Стоянка (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Стоянка |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 194. |
Небольшая и неуютная комната. Розоватые лучи заходящаго солнца проникаютъ черезъ единственное окно, выходящее на улицу захолустнаго городка, и освѣщаютъ убогій диванъ, на которомъ лежитъ юнкеръ Ковалевъ.
Несмотря на чудный лѣтній вечеръ и на румяный его закатъ, юнкеръ Ковалевъ настроенъ мрачно. Вся обстановка его убогой комнаты, которую онъ снимаетъ у городской мѣщанки Улитиной за пять цѣлковыхъ въ мѣсяцъ, дѣйствуетъ на него самымъ «подлымъ» образомъ и въ особенности «негодяйскій» диванъ, именуемый юнкеромъ «гнуснымъ становищемъ».
Диванъ, дѣйствительно, похожъ на Прокрустово ложе, потому что длинныя ноги юнкера, имѣя только точку опоры въ икрахъ, остальнымъ своимъ протяженіемъ болтаются въ воздухѣ.
— И вотъ изволь спать на такомъ чортовомъ табуретѣ! — ворчитъ юнкеръ, стараясь перевернуться на другой бокъ, какъ потому, что уже успѣлъ отлежать его, такъ и потому, что солнце свѣтитъ ему прямо въ лицо.
Въ комнатѣ стоитъ еще походная складная кровать, но она принадлежитъ его сожителю-товарищу — юнкеру фонъ-Кальму.
Кровать Кальма тоже не Богъ вѣсть что! Ножки ея сдѣланы изъ какихъ-то усовершенствованныхъ стволовъ, все усовершенствованіе которыхъ заключается, повидимому, въ томъ, что когда человѣкъ ложится на кровать, то ножки немедленно соскакиваютъ съ шарнировъ, подгибаются, и человѣкъ оказывается ущемленнымъ между двумя половинами кровати, почему юнкеръ Кальмъ и называлъ это странное приспособленіе — «кроватью съ ущемленіемъ».
Она была плоска, какъ блинчикъ, подаваемый съ вареньемъ въ видѣ послѣдняго блюда въ лучшихъ домахъ этого городишки, но зато достаточно длинна, въ отличіе отъ дивана Ковалева, что было совершенно не нужно Кальму, человѣку небольшого роста, но широкому въ плечахъ.
Иногда, когда ужъ очень затекаютъ у Ковалева ноги, онъ переходитъ на «кровать съ ущемленіемъ», ложится на нее съ легкостью пера и съ наслажденіемъ вытягивается во всю длину своего тѣла.
Но блаженство длится недолго. Вдругъ — кракъ! Раздается трескъ, и кровать ущемляетъ свою неосторожную жертву.
— Проклятіе! — рычитъ Ковалевъ и переходитъ на диванъ, складывая ноги подъ острымъ угломъ.
Аккуратный нѣмчикъ Кальмъ терпѣть не можетъ этихъ набѣговъ на его кровать, почему Ковалевъ и рѣшается на это лишь въ его отсутствіе. Кровать эта не разъ служила поводомъ къ довольно серьезнымъ недоразумѣніямъ между двумя пріятелями, и Кальмъ даже обвинялъ Ковалева въ томъ именно, что его кровать стала безпричинно ущемляться.
— Пока ты со своими длинными ножищами не валялся на ней, она была въ порядкѣ. Терпѣть не люблю безпорядка…
— Эхъ ты, нѣмчура! «Терпѣть не люблю!» Въ русской арміи служишь, а говорить не умѣешь…
Кальмъ, конечно, немедленно обижался.
— Какъ не умѣю? А какъ надо говорить? Терпѣть не могу? Это все едино. Но тебя прошу не валяться на моей кровати. Конецъ съ концомъ, это мнѣ надоѣло…
Ковалевъ прыскалъ со смѣху.
— Валяться не буду, нѣмецъ. А только, сдѣлай милость, выучись говорить. Нужно сказать «въ концѣ концовъ», а не «конецъ съ концомъ».
«Нѣмецъ» надувался и принимался чинить кровать, для чего старался изобрѣсти какой-нибудь нарочито премудрый механизмъ: тутъ были и клинушки изъ дерева, и бечевки отъ сахарныхъ головъ, и проволока, спеціально купленная расчетливымъ нѣмцемъ въ лавкѣ.
Но ни одинъ механизмъ не дѣйствовалъ болѣе сутокъ-двухъ, и въ то время, когда Кальмъ считалъ себя уже на верху блаженства, кровать неожиданно дѣлала — кракъ! — и юнкеръ летѣлъ на дно разочарованія.
Ковалевъ хохоталъ, Кальмъ бѣсился.
«Въ концѣ концовъ» онъ махнулъ на все рукой и предоставлялъ свое короткое и полное тѣло случайностямъ воздушныхъ полетовъ.
— А еще нѣмецъ! — говорилъ Ковалевъ.
— Такъ что изъ того? — огрызался Кальмъ.
— Какъ что? А кто обезьяну выдумалъ? А ты ничего и выдумать-то не можешь.
— Про обезьяну — глупо. А если ты можешь выдумать, такъ что жъ не выдумаешь, — насмѣшливо ворчалъ Кальмъ, — выдумай, буду благодаренъ.
— Да проще ничего нѣтъ! — возразилъ Ковалевъ.
— Скажите! — язвительно улыбался Кальмъ. — Что же ты мнѣ посовѣтуешь?
— Очень просто! Позови Завьялова, прикажи ему отвинтить ножки — и баста!
— Не столь остроумно, сколь глупо. На чемъ же будетъ держаться средняя часть кровати?
— Подставь подъ нее двѣ табуретки.
— Они будутъ высоки и будетъ посерединѣ горбъ.
— Прикажи подпилить ножки до требуемой высоты.
Это было геніально придумано и, какъ все геніальное, было чрезвычайно просто! И Кальмъ исполнилъ, скрѣпя сердце, этотъ совѣтъ, хотя для виду жаловался, что табуретки давятъ ему «на бока» и «конецъ съ концомъ» онъ получитъ какую-нибудь хроническую болѣзнь почекъ.
Въ общемъ, однако, за исключеніемъ легкихъ размолвокъ, неизбѣжныхъ даже между закадычными друзьями, принужденными жить въ комнатѣ объ одно окно, и Ковалевъ, и Кальмъ были очень привязаны другъ къ другу.
Сегодня Кальма не было дома, и потому Ковалевъ, лежа на «гнусномъ становищѣ», скучаетъ. И въ комнатѣ тихо, и переругиваться по-пріятельски не съ кѣмъ.
Юнкеръ складываетъ свои отекшія отъ висѣнія на воздухѣ ноги и мурлычитъ подъ носъ романсъ:
Когда, душа, просилась ты
Погибнуть иль любить…[1]
— Что же этотъ чортъ Кальмъ не идетъ? Волочится за своими уѣздными барышнями, подлецъ…
Когда желанья и мечты
Въ тебѣ тѣснились жить…[1]
— Чаю напиться, что ли? Оно бы недурно, да сахару нѣтъ. Очередь на сахаръ за Кальмомъ… потому и не идетъ должно-быть нѣмецъ!
