САТИРИКЪ.
правитьAccusare et amare tempore uno
Ipsi vix fuit Herculi ferodum.
Petron. Satyricon.
Среди кровавыхъ смутъ, въ тѣ тягостные годы
Заката грустнаго величья и свободы
Народа Римскаго, когда со всѣхъ сторонъ
Порокъ нахлынулъ къ намъ и онѣмѣлъ законъ,
И поблѣднѣла власть, и зданья вѣковаго
Подъ тяжестію зла шатнулася основа,
И свѣточь истины, средь бурь гражданскихъ бѣдъ,
Уныло догоралъ — родился я на свѣтъ;
Но правда и боязнь порока и разврата
Въ утробъ матери со мной была зачата.
Съ младенчества во мнѣ квиритовъ древнихъ духъ
Проснулся: дѣтскихъ лѣтъ къ призывамъ былъ я глухъ,
И рѣзвыхъ сверстниковъ не раздѣлялъ забавы,
Но жажда подвиговъ и благородной славы
Смущали съ раннихъ поръ покой души моей.
Достигнувъ возраста кипучихъ юныхъ дней,
Я убѣгалъ пировъ и ласки дѣвъ прекрасныхъ
И взоръ свой отвращалъ отъ взоровъ сладострастныхъ.
Смѣшнымъ казался мнѣ страстей безумныхъ пылъ,
Лукавый нѣги гласъ мнѣ непонятенъ былъ,
И говорилъ душѣ моей краснорѣчивѣй .
Саллюстій, правды другъ, иль величавый Ливій.
Въ часы отраднаго безмолвія ночей,
Отъ хартій вѣковыхъ не отводя очей,
Въ преданья древности я думой погружался,
И духомъ праотцевъ мой духъ воспламенялся,
И съ новой ревностью я жаждалъ славныхъ дѣлъ,
И въ яростной враждѣ къ пороку закоснѣлъ.
И ждалъ я съ трепетомъ, когда придетъ мнѣ время
Поднять на рамена народной власти бремя,
Закона узами замкнуть пороку пасть.
Иль въ медленной борьбѣ за правду честно пасть, —
И увлеченъ мечтой въ воображеньи юномъ,
Ужь представлялъ себя безтрепетнымъ трибуномъ
И словомъ громовымъ оледѣнялъ сенатъ,
Иль мощнымъ ценсоромъ карающимъ развратъ,
И грозно обличалъ сановниковъ подкупныхъ
И въ рабство низводилъ ихъ женъ и чадъ преступныхъ.
Такъ юныхъ дней моихъ пронесся быстрый токъ,
И зрѣлыхъ лѣтъ пришелъ давно желанный срокъ,
И въ дни весеннихъ идъ, въ обычной тогѣ бѣлой
Я на площадь предсталъ передъ народомъ смѣло.
Рѣчьми лукавыми народу я не льстилъ,
Ни игръ, ни праздниковъ, ни зрѣлищъ не сулилъ,
И мнилъ я въ гордости слѣпаго заблужденья,
Что нравовъ чистота средь общаго паденья,
Да имя доброе, да предковъ древній родъ
Права священныя на славу и почетъ
Въ народѣ мнѣ даютъ. Но правда, доблесть, предки,
Въ нашъ вѣкъ не цѣнятся въ народѣ, хоть и рѣдки.
И площадь цѣлая, ругаясь и смѣясь
Меня отвергнула, — насмѣшки, камни, грязь
И взглядъ ликующій соперника счастливца,
Сосѣдей и друзей сіяющія лица —
Вотъ все, что родина въ награду мнѣ дала
За умъ, высокій родъ и чистыя дѣла.
Стыдомъ подавленный и злобою стѣсненный
Отъ шумной площади въ свой домъ уединенный
Направилъ быстро я дрожащія стопы,
При грубомъ хохотѣ безчисленной толпы.
И ктожь, о, боги, былъ мой грозный побѣдитель?
Распутный юноша, безумный расточитель
Отцевъ наслѣдія на играхъ и пирахъ,
Погрязшій въ праздности, порокахъ и долгахъ,
Въ кругу безстыдныхъ дѣвъ и параситовъ грязныхъ
Проведшій жизнь свою средь оргій безобразныхъ,
До дна для прихоти исчерпавшій порокъ,
Разврата гнусныхъ тайнъ прославленный знатокъ,
Но въ глубинѣ души усталой и холодной,
Безчувственной къ добру и славѣ благородной
Презрѣнной зависти червь безпокойный жилъ
И сердце низкое блескъ почестей манилъ.
И къ цѣли хитро шелъ, какъ честолюбецъ жадный,
Беспечный юноша. Вкусъ черни кровожадной,
Звѣриной травлею онъ тѣшилъ безъ конца, —
И имя тамъ стяжалъ отечества отца.
