В. А. Шуф
правитьСтихи, не вошедшие в книги, но опубликованные в прессе
правитьТУМАННЫЙ ДЕНЬ…
Туманный день. С рассвета в облаках
Фруктовые сады во глубине долины
И гор Таврических далекие вершины,
И их глава — угрюмый Чатырдаг.
Нет вида чудного, той дивной панорамы
Долины гор и зелени садов,
Живой картины той, которой рама —
Безоблачных небес синеющий покров.
В тумане спрятались и те руины башен,
Которыми давно, в прошедшие века,
Старинный Алустон врагам своим был страшен,
И стен его была твердыня высока.
Не видно ничего, и тишь кругом немая,
И только слышится морской волны прибой,
Когда она, дробясь и пеной рассыпаясь,
На берег плещется одна вслед за другой…
Вдруг легкий ветерок, — и вот уж видно море,
Судов и кораблей плывущих паруса
И дальний горизонт, где вольно на просторе
С морскою синевой слилися небеса;
Взглянул назад — и чудо! Гор вершины
И даже склоны их стоят на облаках
И гордо высятся над сумрачной долиной,
Как замки грозные там — где-то в небесах…
ЭММАУС
«Они не узнали его».
Евангелие от Луки, 24-16
С душой, тоскующей о Боге,
Покинув дом, он вышел в путь,
Чтоб встретить Господа в дороге,
Идти искать, не отдохнуть.
По свету странствуя далече
Среди равнин, лесов и гор
Он шел вперед к чудесной встрече
И устремлял в туман свой взор.
Входил в обители земные,
Селенья видел, города,
Но, где живут дела людские,
Святыни не было следа.
Изранив ноги о каменья,
С тоской в иссохнувшей груди,
Он жаждал светлого виденья
И видел Бога впереди.
Из моря солнце выходило,
Звучал волны гремящий глас…
Как Божий лик, зажглось светило
Надеждой новою для глаз.
И снова взяв дорожный посох,
Он шел, чтоб тайну обрести
В лучах зари, в вечерних росах,
В цветах и бурях на пути.
Но пусто все — холмы и долы,
И безответны небеса.
Умолкли вещие глаголы.
Незримы стали чудеса.
Достигнув города святого,
Где жил распятый Иисус,
В своих скитаньях шел он снова
Дорогой ближней в Эммаус.
И там, где благостен и светел
Ученикам явился Бог,
Под вечер путника он встретил, —
Был видом прост он и убог.
Лицо Его, уста и речи
Дышали ясностью святой.
Но не постиг он дивной встречи
И тайны он не понял той.
Не разделив в пути с Ним хлеба,
Он шел, он истины алкал,
И в посланце благого неба
Он сердца Бога не узнал.
В.Шуф
«Новое время»,
28.03.04
ЧЕРТ
(новогодняя баллада)
У параднейшего входа,
У антрэ, где в вечность двери,
Ждали нового мы года,
Позабыв свои потери.
Ждали счастья, как всегда, мы,
И хоть в том немного толку
Но на будущее дамы
Заглянуть пытались в щелку.
Вот и полночь. В пору эту,
Лишь наполнились бокалы,
Черт тихонько по паркету
Проскользнул в аркаду залы.
Если верить в небылицы,
Сочиненные народом, —
Узкоглазый, желтолицый,
Черт из Токио был родом.
Модный черт… Но он с участьем,
Что в чертях большое диво,
С новым годом, с новым счастьем
Поздравлял гостей учтиво.
Он сулил все блага в мире.
Говорил нам о надежде, —
Словом, все на этом пире
Совершалося, как прежде.
Только спич в устах у черта,
Дипломатией блистая,
Был особенного сорта,
Был как истина святая.
Черт вздыхал о некой лиге,
Ждут-де мира все народы.
Точно Берта Сутнер в книге
Он громил войны невзгоды.
Что наш флот? Что битвы знамя?
Шовинизм всех благ угроза.
Тут в бокале черта пламя
Запылало как шимоза.
В едкий дым оделась зала.
«Что за дьявол?» —
крикнул кто-то.
И толпа вдруг разгадала
Миротворца-патриота.
Борей.
«Новое время»,
01.01.05
ЭКСПРОПРИАТОР
Современная басня
По улице ночной порой
Гулял экспроприатор —
Освобождения герой,
Дней наших триумфатор.
Гулял он так себе, но вот
Он встретился с воришкой,
Что, озираясь, из ворот
Нес узелок под мышкой.
Взведя у браунинга курок, —
Нет совести в злодее, —
Экспроприатор грозно рек:
— «Стой! Руки вверх скорее!»
