Сигизмунд Кржижановский.
Стихи
править
Лаврские куранты
Восемь звонов нисходящих,
Точно дальний плеск причала,
С высей в сумрак улиц спящих
Башня, бросив, замолчала.
Нисходящих восемь звонов:
Так Глубинное Начало,
Цепью никнущих эонов,
Мир роняя, прозвучало.
Кто-то тихо водит стрелки
Циферблата белым диском
И в секунд деленьях мелких
Ищет Вечность: Вечность близко.
Монастырь. Шум ветра чёток.
(Слышен ли там в кельях низких?)
Там, где пальцы в звеньях чёток
Ищут вечность — Вечность близко.
Близко… К сердцу вдруг нагнулось
То, что выше слов всех мелких:
— Это Вечность прикоснулась
К острию секундной стрелки!
Сумерки
Густеют сумерки. Ползут в усталый ум,
Туманом влажным и холодным,
Сплетенье серых чувств и звенья бледных дум…
Хочу их разогнать усилием свободным, —
Но воля тупо спит. Всё сумерки густей…
Туман поёт в душе тоскливо и уныло.
Вдруг вспыхнут отблески неведомых огней!
Всё это, помню я, когда-то… раз уж было..
И в душу вновь пришло —
И сумерки густей.
* * *
В душе, как в нетопленной комнате.
А ведь жизнь — неуютная штука:
Сегодня тоска, завтра скука…
И всё.
Сижу над книгой, нравственно зябну:
Разве строчками можно сказать? —
— Можно лгать, да… талантливо лгать —
Это всё.
Так бушует, так хлещет наш «стиль»!
Так бездвижен душевный наш штиль.
Так бескрыла тоска…
* * *
Море цвета лакмуса.
В небо рвутся скалы.
На скамье, у кактуса,
Кто-то сел устало, —
Кто-то, огорошенный,
Синих волн блистаньем.,
Гость почти непрошенный
К жизни мирозданьем.
И в душе на ролике
Слово «я» вертится.
Угрызенья — колики:
В них душа ютится.
……………………..
Ты противен кактусу,
Гадок волн прибою!
В море цвета лакмуса
Брякнись головою.
Молодожёны
Молодожёны (с глазами как сливы в блаженства компоте)
С ними мамаша в пятнистом капоте:
Влезли в купе.
В угол зажали меня чемоданами,
Саки на полках, узлы под диванами —
Едем.
Что-то шептал он — она хохотала,
И, отвернувшись, мамаша жевала
Грушу.
Ручку ей сжал он — и тихо стыдилась…
Если б мамаша куском подавилась!
О, если б!..
Роюсь в rugsack’е: словарчик — заметки,
Книги: мечты в коленкоровой клетке…
Скучно.
Песню вагоны бессловную пели.
Медленно сумерки вкруг засерели.
Скучно.
Молча глядел я в померкшие дали:
Сумерки звёзды «для них» зажигали…
………………………………………
Ну конечно — «для них»!
Дачная опушка
Меж глупо-ярких крашеных дачек,
Рояльного скрежета, лая собачек,
По змеистой вязкой тропинке,
Макая в лужу ботинки,
Иду я к лесу.
О, ты, жуть дачных опушек!
В гамаках спят трупы жёлтых старушек.
В траве жестянка, блеск битой бутылки,
Застыли над книгами чьи-то затылки;
Хрипят мордастые — сытые мопсы;
По бумаге зелёным трут Шишкины —
Жёлтым трут Ропсы.
Мимо. — Пискнула птичка. Стучат нудно дятлы.
Ветер чешет деревьям зелёные патлы.
Меж стволов сплошь синеют-алеют капоты.
И горько-горько мне:
Зажмурив глаза, сижу над лужицей.
Ах, над лужицей так сладко тужится —
На мокром пне.
И я
О вы, воспетые, тысячу раз уж воспетые,
«Ивы, над камнем могильным склонившие ветви свои»…
Вот бы и мне рассказать, по-старинному грезя и сетуя,
Как мои думы склонились, «как ивы, над тишью земли».
