — Так: я вижу, что не довольно строго держал сына моего. Какая польза, что так рано развились его чувства и мысли?... Однако же я не отстану от своих планов. Велю ему выйти в отставку года через четыре, а там женю на богатой невесте и поправлю тем его состояние. Оно по милости моей любезной супруги совсем расстроено; не могу вспомнить без бешенства, как она меня обманывала. — О! коварная женщина! ты испытаешь всю тягость моего мщения; в бедности, с раскаяньем в душе и без надежды на будущее, ты умрёшь далёко от глаз моих. Я никогда не решусь увидать тебя снова. — Не делал ли я всё, чего ей хотелось? — И обесчестить такого мужа! — Я очень рад, что у неё нет близких родных, которые бы помогали.
Кажется, кто-то сюда идет.... так точно...
Владимир. Батюшка! здравствуйте...
Павел Григорич. Я очень рад, что ты пришел теперь. — Мы кой об чем поговорим: это касается до будущей твоей участи....
— Но ты что-то невесел, друг мой! — где был ты?
Владимир (бросает на отца быстрый и мрачный взор). Где я был, батюшка?
Павел Григ. Что значит этот пасмурный вид? так ли встречают ласки отца?
Владимир. Отгадайте, где я был?..
Павел Григ. У какого-нибудь тебе подобного шалуна, где ты проиграл свои деньги, или у какой-нибудь прекрасной, которая огорчила тебя своим отказом. Какие другие приключения могут беспокоить тебя? — кажется, я отгадал...
Владимир. Я был там, откуда веселье очень далеко; я видел одну женщину, слабую, больную, которая за давнишний проступок оставлена своим мужем и родными; она — почти нищая; весь мир смеется над ней, и никто об ней не жалеет... О! батюшка! эта душа заслуживала прощение и другую участь! — батюшка! я видел горькие слёзы раскаяния, я молился вместе с нею, я обнимал ее колена, я.... я был у моей матери.... чего вам больше? —
Павел Григ. ...Ты?...
Владимир. О, если б вы знали, если б видели... отец мой! вы не поняли эту нежную, божественную душу; или вы несправедливы, несправедливы... я повторю это перед целым миром, и так громко, что ангелы услышат и ужаснутся человеческой жестокости...
Павел Григ. (его лицо пылает). Ты смеешь!... меня обвинять, неблагодар.....
Владимир. Нет! вы мне простите!... я себя не помню..... но посудите сами: как мог я остаться хладнокровным? — Я согласен, она вас оскорбила, непростительно оскорбила; но что она мне́ сделала? — На ее коленах протекли первые годы моего младенчества, ее имя вместе с вашим было первою моею речью, ее ласки облегчали мои первые болезни... и теперь, когда она в нищете, приехала сюда, мог ли я не упасть к ее ногам.... Батюшка! она хочет вас видеть... я умоляю..... если мое счастье для вас что-нибудь значит..... одна ее чистая слеза смоет черное подозрение с вашего сердца и удалит предрассудки!...
Павел Григ. Слушай, дерзкой! — я на неё не сердит; но не хочу, не должен более с нею видеться! — Что скажут в свете!.....
Владимир (кусая губы). Что скажут в свете!...
Павел Григ. И ты очень дурно сделал, сын мой, что не сказал мне, когда поехал к Анне Дмитревне; я бы дал тебе препорученье....
Владимир. Которое бы убило последнюю ее надежду? не так ли?..
Павел Григ. Да, да! — она еще не довольно наказана.. эта сирена, эта скверная женщина...
Владимир. Она моя мать.
Павел Григ. Если опять её увидишь, то посоветуй ей не являться ко мне и не стараться выпросить прощенья, чтобы мне и ей не было еще стыднее встретиться, чем было расставаться.
Владимир. Отец мой! я не сотворен для таких препоручений.