Когда еще я не пилъ слезъ
Изъ чаши бытія…
Зачѣмъ тогда въ вѣнкѣ изъ розъ
Къ тѣнямъ не отбылъ я!..[1]
Ковалевъ съ ненавистью смотритъ въ окно. Лучи заката точно на зло преслѣдуютъ его, и онъ никакъ не можетъ отъ нихъ укрыться.
За перегородкой, на кухнѣ, сидитъ денщикъ Завьяловъ, рослый дѣтина съ гладко остриженной головой и усами въ видѣ жесткой, щетинной щетки. Онъ чинитъ сапоги. Черезъ деревянную переборку въ комнату юнкеровъ заходитъ крѣпкій и ядовитый запахъ корешковъ, чего Кальмъ рѣшительно не переноситъ; но теперь нѣмца нѣтъ дома, и Завьяловъ, пользуясь этимъ обстоятельствомъ, сидитъ, поджавъ ноги, на лавкѣ и дымитъ цыгаркой, точно паровозная труба. Онъ утопаетъ въ густомъ облакѣ синяго дыма.
У Завьялова тоже душа пѣсенъ проситъ, и онъ, не бросая цыгарки, бормочетъ сквозь зубы:
— Сусанинъ, Сусанинъ, куда насъ ведешь?
— Туда, куда надо, — Сусанинъ сказалъ…
— Сусанинъ куда же? не видно ни зги, —
Сусанину съ сердцемъ сказали враги…[2]
— Ну, завылъ чортъ! — ворчитъ Ковалевъ, поэтическое настроеніе котораго сразу опадаетъ при звукахъ этой пѣсни.
Завьялову надоѣдаетъ «Сусанинъ», потому что онъ не знаетъ продолженія пѣсни, и онъ затягиваетъ другую, уже громче, потому что корешки въ цыгаркѣ догорѣли, и онъ рѣшилъ разстаться съ ней.
Отъ Ильинки До Петровки,
— поетъ Завьяловъ, —
Попадались три плутовки
Знакомыя намъ.
Какъ одна-то была рыжа,
Прискакала изъ Парижа
Спро́сить про барышъ…
А въ косѣ торчитъ гребенка,
Чѣмъ чесали жеребенка, —
Ходитъ да форситъ![3]
Ковалевъ начинаетъ выходить изъ себя.
— Завьяловъ! — кричитъ онъ и стучитъ каблукомъ со шпорой въ переборку.
— Чего изволите?
— Ставь самоваръ, нашего нѣмца не дождаться.
— Слушаюсь, а только сахару у насъ нѣту.
— Ну, сходи въ лавку, возьми въ долгъ.
— Въ долгъ не даютъ.
— Скажи, чтобы записали на юнкера Кальма.
— Ему, дѣйствительно, отпущаютъ въ долгъ, а только они безъ своихъ записочекъ не приказали лавочнику отпущать.
— Этакая нѣмецкая скотина!
— Такъ тошно! — отвѣчаетъ Завьяловъ.
— Что-о?! — кричитъ на него Ковалевъ.
Но Завьяловъ вовсе не имѣетъ въ виду осужденія Кальма: его «такъ тошно» относится къ подкрѣпленію высказаннаго имъ предположенія, что сахару безъ записки не дадутъ.
— Ну ладно, достань откуда-нибудь. Ты вѣдь ловкая шельма.
— Такъ тошно, достану.
И неизвѣстно откуда, минутъ черезъ десять, появляется на столѣ у окна самоваръ и нѣсколько кусочковъ сахару, который при погруженіи его въ чай шипитъ, точно сода, и даетъ бѣлую накипь на поверхности стакана.
Дверь отворяется, и въ комнату входитъ Кальмъ.
Онъ почти срываетъ съ себя фуражку и шинель и бросаетъ и то, и другое на кровать.
— Убери! — отрывисто говоритъ онъ Завьялову и болѣзненно морщится при приближеніи денщика къ нему.
— Опять насосался проклятыхъ корешковъ! — ворчитъ онъ, — точно, право, ты не можешь обойтись безъ этого! Вѣдь я не курю!
— Такъ тошно!
— Зачѣмъ же ты куришь? Да еще такую дрянь?
— Охота мнѣ. Потому скушно.
— Ахъ, скажите!.. Ему скучно! А намъ, ты думаешь, не скучно? Ступай, пожалуйста, и отвори окна и двери.
Денщикъ уходитъ и пріятели остаются вдвоемъ.
Ковалевъ поглядываетъ, какъ всегда, чуть насмѣшливо на своего сожителя.
— Ты что, — спрашиваетъ онъ, — не въ духѣ?
Тотъ отмахивается и, наливъ въ стаканъ жидкаго чаю, пьетъ его съ отвращеніемъ.
— Это все что хочешь, а не чай, — говоритъ Кальмъ.
Онъ мѣшаетъ ложечкой, и чай шипитъ, а на поверхности его образуется подобіе морской пѣны.
— Это что угодно, но не сахаръ, — заявляетъ Кальмъ и отодвигаетъ стаканъ. — Откуда у тебя этотъ сахаръ?!
— Завьяловъ досталъ.
— Это и видно.
— Конечно, видно! Твоя очередь была на сахаръ.
— Какъ моя?!
Друзья начинаютъ спорить. Кальмъ достаетъ книжку и торжественно доказываетъ, что хотя прошлый разъ покупалъ Ковалевъ, но купилъ лишь фунтъ, тогда какъ онъ, Кальмъ, передъ тѣмъ, купилъ два. Ergo[4]… виноватъ Ковалевъ, потому что было условлено покупать по два, и строгій порядокъ очереди нарушенъ во всякомъ случаѣ не по его, Кальма, винѣ. Доказавъ методично и спокойно свою правоту, Кальмъ еще спокойнѣе берется за французскій романъ въ желтой обложкѣ и увлекается чтеніемъ.
— Отчего ты не въ духѣ? — мѣшаетъ ему Ковалевъ.
— Отстань, откуда ты взялъ?..
— Вижу, я не слѣпъ.
— А если бы и такъ? Тебѣ что?
— Горе, раздѣленное пополамъ, легче нести, — насмѣшливо говоритъ Ковалевъ.
Кальмъ пожимаетъ плечами и упорствуетъ. Но чтеніе не идетъ ему на умъ. И мало-по-малу онъ начинаетъ облегчать свою душу.
У командира эскадрона вечеръ. Онъ проходилъ мимо командирской квартиры и узналъ объ этомъ у вѣстового. Это уже третій вечеръ, а его почему-то ротмистръ не приглашаетъ. Почему? И Шимановскій, и Трудовъ — тоже юнкера — приглашаются, а онъ нѣтъ. Между тѣмъ онъ и одѣтъ прилично, и умѣетъ играть въ преферансъ, хотя и по маленькой, и танцуетъ, и говоритъ отлично по-французски и по-нѣмецки. Кромѣ того онъ благовоспитанъ и умѣетъ держать себя въ обществѣ, въ особенности съ барышнями… да еще этого уѣзднаго городишки! Но эскадронный почему-то не любитъ его; на ученьяхъ придирается и вѣчно кричитъ ему: «уберите фестонъ!», что означаетъ, что прическа Кальма, съ выпускомъ «фестона» на лобъ изъ-подъ фуражки, ему не нравится. Но сегодня эскадронный одобрилъ его на ученіи, и онъ надѣялся, что ротмистръ, наконецъ, пригласитъ его къ себѣ.
