Гг. Щепкинъ и Солдатенковъ своими изданіями принесли много пользы дѣлу просвѣщенія, — и какъ мы надѣемся, со временемъ принесутъ еще болѣе пользы. Ихъ дѣятельность только что начинается, а успѣхъ каждой новой книги, ими изданной, яснѣе всего говоритъ о томъ, что въ дѣятельности подобнаго рода наша словесность давно нуждалась. Разумные и доброжелающіе издатели, да сверхъ того издатели, не имѣющіе нужды гнаться за быстрой прибылью, на свѣтѣ встрѣчаются рѣдко, а русское общество рѣдко имѣло въ своей средъ лицъ такого рода. Перечитывая старые журналы, газеты и сборники, неопытный читатель можетъ подумать, что обѣ наши столицы когда-то были наполнены великими книгопродавцами-издателями — на дѣлѣ выходитъ совсѣмъ иное. Какого капиталиста, изрѣдка сующагося въ книжное дѣло, у насъ не называли Констеблемъ, Ладвока и Мурраемъ? въ сущности однако всѣ эти Ладвоки и Констебли сами кончали худо, да и словесность черезъ нихъ мало выигрывала. Примѣръ ихъ безпорядочной дѣятельности и память о ихъ крушеніяхъ много повредили дѣлу книжной торговли, поселили въ коммерческихъ людяхъ недовѣріе къ этому роду дѣятельности, раздробили самую торговлю между множествомъ людей, не имѣющихъ силы придать ей обширные размѣры, — и такимъ образомъ отняли у русской публики всякую надежду видѣть русскаго Муррая между нашими издателями. Къ счастію — упадокъ книжной торговли повелъ за собой начало ея возрожденія, на новыхъ и утѣшительныхъ основаніяхъ. Литераторы и люди, глубоко сочувствующіе литературѣ, мало-по-малу начали прибирать въ свои руки то, что само выпало изъ рукъ неумѣлыхъ или неловкихъ. Люди со средствами, образованіемъ и любовью къ наукъ стали сами трудиться по издательской части, выдавая въ свѣтъ творенія того или другаго изъ образцовыхъ писателей нашихъ, пріобрѣтая право на изданіе современныхъ писателей, пользующихся уваженіемъ публики. Въ теченіе короткаго времени вышли въ свѣтъ изданія Пушкина, Гоголя, Кольцова, труды гг. Тургенева, Огарева, Некрасова и другихъ. Всѣ эти книги имѣютъ видъ въ высшей степени приличный, текстъ ихъ провѣренъ съ полной исправностью, ни въ одной мелочи онъ не сходны съ другими изданіями извѣстныхъ писателей, предпринятыми для одной выгоды, выполненными съ обиднымъ нерадѣніемъ. Мы назвали лишь небольшое число новыхъ книгъ, изящно и умно изданныхъ; за послѣднее время число подобныхъ изданій постоянно увеличивается и мы можемъ утвердительно сообщить, что въ будущемъ году ихъ появятся еще болѣе. Гг. Солдатенковъ и Щепкинъ, подарившіе русской публикѣ нѣсколько замѣчательныхъ книгъ, превосходно изданныхъ, — уже имѣютъ не одного конкуррента между московскими и петербургскими жителями; нечего и говорить о томъ, что подобная конкурренція можетъ только принести одинъ почетъ для обѣихъ сторонъ. Многіе люди, съ большими средствами, замышляютъ обратить часть своей дѣятельности на пользу литературы, на изданіе хорошихъ русскихъ книгъ, на популяризированіе полезныхъ произведеній нашей словесности, чрезъ невысокую и общедоступную цѣну книгамъ. Мурраевъ и Ладвока мы точно не дождались, но мы уже имѣемъ людей, просвѣщенно разумѣющихъ роль издателя и выполняющихъ ее, какъ слѣдуетъ просвѣщеннымъ русскимъ людямъ.
Изданіе стихотвореній Полежаева, въ настоящую минуту находящееся передъ нами, составляетъ своего рода литературную роскошь, о которой, за нѣсколько лѣтъ назадъ, при плаченномъ положеніи издательскаго дѣла, никто не могъ бы и подумать. Въ самомъ дѣлѣ — книга, о которой говоримъ мы, книга для немногихъ. Не взирая на личность автора, пробуждающую въ умахъ нашихъ грустно-интересныя воспоминанія, не взирая на нѣкоторую славу, которую когда-то имѣли стихи Полежаева, не взирая наконецъ на умный, исполненный благородныхъ страницъ разборъ Бѣлинскаго, большинство русскихъ читателей позабыло Полежаева. Оно позабыло его навсегда и окончательно. Оно едва ли вернется къ нему, и если еще разъ перечитаетъ лучшія произведенія несчастнаго поэта въ настоящемъ изданіи, то не останется ими довольно. Въ этомъ отношенія большинство публики право, и судъ его не подлежитъ никакой аппеляціи, потому что поэтъ, передъ лучшими стихами котораго холодна масса безпристрастныхъ читателей, — никогда не можетъ зваться поэтомъ высокаго разбора. Въ замѣнъ того, для тонкихъ чтителей искусства, для людей, привязанныхъ къ исторіи своей словесности, для внимательныхъ наблюдателей, которымъ дорога личность всякаго русскаго писателя, когда-либо пользовавшагося извѣстностію, — изданіе Полежаева не пройдетъ напрасно. Оно будетъ прочитано съ пользой и удовольствіемъ, надъ нимъ задумается не одинъ цѣнитель и не одинъ любитель поэзія скажетъ за нихъ душевное спасибо издателямъ. Во всѣхъ хорошо составленныхъ библіотекахъ эта небольшая книга непремѣнно займетъ свое мѣсто и будетъ раскрываться хотя изрѣдка, какъ воспоминаніе о временахъ, отъ насъ отдаленныхъ, о людяхъ, уже не живущихъ между нами.
Мы живо помнимъ впечатлѣніе, произведенное на насъ, въ эпоху полной юности и воспріимчивости, статьею Бѣлинскаго по поводу стиховъ Полежаева, статьею, теперь напечатанною въ началѣ нами разбираемаго изданія. И грустью, и проницательностью, и сочувствіемъ къ слабому, упавшему поэту, была наполнена статья эта — ее нельзя было признать одною изъ лучшихъ статей нашего критика, но въ ней имѣлись двѣ или три страницы идеальнаго благородства. Чувственныя и циническія стороны музы Полежаева были смѣло осуждены на означенныхъ страницахъ, но грозная строгость суда не нарушала симпатіи поэта-критика къ поэту-стихотворцу, въ самой жесткости приговора слышался голосъ братскаго соболѣзнованія. Талантъ, хотя и зарытый въ грязь, все-таки звался талантомъ, не былъ оскорбляемъ ни однимъ словомъ, какія въ ту пору журнальныхъ неистовствъ всюду были терпимы и дозволяемы. Статья была усѣяна значительнымъ количествомъ выписокъ, составлявшихъ какъ бы сводъ всего лучшаго въ трудахъ Полежаева, выписки эти, поэтически выбранныя и поэтически истолкованныя, невольно подкупали всякаго читателя въ пользу разбираемаго поэта. Отъ нихъ щемило сердце великою грустью. Въ нихъ слышались стоны энергическаго, погибающаго, кающагося человѣка. Подобныхъ выписокъ и подобныхъ толкованій нельзя было прочесть, не пожелавши короче ознакомиться съ полными сочиненіями поэта. Смѣлый приговоръ Бѣлинскаго о томъ, что Полежаевъ превышаетъ всѣхъ поэтовъ, явившихся въ первое время Пушкина, кромѣ Грибоѣдова и Веневитинова, еще болѣе усиливалъ такое желаніе. Мы помнимъ, что тотчасъ же по прочтеній статьи, мы достали себѣ и «Кальянъ» и другія сѣрыя книжечки изданій Полежаева. Къ сожалѣнію — ожидаемыхъ наслажденій мы не получили, конечно, обвинивши въ томъ свою собственную непонятливость. Статья критика казалась намъ образцовою, сводъ выписокъ трогательнымъ до крайности, но къ самому поэту мы оставались холодны. Строки, изъ него взятыя въ журнальную статью, блистали, правда, на страницахъ сочиненій Полежаева, но блистали тусклымъ, неровнымъ свѣтомъ. Ни одной звѣздочки не прибавилось къ полежаевскому созвѣздію, которое разсыпалъ Бѣлинскій по своей критикѣ; скажемъ болѣе, не одна звѣзда казалась звѣздой лишь между его строками, его объясненіями и горячимъ истолкованіемъ.