— «Маэстро, — жулик возопил, —
На что тебе мой узел?
Тружусь и я по мере сил,
Но ты меня сконфузил.
Отмычка, фомка и ключи
Полезны мне без спора,
Но ты искусству научи
Меня, простого вора!» —
Смиренно жулик снял картуз.
И рек экспроприатор:
— «Эге! На митингах, клянусь,
Ты хоть куда оратор!
Бери мой браунинг, учись
Всем таинствам науки!» —
И оба мирно разошлись,
Пожав друг другу руки.
Смысл басни ясен как кристалл,
Его поймем мы скоро:
Взяв браунинг, попросту украл
Дубинку вор у вора.
«Новое время»,
25.10.06
ДАЧНЫЙ ПРОЛОГ
У лукоморья дуб зеленый
И вензель есть на дубе том
(его чертил кадет влюбленный).
Там гриб белеет под кустом,
Там на невидимых дорожках
Скамеек нет, нет фонарей.
Избушку там на курьих ножках
Я снял без окон, без дверей.
С супругой бабою-ягою
Я жизнью там живу благою,
На службу в город езжу зря —
И поезд мчит богатыря.
Там чудеса, там жулик бродит,
Соседка в гамаке лежит,
Тоска там адская находит…
Зато полей любезен вид.
Там горожанин в скуке чахнет —
Там дачный дух, там дачей пахнет.
Борей.
«Словцо»,
1900, № 18, стр. 2
МУДРЕЦ ГАССАН
Восточная легенда
Против мудрости Аллаха
Возмутясь, мудрец Гассан
Рек всесильному без страха:
«Ты не прав, и твой коран!
Райских гурий мне не надо…
И за что, создав на свет,
Ты грозишь мне мукой ада?
Плох джейнем твой и джейнет!*
Ты не прав, бог правоверных!
Не спросив, хочу ли я,
При условиях столь скверных
Дал ты дар мне бытия!»
И в страну, где камень голый,
Наш мудрец, угрюм и зол,
Подобрав халата полы,
От Аллаха прочь ушел.
Там Гассан, томясь от жажды,
Жил в пустыне, к миpy глух;
И к нему забрел однажды
Заблудившийся пастух.
Приютив его в пещере,
С ним беседу вел мудрец:
«Как живешь?» — «По правой вере.»
«Ты пастух?» — «Пасу овец.»
«Велика ль за труд твой плата?»
«Два пара**, живу кой-как.»
«А хотел бы жить богато?»
«Как велит Алла!» — «Бедняк!
Жизнь твоя — не хуже ль ада?
И живешь-то ты зачем?
Два пара — за труд награда!
На земле прямой джейнем!
Твой хозяин праздно, сыто
Жизнь ведет, а ты наг, бос…
Нет, не прав Аллах!» — сердито
Вновь отшельник произнес.
«Как? Алла не прав? Пес смрадный!
Изувер! Гяур! Хаммал!***»
И пастух тумак изрядный
Мудрецу с размаха дал.
Тут Гассан, упав в испуге,
Возопил: «Ты прав, Алла!
Бьют твои пребольно слуги —
Побольней копыт осла!»
- Джейнет — рай; джейнем — ад.
- Пара — мелкая турецкая монета.
- Хаммал — носильщик тяжестей, вьючное животное в Турции.
В. Шуф
«Словцо»,
1899-1900, № 15
КАНТАТА
Великому писателю Н.В. ГОГОЛЮ
в день открытия памятника
26 апреля 1909 года.
Слова В. А. Шуфа,
музыка М. М. Иванова.
Тебе хвала, тебе венец,
Родной страны прекрасный гений.
Ты небом избранный творец
Своих бессмертных сочинений.
Предстали ясными для всех
Поэзии святые грезы.
Сквозь видимый для мира смех
И сквозь невидимые слезы.
И расцвела родная глушь;
Как дождь отрадный над полями,
В отчизне сонмы «мертвых душ»,
Смеясь, ты оживил слезами.
Тобой, украинский певец,
Гордится целая Россия,
Тебе хвала, тебе венец
За вдохновения святые.
Была исполнена утех
Твоя великая сатира —
Сквозь видимый для мирa смех
И слезы, скрытые от мира.
В народной памяти живи,
Красуйся, Гоголь, величаво!
Полна восторженной любви
Твоя возвышенная слава.
ПОЛТАВА
Гимн Петру Великому
Слова В. А. Шуфа
Музыка М. М. Иванова.
Раздавайся, песнь победы,
Слава русская, звучи!
