Артюр Рембо
Стихи
Arthur Rimbaud
Poesies. Derniers vers. Les illuminations. Une saison en enfer
Артюр Рембо
Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду
«Литературные памятники». М., «Наука», 1982
Издание подготовили Н. И. Балашов, М. П. Кудинов, И. С. Поступальский
Перевод Т. М. Левит
Роман
I
Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет.
Прекрасным вечером — довольно пива, чая,
Крикливое кафе, где одуряет свет!
Уходишь на бульвар, где липы расцветают.
Прекрасным вечером прекрасен запах лип.
Разнежен воздух так, что ты смежишь ресницы.
Ветр, полный отзвуков, — ведь город невдали —
Дыханием вина, дыханьем нива мчится.
II
Вдруг неба видишь ты малюсенький клочок
Густой голубизны, обведенный сучками.
Там вышита звезда, и тает и течет
Несмело, белая, тишайшими толчками.
Июнь! Семнадцать лет! Хмелей! Пьяней! Ликуй!
Кипенье роста, как шампанское, играет.
Ты грезишь, чувствуешь, что вот уж поцелуй,
Как маленький зверек, здесь, на губах, порхает.
III
Душе безумной что роман, то «Робинзон».
Тогда, вдруг появись под фонарем дрожащим,
Проходит барышня (и сразу ты пленен)
В тени грозящего воротника папаши.
И так как у тебя такой наивный взгляд,
То, продолжая путь своей походкой чинной,
Легко и быстро вдруг оглянется назад, —
И на твоих губах застынут каватины.
IV
Влюблен по август ты, одною ей живешь!
Влюблен. Твои стихи ей кажутся смешными.
Уходят все твои друзья: ты слишком пошл.
Но вот ты получил записку от любимой.
В тот вечер вновь в кафе, где одуряет свет,
Ты появляешься, чтоб выпить пива, чаю…
Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет
И рядом есть бульвар, где липы расцветают.
Ярость кесаря
Бледный мужчина, вдоль цветущих лужаек,
Бродит в черном, с сигарой в зубах.
Бледный мужчина вспоминает о садах Тюильри,
И подчас его блеклый взгляд вспыхивает.
Ибо Император пьян своими двадцатилетними оргиями.
Он сказал себе: «Я задую свободу
Потихонечку, точно так же, как свечку».
Свобода ожила; он чувствует себя истомленным.
Он захвачен. О, что за имя на его немых губах
Дрожит? Какое грызет его неумолимое сожаление?
Этого не узнать: взгляд Императора мертв.
Быть может вспоминает он о Куме в очках
И следит, как от его горящей сигары поднимается,
Как в вечера Сен-Клу, тонкое голубое облако.
Бедняки в церкви
Сгрудились по углам церковным между скамий;
Галдят; дыханием зловонным греют их.
Хор изливается, гнуся над бедняками,
Что в двадцать голосов ревут священный стих;
И, к воска запаху мешая запах хлеба,
— Так пса побитого умильна голова —
Взывают бедняки к владыке, к богу неба,
Шлют смехотворные, упрямые слова.
Да, бабам хорошо, скамейки просидевшим, —
Шесть черных дней подряд господь не попустил!
Они баюкают, лохмотьями угревши,
Своих детенышей ревущих, — нету сил.
И, груди грязные наружу выставляя,
Не молятся, хотя мольба в глазах горит,
Но только смотрят, как задористо гуляют
Девчонки в шляпах, потерявших всякий вид.
Снаружи холод, голод, муж всегда на взводе.
Пускай! Лишь час один, — а там пусть муки, страх!
Меж тем по сторонам гнусавит, шепчет, бродит
Коллекция старух в лубочных стихарях.
Тут попрошайки, тут все хворые падучей,
Которым никогда гроша не подадут,
И в требник прячутся, от старости пахучий;
Тут также все слепцы, которых псы ведут —
И все слюнят мольбу бессмысленно, никчемно
Исусу, блеклому от желтого окна,
Мечтающему там, на высоте огромной.
От злого нищего и злого пузана,
От привередливых и тех, кто пахнет гнилью, —
Как отвратителен сей мерзкий балаган!
А проповедь меж тем искусно расцветили,
Стал настоятелен священных таинств гам,
Когда в приделах темных превратился вечер
В банальный шелк; когда с улыбкой кислой, злой
Благотворительницы, жалуясь на печень,
Шли пальцы желтые кропить святой водой.
Из книги «Озарения»
Дикое
Много после дней, и времен года, и существ и стран.
Штандарт кровоточащего мяса над шелком морей и арктических цветов; (их
нет) —
Очнувшись от старых фанфар героизма, — что штурмуют еще нам сердце и
голову вдали от старинных убийц,
— О, Штандарт кровоточащего мяса над шелком морей и арктических цветов;
(их нет) —
Сладостность!
Пожарища, дождящие шквалами инея. — Сладостность! — Эти огни, от дождя
алмазных ветров, брошенные нам вечно обугленным сердцем земным. — О,
вселенная!
(Вдали от старых убежищ и старых пламен, которые слышишь, ощущаешь.)
Пожарища и пены. Музыка, вращение бездн и удары ледышек о звезды.
О сладостность, о вселенная, о музыка! А там обличий, поты, волосы и
глаза плывут. И белые слезы кипящие — о, сладостность! — и женский голос
доносится из глуби вулканов и арктических пещер… — Штандарт…
Демократия
Знамя идет в бесстыжем пейзаже, и наш жаргон заглушает барабан.
В городах мы вскормим циничнейшее растление. Мы раздавим осмысленные
восстания.
В пьяные и разморенные страны! — на службу самым чудовищным
промышленным или военным эксплоатациям.
До свидания здесь, неважно где. У нас, добровольных рекрутов, будет
свирепая философия; безграмотные к науке, привередливые к комфорту; подыхай
приходящий мир. Это истинное движение. Вперед, сторонись!
Война
Дитя, кое-какие небеса уточнили мне зрение: все черты оттенили мне
лицо. Феномены взволновались. — Ныне вечное отклонение мигов и бесконечность
математики гонят меня по этому миру, где я испытываю все гражданские
успехи, чтим странным детством и огромными привязанностями. — Я мечтаю о
войне, правой и сильной, с совсем неожиданной логикой.
Это так же просто, как музыкальная фраза.