Странный случай (Ивченко)/ДО
| Странный случай : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 433. |
Сергѣй Васильевичъ Черемухинъ, вновь назначенный учитель въ городское училище уѣзднаго города, только что пріѣхалъ къ мѣсту своего служенія съ больною женою. Городъ былъ маленькій, глухой, отстоялъ отъ станціи желѣзной дороги верстъ на сорокъ; дорога отъ станціи до города только потому носила названіе дороги, что другого подходящаго слова еще не было выдумано на русскомъ языкѣ. Экипажъ же, въ которомъ ѣхалъ Черемухинъ съ женой, по праву назывался экипажемъ, потому что какъ же было его назвать иначе, разъ y него было четыре колеса и то, на чемъ нужно было сидѣть. Точно также и лошади, не походившія ни на одно изъ извѣстныхъ въ зоологіи животныхъ, назывались лошадьми, хотя имѣли полное основаніе быть помѣщенными въ научный кабинетъ городского училища въ видѣ скелетовъ, если бы такіе кабинеты существовали въ городскихъ училищахъ и если бы въ этихъ училищахъ проходили зоологію.
Суть въ томъ, что Марья Львовна, жена учителя, была беременна; по расчету учителя, она должна была родить недѣли черезъ двѣ, a можетъ быть и черезъ всѣ три. Но именно въ то время, когда Сергѣю Васильевичу пришло на умъ сдѣлать этотъ расчетъ, ему неожиданно вышло мѣсто, о которомъ онъ такъ давно хлопоталъ и на которое такъ горячо стремился. Желалъ онъ этого мѣста по многимъ причинамъ — жизнь въ большомъ городѣ ему была не по силамъ; работа писца y мирового судьи — не по душѣ, климатъ — не по здоровью жены. Кромѣ того, въ томъ захолустномъ городѣ, гдѣ ему открылось мѣсто, была родня жены, a это, если и не всегда пріятно, то, во всякомъ случаѣ, бываетъ не безвыгодно. Въ бумагѣ, полученной Черемухинымъ, было сказано, чтобы онъ явился немедленно къ мѣсту новаго служенія.
Раздумывать было нельзя, и онъ съ Марьей Львовной двинулся въ путь.
Остановились они, по пріѣздѣ въ городъ, въ меблированныхъ комнатахъ «Новая Баварія». Почему комнаты назывались «Новой Баваріей» — никто, конечно, не зналъ, да и не интересовался знать, потому что не все-ли равно, какъ было называться этимъ комнатамъ? Онѣ такъ же мало заслуживали названія меблированныхъ комнатъ, какъ дорога отъ станціи въ городъ — дороги, экипажъ — экипажа и лошади — лошадей. Но все на свѣтѣ условно, и разъ ужъ принято называть вещи ихъ именами, то противъ этого ничего не подѣлаешь.
Однако и дорога, и экипажъ, и утомительный путь сыграли очень нехорошую штуку съ Марьей Львовной. Съ трудомъ добравшись до того страннаго катафалка, который въ «Новой Баваріи» принято было называть кроватью, Марья Львовна почувствовала себя крайне плохо, о чемъ и заявила своему супругу.
Сергѣй Васильевичъ, конечно, растерялся. Онъ очень любилъ жену и потому всегда терялся, когда съ нею приключался какой-нибудь экстренный случай. Онъ порылся въ своей дорожной сумкѣ, ничего не нашелъ въ ней, полѣзъ было въ холщевый чемоданъ, но никакъ не могъ отыскать ключа. Руки его дрожали, въ головѣ шумѣло отъ тряски и усталости, a также отъ страха.
Жена стонала и охала. Онъ вздрагивалъ.
— Тебѣ плохо, Манюша? — робко спрашивалъ онъ.
— Охъ… ой-ой! Плохо.
— Но что же такое?
— Охъ, не знаю! Охъ…
— Можетъ быть… то?
— Не… не знаю… Ты говорилъ — еще двѣ недѣли.
— Значитъ что-нибудь другое.
Сергѣй Васильевичъ опять бросился къ чемодану, но потомъ махнулъ на все рукой и рѣшилъ покориться своей участи — все равно ничего не подѣлаешь.
Между тѣмъ стоны продолжались, все усиливаясь черезъ извѣстные промежутки времени съ изумительной регулярностью.
