М. Н. Катков
правитьСтолетний юбилей митрополита Филарета
править1
править26 декабря, послезавтра, на другой день праздника, совершится столетняя годовщина дня рождения великого святителя нашей Церкви митрополита Филарета, скончавшегося восьмидесяти пяти лет от рождения в 1867 году. Московская Церковь готовится почтить его память. С благословения Св. Синода будет совершено в соборах Кремлевских и во всех московских храмах поминовение святителя, незабвенного для Православной Церкви и для нашего Отечества. Общество Любителей Духовного Просвещения соберется в Мироварной Палате для чествования его великой памяти, торжество это отзовется повсюду в России и за ее пределами.
Чествование памяти митрополита Филарета дело не только достойное, но и особенно полезное в наши дни. Нам полезно оживить теперь его память, и еще полезнее снова услышать его замолкнувшее слово. Он учил в те времена, еще не далекие, но как бы отделенные от нас целым столетием, когда в жизни нашего Отечества не поднималось никаких вопросов и до нашего слуха лишь из чужих стран доносился гул смятений. Слово великого учителя, исполненное мудрости, внималось благоговейно; но оно раздавалось на высоте, оно обращалось к духовному созерцанию. В проповедях святителя Филарета таится учение государственной мудрости, которое в те времена могло казаться отвлеченностью, хотя поучительной, но невызываемой требованиями жизни. Все внимали этим назиданиям, удивлялись их глубине, зоркости мысли, силе слова; но не находили применимости к жизни в его указаниях, наставлениях, советах, относящихся к государственным вопросам, потому что вопросов этих не было, их жизнь не задавала. Уже при конце жизни знаменитого архипастыря начались в России движения и последовали нововведения, которые должны были изменить весь общественный быт наш; но начавшиеся реформы еще не выразились в своих последствиях, еще жизнь не заговорила, вопросы имели более теоретический характер, когда угас светильник, в продолжение пятидесяти лет горевший в Русской Церкви. Протекло пятнадцать лет со дня кончины Филарета, и сколько событий совершилось, как изменилось все вокруг! Отечество наше стоит незыблемо на своих основах, но какое смятение в умах, какие колебания в самом правительстве! Если бы Бог продлил до сего дня жизнь митрополита Филарета, если б он и доселе мог сохранить силу своего слова, как практически поучительно раздавалось бы оно теперь, с какой жаждою внимали бы поучениям государственной мудрости умы, не оторвавшиеся от Церкви; как тепло, при силе и глубине своей, отзывалось бы его слово в сердцах! Назидания Филарета, обращенные к гражданскому смыслу, не казались бы теперь только умозрением, а были бы прямым ответом на горячие вопросы жизни. Но, уходя от нас, митрополит Филарет оставил нам в наследие свои поучения, которые в наши дни не только не утратили своего значения, но приобрели большее, чем имели в те отдаленные времена, когда сам владыка произносил их с церковного амвона. Теперь станут они понятны не умозрительно только, но и опытно; теперь могут они стать действенной в нашей жизни силой.
Совершившаяся столетняя годовщина митрополита Филарета побудит собрать и обнародовать все, что он оставил нам в наследие, во славу Церкви и на пользу нашего Отечества. Кроме творений, изданных при его жизни, кроме проповедей его, известных не в одной России, сохранилось еще множество писем его к разным лицам, писем, которые возвращают нам его нравственный образ в большей жизненности, чем знали его люди, не знавшие его близко. Много уже обнародовано, но многое еще ожидается, а между тем, чествуя память великого святителя, мы сделаем и достойное его памяти, и полезное для себя дело, если изберем из его проповедей то, что относится к вопросам государственного порядка, которые теперь в большом ходу, смущая и волнуя умы. Многое в этих поучениях покажется нам сказанным по возбуждению текущих событий и вопросов. Владыка говорил как бы в предвидении этих вопросов, которые нас волнуют; он говорил как бы в поучение именно нашему времени. Читая его, мы как бы внимаем его голосу, как будто он сам восходит снова на свою святительскую кафедру для вразумления мятущихся, для укрепления колеблющихся, для утверждения самой власти в сознании своей незыблемости и святости. Мы выбрали некоторые места из проповедей Филарета, относящиеся к политическим вопросам, и предлагаем их читателям в некотором последовательном порядке, предоставляя себе впоследствии пополнить этот выбор. Теперь же нам лучше умолкнуть и предоставить слово великому иерарху, слово, которое всего вернее и лучше оживит в обществе память о нем в его юбилейный день.