Под Полтавой знали шведы
Наши русские мечи.
В бой для Родины любезной
Шли сподвижники Петра, —
Залпы ружей, звон железный,
И победное «ура»!
Царь великий, Царь державный
Впереди своих полков.
Он за честь Отчизны славной
Первый пасть в бою готов.
Крестоносной, златоглавой
Нашей Родины залог —
Меч Петра, покрытый славой,
С нами Царь, над нами Бог!
Не страшны нам испытанья,
Не осилит лютый враг, —
В блеске солнца и сиянья
Высоко наш реет стяг!
Русь окрепла в тяжкой доле,
Возрожденная Петром,
Раздавайтесь в бранном поле
Звуки труб и пушек гром!
Как, бывало, под Полтавой,
Встанет, рвением горя,
Русь, увенчанная славой,
За Отчизну и Царя!
Этот гимн, включенный в официальную
программу Полтавских торжеств,
исполнен соединенными оркестрами
Преображенского, Семеновского и др. полков
вместе с хором песенников в 400 человек
у Шведской могилы и вечером в
городском парке Полтавы.
Последние стихи из опубликованных при жизни:
1913, 7 сентября, № 13466, с. 5 (285)
ОМУТ
Журчащая река в теченье прихотливом,
Темна и глубока, затихла под обрывом.
Склонились ивы к ней. Безмолвна глубина.
В тени вода черней и, мнится, нет в ней дна.
Здесь омут, говорят. Пучину прикрывая,
Кувшинок желтых ряд, гирлянда их живая
У берега цветет. Вода зовет в тиши…
Страшней пучины вод есть омуты души.
Здесь не расти цветам. На черном дне — сомненье.
И счастье, если там не скрыто преступленье.
В. Шуф
1913, 28 сентября, № 13487, с. 5 (309)
ПЕСНЬ ЦИКАД
Тьма южная, душистая, ночная,
Окутала уснувший мирно сад,
И льет магнолия свой аромат.
Под лаврами, в траве, не умолкая,
Разносится, рокочет песнь цикад.
К стозвучному прислушиваюсь хору.
Трель, звон и треск в кустах кругом — и вдруг
Замолкнут все как бы по уговору,
Как тихо все становится вокруг!
Истомою объят волшебный юг;
Все замерло, и ночь, полна молчанья,
Сулит любовь, восторги и лобзанья.
Она вас ждет, как дева в час свиданья.
И горе тем, кто счастьем пренебрег,
Кто не любим, забыт и одинок.
В. Шуф
1913, 27 июля, № 13424 с. 5-6
АРФА ПУСТЫНИ
Христианская легенда
Основанием этой легенды послужило житие
Марии Египетской («Четьи-Минеи»)
От желтых берегов, где спит Александрия,
Корабль отплыть готов, и волны голубые
Его вздымают грудь, надулись паруса.
Далек волнистый путь, но ясны небеса.
Пловцы к Святой Земле, к церквам Ерусалима
Спешат на корабле, и смутный берег мимо
Проходит, точно тень, лазурной мглой одет,
Им пальмы в знойный день последний шлют привет.
Роскошный край, прости! Играет вал зеленый.
Хранят пловцов в пути молитвы и каноны.
Но чей задорный смех и чей лукавый взор
Порой смущают всех, нарушив стройный хор?
Матросы корабля ждут песен Египтянки.
Улыбками суля любви своей приманки,
Смугла, обнажена, в запястьях на руке,
На палубе она смеется в их кружке.
Цветной наряд надев, он открыла шею,
Александрийских дев затмив красой своею.
Скрывая грудь едва, упали кудри с плеч.
Соблазн — её слова, чужда стесненья речь.
В беспечности своей греха почти не зная,
Она — раба страстей, дитя родного края,
Где пылко льется кровь, где солнца зной палит,
Где розы и любовь, но Бог любви забыт.
Ее душа тоской по небу не томима.
Зачем же в край святой к вратам Ерусалима
На корабле чужом стремилась в путь она,
Как прежде отчий дом покинула одна?
Там нет земных тревог, там откровенья слово,
Вещал страдавший Бог, увенчанный сурово,
И чужд ее мечтам, не звал и не манил
Свет веры, ясный, там, в мерцании светил.
Начертано ль судьбой в морях ее скитанье?
Но деву взять с собой дал кормчий обещанье.
И нищий, — слеп он был, безумен или стар, —
Ей арфу подарил. Был дивен старца дар.
Исполнен вещих грез и тайной благостыни,
На пристань он принес ту арфу из пустыни.
Он в деве угадал губивший в мире всех
Безумия фиал и сладкий сердцу грех.