И вотъ развратникъ, мотъ и гражданинъ негодный
Избранъ торжественно на площади народной,
И тотъ, кого клеймилъ молвы всеобщій гулъ,
Кто предъ кредиторомъ смиренно выю гнулъ,
На полѣ бранномъ трусъ, нахалъ въ толпъ разгульной,
Возсѣлъ торжественно на древній стулъ курульный,
И, грозныхъ ликторовъ толпою окруженъ,
Гражданамъ судъ даетъ, сановникамъ законъ,
Съ осанкой гордою, въ сенатѣ пркдлагаетъ
И взоромъ какъ герой увѣнчанный блистаетъ.
И понялъ я, что тамъ, гдѣ правды лучъ поблекъ,
Гдѣ безразлично все — и доблесть и порокъ,
Гдѣ власть пристанище корысти и разсчета,
Постыдно требовать народнаго почета.
И, льстивыхъ почестей оставя шумный путь,
Въ семейномъ счастіи я думалъ отдохнуть,
И муки гордости глубоко уязвленной
Любовью тихою, но други неизмѣной,
Предъ скромнымъ очагомъ домашнимъ усыпить,
И участь горькую отчизны позабыть.
И жизнь моя на мигъ роскошно просіяла:
Нашелъ подругу я… Безвѣстно разцвѣтала
Она подъ властію суроваго отца,
Квиритовъ доблестныхъ прямаго образца,
Вдали отъ шумнаго и суетнаго Рима,
Отъ взора дерзкаго заботливо хранима;
Стыдливой робости и гордости полна
Самой Лукреціей казалась мнъ она,
И боги счастіе казалось мнѣ сулили, —
Но счастья нѣтъ въ странѣ, гдѣ рушились и сгнили
Твердыни грозныя законовъ, гдѣ кругомъ
Развратомъ осажденъ, какъ язвой, каждый домъ,
Гдѣ отъ порока нѣтъ ни стражей, ни затворовъ!
Средь общей гибели и я отъ наглыхъ взоровъ
Не въ силахъ былъ сокрыть мой драгоцѣнный кладъ,
И въ сердце нѣжное тлетворный страсти ядъ
Проникъ украдкою, и душу сжегъ… и вскорѣ
Римъ цѣлый говорилъ вслухъ о моемъ позорѣ.
Я много отъ судьбы ударовъ перенесъ,
Но духомъ не слабѣлъ, не пролилъ капли слезъ,
И взрывъ отчаянья смиряя волей твердой,
Стоялъ я подъ грозой безтрепетно и гордо,
Но новый сей ударъ душѣ смертеленъ былъ,
И перенесть его во мнѣ не стало силъ.
Бѣдой подавленный, безславіемъ покрытый,
Съ душой обманутой и скорбію разбитый,
Униженный стыдомъ, не смѣлъ я глазъ поднять,
Страшась въ очахъ другихъ позоръ свой прочитать,
И гнѣвомъ я дрожалъ безсильнымъ, и впервые
Позналъ отчаянья мученья роковыя.
О, горе тяжкое! Какъ быть? Куда бѣжать?
Какъ гнусное клеймо безчестія сорвать?
Какъ вырвать изъ души воспоминаній жало?
Гдѣ скрыться отъ тоски? Куда главой усталой
Склониться, и душѣ покой и миръ обресть?
Гдѣ счастье? Гдѣ семья? Гдѣ родина и честь?
Все, все утрачено, все чуждо мнѣ!.. Ужели
На жизнь я осужденъ безъ славы и безъ цѣли?
Ужель мнѣ ничего въ ней рокъ не сохранилъ?
Ужель не обрѣту въ душъ я новыхъ силъ,
И Римскій гражданинъ, какъ рабъ тупой, безгласный
Безсмысленно пройду я жизни путь несчастный?
Нѣтъ! мнѣ оставили святые боги въ даръ
Святаго мщенія неугасимый жаръ,
Громовый, мощный стихъ, рѣчей потокъ сердитый,
И жало тонкое насмѣшки ядовитой.
Вотъ все, что я сберегъ средь бѣдствій и утратъ,
Чѣмъ гордъ и силенъ я, вотъ мой единый кладъ,
Оспорить и отнять его никто не можетъ,
Не сокрушитъ пожаръ и ржавчина не сгложетъ!
Да, знай и трепещи великій, гордый Римъ,
Не все подавлено величіемъ твоимъ,
Не все подкуплено твоимъ всесильнымъ златомъ,
Потоплено въ крови, усыплено развратомъ!