«Откуда сие множество людей, соединенных языком и обычаями, которое называют народом? Очевидно, что сие множество народилось от меньшего племени, а сие произошло из семейства. Итак, в семействе лежат семена всего, что потом раскрылось и возросло в великом семействе, которое называют государством. Там нужно искать и первого образа власти и подчинения видимых ныне в обществе. Отец, который естественно имеет власть дать жизнь сыну и образовать его способности, есть первый властитель; сын, который ни способностей своих образовать, ни самой жизни сохранить не может без повиновения родителям и воспитателям, есть природно подвластный. Но как власть отца не сотворена самим отцом и не дарована ему сыном, а произошла вместе с человеком от Того, Кто сотворил человека, то открывается, что глубочайший источник и высочайшее начало первой, а, следовательно, всякой последующей между людьми власти в Боге»[1].
«Что повиноваться должно, надобно ли Сие доказывать? Где есть общество человеческое, там необходимо есть власть, соединяющая людей в состав общества: ибо без власти можно вообразить только неустроенное множество людей, а не общество. Но власть действует в обществе и сохраняет оное посредством повиновения. Следственно повиновение необходимо соединено с существованием общества. Кто стал бы колебать или ослаблять повиновение, тот колебал бы или ослаблял бы основание общества.
Допуская повиновение из страха наказания для достижения выгод и почестей и из теоретических соображений о благе общественном, нельзя сказать, что умозрение сие справедливо. Много ли в обществе людей, способных к такому повиновению по идеям и умозрениям? Когда смотрю на опыты, как на подобных умозрениях хотят в наше время основать повиновение некоторые народы и государства, как там ничто не стоит твердо, зыблются и престолы, и алтари, бразды правления рвутся, мятежи роятся, пороки бесстыдствуют, преступления ругаются над правосудием, нет ни единодушия, ни доверенности, ни безопасности, каждый наступающий день угрожает, — видя все сие, не могу не заключить: видно, не на человеческих умозрениях основывать должно государственное благоустройство»[2]. «Правительство, не огражденное свято почитаемою ото всего народа неприкосновенностью, не может действовать ни всею полнотой силы, ни всей свободой равности, потребной для устроения и охранения общественного блага и безопасности. Как может оно развить всю силу свою в самом благодетельном ее направлении, когда его сила непрестанно находится в ненадежной борьбе с другими силами, пресекающими ее действия в столь многоразличных направлениях, сколько есть мнений, предубеждений и страстей, более или менее господствующих в обществе? Как может оно предаться всей своей ревности, когда оно по необходимости должно делить свое внимание между попечением о благосостоянии общества и между заботой о собственной своей безопасности. Но если так не твердо правительство, не твердо также и государство. Такое государство подобно городу, построенному на огнедышащей горе: что значат его твердыни, когда под ним кроется сила, которая может каждую минуту все превратить в развалины? Подвластные, которые не признают священной неприкосновенности владычествующих, надеждой своеволия побуждаются домогаться своеволия; власть, которая не уверена в своей неприкосновенности, заботой о своей безопасности побуждается домогаться преобладания: в таком положении государство колеблется между крайностями своеволия и преобладания, между ужасами безначалия и угнетения и не может утвердить в себе послушной свободы, которая есть средоточие и душа жизни общественной».
«Нельзя не обратить внимания… на печальный образ народа и общества, разделенного на толки и соумышления. Разделяя народ и общество на отдельные соединения, они повреждают единство целого — первое условие общественной жизни; уменьшают общую силу, рассекая ее на частные, взаимно противоборные силы; ослабляют общественное доверие; волнуют тысячи народа вместо того, чтоб устроять его благо правильной деятельностью в спокойном послушании власти; колеблют здание общества, обращая в вопросы и споры то, что признано при учреждении обществ, положено в их основание и утверждено необходимостью; ведут в обществе внутреннюю войну, конечно, не к спокойствию его и не к безопасности, а иногда еще бедственнее заключают между собой притворное перемирие для сильнейшего восстания против истины и правды. Благо народу и государству, в котором единым, всеобщим, светлым, сильным, всепроникающим, вседвижущим средоточием, как солнце во вселенной, стоит Царь, свободно ограничивавший свое самодержавие волей Царя Небесного, мудростью, великодушием, любовию к народу, желанием общего блага, вниманием к благому совету, уважением к законам предшественников и к своим собственным, и в котором отношения подданных к Верховной власти утверждаются не на вопросах, ежедневно возрождающихся, и не на спорах, никогда не кончаемых, но на хранимом свято предании праотеческом, на наследственной и благоприобретенной любви к Царю и Отечеству и еще глубже на благоговении к Царю царствующих и Господу господствующих. Господи, Ты даровал нам сие благо!»
