Странный случай (Ивченко)

 См. также одноимённые страницы.

Странный случай : Рассказ
автор Валериан Яковлевич Ивченко

Источник: Ивченко В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 433.

Сергей Васильевич Черёмухин, вновь назначенный учитель в городское училище уездного города, только что приехал к месту своего служения с больною женою. Город был маленький, глухой, отстоял от станции железной дороги вёрст на сорок; дорога от станции до города только потому носила название дороги, что другого подходящего слова ещё не было выдумано на русском языке. Экипаж же, в котором ехал Черёмухин с женой, по праву назывался экипажем, потому что как же было его назвать иначе, раз y него было четыре колеса и то, на чём нужно было сидеть. Точно также и лошади, не походившие ни на одно из известных в зоологии животных, назывались лошадьми, хотя имели полное основание быть помещёнными в научный кабинет городского училища в виде скелетов, если бы такие кабинеты существовали в городских училищах, и если бы в этих училищах проходили зоологию.

Суть в том, что Марья Львовна, жена учителя, была беременна; по расчёту учителя, она должна была родить недели через две, a может быть и через все три. Но именно в то время, когда Сергею Васильевичу пришло на ум сделать этот расчёт, ему неожиданно вышло место, о котором он так давно хлопотал, и на которое так горячо стремился. Желал он этого места по многим причинам — жизнь в большом городе ему была не по силам; работа писца y мирового судьи — не по душе, климат — не по здоровью жены. Кроме того, в том захолустном городе, где ему открылось место, была родня жены, a это, если и не всегда приятно, то, во всяком случае, бывает не безвыгодно. В бумаге, полученной Черёмухиным, было сказано, чтобы он явился немедленно к месту нового служения.

Раздумывать было нельзя, и он с Марьей Львовной двинулся в путь.

Остановились они, по приезде в город, в меблированных комнатах «Новая Бавария». Почему комнаты назывались «Новой Баварией» — никто, конечно, не знал, да и не интересовался знать, потому что не всё ли равно, как было называться этим комнатам? Они так же мало заслуживали названия меблированных комнат, как дорога от станции в город — дороги, экипаж — экипажа, и лошади — лошадей. Но всё на свете условно, и раз уж принято называть вещи их именами, то против этого ничего не поделаешь.

Однако и дорога, и экипаж, и утомительный путь сыграли очень нехорошую штуку с Марьей Львовной. С трудом добравшись до того странного катафалка, который в «Новой Баварии» принято было называть кроватью, Марья Львовна почувствовала себя крайне плохо, о чём и заявила своему супругу.

Сергей Васильевич, конечно, растерялся. Он очень любил жену и потому всегда терялся, когда с нею приключался какой-нибудь экстренный случай. Он порылся в своей дорожной сумке, ничего не нашёл в ней, полез было в холщовый чемодан, но никак не мог отыскать ключа. Руки его дрожали, в голове шумело от тряски и усталости, a также от страха.

Жена стонала и охала. Он вздрагивал.

— Тебе плохо, Манюша? — робко спрашивал он.

— Ох… ой-ой! Плохо.

— Но что же такое?

— Ох, не знаю! Ох…

— Может быть… то?

— Не… не знаю… Ты говорил — ещё две недели.

— Значит что-нибудь другое.

Сергей Васильевич опять бросился к чемодану, но потом махнул на всё рукой и решил покориться своей участи — всё равно ничего не поделаешь.

Между тем стоны продолжались, всё усиливаясь через известные промежутки времени с изумительной регулярностью.

— Манюша, мне кажется, что это то самое, — проговорил Сергей Васильевич, со страданием глядя на жену.

— Ох… и мне кажется.

В это время послышался стук в дверь.

Сергей Васильевич вздрогнул.

— Кто там? — задыхаясь спросил он. — Войдите.

В комнату вошла женщина, высокого роста, пожилая брюнетка, с большими чёрными глазами и длинным, крючковатым носом.

— Я ваша соседка по комнате, — сказала она. — Только что вернулась с практики, слышу стоны. Что такое?

— Не знаем… Вот жена заболела.

— Что такое? Может быть она беременна?

— Да.

— Отлично. Я акушерка. Позволите осмотреть?

Сергей Васильевич, несмотря на свою скромность и природную робость, готов был кинуться на шею вошедшей женщине.

— Вы… акушерка? Господи! Какое счастье! Осмотрите, ради Бога, осмотрите Манюшу.