Дайте и мне погрустить о ветвях, наклонённых над дёрном,
В ветре молитву творящих шёпотом тонких листов.
Критика: «Старый мотив, плагиат, стих шаблонен, не нов» —
Где же мне взять красоты невоспетой, несказанных слов?
Да разве слёзы мои лишь цитата?
Разве страданье моё — плагиат?
Нет. Пусть над дёрном, скорбя об утрате,
Ивы плакучие — ветви бесстрашно склонят.
И буду петь (не писать «петь») рутинно, лениво
Старую-старую песню об ивах немых,
Что безутешно тоскуют у камня забытой могилы,
В чёрную тень оправляя блистанье лучей золотых.
Поэту
Меж душой и миром тишина:
Там, над тишиной, повис узорный мостик.
По его излому в мир идут слова,
Чтобы в плоть облечь там букв сухие кости.
Но пред тем, как в шумный мир сойти,
Долго, наклоняясь, стоят над тишиною:
Так влечёт прильнуть к молчащему покою.
Но перо, скрепя, толкает их в значки.
— Если ты поэт, то слышишь в час бессонный
Вздохи тайных слов, гонимых из души.
Там, на мостике, над тишиной бездонной,
Все свои слова… останови.
Стринберг
…Он ненавидел жизнь и проклял мысль людскую,
Любовь земли отверг и веру растоптал.
Тоской об Истине сжёг душу он больную,
И не найдя её — безмолвно умирал.
И лишь в последние, предсмертные мгновенья
Из гаснущей души блеснул сокрытый свет, —
Сказал он: «В гроб со мной пусть Книгу Откровенья
Положат.
В ней одной, быть может, есть ответ…»
Череп Канта
…долихоцефалической формы, несколько выше средней ёмкости…
Антропология
Из футляра костяного
Смертью вынут сложный мир,
И Ничто глядится снова
Сквозь просвет глазничных дыр.
Череп пуст: из лобных складок
Мысль ушла. Осталась быль.
Череп длинен, жёлт и гладок;
В щелях швов осела пыль.
Есть легенда: в этой тесной
Узкой келье в два окна
Десять лет жила безвестно
Явь, скрываясь в мире сна.
Что её из «Царства Целей»
Завлекло к земле, на дно?
В номер скромного отеля
(Тот ли, этот — всё равно)? —
Трансцендентные просторы
На «пространство» променяв,
В серых схемах a priori
Здесь ждала свобода — явь.
Всё что было — стало Былью.
Книги полны странных слов, —
Череп пуст, — и серой пылью
Время входит в щели швов.
* * *
На тихом кладбище, на мраморе доски,
Желтеет слов истёртых позолота.
Здесь тусклая любовь каракули тоски
Нескладно вывела у смертного излёта.
Там в высоте прозрачных тучек сеть,
Здесь травка бледная глядит из глины робко;
Ползёт на край креста и пробует лететь
На алых крылышках ввысь божия коровка.
…О, слёзы старины, уснувшие меж трав
Под мерный плеск ручьёв и звон шмелиных песен —
Любовь в вас умерла, словами отсверкав,
И по зигзагу букв ползёт неслышно плесень.
Академия (IV в. до Х. Р.)
Шаги и мысли отзвучали:
Сад Академоса закрыт.
На лёгких оттисках сандалий
Песчинки ветер шевелит.
Узором мозговых извилин
Аллеи бороздят весь сад.
Смешались в вере: дым кадилен
И загородных свалок смрад.
Издалека несут Афины
Тимпанный звон и флейтный свист.
В саду ж — священные оливы
К теням вечерним клонят лист.
И над извитием аллеи
Прозрачной вереницей эх,
Роняя ветрный слов доспех,
Кружат крылатые идеи.
Там глухо заперты ворота:
Но слышен ночью странный звук, —
Как будто бьёт о стены кто-то
Крылами, налетая вдруг.
