Храм святого Николая на Шипке править
На самом центральном куполе
Русские зодчие установили
Крест, который возвышается
Над турецким полумесяцем как
Символ победы христианства.
Под шипкинскими облаками,
Где воздух, словно лед, лилов, —
Звонарь играет языками
Шестнадцати колоколов.
Неуловимые рыданья
Под сводом старых изразцов —
Глухие отзвуки преданья —
Плач под могилой мертвецов.
Нет, не рыданья, а воскресший
Бессмертный реквием солдат,
Чьи имена, как грани флешей,
На белом мраморе лежат.
И мне казалось, мне казалось,
Что звуков медная волна
Глубин моей души касалась —
Ее невидимого дна.
Стоял великий храм, в багрянец
Сентябрьских зорь и звезд зажат.
— Сними пилотку, сталинградец,
Здесь наши прадеды лежат!..
Сквозь звуки лет мы слышим, внуки,
И бой, и бегство янычар,
И русских труб литые звуки,
И ликование болгар.
И скал отвесные отсеки,
Что будто срезаны ножом,
И Крест, поставленный навеки
На полумесяце чужом.
Я к храму шел боями славы —
Сквозь Сталинград, сквозь
огнь и дым, —
И я оружьем добыл право
Стать на колени перед ним.
Примечание: править
Шипка — София, 1944 г.
Источник: «Слово и Дух. Антология русской духовной поэзии.(Х-ХХ вв.)». Свято-Елисаветинский монастырь. Минск. 2009 г.
Материнские слезы править
Как подули железные ветры Берлина,
как вскипели над Русью военные грезы!
Провожала московская женщина сына…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
Сорок первый — кровавое, знойное лето.
Сорок третий — атаки в снега и морозы.
Письмецо долгожданное из лазарета…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
Сорок пятый — за Вислу идет расставанье,
землю прусскую русские рвут бомбовозы.
А в России не гаснет огонек ожиданья —
материнские слезы,
материские слезы!..
Пятый снег закружился, завьюжил дорогу
над костями врага у можайской березы.
Сын седой возвратился к родному порогу…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
МОЯ ЭПИТАФИЯ править
В тыщу девятьсот шестидесятый,
может быть, в семидесятый год
до окна
походкой вороватой
гибель костяная подойдет.
Пальцами сухими постучится
в тусклое стекло повечеру.
Опущу прохладные ресницы.
И, слова не досказав, умру.
Ты, товарищ мой, перед врагами,
для другого моего пути,
насмерть,
трехдюймовыми гвоздями
струганые доски сколоти,
чтобы мог я чувствовать свободно
свой последний,
неземной, полет,
чтобы слышал я,
как всенародно
слово Селивановский[1] возьмет.
Может, он оставит для былого
свой короткий,
свой глубокий труд?..
Впрочем,
для вступительного слова
критика хорошего дадут.
Он меня прославит не слезами.
И потом,
качаясь на весу,
я свою измученную память
за собой навеки унесу.
Но пока меня никто не знает.
И — проспектом —
красные стрелки
боевую песню запевают
несуразной мысли вопреки.
И проходят стройные отряды.
По весне.
По травам.
По утрам.
По торцам.
По звездам Ленинграда.
По сухим московским площадям.
Память! Память!
Только с песней этой
временным поклонникам души
уходить из жизни —
не советуй.
Умереть на время — разреши,
чтоб они не плыли в край видений,
чтоб они не повернули вспять.
Мы должны учиться у растений,
погибая,
снова расцветать!
/1935 г./
[1] Селивановский А. П. — советский критик.