Павел Григ (с холодной улыбкой). Довольно об этом. Кто из нас прав или виноват, не тебе судить. Через час приходи ко мне в кабинет: там я тебе покажу недавно присланные бумаги, которые касаются до тебя... Также тебе дам я прочитать письмо от графа, насчет определения в службу. — И еще прошу тебя не говорить мне больше ничего о своей матери.. — я прошу, когда могу приказывать! —
Владимир. Как рад он, что имеет право мне приказывать! Боже! Никогда тебе не докучал я лишними мольбами; теперь прошу: прекрати эту распрю! — Смешны для меня люди! ссорятся из пустяков и отлагают час примиренья, как будто это вещь, которую всегда успеют сделать! – нет, вижу, должно быть жестоким, чтобы жить с людьми; они думают, что я создан для удовлетворенья их прихотей, что я средство для достижения их глупых целей! — Никто меня не понимает, никто не умеет обходиться с этим сердцем, которое полно любовью и принуждено расточать её напрасно!....
Белинской. А! здравствуй, Арбенин.... здравствуй, любезный друг! — что так задумчив? — для чего тому считать звезды, кто может считать звонкую монету? — погляди на меня; бьюсь об заклад, я отгадал, об чем ты думал.
Владимир. Руку! — (Жмет ему руку.)
Белинской. Ты думал о том, как заставить женщину любить, или заставить ее признаться в том, что она притворялась. То и другое очень мудрено, однако, я скорей возьмусь сделать первое, нежели последнее, потому что....
Владимир. О чем ты болтаешь тут?
Белинской. О чем? — он поглупел или оглох! — я говорил о царе Соломоне, который воспевал умеренность и советовал поститься, а сам был не из последних скоромников.. ха! ха! ха!... Ты верно ждал, чтоб твоя любезная прилетела к тебе на крылиях зефира... нет, потрудись-ка сам слетать. — Друг мой! кто разберет женщин? в минуту, когда ты думаешь...
Владимир (прерывает его). Где был ты вчера?
Белинской. На музыкальном вечере, так сказать. Дети делали отцу сюрприз по случаю его именин; они играли на разных инструментах, и для них и для отца это очень хорошо. Не смотря на то, гостям, которых было очень много, было очень скушно.
Владимир. Смешной народ! — таким образом глупое чванство всегда отравляет семейственные удовольствия.
Белинской. Отец был в восхищении, и к каждому обращал глаза с разными телодвижениями; каждый отвечал ему наклонением головы и довольною улыбкой, и, уловя время, когда бедный отец обращался в противную сторону, каждый зевал беспощадно... Мне показались жалкими этот отец и его дети.
Владимир. А мне жалки бесстыдные гости; не могу видеть равнодушно этого презрения к счастию ближнего, какого бы роду оно ни было. Все хотят, чтобы другие были счастливы по их образу мыслей — и таким образом уязвляют сердце, не имея средств излечить. — Я бы желал совершенно удалиться от людей, но привычка не позволяет мне... Когда я один, то мне кажется, что никто меня не любит, никто не заботится обо мне... и это так тяжело, так тяжело!....
Белинской. Эх! полно, братец, говорить пустяки. Товарищи тебя все любят... а если есть какие-нибудь другие неприятности, то надо уметь переносить их с твердостью.. все проходит, зло как добро....
Владимир. Переносить! переносить! — как давно твердят это роду человеческому, хотя знают, что таким увещаниям почти никто не следует......
Некогда и я был счастлив, невинен, но те дни слишком давно соединились с прошедшим, чтобы воспоминание о них могло меня утешить. Вся истинная жизнь моя состоит из нескольких мгновений, и все прочее время было только приготовление или следствие сих мгновений... ...Тебе трудно понять мои мечты, я это вижу... Друг мой! Где найду я то, что принуждён искать? —
Белинской. В своем сердце. У тебя есть великой источник блаженства, умей только почерпать из него. Ты имеешь скверную привычку рассматривать со всех сторон, анатомировать каждую крошку горя, которую судьба тебе посылает; учись презирать неприятности, наслаждаться настоящим, не заботиться о будущем и не жалеть о минувшем. — Всё привычка в людях, а в тебе больше, чем в других; зачем не отстать, если видишь, что цель не может быть достигнута. — Нет! вынь да положь. — А кто после терпит? —
Владимир. Не суди так легкомысленно. Войди лучше в мое положение. Знаешь ли, я иногда завидую сиротам; иногда мне кажется, что родители мои спорят о любви моей, а иногда, что они совсем не дорожат ею. Они знают, что я их люблю, сколько может любить сын. Нет! зачем, когда они друг на друга косятся, зачем есть существо, которое хотело бы их соединить вновь, перелить весь пламень юной любви своей в их предубежденные сердца! — друг мой! Дмитрий! я не должен так говорить — но ты ведь знаешь всё, всё; и тебе я могу поверять то, что составляет несчастье моей жизни, что скоро доведет меня до гроба или сумасшествия.
