Критика XVIII века
М.: ООО "Издательство «Олимп»: ООО «Издательство ACT», 2002. (Библиотека русской критики)
Способ к сложению российских стихов, против выданного в 1735 годе исправленный и дополненный
О древнем, среднем и новом стихотворении российском
Предъизъяснение об ироической пииме
Речь есть двояка: одна свободная или проза, которая особливо принадлежит до реторов и до историков; а другая заключенная, или стихи, кою по большей части употребляют пииты.
Все, что стихи имеют общее с прозою, то их не различает с сею. И понеже литеры, склады, ударение или сила, коя однажды токмо во всяком слове, и на одном в нем некотором из складов полагается, также оные самые слова, а притом самые члены периодов, и периоды, общи прозе и стихам, того ради всеми сими не могут они различиться между собою.
Определенное число слогов в старых не наших, но польских, а к нам введенных без всякого основания стихах, не отменяет их от прозы: ибо члены так называемого[1] исоколона реторического также почитай определенными числами падают; однако сии члены не стихи.
Разделение большого и среднего старого польского у нас стиха, или лучше прозаические строчки, на-две половины, также не отменяет их от прозы: ибо, сверх того что все прочие малые из старых стихов не делятся на-двое, члены периодов прозаических подобно ж пресекаются препинаниями, а иногда и точно на две части.
Рифма, о которой ниже будет, равным же образом не различает стихах прозою: ибо рифма не может и быть рифмою, не вознося одного стиха к другому, то есть, не может быть рифма без двух стихов; но стих каждый есть сам собою, и один долженствует состоять и быть стихом.
Все сие совокупно восприятое, а именно, число слогов, разделение на-две части, и рифма, не отменит никак стиха от прозы: ибо что порознь в себе чего отнюдь и всеконечно не имеет, то и совокупно дать того не может, для того что негде каждому взять в себе особно; да и все сие составит токмо некоторый член периода; а согласившемуся первую рифму с другой, произойдут два некоторых же периодических членов, или и один нелепый с так называемой фигурою[2] гомиотелевтон.
Высота стиля, смелость изображений, живность фигур, устремительное движение, отрывистое оставление порятка и прочее не отличают стиха от прозы: ибо все сие употребляют иногда и реторы и историки. А хотя б они и никого да не употребляли, однако все сие особливо принадлежит до свойства Поэзии, а не до состава и существа стиха.
И как иная есть речь свободная, а иная заключенная, то следует, что всеконечно надлежит быть между ними существенной разности. —
Сия не может быть у нас существеннейшая, как токмо когда в речи целой многократно повторяется тон, называемый просодиею, силою и ударением по некоторым определенным расстояниям от самого себя отстоящий; сие каждому собственным опытом тотчас познать можно.
Расстояния сии бывают или после тона, или пред тоном; да и никогда у нас как больше двух складов в себе не содержат, так и меньше одного никогда не имеют.
Тон с расстоянием своим от другого подобного тона называется стопа. Ежели расстояние его находится после тона и содержит в себе токмо один склад, то стопа сия есть хорей, или как другие называют, трохей, а обыкновенный его знак есть следующий — U, слово же состоящее хореем есть, например, небо, для того что в нем самый первый склад силою ударяется, а другие не имеют силы. Когда ж расстояние будет пред тоном, и состоять оно имеет одним же складом; то стопа сделается иамб, коего знак есть противный первому U --, а слово, например, гремит, потому что в нем второй слог ударен силою, а первый без ударения. Но буде после тона случается два слога без силы, и также два пред тоном, то в первом случае стопа сделается дактиль, которого знак есть сей — U U, a слово, например, молния; во втором же стопа будет анапесто, знак его противный дактилеву, именно ж сей U U --, а слово например следующее: поразит.
Во всяком слове ударенный, или возвышенный слог силою[3], то есть тоном, называется долгий; но прочие все в нем, сколько б их ни было, короткие.
Нет ни одного слова, которое можно б было выговорить, не ударив его по какому-нибудь слогу однажды: то есть, нет ни одного слова, которое не имело б в себе долгого слога.
И как премножество есть слов односложных; то следует, что и они без тона выговорены быть не могут.
Того ради, все односложные слова по естеству своему суть долгие. Однако, хотя сие есть и бесспорно, толко ж употребление наших стихотворцев почитает им все в составлении стопы общими, то есть, и долгими и короткими, смотря по потребности: сие невольность толь есть нужная, что без нее едва ль бы можно было составить один токмо стих без превеликия трудности.
Сия точно долгота и краткость слогов именуется в нашем стихосложении количеством складов, которое есть всеконечно тоническое[4], то есть, возвышающее и понижающее голос выговора нашего, и разнящееся всею своею природою от количества слогов в стихотворении греческом и римском, кое у них, при ударении слогов тоном, размеряется временем, то есть, продолжением и сокращением голоса.
Итак греческое и римское количество слогов протягает и сокращает слоги; а наше возвышает и понижает оные.
Стопы наибольше употребляемые в нашем ныне стихосложении: хорей и иамб. За обе сии стопы повсюду, выключая некие места в некоторых стихах, о чем ниже, полагается стопа пиррихий, состоящий из двух складов кратких, без чего ни единого нашего стиха составить не можно.