В полночный час роняют ветви
В шуршанье трав — то вдох, то стон.
— Кто ключ хранит от сада-клетки?
— Тюремщик Вечности — Платон.
Схоласты (XIII в.)
В сером и чёрном, Бонавентура и Аквинат,
Меж блеклых дёрнов, вошли безмолвно в весенний сад.
Сад был раскинут вокруг капеллы у Сен-Дени.
Серый и чёрный, меж роз и лилий, тихо прошли.
Запела птица на дубе старом. Промолвил тихо вдруг Аквинат:
«Что ж комментарий Ваш de Sententiarum, любезный брат?»
Цветущих лилий запах вдыхая, ответил тот:
«Мысли, цветы ли, — всё, прозябая, к Богу растёт».
— И вдруг склонившись, с улыбкой скорбной,
брат Джиованни цветок сорвал.
— «Так и тебя…», — подумал чёрный, но не сказал.
Дорожка yже, тени чернее, и гуще сад.
Серый и чёрный шли вдоль аллеи: Бонавентура и Аквинат.
Magnus Contemplator (XIII в.)
В день Благовещенья природа почивает:
И звери спят в норах и травы не растут;
На срывах скал гнёзд птицы не свивают, —
Лишь мысль философа свершает вечный труд.
За слюдяным окном, в уединённой келье,
Над книгой и душой мыслитель наклонён.
Издалека, с квадратных башен Нейльи
Чуть доплеснулся Angelus’а звон.
В шести inquarto — Разум Августина;
«Тимей» и Библия; Боэций; "Sic et Non ";
В труд Аристотеля о четверопричине
Альберт Великий мыслью погружён.
«Quod est finalis Causa?» — он пишет,
И видит: тени пали от идей;
Из теней мы. И нас в волнах колышут
Удары Логоса немеркнущих лучей.
— «Sic credo, Domine». — Над шелестом страничным
Вдруг прошуршали взмахи зыбких крыл:
То дальний серафим с заззвездий безграничных,
Летя, шум крыл с шептаньем книжным слил.
Сказка о познании
Мне кажется порой, в час смутных размышлений,
Когда мысль сплющена бессильною тоской,
Что можно сбросить вмиг кошмар земных видений,
Лишь надо вспомнить что-то… мной забытое давно.
И ясен жизни путь: бежать в уединенье
От голоса людей, внушений лгущих книг
И вспоминать… Всё вспоминать, с растущим напряженьем,
Забытый свет, мной виденный лишь миг.
И вот настанет час, час тишины великой,
И в душу низойдёт познанья острый луч:
Услышу рост тогда я мхов на скалах диких,
Проникну в тьму земли и в сны летящих туч;
Постигну тайны я созвучья сфер небесных,
И мысли ангелов узнаю, не страшась;
Увижу в красоте незримо-бестелесной
Я сонм творящих сил, — в тот предреченный час!
И пусть сожжет тот луч глаза и мозг познавший,
Пусть Мудрость вечная убьёт трусливый ум,
— Приди, разящий миг, и дай в себе исчезнуть,
В тебе хочу найти я смерть бескрылых дум!
«Ныне отпущаеши»
Отпусти мою душу незримым лучом
Отлететь к тишине безглагольной…
Рассеки её, Боже, Ты смертным мечом,
Вознося к высоте Предпрестольной!
……………………………………..
Край пути. Сердце ранено отсветом дня.
Время кончилось с жизнию дольней.
Я иду, я иду… Не отвергни меня,
Дай прильнуть к тишине безглагольной…
Ah, die Fruhlung
На зыбких клавишах звучат шаги Весны:
Вся в струнных шорохах, вся в завитушках трелей —
Идёт — и на пути синеют травы-сны,
И влажный снег с ветвей роняют ели.
У талой лужицы грустит влюблённый гном.