Ты грозенъ и могучъ, прославленъ, вознесенъ,
Ты вождь и судія безчисленныхъ племенъ,
Все гимнъ гремитъ тебѣ; — но льстивый гласъ народный
Не заглушитъ въ сердцахъ гласъ правды благородный,
И легіоны силъ безчисленныхъ твоихъ
Не покорятъ тебѣ мой непреклорный стихъ,
И повѣсть темную всѣхъ дѣлъ твоихъ презрѣнныхъ
Онъ грозно прогремитъ въ потомствахъ отдаленныхъ.
Такъ тяжкой скорбію и злобою томимъ,
Тебѣ я мщеніемъ грозилъ, могучій Римъ,
И слово я сдержалъ, и правды голосъ мочный
Раздался предъ тобой, и нѣги сонъ порочный,
И совѣсть онъ смутилъ въ сердцахъ твоихъ сыновъ,
И злобой отравилъ веселье ихъ пировъ.
И бѣдный гражданинъ, народомъ позабытый,
Я въ бой съ нимъ выступилъ упорный и открытый,
И ненавистенъ всѣмъ, и славенъ, силенъ сталъ, —
И шумный гласъ молвы торжественно призналъ,
Что свыше одаренъ я злой насмѣшки даромъ —
И понялъ я, что въ свѣтъ родился я не даромъ.
Съ тѣхъ поръ всѣ силы я, всю жизнь свою обрекъ
Искать, раскапывать и уличать порокъ;
Съ тѣхъ поръ заботливо, неутомимымъ окомъ,
Какъ за роскошною добычей, за порокомъ
Повсюду слѣдую, ловлю чуть видный слѣдъ,
И взору моему преградъ и тайны нѣтъ.
Ни въ темной улицѣ, ни въ термѣ потаенной,
Ни подъ личиною философа смиренной,
Нигдѣ порокъ и страсть себя не утаятъ,
Повсюду ихъ пронзитъ мой безпощадный взглядъ.
Какъ смѣлый рудокопъ, корыстью увлеченный,
Нисходитъ въ нѣдра горъ за глыбой драгоцѣнной,
Такъ погружаюсь я всей мыслію моей
Въ пучину мрачную пороковъ и страстей.
Сбираю жадно въ ней, какъ перлы дорогіе,
Дѣянья низкія, движенья сердца злыя,
И тайны гнусныя домашнихъ очаговъ,
Лелѣю въ памяти… И въ часъ ночныхъ трудовъ,
Пергаментъ развернувъ, и мыслію спокойной
Окинувъ золъ людскихъ весь хламъ и сбродъ нестройный,
Я рѣзвой Таліи лукавый слышу гласъ
И Поліимніи огнемъ воспламенясь ,
Въ рѣчахъ безжалостныхъ согражданъ обличаю,
И на позорище народу выставляю.
И всюду дверь мосй сатирѣ отперта:
Молва передаетъ мой стихъ изъ устъ въ уста,
На рынкахъ, площадяхъ, порой въ сенатѣ самомъ
Всѣ внемлютъ съ жадностью летучимъ эпиграммамъ,
Упрекамъ, остротамъ и жалобамъ моимъ;
Намеки смѣлые, съ весельемъ сердца злымъ
Другъ другу на ухо тихонько повторяютъ,
И озираяся, съ улыбкой называютъ
Всѣ жертвы славныя мои по именамъ.
Слова мои дошли и къ чуждымъ племенамъ,
И изъ конца въ конецъ имперіи великой:
Въ Аѳины пышныя, въ край Галловъ полудикій,
И къ Нильскимъ берегамъ, и всюду за толпой
Чрезъ горы и моря пронесся голосъ мой.
И сердце веселю я мыслію отрадной,
Что словомъ праведнымъ сатиры безпощадной,
Передъ лицомъ толпы я развѣнчалъ порокъ;
Кумиры грозные съ подножія совлекъ;
Что, пробудивъ въ сердцахъ гласъ совѣсти сердитой,
Подлилъ я горечи въ напитокъ сибарита,
И злаго мытаря смутилъ безпечный сонъ,
И ложе мягкое преступныхъ дѣвъ и женъ
Усыпалъ камнями, и терніемъ колючимъ;
Что страшенъ голосъ мой временщикамъ могучимъ,
Что въ неприступные дворцы и термы ихъ
Ворвется силою мой разъяренный стихъ,
И грозно огласятъ роскошныя палаты
Моихъ гекзаметровъ суровые раскаты.
Н. Алмазовъ.
ПОКАЯНІЕ.
правитьI.
Надъ Римомъ и міромъ всевластно царилъ
Державнѣйшій царь Ѳеодосій:
Византію съ Римомъ онъ снова сплотилъ
Въ одномъ безпредѣльномъ колоссѣ.
