Трилунный
(Д. Ю. Струйский)
Стихотворения
----------------------------------------------------------------------------
Библиотека поэта. Поэты 1820-1830-х годов. Том второй
Биографические справки, составление, подготовка текста и примечания
В. С. Киселева-Сергенина
Общая редакция Л. Я. Гинзбург
Л., Советский писатель, 1972
----------------------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
Биографическая справка
163. Отрывок из поэмы "Картина"
164. Старый друг лучше новых двух
168. Шарманка
173. Слезы
174. Море (Подражание Байрону)
176. Водопад
177. Самоубийца
179. "Когда цветут младые розы..."
180. Два века
181. Две встречи
182. Прощание Данте с Флоренцией
183. Литературная заметка
Дмитрий Струйский доводился двоюродным братом поэту А. И. Полежаеву.
Они оба были "незаконными" детьми помещиков Леонтия и Юрия Струйских,
прижитыми ими вне брака от дворовых девушек.
Дмитрий Струйский родился 6 сентября 1806 года в селе Рузаевка
Инсарского уезда Пензенской губернии. В отличие от Полежаева, он сызмальства
находился при отце и получил подобающее барскому дитяти воспитание. В 1818
году Ю. Н. Струйский узаконил свой брак с матерью Дмитрия, после чего
пятнадцатилетний юноша поступил В Московский университет уже в качестве
полноправного дворянина. за три года он прошел курс наук, преподаваемых на
нравственно-политическом отделении, а затем определился на службу в архив
иностранной коллегии, ставший в то время пристанищем для любомудров.
Струйский не нашел случая сойтись с ними, в частности с Веневитиновым, о чем
впоследствии очень сожалел. {См. рецензию Струйского на посмертное издание
"Сочинений" Веневитинова. - "Литературная газета", 1831, 16 апреля, с. 177.}
В 1827 году он первый раз выступил в печати с поэмой "Аннибал на
развалинах Карфагена", вызвавшей неодобрительные отклики в журналах. П. А.
Вяземский в своей рецензии ("Московский телеграф", 1827, ? 10), похвалив
"несколько хороших и сильных отдельных стихов", "некоторый жар в выражении",
<ref>П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., т. 2, СПб., 1879, с. 57.</ref> отметил
несообразность, положенную в основу произведения: на развалинах Карфагена
скитался не Ганнибал, а Марий.
Фактом первостепенной важности в литературной биографии молодого
Струйского была его увлеченность творчеством и личностью Байрона, с
произведениями которого он знакомился в английских оригиналах. В 1829 году
молодой поэт публикует в "Галатее" за подписью "Трилунный", отныне ставшей
его постоянным литературным псевдонимом, {Происхождение этого псевдонима
объясняется тем, что на щите герба дворянского рода Струйских были
изображены три луны и три полумесяца.} перевод отрывка из байроновского
"Гяура". Вслед за тем в том же журнале появляется поэма Струйского "Осада
Миссолонги", носившая подзаголовок: "Подражание байроновой поэме "Осада
Коринфа"", В 1830 году - очевидно, уже после своего переезда в Петербург -
Трилунный печатает в "Литературной газете" перевод отрывка нз
"Чайльд-Гарольда", а в 1832 году два фрагмента из поэмы "Байронова урна",
посвященной Байрону - глашатаю прав человека, борцу за свободу Греции.
"Телескоп" известил о подписке на это произведение, но оно не вышло в свет,
может быть из-за цензурных затруднений. {К этой догадке приводят
многочисленные отточия - надо полагать, следы цензурных купюр, встречающиеся
уже в первой главе поэмы ("Телескоп", 1832, ? 7, с. 454-467).}
Байронизм Трилунного не был дешевым фразерством, как это нередко
случалось в его время. Он несомненно вытекал из отношений поэта к
современному обществу. Судя по всему, они были отчужденные, неприязненные,
вносившие дисгармонию в его собственное сознание. "Я нахожу в своем сердце
неисчерпаемый источник печали", {"Выдержки из записной книжки". - "Северные
цветы на 1831 год", СПб., 1830, с. 262.} - писал Трилунный. Мрачный взгляд
на жизнь, усвоенный им, был не позой, а подлинным выражением его личности.
В своих стихах Трилунный не ограничивается абстрактными вещаниями о
несовершенстве человеческой жизни. В них нередко встречаются колкие выпады с
довольно конкретным социальным адресом. Сатира эта чаще всего импульсивна, а
порой и легковесна, но игнорировать ее значение - особенно в эпоху спада
гражданской активности, какой были 30-е годы, - неверно. В ряде
стихотворений Трилунный ополчается против господствующего в обществе
преклонения перед материальной силой, богатством, против обладателей этой
силы - высокопоставленных бюрократов, вельмож, против паразитического
существования светской молодежи. Привлекательной особенностью
Трилунного-поэта был и его отчетливо выраженный демократизм - искреннее
сочувствие многотрудной доле "поселян", городской бедноте, социально
униженным и неполноправным людям (поэма "Картина", "Шарманка", "Кормилица",
"Две встречи" и другие). В этом отношении его творчество представляет весьма
любопытную параллель поэзии Полежаева, с которой он перекликался и
мотивами, и образами, и даже ритмикой своих стихов.
Весной 1830 года из печати вышла книга под заглавием: "Стихотворения
Трилунного. Альманах на 1830 год". В нее вошли отрывки из поэмы "Картина",
лирические стихотворения и статья "О музыке и поэзии". Слово "альманах" в
заглавии авторского сборника звучало необычно, но оно соотносилось с
характером поэтического творчества Трилунного, мозаичного и фрагментарного
по самой своей сути. Показательна в этом отношении поэма "Картина".
В известных нам отрывках из "Картины" - тех, которые вошли в
"Альманах", и тех, которые появились в журналах, - трудно уловить какое-либо
подобие сюжета или плана. Как видно, замысел поэмы сводился к созданию
"картины" всего духовного мира автора, отождествляемой с "картиной"
мироздания. Работа над произведением привела к созданию ряда разрозненных
эскизов. В обычных для Трилунного неладах с композицией, из-за которых этот,
как и некоторые другие его замыслы, остались нереализованными, сказался не
только недостаток дарования. Свойственное поэту стремление к универсальному
охвату бытия, не поставленное в определенные жанровые и тематические
границы, само по себе вызывало деструктивную тенденцию в его творчестве. На
периферии романтической поэзии 30-х годов это было весьма распространенным
явлением.