«Когда темнеет на дворе, усиливают свет в доме. Береги Россия и возжигай сильнее твой домашний свет: потому что за пределами твоими, по слову пророческому, тьма покрывает землю и мрак на языки. Шаташася языцы и люди поучишася тщетным. Перестав утверждать государственные постановления на слове и власти Того, Кем царие царствуют, они уже не умели ни чтить, ни хранить царей. Престолы там стали нетверды; народы объюродели. Не то чтоб уже совсем не стало разумевающих; но дерзновенное безумие взяло верх и попирает малодушную мудрость, не укрепившую себя премудростью Вождей. Из мысли о народе выработали идол: и не хотят понять даже той очевидности, что для столь огромного идола не достанет никаких жертв. Мечтают пожать мир, когда сеют мятеж, не возлюбив свободно повиноваться законной и благотворной власти Царя, принуждены раболепствовать пред дикою силой своевольных скопищ. Так твердая земля превращается там в волнующееся море народов, которое частью поглощает уже, частию грозит поглотить учреждения, законы, порядок, общественное доверие, довольство, безопасность».
«Но благословен Запрещающей морю! Для нас еще слышен в событиях Его глас: до сего дойдешь и не прейдешь. Крепкая благочестием и самодержавием Россия стоит еще твердо…»
«Царь, по истинному о нем понятию, есть глава и душа царства. Но вы возразите мне, что душой государства должен быть закон. Закон необходим, досточтим, благотворен; но закон в хартиях и книгах есть мертвая буква: ибо сколько раз можно наблюдать в царствах, что закон в книге осуждает и наказывает преступление, а между тем преступление совершается и остается ненаказанным; закон в книге благоустрояет общественные звания и дела, а между тем они расстраиваются. Закон, мертвый в книге, оживает в деяниях; а верховный государственный деятель и возбудитель и одушевитель подчиненных деятелей есть Царь»[3].
«Некоторые люди, не знаю, более ли других обладающие мудростью, но, конечно, более других доверяющие своей мудрости, работают над изобретением и постановлением лучших, по их мнению, начал для образования и преобразования человеческих обществ. Уже более полувека образованнейшая часть рода человеческого видит их преобразовательные усилия в самом действии, но еще нигде и никогда не создавали они тихого и безмятежного жития. Они умеют потрясать древние здания государств; но не умеют создать ничего твердого. Внезапно по их чертежам строятся новые правительства и также внезапно рушатся. Они тяготятся отеческой и разумной властью царя и вводят слепую и жестокую власть народной толпы в бесконечные распри искателей власти. Они прельщают людей, уверяя, что ведут их к свободе, а в самом деле ведут их от законной свободы к своеволию, чтобы потом низвергнуть их в угнетение»[4]…
«Свобода есть способность и невозбранность разумно избирать и делать лучшее. Она есть достояние каждого… Но в неисчислимости рода человеческого многие ли имеют так открытый и образованный ум, чтобы верно усматривать и отличать лучшее? И те, которые видят лучшее, имеют ли довольно силы решительно избрать оное и привести в действие? Что сказать о свободе людей, которые хотя не в рабстве ни у кого, но покорены чувственности, обладаемы страстью, одержимы злой привычкой… Наблюдение над людьми и над обществами показывает, что люди, более попустившие себя в это внутреннее рабство, — в рабство грехам, страстям, порокам, — чаще других являются ревнителями внешней свободы, — сколь возможно расширенной свободы в обществе человеческом пред законом и властью. Но расширение внешней свободы будет ли способствовать им к освобождению от рабства внутреннего? Нет причины так думать. В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот, по отдалении преград противопоставляемых порочным действиям законом и властью, конечно, неудержимее прежнего предается удовлетворению страстей и внешней свободой воспользуется только для того, чтобы глубже погружаться во внутреннее рабство»[5]…
«Какой борьбы предметом бывает у иных народов избрание в общественные должности! С какой борьбой, а иногда и с тревогами достигают того, чтоб узаконить право избрания общественного! Потом начинается и то утихает, то возобновляется борьба то за расширение, то за ограничение сего права. За неправильным расширением права общественного избрания следует неправильное употребление оного. Трудно было бы представить себе вероятным, если бы мы не читали в иностранных известиях, что избирательные голоса продаются; что ищущим избрания сочувствие или несочувствие выражают не только утвердительными или отрицательными голосами, но и камнями и дреколием, как будто может родиться от зверя человек, от неистовства страстей разумное дело; что невежды делают разбор между людьми, в которых должно усмотреть государственную мудрость, беззаконники участвуют в избрании будущих участников законодательства, поселяне и ремесленники рассуждают и подают голоса не о том, кто мог бы хорошо смотреть за порядком в деревне или в обществе ремесленников, но о том, кто способен управлять государством».