— Манюша, мнѣ кажется, что это то самое, — проговорилъ Сергѣй Васильевичъ, съ страданіемъ глядя на жену.
— Охъ… и мнѣ кажется.
Въ это время послышался стукъ въ дверь.
Сергѣй Васильевичъ вздрогнулъ.
— Кто тамъ? — задыхаясь спросилъ онъ. — Войдите.
Въ комнату вошла женщина, высокаго роста, пожилая брюнетка, съ большими черными глазами и длиннымъ, крючковатымъ носомъ.
— Я ваша сосѣдка по комнатѣ, — сказала она. — Только что вернулась съ практики, слышу стоны. Что такое?
— Не знаемъ… вотъ жена заболѣла.
— Что такое? Можетъ быть она беременна?
— Да.
— Отлично. Я акушерка. Позволите осмотрѣть?
Сергѣй Васильевичъ, несмотря на свою скромность и природную робость, готовъ былъ кинуться на шею вошедшей женщинѣ.
— Вы… акушерка? Господи! Какое счастье! Осмотрите, ради Бога, осмотрите Манюшу.
Онъ даже поднялъ глаза къ небу, но вмѣсто неба встрѣтилъ закопченный, затянутый по угламъ черной паутиной и треснувшій поперекъ потолокъ. Тогда онъ быстро перевелъ благодарные глаза свои на высокую женщину.
— Не откажите, спасите, — бормоталъ онъ. — Я… Все, что могу, что въ силахъ, отблагодарю.
— Спасать-то не отъ чего. Самый обыкновенный случай. Со всѣми бываетъ. На роды нельзя смотрѣть, какъ на патологическое явленіе, это есть явленіе физіологическое и, слѣдовательно, вполнѣ нормальное…
— Да, да, конечно… всеконечно, — невнятно произносилъ Черемухинъ, которому въ этотъ моментъ слова «патологическое» и «физіологическое» казалось одинаково страшными.
Между тѣмъ акушерка уже осмотрѣла больную и, отойдя отъ кровати, спокойно проговорила:
— Ну да, конечно.
— Роды? — взвизгнулъ Черемухинъ такимъ тономъ, какъ будто онъ никогда ничего подобнаго не могъ ожидать отъ Манюши.
— Ну да, конечно.
— И что же теперь?
— Ничего, — улыбнулась акушерка, — я пойду чай пить.
— Какъ чай?! — думая, что ослышался, вскрикнулъ Сергѣй Васильевичъ.
— Ну да, конечно, чай. Еще не скоро. A я только что съ практики, еще не успѣла ничего поѣсть.
— Господи! Какое несчастье! — растерянно прошепталъ Сергѣй Васильевичъ. Но потомъ вдругъ его осѣнила блестящая мысль. — Да вы вотъ что… пейте здѣсь. Вѣдь, вамъ все равно, гдѣ пить?
— Пожалуй, все равно. Только, я не понимаю, чего вы такъ волнуетесь? Обыкновенный случай. Явленіе физіологическое.
«Ахъ, хоть бы она не говорила такихъ словъ», — съ тоской подумалъ Черемухинъ, и громко проговорилъ:
— Да, да, я съ вами совершенно согласенъ. Такъ я распоряжусь самоваромъ. Вѣдь, вамъ все равно, гдѣ пить чай?
— Ну да, конечно, все равно.
«Господи, что это я говорю все одно и то же», — промелькнуло въ головѣ Черемухина.
— Такъ я пойду, — сказалъ онъ.
— Нѣтъ, ужъ вы не хлопочите. Я сама распоряжусь, a вы вотъ что: пойдите лучше въ аптеку. Я вамъ все напишу, что надо. У насъ ночью аптека запирается, и надо звонить. И не всегда дозвонишься. Такъ, конечно, лучше запастись. Я сейчасъ.
Она ушла и вернулась черезъ минуту съ запиской, растолковала, гдѣ аптека, и почти вытолкала Черемухина изъ комнаты. Догнала его въ коридорѣ и сунула ему шапку, которую онъ забылъ.
Марья Львовна продолжала стонать и охать, a акушерка принялась пить чай, какъ ни въ чемъ не бывало. Ей нравилось показать себя закаленной въ своей профессіи и играть роль опытной и хладнокровной акушерки, твердо знающей свое дѣло, свои обязанности и права.