Съ печалью въ душѣ закрыли мы сѣрые томики сочиненій Полежаева, и раскрыли ихъ съизнова только теперь, для провѣрки нѣсколькихъ стиховъ новаго изданія съ изданіями прежними. Много лѣтъ прошло со времени чтенія тѣхъ сѣрыхъ томиковъ, многое измѣнилось въ литературѣ нашей, скрылся отъ насъ и тотъ человѣкъ, который когда-то первый привѣтствовалъ унылыя пѣсни Полежаева, сказалъ о нихъ свое, по возможности, правдивое и симпатическое слово. Не совершенно еще скрылись, къ сожалѣнію, люди, при жизни своей кидавшіе грязью на имя знаменитаго цѣнителя, и теперь еще кидающіе туже грязь, съ прежнимъ озлобленіемъ, на его памятникъ. Само собою разумѣется, выходки ненавистниковъ Бѣлинскаго ни въ чемъ не могутъ имѣть вліянія на смыслъ нашего отзыва, и собственная задача наша все-таки остается прежней задачею. Равно отдаливъ себя и отъ фетишизма, и отъ неблагодарности, мы находимъ возможнымъ сказать свое безпристрастное слово и о поэтѣ Полежаевѣ, и о замѣткахъ критика, много лѣтъ тому назадъ говорившаго съ нашей публикой о значеніи Полежаева.
Мы не можемъ рѣшить съ достовѣрностью, подъ вліяніемъ какихъ побужденій была написана статья Бѣлинскаго, нынѣ помѣщенная въ видѣ предисловія къ разбираемой нами книгѣ, не знаемъ опредѣлительно, какихъ поэтовъ своего времени имѣлъ онъ въ виду, жестоко нападая въ началѣ своего труда на «риѳмотворцовъ, у которыхъ, кажется, что ни слово, то мысль, а какъ вглядишься — такъ что ни слово, то риторическая завитушка, или дикое сближеніе несближаемыхъ предметовъ». Въ особенности критику ненавистны стихи, въ которыхъ гладкими и звучными стихами воспѣвается звонъ рюмокъ, студентскія попойки, или малага, полезная тогда, когда уже ничего другаго желудокь не выноситъ. Послѣдняя насмѣшка видимо направлена на поэзію Языкова, она не лишена основанія, хотя само собою разумѣется, что въ наше время никто уже не рѣшался назвать Языкова риѳмотворцемъ, «котораго произведенія не имѣютъ даже цѣны и достоинства прейскурантовъ». Какъ бы то ни было, по мнѣнію критика, цѣлый рядъ поэтовъ, пользующихся лишь прошлою своей извѣстностью, нѣкогда заслонялъ собою Полежаева, котораго и теперь не видно изъ-за ихъ поблеклой извѣстности. "И какъ имъ было не заслонить его, значится въ началѣ статьи, «ихъ стихотворенія печатались въ Петербургѣ, издавались такъ красиво, сами они писали другъ къ другу посланія, участвовали въ пріятельскихъ журналахъ, и нѣкоторыхъ изъ нихъ самъ Пушкинъ печатно величалъ своими сподвижниками. Стихи Полежаева ходили по рукамъ въ тетрадкахъ, журналисты печатали ихъ безъ спроса у автора, который былъ далеко; наконецъ они и издавались или за его отсутствіемъ, или безъ его вѣдома, на плохой бумаги, неопрятно и грубо, безъ разбора и безъ выбора, хорошее вмѣстѣ съ посредственнымъ, прекрасное съ дурнымъ…»
На основаніи краснорѣчивыхъ строкъ, сейчасъ приведенныхъ нами, мы можемъ составить свое заключеніе, какъ о настроеніи духа, съ какимъ рецензентъ принимался за свое дѣло, такъ и о цѣли, которую онъ имѣлъ въ виду, при своемъ разборъ произведеній Полежаева. Намъ кажется, что видъ оскорбительно-неряшливыхъ, небрежно изданныхъ стихотвореній поэта, за живое зацѣпилъ цѣнителя, одареннаго поэтическою душою, человѣка, всегда готоваго стать на сторону слабыхъ и недостаточно признанныхъ дѣятелей словесности. Грязное изданіе полежаевскихъ трудовъ ясно говорило о крутъ читателей, для которыхъ эти труды предназначались, о непростительномъ равнодушіи всѣхъ любителей словесности къ дѣятельности человѣка, достойнаго лучшей участи и за дарованіе, ему данное, и за горестную жизнь, достаточно загладившую собою заблужденія его юности. По идеѣ Бѣлинскаго (какъ намъ кажется), Полежаева было еще рано разбирать и жалко истолковывать. Хладнокровно оцѣнивать легко лишь писателей, на которыхъ давно устремлены внимательные взгляды любителей изящнаго, съ поэтомъ совершенно заброшеннымъ, забытымъ, издаваемымъ лишь для утѣхи самой низшей части читателей, должно было дѣйствовать иначе. Къ такимъ поэтамъ всего лучше подходитъ та метода оцѣнки, которую Лессингъ называлъ спасеніемъ, Rettung. Прежде всего къ нимъ требовалось притянуть читателя, датъ имъ ту извѣстность, которая, по словамъ Карлейля, «сама не даетъ достоинства человѣку, но дѣйствуя подобно яркому освѣщенію, дозволяетъ разглядѣть въ немъ всѣ принадлежащій ему достоинства». Сочувствуя непризнанному дѣятелю, критикъ прежде всего долженъ, силою своего авторитета, уничтожить холодность, темноту, сливающіяся съ именемъ писателя, имъ истолковываемаго. При такихъ условіяхъ, отчасти позволительны и горячность, и даже пристрастіе. Лишь бы цѣль всего дѣла была достигнута, лишь бы оцѣниваемый писатель привлекъ на себя вниманіе массы — а тамъ, время сгладитъ неровности приговора, поставитъ на свое мѣсто дѣятелей, насильно сдвинутыхъ съ мѣста, имъ принадлежащаго, на выгоду дѣятелю имъ противупоставленнаго. Статья Бѣлинскаго достигла этой цѣли, потому значеніе ея остается благотворнымъ. По совѣту, въ ней данному, труды Полежаева нынѣ явились въ изящномъ изданіи и со строгимъ выборомъ. Въ слѣдствіе оцѣнки, въ ней помѣщенной, уже ни одинъ поэтъ ничтожнаго разбора не заслонитъ собой Полежаева. Труды писателя, почти забытые недавно и поступившіе въ достояніе торговцевъ сѣробумажными издѣліями, спасены отъ грозившей имъ участи, освѣщены и истолкованы на столько, что въ настоящее время каждый разумный человѣкъ самъ можетъ усмотрѣть ихъ достоинство. Такова польза, принесенная небольшою статьею, которая, какъ мы уже сказали, далеко не принадлежитъ къ числу лучшихъ рецензій Бѣлинскаго. Намъ кажется, что безъ горячности и сильнаго пристрастія къ музѣ Полежаева, подобныхъ результатовъ достигнуть было невозможно, и теперь, когда они ужь достигнуты, когда имя поэта навсегда спасено отъ незаслуженнаго забвенія, мы имѣемъ полное право на пересмотръ перваго приговора, на окончательную переоцѣнку недостатковъ и достоинствъ поэта Полежаева.
«Отличительную черту характера и особенность поэзіи Полежаева», говоритъ намъ Бѣлинскій, «составляетъ необыкновенная сила чувства, свидѣтельствующая о необыкновенной силѣ его натуры и духа, и необыкновенная сила сжатаго выраженія, свидѣтельствующая о необыкновенной силѣ его таланта. Правда, одна сила еще не все составляетъ: важны подвиги, въ которыхъ бы она проявилась; Раппо одаренъ чрезвычайною силою, но играть чугунными шарами, какъ мячиками, еще не значитъ быть героемъ. Такъ; но вѣдь все же не Раппо ходить смотрѣть на людей и мириться имъ, а толпы людей ходятъ смотрѣть на него и дивиться ему. И въ сферѣ своихъ подвиговъ не выше ли онъ тѣхъ людей, которые почитаютъ себя силачами, и кряхтя подъ тяжестію не по силамъ, надрываясь отъ натуги, думаютъ удивить людей силою!.. Мы не видимъ въ Полежаевѣ великаго поэта, котораго творенія должны перейдти въ потомство; мы безпристрастно высказали, что онъ погубилъ себя и свой талантъ избыткомъ силы, неуправляемой браздами разума; но въ то же время, мы хотѣли показать, что Полежаевъ и въ паденіи замѣчательнѣе тысячи людей, которые никогда не спотыкались и не падали, выше многихъ поэтовъ, которые превознесены ослѣпленіемъ толпы, и что его паденіе и поэзія глубоко поучительны; мы хотѣли показать, что источникъ всякой поэзіи есть жизнь, что судьба всякаго могучаго таланта — быть представителемъ извѣстнаго момента общественнаго развитія, и что наконецъ, могутъ падать только сильные, замѣчательные таланты… При другихъ условіяхъ, поэзія Полежаева могла бы развиться, разцвѣсть пышнымъ цвѣтомъ и дать плодъ сторицею: возможность этого видна и въ томъ, что имъ написано при ложномъ его направленіи, при неестественномъ развитіи…»
Нельзя не согласиться съ этими словами, нельзя не заинтересоваться участью даровитаго пѣвца, долгое время заслоняемаго отъ публики извѣстностію поэтовъ менѣе даровитыхъ, но когда цѣнитель начинаетъ намъ обозначать людей, превознесенныхъ ослѣпленіемъ толпы во вредъ Полежаеву, съ доводами его согласиться труднѣе. Еслибы критикъ, по этому случаю, назвалъ мнѣ хоть цѣлый рядъ поэтовъ бездарныхъ, но имѣвшихъ славу въ свое время, такая мѣра могла бы не только удовлетворять читателя, но спасти и самого цѣнителя отъ большой крайности въ приговорѣ. «Мы не обинуясь окажемъ», такими словами заключается рецензія, «что изо всѣхъ поэтовъ, явившихся въ первое время Пушкина, исключая геніальнаго Грибоѣдова, который образуетъ въ нашей литературѣ особую школу, несравненно выше другхъ и достойнѣе вниманія и памяти, Полежаевъ и Веневитиновъ…» Сказавши такъ много, цѣнитель не только становится несправедливъ къ писателямъ Пушкинскаго періода, которымъ самъ же не разъ отдавалъ дань чистаго уваженія, но и заставляетъ насъ ждать слишкомъ многаго отъ Полежаева съ его поэзіею. Ограничимъ какъ можно болѣе циклъ поэтовъ, писавшихъ въ первое время Пушкина, исключивъ изъ ихъ числа имена первоклассныхъ дѣятелей, лучшая пора которыхъ по времени совпадаетъ съ дѣятельностью Пушкина, Грибоѣдова и Полежаева, намъ все-таки придется причислить къ этому циклу имена Дельвига, Языкова, Баратынскаго. Можно имѣть невыгодное мнѣніе о талантѣ трехъ поэтовъ, сейчасъ нами названныхъ, но въ томъ, что каждый изъ нихъ имѣлъ и талантъ и свое самостоятельное положеніе въ словесности, сомнѣваться никто не можетъ. Поставить Полежаева на неизмѣримую высоту сравнительно съ ними, едва ли согласится кто-нибудь изъ хладнокровныхъ цѣнителей, а причина тому заключается въ самой книжкѣ стихотвореній, предъ нами находящихся. Стихотворенія эти не лишены многихъ достоинствъ, но въ нихъ не увидимъ мы яркаго, ясно опредѣлившагося, самостоятельнаго поэтическаго дарованія. Впечатлѣнія самаго понятливаго читателя этихъ стихотвореній, не оправдываютъ собою надеждъ, поданныхъ цѣнителемъ, и въ слѣдствіе такого нежданнаго разочарованія терпятъ лучшія произведенія поэта, слишкомъ возвеличеннаго, въ ущербъ писателямъ, сильнѣйшимъ его по таланту.
