Стенько-Разинщина (Дорошевич)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Стенько-Разинщина |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. При особомъ мнѣніи. — Кишиневъ: Изданіе товарищества «Бессарабское книгоиздательство», 1917. — С. 83. |
I
правитьЛенинъ — это въ нашихъ глазахъ творимая легенда.
Ленинъ — это, конечно, самое любопытное, что есть сейчасъ въ Петроградѣ.
Люди, пріѣзжающіе на съѣзды, интересуются «посмотрѣть Ленина».
Писателя. Ученаго. Теоретика. Энтузіаста. Пророка новой жизни.
Послушать.
И слышатъ одно:
— Захватывай!
Немедленно!
Лови моментъ. Пользуйся случаемъ.
Хватай все, что плохо лежитъ.
А нынче все «плохо лежитъ». Все лежитъ, ничѣмъ, въ сущности, неохраняемое.
Ничѣмъ, — кромѣ, до сихъ поръ, здраваго русскаго смысла.
— Захватывай землю. Каждая десятина захваченной земли важнѣе статьи по земельному вопросу.
— Захватывай банки, фабрики.
— Захватывай власть!
Что будетъ послѣ этого завтра, — какое дѣло!
Что будетъ съ государствомъ? Что будетъ съ Россіей?
Какое тамъ государство! Какая тамъ Россія.
Валяй! Хватай! Бери!
И люди съ изумленіемъ слушаютъ, смотрятъ на этого энтузіаста въ захватномъ экстазѣ.
Это писатель? Ученый? Теоретикъ? Пророкъ новой, — новой! — жизни?
Позвольте! Позвольте!
Да тутъ не новое. Совсѣмъ не новое.
Тутъ что-то старое, очень старое слышится.
Словно откуда-то изъ далекой-далекой могилы, съ кладбища семнадцатаго вѣка доносится…
Да это же:
— Сарынь на кичку!
II
правитьГайда!
Это что? Банкъ?
— Сарынь на кичку банкъ!
— Сарынь на кичку фабрики, заводы!
— Сарынь на кичку власть!
— Сарынь на кичку землю!
Хватай всякій, что можетъ.
На шарапъ!
Ребята на шарапъ!
На шарапъ всю Россію!
Тащи, кому что подвернется подъ-руку.
Одни — власть. Другіе — фабрики. Третьи — банковскія деньги. Четвертые — землю.
Ничего не дожидаясь!
Чего тамъ ждать?
Можно, — и валяй!
На «ура» ее, Россію! На шарапъ!
Стоило быть теоретикомъ!
Какое «пророчество новой жизни»!
III
правитьЛенинъ — это легенда семнадцатаго вѣка, капризомъ взвинченной фантазіи перенесенная въ двадцатый.
Это:
— Игра въ Стеньку Разина.
Потому что Стенька Разинъ въ воздухѣ двадцатаго вѣка жить не можетъ.
Потому что Степанъ Тимоѳеевичъ, живи онъ въ двадцатомъ вѣкѣ, былъ бы не тѣмъ, не Стенькой семнадцатаго вѣка.
Это — игра.
Въ Стеньку Разина съ обстановкою двадцатаго вѣка.
Вмѣсто узорчатаго струга — пломбированный вагонъ нѣмецкаго экспресса.
Степанъ Тимоѳеевичъ Ленинъ.
Съ есауломъ Апфельбаумомъ.
И такъ какъ легенда для полноты требуетъ женщины, то вмѣсто персидской княжны генеральша Колонтай.
Тоже, какъ видите, знатная дама.
Щеголиха и модница, одѣвающаяся у лучшихъ парижскихъ портныхъ, — у Пакэна, у Дуссэ.
«Модель отъ Пакэна», кричащая:
— Сарынь на кичку!
Quel chic, madame! Toutes mes felicitations![1]
Какой снобизмъ!
Какой, чертъ возьми, шикарный снобизмъ!
Великая соціальная революція въ кружевахъ.
На митинги генеральша является, вѣроятно, безъ этихъ «фру-фру».
Персидская княжна тоже, вѣдь, одѣвалась по-русски, когда тѣшила вольницу, плясала передъ ней.
Теперь она, кажется, катается на финляндскомъ пароходикѣ въ Гельсингфорсѣ.
«Стругъ» двадцатаго вѣка!
Это — удобнѣе.