Трилунный пытался выразить свой внутренний мир и в других видах
творчества. Он то принимался за беллетристику (роман и повесть), то за
пьесы, то за журнальные статьи. Не менее страстным увлечением Трилунного
была музыка, которой он заплатил дань в качестве музыканта, композитора и
музыкального критика. В середине 30-х годов поэт со свойственным ему пылом
заинтересовался живописью. Подвизался он также на поприще художественной
критики.
В 1833 или 1834 году Трилунный берет отставку (с 1831 года он числился
младшим помощником столоначальника в III отделении департамента министерства
юстиции) и отправляется в двухгодичное странствие по Западной Европе
(Италии, Швейцарии, Франции, Германии). Во Флоренции он неожиданно
столкнулся с Вяземским, который впоследствии вспоминал: "Струйский был
небогатый чиновник: поэтическое влечение уносило его в далекие края... Он
кое-как бережливостью своею сколотил из скудного жалованья небольшую сумму и
отправился... путешествовать в буквальном смысле этого глагола, - и едва ли
не обходил он пешком всю Европу".<ref>П. А. Вяземский, цит. изд., с. 58.</ref>
Опьяненный заграничными впечатлениями, Трилунный по возвращении на
родину с головой окунается в литературу, музыкальную жизнь, театр, живопись.
В печати появляются его путевые записки, новые стихотворения, повести
("Преобразование" и "Атаман Косолап"), обзоры музыкальных спектаклей,
картинных галерей, вернисажей, статьи о современной музыке. В 1837 году
выходят "Мелодии" - небольшой альбом, заключающий в себе шесть романсов и
песен. Трилунный был автором музыкальных текстов, стихотворные, кроме двух
(Пушкина и Вяземского), принадлежали также ему.
Трилунного, как сообщает Е. Бобров, превосходно осведомленный в
семейной хронике Струйских, влекло к богеме. {Е. Бобров, Семейная хроника
рода Струйских в связи с биографией А. И. Полежаева. - "Русская старина",
1903, ? 8, с. 272.} Любопытные подробности о нем передает В. Бурнашов. По
его словам, Трилунный "отличался какими-то странными манерами, благодаря
которым его легко можно было принять за сумасшедшего или, по крайней мере,
за исступленного, за меланхолика, вообще за человека вне нормы. Движения его
были часто излишне порывисты, он являл примеры странной рассеянности в
туалете своем... Вообще он казался молодым стариком". {Петербургский
старожил <В. Бурнашов>, Мое знакомство с Воейковым в 1830 году. - "Русский
вестник", 1871, ? 10, с. 628.}
В сезон 1840-1841 годов была поставлена одноактная опера Струйского
"Параша сибирячка" (на сюжет одноименной мелодрамы Н. А. Полевого),
равнодушно принятая публикой. Ф. А. Кони, лично знавший и автора оперы, и
его брата Полежаева, был единственным, кто откликнулся сочувственной
рецензией на эту постановку. {"Литературная газета", 1841, 9 января, с.
13-16.}
Взвешенную характеристику музыкального дарования Струйского дал
встречавшийся с ним в начале 40-х годов композитор Ю. К. Арнольд. С полным
правом она может быть распространена и на его поэтическое творчество. По
словам Арнольда, Струйскому не хватало "фундаментального, систематического
критериума... Вследствие того в сочинениях его выказывалось смешение
разнородных стилей, подражание манере известных образцов... а в тех
местах, где ему хотелось быть самостоятельным, вышеупомянутое отсутствие
критериума, не дав ему находить соответствуемую форму для зародившейся
невзначай, иногда даже действительно грандиозной идеи, приводило его всегда
лишь к несообразным с самим искусством причудливостям". {Юрий Арнольд,
Воспоминания, вып. 2. М, 1892, с. 181.} В подтверждение своего мнения Ю. К.
Арнольд указывал в особенности на неоконченную музыкальную драму Струйского
"Колизей". "Мозг его, - продолжает Арнольд, - не в силах был вынести этот
напор огромной массы не приведенных в должный порядок разнородных идей и
фантазий, в которых часто являлась грандиозность воззрений, перемешанная с
мелочностью..."<ref>Там же, с. 181.</ref>
Струйский, по свидетельству того же мемуариста, к концу 40-х годов
"впал в помешательство, для лечения от которого он был отвезен своим братом
(Сергеем) в Париж, в дом умалишенных, где и умер..." {Там же. В "Записках"
А. О. Смирновой упоминается, что Струйский кончил свои дни "в меланхолии" в
"сумасшедшем доме" в Оверне (Франция) ("Русский архив", 1895, т. 2, с.
192).} По некоторым данным, это случилось в 1856 году.
163. ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ "КАРТИНА"
Оно чужую грудь зажжет,
В нее как искра упадет,
А в ней пробудится пожаром.
Веневитинов.
Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем опасным.
Грибоедов.
Поэт
Пусть будет тот космополитом,
Кто в сердце, холодом убитом,
Как в тесном гробе, схоронил
Всё, что он знал и не любил.
Но я моей отчизне милой
Останусь верен до могилы.
Где б ни был я, в святую Русь
Из-за пределов дальных света
Быстрей орла перенесусь
Душою пламенной поэта!..
Но я в отечестве моем
Люблю не пышные столицы,
Но в поле с жатвой золотом
Крестьян убогие светлицы.
Мне душно в вихре городском!
Несносен мне сей хаос модный,
Где всё идет на перелом
Уму и простоте природной;
Где вечный шум, где всё кипит,
Где часто ночь как день горит
От фонарей и дымных плошек
И где нарядный сонм богинь
Всех манит нагло из окошек
С любовью горькой как полынь.