Въ самомъ дѣлѣ, попробуемъ бросить нашъ собственный, совершенно независимый взглядъ на сущность таланта Полежаева, изложить тѣ причины, въ слѣдствіе которыхъ, по нашему мнѣнію, онъ долженъ занимать видное, но весьма второстепенное мѣсто въ ряду русскихъ поэтовъ. Исходнымъ пунктомъ нашей оцѣнки будетъ одно мѣсто изъ рецензіи Бѣлинскаго: небольшой отрывокъ, направленный знаменитымъ критикомъ противъ нѣсколькихъ поэтовъ современныхъ Полежаеву, по нашему мнѣнію, какъ нельзя лучше опредѣляетъ самого поэта, имъ противупоставленнаго. «Есть дарованія, такъ или почти такъ говоритъ критикъ, въ которыхъ нельзя не признать ни чувства, ни вдохновенія, ни поэтической формы, но о поэтахъ этихъ можно безъ ошибки сказать, что путь ихъ будетъ кратокъ. Это тѣ одностороннія дарованія, которыя пробуждаются отъ какой нибудь случайности — несчастія, утраты, и открывъ въ душѣ своей затаенный родникъ грустной поэзіи, скоро исчерпываютъ его весь.» Въ словахъ, подчеркнутыхъ нами, мы видимъ лучшее опредѣленіе музы Полежаева, къ нимъ можно прибавить только двѣ оговорки: во-первыхъ, случайность, пробудившая дарованіе Полежаева, была случайностью особенно поразительною, во-вторыхъ ранняя кончина поэта не даетъ намъ полнаго права судить о томъ, скоро ли исчерпался бы родникъ сильной, грустной поэзіи, открывшейся въ душъ Полежаева въ слѣдствіе бурной, сокрушительной катастрофы, поразившей поэта.
Оставимъ общіе выводы и вглядимся поближе во всю дѣятельность поэта Полежаева. Природа дала ему пламенную натуру, понятливость къ поэзіи, силу выраженія, а самъ онъ, въ слѣдствіе знакомства съ твореніями лучшихъ русскихъ писателей, пріобрѣли замѣчательную способность владить русскимъ стихомъ. Молодость его, не смотря на ея безпорядочность, не была чужда науки и житейской опытности, самыя заблужденія юноши, высказываясь въ бурной жизни, сталкивали его съ многими сторонами дѣйствительности, какъ бы подстрекая на сильныя ощущенія и попытки къ ихъ воплощенію въ звучной рѣчи. Не взирая на всѣ эти залоги, не взирая на силу чувства, неотъемлемую собственность Полежаева, его поэтическіе отклики на жизнь не имѣютъ въ себѣ ничего самостоятельно-поэтическаго. Писатели съ опредѣлившимся дарованіемъ, заслонявшіе его отъ публики, имѣли каждый свою, собственно имъ принадлежавшую область, которой не имѣлъ Полежаевъ. У каждаго изъ нихъ былъ свой поэтическій міръ, свое хотя быть можетъ не совсѣмъ стройное воззрѣніе на жизнь и дѣйствительность: ничего подобнаго не видимъ мы у Полежаева до тѣхъ поръ, пока бурныя событія его жизни, разрѣшившись бѣдой и гибелью, не пробудили въ душѣ его того поэтическаго стона, которымъ поражаютъ насъ его послѣднія произведенія. Стихотворенія Полежаева, даже помѣщенныя въ настоящемъ изданіи, послѣ самаго строгаго выбора, грѣшатъ той самой поэтической рутиною, на которую Бѣлинскій нападалъ въ началѣ своей рецензіи. Въ нихъ есть и бутыльный звонъ, и богъ винограда, и лоно сладострастія, и увядшая жизнь во всевозможныхъ видахъ, и сочетаніе риѳмъ самаго трескучаго свойства. До замѣчательной степени обладая формою, Полежаевъ, по содержанію своихъ произведеній, несравненно бѣднѣе и Баратынскаго, и Языкова, и Дельвига. И напрасно стали бы мы утверждать, что недостатокъ содержанія имѣстъ своей виной неразвитость поэта, его небрежность къ своей музѣ, безпокойную и печальную жизнь Полежаева. Поэтъ потому только и зовется поэтомъ, что онъ видитъ глубже и дальше, чѣмъ остальные люди, если въ немъ не высказывается этой способности, его, при самомъ простомъ родѣ дѣятельности, приходится признать человѣкомъ, идущимъ не по своей дорогѣ. Ни трезвость жизненныхъ воззрѣній, ни большое образованіе, ни опытъ жизни, ни самыя честныя стремленія нравственной природы еще не даютъ человѣку той оригинальной и даже, по временамъ, причудливой душевной складки, безъ которой нѣтъ и не можетъ быть истиннаго поэта. Смѣемъ спросить, какими произведеніями своей лучшей поры (кромѣ малаго числа вещей, писанныхъ на Кавказъ, о которыхъ будемъ мы говорить ниже) Полежаевъ выказалъ свою способность глядѣть на міръ проницательными глазами поэта? Ни въ «Божѣемъ Судѣ», ни въ «Валтасарѣ», ни въ Цыганкѣ, ни въ пѣснѣ плѣннаго Ирокезца, ни въ Грѣшницѣ, нивъ Баю-баюшки баю (произведеніяхъ, признанныхъ за лучшіе въ собраніи), Полежаевъ не доказалъ своихъ правъ на прозваніе самостоятельнаго поэта, хотя бы одного разбора съ заслонявшими его лицами. Произведенія, нами названныя, при своихъ достоинствахъ, не носятъ на себѣ никакого отпечатка, по которому ихъ можно было бы признать полежаевскими. Ихъ могли бы написать многіе изъ поэтовъ пушкинской плеяды, на нихъ не лежитъ того индивидуальнаго клейма, которое разомъ ставятъ передъ нами поэта со всей его сферой дѣятельности, съ его любимыми предметами, съ его, ему одному принадлежащими, заблужденіями. Мы вполнѣ согласны съ Бѣлинскимъ, что пѣснь Ирокезца полна благородной силы въ чувствѣ и выраженіи, что «Божій Судъ» вещь прекрасная по мысли, но въ обѣихъ вещахъ и мысль и выраженіе не отмѣчены личностью поэта, не отличены какимъ-либо характеристическимъ, ему одному принадлежащимъ признакомъ. Остальныя піесы, изъ числа названныхъ нами, могутъ быть признаны за полежаевскія лишь потому, что рѣдкій поэтъ могъ угнаться за Полежаевымъ какъ въ безвкусіи, такъ и въ неопредѣленности частностей, безвкусіи и неопредѣленности иногда слѣдующихъ за изящной и почти поэтической рѣчью. Возьмемте, напримѣръ, «Баю, баюшки, баю».
