Стена перед окном
правитьВ самой глубине двора в скромной квартирке жили мать, дочь и родственница матери, уже довольно старая, их тетушка и бабушка, которую они взяли к себе жить.
Дочь была очень молода и блистала преходящею восемнадцатилетнею свежестью, когда им пришлось после превратностей судьбы запереться здесь, в самом дальнем закоулке фамильного дома. Всю остальную часть милого им жилища, всю сторону, смотревшую на улицу, пришлось отдать непочтительным чужим людям, которые переиначивали там старинные вещи и уничтожали воспоминания.
Судебная распродажа лишала их более роскошной прежней мебели, и они обставили свою новую маленькую, будто монастырскую гостиную довольно разношерстными вещами: собрали оставшиеся от бабушек предметы, разысканный на чердаках хлам, запасную домашнюю мебель. Но они тотчас же полюбили свою скромную гостиную, которая теперь, в течение многих лет, должна была собирать их всех трех у общего огня и общей лампы по зимним вечерам. В ней жилось хорошо; она имела вид семейный и уютный. Правда, они чувствовали себя там как будто в келье, но без печали, потому что окна, украшенные простыми кисейными занавесками, выходили на освещенный солнцем двор, низенькие стены которого были усажены жимолостью и розами.
Они уже начинали забывать комфорт, прежнюю роскошь, счастливые своею скромною гостиной, когда однажды пришло известие, повергшее их в тоску и горе: сосед собирался поднять на два этажа свой дом, — пред их окнами должна была вырасти стена, отнять у них воздух, скрыть солнце…
И никакого средства — увы! — отвратить это несчастие, более близкое и более жестокое для их сердец, чем все предшествовавшие удары судьбы. И думать нечего было о том, чтобы купить дом соседа, что было бы легко во времена их прошлого довольства. Ничего нельзя было сделать при их бедности, как только склонить голову.
Начали громоздиться камни, ряд за рядом; они с тревогою следили за их ростом. Похоронное молчание царило среди них в маленькой гостиной становившейся день ото дня все печальнее, по мере того, как строилась затемняющая стена. Каково было сознавать, что эта стена, постоянно возвышаясь, скоро заменит фон голубого неба или золотых облаков, на котором выделялась некогда стена их двора, поросшая ветвями!
В один месяц каменщики окончили свое произведение: то была гладкая поверхность из обтесанных камней, которую затем выкрасили в беловато-серый цвет, почти напоминавший сумрачное ноябрьское небо, постоянно мутное, неизменное и мертвое; следующим летом розы и кусты на дворе зазеленели в тени ее уже более чахлыми.
В гостиную еще проникало жаркое июньское и июльское солнце, но сильнее запаздывало по утрам и быстрее убегало вечером; сумерки позднего времени года спускались часом раньше, тотчас же наводя щемящую тоску.
Время шло своим чередом.
Сумерками, в вечерние часы, когда три женщины одна за другою оставляли вышивание или шитье прежде, чем зажечь лампу, молодая девушка, которая уже переставала быть молодою, всегда поднимала глаза к этой стене, выросшей на месте ее прежнего неба; часто даже с какою-то грустною ребячливостью, постоянно к ней возвращавшеюся как мания пленницы, она развлекалась тем что смотрела с определенного места как ветви розанов и верхушки кустов вырисовывались на сероватом фоне крашенных камней и старалась обмануть себя будто этот фон есть небо, более низкое и более близкое чем настоящее, в роде того которое по ночам нависает над дурными сновидениями.
Они надеялись на одно наследство, о котором часто говорили сидя вокруг лампы за рабочим столом как о мечте, как о волшебной сказке, — до того оно казалось отдаленным.
Но когда это американское наследство попадет им в руки, тогда они во что бы то ни стало, купят дом соседа, чтобы сломать всю новую часть его, восстановить все в прежнем виде и возвратить двору, возвратить милым розам на дворе былое солнце. Разметать эту стену стало их единственным земным желанием, их неотступною мыслью.
В таких случаях старая тетушка обыкновенно говорила:
— Только бы Господь дал мне дожить и увидать этот прекрасный день!..
Наследство медлило своим приходом.