— Да на какой прахъ тебѣ это нужно?
— А такъ — обидно.
— А вотъ мнѣ такъ въ лучшемъ видѣ наплевать! — заявляетъ Ковалевъ, который, дѣйствительно, не признаетъ никакихъ развлеченій въ этомъ городишкѣ, но зато обожаетъ ѣздить въ Москву, такъ какъ ихъ городишко подъ бокомъ у первопрестольной.
Пользуясь случаемъ процитировать русскую пословицу, что онъ очень любитъ, Кальмъ сентенціозно возражаетъ:
— Не пей изъ колодца, наплевать придется.
Ковалевъ хохочетъ.
— Перевралъ, нѣмецъ! И тутъ перевралъ! Но не унывай! Еще рано и, можетъ быть, явится вѣстовой съ приглашеніемъ, — издѣвается онъ надъ пріятелемъ.
Кальмъ хмурится, прилаживаетъ на лбу тщательно напомаженный фестонъ и окончательно погружается въ чтеніе.
Но за перегородкой снова раздается мурлыканье Завьялова. Сначала онъ поетъ тихо, вяло, поколачивая въ тактъ колотушкой по подошвѣ починяемаго сапога, потомъ все громче и громче:
Шаль турецка, голубая
Вся изорвана, худая
По плечамъ лежитъ.
Чулки новы, пятки голы —
Ходитъ да скрипитъ…
— Вѣдь этакое безобразіе! — захлопывая книгу, говоритъ Кальмъ. — Просто-таки силъ нѣту…
Дверь въ кухню хлопаетъ, и тамъ слышатся голоса. Къ Завьялову пришелъ кто-то, и его пѣніе сразу смолкло. Слышны переговоры:
— Котораго? — спрашиваетъ Завьяловъ.
— Нѣмца.
— Сейчасъ?
— Сейчасъ.
— Сейчасъ чай пьютъ, нельзя.
— Служба не ждетъ, доложи.
Кальмъ прислушивается съ біеніемъ сердца, но, наконецъ, не выдерживаетъ и кричитъ:
— Завьяловъ, что тамъ такое?
Завьяловъ появляется на порогѣ.
— Васъ къ эскадрона командеру требуютъ.
— Ну?! — съ сомнѣніемъ въ голосѣ спрашиваетъ Кальмъ.
— Такъ тошно. Вѣстовой пришедши.
— Зови его сюда.
Вѣстовой входитъ.
— Здравствуй, голубчикъ, — мягко говоритъ ему юнкеръ. — Тебя командиръ прислалъ?
— Такъ тошно.
— Что же онъ, какъ тебѣ сказалъ?
— «Ступай, — говоритъ, — къ юнкеру Кальму; скажи, что я, — говоритъ, — прошу его прійти ко мнѣ».
— Хорошо. Сейчасъ буду. Ступай… Впрочемъ нѣтъ, постой… Вотъ тебѣ, возьми…
Онъ суетъ вѣстовому двугривенный. Тотъ зажимаетъ монету въ руку, поворачивается на каблукахъ и уходитъ.
Ковалевъ не то насмѣшливо, не то съ завистью смотритъ на Кальма, лицо котораго сіяетъ отъ удовольствія.
— Какая ты скотина! — неожиданно заявляетъ Ковалевъ. — На сахаръ ты не даешь, а двугривенными сыплешь, какъ золотымъ дождемъ.
— Послѣдній, — сухо отвѣчаетъ ему Кальмъ.
— Разсказывай! Какъ же ты тогда въ карты будешь играть?
— Я не буду играть. Я буду танцовать… или просто занимать барышень…
— Влопаешься ты когда-нибудь съ этими барышнями. Знаю, какъ ты ихъ занимаешь… Глупые анекдоты разсказываешь, а онѣ краснѣютъ и фыркаютъ.
— Ну, не учи и отстань! — нервно заявляетъ Кальмъ.
Онъ очищаетъ уголъ стола, ставитъ на него складное зеркало, вынимаетъ изъ комода щетку, hongroise[5], пудру и баночку духовъ; приводитъ себя въ порядокъ; долго хлопочетъ съ усами и «фестономъ», которому старается придать хотя и независимый, но скромный видъ.
— Завьяловъ, — кричитъ онъ, — сапоги вычищены?
— Вычищены.
— Такъ давай сюда! Да смотри, хорошо ли они вычищены?
— Ваксы дѣйствительно не хватило, а только ничего… я на нихъ плевалъ.
— Уродъ этакій! Ну, ничего, давай.
Наконецъ онъ надѣваетъ шинель, фуражку и идетъ къ двери, съ сожалѣніемъ и участіемъ оглядываясь на остающагося друга. Сначала онъ колеблется, но потомъ, уступая великодушному порыву и какъ бы опасаясь, чтобы порывъ этотъ внезапно не улетучился, говоритъ Ковалеву:
— Знаешь что? Если хочешь, ложись на мою кровать.
— Убирайся ко всѣмъ чертямъ!! — неожиданно осатанѣваетъ Ковалевъ.
Кальмъ улыбается съ состраданіемъ и открываетъ дверь.
— Поздно придешь, что ли? — кричитъ ему Ковалевъ.
— Ну… конечно. Съ вечера-то… Но я не буду шумѣть, не безпокойся.
Онъ уходить. Ковалевъ сидитъ у окна въ задумчивости.
— Этакая нѣмецкая рожа! — вдругъ, неожиданно для самого себя, произноситъ онъ вслухъ.
Кальмъ путешествуетъ по улицамъ города по направленію къ квартирѣ эскадроннаго командира. Воображеніе рисуетъ ему картину «вечера». Въ головѣ его складываются привѣтствія и фразы. Онъ сумѣетъ очаровать своимъ знаніемъ свѣтской жизни и эскадроннаго, и его гостей. «Наконецъ-то, — думаетъ онъ. — Это хорошо, это даже очень хорошо, и можетъ принести пользу для службы».
Онъ звонитъ у дверей командирской квартиры. Отворяетъ денщикъ. Кальмъ видитъ на вѣшалкахъ нѣсколько офицерскихъ пальто и радостно мечтаетъ, какъ скоро его шинель будетъ висѣть рядомъ съ ними. Подойдя къ зеркалу, онъ еще сокращаетъ фестонъ и приподнимаетъ кончики усовъ.
Денщикъ уходитъ доложить. Возвратившись, говоритъ юнкеру:
— Зайдите въ кабинетъ. Приказали подождать.
Это что-то не то, чего ожидалъ Кальмъ, и онъ ощущаетъ нѣкоторое безпокойство. Въ кабинетѣ онъ присаживается на кончикъ стула; въ ушахъ у него шумитъ, сердце бьется, и онъ прислушивается къ малѣйшему шуму, готовясь вскочить со стула, эффектно раскланяться, щелкнувъ шпорами. Руку эскадронному онъ пожметъ не сильно, не слабо, съ еле уловимымъ оттѣнкомъ самостоятельности и съ еще менѣе уловимымъ оттѣнкомъ благодарности за оказанную честь.
Но время тянется черезчуръ медленно, и Кальмъ все болѣе и болѣе убѣждается, что это что-то не то, ибо если онъ гость, то зачѣмъ его такъ долго держатъ вдали отъ общества?
