Генри Вордсворт Лонгфелло править
Стрела и песня. править
С тетивы пустил стрелу я, и взвилась высоко
Та стрела, потом упала на землю далёко,
В высь лазури полетела с дивной быстротой,
Так что глаз не мог угнаться за стрелой той.
Песню спел я; звуки песни весело неслись.
А потом, упав на землю, больше не нашлись.
А и можно ль было видеть, видеть, как летели,
Как неслись и исчезали заливные трели?
После раз в лесу стрела та мне в глаза попалась,
Крепко в дуб она засела, но цела осталась;
Те же звуки, что исчезли, без следа пропали,
В душу друга-человека глубоко запали.
1868 г.
Впервые:
СПб., «Иллюстрированная газета», 1868 г. № 47. 28 ноября. С. 350.
Ручей и волна. править
Весь в серебре, сбегал
По золоту песков,
Ручей из гор пробился, —
Пел бард былых веков.
Далёко в пенном море
Катилась та волна;
Тревожная — то пела,
То плакала она.
Ручей слился с волною,
Хоть долго розно жил,
И много в горечь сердца
Ей сладостного влил.
1877 г.
Эмма и Эгингард. править
Когда в ту школу, где учил
Саксонец Алкуин ((735—804 гг.) — выдающийся учёный, монах и поэт эпохи раннего средневековья, по происхождению — англосакс),
Шли Карла сыновья и шёл
Последний селянин,
И шли затем они туда,
Что б от него узнать:
Одни — как следует терпеть,
Другие — управлять,
Он даровитейшим из них
Влагал, как мёд в уста,
Священной радости глагол,
Учение Христа;
Других же утолял вином
Сказаний прошлых лет, —
Вином изысканным, хотя
В нём только света нет.
Одних, желающих познать,
Грамматике учил,
Других таинственным путям
Немеркнущих светил,
Что в синем небе зажжены
Величием Творца,
Как лампы яркие вверху,
Под сводами дворца.
И как на самом деле был
Хорош старик-монах,
С чернильным рогом на боку
И книгою в руках,
Когда своих учеников,
Любя, он поучал:
То взором радостно светлел,
То посохом стучал, —
Иль коридорами когда
Знакомый несся стук
Его размеренных шагов,
И всё стихало вдруг!..
А как хорош, когда кругом
Ученики стоят,
А он так кротко говорит
И так суров на взгляд!
В ту пору юный Эгингард
Был так же привлечён.
Он родом франк был,
Раньше всех
Являлся в школу он;
Его прекрасное лицо
Светилось той зарёй,
Что весть о Солнце нам даёт
Рассветною порой.
Ему легко давалось всё,
А то, чего не знал,
О том, — сомненья нет, что он
Когда-нибудь мечтал,
И что казалось всем другим
Немыслимо порой,
То Эгнигарду было всё
Лишь лёгкою игрой.
Смарагд, Сент-Михельский аббат,
Передавал, как слух,
Что эти юношей владел
Какой-то тёмный дух, —
Что он товарищей своих
Оставил далеко,
Причём, качая головой,
Вздыхал он глубоко,
Дивясь, как тривиум (так на латыни именовались три первых дисциплины стандартного для Средних веков курса обучения: грамматика, риторика и логика) учить —
И лоз не испытать?
Твердил один лишь Алкуин,
Что это — благодать.
И стал учёным Эгингард:
Грамматик, ритор был,
Науку чисел понял всю,
Геометром прослыл;
Теченье отдалённых звёзд
Своим умом постиг.
И музыки ему знаком
Волшебный был язык:
Он миннезингером прослыл,
Певцом любви, в те дни,
Когда не пели про неё
И в Швабии они.
И Карл Великий, услыхав
Про знания его,
Своё вниманье обратил,
Подумав: «Вот кого
Сама судьба теперь даёт,
Заботясь обо мне!
Он может верным быть слугой
И в мире, и в войне.
Возьму его в секретари:
И пусть узнает он
Искусство миром управлять,
Правления закон»!
И скоро юный Эгингард,
Недавний ученик,
Попав в придворные, большой
Известности достиг.
Как руку правую свою
Монарх его любил,
Умом и знаньем Эгингард
Повсюду славен был,
И все любили горячо
Красавца-мудреца
За скромность речи и черты
Прекрасного лица, —
За то, что, при дворе живя,
Не соблазнялся он
Придворной жизнью: одинок
И в книги погружён,
Не виден был среди мечей
И заострённых шпор,
Верхом меж рыцарской толпы,
Въезжающей во двор.