Паломников святых она смущала пеньем,
Как бес, дразнящий их, как злое искушенье.
Готова петь она, — корабль мечтой крылат,
Чуть зыблется волна и ветры в море спят.
Послушна арфа ей, как бурям их стихия,
И вторят всё слышней ей струны золотые.
Порыв страстей тая, их трепетная сеть
Под пальцами ея готова зазвенеть.
Но чудо! — как во сне, её блуждают руки, —
К небесной вышине летят святые звуки!
Несется песнь в тиши, — и дивен арфы звон;
Проснувшейся души блудница слышит стон.
Веселья смех забыв, она тоской палима,
И струн звучит призыв, как песня Серафима.
— «Иди за Иордан! — там дух найдет покой,
там мир душевный дан от суеты людской.
Там вьется желтый прах и над песком пустыни
Сияют в небесах блаженных звезд святыни.
Там сердцу говорит невидимый Господь.
Там жизни цвет убит, безгласной стала плоть,
Замолкнет страсти зов, и светел дух свободный.
Ни песен, ни цветов в пустыне нет бесплодной.
Желания умрут, нет счастья, нет утех.
Бессильно чахнет тут сожженный солнцем грех.
Лишь кактус, в иглах весь, обвеянный хамсином,
Растет уныло здесь, один в краю пустынном.
Но сердце мир найдет, найдет душа приют
У чистых райских вод, где лилии цветут.
Там песни, там весна, блаженство и молитва.
Святых отрад полна с греховной жизнью битва.
Кто умер для земли, тот в вечности живет.
Душе своей внемли!»
И в бухте Яффских вод
Корабль на якорь встал. Там, звукам струн внимая,
Шла дева в чаще скал. Проснулась даль немая,
Песчаные холмы, безмолвные кругом,
Откликнулись из тьмы, и песнь в краю нагом
Гнала из сердца страх. Мир грезил необъятный.
В пустыне, в небесах ей звуки арфы внятны.
И шла она вперед, — заря сменяла ночь,
Как день проходит год. Молитвой превозмочь
Усталость и печаль порой она спешила.
То радостей ей жаль, то прошлое ей мило.
Любовь, пиры, вино ей вспомнятся порой,
Оставленных давно страстей нахлынет рой,
И на скале одна, в пустыне засыпая,
Она тех грез полна, где нет видений рая.
Соблазном дышит сон, и вновь она бежит
Туда, где небосклон торжественно открыт
И в золотой чертог восходит дня светило.
Зовет всевышний Бог! Она свой сон забыла.
В пустыне, по холмам, звук арфы все слышней,
И кличет эхо там, блуждая вместе с ней.
Одежда, с плеч упав, добычей стала тленья,
Ей пища — диких трав засохшие коренья,
В безводии песков поит ее роса…
Всё внятней струнный зов, — святые голоса!
Как тень, она легка, как луч, скользит пустыней,
И с нею облака летят вдоль тверди синей.
И часто в тихий час, когда замолкнет день,
Когда закат погас, святую видят тень
Отшельники церквей, вдали Ерусалима.
О дивной встрече с ней рассказывал Зосима,
Блаженный муж. Один он шел порой ночной,
Песок немых долин был озарен луной,
Была прозрачна мгла и, точно тень тумана,
Святая тихо шла по водам Иордана.
Стихи, опубликованные после смерти В.Ш.:
«Весь мир», 1913, № 43, с. 9
ПОСЛЕДНИЕ ЦВЕТЫ
(Из книги «Александрийских стихов»)
О, старость, близко ты! Но где души покой?
Последние цветы мне женскою рукой
Принесены вчера, как дар от юных граций.
Пришла весны пора. Жасминов и акаций.
Причудливый букет из веток и цветов,
Как память прошлых лет, принять я был готов.
Он дивно был красив в фарфоре синей вазы.
Жасмины окропив, дрожат росы алмазы…
По утренним цветам, как быстрая пчела,
Летая здесь и там, мне дочь их нарвала.
Красавица она и в старости отрада.
За нею из окна следил я в чаще сада.
И дар любви святой, дар чистой красоты,
Я целовал с тоской последние цветы.
В. Шуф
Иллюстрированное приложение
к «Новому времени»
1915, 27 июня № 14114, с. 9
СОНАТА БЕТХОВЕНА
Как часто дождь стучит и четко бьет по крыше…
В ненастье я укрыт, жилище стало тише,
Но громок стук дождя на чердаке моем.
Железный кров, гудя, трепещет под дождем.