Онъ царствовалъ мудро. Спокоенъ въ бѣдахъ,
И кротокъ среди совѣщаній,
Онъ былъ неусыпенъ въ державныхъ трудахъ
И страшенъ былъ на полѣ брани.
Онъ поднялъ и властью своей осѣнилъ
Попранные въ прахѣ законы,
И древнюю доблесть, и силу, и пылъ
Вдохнулъ онъ въ свои легіоны;
И мощной рукою одинъ удержалъ
Паденье всемірной державы, —
И ярко и пышно при немъ возсіялъ
Закатъ ея гаснущей славы.
Но труденъ и тягостенъ подвигъ царевъ.
Кто въ силахъ, подъ бременемъ власти,
Средь распрей гражданскихъ и бранныхъ трудовъ,
Средь хитрыхъ навѣтовъ корыстныхъ льстецовъ,
Бороться съ порывами страсти?
Въ далекой Солуни. безумной толпой
Часть черни на власти возстала,
И звѣрски начальника стражи градской,
Любимца царя, растерзала.
Намѣстникъ солунскій на судъ не призвалъ
Народа, но въ тайномъ доносѣ
Про бунтъ и убійство въ Миланъ написалъ,
Гдѣ съ царственнымъ домомъ своимъ пребывалъ
И съ сонмомъ вельможъ Ѳеодосій.
И яростнымъ гнѣвомъ монархъ воспылалъ,
И быстро въ пылу изступленья
Отъ гнѣва дрожащей рукой начерталъ
Воинскимъ властямъ повелѣнье --'
Чтобъ въ городъ мятежный немедля послать
Трибуна съ отборной дружиной,
Всѣхъ жителей именемъ царскимъ созвать,
И всѣхъ истребить до едина.
II.
Шумитъ и ликуетъ въ Солуни народъ —
Всѣмъ радость повѣдалъ глашатый:
«Царь новыя игры народу даетъ
И всѣхъ безъ изъятья на праздникъ зоветъ:
Всѣ гости — бѣднякъ и богатый.»
Отъ хижинъ убогихъ до гордыхъ палатъ
Ликуетъ весь городъ сердцами:
Одѣлися жены въ свой новый нарядъ,
Украсились дѣвы цвѣтами,
Прервались работы, и тяжбы, и судъ,
Торговая площадь пустѣетъ,
И съ криками дѣти изъ школы бѣгутъ,
И рабъ забываетъ неволю и трудъ,
И старецъ душой молодѣетъ.
И за городъ хлынулъ солунскій народъ,
Подобно отливу морскому,
И съ шумомъ рванувшись изъ тѣсныхъ воротъ,
Потекъ по пути къ гипподрому.
И зрителей жадныхъ несмѣтной толпой
Наполнилось древнее зданье;
Явился намѣстникъ, знакъ подалъ рукой,
И вмигъ началось средь арены большой
Коней быстроногихъ ристанье.
Помчалися кони, несутся, летятъ,
Мелькаютъ наѣздниковъ лица,
Блеститъ и мелькаетъ ихъ яркій нарядъ,
Роскошныя сбруи блестятъ и звенятъ,
Блестятъ и гремятъ колесницы.
И носятся кони: на гривахъ кипитъ
И брыжжетъ горячая пѣна
И прыгаютъ искры отъ быстрыхъ копытъ,
И мѣрно и глухо подъ ними звучитъ
И стонетъ протяжно арена.
Любуется все въ упоеньи нѣмомъ,
Всѣ взоромъ слѣдятъ за конями,
И въ дѣтскомъ веселіи весь гипподромъ
Слился во едино очами.
Шумятъ одобренья какъ бурный потокъ.
Ристателямъ смѣлымъ заранѣ
Побѣдную пальму, дары иль вѣнокъ
Ужь вслухъ предрекаютъ граждане,
И судятъ и бьются они объ закладъ
И въ споръ межь собою вступаютъ,
Чьи рѣзвые кони впередъ долетятъ,
И съ трепетомъ сердца за ними слѣдятъ
И мысленно съ ними летаютъ.
Ужь кони свершаютъ послѣдній свой кругъ
И громче грохочетъ арена,
Тревожнѣе бьются сердца всѣхъ… и вдругъ
Раздалися вопли, оружія стукъ,
И крики: «мы гибнемъ, измѣна!»
Всѣ вмигъ оглянулись въ испугѣ назадъ:
Всѣ заняты входы войсками,
Врывается въ циркъ за отрядомъ отрядъ,
И путь разсѣкаетъ мечами;
Повсюду смятенье, отчаянный страхъ,
Всѣ съ крикомъ другъ къ другу тѣснятся,
Сверкаетъ оружье, вздымается прахъ,
И плаваютъ трупы въ кровавыхъ волнахъ,
И трупы на трупы валятся.