Въ темной горницѣ постель,
Надъ постелью колыбель —
Въ колыбели, съ полуночи,
Бьется, плачетъ что есть мочи
Безпокойное дитя.
Вотъ, лампаду засвѣтя,
Червобровка молодая
Суетится, припадая
Бѣлой грудью къ крикуну —
И лелѣетъ, и ко сну
Избалованнаго клонитъ,
И поетъ, и тихо стонетъ
На чувствительный распѣвъ
Девяносто-лѣтнихъ дѣвъ.
"Да усни же ты, усни,
Мой хорошій молодецъ!
Угомонъ тебя возьми —
О, постылый сорванецъ!
Баю, баюшки, баю!
"Ужь и есть ли гдѣ такой
Сизокрылый голубокъ,
Ненаглядный, дорогой,
Какъ мой маленькій сынокъ?
Баю, баюшки, баю!
"Во зеленомъ во саду
Красно вишенье растетъ;
По широкому пруду
Бѣлый селезень плыветъ —
Баю, баюшки, баю!
"Словно вишенье румянъ,
Словно селезень онъ бѣлъ —
Да усни же ты, буянъ!
Не кричи же ты, пострѣлъ! —
Баю, баюшки, баю!
"Я на золотѣ кормить
Буду сына моего,
Я достану, такъ и быть,
Царь-дѣвицу для него —
Баю, баюшки, баю!
«Будетъ важный человѣкъ,
Будетъ сынъ мой генералъ —
Ну, заснулъ… хоть бы на вѣкъ,
Побери его провалъ!»
Свѣтъ потухъ надъ генераломъ —
Чернобровка покрываломъ
Обернула колыбель,
И ложится на постель…
Въ темной горницѣ молчанье;
Только тихое лобзанье
И неясныя слова
Были слышны раза два…
Послѣ, тѣнью боязливой
Кто-то, чудилося мнѣ,
Осторожно и счастливо,
При мерцающей лунѣ,
Пробирался по стѣнѣ…
Всякое эстетическое чувство возмущается безобразіемъ колыбельной пѣсни и нестройностью выраженій, въ нее вкравшихся. Во всемъ произведеніи напрасно станемъ мы искать какой-либо поэтической мысли, въ ней есть только, и то при концѣ, нѣчто похожее на поэтическій мотивъ, но напрасно станете вы искать въ немъ какого-либо значенія. Намъ скажутъ, можетъ быть, что всѣ дурныя стороны пѣсни были замѣчены и прежде. Возьмемъ же въ противоположность ей, хоть «Цыганку», вещь много разъ превозносимую, понравившуюся Бѣлинскому и съ его легкой руки перепечатываемую во всѣхъ отзывахъ о Полежаевѣ.
Кто идетъ передъ толпою
По широкой площади
Съ загорѣлой красотою
На щекахъ и на груди?
Подъ разодраннымъ покровомъ,
Проницательна, черна —
Кто въ величіи суровомъ
Эта дивная жена?
Вьются локоны небрежно
По нагимъ ея плечамъ,
Искры наглости мятежно
Разбѣжались по очамъ, —
И страшнѣй ударовъ сѣчи,
Какъ гремучая рѣка,
Льются сладостныя рѣчи
У безстыдной съ языка.
Узнаю тебя, вакханка
Незабвенной старины:
Ты — коварная цыганка,
Дочь свободы и весны!
Подъ узлами бѣдной шали
Ты не скроешь отъ меня
Ненавистницу печали,
Друга радостнаго дня!
Ты знакомка вдохновенью
Поэтической мечты,
Ты дарила наслажденью
Африканскіе цвѣты!
Ахъ, я помню… Но ужасно
Вспоминать лукавый сонъ:
Фараонка, не напрасно
Тяготитъ мнѣ душу онъ!
Пронеслась съ годами сила,
Я увялъ — и на яву
Мнѣ рука твоя вручила
Приворотную траву!
При первомъ прочтеніи этой вещи, она какъ будто поражаетъ картинностью и чѣмъ-то размашистымъ въ манеръ, но достаточно сдѣлать легкій анализъ первому впечатлѣнію для того, чтобъ убѣдиться въ маломъ значеніи всего стихотворенія. Неопредѣленность представленій, вѣрный признакъ слабой способности на творчество, здѣсь не прикрыта ни звучностью риѳмы, ни рядомъ выраженій, модныхъ въ то время, когда цыганокъ и цыганское безстыдство воспѣвали на всѣ возможные лады. Читатель не можетъ даже дать себѣ отчета, какого рода цыганку описываетъ поэтъ — молода или стара эта цыганка и почему именно заслуживаетъ она прозваніе дивной жены, ей данное отъ Полежаева? Возьмите всѣ строки, кажущіяся картинными, перечитайте ихъ съизнова, за исключеніемъ двухъ стиховъ:
Вьются локоны небрежно
По нагимъ ея плечамъ *,
- Намъ кажется, что въ одномъ изъ старыхъ изданій Полежаева напечатано «бьются локоны небрежно», отъ чего два стиха выходятъ еще картиннѣе.
вы не найдете ни одной, изображающей что-нибудь опредѣленное. Поэтъ даже какъ бы нарочно запутываетъ представленія, сладостныя рѣчи у него выходятъ страшнѣе ударовъ сѣчи, дивная жена имѣетъ въ глазахъ разбѣжавшіяся искры наглости, за тѣмъ слѣдуетъ ненавистница печали, лукавый совъ и иныя общія мѣста старыхъ временъ, а въ результатѣ самъ читатель сбивается съ толку и не можетъ рѣшить, о комъ говорено было поэтомъ: о прекрасной ли дѣвушкѣ цыганскаго племени, или о мрачной вѣдьмѣ изъ того же народа, за много лѣтъ назадъ считавшейся красавицею. Мы знаемъ очень хорошо, что изъ Полежаева, уже по одной его жизни, не могъ развиться спокойный поэтъ-художникъ. «Извѣстность поэта была печальная, говорится въ рецензіи, жизнь его представляла грустное зрѣлище сильной натуры, побѣжденной дикою необузданностью страстей, которая, совративъ его талантъ съ истиннаго направленія, не дала ему ни развиться, ни созрѣть. Жизнь Полежаева была жизнь буйнаго безумія, способнаго возбудить къ себѣ ужасъ и состраданіе: Полежаевъ не былъ жертвою судьбы, и кромѣ самого себя, никого не имѣлъ права обвинять въ своей гибели… Явившись въ другое время, при болѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ, при наукѣ и нравственномъ развитіи, талантъ Полежаева принесъ бы богатые плоды, оставилъ бы послѣ себя замѣчательныя произведенія и занялъ бы видное мѣсто въ исторіи русской литературы…» Но, соглашаясь съ частью этого отзыва, мы расходимся съ главной мыслью, въ немъ заключающеюся. Чтобы погубить въ себѣ талантъ, нужно имѣть то, что зовется талантомъ, хотя бы и не въ обширномъ смыслѣ этого слова; необходимо владѣть дарованіемъ самостоятельнымъ, опредѣленнымъ, дающимся анализу. Такимъ дарованіемъ Полежаевъ не былъ богатъ до самыхъ послѣднихъ годовъ своей жизни. Онъ написалъ нѣсколько энергическихъ и благородныхъ по мысли стихотвореній, но стихотворенія эти, какъ нами сказано, не представляли ровно ничего новаго, оригинальнаго, въ массѣ одновременныхъ съ ними произведеній. Художникъ, въ болѣзни и горячкѣ можетъ испортить лучшую свою картину, изорвать и зачернить ее совершенно, но когда въ его комнатѣ нѣтъ никакой картины, когда передъ его глазами лишь чистый холстъ съ двумя, тремя маленькими рисуночками на поляхъ (какъ это часто бываетъ у художниковъ, обдумывающихъ вещь передъ натянутымъ холстомъ), ему невозможно быть собственнымъ своимъ Геростратомъ. У насъ всегда были, можетъ бытъ и теперь есть, поэты, испортившіе свой талантъ (иногда въ слѣдствіе самыхъ простыхъ житейскихъ обстоятельствъ); если мы сравнимъ ихъ съ Полежаевымъ, то увидимъ всю правду, сейчасъ нами сказаннаго. Дельвигъ, по своей лѣности и недовольству начатыми трудами, не написалъ почти ничего замѣчательнаго, но въ маломъ количествѣ оставшихся отъ него стихотвореній (особенно въ антологическомъ родѣ), видѣнъ поэтъ самостоятельный, отдѣляющійся отъ своихъ сверстниковъ и по складу таланта, и по взгляду на дѣло поэта. Василій Львовичъ Пушкинъ, невзначай открывшій новые пути искусства въ извѣстномъ своемъ шуточномъ стихотвореніи, бросилъ богатую жилу, ему давшуюся, и погубилъ все свое значеніе, увеселяя себя мадригалами или посланіями во французскомъ вкусѣ. Можно привести еще нѣсколько примѣровъ, но мы надѣемся, что въ томъ не настоитъ надобности Полежаевъ, по страстности натуры неизмѣримо превышавшій и Дельвига, и В. Л. Пушкина, отставалъ отъ этихъ второстепенныхъ поэтовъ и въ поэтической зоркости, и въ способности на творчество. Крушеніе его частной жизни не только не принесло съ собою крушенія его поэтическаго значенія, но скорѣе, какъ мы сейчасъ увидимъ, развило въ немъ нѣкоторыя поэтическія стороны, которымъ безъ того бы никогда не проявиться. Муза Полежаева поступила съ поэтомъ какъ самая капризная изъ богинь, и великодушная, и злая въ одно время. Она едва глядѣла на своего поклонника въ то время, когда тотъ имѣлъ и молодость, и честь, и доброе имя, и силы къ труду, и пылкія страсти. Когда все это было утрачено, когда несчастный пѣвецъ увидѣлъ себя предъ дверью гроба, погубленнымъ, полуразрушеннымъ и покончившимъ со всѣми жизненными радостями, муза слетѣла къ бѣдному страдальцу и своей улыбкой усладила послѣдніе, горькіе дни его земнаго поприща. Потому-то періодъ истинно поэтической дѣятельности Полежаева кратокъ, и не взирая на свою краткость, довольно однообразенъ.