Он даже поднял глаза к небу, но вместо неба встретил закопчённый, затянутый по углам чёрной паутиной и треснувший поперёк потолок. Тогда он быстро перевёл благодарные глаза свои на высокую женщину.

— Не откажите, спасите, — бормотал он. — Я… Всё, что могу, что в силах, отблагодарю.

— Спасать-то не от чего. Самый обыкновенный случай. Со всеми бывает. На роды нельзя смотреть как на патологическое явление, это есть явление физиологическое и, следовательно, вполне нормальное…

— Да, да, конечно… всеконечно, — невнятно произносил Черёмухин, которому в этот момент слова «патологическое» и «физиологическое» казалось одинаково страшными.

Между тем акушерка уже осмотрела больную и, отойдя от кровати, спокойно проговорила:

— Ну да, конечно.

— Роды? — взвизгнул Черёмухин таким тоном, как будто он никогда ничего подобного не мог ожидать от Манюши.

— Ну да, конечно.

— И что же теперь?

— Ничего, — улыбнулась акушерка, — я пойду чай пить.

— Как чай?! — думая, что ослышался, вскрикнул Сергей Васильевич.

— Ну да, конечно, чай. Ещё не скоро. A я только что с практики, ещё не успела ничего поесть.

— Господи! Какое несчастье! — растерянно прошептал Сергей Васильевич. Но потом вдруг его осенила блестящая мысль. — Да вы вот что… пейте здесь. Ведь, вам всё равно, где пить?

— Пожалуй, всё равно. Только, я не понимаю, чего вы так волнуетесь? Обыкновенный случай. Явление физиологическое.

«Ах, хоть бы она не говорила таких слов», — с тоской подумал Черёмухин, и громко проговорил:

— Да, да, я с вами совершенно согласен. Так я распоряжусь самоваром. Ведь, вам всё равно, где пить чай?

— Ну да, конечно, всё равно.

«Господи, что это я говорю всё одно и то же», — промелькнуло в голове Черёмухина.

— Так я пойду, — сказал он.

— Нет, уж вы не хлопочите. Я сама распоряжусь, a вы вот что: пойдите лучше в аптеку. Я вам всё напишу, что надо. У нас ночью аптека запирается, и надо звонить. И не всегда дозвонишься. Так, конечно, лучше запастись. Я сейчас.

Она ушла и вернулась через минуту с запиской, растолковала, где аптека, и почти вытолкала Черёмухина из комнаты. Догнала его в коридоре и сунула ему шапку, которую он забыл.

Марья Львовна продолжала стонать и охать, a акушерка принялась пить чай, как ни в чём не бывало. Ей нравилось показать себя закалённой в своей профессии и играть роль опытной и хладнокровной акушерки, твёрдо знающей своё дело, свои обязанности и права.

Сергей Васильевич скоро вернулся. Он не чувствовал усталости ни от долгой и утомительной дороги, ни от тряски экипажа, ни от невыносимой жары, от которой очень страдал в душном и вонючем вагоне. Теперь, напротив, ему было холодно, и его трясла лихорадка. Он чувствовал, как что-то дрожит и обрывается в его испуганной душе. Он метался по комнате, совался под руки акушерке, подавал не то, что нужно, сбивая её с толку, и вообще произвёл на неё такое жалкое впечатление, что она, под угрозой оставить больную без помощи, потребовала весьма настоятельно его удаления и заперла его в своей комнате.

К середине тёмной южной ночи y счастливого учителя появился на свет Божий наследник всех его прав, обязанностей и преимуществ.

Но увы! Счастье никогда не бывает полным, беспримерным и всегда походит на нынешние фальсифицированные пищевые продукты! С виду и по названию сметана, a на поверку такая дрянь, что плюнуть хочется. Так и счастье: с виду как будто счастье, a на деле просто-таки напросто подкрашенный и никуда не годный хлам.

Дело в том, что маленький Черёмухин походил скорее всего, в первые моменты своей жизни, на тщедушного ресторанного цыплёнка, чем на человеческое существо. Худенький, щупленький, весь какой-то синий, он производил такое жалкое впечатление, что акушерка только сомнительно покачала головой и подумала: «До утра не доживёт». Однако, своих сомнений громко не высказала и продолжала невозмутимо делать своё дело.

Но сам Черёмухин был счастлив. Он ходил из угла в угол по акушеркиной комнате, потому что его опять выслали вон, и мечтал. Раза два он вздумал было прилечь, успокоиться и уснуть, но это ему не удавалось. Сон бежал от его восторженных глаз, a в голове роились мысли о героическом будущем маленького Черёмухина.