IV
правитьОставимъ въ сторонѣ поѣздку въ запломбированномъ стругѣ по нѣмецкимъ желѣзнымъ дорогамъ.
Но самый пріѣздъ удалого, добра-молодца въ Петроградъ!
Какое молодечество! Какое озорство!
Пріѣхалъ и сразу созорничалъ.
Выбрать для себя «дворецъ» Кшесинской!
Чѣмъ, кромѣ озорства, могло быть это продиктовано?
Что такое «дворецъ» г-жи Кшесинской въ глазахъ г. Ленина? Чѣмъ онъ долженъ быть въ глазахъ революціонера? Чѣмъ онъ не можетъ быть въ глазахъ суроваго вождя революціи?
«Дворецъ» отъ щедротъ царскихъ и великокняжескихъ.
Пріютъ бывшей царской и великокняжеской метрессы.
Это былъ грандіозный игорный домъ для «избраннаго Петрограда».
Жаднаго и расточительнаго.
Наживавшаго и бросавшаго бѣшенныя деньги.
Для тѣхъ, чей покой, чью безнаказанность, чью корысть хранила стоящая напротивъ Петропавловская крѣпость.
Эти будуары держались казематами.
Недаромъ «дворецъ» Кшесинской, такъ же, какъ Зимній дворецъ, расположенъ напротивъ Петропавловской крѣпости.
Подъ крылышкомъ!
Словно окна этихъ обоихъ дворцовъ все время, какъ большіе испуганные глаза, смотрѣли на свою «хранительницу»:
— Здѣсь ли она? Стоитъ ли на нашей стражѣ?
И крѣпость отбивала четверти ихъ счастливыхъ часовъ, часовъ страданья всей страны, часовъ умиранія замурованныхъ мучениковъ.
И въ полночь куранты успокоительно играли:
— Коль славенъ!
Будьте спокойны!
Мы здѣсь. Мы здѣсь.
На стражѣ вашей безнаказанности и покоя.
— Мы здѣсь! Мы здѣсь! — доносились въ боѣ этихъ курантовъ стоны умиравшихъ въ казематахъ защитниковъ родины, ея чести.
И тѣ, кто въ это время во «дворцѣ» Кшесинской «металъ» русскія деньги, спокойно думали:
— Мы здѣсь! Мы здѣсь! Мы крѣпко здѣсь!
Г-жа Кшесинская была прима-балериной нашей артиллеріи.
Она была виртуозкой.
Дѣлала «32 фуэттэ по діагонали», и, Боже, какія антраша дѣлали у нея казенные заказы!
Великая жрица Терпсихоры и Беллоны!
Балерина отъ артиллеріи!
Въ ея «дворцѣ» нужные люди встрѣчались съ людьми необходимыми.
Здѣсь, какъ въ «Прекрасной Еленѣ», Оресты пѣли:
«Вѣдь, платитъ Греція за насъ!»
И открывали девятки Россіи.
Здѣсь проигрывались десятки тысячъ въ поккеръ, въ «тетку», сотни тысячъ въ «желѣзную дорогу».
Тутъ, въ этой пародіи на «дворецъ», все полно не слѣдовъ былого величія и тираніи, какъ въ настоящихъ дворцахъ, — а только-что пережитымъ позоромъ.
Есть такая французская пьеса «Никишъ»[2]. Въ ней бывшая куртизанка, потомъ жена посла, возвращается съ другимъ въ свою бывшую квартиру и съ нѣжностью оглядываетъ обстановку.
— Вотъ эта кушетка…
Другъ спѣшитъ вскочить съ кушетки, на которую-было сѣлъ.
— Это кресло…
Другъ поспѣшно снимаетъ съ кресла свою шляпу.
Какое чувство въ демократѣ, въ суровомъ революціонерѣ могли возбуждать удобства «дворца» Кшесинской?
Какъ онъ, — революціонеръ, — могъ смотрѣть на этотъ дворецъ?
Для кого, для кого, а для него это былъ:
— Луизнаръ.
И, пріѣхавъ въ Петроградъ, изъ всѣхъ домовъ остановиться на «луизнарѣ»!
Г-жа Кшесинская была болѣе высокаго мнѣнія о русской революціи, чѣмъ г. Ленинъ.
Въ 1905 г. она дрожала, была увѣрена, что революція первымъ долгомъ разнесетъ ея домъ.