На душѣ становится тоскливо при одномъ воспоминаніи о началъ этого періода. Необузданный и пылкій юноша, котораго вся жизнь походила на буйную оргію, самъ накликалъ на себя бѣдствія, очевидный результатъ такой жизни. Слишкомъ долго считалъ онъ освобожденіе отъ предразсудковъ освобожденіемъ ото всякой разумности, слишкомъ долго обожалъ онъ буйную свободу, «забывая о томъ, что то была не свобода, а своеволіе, что наиболѣе свободный человѣкъ есть въ тоже время и человѣкъ, наиболѣе подчиненный»[1]. Здоровѣе Полежаева было разрушено излишествами всякаго рода, за долгое время до кончины онъ видѣлъ себя обреченнымъ на смерть и не обманывался въ своемъ положеніи. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что, и при паденіи, Полежаевъ еще хранилъ въ своей натурѣ много силы и привлекательности. Его поразила величественная природа кавказскихъ странъ, онъ былъ храбръ и цѣнилъ поэзію боевой жизни; боевые товарищи, по золотому преданію кавказскихъ воиновъ, берегли и любили бѣднаго странника, заброшеннаго къ нимъ издалека. И между женщинами дальняго края нашлись существа, сильно пробудившія любящую способность въ Полежаевѣ, — но и порывы къ чистой любви, и дружба новыхъ людей, и возбудительная прелесть кавказской природы, все это пришло слишкомъ поздно для Полежаева. У него уже не было силъ для того, чтобъ начать жизнь съизнова, онъ уже былъ нравственно разрушенъ для любви, физически ослабленъ для военной дѣятельности. Сознаніе своего отчаяннаго положенія росло въ немъ за одно съ жгучимъ раскаяніемъ, а подъ вліяніемъ этихъ двухъ двигателей, его субъективно-лирическая душа въ первый разъ заговорила голосомъ, ея достойнымъ. Родникъ поэзіи, до-сихъ-поръ ни въ чѣмъ еще не проявившійся, закипѣлъ ключемъ въ душѣ поэта, закипѣлъ и исчезнулъ лишь тогда, когда самого пѣвца не стало.
Сердце-разрывающій вопль гибнущаго человѣка — вотъ единственное опредѣленіе той поэзіи, которая живетъ въ небольшомъ числѣ лучшихъ произведеній Полежаева. Не изъ «Вальтасара», не изъ «Грѣшницы», не изъ «Пѣсни Ирокезца» можемъ мы извлечь истинное пониманіе полежаевскаго дарованія: можетъ быть эти произведенія и были имъ написаны въ ту эпоху, о которой мы сейчасъ говорили, но въ нихъ не отразились ни означенная эпоха, ни личность самого Полежаева. Какъ писатель по преимуществу субъективный, да сверхъ того весь охваченный сознаніемъ своихъ нравственныхъ страданій, онъ не можетъ съ самостоятельностью говорить ни о чемъ, кромѣ страданій этихъ. Поэтому вещи Полежаева, хотя сколько нибудь относящіяся къ Кавказу, къ привязанностямъ и горестямъ поэта за послѣдніе годы жизни, для насъ несравненно дороже его переложеній изъ Виктора Гюго и Байрона, его стихотвореній, имѣющихъ интересъ эпизодическій, слегка лишь связанный съ личностью поэта. Увлекаясь этой мыслію, мы готовы сдѣлать маленькій упрекъ гг. Щепкину и Солдатенкову за исключеніе изъ настоящаго собранія двухъ поэмъ «Эрпели и Чиръ-Юртъ», да еще одного длиннаго, неудачнаго, но проникнутаго поэтическими мотивами стихотворенія «Герменчугское кладбище». Въ поэмахъ, нами названныхъ, есть слѣды самого Полежаева, нѣкоторые изъ отпечатковъ его личности, и одна или двѣ картины изъ кавказской природы, въ нихъ заключенныя, стоятъ вниманія. Въ Герменчугскомъ кладбищѣ есть трогательные звуки, за которые невольно прощаешь длинноты произведенія.
Не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что Кавказъ и жители Кавказа болѣе всего пробудили душу Полежаева изъ того полумертваго оцѣпенѣнія, въ какомъ она находилась послѣ крушенія его будущности. Не въ первый и не въ послѣдній разъ чудесамъ Кавказа, этого невыразимо-поэтическаго края, приходилось освѣжать силы человѣка, съ отчаяніемъ въ душѣ пріютившагося подъ сѣнь его сѣдыхъ возвышенностей. Мы убѣждены всѣмъ сердцемъ, что никакая, самая цвѣтущая страна вселенной, въ этомъ отношеніи не подѣйствуетъ сильнѣй Кавказа. Въ этомъ благословенномъ краѣ слито все, цѣнимое страждующимъ человѣкомъ, его красота имѣетъ свой неуловимый, словомъ, уныло-поэтическій отпечатокъ, его жители живутъ жизнію, въ которой нѣтъ ничего вялаго, рутинно-европейскаго, разслабляющаго натуру нашу. Страна гостепріимства и военнаго братства, полубаснословныхъ подвиговъ и нетронутыхъ сокровищъ — Кавказъ поработилъ себѣ Полежаева, приковалъ его къ себѣ, такъ какъ одинъ разъ приковалъ къ себѣ Пушкина, а въ другой Лермонтова. На Кавказѣ Полежаевъ могъ написать, наперекоръ всей своей безнадежности, такого рода диѳирамбическія строки:
Проснись, задумчивый пѣвецъ!
Гдѣ гармоническая лира,
Гдѣ барда юнаго вѣнокъ?
Ужель повергнулъ ихъ порокъ
Къ стопамъ ничтожнаго кумира?
Ужель бездушный идеалъ
Неотразимаго разврата
Тебя, какъ жертву каземата
Рукой поносной оковалъ?
О, нѣтъ! свершилось — жаръ мятежный
Остылъ на пасмурномъ челѣ,
Какъ сынъ земли, я дань землѣ
Принесъ чредою неизбѣжной
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но предъ лицомъ кавказскихъ горъ
Я рву нечистыя одежды!
Подобный гордостью горамъ,
Замѣтнымъ въ безднахъ и лазури,
Я воспарю какъ фиміамъ
Съ цвѣтовъ пустынныхъ, къ небесамъ,
И передамъ моимъ струнамъ
И ревъ, и вой минувшей бури.
Это голосъ сильнаго, мощно-раскаявающагося человѣка, это откликъ пѣвца, пораженнаго величіемъ вновь открывшагося передъ нимъ міра. Будь Полежаевъ менѣе разрушенъ душою и тѣломъ, можетъ быть за этой восторженной пѣснью для него началось бы перерожденіе, если не по таланту, то по жизни, и существованіе поэта украсилось бы новыми цѣлями, и присоединился бы онъ къ многочисленному разряду людей, вспоминающихъ о кавказскомъ краѣ, какъ объ утишителѣ злѣйшихъ нравственныхъ недуговъ. Но для нашего пѣвца прошло время перерожденія и торжественной вѣры въ свое будущее: лишь въ самомъ небольшомъ числѣ произведеній (какъ, напримѣръ, «Провидѣніе» и «Водопадъ») слышится намъ голосъ нравственно-бодраго, хотя и страдающаго, человѣка, затѣмъ смолкаетъ этотъ голосъ, смѣнясь на звуки далеко грустнѣйшіе и вмѣстѣ съ тѣмъ несомнѣнно поэтическіе. «Черныя глаза», «Море», «Отрывокъ», «Ночь на Кубани», «Цѣни», два посланія къ А. П. Л — у, «Осужденныя», «Пѣснь погибающаго пловца», «Живой мертвецъ», «Вечерня заря», принадлежатъ къ лучшему, что только когда-нибудь была написало Полежаевымъ. Все они проникнуты однимъ и тьмъ же грустнымъ лиризмомъ, во всѣхъ ихъ, съ большею или меньшею ясностію слышится тотъ самый вопль, о которомъ мы говорили выше, вопль иногда бурный и отчаянный, иногда тоскливо-гармоническій. Нѣкоторыя изъ пьесъ, нами названныхъ, грѣшатъ неопредѣленностью выраженій, неясностью мысли, за то другія, но своимъ достоинствамъ, какъ бы заставляютъ предчувствовать музу другаго поэта, также пѣвшаго на Кавказѣ, и на Кавказѣ же сложившаго свои кости, подобно Полежаеву.
