Н. П. Николев (1758—1815)
Родился в дворянской семье, был в родстве с Е. Р. Дашковой, которая приняла участие в его воспитании. В конце 1770-х гг. начал военную службу, но вскоре у него ухудшилось зрение, и он вышел в отставку. Даже почти совсем ослепнув, продолжал литературную деятельность. Значителен вклад Николева в русскую драматургию XVIII в. (комическая опера «Розана и Любим», трагедия «Сорена и Замир» и целый ряд других пьес). Поэтическое творчество Николева, начавшееся с отроческих лет и продолжавшееся всю жизнь, связано с самыми разными жанрами и темами. Многочисленны его духовные оды — переложения псалмов, молитв и т. д. Не меньше внимания поэт уделял одам торжественным, преимущественно хвалебным, а также философско-нравоучительным. Особое место среди стихов Николева занимают шуточные оды («Ода российским солдатам на взятие Очакова» и др.). В обширном «Лиро-дидактическом послании Е. Р. Дашковой» Николев развивал свои литературно-эстетические взгляды, в частности, восторженно отзываясь о творчестве М. В. Ломоносова. Значительный интерес представляют стихотворные дружеские послания Николева, отражающие некоторые стороны его частной жизни (например, его слепота, деревенский быт и др.). Современники больше всего ценили песни Николева. Его «высокая поэзия» неоднократно вызывала насмешки со стороны Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева. Николев, в свою очередь, вел с ними полемику. В поддержку Николева выступали И. А. Крылов и А. И. Клушин. С 1792 г. Николев был членом Российской академии, позднее избран почетным членом Общества любителей словесности при Московском университете и Беседы любителей русского слова.
Основная часть произведений Николева вошла в его «Творении» (М., 1795—1798, ч. I—5).
Письмо к Федору Григорьевичу Карину на кончину Александра Петровича Сумарокова
<К приятелю>
Эпитафия к живому
Песня («Вечерком румяну зорю…»)
К моей лире. Рондо
ПИСЬМО К ФЕДОРУ ГРИГОРЬЕВИЧУ КАРИНУ НА КОНЧИНУ АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВИЧА СУМАРОКОВА править
Скрепись, Карин!.. Ах, нет! пролей потоки слезны;
Для благодарных душ они теперь любезны.
Стени со мной, стени! нас долг к тому влечет;
Лишились мы, увы!., кого, кого уж нет?
Карин!., наставника и друга мы лишенны,
Дражайши дни того навеки пресечениы,
Который нам прямый к Парнасу путь открыл,
Прославился и нас ко славе поощрил;
Кто, дарования с искусством съединяя,
Магнитом был сердец, к себе их привлекая.
Ах! можно ль, чтобы кто по нем не восстенал,
Когда он чувствия в бесчувственных рождал?
Какая фурия сыскалась бы меж нами,
Которая б теперь не облилась слезами?
И зависть, ждавшая его кончины злясь,
Невольно пролиет ток слезный устыдясь,
Невольно долг отдаст гонителю пороков.
Но, ах!., уже ты мертв, бессмертный Сумароков!
Неизбежимой ты сокрыт от нас судьбой;
Ах! дара своего не скрой навек с собой!
Да возродится он!.. О смерть! о люто время!
Какое чувствиям вы наложили бремя!
Любовь, обязанность… увы! все стонет в нас,
Во исступлении и Музы и Парнас!
Вторично потеряв Корнелия, Фонтена,
Рыдает Талия и рвется Мельпомена,
Неся во грудь свою кинжал, его любя…
Карин! мой страждет дух; Карин!., я вне себя.
Ужасно зрелище уму вообразилось,
Стенание твое с моим соединилось;
И сердце оного не может уж снести…
Дрожит рука… падет перо… нет сил!., прости.
КОММЕНТАРИИ
Письмо к Федору Григорьевичу Карину на кончину Александра Петровича Сумарокова. — Отд. изд.: М., 1777, под загл.: Письмо к Федору Григорьевичу Карину на преставление Александра Петровича Сумарокова, из подмосковной 5-го октября. После «Письма» помещена «Епитафия», в конце подпись: Н. Н. Печ. по кн.: Творении, ч. 4. М., 1797, с. 102.
Карин Ф. Г. (ок. 1740—1799/1800) — писатель и переводчик, возглавивший в 1770-е годы литературный кружок, куда входили Николев, Д. П. Горчаков, Д. И. Хвостов — поэты, высоко чтившие А. П. Сумарокова. На «Письмо…» Николева Карин ответил весьма пространным «Письмом к Николаю Петровичу Николеву о преобразителях российского языка на случай преставления Александра Петровича Сумарокова» (отд. изд.: М., 1778).