Разнесетъ отъ негодованія. Не оставитъ камня на камнѣ. Сотретъ съ лица земли, какъ позорное пятно позорнаго прошлаго.
Но чтобъ революція переѣхала къ ней на квартиру, — этого даже г-жа Кшесинская не предполагала.
Великая французская революція казнила Дюберри, метрессу короля Людовика XV.
Но ни Робеспьеру, ни Марату не пришла бы въ голову мысль лечь спать на ея кровати.
— Мягко!
Это у Стеньки, Стеньки семнадцатаго вѣка, могла явиться «азорная блажь»:
— Поваляться на пуховикахъ у воеводиной полюбовницы!
До чего доводитъ васъ вашъ озорной экстазъ, желаніе быть удалымъ, добрымъ молодцемъ, Степанъ Тимоѳеевичъ двадцатаго вѣка!
Вы человѣкъ образованный и должны знать:
— Никогда не повторяйте исторіи.
Историческія пьесы играются только разъ.
То, что разъ прошло на исторической сценѣ въ видѣ трагедіи, — при повтореніи превращается въ фарсъ.
И въ очень неприличный фарсъ.
V
править— Сарынь на кичку!
Это крикъ семнадцатаго вѣка.
Но въ семнадцатомъ вѣкѣ не было фабрикъ.
— Бери на шарапъ!
Но что же именно взять?
Голыя стѣны?
А завтра?
Откуда взять оборотный капиталъ, чтобъ эта фабрика двигалась и давала работу?
На что купить топливо? Сырья?
Когда сработаются машины, — какая «заграница» отпуститъ въ долгъ новыя предпріятію безъ капитала, безъ кредита?
Требуйте, чтобъ курица несла яйца для васъ.
Пусть она несетъ вамъ золотыя яйца.
Вамъ, а не однимъ предпринимателямъ.
Но не рѣжьте курицы.
Вы будете сыты одинъ, только одинъ день.
А затѣмъ — голодъ.
Кажется это ясно, просто, понятно.
Для всякаго, кто не находится въ экстазѣ, въ трансѣ, въ горячкѣ, среди которой онъ вообразилъ себя Стенькой Разинымъ и вопитъ-вопитъ обезумѣвшей отъ отчаянія массѣ:
— Сарынь на кичку!
Давайте — переведемъ.
Въ семнадцатомъ вѣкѣ это называлось: «сарынь на кичку», сейчасъ «захватывай». Въ переводѣ на обыкновенный:
— Грабь!
Кого? Россію?
Нетрудно всѣхъ сдѣлать нищими.
И предпринимателей, и рабочихъ.
Но…
Свобода умираетъ съ голоду, равенство по нищетѣ, Каиново братство.
Какіе лозунги! Какія цѣли для революціи!
VI
править— На шарапъ!
Вамъ нужны деньги?
— Берите банки!
Отчаявшейся, не знающей толпѣ кажется, что банки дѣйствительно ломятся отъ денегъ.
Если бы они ломились, они давнымъ-давно бы лопнули!
Г. Ленину, интеллигенту, экономисту, вѣдь хорошо извѣстно, что въ банкахъ «несмѣтныхъ денегъ» нѣтъ.
Что банки денегъ держатъ у себя какъ можно меньше.
Вѣдь, банки сами должны платить проценты вкладчикамъ.
На кой же, спрашивается, шутъ они будутъ держать безъ дѣла деньги?
Вѣдь, деньги, отъ того, что онѣ лежатъ въ кассѣ, процентовъ не приносятъ.
Какіе же идіоты будутъ платить за деньги вкладчикамъ, а сами держать эти деньги въ кассѣ? Изъ чего они будутъ тогда платить вкладчикамъ эти самые проценты?
Нетрудно взять на шарапъ банки.
— Сарынь на кичку!
Но въ банкахъ вы найдете векселя капиталистовъ, предпринимателей, заводчиковъ, фабрикантовъ, найдете заложенныя и принадлежащія банку цѣнныя бумаги, по большей части акціи тѣхъ же фабрикъ, заводовъ, предпріятій.
Не капиталистовъ вы лишите капиталовъ. Ихъ векселя уже не будутъ стоить ни гроша!
Фабрики, заводы, предпріятія вы отберете. Ихъ акціи не будутъ стоить ни копѣйки. Стѣны ими оклеивать!
Вы схватите, правда, огромныя богатства.
Но въ эту минуту, какъ вы ихъ схватите, они превратятся въ мусоръ, въ пыль, въ труху.