Сергѣй Васильевичъ скоро вернулся. Онъ не чувствовалъ усталости ни отъ долгой и утомительной дороги, ни отъ тряски экипажа, ни отъ невыносимой жары, отъ которой очень страдалъ въ душномъ и вонючемъ вагонѣ. Теперь, напротивъ, ему было холодно, и его трясла лихорадка. Онъ чувствовалъ, какъ что-то дрожитъ и обрывается въ его испуганной душѣ. Онъ метался по комнатѣ, совался подъ руки акушеркѣ, подавалъ не то, что нужно, сбивая ее съ толку и вообще произвелъ на нее такое жалкое впечатлѣніе, что она, подъ угрозой оставить больную безъ помощи, потребовала весьма настоятельно его удаленія и заперла его въ своей комнатѣ.
Къ серединѣ темной южной ночи y счастливаго учителя появился на свѣтъ Божій наслѣдникъ всѣхъ его правъ, обязанностей и преимуществъ.
Но увы! Счастье никогда не бываетъ полнымъ, безпримѣрнымъ и всегда походитъ на нынѣшніе фальсифицированные пищевые продукты! Съ виду и по названію сметана, a на повѣрку такая дрянь, что плюнуть хочется. Такъ и счастье: съ виду какъ будто счастье, a на дѣлѣ просто-таки на-просто подкрашенный и никуда негодный хламъ.
Дѣло въ томъ, что маленькій Черемухинъ походилъ скорѣе всего, въ первые моменты своей жизни, на тщедушнаго рестораннаго цыпленка, чѣмъ на человѣческое существо. Худенькій, щупленькій, весь какой-то синій, онъ производилъ такое жалкое впечатлѣніе, что акушерка только сомнительно покачала головой и подумала: «до утра не доживетъ». Однако, своихъ сомнѣній громко не высказала и продолжала невозмутимо дѣлать свое дѣло.
Но самъ Черемухинъ былъ счастливъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ по акушеркиной комнатѣ, потому что его опять выслали вонъ, и мечталъ. Раза два онъ вздумалъ было прилечь, успокоиться и уснуть, но это ему не удавалось. Сонъ бѣжалъ отъ его восторженныхъ глазъ, a въ головѣ роились мысли о героическомъ будущемъ маленькаго Черемухина.
«Нѣтъ ужъ, учителемъ онъ не будетъ! — мысленно восклицалъ онъ, — это ужъ дудки-съ! Найдется что-нибудь получше для него». Онъ побѣжалъ къ дверямъ комнаты, гдѣ произошло счастливое событіе, и тихонько постучался.
— Можно? — съ сдержаннымъ нетерпѣніемъ спросилъ онъ.
— Нѣтъ, нельзя еще.
— Ну такъ, я уйду.
— Уходите.
Черемухинъ еще потоптался у дверей, но видя, что ничего путнаго изъ этого не выходитъ и чувствуя себя въ ужасно глупо-счастливомъ настроеніи, ничего лучшаго не могъ придумать, какъ вернуться въ комнату акушерки, взять шляпу и выйти прогуляться на улицу.
Ночь была темная, облачная; накрапывалъ дождь и вдали сверкала съ рѣдкими промежутками зарница. Городокъ казался вымершимъ, пустыннымъ, мрачнымъ. Но на душѣ Черемухина было свѣтло, уютно и радостно.
Между тѣмъ, въ той комнатѣ, гдѣ совершилось великое событіе, происходила теперь драма.
Новорожденный лежалъ неподвижно, не подавая признаковъ жизни.
Акушерка два раза подошла къ нему и два раза еще сомнительнѣе покачала головой. Ребенокъ еще больше посинѣлъ, и, казалось, дыханіе вотъ-вотъ прервется въ его маленькой, тщедушной грудкѣ.
Больная пришла теперь въ себя и чувствовала какое-то необыкновенное блаженство. Однако, акушерка, подойдя къ ней, сочла долгомъ предупредить ее:
— Ребенокъ ненадеженъ. Я думаю, что и часу не проживетъ. Только вы не волнуйтесь. Конечно, это непріятно, но, вѣдь, это не послѣдній, и вы — женщина молодая.
Марья Львовна залилась слезами.
— Какъ же такъ? — зашептала она. — Какъ же это такъ? Такъ онъ и умретъ некрещеный и душенька его въ адъ пойдетъ?