Ручьи звенят, сплетаясь в сложной фуге;
И дятел на сосне, как точный метроном,
Считает такт, тоскуя о подруге.
Saalfelden (Tirol)
На крыльце два грустных такса
Созерцают лужу.
В небе туч разбухших кляксы
Шлют вниз дождь и стужу.
Дождь бубнит по черепицам,
Бьёт по стёклам зданий…
Frau Wirtin тычет спицы
В скучное вязанье.
Вот соседские мальчишки
С визгом, писком, давкой,
Закатав свои штанишки,
Пляшут над канавкой.
Сам Herr Wirt, пиджак сняв новый,
Стул придвинув к свету,
Изучает, подняв брови,
Старую газету.
Эригена (IX в.)
«И в день седьмый Господь от дел своих почил».
Interpretatio: возник покой в вещах.
Седьмой день — тишину низвёл и поселил,
Низвёл и поселил и в криках и в лучах.
С тех пор слова людей звучат и не звучат;
С тех пор у синих звёзд надломлены лучи;
И мудрый говорит любви своей: «молчи»;
«Да будет» отошло и близится «назад».
Всё крепнет Тишина; всё ширится в вещах:
То к розе вдруг припав, прозрачный пурпур пьёт,
То слово на устах дрожащее убьёт.
Всё крепнет Тишина. Всё ширится в вещах.
Всё крепнет Тишина. Я верю — близок миг —
И в безответности умрёт последний крик,
И духи и тела — всё канет в глубину
И будем слушать мы Господню Тишину.
Предчувствие
Скоро услышу тебя, Чёрный Лебедь, в душе опустелой, —
Ты пропоёшь мне в тот час о безумья безвестной стране.
Мысли, как блики огней, заблудившихся в топкой трясине,
К зовам той песни прильнут и исчезнут в едином огне!
В ночи бессонные мне уже слышатся шелесты крыльев:
Близится медленный лёт Чёрной птицы, несущей печаль…
Кладбище вечером
(May er hofen)
Огонёчки красные
У немых крестов.
Золотятся ясные
Строчки старых слов:
«Умер. Причастившись Тайн,
Ждёт здесь до суда,
Her Советник Кроненштайн —
Честности звезда!»
Холмики дерновые,
Символ смертных снов.
Цветики лиловые
Жмутся у крестов.
Ангелочки грустные
Над обрезом плит
В лицах — безыскусные
Отсветы молитв.
В душу тихо просится
Блеклый грусти луч…
Над землёй проносятся
Стаи чёрных туч.
Автограф «Кладбище вечером»
Миросозерцание под пулями
То не был мир — лишь мира отсвет смутный,
Сплетеньем ганглиев пленённый звёздный смысл,
Лучи, опутанные сетью цепких числ.
То не был мир — лишь мира отсвет смутный.
Дома к домам прижали камни тесно.
Шёл человек, и мира отсвет нёс.
В его мозгу: созвучья сфер небесных
И близкий стук извозчичьих колёс.
Лишь для него чуть зримыми лучами
К мерцанью фонарей с высот сошла звезда.
Но по плакатам чёрными словами
Ползла чешуйкой букв шуршащая Вражда.
До серафически-окрыленных наитий
Добрызнуть грязью силится Земля.
Мысль метафизика — в клубке паучьих нитей, —
И ломится толпа в затишный сумрак «Я».
…Пять ненавидящих ощупали глазами
Холодный контур лба. Зрачки нашли зрачки.
«Тот против нас, кто не идёт за нами»,
Пять ружей вскинуты и взведены курки.
Мир не погиб. Померк лишь отсвет мира…
Всё те же фонари. Залп. Ругань. Стук шагов.
Над мыслью — гимн семиорбитной Лиры.
Над трупом — пять дымящихся стволов.
Свобода
Великое Слово, шитое на знамёнах,
Сползло тихонько и, узким древком,
Обманув ищеек мести и закона,
Спряталось, израненное, в толстый-чинный том.