«Ночь на Кубани», безспорно, принадлежитъ къ числу нанболѣе удачныхъ и трогательныхъ пьесъ изъ разряда сейчасъ нами указаннаго. Содержаніемъ она не богата, разсужденіи поэта, относящіяся къ его грустному положенію, выражены безъ особливой силы, но картины кавказской ночи, въ ней заключенныя, полны замѣчательной прелести. Тутъ виденъ взмахъ настоящаго художника, тутъ отразилась грандіозно-унылая поэзія края, того края, о которомъ, во время Полежаева, лучшіе поэты писали не безъ трескучихъ фразъ и метафоръ. Надобно много горя выносить въ душѣ своей, надо всею силою скорбной души прилѣпиться къ красамъ природы для того, чтобъ набросать строки въ родѣ слѣдующихъ:
Весенній вечеръ на равнины
Кавказа знойнаго слетѣлъ;
Туманъ медлительный одѣлъ
Горъ дальныхъ синія вершины.
Какъ море розовой воды,
Заря слилась на небѣ чистомъ
Съ мерцаньемъ солнца золотистымъ,
И гаснетъ все; и съ высоты
Необозримаго эѳира,
Толпой видѣній окруженъ,
На крыльяхъ легкаго зефира
Спустился другъ природы — сонъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Едва замѣтною грядой —
Громадъ воздушныхъ рядъ зыбучій —
Плывутъ во тьмѣ сѣдыя тучи,
И мѣсяцъ блѣдный молодой,
Закрытый ихъ печальной тканью,
Прорѣзатъ дальный горизонтъ
И надъ гремучею Кубанью
Глядится въ новый Гелеспонтъ…
Бывало, бодрый и безмолвный,
Казакъ на пагубныя волны
Вперяетъ взоръ сторожевой:
Нерѣдко ихъ знакомый ропотъ
Такилъ коней татарскихъ топотъ
Передъ тревогой боевой.
Тогда винтовки смертоносной
Нежданный выстрѣлъ вылеталъ,
И хищникъ смертію поносной
На брегѣ русскомъ погибалъ; —
Или толпой ожесточенной
Врывались злобные враги
Въ шатры Защиты изумленной,
И обагряли глубь рѣки
Горячей кровью казаки.
Но миновало время брани,
Смирился дерзостный Джигитъ,
И рѣдко, рѣдко по Кубани
Свинецъ убійственный свиститъ.
Молчаньемъ мрачнымъ и печальнымъ
Окрестность битвъ обложена,
И будто миромъ погребальнымъ
Убита бранная страна…
Все дышетъ нѣгою прохладной,
Все спитъ… Но что же сонъ отрадной,
Въ тиши таинственныхъ ночей,
Не посѣтитъ моихъ очей?
Зачѣмъ зову его напрасно?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ихъ, кто мечтѣ высокой вѣрилъ,
Кто почиталъ коварный свѣтъ,
И на зарѣ весеннихъ лѣтъ
Его ничтожество измѣрилъ, —
Кто погубилъ, подобно мнѣ,
Свои надежды и желанья, —
Предъ кѣмъ разрушились вполнѣ
Грядущей жизни упованья, —
Кто сиръ и чуждъ передъ людьми, —
Кому дадутъ изъ сожалѣнья,
Иль ненавистнаго презрѣнья,
Когда-нибудь клочекъ земли —
Одинъ лишь тотъ меня оцѣнитъ,
Моей тоски не обвинивъ,
Душевнымъ чувствамъ не измѣнитъ,
И скажетъ: такъ, ты несчастливъ!
Какъ братъ къ потерянному брату,
Съ улыбкой нѣжной подойдетъ,
Слезу страдальную прольетъ
И раздѣлитъ мою утрату!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь онъ одинъ постигнуть можетъ,
Лишь онъ одинъ пойметъ того,
Чье сердце червь могильный гложетъ!
Какъ пальма въ зеркалѣ ручья,
Какъ тѣнь налетная въ лазури,
Въ немъ отразится послѣ бури
Душа унылая моя!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но гдѣ же онъ, воображенье
Очаровавшій идеалъ —
Мое прелестное видѣнье
Среди пустыхъ, туманныхъ скалъ?
Подобно грознымъ исполинамъ,
Онѣ чернѣютъ по равнинамъ
Въ своей безстрастной красотѣ;
Лишь иногда на высотѣ,
Или въ развалинахъ кремнистыхъ,
Мелькая парой глазъ огнистыхъ,
Кабанъ свирѣпый пробѣжитъ;
Или орловъ голодныхъ стая,
Съ пустынныхъ мѣстъ перелетая,
На время сонъ ихъ возмутитъ.
А я на камнѣ одинокомъ,
Рушитель общей тишины,
Сижу въ забвеніи глубокомъ,
Какъ духъ подземной стороны.
И пронесутся дни и годы
Своей обычной чередой,
Но мнѣ покоя и свободы
Не возвратятъ они съ собой!
Стихотвореніе «Черные Глаза» кажется намъ самымъ крайнимъ пунктомъ дѣятельности Полежаева за всю скорбную, по несомнѣнно поэтическую ея пору. Для поэта пришелъ послѣдній, самый возбудительный вызовъ къ перерожденію. Онъ полюбилъ со всей страстностью своей натуры, полюбилъ искренно и глубоко, но полюбилъ напрасно. Судьба ли разлучила Полежаева съ предметомъ его новой привязанности, самъ ли онъ уже чувствовалъ себя неспособнымъ на душевное возрожденіе — по только «поэтъ не воскресъ, а лишь пошевелился въ гробѣ своего отчаянія: солнечный лучъ слишкомъ поздно упалъ на поблекшій цвѣтъ его души…» Чувствуя въ себѣ жадную потребность любви, онъ въ тоже время постигнулъ всемъ сердцемъ невозможность ея удовлетворенія; подъ вліяніемъ этого горькаго сознанія и вырвался изъ истерзанной, наболѣвшей души стонъ, отъ котораго и теперь похолоднетъ всякое сердце, сколько нибудь способное отзываться на страданія людскія. Въ «Черныхъ Глазахъ» самый стихъ Полежаева, стихъ всегда гладкій и довольно сильный, пріобрѣтаетъ гармонію, прежде въ немъ никогда не встрѣчавшуюся, а это обстоятельство говоритъ лучше всякаго другаго о томъ, что стихотвореніе вытекло изъ глубины души, вытекло безъ всякихъ приготовленій, безъ понудительныхъ усилій, безъ черной поэтической работы, которою грѣшатъ и поэты сильнѣйшаго свойства. Скажемъ съ откровенностью, что для насъ стихъ тяжелый и беззвучный, даже звучный, но не гармоническій, всегда служитъ признакомъ слабаго поэтическаго дара. Полежаевъ не владѣлъ музыкой стиха, хотя писалъ гладко и сильно. Но въ Черныхъ Глазахъ онъ представляетъ истинное исключеніе, за то Черные Глаза, при всѣхъ длиннотахъ, западаютъ въ память чуть не съ перваго прочтенія.
Попробуемъ освободить эту грустную пѣснь отъ амплификацій, отъ двухъ-трехъ строфъ неудачныхъ или составляющихъ разладъ съ общимъ тономъ. Въ результатѣ останется отрывокъ, который поразитъ собой читателя.
О грустно мнѣ!
Вся жизнь моя — гроза;
Наскучилъ я обителью земною!
Зачѣмъ же вы горите предо мною,
Какъ райскіе лучи предъ сатаною,
Вы — черные, волшебные глаза?
Увы! давно, печаленъ, равнодушенъ,
Я привыкалъ къ лихой моей судьбѣ:
Неистовый, безжалостный къ себѣ,
Презрѣлъ ее въ отчаянной борьбѣ,
И гордо быхъ несчастію послушенъ!
Въ моей тоскѣ, въ неволѣ безотрадной,
Я не страдалъ, какъ робкая жена;
Меня несла противная волна,
Несла на смерть — и гибель не страшна
Казалась мнѣ, въ пучинѣ безпощадной.
И мракъ небесъ, и громъ, и черный валъ
Любилъ встрѣчать я съ думою суровой,
И свисту бурь, подъ молніей багровой,
Внимать, какъ мужъ отважный и готовой
Испить до дна губительный фіалъ…
И погрузясь въ преступныя сомнѣнья
. . . . . . . . . . .о цѣли бытія,
Я трепеталъ, чтобъ истина меня,
Какъ яркій лучъ внезапно осѣня,
Не извлекла изъ тьмы ожесточенья.
Мнѣ страшенъ былъ великій переходъ
Отъ дерзкихъ думъ до свѣта провидѣнья;
Я избѣгалъ невиннаго творенья,
Которое бъ могло, изъ сожалѣнья,
Моей душѣ дать выспренній полетъ.