И как великий государь
Недаром говорил:
В искусство миром управлять
Его он посвятил,
Но об одном искусстве, чей
Закон, как рок, силён,
Среди занятий и трудов
Забыл подумать он.
Принцесса Эмма, красотой
Пленявшая сердца,
Покинув кров монастыря,
Вернулась в дом отца;
И если имя сенешаль
Или заезжий бард
Принцессы Эммы поминал, —
Смущался Эгингард.
Он видел в первый раз её
Из своего окна,
Как в свите рыцарей, верхом,
Проехала она;
Он видел в этот день её
На празднике, когда
Она сидела за столом,
Как утро молода;
Он встретил раз её в саду,
С служанкой позади,
Среди душистых цветников
И с розой на груди…
Она спросила: «Эгингард!
Реши один вопрос:
В чём заключается весь смысл
И тайна этих роз»?
Он ей ответил, и в лице
Его зарделась кровь:
«Смысл розы — юность; тайна роз,
По-моему, любовь»!
Я не берусь здесь пояснить,
Не в силах передать,
Как их сердца сумели враз
Друг друга угадать;
Я знаю только лишь одно,
Что средств немало есть,
Через которые сердцам
Передаётся весть.
О тайна вечная любви,
Тебя не разгадать!
Ни перья пышного двора,
Ни рыцарская знать
В блестящих латах и верхом
На борзых скакунах,
Рожденьем славная своим
И славная в делах,
Вниманье Эммы на себя
Не привлекла на миг:
Она глядела на него,
На человека книг.
За летом осень подошла,
И стебельки лилей
Темнели, чуя холода;
Среди густых аллей
Кружился лист, то золотой,
То красный, будто кровь,
Как письма, что диктует нам
То ревность, то любовь;
Или как ливень золотой,
Который сам Зевес
На нимфу пролил в старину
С вершин своих небес.
Сравненья странные не раз
Пускает в ход поэт,
А жару любящих сердец
В сравненьях меры нет.
В аллеях парка, при дворце,
Так, как в былые дни,
Они, влюблённые, теперь
Не встретятся одни:
Зима подходит, а с зимой
Большие вечера,
И пламя лампы трудовой
Зажечь пришла пора.
И со вниманием следить
В полночной тишине,
Погашен или нет огонь
В принцессином окне.
Безумьем страсти молодой
Раз ночью опьянён,
Идти и Эмму увидать
Решил внезапно он.
Чего всесильная любовь
Не в силах совершить?
Чего она не может сметь,
О чём не говорить?
Пройти двором, взойти наверх
Был надобен предлог…
Его, как Карла секретарь,
Найти всегда он мог…
Но только в комнату вошёл
И Эмму увидал,
Как виноватый, перед ней
Он на колени пал
К её ногам, и замерла
Придуманная речь,
Пока руки своей она,
Как обнажённый меч,
Не положила на него,
Сказав: «Сюда прийти!
Пусть сердце в уровень с моим
Здесь бьётся на груди»!
И он остался у неё
До первых петухов,
Что будят мирные стада
И сельских пастухов,
Своею песней говоря,
Что отлетает день
И загорается рассвет,
Ведя с собою день.
Они простились, только вдруг
В окно упал их взор:
От снега, выпавшего в ночь,
Белел широкий двор.
И, как отшельница, с небес,
Покойна и ясна,
Из кельи облачной своей
Смотрела вниз луна
«Увы, — воскликнул Эгингард, —
Теперь спасенья нет!
Как скрыть мне от твоих дверей
Ко мне ведущий след?
Обратно нет его»… Не мог
Он в ту минуту знать,
Как может женщина схитрить,
Что в силах предпринять.
Сам государь, под гнётом дум,
Заботой удручён,
Уснул немного в эту ночь,
И, отряхнувши сон,
Он до рассвета поднялся
И, подойдя к окну,
В недоуменье созерцал
Ночную тишину, —
Как будто странною ему
Казалась там она,
Перед тревогою его
Волнующего сна.
Луна свой бледный свет лила
На кровли черепиц,
Здесь освещала часть двора,
Там — заострённый шпиц…
Глядит: от башни через двор,
Ступая в мягкий снег,
С тяжёлой ношей на плечах
Проходит человек.
Он Эгингарда вдруг узнал
По очерку лица…
И кто же? Женщина несла
Его к дверям крыльца!
Кругом всё было так бело,
Луной светила ночь, —
Карл в этой женщине узнал
Свою родную дочь!..
Из груди Карла не дошёл
Ни крик, ни тяжкий стон, —
Нет, превратился в этот миг
В недвижный камень он.