Здесь всё на откупе, и даже
Любовь, святейшее из чувств,
В числе пронырливых искусств
У ведьм позорных на продаже!
Я ненавижу города,
Они - училище разврата.
Здесь без упреков, без стыда
Брат нагло обдирает брата,
Отцы чуждаются детей,
Супруги - жен, друзья - друзей.
Влачась за шумной сей толпою,
На всё с презреньем я гляжу
И сиротой один брожу
С разочарованной душою!
Смотря на буйный сей Содом,
Я мыслю с горькою улыбкой:
Какой жестокою ошибкой
Заброшен я в сей желтый дом?..
Пускай винят мое злословье,
Пускай врагов я накуплю,
Но я как язву не терплю
Вас, Митрофанушки, срамящие сословье! {1}
Презренных баловней толпы,
Гнилые общества столпы!
И ненавижу вас недаром...
Как искра, пагубным пожаром
Грозите вы Руси святой;
Избави нас скорее, боже,
От этой праздной молодежи,
Летящей вслед за новизной!
Что может быть ее беспутней?
Нам пользы нет от этих трутней!
Нет, не заменит нам граждан
Отродье глупых обезьян!
Полуфранцузы, {2} пустомели
Без размышленья и без цели
По праву лестному бояр
Наследственный снедают дар
Своей признательной отчизны,
Но даже искры к ней любви
Не тлеет в хладной их крови!
Живут тяжелыми трудами
Полезных обществу людей,
Считая их за дикарей.
Душой, ужимками, словами
Они святую Русь срамят.
И что ж? Они же, обезьяны,
С улыбкой пошлой и жеманной
Отчизну в варварстве винят!
Без дальних справок, невпопад,
Назло врожденному рассудку,
Как куклы движутся, пищат,
И пляшут под чужую дудку! {3}
Шут
Тс! тише, друг! Зачем, куда
Тебя влечет твоя проказница-звезда?
Не лучше ль, укротя сатиры жало злое,
Оставить праздность их в покое,
Рассудком обуздать безумный сердца жар?
Поэт
Не с тем ли вверил бог певцам небесный дар,
Чтоб лирой стройной, громкозвучной
Порок бесстыжий обличать?
Мне ль, раболепствуя пред знатными, молчать
И лестью подлости докучной
У них выманивать назло моей звезды
Награду низкую - за низкие труды?
Нет, нет! Я _и_збрал путь: до рокового гроба
Не изменю душе моей;
За подвиг в мире сем награда будет ей
Развратных сограждан гонение и злоба;
И я, влеком моей могучею звездой,
Гордиться буду их - не дружбой, но враждой.
Я темную стезю, судьбою в здешнем мире
Начертанную мне, без ропота пройду
И звуки сильные во вдохновенной лире
В защиту истины со временем найду.
Пусть скажут: что дано ему от колыбели,
Он, по возможности своей,
Употребил к добру для благородной цели..
Не быв великим из людей,
Он дань не собрал изумленья,
Но, небесам не изменя,
Святыню чувства сохраня,
Огонь небесный вдохновенья
К добру стремленьем заменил
И здесь не лишним гостем был!
Шут
Да, неприятны нам, о друг, такие гости!
Не избежать тебе от клеветы и злости,
Чтоб не сказал тебе гостеприимный мир:
"Поэт, незваный ты пришел ко мне на пир".
Ты любишь старину, невежда?
Не встанут предки из гробов!
Напрасно льстит тебе надежда:
Мой друг, - ты любишь мертвецов!
Тот, кто шумящею пучиной
С своей отчизной разделен,
Среди изгнанья льстится он
Хотя той мыслию единой,
Что день наступит роковой
И он домчится к ней стрелой,
И с незабытыми друзьями
Вновь запирует. "Вот они!
Вот измененные годами
Полузнакомые черты! -
При виде их вскричал бы ты. -
Они прекраснее, моложе
Когда-то были, как и я,
Но сердце в них... оно всё то же!
Они - они мои друзья!"
... ... ... ... ...
... ... ... ... ...
Но что теперь? Ты окружен
Везде родными существами,
Хотя сей лес тебе знаком
И с этой степью и горами
Ты сердцем дружен; всё кругом
Здесь дышит сладостным родством,
Всё веет грустным вспоминаньем!
Здесь и бесчувственный предмет
Каким-то взглядом и шептаньем,
Иль отголоском детских лет,
Каким-то пагубным искусством,
Какой-то дружбой и враждой
Стесняет грудь то сладким чувством,
То непонятною тоской!
Но предрассудков вечный данник,
В одних преданьях видишь ты
Отчизны милые черты!
И в ней живешь, как бедный странник!
Не хлябью бурною морей
И не безвременным изгнаньем -
Ты разделен с родной землей
Суровым русским воспитаньем.
Твои не сбудутся мечты,
Святую Русь не узришь ты!
Познай хоть опытом печальным,
Как трудно весь оспорить мир.
Поэт
Итак, я в мире идеальном
Забуду всё; святой кумир,
Пред коим я, как жрец безумный,
Стоял колена преклоня,
Я сокрушу. Сей хаос шумный
Родным не будет для меня!
Вы, башни гордого Кремля,
Главы соборов золотые,
Святыни сердца вековые,
Гробов красноречивый ряд,
Где кости наших дедов спят..,
Москва преданьями богата,
В ней гений древности живет,
В ней и Батыя виден след,
В ней Грановитая палата,
Священной утварью она
Для славы родины полна.
Врагов отбитые знамена,
И даже взрыв Кремлевских стен,
Как памятник Наполеона,
Для славы русской сохранен!
В ней и Владимира корона,
И латы тяжкие Петра,
И память правды и добра,
Столбец полночного Солона -
Всё там пленяет гордый ум,
Всё погружает в сладость дум,
Всё душу русского возносит,
Всё в век минувший переносит!
Остаток древности святой,
Ты сохранен для укоризны!
Сроднись же ты с моей душой
Взамен утраченной отчизны!
Воспоминанье, как во сне,
Перенесет меня отныне
К любезной русской старине,
К моей отчизне и святыне!