Как страсть, как буря, смел, стремя из туч потоки,
Вдруг ливень прошумел, могучий и жестокий,
Пронесся и утих, кропя листы берез.
Из сумерек ночных за каплей каплю слез,
Прощаясь, дождь ронял, как будто в час разлуки.
Торжественный хорал сменили скорби звуки.
И, мнится, видел я былого детства даль:
В гостиной мать моя присела за рояль.
В вечерней тишине, знакомая когда-то,
Доносится ко мне Бетховена соната.
И музыкой был я, сквозь детский полусон,
В волшебные края, как сказкой, увлечен.
В неведомую высь, восторженны и горды,
На крыльях унеслись блестящие аккорды.
Я — царь. В моем дворце мне служит духов рой.
Алмаз в моем венце. Волшебных арф игрой
Хор дев ласкает слух, и льется голос сладкий…
Зачем огонь потух? Мне страшно без лампадки.
Сквозь двери вижу мать. Послушна и легка,
Спешит перебежать по клавишам рука,
И льются звуки вновь, исполнены печали.
Признанья, и любовь, и муки в них звучали.
Мелодия журчит, струится, как ручей,
В ней мир души открыт без слов и без речей.
Плач горя и тоски, и исповедь святая
Под пальцами руки проносятся, рыдая.
Вдруг гамма сорвалась, рояль замолк опять, —
Над нотами склоняясь, как будто плачет мать?..
Дождь косо бьет в окно, стучит, как дробь,
по крыше.
В углу моем темно, скребутся где-то мыши.
Нет в комнате огня, погаснула свеча…
А? Кто зовет меня? — то плачет дождь стуча.
В. Шуф
1915, 4 июля, № 14121, с. 5 (209)
ЗВЕЗДЫ
Звезды — прошедшее, звезды — далекое.
Свет их лишь память сокрывшихся лет.
В сердце печальное и одинокое
Льется таинственно прошлого след.
Видятся призраки в искрах сияния,
Бледные лики, венец золотой.
Жизнь прожитая дарит вспоминания.
Встало минувшее звездной мечтой.
Вновь узнаю я две звездочки ясные,
Что мне блеснули когда-то давно.
То сожаления слезы напрасные.
Прошлое умерло, в сердце темно.
В. А. Шуф
Стихи, представленные только в автографах:
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ИЗ ЭПИГРАММ
В. ШУФ
На Варвару Андреевну Чиж
Она прекрасная, но ветреная дама,
И рода древнего — дочь Эввы и Адама;
Она добра, мила, пуста,
И светский ум — ее черта.
18.12.83
Ялта
На Сигизмунда Владиславовича
Пеньковского
Фамилия его кончается на «овский»,
Но по душе он — не поляк.
Начальник телеграфа и толстяк,
И глуп, и добр сей пан Пеньковский
18.12.83
Ялта
ФИЛОСОФ
От жизненных вопросов
В почтенном далеке,
Как истинный философ,
Живу на чердаке.
В пленительной надежде
Прочел я много книг;
Но жизни, как и прежде,
Нимало не постиг.
И вот, назло прогрессу,
В отцовском колпаке,
Приблизившись к Зевесу,
Живу на чердаке!
17 сентября 1885 г.
Ялта
ПРОЛЕТАРИЙ
Оборванный, полунагой,
С широкой грудью волосатой,
Он стал рабочим и слугой,
Доволен был поденной платой.
И проходил он города,
Стучал в их сумрачные зданья,
Прося работы и труда,
Как нищий просит подаянья.
Пред ним захлопывали дверь —
И вот во тьме, под кровом неба
Один остался он теперь
Без пропитания и хлеба.
В его душе росла тоска,
В груди — подавленная сила,
И злобно сжатая рука
Кому-то в сумраке грозила.
А сонный город перед ним
Горел вечерними огнями,
И подымался черный дым
Из труб фабричных над домами;
Чернели церкви там и тут,
Виднелся шпиль остроконечный,
И мирно спал богатый люд,
Довольный, праздный и беспечный.
2 января 1890,
Ялта.
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
Элегия
Бывают дни осенние — они
Напоминают нам былые дни,
Такие же холодные, как эти,
Но полные любви — и воздух сам
Те дни напоминает нам.
В те дни я не был одинок на свете,
И билось на груди моей тогда
Другое сердце… Но прошли года —
И радости мои, мои печали,
Как листья желтые опали,
И мой цветок сгубили холода.
И вспоминаю я тот образ ясный,
Такую свежесть, солнце, день такой,
Осенний день, печальный и прекрасный,
И сердце вновь сжимается тоской.
Октябрь 1889
Ялта.