И вдругъ оно, какъ ангелъ благодатной —
О, нѣтъ! — какъ духъ карающій и злой,
Свѣтлѣе дня, явилось предо мной,
Съ улыбкой розъ, пылающихъ весной
На муравѣ долины ароматной!
Явилось — все исчезло для меня:
Я позабылъ, въ мучительной невзгодѣ,
Мою любовь и ненависть къ природѣ,
Безумный пылъ къ утраченной свободѣ,
И все, чѣмъ имъ, дышалъ доселѣ я…
И дѣва-рай, и дѣва-красота
Лила мнѣ въ грудъ невыразимымъ взоромъ
Невинную любовь, съ таинственнымъ укоромъ,
И пѣла въ ней душа небеснымъ хоромъ:
«Лобзай меня и въ очи и въ уста!
Лобзай меня, пѣвецъ осиротѣлый,
Какъ мотылекъ лилею поутру!
Люби меня, какъ милую сестру —
И снова я и къ небу и къ добру
Направлю твой разсудокъ омертвѣлый!»
Напрасно я мой геній горделивой,
Мой злобный рокъ на помощь призывалъ:
Со мною онъ, какъ другъ изнемогалъ,
Какъ слабый врагъ предъ мощнымъ трепеталъ —
И я въ цѣпяхъ предъ дѣвою стыдливой!
Въ цѣпяхъ!… Творецъ! безсильное дитя
Играетъ мной по волѣ безотчетной,
Казнитъ меня съ улыбкой беззаботной —
И я, какъ рабъ, влачусь за нимъ охотно,
Всю жизнь мою страданью посвяти!…
Вотъ жребій мой! Благія небеса!
Быть можетъ, я достоинъ наказанья;
Но я съ душой — могу ли безъ роптанья
Сносить мои жестокія страданья?
Забуду ль васъ, о, черные глаза!
Когда между развалинъ и гробовъ
Блуждали мы, съ унылыми мечтами,
И вѣчный сонъ надъ мирными крестами,
И смерть и жизнь летали передъ нами,
И я искать покоя мертвецовъ, —
И ты, блѣдна, съ потупленной главой,
Слѣдила ходъ мой, быстрый и неровной;
Ты шла за мной подъ тѣнію дубровной,
Была со мной, и я — нашъ міръ духовной
Не промѣнялъ на счастливый земной!…
Смертельный ядъ любви неотразимой
Меня терзалъ и медленно губилъ;
Мнѣ снова міръ, какъ прежде, опостылъ…
Быть можетъ… Нѣтъ, мой часъ уже пробилъ,
Ужасный часъ, ничѣмъ неотвратимой!
На стихотвореніи «Черные Глаза» и на поэзіи, какою оно проникнуто, и остановилось дарованіе Полежаева. Въ книгѣ, передъ нами находящейся, мы встрѣчаемъ насколько очень хорошихъ стихотвореній, навѣянныхъ тамъ же самымъ настроеніемъ духа, между ними одно: «Зачѣмъ задумчивыхъ очей» — невольно привлекаетъ къ себѣ особенное вниманіе цѣнителей, но всѣ произведенія, нами названныя, звучатъ однимъ и тѣмъ же звукомъ. Это варіаціи на скорбный мотивъ Черныхъ Глазъ, и ничего болѣе: онѣ милы намъ, какъ повтореніе мелодіи, когда-то трогавшей насъ до слезъ — ничего другаго отъискать мы въ нихъ не въ состояніи. Страданія для Полежаева не привели съ собою полнаго поэтическаго прозрѣнія на міръ, окружавшій поэта, — они ни въ чемъ не измѣнили его отношеній къ своей музѣ, они не дали новаго горизонта для его творчества. Они точно пробудили поэтическій родникъ, до того времени ото всѣхъ скрытый и едва сочившійся изъ подъ земли рѣдкими каплями, но роднику этому не довелось побѣжать гремучимъ ручьемъ, принять въ себя дань другихъ родниковъ и рѣчекъ, явиться въ видѣ широкой рѣки съ могучей растительностью вдоль ея береговъ. Родникъ такъ и остался, глубокимъ и кипучимъ ключомъ самаго незначительнаго объема. По своей малой поверхности онъ отражалъ на ней одно и тоже всегда, — всегда одинъ и тотъ же уголокъ неба, съ одними и теми же двумя или тремя звѣздочками. И напрасно стали бы мы утверждать, что поэтическое развитіе Полежаева не совершилось отъ враждебныхъ обстоятельствъ жизни: въ одно время съ «Ночью на Кубани» и «Черными Глазами», поэтъ набрасывалъ и Чиръ-Юртъ, и подражанія народнымъ пѣснямъ, и юмористическія стихотворенія, выключенныя изъ собранія его стихотвореній за негодностью. Ни въ военныхъ сценахъ, ни въ подражаніяхъ, ни въ шутливыхъ вещахъ Полежаевъ не набросалъ ни одной поразительной картины, не сказалъ ни одной мѣткой шутки, не произвелъ ни одного вполнѣ мастерскаго стиха, которымъ бы опредѣлялось его наступательное движеніе на пути творчества. Даже въ его произведеніяхъ, писанныхъ подъ вліяніемъ воспоминаній о времени разгульной молодости, не находимъ мы ни размашистой манеры, ни огня жгучей нѣги, которая разрушила и сожгла собою молодые годы Полежаева. Перечитайте «Гаремъ», тутъ нѣтъ ни горячки, ни вдохновенія, которое въ подобныхъ произведеніяхъ давалось писателямъ самого скромнаго (хотя и нескромнаго) разбора: извѣстныя и популярныя мѣста этого дифирамба ничто иное, какъ наборъ словъ, шевелящихъ воображеніе одной своей смѣлостью; ни образовъ, ни художественно возсозданныхъ порывовъ не найдете вы и слѣда. Всюду, куда не пробовалъ разливаться поэтическія родникъ Полежаева, разливы эти не шли далеко, а высыхали или стояли мелкимъ пространствомъ сонной воды. За этими-то стоячими лужами многіе изъ людей, сочувствующихъ поэзіи, не замѣчали и самого родника, маленькаго, но глубокаго родника чистой влаги, хотя и обставленнаго ржавыми лужами, хотя и подавленнаго скалами, тѣснившимися вокругъ него, какъ тѣснились дагестанскія скалы вокругъ истекающаго кровью воина, во вдохновенной пѣснѣ Лермонтова.
Мы дали отчетъ о небольшомъ числѣ лучшихъ произведеній Полежаева, о стихотвореніяхъ, оставшихся плодомъ его сильнѣйшаго поэтическаго развитія, въ самую безотрадную пору жизни для самого поэта. Пользуясь данными, сейчасъ лишь подвергшимися нашему анализу, мы имѣемъ возможность обратиться къ вопросу о томъ, что вышло бы изъ Полежаева, еслибъ печальная жизнь его имѣла другой, лучшій исходъ, еслибъ за тоской и какъ бы предсмертной скорбію, пробудившими въ немъ живые родники дарованія, послѣдовало бы для поэта физическое и нравственное изцѣленіе. Обстоятельства жизни могли бы сложиться иначе для Полежаева, и потому мы вправѣ предположить, что нашъ поэтъ отрѣшился бы отъ заблужденій молодости и перешелъ бы къ мирнымъ занятіямъ писателя, уже пользующагося нѣкоторой извѣстностью. Что могъ бы произвести, при подобныхъ условіяхъ, его талантъ, уже разъ проявившійся подъ гнетомъ житейской невзгоды? Отвѣтъ нашъ, по здравомъ обсужденіи всего дѣла, едва ли можетъ быть благопріятенъ для музы Полежаева. Безъ опредѣленнаго міросозерцанія, безъ самостоятельныхъ отношеній къ дѣйствительности, въ ея великихъ и мелкихъ сторонахъ, — намъ кажется, что эта муза всегда бы осталась музой житейской случайности, способной подавать свой голосъ лишь при потрясающихъ и ненормальныхъ призывахъ. Разъ откликнувшись трогательнымъ плачемъ на бѣдствія, сокрушающія и человѣка и его будущность, она или повторяла бы прежній плачъ безо всякаго къ нему повода, дли замолкла бъ завсегда съ уничтоженіемъ страданій, се пробудившихъ. Лучшія пѣсни Полежаева были предсмертными пѣснями, послѣ нихъ поэту оставалось одно изъ двухъ — или кончить свою жизнь, что и случилось, или умереть для поэзіи вслѣдъ за устраненіемъ страданій, ту поэзію породившихъ.