Я не привыкну к новизне,
Но современный век забуду,
Среди развалин стану жить
И русским в Петербурге {4} буду.
<1830>
{1 Здесь разумеются под Митрофанушками те недоросли, которые, по
милости своих предков пользуясь всеми правами своего звания, не хотят
служить своему отечеству. Не исключаю из сего числа и тех стариков, которые
во всю свою жизнь не сказали и трех слов по-русски. Благодаря попечению
правительства у нас выводятся подобные граждане. Пора бы, кажется, нам
знать, что для величия России недостает ей одного только благородного
самолюбия.
2 Здесь можно бы упомянуть и о тех полугерманцах, которые в каждой
литературной безделушке видят отражение целого века и пишут так
глубокомысленно, что даже сами себя не понимают... Но... чтоб гусей не
раздразнить.
3 Может быть, галломаны скажут: "Пора перестать проповедовать
руссицизм! Крылов и Грибоедов напрасно истощали свои усилия!" Согласен с
вами, но каждый писатель, от первого до последнего, должен вам твердить одно
и то же, покуда вы не поймете, о чем вам говорят.
4 Москва старее Петербурга, так мудрено ли, что она богатее его
древними памятниками? Зато Петербург ее великолепнее... Но жаль, что он
украшен в иностранном вкусе; в нем почти ничего нет народного, столь
трогательного для сердца того, кто любит свое отечество. Однажды, гуляя в
Летнем саду, бросил я мельком взгляд на ряды белых статуй, освещенные лунным
светом... И что же? Неизъяснимое чувство пробудилось в душе моей... Чем
долее смотрел я на неподвижные, бездушные фигуры, тем чувство мое более и
более возрастало; много раз прежде я смотрел на них равнодушно; но в сие
мгновение, верно, душа моя была приготовлена к чему-то
сверхъестественному... Воображение увлекло меня, и я, неприметно отделяясь
от земли, погрузился в тот идеальный мир, с которым многие души холодных
людей не имеют никакого сообщения... Наконец воображение мое переступило все
границы существенности, и я увидел... чудо, до сих пор для меня не
постижимое!.. Все статуи в одно мгновение одушевились - и с громким воплем
окружили меня... их восклицания будут вечно врезаны в моей памяти! "Зачем вы
нас сюда поставили? Что есть родного между нами? Разве нет у вас своих
великих людей?.. Но без них могла ли бы Россия существовать столько веков? -
Для чего же вы забыли их?.. Отнесите же нас на родину!" "Нас в Грецию!" -
кричат Аполлон и Диана. "А нас в Рим! - восклицают другие. - Нам душно
здесь! Сие небо, сия земля нам совершенно чужды! Здесь проходящие на нас или
совсем не смотрят, или равнодушно рассматривают наши физические недостатки;
но если б мы были на своей родине, там каждый гражданин видел бы в нас
священное изображение своих предков! Пылкие юноши простирались бы в прах
пред бездушным нашим мрамором! Может быть, в счастливое мгновение нам
удалось бы могуществом воспоминания вдохнуть в сердце гражданина всю
пламенную любовь к отечеству тех героев, в честь которых мы воздвигнуты".
Так упрекали меня со всех сторон возмутившиеся статуи... Я был смущен
как виновный ребенок пред лицом своего грозного учителя... Я искал ответа,
искал долго... но не мог найти его! И - до какой степени я был унижен! Тогда
как и сии бездушные существа приняли на себя образ живых людей, я,
изумленный, пристыженный, стоял посреди их - недвижим и хладен - как
статуя!}
164. СТАРЫЙ ДРУГ ЛУЧШЕ НОВЫХ ДВУХ
Дом министра Чванкина; Дежурный сидит на софе.
Дежурный
Все говорят, что время быстро...
Но не в дежурной у министра.
В огромной комнате один сиди весь день
Как пень;
Зевота, скука, лень,
И посетителей докучная учтивость,
И экспедиторов приказная кичливость
Несносней мне, чем рвотный порошок.
Здесь маятник часов на миг не умолкает,
Меня он будто упрекает, -
И я плачу оброк!
И я, с душой, не чуждой вдохновенья,
С душой, в которой есть хоть искра божества,
Дань приношу богам мирского поклоненья?
Но чья в передней там мелькает голова?
Седая, яко сноп под зимнею порошей!
Кряхтит мой старичок... знать, под тяжелой ношей?
Да он провинциял! Трусливая нога
Его чуть-чуть ступает по паркету!
Баклушин
(подходя к Дежурному)
Баклушин, ваш покорнейший слуга.
(Понюхав табаку)
Довольно мыкался по белому я свету,
Но, еже ей, чудес подобных не видал!
Швейцар - весь в золоте - с меня шинель снимал,
Курьер со шпагою мне двери отворял,
Скажите мне, сударь, не в рай ли я попал?
Дежурный
(тихо)
А может быть, и в ад. Но мой провинциял
Сам в скором времени узнает,
Где он. До той поры пусть хвалит нас.
Баклушин
(подходя к стенным часам)
Двенадцатый уж час?
Ну, время нас не поджидает!
Так и летит на почтовых стрелой.
Давно ль мы пили чай - и уж пора обедать!
Дежурный
Что вам угодно здесь?
Баклушин
Да вот пришел проведать,
Как поживает Ваня мой,
Старинный друг!
Дежурный
Ваш друг?
Баклушин
Лет двадцать не видались;
Да, кажется, с тех пор как в Питере расстались?
Легко сказать! Я сед, да думаю, и он
Уж без зубов? Ох, старости закон!
Его лишь тот минует,
Кто прежде времени под бурею страстей
Свое здоровье распирует,
Чтоб раньше накормить прожорный рой червей.
Конечно, нет без исключенья правил,
И без вины иной умрет,
И без заслуг другой живет;
Смиренье нам в удел благой творец оставил,
За ним ничье добро не пропадет.
Дежурный
(Болтливый филос_о_ф! Оригинал забавный.)
Баклушин
Скажите мне: мой друг здесь поживает славно?
Какой прекрасный, теплый дом,
Все комнаты блистают серебром
И златом.