Мало-по-малу дожди начертили на гладкой поверхности нечто в роде черноватых полосок, в форме буквы У-- или в виде смутных очертаний парящей птицы. И молодая девушка смотрела на этот узор подолгу, каждый — каждый день…
Раз, одною очень теплою весной, которая, несмотря на тень, стены скорее и пышнее обыкновенного выгнала розы, в глубине двора появился молодой человек и на несколько вечеров занял место за столом трех бедных женщин. Он был в городе проездом; его рекомендовали общие друзья не без некоторых помыслов о браке. Он был красив; гордое лицо его потемнело от сильных морских ветров…
Но наследство показалось ему слишком фантастичным: девушку он нашел чересчур бедною; кроме того, цвет лица ее начинал сильно блекнуть от недостатка света.
Итак, безвозвратно уехал тот, кто некоторое время представлял здесь собою солнце, силу и жизнь. А на ту, которая уже считала себя его невестой, отъезд этот подействовал как немое и глубокое чувство смерти.
Однообразные годы продолжали свое движение; их прошло пять, их прошло десять, пятнадцать, даже двадцать. Свежесть молодой бесприданницы постепенно улетала как бесполезная и ненужная; мать поседела, старая тетушка стала болеть, качая восьмидесятилетнею головою в выцветшем кресле. Она вечно сидела на одном и том же месте у заслоненного окна; почтенный профиль ее выделялся на листве двора, над ровным фоном стены, где становился все резче черноватый узор в форме птицы нарисованный медленною капелью.
Пред неумолимою стеной они все три состарились. Розаны и кустарники тоже постарели своею менее мрачною растительною старостью, но еще как будто обновлялись каждою весною.
— О, дочки, бедные мои дочки, — по-прежнему говорила тетушка разбитым голосом, уже не договаривая фраз, — только бы мне дожить…
И костлявая рука угрожающим движением указывала на тоскливую каменную массу.
Десять месяцев спустя после ее смерти оставившей за собою страшную пустоту в маленькой гостиной келейниц, оплаканной как кончина самой любимой из бабушек, наконец, явилось наследство и произвело переполох в такой день, когда о нем перестали даже и думать.
Старая дева, которой теперь уже стукнуло сорок лет, вдруг совсем помолодела от радости нового обладания вернувшимся богатством.
Разумеется, они прогонят жильцов и устроятся по-прежнему; но все-таки они обыкновенно будут сидеть в маленькой гостиной времен бедности: во-первых, она теперь полна воспоминаний, а во-вторых, она снова озарится веселым солнцем, как только сломают эту тюремную стену, ставшую теперь простым пугалом, которое так легко свалить ударами луидоров.
Наконец, свершилась ломка стены столь желанная в течение двадцати унылых лет. Она произошла в апреле, при первом дуновении тепла, при первых длинных вечерах. Все кончилось очень скоро в грохоте падавшего камня, среди песен рабочих, в туче мусора и старой пыли.
На склоне второго дня, когда все было сделано, рабочие ушли и восстановилась тишина, мать с дочерью сидели за столом, удивляясь что так хорошо видно и что не нужно более лампы, чтобы приниматься за ужин. Они смотрели на розаны своего двора, снова выделявшиеся пред ними как на возврат прежних времен. Но вместо ожидаемой радости они, прежде всего, испытали какое-то непонятное стеснение; разом в маленькой гостиной оказалось слишком много света, все как-то грустно заблестело; за окном им представилась непривычная пустота, неизмеримая перемена… При исполнении их мечты задумчивые, охваченные возрастающею печалью, они сидели молча, не прикасаясь к поданному ужину. Мало-помалу сердца их сжимались сильнее, ими овладевала безотрадная грусть, черное и безнадежное сожаление, подобное тому которое оставляют по себе умершие.
Наконец, мать, заметив что глаза дочери начинают туманиться слезами, угадала невысказанные мысли, которые должны были так походить на ее собственные:
— Ее можно, пожалуй, опять выстроить, — сказала она. — Не правда ли, можно было бы попробовать сделать точно такую же?..
— Я тоже об этом думала, — ответила дочь. — Но нет, видишь, она все-таки будет уже не та!..
Боже мой! Возможно ли, она, она сама решила уничтожить фон привычной картины, на котором в течение одной весны на ее глазах выделялось прекрасное молодое лицо, а в течение столь многочисленных зим почтенный профиль умершей старой тетушки…
И вдруг, при воспоминании о неясном рисунке в виде птичьей тени, начертанном терпеливою капелью, которого она никогда, никогда, никогда больше не увидит, сердце ее внезапно ощутило муки еще сильнейшие; она заплакала самыми тяжелыми слезами всей своей жизни пред непоправимо разрушенною стеной.
Источник текста: журнал «Русский Вестник», 1898, № 6, стр. 232—236.