И тщетны угрозы, рыданья, мольбы,
Безсильны отпоръ и боренье;
Все, старцы и дѣвы, граждане, рабы —
Все — жертва свирѣпаго мщенья.
Напрасно за жизнь драгоцѣнныхъ дѣтей
Несчастныя матери молятъ,
Лобзаютъ колѣна своихъ палачей —
Не слышатъ убійцы ихъ жаркихъ рѣчей,
Все рубятъ и топчутъ, и колютъ.
Скамьи и арена и ложи кругомъ,
И мраморныхъ лѣстницъ уступы,
Балконы, перила и весь гипподромъ
Покрыли кровавые трупы.
Солунь опустѣла, бродили по ней
Лишь хилые старцы въ печали,
Да малыя дѣти своихъ матерей
Напрасно въ слезахъ призывали…
III.
На стогнахъ народъ весь миланскій стоялъ,
Былъ праздникъ великій Успенья,
И царь православный въ сей день пожелалъ
Святое принять причащенье.
И самъ литургію былъ долженъ свершать
Епископъ миланскій Амвросій,
И тайныхъ небесныхъ даровъ благодать
Въ соборѣ отъ мужа святаго принять
Сподобиться мнилъ Ѳеодосій.
Осыпавъ обильно монарху весь путь
Вѣтвями древесъ и цвѣтами,
На царскій торжественный поѣздъ взглянуть
Тѣснились Миланцы толпами.
И ждали всѣ долго въ молчаньи — и вотъ
Вдругъ съ шумомъ народъ встрепенулся:
Отъ царскихъ палатъ до соборныхъ воротъ
Какъ яркая лента торжественный ходъ
Блестя и віясь потянулся.
И стройной громадою, всѣхъ впереди,
Сомкнувшись густыми рядами,
Бряцая доспѣхомъ, блистая въ мѣди,
Прошли легіоны съ орлами
За ними, красуясь на статныхъ коняхъ,
Попарно, въ одеждѣ парчевой,
Всѣ въ златѣ, сребрѣ, въ самоцвѣтныхъ камняхъ,
Сановники, слуги царевы,
И стражи его въ драгоцѣнной бронѣ
Тянулись златой вереницей.
И вотъ вслѣдъ за ними на бѣломъ конѣ
Въ алмазномъ вѣнцѣ, въ багряницѣ,
Какъ ясное солнце за свѣтлой зарей,
Самъ царь наконецъ показался,
И радостный кликъ, какъ раскатъ громовой,
По волнамъ народнымъ промчался.
И звонъ колокольный сильнѣй зазвучалъ,
Вѣщая царя приближенье.
И въ сонмѣ ереевъ на паперть предсталъ
Епископъ во всемъ облаченьи.
Подъѣхалъ весь поѣздъ къ соборнымъ вратамъ,
Съ коней своихъ всадники сходятъ,
И вслѣдъ за царемъ по восточнымъ коврамъ
На паперть высокую всходятъ.
И царь богомольный, склонившись главой,
Обычаю церкви послушный,
Подходитъ къ владыкѣ съ простертой рукой,
Да знаменьемъ крестнымъ епископъ святой
Его осѣнитъ благодушно.
Но въ ужасѣ быстро предъ нимъ отступилъ
Святитель и, взоромъ сверкая,
Отыди, убійца, отъ насъ, " возгласилъ:
«Ты душу злодѣйствомъ свою осквернилъ,
Какъ Иродъ невинныхъ карая!
И ты дерзновенный помыслилъ предстать
Предъ жертвенникъ храма святаго,
Чтобъ страшныхъ божественныхъ тайнъ воспринять
Средь кроткаго стада Христова.
Какъ примешь ты тѣло честное Христа
Десницей, въ крови орошенной?
Какъ крови Господней коснутся уста,
Изрекшія судъ изступленный?
Я властью мнѣ данной рѣшить и вязать
Отъ церкви тебя отлучаю,
Престану въ молитвахъ тебя поминать
И входъ тебѣ въ храмъ возбраняю.»
— Владыко святой, такъ монархъ возразилъ
Въ слезахъ и великомъ смущеньи,
И Царь-Псалмопѣвецъ убійство свершилъ
Но Богъ милосердый его не лишилъ Святой благодати прощенья.
Епископъ въ отвѣтъ: «Ты умѣлъ подражать
Давиду царю въ злодѣяньи
Умѣй же какъ онъ со смиреньемъ принять
Тяжелый вѣнецъ покаянья.
И денно и нощно молитву твори
И въ мысляхъ своихъ и устами.
Покорностью царственный духъ свой смири,
И грѣшное тѣло постомъ изнури,
И сердце очисти слезами!