Да он и в юности был хватом!
Уж нечего сказать, Ванюша был задор!
Сок_о_л и не велик, да ноготок востер.
А без когтей в сем мире очень плохо.
Дежурный
(Не видывал нигде такого скомороха.)
Да вы зачем сюда пожаловали к нам?
Конечно, просьба есть?
Баклушин
Избави боже!
Моим ли глупым сединам
Вприсядку кланяться вельможе?
Поклоны эти нас едва ль ведут к добру!
Я лучше с голоду умру!
Дежурный
Смотрю на вас в каком-то изумленье}
Когда вы можете без нас существовать,
Зачем же вы (позвольте мне узнать)
Пожаловали к нам? Конечно, есть прошенье?
Баклушин
Ей-богу, нет! Я, проживя весь век,
Так счастлив был, что не просил ни разу.
Дежурный
Вы первый в мире человек.
Баклушин
Неужто, господа, неможно не пролазу
Зайти к министру в дом
Со старым, дедовским родством
Иль бескорыстной дружбой?
Ведь я не занят службой,
Я не ищу чинов, аренд,
Блестящих звезд, широких лент,
Ни даже ключика златого камергера,
И прочего всего.
Дежурный
Я вижу старовера,
И руку п_о_ локоть на отсеченье дам,
Что это праотец Адам,
И праотец, плодом от рокового древа
Не соблазненный.
Вы женаты-с?
Баклушин
Нет,
Что за вопрос?
Дежурный
Так вот в чем весь секрет:
Его не соблазнила Эвва,
Так мудрено ль, что он
Умен?
Баклушин
Прошу вас доложить.
Дежурный
Позвольте вам заметить:
Как вам не совестно себе противоречить?
Не вы ли сами мне изволили сказать,
Что не просили вы...
Баклушин
Могу вам доказать...
Дежурный
Да нет и двух минут, а вы ко мне с прошеньем,
Чтоб я об вас министру доложил!
Баклушин
Что ж делать, коль швейцар дорогу заслонил!
Когда считают здесь великим дерзновеньем
Войти и закричать: "Здорово, милый друг!"
Пословица гласит недаром:
С волками должно выть по-волчьи. К знатным барам
Не вдруг вбежишь.
(Подходит к дверям кабинета.)
Дежурный
Министру недосуг.
Баклушин
Досуг иль недосуг, без проповеди длинной
Скажите лишь ему, что друг его старинный,
Баклушин, отставной губернский секретарь...
Дежурный
(Не политическая тварь!)
Баклушин
Баклушин, отставной губернский секретарь,
Его сиятельство желает видеть.
Визита этого не мог бы он предвидеть,
К нему хотелось мне нечаянно вбежать,
По-прежнему его обнять
И от души расцеловать.
Но... должно светскому уставу покориться,
И на Дежурного мне не за что сердиться.
Извольте ж доложить - как водится у вас,
Ведь светских модников никак не переучишь.
Задаром лишь себя замучишь.
Дежурный
Теперь нельзя.
Баклушин
Неужто мне твердить сто раз,
Что мы друзья, всегда друзьями были
И будем ими до конца?
Что вместе мы служили,
Что зрите вы во мне не пошлого льстеца,
Не плута, подлеца,
Который, чтоб втереться
К вельможе в пышный кабинет,
Готов ужом и жабою вертеться,
От дружбы, от родства, от бога отпереться, -
Не только налощить коленями паркет
Приемной комнаты, но даже и передней!
Дежурный
Охотно верю вам, но...
Баклушин
Что же, сударь, "но"?
Не лучше ль "ну", чем "но"? Без новомодных бредней!
Он занят или нет, мне, право, всё равно:
Во мне кипит воспоминанье,
И сердце бьется в ожиданье!
Позвольте мне на Ванечку взглянуть,
Хоть в щелку двери, как-нибудь!
Вы слишком молоды, так вам и непонятно,
Как друга старого приятно
К груди своей прижать!
Дежурный
Долг службы мне велит вам в этом отказать!
Министр делами очень занят.
Баклушин
Черт побери дела! Их можно отложить!
Извольте смело доложить:
Я вам порукою, что он ворчать не станет, -
Он дружбу старую вспомянет,
Хоть он теперь и князь, и генерал,
Но я его в ребячестзе знавал
И в козны с ним не раз, не два играл,
Но десять лет, а может быть, и боле.
Близ Бирюча, в чувашском поле,
Бывало, мне уздечку в зубы даст
И вскрикнет: "Ну, пошел, мой добрый мерин!"
И я лечу по кочкам и буграм, -
Жар юности и без того чрезмерен,
А он стегал меня, проказник, по пятам,
Так поневоле скачешь!
Бывало, в жмурки мы играли сколько раз!
Лишь только голову под пуховик запрячешь,
Он так резнет жгутом, что искрится из глаз!
Эх, молодость! как ты проходишь быстротечно!
Как ты всегда мила для нас!
И неужель теперь мой Ваня, друг сердечный,
Друг задушевный мой, товарища забыл?
Дежурный
Ваш друг - министр.
Баклушин
Мой друг хоть чертом будет,
Но всё Баклушина Андрюшу не забудет!
Я за него душой и телом поручусь!
Извольте доложить - или я в дверь вломлюсь!!
Дежурный
Хоть провинюсь перед законом службы,
Но доложу, чтоб видеть силу дружбы.
(Идучи к кабинету)
Неужли искра чувств не оживет
В его душе, холодной словно лед,
И в старом друге он теперь увидит ш_у_та?
(Входит.)
Баклушин
Какая сладкая и грустная минута!
Как! двадцать лет прошло, и бог привел опять
Мне Ванечку в чинах и счастьи увидать!
Как он вскричит: "Баклушин, друг мой милый!"
Да, Ванечка! Баклушин пред тобой
Как лист перед травой!
(Садясь на стул)
При мысли сей мои слабеют силы!
А сердце так и рвется из груди!..
Ну, друг мой Ванечка, скорее выходи!