«Богу благодарение! Не то в Отечестве нашем. Самодержавная власть, утвержденная на вековом законе наследственности некогда в годину оскудевшей наследственности, обновленная и подкрепленная на прежнем основании чистым и разумным избранием, стоит в неприкосновенной непоколебимости и действует в спокойном величии. Подвластные не думают домогаться права избирать в общественные должности по уверенности, что власть радеет о благе общем и разумеет чрез кого и как устроить оное. Власть, по свободному изволению и доверию к подвластным, дает им право избрания общественного, назначая оному разумные пределы»[6].
«Изменить царю и Отечеству на войне, расхитить государственное сокровище, осудить невинного на тяжкое наказание, эти вопиющие неверности против царя, Отечества и закона поражают всякого, и тяжесть преступления входит в число средств, предохраняющих от покушения на оное. Но не исполнять царской службы и пользоваться воздаянием или наградой за службу, ввести виды личной корысти в распоряжение делами и средствами общественными, принять в суде ходатайство вместо доказательства и оправдать неправого: это, говорят, небольшие неточности, извиняемые иногда обстоятельствами и не препятствующие верности в делах важнейших. Не обольщайте себя. Эти небольшие неточности не очень малы, особенно же потому, что беременны большими неверностями. Эта неопасная, по-видимому, неправда вмале ведет за собою неверность во многом»[7].
«Защищение Отечества против воюющего врага, очевидно, невозможно без самоотвержения, без готовности пожертвовать даже жизнью. Но и в мирных отношениях среди дел государственных верность не обеспечена, если не готова к самопожертвованию. Надобно ли, например, в суде или в начальствовании правого, но немощного защитить от неправого, но сильного соперника или преследователя? Кто может сие сделать? Без сомнения, только тот, кто готов подвергнуться гонению скорее, чем предать гонимую невинность. Надобно ли пред лицом сильных земли высказать несогласную с их мыслями и желаниями, но спасительную для общества истину? Кто может сделать сие? Без сомнения, тот, кто готов пострадать за истину, лишь бы общее благо не потерпело ущерба»[8].
«Вода, хотя и есть в ней ил, является чистой, когда он лежит на дне; но когда каким-нибудь неправильным движением ил поднимается вверх, вся чистая дотоле вода теряет вид чистоты, становится мутной. Подобно сему общество человеческое, хотя есть в нем часть людей недобрых, является чистым и благополучным, когда сия несчастная стихия лежит на дне, когда люди недобрые, по справедливости униженные в общем мнении, не достигают власти, почета и влияния на других; но когда недобрая стихия поднимается вверх, когда люди недобрые достигают власти, почета и влияния на других, тогда они мутят и чистую воду и добрых людей или своим влиянием вводят в соблазн, или своей силой подвергают затруднениям и скорбям и, возрастая в силе, вредят целому обществу»[9].