Тогда-то въ преддверіи церкви святой,
Моля у прохожихъ прощенья,
Измученный, плачущій, блѣдный, босой,
Въ толпѣ аріанъ съ непокрытой главой,
Предстанешь ты здѣсь въ униженьи,
Да въ очью узритъ въ униженьи твоемъ
Народъ твой и съ нимъ всѣ языки,
Что царь всемогущій съ послѣднимъ рабомъ
Равны передъ вѣчнымъ незримымъ судомъ,
Всевышняго міра Владыки.»
Такъ, гнѣвомъ великимъ исполнясь, вѣщалъ
Царю всенародно святитель,
И грознымъ упрекамъ смиренно внималъ
Могучій вселенной властитель.
Потупилъ онъ взоры, поникнулъ челомъ,
И сжалося горестно сердце,
И ужасъ объялъ, какъ предъ страшнымъ судомъ,
Безстрашную грудь самодержца.
Онъ сбросилъ порфиру, снялъ царскій вѣнецъ
И робкой, смиренной стопою
Чрезъ шумные стогны въ свой пышный дворецъ
Побрелъ съ непокрытой главою.
Какъ чудомъ небеснымъ народъ пораженъ
Молился и плакалъ въ печали,
И въ злобѣ безсильной подъ вопли и стонъ
Межь тѣмъ царедворцы роптали,
И шумно надменной и дерзкой толпой
Епископа всѣ обступили,
И ссылкой, и казнью, и вѣчной тюрьмой,
И пыткой грозя, говорили:
«Что сдѣлалъ ты, дерзкій безумецъ?
Какъ могъ Царю нанести оскорбленье,
Откуда пришелъ ты нежданный пророкъ,
Кто властью тебя непонятной облекъ
Царямъ изрекать отлученье?
Ты пастырь, служитель простой алтаря,
Онъ вождь нашъ, всѣмъ міромъ избранный.
Тебѣ ли вступаться въ дѣянья царя,
Совѣтникъ учитель незванный?
Скажи, какъ дерзнулъ ты въ безумствѣ своемъ,
Права преступивъ гражданина,
Предъ войскомъ, народомъ и цѣлымъ дворомъ
Судить и карать властелина?
Что станется съ войскомъ, что скажетъ народъ,
Въ комъ будетъ къ властямъ уваженье,
Когда самъ святитель примѣръ подаетъ
Къ лицу вѣнценосца презрѣнья?
Опомнись, безумный, бѣги тыкъ царю,
Моли всенародно прощенья,
Зови неотступно его къ алтарю
И даруй грѣховъ отпущенье.»
— Къ царю не пойду я, епископъ вѣщалъ,
Въ чемъ стану молить я прощенья?
А часъ вожделѣнный еще не насталъ
Съ главы его снять отлученье.
Пускай меня кесарь на плаху пошлетъ,
По стогнамъ народомъ кипящимъ
Пойду со смиреньемъ, — да узритъ народъ
Покорность властямъ предержащимъ.
Но знайте: ни плаха, ни тяжесть цѣпей,
Ни пытки ужасной мученье
Не въ силахъ исторгнуть изъ груди моей
Монарху грѣховъ отпущенье.
Пусть срокъ покаянья и плача пройдетъ,
И тяжкое бремя проклятья
Съ души, обновленной слезами, спадетъ,
И церковь, какъ матерь, его призоветъ
Въ простертыя нѣжно объятья.
IV.
И срокъ покаянья влачился какъ вѣкъ,
И девять прошло полнолуній
Со дня, какъ властитель во гнѣвѣ изрекъ
Погибель мятежной Солуни.
Былъ праздникъ, но съ скорбью великой въ сердцахъ
Тотъ праздникъ встрѣчали въ Миланѣ,
Съ душой сокрушенной, въ печали, въ слезахъ,
Толпились на стогнахъ граждане.
Съ лицомъ изнуреннымъ суровымъ постомъ,
Босой и полуобнаженный,
Потупивши взоры свои со стыдомъ,
Какъ сынъ расточитель въ отеческій домъ,
Шелъ грозный властитель вселенной
Принесть покаянье предъ храмомъ святымъ,
Смиренья высокаго полный.
И съ плачемъ и воплемъ великимъ за нимъ
Стремились народныя волны.
Слезами и скорбью дѣляся съ толпой
Какъ съ нѣжной семьею своею,
Дошелъ онъ до церкви и съ жаркой мольбой
Во прахъ распростерся предъ нею,
И въ прахъ вмѣстѣ съ нимъ передъ церковью палъ
Народъ весь, и билъ себя въ перси,
И вслѣдъ за монархомъ къ владыкѣ взывалъ:
«Я грѣшникъ великій, спасенья взалкалъ,
Отверзи мнѣ двери, отверзи!»