Дежурный
Министр вам приказал сказать: теперь не время,
Пакетов у него не читанных беремя,
И сверх того, весь в лентах и крестах,
Трактует с ним седой мудрец Пирушкии
О государственных делах.
Баклушин
Как с облаков упал! Стал темен свет в глазах!..
Сказали ль вы ему, что я - Андрей Баклушин,
Его старинный друг...
Дежурный
Сказал, сударь, сказал.
Баклушин
И что в ответ?
Дежурный
"Чтоб черт его побрал!
Скажи, что недосуг; ведь я тебе сказал,
Чтоб эту сволочь ты ко мне не принимал!"
Баклушин
Вот дружеский прием!
Дежурный
Какое ж в этом чудо?
Вы дожили, сударь, хотя и до седин,
Но модный свет узнали очень худо.
Смотря на ваш восторг, я тронулся и сам,
И хоть сначала вам не верил -
Не первый предо мной проситель лицемерил,
В столицах я привык к слезам,
Считаю их водою... -
Но ваш почтенный добрый вид
Невольно каждому доверенность внушит.
Я доложил об вас - и снова убедился,
Что дружбе и любви в столицах места нет,
Что счастлив только тот, кто от чумы укрылся,
Кого не развратил еще развратный свет!
Родство и дружба здесь - одних поэтов бредни;
Одни лишь связи нужны нам;
Друзья здесь делятся невольно пополам.
Утешьтесь! Сей урок послужит в пользу вам;
Не первый вы и не последний.
Зато и мы, сударь, наказаны судьбой:
Растерзаны страстьми, алчбою и гордыней,
Мы бродим с хладною, бесчувственной душой,
И сей прекрасный мир нам кажется пустыней!
Беги, природы сын, за тридевять земель
От умных подлецов и глупых пустомель!
<1830>
168. ШАРМАНКА
Идет тиролец молодой,
Несет шарманку за спиной,
За ним ребят докучный строй
Бежит по невской мостовой.
Идет тиролец, взор угрюмый
К земле потуплен, цвет ланит
Всем любопытным говорит,
Что с ранних лет и грусть и думы,
Как черви, точат жизнь его.
"Куда заброшен я судьбою?
В кругу семейства моего
Я б не был грустным сиротою!
Какой могучий рок увлек
Меня на север в даль и снег?
Прости, отчизны край любимый,
Прости! Я разлучен навек
С тобой судьбой неумолимой.
Среди родных, знакомых гор
Не удалось мне жить!.. Мой взор
Не встретит их уж до могилы!
Мне суждено в стране чужой
Бродить, пока позволят силы,
С шарманкой жалкой за спиной.
Так что ж? Талантом неизвестен,
Живу хоть с горем пополам,
Но хлеб я добываю сам.
Я неумен, но не бесчестен!..
Вот дом, где низкий сибарит
Зевает днем, а ночь не спит;
Именье прожил глупо, блудно,
Добра не сделав никому.
Чем лучше он? За что ж ему
И без шарманки жить не трудно?
Дай мне ответ, моя судьба,
За что неравенство такое?
Для нас ты существо глухое,
Его ж услышана мольба!
Какой чудесною приманкой
Тебя задобрил сибарит?
К нему как дождь сребро летит,
А я всю жизнь - почти несыт!
А я, когда мороз трещит,
Брожу с кормилицей-шарманкой,
И плясовая песнь ея
Горька как перец для меня!"
<1830>
173. СЛЕЗЫ
Слепец! Ужасна ночь твоя.
Твой мир так тесен и печален!
Воспоминанье, как змия,
Гнездится средь живых развалин;
Оно о солнце говорит,
Но страшной тьмы не озарит!
Судьба исполнена угрозы,
Ты всё утратил, что любил,
Весь мир прекрасный схоронил...
Тебе одни остались слезы!
Молись, чтоб враг твой не унес
И даже сих последних слез!
Храни их в сердце, как святыню:
Без них - чудовищ адский строй
Придет беседовать с тобой
И населит твою пустыню!
<1830>
174. МОРЕ
(Подражание Байрону)
Волнуйся, синий океан!
Тебе удел завидный дан!
Напрасно в пустыне твоей
Блуждают стаи кораблей:
Их легкий след на миг один
Браздит чело твоих равнин!
Напрасно с гордою душой
Адамов сын - сей бич земной -
Поработил твой мирный брег:
Тебе не страшен человек!
Не смеет дерзкой он стопой
Попрать кристалл твой голубой!
Над миром властвовать любя,
Он не присвоит у тебя
Твоих мятежных, гордых волн:
Тебе корабль - как легкий челн!
Неодолимый исполин!
Когда всё бренно на земле,
С веками споришь ты один,
И на седом твоем челе
Сатурн не наклеймил морщин!
Скажи: где Греция и Рим?
Не ты ли плеском волн глухим
Их потешал в былые дни?
Всё тот же ты, но где ж они?
Уж ты давно оплакал их
Надгробным гимном волн седых!
'Неизменяем и могуч,
Ты отражаешь в глубине
То черный лик громовых туч,
То солнце в светлой вышине!
Эмблема вечной красоты,
Как в первый день явился ты
В порфире влажной голубой -
Таков и ныне образ твой!
]Он тих, он светел и глубок...
Но и тебя постигнет рок:
Схоронишь ты знакомый мир
И будешь снова мрачен, сир,
Как был в хаосе одинок...
И от святых небес далек,
Безбрежный, в бездне пустоты
О берегах застонешь ты!
<1831>
176. ВОДОПАД
Громада волн летучая, живая,
С каким-то рьяным торжеством
С недвижных скал в пучину ниспадая,
Ты разлилась кипучим серебром!
Вокруг тебя безмолвен лес сосновый,
И степь песчаная молчит.
Один твой гул торжественно громовый
Как царь в сей п_у+стыне царит.
Вот гимн! Я здесь недаром очарован,
Здесь целый мир священных дум.
Мой взор к горам клубящимся прикован,
Я разгадал их наглый шум...
Им негде погулять в порфире серебристой,
Они задушены темницею кремнистой,
Но близок тяжкий взрыв... уж лицемерный вал
Подрыл свою тюрьму, лобзая ноги скал.