Въ это время какая-то судорога свела тѣло новорожденнаго. Акушерка испугалась и быстро проговоривъ: «надо окрестить», кинулась къ младенцу.
— Окрестите его ради Бога! — взмолилась Марья Львовна. — Гдѣ же теперь за священникомъ посылать? Ночь, поздно… Мужъ говорилъ какъ-то, что всякій можетъ совершить крещеніе въ такихъ случаяхъ.
— Это моя обязанность, — проговорила акушерка, сама нѣсколько растерявшаяся; въ ея практикѣ еще не было такого случая.
Тѣмъ не менѣе, она схватила большой мѣдный тазъ, налила въ него горячей воды изъ самовара, разбавила его холодной водой, помѣшала, три раза перекрестила воду и, быстро взявъ на руки новорожденнаго, закрыла ему ладонью лицо и погрузила троекратно въ воду, отчетливо приговаривая:
— Крещается рабъ Божій… — какъ звать-то? — обратилась она къ матери.
— Василій… Василій.
— Крещается рабъ Божій Василій во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.
Потомъ она насухо обтерла ребенка, укутала его и уложила на диванъ.
— Вотъ, готово, — проговорила она.
Въ это время вернулся Черемухинъ; его впустили въ комнату и разсказали, въ чемъ дѣло. Онъ одобрилъ дѣйствія акушерки, но не повѣрилъ тому, что ребенокъ умретъ.
— И съ чего ему умереть? — весьма неосновательно проговорилъ онъ. — И я, и жена здоровы, а онъ умретъ? Вотъ увидите, какимъ еще молодцомъ выростетъ и какъ отблагодаритъ свою крестную мамашу.
Онъ послалъ улыбку акушеркѣ и вообще чувствовалъ себя непозволительно счастливымъ.
И онъ былъ, къ удивленію всѣхъ, правъ.
Ребенокъ сталъ быстро приходить въ себя. Синій цвѣтъ кожи постепенно исчезалъ, появились движенія въ рукахъ и ногахъ, теплота въ тѣлѣ, а къ утру раздался его первый крикъ, довольно громкій и требовательный.
— Ну да, конечно, бываетъ! — говорила акушерка, не находя лучшаго объясненія этой необъяснимой метаморфозѣ. — Ну и слава Богу, рада за васъ.
И чѣмъ дальше, тѣмъ шло лучше. Ребенокъ крѣпъ, оправлялся, ѣлъ исправно, кричалъ громко, словомъ, самая тѣнь сомнѣнія въ его жизнеспособности совершенно исчезла.
И вотъ, однажды Черемухину пришло въ голову, что нужно оформить рожденіе раба Божія Василія и добыть ему отъ мѣстнаго священника метрическое свидѣтельство.
Онъ отправился къ батюшкѣ.
Батюшка оказался дома и выслушалъ внимательно его разсказъ о рожденіи и крещеніи младенца.
— Такъ… — сказалъ священникъ. — Поступлено весьма разсудительно и можно даже сказать разумно. Ибо что такое некрещеный человѣкъ? Такъ, вродѣ какъ бы тѣнь! И отошелъ бы онъ въ царство тѣней, a не въ царство свѣта. Но при семъ присовокупляю: дабы выдать метрическое свидѣтельство по всей формѣ, надлежитъ взять у бабки, коя окрестила вашего сыночка, свидѣтельство за ея подписью о томъ, что дѣйствительно крещеніе было совершено.
— Такъ я вамъ его доставлю сегодня же вечеромъ.
— Такъ… чудесно.
Черемухинъ направился къ акушеркѣ и изложилъ ей требованіе батюшки. Онъ съ изумленіемъ прочиталъ на ея лицѣ тѣнь смущенія и не могъ себѣ объяснить его. Но акушерка быстро оправилась и проговоривъ: «отчего не выдать свидѣтельство? Я поступила законно», присѣла къ столу и стала писать.
Черемухинъ, не взглянувъ на ея писанье, помахалъ бумагой по воздуху, чтобы просохли чернила, и, сложивъ бумагу вчетверо, спряталъ въ карманъ, а вечеромъ отправился къ батюшкѣ.
— Вотъ я вамъ принесъ свидѣтельство, батюшка, — сказалъ онъ, протягивая бумагу.
— Прекрасно, а я уже заготовилъ метрику; только пустыя мѣста восполнить.