VII
правитьПо стенько-разински все просто.
Какъ въ XVII вѣкѣ.
— Посадить въ тюрьму сто капиталистовъ. Пусть скажутъ какъ наживаютъ деньги.
Что можетъ быть проще?
Подержать, и скажутъ все, что знаютъ.
Позвольте, это ужъ давно и не изъ Стеньки Разина!
Въ экстазѣ, въ трансѣ можно договориться и до того, чтобы вѣшать людей за ребро и ставить на провежъ, — но давайте разсуждать здраво.
Посадить въ тюрьму зачѣмъ? Чтобы судить?
Нѣтъ, чтобъ только «узнать правду».
Посадить человѣка въ тюрьму — значитъ ли учинить надъ нимъ физическое насиліе?
Конечно!
И очень сильное.
Причинять ему, такимъ образомъ, мученье?
Несомнѣнно. Въ тюрьмѣ всякій человѣкъ мучается.
Какъ же это называется:
— Причинить человѣку мученья, чтобы онъ «сказалъ правду» или «открылъ все»?
Вѣдь, это называется:
— Пыткой.
Это ужъ не отъ Стеньки Разина.
Это отъ Сквозникъ-Дмухановскаго.
Это Сквозникъ-Дмухановскій говорилъ купцу Абдулину:
— Бить я тебя не буду, потому что это запрещено. А вотъ посажу и накормлю селедкой, — тогда запоешь голубчикъ!
Купецъ Абдулинъ остался купцомъ Абдулинымъ. Но вотъ ужъ никакъ не думали, чтобъ революціонный вождь превратился въ Сквозникъ-Дмухановскаго.
«Новая жизнь», основанная на пыткѣ.
Революція, которая стремится ввести пытку.
Боже мой! Да тогда ищите Глинку-Янчевскаго! Гдѣ этотъ Гарибальди! Почему онъ не издатель «Земщины»?
Вѣдь, онъ — первый революціонеръ.
Онъ — тоже энергичный «правдолюбецъ». Онъ въ «Земщинѣ» проповѣдывалъ еще раньше введенія пытки для «узнаванія истины».
Вѣнчайте его лавровымъ листомъ, поселите во «дворцѣ» Кшесинской.
А съ нимъ какъ обошлись?
Въ первые дни революціи взятыхъ съ оружіемъ городовыхъ помѣстили въ редакціи «Земщины» и… въ публичномъ домѣ.
За что же? За что?
VIII
править— Хватай!
Дѣйствительный способъ для разрѣшенія экономическихъ вопросовъ.
Но тутъ ужъ «Стенька Разинъ» получаетъ сходство съ совершенно неожиданными особами.
Былъ такой рѣшительный «хватальщикъ» Вячеславъ Константиновичъ фонъ-Плеве.
Въ 1902 году онъ пригласилъ къ себѣ старика Суворина:
— Алексѣй Сергѣевичъ! Скажите прямо, откровенно, между нами, ничего не опасаясь: что, по вашему мнѣнію, необходимо для Россіи?
— Конституція и коренныя реформы.
Плеве помолчалъ.
— Аресты идутъ энергично. Всѣ организаціи прослѣжены. Вотъ арестуемъ послѣдняго революціонера, — и можно будетъ приступить къ реформамъ.
Вячеславъ Константиновичъ Ленинъ надѣется:
— Арестовать послѣдняго капиталиста!
И тогда всѣ экономическія задачи будутъ рѣшены.
Изъ нѣдръ полѣзетъ уголь, изъ земли — хлѣбъ, «больные вагоны сразу выздоровѣютъ», паровозы сами подчинятся, подправятся и быстрымъ ходомъ побѣгутъ къ столицамъ.
Ахъ, Вячеславъ Константиновичъ! Мечтатель «хватанья»!
Былъ въ Индіи такой великій моголъ Ханъ-Джеханъ.
Онъ велъ дневникъ.
И меланхолически писалъ про провинцію Дэли:
— Мой отецъ повѣсилъ въ этой провинціи 500.000 человѣкъ. Я въ прошломъ году еще повѣсилъ двѣсти тысячъ. Сто — просто, сто вверхъ ногами. И странно! Неудовольствіе въ этой провинціи не прекращается.
Онъ очень много думалъ объ удовольствіи своей страны!