Раздается звонъ шпоръ. Кальмъ блѣднѣетъ и вскакиваетъ, инстинктивно приглаживая рукою фестонъ.
Входитъ ротмистръ, рослый мужчина съ сѣдоватыми усами и острымъ взглядомъ глазъ. Руки юнкеру онъ не подаетъ, и Кальмъ твердо прижимаетъ свои руки къ рейтузамъ, борясь съ инстинктивнымъ желаніемъ протянуть правую руку ротмистру. Ротмистръ тотчасъ же съ ненавистью уставляется въ фестонъ Кальма, и юнкеръ уже вполнѣ сознаетъ, что тутъ рѣшительно не то, что онъ думалъ.
— Юнкеръ фонъ-Кальмъ! — рѣзко говоритъ эскадронный. — Я васъ требовалъ немедленно, а вы явились черезъ часъ, заставивъ прождать васъ. Ставлю вамъ это на видъ — во-первыхъ…
— Виноватъ, господинъ ротмистръ.
— Хорошо, хорошо, не въ этомъ дѣло. Во-вторыхъ, я долженъ сдѣлать вамъ строгій выговоръ и на этотъ только разъ ограничиваюсь тѣмъ, что дѣлаю его съ глазу на глазъ.
— За что же, господинъ ротмистръ?..
— Потрудитесь слушать, а не прерывать. Вы положительно не умѣете вести себя въ порядочномъ обществѣ. Вы забываете, что вы юнкеръ, носите полковую форму, приняты въ городскомъ обществѣ, а потому обязаны вести себя прилично съ дамами, не говоря о дѣвицахъ. А вы позволяете себѣ чортъ знаетъ что!
— Но…
— Сейчасъ скажу. Вчера вы позволили себѣ дикую выходку по отношенію къ Аннѣ Сергѣевнѣ.
— Дочери почтмейстера?
— Да, дочери почтмейстера. Прощаясь съ ней, вы позволили себѣ сказать ей по французски: «Bonsoir, mademoiselle, dormez bien, dormez avec calme»[6].
Кальмъ густо краснѣетъ пятнами и опускаетъ глаза въ полъ. Онъ, дѣйствительно, сказалъ этотъ каламбуръ, который показался ему чрезвычайно остроумнымъ.
— Одинъ изъ нашихъ офицеровъ слышалъ это и передалъ мнѣ. Я удивился этой циничности отъ молодого человѣка. Если Богъ далъ вамъ знаніе французскаго языка, то не для того, чтобы на немъ говорить пошлости. Барышня не сообразила, но могла сообразить. Вы покраснѣли, и это знакъ, что вы сами сознаетесь въ опрометчивости вашего поступка, который, хочу вѣрить, происходитъ отъ легкомыслія, отъ котораго происходитъ и вашъ фестонъ, съ которымъ вы никакъ не рѣшаетесь разстаться… Можете идти. И запомните твердо мои слова. Прежде всего я требую приличія отъ моихъ подчиненныхъ. Ступайте.
Ротмистръ кивнулъ головой и вышелъ. За нимъ вышелъ и Кальмъ. Ему показалось, что денщикъ насмѣшливо оглядываетъ всю его раздраженную, напомаженную и надушенную фигуру. Потъ льетъ ручьемъ съ бѣднаго юнкера, и ему совѣстно не столько отъ выговора, сколько отъ сознанія, что ему придется вернуться домой не солоно хлѣбавши, между тѣмъ, какъ Ковалевъ съ завистью думаетъ, что онъ теперь веселится…
Ковалевъ совѣщается съ Завьяловымъ насчетъ пропитанія на завтрашній день. Ни въ комодѣ, ни въ карманѣ Ковалева, что называется, «ни единаго су». Изъ дома пришлютъ лишь къ первому числу, какъ всегда, ни минутой раньше, ни минутой позже — таковъ ужъ завелся порядокъ. У Кальма, можетъ быть, деньги и есть, но теперь идетъ «недѣля Ковалева» и съ прижимистаго и аккуратнаго нѣмца не получить ни копѣйки. А ежели не дать ему обѣда, то онъ начнетъ предлинную и пренепріятную исторію съ жалобами, выговорами, нытьемъ и прочею дребеденью, чего Ковалевъ рѣшительно не переноситъ.
— Что же сдѣлать въ семъ грустномъ случаѣ?
Въ семъ грустномъ случаѣ выручаетъ, по обыкновенію, Завьяловъ. Неизвѣстно, какъ и откуда, у Завьялова въ такихъ не терпящихъ отлагательства случаяхъ появляются куры, утки, иногда караси. О яйцахъ, зелени и молокѣ и говорить нечего, — можно подумать, что онъ держитъ птичникъ, огородъ и ферму.
Завьяловъ стоитъ передъ Ковалевымъ въ присутствіи мѣщанки-хозяйки, которая пришла требовать мѣсячную плату за помѣщеніе.
Хозяйка, на лицѣ которой ровно ничего не отражается, — ни злобы, ни добродушія, ни ненависти, — стоитъ, подперевъ щеку рукой и имѣя видъ старинной коричневой иконы съ иконостаса деревенской церкви. Кожа лица ея походитъ на пергаментъ; глаза точно обведены красными ободками, слезятся и мигаютъ; губы собраны въ оборочку, а носомъ она «шмыгаетъ», ежеминутно вытирая его рукавомъ. Она молчитъ и только черезъ равные промежутки времени произноситъ три сакраментальныхъ слова, независимо отъ смысла фразъ, которыя ей говоритъ Ковалевъ:
— Ужъ вы отдайте.
— Да какъ же я вамъ отдамъ, Катерина Семеновна, — съ оттѣнкомъ мольбы въ голосѣ, возражаетъ Ковалевъ, — ежели у меня нѣту?
Хозяйка сочувственно киваетъ головой нѣсколько разъ подрядъ, какъ будто желая дать понять Ковалеву, что она вѣдь не дура и вполнѣ способна постигнуть такую простую истину, что ежели нѣтъ, то и взять неоткуда.
Ковалевъ приходитъ въ умиленіе отъ ея понятливости и предлагаетъ ей холоднаго чаю, который она принимаетъ охотно, но не пьетъ, а ставитъ на столъ. Юнкеръ продолжаетъ убѣждать ее:
— Вотъ вышлютъ деньги, отдамъ непремѣнно, то-есть, какъ вамъ сказать — одной минуты не задержу. Сейчасъ пошлю за вами Завьялова. Ну, а сейчасъ нѣту. Ни единой копейки во всемъ домѣ…
— Ужъ вы отдайте, — упорно повторяетъ Катерина Семеновна, не обнаруживая ни малѣйшаго поползновенія сдвинуться съ мѣста.
Ковалевъ начинаетъ раздражаться. Онъ повышаетъ голосъ:
— Да откуда же? — растерянно и злобно говоритъ онъ. — Что я ремни изъ себя вырѣжу, что ли? Или пойду взломаю полковой ящикъ? Или пойти убить мнѣ кого, что ли? Нѣтъ денегъ… ни копейки нѣтъ…
Катерина Семеновна опять киваетъ нѣсколько разъ подрядъ головой, и Ковалевъ съ оттѣнкомъ надежды спрашиваетъ ее:
— Ну, поняли, наконецъ?