«Семейство древнее государства. Человек, супруг, супруга, отец, сын, мать, дочь и свойственные этим наименованиям обязанности и добродетели существовали прежде, чем семейство разрослось в народ и образовалось государство. Посему жизнь семейная в отношении к жизни государственной есть некоторым образом корень дерева. Чтобы дерево зеленело, цвело и приносило плод, надобно чтобы корень был крепок и приносил дереву чистый сок. Так, чтобы жизнь государственная сильно и правильно развивалась, процветала образованностью, приносила плод общественного благоденствия, — для сего надобно, чтобы жизнь семейная была крепка благословенной любовью супружеской, священной властью родительской, детской почтительностью и послушанием и чтобы вследствие того из чистых стихий жизни семейной естественно возникали столь же чистые начала жизни государственной, чтобы с почтением к родителю родилось и росло благоговение к царю, чтобы любовь дитяти к матери была приготовлением любви к Отечеству, чтобы простодушное послушание домашнее приготовляло и руководило к самоотвержению и самозабвению в повиновении законам и священной власти самодержца»[10].
«В нынешние времена о предметах, правилах и способах воспитания так много рассуждают, пишут, спорят, что это едва ли не уменьшает доверия воспитателя от воспитываемых, которые слышат их препирающимися между собой и видят недавно одобренное осужденным. Может быть, это и неизбежно по причине умножившихся и оразнообразившихся требований жизни общественной и частной, которым воспитание должно удовлетворять. Притом гласность некоторые почитают всеобщим врачевством против общественных зол, хотя она иногда и бывает источником общественных болезней, если слишком неудержимо расширяет уста свои не только для правды, но и для неправды»[11].
«В наше время и близ нас не умножаются ли уста, глаголющие суету в забвение Бога и Его заповедей? Не глаголют ли они часто, свободно и обаятельно в беседах, на зрелищах, в книгах?..»
«Дело суеты начинается тем, что заглушается вкус к духовному и усиливается наклонность к чувственному: пленяются изящным, ищут приятного с охлаждением к истинному и доброму; более занимаются игрой, чем слушают рассудка и нравственного чувства. Но только истинное и доброе, как бессмертное, доставляет душе постоянное услаждение; а чувственное, как тленное, не может удовлетворять ее; приятное, не упроченное истинным и добрым, мгновенно и перестает быть приятным при повторении и пресыщении; отсюда рождается непрестанная жажда нового; страсти при ослаблении вожжей рассудка и нравственного чувства легко превращаются в бешеных коней. Дело суеты, получив силу, не может остановиться на одних забавах, но, смотря по обстоятельствам, больше или меньше, скорее или медленнее подается вперед. Куда? Это слишком очевидно в наше время. Многочисленные уста, глаголющие суету, сперва говорили суету приятную, потом нескромную, потом соблазнительную, потом явно порочную, наконец, возмутительную и разрушительную. Взволновали умы: вызвали, поощрили, даже вновь образовали людей, их же десница — десница неправды, и, таким образом, произошли воды многие, потоп зла, который подмывает основание всякого общественного благоустройства и благосостояния общественного и частного… Довольно ли мы осторожны?»[12]
«Земледельцы на деревенских полях, вдали от столиц, сеют семена свои, чтобы собрать от них насущный хлеб; но Бог дает избыток плода от их семян, и сей избыток плода проходит селения, питает города и восходит на трапезу цареву. Подобно сему сейте слово истины и правды, кто может на большом, а другие на малом поле; поощряйте к сему друг друга; посев может сделаться обширным и общественным. От ревностного распространения в обществе слов истины и правды должен произойти плод общественного здравомыслия и правдолюбия, а от сего обилие общественного мира и благоустройства, и это будет добрый дар подданных царю, пекущемуся о благе их, содействие его подвигу в благоустроении царства…»
«Привычка легкомысленно метать слово на ветер, к сожалению, очень обыкновенная, не дает нам приметить, какое сокровище часто расточаем без пользы или с вредом для себя и для ближних… Какое сокровище расточает человек, какой высокий дар повергает и попирает, какую могущественную, животворную и благотворную силу делает бездейственной и мертвой, или, напротив, злотворной, когда употребляет слово не для истины, правды и благости, но на празднословие, на срамословие, на ложь, на обман, на клевету, на злоупотребление клятвы, на распространение зломудрия. Не будьте к сему невнимательны или равнодушны, чтущие достоинство слова; ревнуйте о нем; одушевляйте и вооружайте ваше слово истиной и правдой, и, действуя им верно и твердо, не допускайте разлития глаголов потопных (Псал. 51, 6)».