И будто статуя стоял
До той поры, когда,
Рассеявшись, ночная мгла
Исчезла без следа,
Потухли звёзды, и луна
Склонилась на закат.
Над рядом башен городских
И городских палат
Сверкнула алая заря,
И Солнца яркий взор,
Блеснув, по-царски осветил
Весь мировой простор:
Подёрнул розовым снега,
На всё, сияя, лёг,
Румянцем мёртвый лик зимы
Властительно зажёг;
Вершины башен озарил
Вдруг пламенем своим,
Окошка, кровли, золотя
Из труб идущий дым;
Вершины парка пробежал,
По замку, и на нём
Гнездо аиста охватил
Своим живым огнём.
До той поры остался он,
Пора к нему, как встарь,
Смиренно, робко, не вошёл
Любимец-секретарь,
С красивой русой бородой,
С кудрями на плечах.
О неотложных в этот день
Спросив его делах,
Вдруг улыбнулся государь,
Взглянувши на него:
«Пока не надобно, мой сын, —
Сказал он, — ничего:
Сейчас сбираю я совет,
И мы решить должны
Вопрос один, — серьёзен он
И важен для страны.
Ты через час сюда зайди.
Когда ко мне придёшь,
Работу здесь на этот день
Ты у меня найдёшь».
Когда влюблённый трубадур
Отпущен был домой,
Совет великий государь
Собрал немедля свой
И, не колеблясь, рассказал,
Взойдя на пышный трон,
Кого и что сегодня в ночь
В окно увидел он;
Затем советников спросил:
«Как юношу судить»?
Одни решили, что изгнать,
Другие — умертвить.
Тогда монарх сказал: «Не так
Его судил бы я:
Нам жизнь от Господа дана
И ей я не судья!
Пускай слова мои из тех,
Кто здесь теперь стоит,
Вне стен дворца, в душе своей,
Как тайну, не хранит.
Не так вы к делу отнеслись, —
Я рассужу за вас…
Ты, достославный Алкуин,
Я помню, как-то раз,
Когда мой маленький Пипин (имеется в виду старший сын Карла Великого, Пипин Горбатый (769—811 гг.)
Спросил тебя о том,
Что значат люди, — свой ответ
Ты записал пером:
„Все люди — странники в пути;
Могила — пристань их“.
И это верные слова
Для малых и больших.
Когда же все из одного
Мы праха созданы,
То справедливы и добры
К ошибкам быть должны.
Я вам сегодня передал
Правдивый свой рассказ,
Как этот путник-человек
Мой лучший взял алмаз;
Но если я ему решусь
Его и сам отдать,
То буду камнем тем владеть
По-старому опять.
Итак, я Эмму отдаю,
А снежный след пускай
Прикроет мантия моя,
Мой белый горностай»!
Тогда бы позван Эгингард…
Когда вошёл он в зал.
Толпою знати окружён,
Монарх ему сказал:
«Любезный сын мой Эгингард!
(Я именем таким
Зову тебя за то, что был
И остаёшься им).
Ты долго ревностно служил,
И, за труды любя,
Хочу достойно наградить
Сегодня я тебя!
Я прежде, милый Эгингард,
За должное считал,
Когда ты ревностно дела
И вёл, и исполнял,
Час воздаяния настал:
От всей души я рад
Любовь достойно наградить
Наградой из наград,
Которой из отцовских рук
Добиться не могли
Не только графы и князья,
Но даже короли»!
И вот раскрылась настежь дверь
Палаты заперто́й
И Эмма, Карла дочь, вошла
Сияя красотой,
И можно было проследить
В её живых чертах
Румянец тайного стыда,
Смущение и страх…
Тогда великий государь
Престол покинул свой,
За руку белую её
Он взял своей рукой
И, Эгингарду передав,
Сказал: «Мой милый сын,
Её за свой усердный труд
Достоин ты один!
Так я плачу свои долги,
А снежный след пускай
Прикроет мантия моя,
Мой белый горностай»!
1883 г.
Впервые: журн. «Русская мысль», 1883 г. № 1.
Перевод поэмы Г. В. Логфелло «Эмма и Эгинхор» (1863 г.) из цикла «Рассказы придорожной гостиницы». В другом, позднем переводе М. А. Донского — «Эмма и Эгинхард», Лонгфелло Г. В., Уитмен У. «Стихотворения, поэмы», М., «Художественная литература», 1986 г. Серия «Библиотека США». См.: http://medilat-life.com/genri-longfello/emma-i-eginhard.html