Великое горе, великія житейскія испытанія — дѣйствуютъ на истинныхъ поэтовъ не такъ, какъ онъ подѣйствовали на страждущаго Полежаева. Изъ борьбы страстей, изъ паденія, изъ самой безнадежности, для сильныхъ пѣвцовъ родится не одинъ вопль души, но то нравственное перерожденіе, одинъ слабый порывъ къ которому мы видѣли въ піесѣ Полежаева «Раскаяніе». Каково бы вы было направленіе ихъ, каково бы ни было ихъ міросозерцаніе — сильные поэты всесторонно крѣпнутъ подъ тяжелой десницей испытующаго ихъ Промысла. Не только міръ видимый, ихъ окружающій, міръ всеминутно напоминающій о себѣ, осмысливается чрезъ испытанныя душевныя тревоги — нѣтъ! черезъ нихъ воскресаетъ, приходитъ въ одно гармоническое цѣлое міръ прошлыхъ впечатлѣній поэта. Сила истиннаго таланта, пробужденная бѣдствіями, такъ какъ это было съ Полежаевымъ, не направится никогда въ одну субъективно-лирическую сторону, охватитъ собою весь поэтическій кругозоръ пѣвца, и — или возсоздастъ ряды совершенно новыхъ образовъ, всюду открывая нетронутые предметы для пѣснопѣній, или сгибнетъ въ своихъ попыткахъ на перерожденіе. Лермонтовъ, имя котораго уже не разъ мы упоминали въ статьѣ нашей, можетъ служить лучшимъ доказательствомъ всего сейчасъ сказаннаго.
Въ кавказской жизни Полежаева и Лермонтова есть много сходнаго, не взирая на все различіе въ таланта и общественномъ положеніи обоихъ поэтовъ. На Кавказѣ началась лучшая пора дѣятельности для того и другаго. Оба они прибыли на Кавказъ больными нравственно, оба они съ перваго раза поддались обаятельному вліянію уныло-величавой природы Кавказа. Стихотворенія ихъ, относящіяся къ первымъ впечатленіямъ кавказской жизни, до того сходны по духу, что въ нѣкоторомъ отношеніи Полежаева можно назвать какъ бы провозвѣстникомъ Лермонтова. Мы не изумились бы, увидавъ подъ иными изъ кавказскихъ стихотвореній Лермонтова имя Полежаева, и на оборотъ, авторъ Героя нашего Времени, не краснѣя, могъ бы подписать свое имя подъ Ночью на Кубани и нѣкоторыми строфами изъ піесы «Черные Глаза». Даже въ лучшихъ вещахъ позднѣйшаго пѣвца, въ его «Мцыри», въ его «Валерикѣ», особенно же въ «Демонѣ» много хорошихъ сторонъ и недостатковъ, общихъ ему съ Полежаевымъ. Тутъ виною, конечно, не подражаніе, сильный не подражаетъ слабому, а Лермонтовъ, даже въ юношескихъ своихъ опытахъ, всегда былъ неизмѣримо талантливѣе Полежаева. Сходство мотивовъ происходитъ отъ сходства натуръ и обстоятельствъ жизни. Лермонтовъ былъ также страстенъ душою, какъ поэтъ ему предшествовавшій, онъ растратилъ много своихъ молодыхъ силъ, хотя и не до такой ужасной степени, какъ Полежаевъ, онъ также взросъ на Байронѣ, разочарованіи и увядшемъ жизни цвѣтѣ, — онъ также, какъ и Полежаевъ, впервые очнулся и взглянулъ внутрь себя подъ гнетомъ горя, подъ возбуждающей силой поэтическаго края и скорбно-поэтическихъ воплей сердца.
Но тутъ и кончается сходство. Тамъ, гдѣ слабый швецъ пробудился и застоналъ, талантъ сильный семи-верстными шагами пошелъ къ перерожденію. Гдѣ у перваго все слилось въ одно чувство безнадежной тоски, — у втораго явилась тоска, болѣе потрясающая, но тоска богатырская, предвѣстница великой дѣятельности. Посреди степей и горъ, серебрянымъ вѣнцомъ обхватывающихъ эти степи, Полежаевъ едва-едва откликнулся на призывъ кавказской природы, въ Лермонтовѣ всѣ струны жизни, жизни настоящей и прямой, величественно зазвучали отъ этого призыва. Сравните хотя часто упоминаемую Ночь на Кубани съ любымъ изъ кавказскихъ произведеній Лермонтова, поставьте этотъ рядъ лучшихъ полежаевскихъ картинъ, будто подернутыхъ туманною пеленою, съ тѣми картинами, какими мы не можемъ надивиться въ стихотвореніяхъ: «Выхожу одинъ я на дорогу», «Въ полдневный зной, въ долинѣ Дагестана», «Ужь за горой дремучею погасъ вечерній лучъ», «Памяти Од — го» и такъ далѣе. Тутъ нѣтъ ни туманности образовъ, ни слабости очерковъ, ни однообразнаго субъективнаго лиризма, дробящаго общее впечатлѣніе художественнаго созданія! Весь край передъ нами, и сотня лѣтъ пройдетъ еще до-тѣхъ-поръ, пока чудеса Кавказа найдутъ себѣ подобное истолкованіе. И даже, не взирая на отсутствіе субъективнаго оттѣнка, въ названныхъ нами вещахъ мы ближе распознаемъ личность Лермонтова, чѣмъ личность Полежаева распознается въ лучшихъ, запечатлѣнныхъ отпечаткомъ личности, трудахъ Полежаева. Поэтъ, написавшій «Ночь на Кубани», безпрерывно примѣшиваетъ къ картинамъ кавказской ночи намеки на свое грустное положеніе, а намеки эти ничего не объясняютъ, ничего не прибавляютъ къ стихотворенію. Лермонтовъ ничего не говоритъ о себе, въ особенности о своихъ прошлыхъ несчастіяхъ, онъ говоритъ о лихорадочномъ бредѣ раненаго воина, подъ жгучимъ солнцемъ, на песчаной площадкѣ, между уступами горъ Дагестанскихъ, — то какое слово цѣнителя способно передать ту невыразимую словомъ, смертную и поэтическую скорбь, высочайшимъ воплощеніемъ которой служитъ безсмертное стихотвореніе, нами чей часъ упомянутое?
Мы оказали уже, что подъ вліяніемъ поэтическаго перерожденія, подъ спасительнымъ наитіемъ кавказской природы, въ Лермонтовѣ воспрянули всѣ струны его жизни, настоящей и прошлой. Это обстоятельство важно до крайности; оно болѣе всего доказываетъ силу таланта, предвѣщаетъ его громадную будущность, такъ жестоко перерванную безпременной кончиной. Мощь дарованія высказывается не въ одномъ его пробужденіи въ слѣдствіе той или другой случайности, но во всесторонности этого пробужденія. Подъ вліяніемъ сильной страсти, жестокой утраты, самые простые люди произносили по нѣскольку вдохновенныхъ словъ, выражали жалобу, отъ которой и у холоднаго слушателя глаза наполнялись слезами. На долю Полежаева выпало нѣсколько трогательныхъ аккордовъ, на томъ и стала его муза. Не то съ музой Лермонтова, еще недавно сыпавшей трескучими фразами въ Хаджи-Абрекѣ, не гнушавшейся моднымъ байронизмомъ и даже альбомными стихами въ честь свѣтскихъ красавицъ. Она ожила, возмужала, какъ мужаетъ блистательно-прекрасная дѣвушка въ переходъ отъ дѣтства къ юности, возмужала въ каждой черти лица, въ каждомъ мускулъ, во всѣхъ частяхъ своей стройной фигуры. Она бросила свой зоркій взглядъ не въ одну душу своего поэта съ ея запасомъ личнаго горя, но взглянула орлиными глазами на весь міръ, его окружающій и окружавшій, на весь матеріалъ будущихъ созданій, на плодъ впечатлѣній дѣтства, юности, радости и горя, страсти и тоски по идеалу. Взглядъ былъ брошенъ не понапрасну и для поэта побѣда пошла за побѣдой, новое завоеваніе за новымъ завоеваніемъ. Не говоримъ уже о жизни кавказской, давшей Лермонтову половину его лучшихъ произведеній, о ней мы уже толковали достаточно. Муза обратилась къ дѣтскимъ воспоминаніямъ, къ поэзіи юности Лермонтова и мы имѣемъ «Первое Января» — элегію, которая не умретъ, пока хоть два человѣка на свѣте будутъ говорить по-русски. Она коснулась глубокихъ вопросовъ поэзія и правды — плодомъ того вышелъ «Пророкъ», одно изъ совершеннѣйшихъ и самыхъ глубокихъ произведеній Лермонтова. Въ «Послѣднемъ Новосельѣ» она торжественно откликнулась на случай совершенно частный, лишь временно занимавшій собою политиковъ того времени, и откликнулась самымъ самостоятельно-поэтическимъ отзывомъ, на время поставившимъ въ тупикъ самыхъ зоркихъ цѣнителей, заставившимъ ихъ серьозно оправдывать перенесеніе наполеоновскаго гроба; — такъ силенъ и оригиналенъ былъ поэтическій протестъ Лермонтова! Все двигаясь и двигаясь на пути къ совершенству, великій поэтъ крѣпнулъ и въ умѣ, и въ талантѣ, и въ своемъ міросозерцаніи. Великая скорбь, такъ спасительно подѣйствовавшая на всѣ его силы, съ каждымъ новымъ произведеніемъ становилась прозрачнѣе, и падала какъ пелена, за которою таилось что-то чудное, еще невиданное нами… Въ это время смерть подошла къ поэту и сказала: ты не пойдешь далѣе.
- ↑ Разборъ стихотвореній А. Полежаева, стр. 20.