И двери отверзлись. Какъ гость неземной,
Святитель изъ храма явился:
Ликъ мужа честнаго любовью святой
И радостью горней свѣтился.
Онъ поднялъ монарха десницей своей
Изъ праха съ слезой умиленья,
При радостномъ звонѣ миланскихъ церквей
И клира торжественномъ пѣньи,
И тайною силой небесныхъ даровъ
Рабъ Божій монархъ укрѣпился,
И церкви вселенской подъ отческій кровъ
Онъ въ паству Христа возвратился.
И снова, съ главой, осѣненной вѣнцомъ,
При радостномъ кликѣ народномъ,
Бодръ духомъ и сердцемъ и свѣтелъ лицомъ
Потекъ по ликующимъ стогнамъ.
И съ онаго дня архипастырь съ царемъ,
Сдружась неразрывно сердцами,
Дѣлились побратски досугомъ, трудомъ
И думъ величавыхъ плодами.
Епископъ божественнымъ словомъ любви
И силой отеческой власти
Смирялъ у монарха въ кипучей крови
И гнѣва порывы и страсти,
И царь, осѣненъ благодатью святой.
Весь духомъ любви просвѣтился
И въ блескѣ иномъ съ обновленной душой
Прекрасенъ онъ міру явился,
И сталъ милосердъ и къ народамъ своимъ
И варваровъ къ полчищамъ дикимъ.
Епископъ былъ церковью признанъ святымъ,
А царь Ѳеодосій судомъ вѣковымъ
Потомства былъ признанъ Великимъ.
Б. Алмазовъ.
Москва, 19 іюня 1861 г.
НАШИМЪ ЗАГРАНИЧНЫМЪ БРАТЬЯМЪ.
правитьПривѣтъ вамъ, гости дорогіе!
Москва вамъ низко бьетъ челомъ, —
Она васъ чествуетъ впервые.
И всеславянскимъ торжествомъ
Она впервые освящаетъ
Союзъ нашъ кровный, вѣковой,
Да крѣпнетъ онъ, и возрастаетъ
Въ любви взаимной и живой.
Гостепріимства полной чашей
Москва привѣтствуетъ гостей….
Друзья, вы плоть отъ плоти нашей
И кость отъ нашихъ вы костей!
Разлучены судьбою грозной,
Давно, давно живемъ мы розно,
Но въ насъ течетъ все таже кровь,
И злой судьбы тупая сила,
Ни въ насъ, ни въ васъ, не погасила
Святую братскую любовь.
Хвала вамъ, братья! Въ дни плѣненья,
Ни мечъ свирѣпаго гоненья,
Ни бури внутреннихъ невзгодъ
Вашъ духъ могучій не сломили:
Вы и въ плѣну не посрамили
Славянъ свободный, честный родъ.
Васъ согрѣвало, васъ живило
Преданье свѣтлой старины;
Въ васъ кровь, въ васъ сердце говорило:
«Мы не рабами рождены!»
Чрезъ всѣ лишенья, козни, муки,
Какъ стягъ народности своей,
Вы пронесли святые звуки
Родныхъ напѣвовъ и рѣчей.
Услада вашей скорбной доли,
Въ васъ не заглохъ во дни неволи
Святой поэзіи родникъ
И все течетъ свѣтлѣй и шире
И все свѣтлѣй на нашей лирѣ
Гремитъ свободы честный кликъ.
Хвала же вамъ, друзья и братья,
Что вы на зовъ нашъ притекли!
Привѣтъ вамъ, жаркія объятья,
Поклонъ вамъ низкій — до земли.
Узнайте насъ, побудьте съ ними,
И полюбуйтеся Москвой
И преклонитесь предъ гробами
Мужей, избранныхъ небесами,
И чтимыхъ Русскою землей.
И возвратясь въ края родные —
Въ Загребъ, и Прагу, и Бѣлградъ,
Въ поля Червонныя Россіи,
Къ стопамъ Балкана и Карпатъ,
Скажите новымъ поколѣньямъ.
Что вашимъ чуднымъ возрожденьемъ
Мы здѣсь гордимся, какъ своимъ,
Что ваши славныя преданья,
И ваши слезы и страданья,
Понятны, святы намъ однимъ.
Да не введутъ ихъ въ искушенье
Навѣты, ласки и прельщенья
Народовъ Запада: — они
Вамъ не друзья: ихъ злыя козни
Вселяли духъ вражды и розни
Въ семьѣ Славянской искони.
И медъ ихъ лести ядовитой,
И блескъ лукавыхъ ихъ даровъ,
Опаснѣй вамъ вражды открытой
Свирѣпыхъ Азіи сыновъ.