Батюшка взялъ изъ рукъ посѣтителя бумагу, развернулъ ее и началъ читать:
— Дано сіе… такъ! въ томъ, что такого-то числа и мѣсяца… чудесно… окрещенъ мною въ виду угрожавшей опасности жизни… прекрасно!.. младенецъ…
Но вдругъ батюшка остановился; рука y него дрогнула, глаза чуть не выкатились изъ орбитъ, лицо стало багрово-краснымъ, и Черемухину показалось, что съ батюшкой дѣлается ударъ.
— Что… что съ вами, батюшка? — робко проговорилъ онъ.
Но священникъ уже оправился отъ изумленія, положилъ передъ собой на столъ бумагу и, хлопая по ней широкой дланью, зычнымъ голосомъ, строго спросилъ Черемухина:
— Это что? Что вы принесли мнѣ?
— Сви… свидѣтельство.
— Это не свидѣтельство, а поношеніе!
— Какъ — поношеніе? — недоумѣвалъ Черемухинъ.
— Глумленіе, кощунство… наказуемое по уставу… по уставу… все равно по какому уставу, но наказуемое.
— Да за что же, батюшка?!
— Подпись читали?
— Нѣтъ.
— Такъ полюбопытствуйте!
И онъ ткнулъ толстымъ пальцемъ въ низъ бумаги.
Черемухинъ взглянулъ… и замеръ отъ ужаса: свидѣтельство было подписано: «акушерка Ройза Янкелевна Синусъ».
— Да вѣдь вы понимаете, въ чемъ дѣло? — гремѣлъ батюшка, — вѣдь она еврейка, іудейка! И что же теперь выходитъ, я васъ спрашиваю? Христіанскій младенецъ крещенъ еврейкой. Таинство крещенія бываетъ единожды, и при семъ присовокупляю, что принять этого свидѣтельства не могу. Долженъ донести полиціи и начальству духовному. Ибо своимъ умомъ рѣшать, какъ поступить въ семъ экстраординарномъ случаѣ, — недоумѣваю.
Черемухинъ долго сидѣлъ молча и никакъ не могъ собраться съ мыслями. Онъ былъ пораженъ и убитъ.
Батюшка продолжалъ разсуждать:
— Ребенокъ могъ умереть безъ крещенія, и въ кругъ обязанностей бабки входить въ таковыхъ экстренныхъ случаяхъ окрестить младенца. И какъ бабка — она поступила правильно… такъ! Но какъ еврейкѣ, не подобало ей совершать христіанское таинство. Это такъ! И все же — недоумѣваю. И дѣйствительно-ли такое таинство — еще недоумѣваю. Надобно донести. A съ метрикой подобаетъ повременить.
На этомъ батюшка успокоился.
Но зато для Черемухина и въ особенности для акушерки наступили тяжкія времена. Ихъ допрашивали, записывали ихъ показанія; тревожили чуть не ежедневно; къ акушеркѣ пріѣзжалъ приставъ, грозилъ выслать ее изъ города; за ней учредили надзоръ полиціи. Производилось дознаніе. Все выходило правильно. Она обязана была крестить, какъ акушерка, но какъ іудейка… здѣсь прекращались всякія разсужденія, и всѣ начинали недоумѣвать по примѣру батюшки.
— Что вы со мной сдѣлали! — укоризненно качая головой, говорила Черемухину сильно поблѣднѣвшая и похудѣвшая Ройза Янкелевна.
— Нѣтъ, вы со мной… то есть съ моимъ сыномъ, что сдѣлали!
Но всѣ недоразумѣнія и недоумѣнія въ одно прекрасное утро были неожиданно покончены. Дѣло восходило до митрополита, и на докладѣ объ ономъ, рукою владыки было начертано:
«Поступила не токмо правильно, но и похвально, ибо исполнила свой долгъ, коему принесла въ жертву свои личныя убѣжденія. Выдать младенцу метрику.»
Черемухинъ былъ доволенъ, Ройза Янкелевна была на седьмомъ небѣ отъ радости и, казалось, сразу потолстѣла и пріобрѣла прежній цвѣтъ лица. Батюшка побывалъ y нея и крѣпко пожалъ ей руку, а приставъ заѣзжалъ извиниться.
A младенецъ, окрещенный въ православную вѣру еврейкой, продолжалъ расти и здоровѣть на славу.