Белинской. Магомет сказал, что он опустил голову в воду и вынул, и в это время 14-тью годами состарился; так и ты в короткое время ужасно переменился. — Расскажи-ка мне как идут твои любовные похождения? — ты нахмурился? — скажи: давно ли ты ее видел?..
Владимир. Давно.
Белинской. А где живут Загорскины? — их две сестры, отца нет? так ли?
Владимир. Так.
Белинской. Познакомь меня с ними. У них бывают вечера, балы?
Владимир. Нет.
Белинской. А я думал... однако все не мешает... Познакомь меня...
Владимир. Изволь.
Белинской. Расскажи мне историю твоей любви.
Владимир. Она очень обыкновенна и тебя не займет!...
Белинской. Знаешь ли ты кузину Загорскиных, Княжну? — Вот прехорошенькая и прелюбезная девушка.
Владимир. Быть может. В первый раз, как я увидал её, то почувствовал какую-то антипатию; я дурно об ней подумал, не слыхав еще ни одного слова от неё. А ты знаешь, что я верю предчувствиям.
Белинской. Суевер!....
Владимир. Намедни я поехал верхом; лошадь не хотела итти в ворота; я ее пришпорил, она бросилась, и чуть-чуть я не ударился головой об столб. Точно так и с душой: — иногда чувствуешь отвращение к кому-нибудь, принудишь себя обойтись ласково, захочешь полюбить человека.... а смотришь он тебе плотит коварством и неблагодарностью!...
Белинской (смотрит на часы). Ах, боже мой! а мне давно ведь пора ехать. — Я к тебе забежал ведь на секунду...
Владимир. Я это вижу. — Куда ты спешишь? —
Белинской. К графу Пронскому — скука смертельная! а надо ехать...
Владимир. Зачем же надобно?
Белинской. Да так...
Владимир. Важная причина. — Ну, прощай.
Белинской. До свиданья. (Уходит.)
Владимир. Люблю Белинского за его веселый характер! (Ходит взад и вперед.)
Как моя голова расстроена; все в беспорядке в ней, как в доме, где пьян хозяин.
Поеду... Увижу Наташу, этого ангела! — взор женщины, как луч месяца, невольно приводит в грудь мою спокойствие. (Садится и вынимает из кармана бумагу.) Странно! — вчерась я отыскал это в своих бумагах и был поражен. Каждый раз, как посмотрю на этот листок, я чувствую присутствие сверхъестественной силы и неизвестный голос шепчет мне: «не старайся избежать судьбы своей! так должно быть!» Год тому назад, увидав ее в первый раз, я писал об ней в одном замечании. Она тогда имела на меня влияние благотворительное — а теперь — теперь — когда вспомню, то вся кровь приходит в волнение. И сожалею, зачем я не так добр, зачем душа моя не так чиста, как бы я хотел. Может быть, она меня любит; ее глаза, румянец, слова... какой я ребенок! — все это мне так памятно, так дорого, как будто одними ее взглядами и словами я живу на свете. Что пользы? — так вот конец, которого я ожидал прошлого года!...... Боже! боже! чего желает мое сердце? — Когда я далёко от нее, то воображаю, что́ скажу ей, как горячо сожму ее руку, как напомню о минувшем, о всех мелочах... А только с нею: все забыто; я истукан! душа утонет в глазах; все пропадет: надежды, опасенья, воспоминания.... О! какой я ничтожный человек! Не могу даже сказать ей, что люблю её, что она мне дороже жизни; не могу ничего путного сказать, когда сижу против этого чудного созданья! — (С горькой улыбкой.) Чем-то кончится жизнь моя, а началась она недурно. — Впрочем, не всё ли равно, с какими воспоминаниями я сойду в могилу. О! как бы я желал предаться удовольствиям и потопить в их потоке тяжелую ношу самопознания, которая с младенчества была моим уделом! — (Уходит тихо.)