— Ужъ вы отдайте, — невозмутимо произноситъ она, и Ковалевъ впадаетъ въ прострацію отъ этихъ словъ, звучащихъ, какъ мотивъ похороннаго марша.
Въ безнадежномъ отчаяніи онъ рѣшается «наплевать» на хозяйку и, не обращая на нее никакого вниманія, какъ будто ея вовсе здѣсь нѣтъ, говоритъ Завьялову:
— Такъ какъ же, братецъ, насчетъ обѣда завтра?
Завьяловъ, не мигнувъ глазомъ, выпаливаетъ:
— Такъ что, я думаю, прикажете утку зажарить?
Ковалевъ чуть не падаетъ со стула. Откуда онъ возьметъ ему утку, когда «въ домѣ» гроша мѣднаго нѣтъ?
— Съ картофелью можно, — продолжаетъ Завьяловъ, побѣдоносно глядя на Катерину Семеновну.
Ковалевъ недоумѣваетъ, но потомъ припоминаетъ, что въ черные дни y нихъ всегда появляется утка или курица, какъ обѣщаетъ Завьяловъ, и успокаивается. Онъ твердо соглашается:
— Ну, что жъ, утку, такъ утку! Съ картофелью, говоришь?
— Такъ тошно, съ картофелью.
— Ужъ вы отдайте, — вставляетъ хозяйка прежнимъ тономъ, но Ковалевъ не обращаетъ уже на нее никакого вниманія и продолжаетъ свои соображенія: Завьяловъ подастъ счетъ на всѣхъ поданныхъ имъ въ черные дни утокъ, гусей и куръ. Но Ковалевъ твердо убѣжденъ, что Завьяловъ попросту крадетъ со двора у хозяйки этихъ вкусныхъ птицъ, какъ крадетъ у нея яйца, молоко и зелень съ огорода, а деньги, получаемыя съ юнкеровъ, преспокойно кладетъ въ карманъ. Но, убѣждаетъ онъ себя, что ему, въ сущности, до всего этого никакого дѣла нѣтъ.
Завьяловъ важно лѣзетъ въ карманъ, вытаскиваетъ оттуда три копейки, дѣлаетъ какіе-то странные глаза Ковалеву и кладетъ мѣдяшку на столъ.
— Что это? — недоумѣваетъ Ковалевъ.
— А это сдачи съ рубля, что вы вчера давали на расходы, — серьезно подмигивая говоритъ Завьяловъ.
Ковалевъ никакого рубля не давалъ ему, потому что вотъ уже около недѣли онъ въ глаза не видалъ такихъ денегъ, да и не только такихъ, а даже самаго обыкновеннаго двугривеннаго. Но онъ начинаетъ понимать, что Завьяловъ выложилъ собственный мѣдякъ, чтобы поддержать «престижъ дома» передъ хозяйкою, и ему дѣлается весело отъ этого фокуса «шельмы Завьялова».
— А… да! — говоритъ онъ въ тонъ денщику. — Что жъ, только и осталось?
— Такъ тошно.
— Ужъ вы отдайте, — произноситъ хозяйка.
Ковалевъ выходитъ изъ себя.
— Да что вы пристали, въ самомъ дѣлѣ! — кричитъ онъ, и она начинаетъ сочувственно кивать головой. — Отдайте, да отдайте! Будутъ — отдамъ, а теперь нѣту. Не могу же я вамъ отдать, — спохватывается онъ, соображая, что Завьяловъ подвелъ его, разыгравъ комедію съ миѳическимъ рублемъ, — а самъ умереть съ голоду. И почему вы намъ наконецъ не вѣрите? Что мы жулики въ самомъ дѣлѣ, что ли? Не со вчерашняго дня живемъ у васъ!
— Хорошіе люди, — соглашается хозяйка, — много вами довольны. Только вотъ, какъ стали вы у меня постоемъ, у коровъ молоко стало пропадать, и куры нестись перестали. И птица со двора пропадаетъ.
— Коршунъ, — хладнокровно заявляетъ Завьяловъ.
— Какой коршунъ? — удивляется вслѣдствіе неожиданности заявленія самъ юнкеръ.
— Такъ что, стало-быть, завелся коршунъ. Самъ видѣлъ. Кружитъ по двору, яйца пьетъ, а то утку унесетъ али цыпленка. Злая птица. Одно слово — коршунъ.
— Ужъ сдѣлайте милость, отдайте.
Но Завьяловъ беретъ хозяйку подъ руку и говоритъ ей своимъ наиболѣе твердымъ голосомъ:
— Пойдемте, Катерина Семеновна. Го́ди, барину надоѣдать-то. Ужо отдадутъ, сказано.
И онъ тихонько и деликатно увлекаетъ ее къ двери и самъ исчезаетъ съ нею.
Оставшись одинъ, Ковалевъ начинаетъ хохотать, въ это время дверь съ шумомъ раскрывается и, какъ ураганъ, влетаетъ Кальмъ.
Ковалевъ въ изумленіи.
— Кальмъ, ты? Что такъ рано? Всего полчаса прошло… Что случилось?
— Ничего не случилось, — огрызается Кальмъ и начинаетъ яростно разоблачаться.
— Однако? — пристаетъ Ковалевъ.
— Убирайся къ чорту!!!
Кальмъ срываетъ съ себя ярко начищенные сапоги и валится на кровать съ такимъ забвеніемъ ея спеціальныхъ свойствъ, что она немедленно ущемляется, такъ какъ табуретки оказываются вышибленными изъ-подъ нея грузнымъ тѣломъ и неосторожнымъ движеніемъ юнкера.
Градъ проклятій наполняетъ комнату, и Ковалевъ въ изумленіи отъ этого потока отборныхъ словечекъ, которыхъ онъ никогда не слыхалъ изъ устъ всегда спокойнаго нѣмца.
— Вамъ ничего не нужно? — спрашиваетъ Завьяловъ на другое утро у юнкеровъ, входя въ комнату.
— Ничего, а что?
— Такъ что я ухожу на минутку, господа юнкаря.
— Уходишь, куда?
— Фрыштыкать[7].
Юнкера переглядываются. Куда можетъ вѣстовой идти «фрыштыкать», когда сами юнкера никогда не завтракаютъ и обходятся лишь однимъ обѣдомъ.
— Ступай, — говорятъ они нерѣшительно, а сами начинаютъ разговоръ о вчерашнемъ происшествіи съ Кальмомъ.
Нѣмецъ такъ былъ смущенъ происшествіемъ, что чувствовалъ всю ночь непреодолимую потребность разсказать обо всемъ своему пріятелю.
Онъ и принимается за разсказъ.
Завьяловъ проходитъ черезъ дворъ, оглядываясь по сторонамъ и, ничего опаснаго не видя, исчезаетъ подъ навѣсомъ, гдѣ имѣютъ свое мѣстопребываніе куры и утки. Здѣсь онъ подходитъ къ насѣдкѣ, ласково щупаетъ и говоритъ съ ней, какъ со старымъ другомъ:
— Сидишь? Ну, сиди, сиди, а цыплятокъ выведешь, провѣдаю.
Неподалеку онъ замѣчаетъ свѣжеснесенныя яйца и методично, какъ будто дѣлаетъ порученное ему высшимъ начальствомъ дѣло, обираетъ ихъ и кладетъ осторожно въ карманъ.