«Нет уж, учителем он не будет! — мысленно восклицал он. — Это уж дудки-с! Найдётся что-нибудь получше для него». Он побежал к дверям комнаты, где произошло счастливое событие, и тихонько постучался.

— Можно? — со сдержанным нетерпением спросил он.

— Нет, нельзя ещё.

— Ну так, я уйду.

— Уходите.

Черёмухин ещё потоптался у дверей, но видя, что ничего путного из этого не выходит, и чувствуя себя в ужасно глупо-счастливом настроении, ничего лучшего не мог придумать, как вернуться в комнату акушерки, взять шляпу и выйти прогуляться на улицу.

Ночь была тёмная, облачная; накрапывал дождь, и вдали сверкала с редкими промежутками зарница. Городок казался вымершим, пустынным, мрачным. Но на душе Черёмухина было светло, уютно и радостно.

Между тем, в той комнате, где совершилось великое событие, происходила теперь драма.

Новорождённый лежал неподвижно, не подавая признаков жизни.

Акушерка два раза подошла к нему и два раза ещё сомнительнее покачала головой. Ребёнок ещё больше посинел, и, казалось, дыхание вот-вот прервётся в его маленькой, тщедушной грудке.

Больная пришла теперь в себя и чувствовала какое-то необыкновенное блаженство. Однако, акушерка, подойдя к ней, сочла долгом предупредить её:

— Ребёнок ненадёжен. Я думаю, что и часу не проживёт. Только вы не волнуйтесь. Конечно, это неприятно, но, ведь, это не последний, и вы — женщина молодая.

Марья Львовна залилась слезами.

— Как же так? — зашептала она. — Как же это так? Так он и умрёт некрещёный и душенька его в ад пойдёт?

В это время какая-то судорога свела тело новорождённого. Акушерка испугалась и быстро проговорив: «Надо окрестить», кинулась к младенцу.

— Окрестите его ради Бога! — взмолилась Марья Львовна. — Где же теперь за священником посылать? Ночь, поздно… Муж говорил как-то, что всякий может совершить крещение в таких случаях.

— Это моя обязанность, — проговорила акушерка, сама несколько растерявшаяся; в её практике ещё не было такого случая.

Тем не менее, она схватила большой медный таз, налила в него горячей воды из самовара, разбавила его холодной водой, помешала, три раза перекрестила воду и, быстро взяв на руки новорождённого, закрыла ему ладонью лицо и погрузила троекратно в воду, отчётливо приговаривая:

— Крещается раб Божий… — как звать-то? — обратилась она к матери.

— Василий… Василий.

— Крещается раб Божий Василий во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

Потом она насухо обтёрла ребёнка, укутала его и уложила на диван.

— Вот, готово, — проговорила она.

В это время вернулся Черёмухин; его впустили в комнату и рассказали, в чём дело. Он одобрил действия акушерки, но не поверил тому, что ребёнок умрёт.

— И с чего ему умереть? — весьма неосновательно проговорил он. — И я, и жена здоровы, а он умрёт? Вот увидите, каким ещё молодцом вырастет и как отблагодарит свою крёстную мамашу.

Он послал улыбку акушерке и вообще чувствовал себя непозволительно счастливым.

И он был, к удивлению всех, прав.

Ребёнок стал быстро приходить в себя. Синий цвет кожи постепенно исчезал, появились движения в руках и ногах, теплота в теле, а к утру раздался его первый крик, довольно громкий и требовательный.

— Ну да, конечно, бывает! — говорила акушерка, не находя лучшего объяснения этой необъяснимой метаморфозе. — Ну и слава Богу, рада за вас.

И чем дальше, тем шло лучше. Ребёнок креп, оправлялся, ел исправно, кричал громко, словом, самая тень сомнения в его жизнеспособности совершенно исчезла.

И вот, однажды Черёмухину пришло в голову, что нужно оформить рождение раба Божия Василия и добыть ему от местного священника метрическое свидетельство.

Он отправился к батюшке.

Батюшка оказался дома и выслушал внимательно его рассказ о рождении и крещении младенца.

— Так… — сказал священник. — Поступлено весьма рассудительно и, можно даже сказать, разумно. Ибо что такое некрещёный человек? Так, вроде как бы тень! И отошёл бы он в царство теней, a не в царство света. Но при сём присовокупляю: дабы выдать метрическое свидетельство по всей форме, надлежит взять у бабки, коя окрестила вашего сыночка, свидетельство за её подписью о том, что действительно крещение было совершено.