<1832>
177. САМОУБИЙЦА
_Он_ смертью смерть предупредил,
Земля добычу приютила,
Но не в семье родных могил
_Его_ чернеется могила.
Я видел бледный труп в углу,
Оцепенела длань с кинжалом,
И кровь багровым покрывалом
Запечатлелась на полу.
Самоубийцы лик кровавый,
Как божий гнев, был страшен мне, -
Так воин, сдавшийся без славы,
Презрен в родимой стороне.
Не отпевали труп опальный,
Но робко в полночь унесли,
И с укоризной крест печальный
Стоит над пасынком земли.
<1837>
179
Когда цветут младые розы,
Когда росы перловой слезы
Дрожат на юной мураве
И солнце в мирном торжестве
В порфире сребряной тумана
Царит над бездной океана,
Тогда я мыслю, милый друг:
Под шепот кроткого зефира
Ты сладко спишь в ночлеге мира.
Но в темный день осенних вьюг,
Когда мертвеет лик лазури,
Когда в степях, когда в степях
Как волки рыщут бури
И снег бездушной белизной
Твой холм оденет гробовой -
Я за тебя безумно стражду,
Весенних дней как блага жажду
И плачу, глядя на сугроб:
Мне мнится - душен мерзлый гроб!
<1837>
180. ДВА ВЕКА
Внук
Слышишь, дед?.. громов раскаты,
И зарница в облаках!
Дед
Нет, то блещут медны латы,
Мчится конный полк в горах.
Видишь?
Внук
Вижу. Месяц бледный
Над пучиною плывет.
Дед
Это щит Полкана медный, -
Богатырь на бой идет.
Слышишь, как дрожит пустыня?
Внук
Видно, вихорь недалек.
Дед
Нет, гуляет Коробыня,
Сея коробом песок.
Внук
Вот и гром!
Дед
Не гром - Дубыня,
Как медведь, ломает лес.
Слышишь свист?
Внук
Знать, буря рыщет,
Гонит тучи вдоль небес.
Дед
Соловей-Разбойник свищет...
Видишь цепь седых холмов?
Внук
Вижу: стая облаков,
Нагулявшися по воле,
Над крутой скалой висит.
Дед
Маловерный! это спит
Змей-Горыныч в чистом поле...
<1838>
181. ДВЕ ВСТРЕЧИ
Когда над Невским длинный ряд карет
Протяжно следует за пышной колесницей,
Где виден гроб под пурпурной парчой;
Чиновники там чинно в вицмундирах
Несут земные звезды на подушках,
А слуги в стороне, с улыбкой беззаботной,
В огромных шляпах, с факелом в руках,
Гроб барина невольно провожают,
И певчих хор печально и протяжно
Прекрасную молитву возглашает, -
Я мимо прохожу и равнодушный взгляд
На мертвеца роскошного бросаю.
Но если я встречаю мертвеца,
Простертого без гроба, на носилках,
Чья грудь, подъятая последним воплем жизни,
Рисуется под саваном убогим
И в холод, в слякость сироты пешком
Последнюю свою надежду провожают, -
Снимаю шляпу я и с горькой их мольбой
За упокой души неведомого брата
Молитву бедную мою,
Как верный брат, соединяю;
_Бессмертья в небесах_ усопшему желаю
И сиротам его _приюта на земле_.
<1845>
182. ПРОЩАНИЕ ДАНТЕ С ФЛОРЕНЦИЕЙ
"Прощу того, кто для корысти низкой
Подстережет меня в мой злобный рок,
Кто нагло спросит: "Жизнь иль кошелек!" -
И тайный нож приставит к груди близкой.
Но обществу, которое в пирах
Беспечно жизнь презренную проводит,
Где всё изящное низринуто во прах,
Где скука с пресыщеньем бродит,
Я не прощу, что пеплом гробовым
Оно посыпало над алтарем святым;
И не прощу, что холодом смертельным
Оно мой дух в пространстве беспредельном
Низвергло, как в тиранскую тюрьму, -
Мое проклятие ему".
<1845>
183. ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАМЕТКА
Со смертью незапной твоей
Надолго умолкли на Севере песни!
Без эха русская дремлет пустыня...
Ни женская прелесть, ни предков сказанья,
Ни дружеский кубок, ни подвиг героя
Не вызовут вещую лиру твою!
Далёко от дивно прекрасной столицы,
Воспетой тобою, почил ты один
В пустынной могиле; и сельской травою
Без дружеской тризны зарос твой курган.
Похищен народный боян!
Оборваны русские струны!
<1845>
ПРИМЕЧАНИЯ
Лишь малая часть обширного стихотворного наследия Т. представлена
отдельными изданиями. Это поэма "Аннибал на развалинах Карфагена" (СПб.,
1827) и "Стихотворения Трилунного. Альманах на 1830 год" (чч. 1-2, СПб.,
1830). Как видно из статьи В. В. Стасова "Цензура в царствование императора
Николая I" (PC, 1901, ? 9, с. 647-649), "альманах" Т. был представлен в
цензуру в начале 1830 г. под названием "Незабудка". Многие материалы его
(стихотворения "Мелкошерстные мыши", "Хамство", "Старый друг лучше новых
двух", "Предрассудки и просвещение", а также "статьи": "о свободе", "о
крестьянах", "о настоящем положении вещей в России", "о статуях в Летнем
саду", "о раболепстве перед знатными", "о музе Байрона в сравнении с демоном
Апокалипсиса", "о Сибири наряду с адом") вызвали цензурные осложнения. В
результате состав альманаха потерпел серьезный урон. Множество стихотворений
Т., в том числе отрывки из поэм, дошли до нас в журнальных и альманашных
публикациях конца 20-40-х годов. Как правило, все они подписаны псевдонимом:
"Трилунный". Подпись: "Д. Струйский" встречается редко. Эти единичные случаи
оговариваются в примечаниях.