Изъ другого кармана достаетъ горсть овса, утаеннаго имъ утромъ на уборкѣ лошадей, когда имъ задавали кормъ, и начинаетъ прикармливать куръ и утокъ.
— Ути-ути-ути! Цыпъ-цыпъ-цыпъ! — вполголоса зазываетъ онъ.
И птицы бѣгутъ на его овесъ.
Наиболѣе увлекшуюся онъ хватаетъ, тутъ же душитъ ее и кладетъ въ торбу, привѣшенную къ ременному поясу.
— Вотъ господамъ юнкарямъ и обѣдъ, — говоритъ онъ, — и дешево, и, стало быть, вкусно.
Затѣмъ достаетъ изъ кармана яйца и съ осторожностью кладетъ ихъ въ ту же торбу; съ сознаніемъ свято выполненнаго долга онъ, улыбаясь, говоритъ себѣ:
— Ну, а теперь, значить, можно и пофрыштыкать.
И онъ черезъ отверстіе въ стѣнѣ пробирается на огородъ.
Тамъ Завьяловъ опять озирается по сторонамъ, успокаивается, потому что кругомъ все тихо, какъ на кладбищѣ, и достаетъ краюху хлѣба изъ-за пазухи гимнастической рубахи.
— Пофрыштыкаемъ! — убѣждаетъ онъ себя.
Онъ усаживается между грядъ, круто посыпаетъ запасенною имъ солью краюху хлѣба и начинаетъ копать морковь, которая вскорѣ и хруститъ на его бѣлыхъ, крѣпкихъ зубахъ. Затѣмъ онъ переходитъ къ огурцамъ и съѣдаетъ ихъ штукъ пять, а другой пятокъ исчезаетъ въ торбѣ.
— Для господъ, для салату, — успокоительно заявляетъ онъ самому себѣ и принимается копать картофель.
Возвращаясь черезъ дворъ домой, онъ ловкимъ движеніемъ снимаетъ съ подоконника подвернувшійся ему горшокъ съ только-что надоеннымъ молокомъ и залпомъ выпиваетъ его.
— Знатно! — съ удовлетвореніемъ шепчетъ онъ послѣ передышки и идетъ въ свою кухню, гдѣ все добытое тщательно прячетъ подъ лавку и закладываетъ бѣльемъ, тряпками, сапогами и прочей дребеденью, а самъ идетъ «по рыбу».
Въ паркѣ примыкающаго къ городу имѣнія нѣкоего помѣщика находится прудъ, въ которомъ водятся чудные караси. На берегу пруда поставленъ столбъ съ надписью на доскѣ: «ловъ рыбы воспрещается», а около столба сидитъ старенькій сторожъ, почти выжившій изъ ума человѣкъ.
Завьяловъ давно завелъ съ нимъ дружбу и много уже разъ продѣлываетъ съ нимъ одинъ и тотъ же наивный до глупости фокусъ.
— Здорово, дядя! — говоритъ онъ ему, садясь рядомъ съ нимъ на траву.
— Здорово.
— Пришелъ къ тебѣ отдохнуть, дядя.
— Что жъ, отдохни!
— А не смахаешь ли, дядя, къ моимъ юнкарямъ?
— Пошто?
— А сказать, чтобы стало-быть не безпокоились, въ случаѣ чего. Скажи молъ такъ и такъ, Завьяловъ у меня сидитъ, рыбу караулитъ, въ скорости придетъ.
— Что жъ, ничего, это можно. И то засидѣлся.
— Они тебѣ на чай дадутъ.
— И то, можно. А ужъ ты, другъ, тово… покарауль. Уменьшаться-то стало карасей-то. Помѣщикъ примѣчаетъ. «Кто, — говоритъ, — рыбу выужаетъ?» А я нешто знаю? Лѣшій, надо быть, никому другому… Песъ ее знаетъ, куды она и дѣвается-то.
— Не сумлѣвайся, укараулю.
Старикъ собирается, кряхтитъ и идетъ. Завьяловъ знаетъ, что онъ будетъ ходить часа два, «юнкарей» никогда не застанетъ, потому что они въ это время на службѣ, и на чай ни отъ кого ничего не получитъ. Знаетъ онъ и то, что старикъ по возвращеніи будетъ ругаться и упрекать его и успокоится, когда Завьяловъ отсыпетъ ему въ ситцевый кисетъ корешковъ. А къ слѣдующему его посѣщенію сторожъ совершенно все позабудетъ и готовъ будетъ продѣлать все сызнова.
— Табакъ-то у тебя остался еще? — спрашиваетъ Завьяловъ старика, уже взявшаго палку и собирающагося въ путь.
— Табакъ-то? Табакъ еще есть, малая толика. Намеднись приходилъ добрый человѣкъ какой-то, такъ тово… оставилъ, значитъ.
— Да я жъ и приходилъ, дядя, никто другой.
— Ты? — вопрошаетъ сторожъ и дѣлаетъ щитокъ надъ глазами, стараясь вглядѣться въ лицо Завьялова. — Будто тотъ съ бородой былъ? А може и ты, кто жъ его знаетъ.
— Ступай ужъ, ступай, дѣдъ…
— И то, другъ, иду.
Завьяловъ немедленно принимается за ловитву. Наловитъ десятка два крупныхъ жирныхъ карасей, сложитъ ихъ въ торбу, а потомъ сидитъ, покуриваетъ трубку, ждетъ возвращенія сторожа. Штуки четыре онъ зажаритъ къ ужину «юнкарямъ»; штуки двѣ самъ съѣстъ за труды и безпокойство, а остальныхъ продастъ на городскомъ базарѣ за хорошую цѣну.
Разъ только засталъ его у пруда помѣщикъ. Завьяловъ только-что кончилъ ловитву и убралъ свою добычу, спрятавъ мѣшокъ подъ травою.
— Ты что тутъ дѣлаешь, солдатъ? — подозрительно спрашиваетъ его владѣлецъ.
Завьяловъ встаетъ, вытягивается и смѣло отвѣчаетъ:
— Рыбу караулю, ваша честь.
— А гдѣ же Прокофьичъ?
— А онъ по табачекъ ушелъ, на базаръ, въ городъ. Давно старикъ ушелъ, надо статься скоро вернется.
— А тебя на свое мѣсто посадилъ?
— Посадилъ.
— И ты караулишь?
— Никого не допущу, ваша честь.
— А что же ты, служивый, знакомецъ, что ли Прокофьича?
— Сродственникъ.
— А-а… Ну, это дѣло другое. Карауль, карауль… Вотъ тебѣ двугривенный за труды.
— Покорнѣйше благодарю, вашескородіе.
— Прокофьичъ старъ сталъ. У него изъ-подъ носу можно рыбу уворовать, — замѣчаетъ помѣщикъ. — Такъ ужъ держу только…
— Кому здѣсь воровать-то вашескородіе? Кто осмѣлится?
— А рыба пропадаетъ! Сильно пропадаетъ. Лучшіе караси исчезаютъ.
— Щука, вашескородіе.
— Какая щука? Карась, говорю.
— Такъ тошно, караси стало-быть пропадаютъ, а не иначе, какъ щука завелась. Щука, вашескородіе, прожорливая животная.
— Да откуда же, милый, въ прудѣ щука завелась? — недовѣрчиво заявляетъ помѣщикъ.