Поселилось Слово в звучной умной фразе
В обществе корректных иностранных слов,
Критики, историки, учителя гимназий
Смотрят грустно в буквы сквозь овал очков.
…Но тоскует Слово о великом миге:
Снится алый стяг, шумящий средь ветров.
— Помогите ж, люди, выбраться из книги
Самому несчастному из великих слов.
Курица
Какая извращённость!
На крыльях… вдруг… лететь!!!
Нет, эта современность —
Софизмов сладких сеть!
Ведь крылья (так понятно)
Чтоб укрывать детей,
Как одеялом ватным
От холода ночей.
Эпитафия себе
Когда умру, а это будет скоро, —
Не надо мне слезоточивой ивы,
Живых цветов, фиалок из фарфора,
Запомнить так легко — ведь это будет скоро —
Пусть надо мной растёт, иглясь, крапива
И жалит всех, как мыслью жалил я:
Да будет мне, как и была, тяжка земля.
* * *
И дремля едем до ночлега,
А время гонит лошадей.
Кружит колёсами телега,
И хлест кнута: скорей-скорей.
Упало солнце. День сгорает.
Вот и ночлег. Подземный сон.
Никто меня здесь не встречает…
Телега стала…
Беатриче
У всякой девичьей прозрачной красоты
Есть право ожидать: терцин бессмертных Данта.
И странно девушке, что говорит ей «ты»
Какой-нибудь самец в очках с акцизным кантом.
Глаза прекрасные глядят издалека:
Меж красотой и жизнью — беспредельность.
И заменить канцонного стиха
Не в силах слов влюблённая поддельность.
Не всякой девичьей, далёкой красоте
Дана душа, далёкая от мира:
Вот отчего в кричащей суете
Молчит и ждёт настроенная лира.
Так, променяв легенду на фантом,
Терцины вечности на счастья щебет птичий,
Уходят в старый мир проторенным путём
Отвергнувшие Данта Беатриче.
Книжная душа
Переплетенные книги
Чинно стали в ряд.
На стене считает миги
Белый циферблат.
Щёлкнул ключ. Шаги за дверью.
Дальше. Глуше, тише.
За окном танцуют капли,
Брызжут струи с крыши.
И в тиши сквозь переплёты,
Буквами шурша,
Выползает на свободу
Книжная Душа.
Крылья тихо раскрывает,
Смятые во сне,
И спокойно размышляет,
Сев на корешке.
К белым стенам серый сумрак
Погостить пришёл.
Тень лиловая сквозь стёкла
Поползла на пол.
Душа и книга
На библиотечной полке
одной книгой стало больше:
это оттого, что в мире
одной жизнью стало меньше. —
Я осыпаюсь белыми страницами,
Я облетаю лепестками слов.
Как ночь июльская звездами-летавицами,
Душа исчерчена зигзагным лётом снов.
Над бегом строк, склоняясь, молча никну я:
Меня оденут в буквенный налёт,
И ляжет жизнь под чёрный переплёт.
Полу-душа и полу-книга… — никну я.
Обряд свершён: завит навек я в строки,
Меж фолиантов мудрых погребён.
Роняя пыль, крылами веет Сон.
Обряд свершён: навек завит я в строки.
И дни идут. — Под слоем книжной пыли
Душе, в паучьих нитях, должно ждать, —
Чтоб переплёт истлевший вновь раскрыли
И дали Истине молитву прошептать.
Ты улыбаешься, мыслитель дней грядущих:
Поблек-отцвёл мой стиль, и мысль моя тщетна.
Нам не было дано, как Вам, коснуться Дна:
Отмыслив, смыты мы все плеском дней бегущих.
— Но ты простишь, Грядущий, и поймёшь.
Ты тоже в книге траурной уснёшь.
И ты не человек: завейся в нити строк.
Сон Метафизиков божественно глубок.
Публикация Веры Калмыковой.
Исходник здесь: http://sites.utoronto.ca/tsq/20/kalmykova20.shtml