«Близ пути слова правды особенно приметны два распутия: на одной стороне — лесть, на другой — злоречие. Один говорит: „Надобно с ближними обращаться приятным для них образом, особенно с высшими“, и вследствие сего льстить. Другой говорит: „Надобно черное называть черным“ и под этим предлогом предается злоречию. Ни тот, ни другой не на правом пути: оба нараспутиях, которые не ведут к добру…»
«Злоречие, которым некоторые думают исправлять зло — неверное для этого врачевство. Зло не исправляется злом, а добром. Как загрязненную одежду нельзя чисто вымыть грязной водой, так описаниями порока, столь же нечистыми и смрадными, как он сам, нельзя очистить людей от порока. Умножение пред глазами народа изображений порока и преступлений уменьшает ужас преступления и отвращения от порока, и порочный при виде таких изображений говорит: „Не я один, таких много; не очень стыдно“. Укажите на темный образ порока, не терзая чувства и не оскорбляя вкуса чрезмерным обнажением его гнусностей; а с другой стороны, изобразите добродетель в ее неподдельной истине, в ее чистом свете, в ее непоколебимой твердости, в ее чудной красоте…»[13]
Русская Церковь поминала на этих днях одного из своих святителей, митрополита московского Филарета. Почему церковь хранит его память, почему имя его славится в нашем отечестве и за пределами его? Ответ на это находим в одной петербургской газете: митрополит Филарет потому так славен и потому так чествуется его память, что он был человек ничтожный, со многими слабостями и недостатками, которые с особенным тщанием расписываются автором статей, появившихся к юбилейному дню. Этот оригинальный панегирист не отдал себе отчета только в одном: ничтожных людей везде и по все частям бесчисленное множество. Почему же столь значительное предпочтение предо всеми ничтожными лицами дается ничтожеству митрополита Филарета? Почему он как был при жизни, так и по смерти остается на высоте при всех свойственных человеку слабостях и односторонностях? Самое появление к юбилейному дню этих статей, которых автор с настойчивостью, достойною лучшего дела, старается умалить и унизить его, не свидетельствует ли о его величии, ибо пытаться развенчать можно только того, кто увенчан, и стараться низвести можно только того, кто стоит на высоте. Что же возвело на высоту этого иерарха? Что, несмотря на какие бы то ни было недостатки, возвеличило его, это осталось вне горизонта усердного панегириста, который приберег к юбилейному дню Филарета запас камердинерских анекдотов. Филарет был в течение пятидесяти лет высоко ценимым епископом, и до епископского сана был ценим высоко: не угодничеством же только пред сильными земли приобрел он свое значение и авторитет?
Мы относимся к нашим великим людям, как относится к барину камердинер, для которого, по французской пословице, нет великого человека. Оттого у нас и нет великих людей. Зато мы в другом смысле по-лакейски относимся к чужим знаменитостям. В то время как наши юбилейные панегиристы стараются опошлить величавый образ русского иерарха, русские газеты находят довольно цветов на могилу Гамбетты, который в своей стране попал в великие люди лишь в силу русской пословицы, что «на безрыбьи и рак рыба».
Еще два слова: печальный панегириста митрополита Филарета, говорят, воспитанник Московской духовной академии, ставит в упрек его памяти патриархальный тон его обращения с подчиненными. Но патриархальность тона не всегда свидетельствует о грубости нравов и, во всяком случае, более характеризует время, нежели личность. Зато какое должно быть одичание чувства, чтобы на торжество в память всеми уважаемого деятеля явиться с нечистотами.
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1882. № 357. 25 декабря. С. 2-3.
- ↑ Слова и Речи. — Изд. 1848 года. — Т. II. С. 135.
- ↑ Там же. — С. 181.
- ↑ Там же. Т. III. С. 302.
- ↑ Там же. С. 291.
- ↑ Там же. С. 253, 254.
- ↑ Там же. С. 322, 323.
- ↑ Там же. С. 220.
- ↑ Там же. — С. 221.
- ↑ Там же. С. 221.
- ↑ Там же. Т. II. С. 169.
- ↑ Там же. Т. III. С. 309.
- ↑ Там же. Т. III. С. 230.
- ↑ Т. III. Стр. 304—306.