— Какъ откуда? Али съ подземной рѣки приплыла, какимъ ни на есть ходомъ, а то еще злой человѣкъ какой ночью впустилъ. Вотъ она, значитъ, плаваетъ и жретъ въ свое удовольствіе.
— А что жъ, это вѣдь и въ самомъ дѣлѣ можетъ быть.
— Не иначе, вашескородіе.
— А ты могъ бы поймать?
— Кого это? Щуку-то? Щуку только осенью поймать можно. Теперь она заховавшись въ илъ, на днѣ, значитъ… Отъ жары спасается. А вотъ ужо въ августѣ приду и залопаю ее.
— Ну, спасибо. Приходи же, смотри, не забудь.
— Покорнѣйше благодарю, ваше происходительство. Безпремѣнно приду, опосля, значитъ, маневровъ.
— Приходи. Поймаешь, дамъ тебѣ на чай.
— Покорнѣйше благодарю, ваше сіятельство, — все повышая въ чинѣ помѣщика, говоритъ Завьяловъ. — Будьте безъ всякаго сумленія.
Помѣщикъ уходитъ, а Завьяловъ опускаетъ деньги въ карманъ своихъ рейтузъ.
Съ тѣхъ поръ онъ ни разу не видѣлъ помѣщика.
Съ наступленіемъ лагернаго времени и обученія стрѣльбѣ оба пріятеля, Ковалевъ и Кальмъ, почти не сидятъ дома и проводятъ время на стрѣльбищѣ.
Эскадронный вахмистръ собираетъ молодежь своего эскадрона и обращается къ ней съ своеобразною рѣчью:
— Слушайте, ребята: завтра раздадутъ вамъ винтовки. Винтовка есть оружіе солдата… стало-быть твоя гордость… Какой, къ примѣру, ты есть солдатъ, коли ежели тебѣ начальство не довѣряетъ винтовки? Съ винтовкой нужно обращаться скоро, легко и бережно… береги ее пуще зѣницы ока… поняли? — вразумительно заканчиваетъ онъ, будучи не въ состояніи придумать ничего болѣе проникновеннаго и внушительнаго.
— Такъ тошно, поняли.
Молодежь и сама, безъ словъ вахмистра, сознаетъ, что солдату «какъ будто» неловко безъ винтовки, и съ радостью, хотя не безъ нѣкотораго опасенія, внимаетъ рѣчи вахмистра.
Начинается обученіе ружейнымъ пріемамъ. Рѣдко кто усваиваетъ эту премудрость «скоро, легко и бережно». Для большинства первые шаги на этомъ поприщѣ очень тяжело даются.
— Одно огорченіе съ этой самой винтовкой! — бормочутъ неловкіе солдаты, — руку какъ есть оттягиваетъ: ни ее на плечо, ни ее въ рукахъ… песъ ее знаетъ, что съ ей и дѣлать!
— На пле-чо! — командуетъ «унтеръ».
Солдатикъ осторожно и бережно взваливаетъ винтовку на плечо; у него видъ такой, какъ будто онъ кладетъ на свое плечо хрупкій стеклянный сосудъ, наполненный водой, и онъ боится пролить изъ него каплю.
— Ишь ты! — кричитъ обучающій унтеръ, — небось, небось, не разсыпется! Что у тебя плечо-то сахарное? Хвизіономія!..
Солдатикъ перекладываетъ смертоносную махину на другое плечо.
Опять брань:
— Куды-те! У! мусорный ты человѣкъ! Экъ его угораздило!.. Ну!.. На плечо! А, штобъ тебя разорвало! — кричитъ унтеръ, выходя изъ себя, выхватываетъ изъ окоченѣвшихъ отъ страха рукъ солдата винтовку и лихо продѣлываетъ передъ нимъ требуемый артикулъ.
— Вцѣпился въ нее, какъ клещами! — кричитъ унтеръ. — Нѣтъ въ тебѣ того, чтобъ играть имъ… слободно… все едино винтовка должна ходить въ рукѣ, ровно бы игрушка…
Ежедневныя регулярныя занятія вскорѣ однако излѣчиваютъ смущеніе молодыхъ солдатъ, и они быстро привыкаютъ къ оружію.
— Вотъ это есть прицѣлъ… стало-быть черезъ его цѣлятъ, все равно какъ въ окошко смотрятъ, — поясняетъ унтеръ своему ученику, — а вотъ это — мушка. Черезъ первое, ежели глядѣть на второе, стало-быть, центра цѣли сидитъ на мушкѣ… понялъ?
Солдатикъ таращитъ глаза, потѣетъ и краснѣетъ.
— Понялъ, — лжетъ онъ конфузливо.
Унтеръ и самъ видитъ, что ученикъ ничего не понялъ. Но учитель теоретически лучше объяснить не умѣетъ, а потому и приступаетъ къ практикѣ.
— Понялъ! — передразниваетъ онъ его. — Дурья голова! Ничего не понялъ… какъ есть. Одно слово — деревня! Гляди!
Онъ прикрѣпляетъ ружье къ станку, наводитъ въ центръ цѣли и заставляетъ солдата смотрѣть черезъ прицѣлъ на мушку.
— Гляди! — сурово говоритъ онъ ему.
Тотъ глядитъ во всѣ глаза.
— Видишь, что ли?
— Такъ тошно! Вижу.
— Да что видишь-то, дурья голова?
— Да какъ есть все…
— Какъ все? — изумляется обучающій.
— Все, одно слово какъ есть… — бойко отвѣчаетъ ученикъ, — стѣна стало-быть, потолокъ, ланпа…
— Ахъ, забодай тя муха! — восклицаетъ, смѣясь, дядька, — да ты въ оба глаза глядишь… Стѣна, потолокъ! — передразниваетъ онъ. — Иродъ ты неестественный! Ты глазъ-то прикрой… деревенщина несуразная!.. Теперь… что?.. видишь?
— Ничего не вижу, какъ есть ничего, — успокоительно заявляетъ онъ, — ни стѣны, ни ланпы… ни… ничего!
— Да ты оба глаза никакъ закрылъ? Лѣвый закрой, правый открой… Не можешь?
— Не могу.
— Такъ я его тебѣ припечатаю.
Дядька блистательно оправдываетъ традиціонную славу находчивости русскаго солдата: онъ беретъ клочекъ бумажки, обильно «намусоливаетъ» ее слюнями и залѣпляетъ ею глазъ своего ученика.
— Теперь ладно ли? — вопрошаетъ онъ.
— Ладно.
— Гляди!..
Ковалевъ и Кальмъ присутствуютъ по приказанію эскадроннаго командира на этихъ ученіяхъ и неистово, сладострастно зѣваютъ. Оба мечтаютъ о маневрахъ, а затѣмъ о болѣе или менѣе продолжительномъ отпускѣ.
Такъ-то на день они и теперь могутъ урываться въ Москву, хотя и съ большимъ трудомъ, потому что эскадронный командиръ «строгъ до чортиковъ» и терпѣть не можетъ давать даже кратковременные отпуски на нѣсколько часовъ, а въ особенности Кальму, котораго съ каждымъ днемъ все больше и больше ненавидитъ и къ которому при каждомъ удобномъ случаѣ придирается.
— Вамъ что? — морщится онъ при приближеніи нѣмца.