Ихъ оку больно, ненавистно,
Встрѣчать зари Славянской свѣтъ;
Лишь мы васъ любимъ безкорыстно,
Лишь въ нашемъ словѣ лести нѣтъ.
Отъ васъ, быть можетъ, недалеко
Тѣхъ испытаній тяжкихъ дни,
Когда грознѣй сыновъ Востока
Предъ вами явятся они:
Воспрянетъ ихъ вражда слѣпая,
Личины дружбы съ нихъ спадутъ,
И только Богъ да Русь святая
Опоры руку вамъ дадутъ.
Борисъ Алмазовъ.
ПОХОРОНЫ.
правитьРазносится напѣвъ торжественно-печальный,
И поѣздъ движется блестящій погребальный:
Вослѣдъ ему толпа народная валитъ,
Предъ гробомъ стройно гимнъ напутственный звучитъ,
Съ кадильницъ ѳиміамъ отъ ладона клубится,
Дымятся факелы, и съ громомъ колесница
Везетъ бездушные останки богача;
Повсюду золото и бархатъ и парча
Надъ нимъ и вкругъ него блистаетъ и пестрѣетъ,
И тяжкій балдахинъ колеблется и рдѣетъ
На солнечныхъ лучахъ. За гробомъ стройно, въ рядъ,
Въ глубокомъ траурѣ, отъ головы до пятъ,
Съ изящной прелестью одѣты по картинкѣ,
Идутъ наслѣдники — на лицахъ ни слезинки!
И безконечною процессіей имъ вслѣдъ
Гремитъ торжественно блестящій рядъ каретъ.
Зѣваки мелкіе на улицѣ толпятся,
Большія барыни заботливо тѣснятся
Съ дѣтьми и няньками у зеркальныхъ оконъ,
Любуясь зрѣлищемъ роскошныхъ похоронъ.
Повсюду слышится: «кого, кого хоронятъ?»
Хожалые съ пути простой народъ сторонятъ —
Толкаютъ и кричатъ и щедро сыплютъ брань,
Желая принести свою посильну дань,
Дань почестей чинамъ почившаго вельможи.
Какіе хлопоты и шумъ — и изъ чего же?
Когда и гдѣ, въ какой святой, великій часъ!
Какое зрѣлище для сердца и для глазъ!
Какое странное, нестройное смѣшенье: —
Гремитъ, какъ Божій гласъ, святое пѣснопѣнье
Во всеуслышанье о суетѣ земной,
А все вокругъ полно бездушной суетой!
И смерти грозное и мрачное величье,
И свѣта тонкія, жеманныя приличья
Идутъ здѣсь объ руку, — и дикой пестротой
Пугаютъ мысль и взоръ… и чувствъ тяжелыхъ рой
Такъ безпорядочно, такъ смутно въ грудѣ тѣснится:
Не знаешь, хочешь ли смотрѣть или молиться?
А въ тотъ же день и часъ, по тряской мостовой,
Везутъ на ломовомъ сосновый гробъ простой,
Ни шелкомъ, ни парчой блестящей не обитый,
Кой-какъ сколоченный, веревкой перевитый…
Въ немъ труженикъ-бѣднякъ. Свели его туда
Усилья тяжкія суроваго труда,
Нужда, сырой подвалъ, да знахарка-лѣкарка,
Да, наша общая губительница, чарка.
За гробомъ чуть бредетъ отъ горести, въ слезахъ,
Жена покойника съ младенцемъ на рукахъ.
За нею тянется въ лохмотьяхъ вся убогихъ
Толпа пискливая голодныхъ, босоногихъ,
Худыхъ, безъ помощи оставленныхъ сиротъ,
Прямыхъ наслѣдниковъ труда и злыхъ заботъ.
За ними вслѣдъ бредетъ, потупя взоръ угрюмо,
Собратъ умершаго, томимый мрачной думой,
Такой же какъ и онъ безпомощный бѣднякъ.
За гробомъ не бѣгутъ шумя толпы зѣвакъ;
Хожалый съ улицы народъ простой не гонитъ:
Никто не х.очетъ знать, кого и кто хоронитъ.
И только бѣдная старушка съ костылемъ,
Приблизившись къ вдовѣ съ растроганнымъ лицомъ,
Вопросъ ей дѣлаетъ, съ участіемъ къ печали:
«Какъ, матушка, скажи покойника-то звали?» —
Иваномъ, та въ отвѣтъ, рыдая, говоритъ.
И имя то, крестясь и охая, твердитъ
Старушка, чтобъ предъ сномъ, въ часъ тишины глубокой.
То имя помянуть въ молитвѣ одинокой.
Б. Алмазовъ.
9 августа, 1861 г.