Вторично потеряв Корнелия, Фонтена, // Рыдает Талия и рвется Мельпомена. — Сумароков уподобляется прославленным французским авторам: П. Корнелю (1606—1684) и Ж. Лафонтену (1621—1695); имеется в виду прежде всего драматургическое творчество Сумарокова, автора комедий (Талия — муза комедии) и трагедий (Мельпомена — муза трагедии).
<К ПРИЯТЕЛЮ> править
Держись меня, слепого друга,
Я слеп любовию, а честностию зряч,
На мир не угодишь: мир вспыльчив и горяч,
И часто истине бывает он палач:
С ним все беда и все прослуга,
Мирская голова упруга,
Ее не сломишь молотком;
Хоть сильная рука Вулкана
Сего ударит истукана,
Он не посетует о том.
На что же попусту трудиться,
Когда не может мир переродиться,
Когда в миру с ним жить нельзя?
Когда в нем Боргии, как Титы,
Богатством, титлами покрыты,
То мир не наша, знать, стезя;
Броди по нем, спесива глупость,
Таскайся, праздность, зависть, скупость;
Чтоб уберечь спокойны дни,
Средь мира будем мы одни.
КОММЕНТАРИИ
<К приятелю>. — Творении, ч. 5. М., 1798, с. 107. Помещено после стихотворения «К приятелю» («Что мною ты, а я тобой любим…») под загл.: К тому же.
Вулкан (римск. миф.) — бог огня.
Когда в нем Боргии, как Титы, Богатством, титлами покрыты… — Боргии — Борджа (Борджиа), аристократическое семейство в Италии XV—XVI вв., удерживавшее власть с помощью убийств, подкупов и т. д. В данном случае речь идет о безнравственных людях, пользующихся почестями и благами наравне с подлинными героями Добродетели, подобными Титу Флавию Веспасиану (39—81), римскому императору, славившемуся своим милосердием.
ЭПИТАФИЯ К ЖИВОМУ править
В сем доме погребен под страстию своей
Живущий для нее, умерший для друзей.
КОММЕНТАРИИ
Эпитафия к живому. — Творении, ч. 5, с. 34.
ПЕСНЯ («Вечерком румяну зорю…») править
Вечерком румяну зорю
Шла я с грусти посмотреть,
А пришла все к прежню горю,
Что велит мне умереть.
Горе к речке заманило,
Села я на бережок;
Сердце пуще приуныло,
Мутен чистый стал поток.
Я, вздохнувши, тут сказала:
«Лейся, речка, как слеза!»
А сказавши, показала
Полны слез мои глаза.
Струйки чисты зашумели,
Будто сжалясь надо мной;
Но утешить не умели,
И осталась я с тоской!
О души моей веселье,
Для кого мне жизнь мила!
Я последне ожерелье
За тебя бы отдала.
А когда б была богатой
И большою госпожой,
Все алмазы были б платой
За свидание с тобой.
Как сокровищи я света
Берегу к тебе любовь;
Ею лишь во мне нагрета
Будто пламенем вся кровь.
Горячее солнца знойна
Сердце к милому горит,
А душа лишь тем покойна,
Что в себе его хранит.
Вас, струйки?? мои любезны,
Вас прошу в тоске моей!..
Донесите капли слезны
Вы до милого скорей.
Донесите!.. Пусть узнает,
Сколько рвуся я по нем…
Сколько сердце унывает
О сокровище своем!..
Так скажите: «Но с тоскою
Хоть и много видишь слез,
А не все, не все с собою
До тебя поток донес.
Их еще осталось море
Без тебя ей проливать;
А в отраду… в лютом горе,
Дорогого призывать».
Но напрасно в вас, потоки,
Погружаю голос мой;
Вам пути хотя широки,
Стон останется со мной!
Сколько чистых струй ни вьете
Быстрым бегом в берегах,
Слез моих не унесете--
Всё они в моих очах!
КОММЕНТАРИИ
Песня («Вечерком румяну зорю…»). — Московский журнал, 1792, ч. 7,с. 277, под заглавием: Русская песня, сочиненная в подмосковной, в сельце Усладе, по просьбе дворовой девушки, прозвищем Швея-Горемыка, живописцем, прозванным Сердце. Подпись: Н. Н. Печ. по кн.: Творении, ч. 5, с. 204.
К МОЕЙ ЛИРЕ (Рондо) править
Прости, моя любезна лира,
На коей двадцать лет играл
И никогда не похвалял
Гордыни… подлости кумира.