— Мнѣ бы въ отпускъ… до вечера, ваше высокоблагородіе.
— Отпусковъ не даю. Никому и никогда-съ. Сдѣлайте одолженіе, поѣзжайте, только безъ билета. Билета я вамъ не дамъ. А попадетесь — знать ничего не знаю, сами отвѣтите-съ…
Тѣмъ не менѣе Кальмъ уѣзжаетъ.
Являться нужно къ одиннадцати часамъ вечера, но онъ является въ два ночи. Является онъ къ вѣстовому ротмистра, суетъ ему при всей своей скупости полтинникъ и говоритъ:
— Я явился въ одиннадцать…
— Слушаю-съ, господинъ юнкеръ.
Но однажды онъ попадается ротмистру, поздно возвратившемуся въ лагерь, и тотъ на него кричитъ дикимъ голосомъ:
— А-а… попались! И фестонъ до самаго подбородка! Что за развратный видъ!.. На линейку!!
Наступаетъ августъ, а вмѣстѣ съ нимъ и маневры подъ Москвою. «Враги» отличаются бѣлыми фуражками. Стычки смѣняются одна другою. Дневки — самое пріятное время маневровъ. Это — передышка маневрирующихъ войскъ. Подбившіяся лошади отдыхаютъ; все спѣшно исправляется, приводится въ должный видъ. Кавалерія располагается бивуакомъ, солдаты отдыхаютъ, и между ними Завьяловъ, котораго по приказанію ротмистра зачислили въ строй.
Улегшись на сѣнѣ, Завьяловъ вспоминаетъ свою вольготную жизнь у юнкеровъ и вздыхаетъ. Съ Катериной Семеновной и съ помѣщикомъ вышелъ «шкандалъ»: его вывели на свѣжую воду и жаловались эскадронному командиру. Кажется, вслѣдствіе этого Завьяловъ и перечисленъ въ строй.
Теперь онъ сидитъ въ обществѣ своихъ товарищей и чинитъ прорвавшійся сапогъ. Солдаты смѣются, разсказываютъ другъ другу анекдоты, передаютъ слухи, хвастаются удалью.
— Наши-то, лихіе молодцы! Налетѣли на бѣлоголовыхъ, ажъ земля затряслася. Смяли… Такъ разозлились, что будто и вправду на турка наткнулись. Полка командеръ ажно охрипъ оравши «стой!» Куды-те! Такъ наперли, что сшиблись, чуть до рукопашной не дошло! Сами «посредственники» ничего подѣлать не могли.
«Посредственники» — это посредники, лица, облеченныя властью разрѣшать, выяснять и прекращать на мѣстѣ всякія недоразумѣнія между частями обѣихъ армій, а также оцѣнивать съ военной точки зрѣнія дѣйствія войскъ. Это обыкновенно офицеры генеральнаго штаба, или такъ-называемые «моменты».
Строевые ихъ не очень-то долюбливаютъ за то, что они надоѣдаютъ и всюду суются.
Часы бьютъ. Время осеннее — быстро темнѣетъ. Вдали мелькаютъ городскіе огни. Гдѣ-то тренькаетъ гитара. Костры догораютъ. Послѣдніе угли вспыхиваютъ блѣднымъ умирающимъ пламенемъ. Эскадронный фельдшеръ поетъ жестокій романсъ:
Среди лѣсовъ дремучихъ
Въ безмолвіи идутъ;
Въ своихъ рукахъ могучихъ
Товарища несутъ…[8]
Завьяловъ вполголоса мурлычетъ, не смущаясь пѣніемъ фельдшера:
Сусанинъ, Сусанинъ, куда насъ ведешь?
Фельдшеръ презрительно пожимаетъ плечами, перестраиваетъ гитару и громкимъ голосомъ, стараясь перебить Завьялова, затягиваетъ:
Блескъ очей твоихъ прелестныхъ
Быстро вспыхнулъ и погасъ.[9]
Наступаетъ ночь. Часы эскадроннаго фельдшера, вѣрнымъ ходомъ которыхъ онъ не упускаетъ случая похвастаться, указываютъ поздній часъ. У ставки старшаго начальника красный флагъ, установленный для ея обозначенія, спущенъ и замѣняется краснымъ фонаремъ. Въ непріятельскомъ лагерѣ этотъ фонарь синій.
Еще темно и не всѣ звѣзды ушли съ осенняго облачнаго неба, какъ уже раздается дробь барабана, звуки кавалерійской трубы, сигнальныхъ рожковъ. Тревога!.. Непріятель близко. Дневка кончается, отрядъ долженъ двинуться въ путь.
Торопливо сѣдлаютъ коней, слышится лязгъ оружія, звонъ шпоръ, крѣпкое русское слово.
Фонъ-Кальмъ смѣняется съ дневальства. Онъ вѣчный дневальный. Видъ у него печальный, смущенный, грустный. Онъ очень похудѣлъ, мундиръ на немъ поистрепался, и отъ его когда-то самодовольной фигуры уже не пахнетъ духами. Усы повисли, фестонъ исчезъ, плечи опустились. Ненависть эскадроннаго къ нему растетъ не по днямъ, а по часамъ и серьезно тревожитъ его. Онъ идетъ рядомъ съ Ковалевымъ, который, напротивъ, чувствуетъ себя теперь прекрасно, и къ которому даже суровый ихъ эскадронный командиръ относится очень хорошо, и жалуется ему на свои невзгоды. Ковалевъ пожимаетъ плечами:
— Право, не знаю, — говоритъ онъ, — что тебѣ посовѣтовать. Объяснись съ нимъ, что ли, какъ-нибудь.
— Что объясняться! Еще подъ арестъ посадитъ. Конецъ съ концомъ, я буду жаловаться полковнику.
— Ну, тогда ужъ навѣрное онъ тебя со свѣта сживетъ.
— Стой! — раздается команда ротмистра.
Эскадронъ останавливается. Стоятъ полчаса.
Ротмистръ горячится.
— Это чортъ знаетъ что такое! — говоритъ онъ одному изъ офицеровъ. — Уже девять часовъ съ четвертью… а командиръ донской сотни долженъ былъ нечаянно наткнуться на насъ здѣсь въ безъ четверти девять… Гдѣ онъ прохлаждается? Юнкеръ Кальмъ, — вдругъ «срывается» онъ, — отчего ваша лошадь плохо вычищена? На три дневальства не въ очередь!..
Юнкеръ Кальмъ въ душѣ произноситъ нѣмецкое проклятіе и шепчетъ Ковалеву:
— Я тебѣ говорилъ, я тебѣ говорилъ…
Вдали показывается облачко пыли. Ротмистръ облегченно вздыхаетъ:
— Наконецъ-то донцы!
Эскадронъ спѣшивается. Коноводы отводятъ лошадей. Цѣпь стрѣлковъ залегаетъ въ травѣ.
Но вдругъ раздается съ мѣста на мѣсто сигналъ «отбой». Постепенно, разновременно стихаетъ перестрѣлка. Маневры кончаются. Кальмъ въ душѣ радуется прекращенію тяжелаго времени. Скоро вернутся въ штабъ, въ свой уѣздный городишко, и опять начнется сравнительно покойная жизнь, и опять потянется все сначала попрежнему, безъ малѣйшихъ перемѣнъ…