Я очень боюсь, — что если Ханъ-Ленинъ, великій моголъ стенько-разинства, повѣситъ для общаго удовольствія всѣхъ фабрикантовъ просто, а всѣхъ банкировъ, — для моего удовольствія, — вверхъ ногами, то и тогда:
— Неудовольствіе въ Россіи не прекратится.
Фабрика не будетъ работать безъ сырья и топлива отъ того, что ея фабрикантъ не сидитъ, а виситъ.
И кредита въ банкѣ подъ фирмою:
«За ноги повѣшенный банкиръ»
она не получитъ. Не получитъ, потому что и въ самомъ банкѣ-то ничего не будетъ.
IX
править— На шарапъ!
— Хватай!
Для полноты стенько-разинства еще и крикъ:
— Жги!
— Мы хотимъ зажечь пожаръ на весь міръ!
А потому… подожжемъ свою собственную страну.
— Авось перекинетъ!
Очень соблазнительно.
Думаю, однако, что все произойдетъ не такъ, какъ въ «Запискахъ сумасшедшаго»[3].
Русскіе люди не окажутся «народомъ довольно умнымъ»[4] и «не полѣзутъ на стѣну, чтобы исполнить монарше повелѣніе»[5] Фердинанда Ленина.
Врядъ ли найдется на Руси много людей, злобно-сумасшедшихъ или одержимыхъ, — которые стали бы поджигать свою собственную избу въ надеждѣ:
— Спалить сосѣдей.
Нѣтъ, господинъ хорошій, у насъ въ деревняхъ, въ случаѣ пожара, ходятъ кругомъ своего дома съ Неопалимой Купиной, машутъ рукой въ сторону сосѣдей и простодушно молятся:
— Отнеси, Господи, отъ насъ на васъ!
X
правитьГ. Ленинъ рекомендуетъ всей Россіи:
— Повторить опытъ парижской коммуны.
Г. Ленинъ сдѣлалъ бы хорошо, если бы пояснилъ еще своимъ слушателямъ, что такое была парижская коммуна.
А то какъ же повторять опытъ, когда не знаешь въ чемъ онъ состоялъ?!
У насъ, и среди интеллигенціи-то мало что знаютъ про парижскую коммуну.
А среди слушателей г. Ленина, навѣрное, нѣтъ ни одного, кто о ней бы слыхалъ.
Кто зналъ бы, что парижская коммуна родилась среди отчаянія и утонула въ крови.
Что жизнь ея была свѣтла только отъ зарева пожаровъ, была полна нищеты и страданій.
Что зародилась она отъ патріотическаго отчаянія, отъ того, что «сдали Парижъ».
Что она оставила по себѣ память своими «петролейщицами», которыя обливали керосиномъ и поджигали общественныя зданія.
Что она сожгла Тюльерійскій дворецъ, неизвѣстно зачѣмъ повалила Вандомскую колонну.
Что это было безуміе отчаянія.
Что коммуна ни за что, ни про что разстрѣляла нѣсколько сотъ ни въ чемъ не повинныхъ людей, просто взятыхъ заложниками.
И кончилась тѣмъ, что были разстрѣляны сорокъ тысячъ коммунаровъ.
Что она оставила до сихъ поръ незаживающую рану въ сердцѣ Франціи. И что ея кровавый рубецъ та стѣна на кладбищѣ Перь-Ляшезъ, около которой разстрѣливали коммунаровъ.
Красная отъ красныхъ вѣнковъ стѣна.
Хорошая исторія! Веселая исторія!
Соблазнительный примѣръ!
Увлекательный опытъ!
Былъ у насъ на Руси, хоть и князь, но умный человѣкъ.
Владиміръ. Русскій народъ его не не любитъ. И прозвалъ «Красное солнышко».
Пришли къ нему разныхъ вѣръ люди, соблазнять перейти каждый въ свою.
Каждый хвалилъ своего Бога.
И евреи.
Владиміръ выслушалъ ихъ со вниманіемъ и спросилъ:
— А гдѣ же земля ваша?
— Разгнѣвался на насъ Богъ нашъ, отнялъ у насъ землю и разсѣялъ насъ по всему свѣту.
Владиміръ сказалъ:
— Что же вы хотите, чтобы и съ нами вашъ Богъ поступилъ такъ же?
И не захотѣлъ «повторять опыта».
Отпустилъ пословъ безъ особой чести.
Хорошо, что отпустилъ!
