Ст. Р. Стандт.
правитьПлотина
правитьМагнитострой поднялся над Уралом, — рекой в овраге.
Все котловины да ямы, огни и бараки, палатки — лагерь.
Потаенная, скрытная речка — Урал. Боевая, кровавая.
Облака грозовые витают над ней да старинная слава.
Человек раскрывает все тайны, в крови утопая.
Над Уралом гремел Пугачов, Каширин, Блюхер, Чапаев.
Извивается речка в скалах, сверкает холодной цепью
и песками скрывается в море, расставшись со степью.
Вьется, хилая, скачет, прячется робкою ланью.
Этой скудной водою жара утоляет степное желанье.
А зимою — мороз зажимает ее в ледяную, толстую шубу,
замирает река и молчит, неподвижны мерзлые губы.
Но весной она вскочит и сбросит кожух, — и, волнуясь, и споря,
захватив берега, понесется с грохотом в море.
Кто же этот весенний напор остановит руками,
и не пустит, и свяжет разлив, и волей своей заарканит?
— Тот, кто кует коммунизм упорством и страстью,
кто не боится ничьей руки,
кто в беде не сдает, не слабеет в несчастьи —
большевики.
Плотина охватит реку. Плотина задержит воду.
Сожмет ее в пруд глубокий. Не даст ей весною ходу.
Железобетонным змеем, склубившимся в сотню арок,
длиною в тысячу метров, Урал перережет старый.
Семиметровым гребнем вонзится в грунт каменистый.
Ну-ка, Урал, прорвись-ка! Двинься весной на приступ!
Ты станешь прудом смиренным — в 13 километров квадратных,
в миллионы кубических метров, скованных силой стократной.
Штурмуй же воду, бетонщик, плотники, землекопы!
Смотрит страна в ожиданьи.
Товарищи, вы — в окопах!
Ст. Р. Станде
правитьКАРЛ МАРКС
правитьМартовский, пасмурный вечер.
Лондо хмурый стынет
в тумане печном.
Дождь. Нищий.
В призрачном свете синем —
Хайгейтское кладбище.
Могила и надпись —
«Карл Маркс».
Сырость. Дождь. Март.
Жертва насилья
Германии острожной,
спит он, изгнанник,
и в могиле
тревожно.
Музыка прошлых дней
барабанной дробью дождя
над гробом вождя
шумит все сильней.
Всю жизнь прожить
в войне с этим миром лжи, —
и не шевельнуть даже пальцем,
когда мир этот рабский
валится!
Тяжело гробовое бремя!..
Время —
пять десятков грохочущих лет —
над его отшагало могилой.
Сотрется последний след
того, что в столетьях стояло незыблемой силой,
но им оставленный след —
он не исчезнет. Нет!
Он станет неслыханно мощной силой,
преображающей свет!
Пятьдесят уже лет подряд —
(а словно прошло, — двести!! —
все ждет он известий
из Германии, из России.
Над ним — восстаний стихии,
над ими пожары горят.
Пусть, пусть, хоть в гробу,
лишь бы знать, что угла на земле нет,
где не бушевал бы бой,
что изменит судьбу
и облик земной!
Что с его партией! Как настроение масс!
Надежны ль вожди! Ощутим ли напор!
А от Фридриха — ни слова
до сих пор….
А что если нужен там снова
критический, острый глаз.
чтобы партия не обожглась
на какой-нибудь Готской программе!
А, может быть, бунтарь упрямый,
ты снова борешься, Париж,
и, человечества светоч,
бодрящим пожаром
над миром горишь!
И, шеи напружинивая
клокочущим сгустком речей,
«Коммунары.
к оружию!»
взываешь еще горячей!
И, гордый и непобедимый ныне,
штурмуеши земля и небес твердыни!..
Лондонский, пасмурный вечер.
Город стынет
в тумане вечном.
В призрачном свете, синем —
Хайгейтское кладбище
Могила и надпись —
«Карл Маркс».
Сырость. Дождь. Март.
И бездомный, продрогший нищий —
безработный.
Вход на кладбище —
свободный.
Тут проведет он ночь.
Небо ли —
не крыша?
Разве не ложе удобное —
плита надгробная!
Тут он не услышит!
«Прочь!»
вездесущего констебля.
Сырость. Туман. Дождь…
«А ведь я тебя знаю,
вождь!
Я знаю также, что ты пророчил.
Ты говорил:
рабочий станет хозяином мира.
Но, видишь, я без квартиры,
и в горле —
ни крошки уже со вчера.
И у многих — такой же непрошенный отдых.
Вся Англия — в голодных походах.
Скоро ли, вождь! Скоро ли!
Впрочем,
у нас ведь не тори, не виги,
а тоже „рабочие“
в „правительстве“
наконец.
Но я не пойму,
почему
над нами — все то же иго,
почему
для нас всегда наготове
вместо хлеба — свинец!
Ты думаешь, вождь,
это шумит дождь?
Это — нашей нужды угрожающий топот,
это — Индии, залитой кровью,
шестисотмиллионмый ропот!»
Смолк человек.
И в ту же минуту
на пол земли как будто
чей то сдавленный стон
и смутный шопот пронесся,
в слышит он
незнакомое слово!
«Genosse!»
И человек потрясен:
он не спит и не пьян.
Что ж это было?
Ах, это, наверно, сирена на Темзе завыла,
это мартовский шутит туман…
И продолжал человек:
"Да, вождь, только одна страна —
Россией зналась она —
в один октябрьский день знаменитый
восстала —
и рушила
подгнившее дерево капитала,
и вырвала, и до тла корень
его ядовитый
сожгла.
Вождь, это очень обидно,
что ты тоже
до наших дней не дожил,
что тебе не видно,
как там
несокрушимая рабочая мощь
и какие дела большие
вершит, засучив рукава,
социалистическая Россия,
красная
Москва!
Право, обидно очень,
Что ты — в гробу…
ты даже не знаешь,
что русский рабочий
сверг
буржуазное иго,
что он совершил все то,
чему ты учил в своих книгах
Русский рабочий
свою судьбу
самолично
кует и кует отлично.
И ходит — голова вверх,
и нет кандалов на ногах,
и на врагах,
об их волчьи шкуры,
оттачивает он все острей
разящий меч
диктатуры
своей.
И, новую жизнь творя,
через моря
и за океан —
из далекой Москвы —
он нам говорит, мечом тем указывая:
"Я — аванпост.
А вот — план,
и вот — путь,
и вот — мост.
по которым и вы
перейдете в завтра —
бесклассовое!…
И тут прекращается дождь.
И словно от чьей то улыбки,
плотный, промозглый, липкий
туман над Хайгейтским кладбищем,
где покоится вождь.
становится реже и реже.
И небо — все чище.
И, словно ветер свежий
пронесся.
и, словно плита раскололась,
и — чу! —
Ликующий голос:
«Я слышал, Genosse!
Я снова — живу!
Туда хочу — на родину.
в Москву!»
Перев. с польского
ЛЕВ ПЕНЬКОВСКИЙ