— Так я вам его доставлю сегодня же вечером.

— Так… чудесно.

Черёмухин направился к акушерке и изложил ей требование батюшки. Он с изумлением прочитал на её лице тень смущения и не мог себе объяснить его. Но акушерка быстро оправилась и проговорив: «Отчего не выдать свидетельство? Я поступила законно», присела к столу и стала писать.

Черёмухин, не взглянув на её писание, помахал бумагой по воздуху, чтобы просохли чернила, и, сложив бумагу вчетверо, спрятал в карман, а вечером отправился к батюшке.

— Вот я вам принёс свидетельство, батюшка, — сказал он, протягивая бумагу.

— Прекрасно, а я уже заготовил метрику; только пустые места восполнить.

Батюшка взял из рук посетителя бумагу, развернул её и начал читать:

— Дано сие… так! в том, что такого-то числа и месяца… чудесно… окрещён мною ввиду угрожавшей опасности жизни… прекрасно!.. младенец…

Но вдруг батюшка остановился; рука y него дрогнула, глаза чуть не выкатились из орбит, лицо стало багрово-красным, и Черёмухину показалось, что с батюшкой делается удар.

— Что… что с вами, батюшка? — робко проговорил он.

Но священник уже оправился от изумления, положил перед собой на стол бумагу и, хлопая по ней широкой дланью, зычным голосом, строго спросил Черёмухина:

— Это что? Что вы принесли мне?

— Сви… свидетельство.

— Это не свидетельство, а поношение!

— Как — поношение? — недоумевал Черёмухин.

— Глумление, кощунство… наказываемое по уставу… по уставу… всё равно по какому уставу, но наказываемое.

— Да за что же, батюшка?!

— Подпись читали?

— Нет.

— Так полюбопытствуйте!

И он ткнул толстым пальцем в низ бумаги.

Черёмухин взглянул… и замер от ужаса: свидетельство было подписано: «акушерка Ройза Янкелевна Синус».

— Да ведь вы понимаете, в чём дело? — гремел батюшка. — Ведь она еврейка, иудейка! И что же теперь выходит, я вас спрашиваю? Христианский младенец крещён еврейкой. Таинство крещения бывает единожды, и при сём присовокупляю, что принять этого свидетельства не могу. Должен донести полиции и начальству духовному. Ибо своим умом решать, как поступить в сём экстраординарном случае, — недоумеваю.

Черёмухин долго сидел молча и никак не мог собраться с мыслями. Он был поражён и убит.

Батюшка продолжал рассуждать:

— Ребёнок мог умереть без крещения, и в круг обязанностей бабки входить в таковых экстренных случаях окрестить младенца. И как бабка — она поступила правильно… так! Но как еврейке не подобало ей совершать христианское таинство. Это так! И всё же — недоумеваю. И действительно ли такое таинство — ещё недоумеваю. Надобно донести. A с метрикой подобает повременить.

На этом батюшка успокоился.

Но зато для Черёмухина и в особенности для акушерки наступили тяжкие времена. Их допрашивали, записывали их показания; тревожили чуть не ежедневно; к акушерке приезжал пристав, грозил выслать её из города; за ней учредили надзор полиции. Производилось дознание. Всё выходило правильно. Она обязана была крестить как акушерка, но как иудейка… Здесь прекращались всякие рассуждения, и все начинали недоумевать по примеру батюшки.

— Что вы со мной сделали! — укоризненно качая головой, говорила Черёмухину сильно побледневшая и похудевшая Ройза Янкелевна.

— Нет, вы со мной… то есть с моим сыном, что сделали!

Но все недоразумения и недоумения в одно прекрасное утро были неожиданно покончены. Дело восходило до митрополита, и на докладе об оном, рукою владыки было начертано:

«Поступила не токмо правильно, но и похвально, ибо исполнила свой долг, коему принесла в жертву свои личные убеждения. Выдать младенцу метрику.»

Черёмухин был доволен, Ройза Янкелевна была на седьмом небе от радости и, казалось, сразу потолстела и приобрела прежний цвет лица. Батюшка побывал y неё и крепко пожал ей руку, а пристав заезжал извиниться.

A младенец, окрещённый в православную веру еврейкой, продолжал расти и здороветь на славу.