Как в честь гремели ей трубы,
А в славу били барабаны,
Я пел, я пел: «То всё обманы,
Не славят, трусят то рабы,
Страшатся своего кумира».
Прости, моя любезна лира!
Уж больше не коснусь тебе;
Весь мир против меня в алчбе;
Я проклят от порочна мира,
Я правдой нагрубил ему,
А без нее и ты мне, лира,
Не служишь больше ни к чему;
Без правды мне и громки лады
Не могут принести отрады.
Пусть лесть берет венцы себе;
Уж больше не коснусь тебе.
Не я твои согласны тоны
В угоду лжи употреблю.
Не я тиранов восхвалю,
Чьи слухи услаждают стоны,
А звук… звук рабственных цепей
Всю гармони?ю составляет,
Чьи души зло увеселяет…
Ах! нет, не мой герой злодей.
Хвалить заставлю лжи законы
Не я твои священны тоны.
Прельстясь корыстью и тщетой,
Пускай поэты развращенны
Бесчестят лиры, посвящены
От бога истине святой;
Пусть лжец за колесом несется,
Берет и титлы и сребро, —
Всё то не есть мое добро,
Когда всё то за ложь дается;
Будь счастлив тем не я, другой,
Прельстясь корыстью и тщетой.
Коль слава льсти одной награда,
Я славы мира не хощу;
Скорей пойду на муки ада,
Скорей умру, чем злым польщу.
Что в жизни, если нет свободы
Мне ближним правдой послужить,
Когда чудовищей природы
Для счастья должен я хвалить?
Нет! слава не достойна взгляда,
Коль слава льсти одной награда.
Хотя и горестно с тобой
Расстаться мне, любезна лира!
Не петь в защиту бедна, сира,
Которых гордый и скупой
Вседневно накопляют в царствах;
Но мир оглох, и средства нет,
Чтоб слышан добрый был совет.
Всё погружение в злых коварствах!
И расстаюсь, мой милый строй,
(Хотя и горестно) с тобой.
Дух приуча к кроваву току,
Мир хощет песен в честь пороку,
Тщеславью, лютости своей;
Забыли люди в нем людей,
Одни грозят, другие давят,
А третий за то их славят,
Алкая мзды, страшася бед,
Целуют их кровавый след,
Друг другу часть дают жестоку,
Дух приуча к кроваву току.
Как может лира быть слышна,
Колико б ни была стройна,
Служаща истине, не миру?
Хоть громкий глас взнесет к эфиру,
Хоть в небесах раздаст свой строй,
Ее мелодия священна
Там примется за звук пустой,
Где ложь высоко помещенна;
Коль лирой правда почтена,
Как может тамо быть слышна?
Не видя цели благодатной
И общий потерявши путь,
Где люди надсаждают грудь,
Служа Фортуне коловратной,
Там чувства отданы сребру,
Там стали склонности страстями;
Там, древеса имев с плодами,
Друг друга режут за кору;
Там страждет знатный и незнатной,
Не видя цели благодатной.
И пение твое прерву,
Навек с тобой прощаюсь, лира!
Неправду зря царицей мира,
Не в сновиденьи, наяву,
Не буду нудить лиры милой,
Чтоб в похвалу венца ея
Звенела бы струна твоя.
Пусть царствует коварной силой;
Я правдой лжи не назову
И пение твое прерву.
На что нам спорить с сильным роком,
Коль человек прельщен пороком?
Коль хощет ложь боготворить,
На что нам правду говорить?
Она проходит слухи мимо,
Она несносна для людей;
Ложь--божество у них любимо,
А правде даже ум--злодей;
Он миру служит лжепророком
На что нам спорить с сильным роком?
Коль гнусна лесть есть средство благ,
Так лучше от меня сокройся.
Ах! нет… будь, будь в моих очах,
Лежи на сердце и покойся!
Быв звуком чувства моего,
Глася, что сердце ощущало,
Внимай биению его!
Живое слово не пропало…
Оно в груди, а не в устах,
Коль гнусна лесть есть средство благ.
Хотя порок замкнул уста,
Гласящие ему в улику,
Хоть зависть, гордость и тщета,
Имея в мире часть велику,
Сковали истине язык, —
Но чувствованье всё свободно!
Мир малый--бог, бог--мир велик;
Он в сердце… спорить с ним бесплодно.
Пой, лира, коль струна чиста,
Хотя порок замкнул уста.
КОММЕНТАРИИ
К моей лире. Рондо. — Творении, ч. 5, с. 163.
Пусть лжец за колесом несется — имеется в виду колесо Фортуны.