163. "Стихотворения Трилунного", ч. 1, с. 27. В своей объяснительной
записке, поданной в цензурное ведомство, Т. писал: "В разговоре шута с
поэтом замечено цензурой несколько стихов, именно там, где поэт негодует на
тех молодых дворян, которые пользуются заслугами своих предков, не хотят
служить своему отечеству и, нередко утопая в роскоши - следствие праздности,
- смеются над полезными трудами поселян, считая их дикарями". Защищая эти
стихи от цензурного вето, Т. ссылался на указ Петра I, по которому молодые
люди из дворян обязывались нести службу на пользу отечества (PC, 1901, ? 9,
с. 649). Эпиграфы -из стихотворения Д. В. Веневитинова "Утешение", впервые
опубликованного в 1829 г., и из "Горя от ума". Грановитая палата - дворцовое
здание в Кремле, возведенное в 1487-1491 гг., выдающийся памятник
древнерусской архитектуры. Владимира корона - "Шапка Мономаха",
принадлежавшая киевскому князю Владимиру Мономаху (1053-1125); после его
смерти получила значение коронационного венца. Столбец полночного Солона.
Столбец - здесь: так называемое "зерцало", эмблема законности, введенная
Петром I; имела форму треугольной призмы, на плоскостях которой были
наклеены указы царя. Солон (ок. 638 - ок. 559 до н. э.) - законодатель
древнего Афинского государства.
164. Там же, ч. 1, с. 71. Петербургский цензурный комитет нашел в этом
произведении "сатиру на гордость министра и недоступность к оному" (<В. В.
Стасов>, Цензура в царствование императора Николая I. - PC, 1901, ? 9, с.
648). По поводу этого и других запретов Т. написал длинное объяснение в
цензурное ведомство, доказывая идеологическую лояльность своих произведений.
Было разрешено к печати после разбирательства в Главном управлении цензуры.
Аренда - здесь: распространенный при Александре I и Николае I способ
вознаграждения за государственные заслуги - отдача казенных деревень и
угодий во временное пользование частных лиц либо ежегодное денежное пособие
в течение ряда лет. Ключика златого камергера. Необходимой принадлежностью
камергерского мундира (камергер - придворное звание) был ключ, который
прикреплялся к пуговице заднего кармана. Губернский секретарь - мелкий
чиновник 12 класса из 14-ти существовавших. Козны - игра в бабки (альчики).
165-166. PC, 1901, ? 9, с. 647. Были запрещены к печати Главным
управлением цензуры. "При тогдашних понятиях об аристократии и высших чинах
администрации, первые две пьесы явно с сатирическим намеком на известные
современные личности и отношения не могли быть допущены даже либеральным и
доброжелательным князем Ливеном", - пишет публикатор этих текстов В. В.
Стасов, поднявший цензурное дело по "альманаху" Т. (PC, 1901, ? 9, с. 648).
К. А. Ливен - министр просвещения (1828-1833), ему подчинялись органы
цензуры. ?? 165-166 печ. по копиям ЦГИА. Демосфен (ок. 384-322 до н. э.) -
древнегреческий политический деятель и оратор.
167. "Стихотворения Трилунного", ч. 2, с. 35. Было разрешено к печати
после рассмотрения в Главном управлении цензуры (см.: PC, 1901, ?9, с. 468).
168-172. Там же, ч. 2, с. 5, 11, 27, 37, 85.
173. СЦ на 1831, с. 103. Вероятно, имеется в виду участь поэта И. И.
Козлова (1779-1840), потерявшего зрение в 1821 г. Козлов в этом же альманахе
был представлен "Романсом Десдемоны".
174. Альм. "Альциона", СПб., 1831, с. 46. В переработанном виде, без
ст. 32-43 вошло в гл. 1 поэмы Т. "Байронова урна" (Тел., 1832, ? 8, с. 461).
В результате текст получил совсем иное звучание. Написано по мотивам строф
179-183 четвертой песни "Паломничества Чайльд-Гарольда".
175. ЛГ, 1831, 11 апреля, с. 169.
176. "Молва", 1832, 23 февраля, с. 61, без подписи. Автор указал в
оглавлении к ч. 3 "Молвы".
177. Совр., 1-337, т. 7, с. 180.
178. СО, 1837, ? 17, с. 6, подпись: Д. Струйский. Печ. с
восстановлением цензурного пропуска в ст. 25, обозначенного точками.
Контекст и рифма подсказывают почти бесспорную конъектуру: "судьбой". Как
беззаконная комета - цитата из стихотворения Пушкина "Портрет" (1828).
179. Д. Струйский, Русские романсы, (СПб., 1837). Полный комплект этого
изд. неизвестен. Печ. по экз. ГПБ. Судя по анонсам в периодике (Совр., 1837,
т. 5, с. 339 и СПч, 1837, 17 апреля, с. 340), сборник состоял из шести пьес.
Т. выступил здесь в качестве композитора и поэта одновременно. Только два
романса ("Сколько слез я пролил..." и "Упивайтесь ею...") были написаны на
стихи Вяземского и Пушкина.
180. ЛПРИ, 1838, 1 октября, с. 785, подпись: Д. Струйский.
181. Москв., 1845, ? 5-6, с. 89, в числе пяти стихотворений за общей
подписью: Д. Струйский.
182. Там же, с. 88, перед стихотворением "Дант на границе своей
родины", с авторским примеч. к первому: "Эти два стихотворения взяты из моей
поэмы "Дант". Д. С".
183. Там же, с. 89. По-видимому, отклик на смерть Пушкина. Поздняя
публикация и нейтральное загл. обусловлены цензурными условиями:
прославление Пушкина в печати и какие-либо сетования по поводу его
трагической кончины категорически воспрещались властями, особенно в первое
время после смерти поэта.
----------------------------------------------------------------------------
Северные цветы на 1832 год
М., "Наука", 1980
----------------------------------------------------------------------------
ВОЗРОЖДЕНИЕ
Среди степей стоит забытый храм,
В его стенах зефир пустынный веет;
Но вьется плющ по вековым столбам
И жизнию весенней зеленеет.
Так племена отжившие людей
С толпой веков отходят в мир забвенья,
И новые, с прекрасною зарей,
Над гробом их мужают поколенья.