Будьте добры, разскажите сначала вашимъ слушателямъ исторію парижской коммуны.
А потомъ ужъ и предлагайте имъ:
— Повторить опытъ!
XI
правитьВрагъ войны, г. Ленинъ рекомендуетъ немедленно прекратить войну и… начать новую.
Бросить западный фронтъ на произволъ и идти на Востокъ:
— Освобождать угнетенные народы!
— «Это дѣйствительно»! — какъ говоритъ у Толстого тотъ же мужикъ, который говоритъ:
— «Этотъ прокормитъ»![6]
Не стоитъ воевать изъ-за Россіи. Но изъ-за Индіи? Почему же?
Конечно, стоитъ! Какой разговоръ.
На кой намъ чортъ наша свобода! Была бы свободна Индія!
Прахъ сумасшедшаго Павла I, навѣрное, вздрогнулъ отъ радости въ Петропавловской крѣпости:
— Наконецъ-то, нашелся въ Россіи человѣкъ, какъ я!
Индійскій исходъ была его мечта.
Мысль соблазнительная. Война увлекательная до послѣдней степени.
Взять армію, измученную, изстрадавшуюся за 3 года войны и бросить ее въ средне-азіатскія пустыни, на зной, на жажду и на голодъ.
Заставить ее, — послѣ трехъ лѣтъ! — дѣлать самый трудный походъ, какой только можно выдумать.
Удобство этой «освободительной» войны заключается особенно въ томъ, что ея театръ еле-еле соединенъ съ Россіей тонкой желѣзнодорожной ниточкой.
Такъ что продовольствовать цѣлую армію не будетъ никакой возможности.
И кромѣ зноя, среди песковъ, кромѣ жажды въ безводныхъ пустыняхъ, кромѣ голода, — сколько радостей у насъ впереди!
Какія встрѣчи со стороны населенія!
Во-первыхъ, мы придемъ въ Афганистанъ.
Афганцы, храбрые, воинственные люди, никогда не слыхавшіе ни о революціи, ни даже о г. Ленинѣ, никого не пускающіе къ себѣ, боящіеся, какъ огня, Россіи.
Съ какими жертвами мы будемъ брать каждый горный проходъ, какъ будемъ гибнуть на узенькихъ тропинкахъ, пробираясь по одному надъ пропастями.
Какой «освободительный спортъ».
А тамъ магометанское населеніе Сѣверной Индіи.
Тоже малоосвѣдомленное объ идеяхъ г. Ленина.
Которое приметъ насъ, прежде всего, за «враговъ Ислама».
— Разъ пришли съ оружіемъ въ землю правовѣрныхъ, — значитъ, враги Ислама!
«Священная война»…
Но, однако, не довольно ли г. Ленина?
Мы съ вами маленькіе люди.
Мы не Петроградъ, чтобъ такъ много заниматься г. Ленинымъ.
И его опытами воскресить стенько-разинство въ двадцатомъ вѣкѣ.
XII
правитьДа, есть у волжскаго народа преданье, что «хозяинъ», какъ зовутъ Степана Тимоѳеевича на Дону, не умеръ.
Что спитъ онъ свинцовымъ сномъ въ дремучемъ бору.
И хранитъ его богатырскій сонъ непроходимою чащею боръ.
Не человѣкъ, не звѣрь къ нему не проберутся.
И такъ будетъ спать «хозяинъ» до того дня, какъ «исчезнетъ вся правда со святой Руси».
А какъ исчезнетъ она, и дойдутъ черезъ боръ стоны и плачъ «дѣтушекъ», — проснется тогда Степанъ Тимоѳеевичъ.
Встанетъ. И пойдетъ по Руси.
Пойдетъ.
А не пріѣдетъ въ запломбированномъ вагонѣ, не поселится изъ мальчишескаго озорства у танцовщицы въ домѣ, не станетъ онъ жечь свою Русь въ надеждѣ сосѣдей поджечь, не станетъ говорить: «Чужихъ не замай, своихъ только бей!» — и въ двадцатомъ вѣкѣ не крикнетъ для разрѣшенія всѣхъ вопросовъ:
— Сарынь на кичку!
Потому что Степанъ Тимоѳеевичъ не истеричная баба, а здоровый, крѣпкій здоровымъ смысломъ, разумомъ русскій человѣкъ.
И корчить изъ себя на него посмѣшище, господинъ, не пристало.