Не токмо не противны нашим стихам стопы дактиль и анапест, по примеру греческого стихосложения, но еще и приятными кажутся знающим силу особам: наш язык, не как некоторые из европейских, для ударений своих на разных слогах в словах, толикую же к тому имеет способность, коликую и греческий с латинским. Сему довольный дан образец в Барклаиевой Аргениде, переведенной по нашему.
Тоническое количество в наших стихах есть самое первое и главное основание, и как жизнь и душа оных. Введено оно в наше стихотворение в 1735 году.
Стих есть речь, имеющая многие слова, определенным числом стоп с начала до конца падающая.
Стихи именуются и у нас от числа в них стоп разно: ибо иный стих есть гексаметр, то есть шесть мер имеющий; иный пентаметр, пять; иный тетраметр, четыре; иный триметр, три; иный диметр, две; и напоследок монометр, в одной токмо стопе состоящий.
Стих монометр не может быть свойственно стихом: ибо каждый долженствует иметь не одну токмо стопу, как то видно из определения, или описания стиху в § 1 сея главы.
Стих гексаметр, который называется большим и героическим, и эпическим, может у нас быть хорее-пиррихический, и иамбо-пиррихический с рифмами: также, дактило-хорее-пиррихический, и анапесто-иамбо-пиррихический без рифм.
Стопа пиррихий для того ко всем присовокуплена названиям, что как в хореическом вместо хорея, и иамбическом вместо иамба; так и в дактило-хореическом вместо хорея ж, и в анапесто-ямбическом стихе вместо иамба ж она полагается. Вольность такая есть необходима ради наших многосложных слов, без которыя невозможно будет, почитай, и одного стиха сложить; о сем упомянуто в § 18 главы первыя.
Стих гексаметр хореический разделяется на две части, из которых каждая называется полстишие.
Средина, где оба полстишия соединяются так, что первое окончанием, а второе началом, именуется пресечение. Оно есть всегда в первом полстишии: знак его, конец слова, и того первого полстишия.
Ибо конец второго полстишия называется рифма. Она состоит как в хореическом, так и иамбическом стихе иногда двумя складами, а иногда одним. Но в тетраметре, триметре и диметре хореическом токмо, употребляемом особливо в десятистишных строфах, о коих ниже, может она изрядно состоять в самой средине строфы и тремя слогами.
Когда двумя состоит слогами, то она есть чистый хорей, а именуется женскою, да и стих тот, в коем она называется от нея женским же; но стих, в котором рифма есть односложная, называемая мужескою, именуется по ней мужеским; а она есть конец иамба, или начало хорея. Буде ж когда рифма состоять имеет тремя складами, то ей и стиху ея надлежит, кажется, именоваться по ней обоюдным, для того что она совокупно и мужеская и женская, или справедливее, ни та ни другая; но стопа ея есть точный наш дактиль.
Стиха гексаметра хореического женского, первое полстишие долженствует состоять тремя стопами и долгим слогом, который есть пресечением, но второе, имеющее двусложную рифму, тремя токмо, из них последняя стопа и есть рифма.
Пример:
Напротив того, хореического мужеского стиха первое полстишие состоять имеет тремя стопами равно; и третиею оканчивать слово для пресечения; а второе, имеющее односложную рифму, тремя и долгим слогом, который и составит рифму.
Пример:
Сия есть причина, что стих гексаметр хореический, как женский, так и мужеский, есть гиперкаталектик, то есть имеющий слог лишний сверх шести стоп.
Стихи всякого рода и меры так между собою смешиваются, что иногда по двух стихах женских полагаются два мужеские; и напротив того, что и делает непрерывную рифму; иногда по одном женском, или мужеском два мужеские, или женские, а сие производит рифму смешенную.
Первое смешение стихов женских и мужеских всякого рода, то есть, когда по двух стихах женских или мужеских, полагаются два мужеские или женские, бывают особливо в стихах гексаметрах и пентаметрах; прочие все принадлежат до строф, и еще так, что в десятистишных, хореических токмо, строфах по первом четверостишии могут положены быть два стиха обоюдныя рифмы; а строфы такие обыкновенно состоят тетраметрами, триметрами и диметрами, о коих ниже. Впрочем, смешение сие рифм называется вообще: сочетание стихов.
Наблюдать опасно должно, чтобы в мужеском стихе хореическом не начинать никогда второго полстишия односложным словом. Однако, выключаются из сего следующие: 1) все односложные предлоги. 2) частицы и, не, ни. 3) кто, что, тот, та, то, сей, кой, как, так, коль, толь; 4) но, а. 5) да, чтоб, й подобные не оканчивающие разум: ибо для того односложным словом не надобно начинать второе полстишие, что слово то может составить разум, с первым полстишием, и быть пресечением, от чего состав сделается женского первого полстишия, которого тут не надобно: но выключенные частицы разума не оканчивают, и потому можно с них начинать второе полстишие мужеское, как с таких, которые первого своего полстишия мужеского не могут сделать женским, и быть почитаемы пресечением.
Есть порок в старых у нас польских стихах, или лучше прозаических строчках, который впрочем красотою в греческих и латинских; именно ж, когда переносится недоконченный разум в первом стихе в начало последующего. В сих он для того красотою, что стихи их между собою, от неравности стоп, неравны, и притом рифм не имеют: следовательно, один стих пред другим не делается ни хром, ни в согласии окончательного звона, для неравности, не предускоряет прежде, нежели слух требует, еще и больше чрез то один стих с другим сопрягается. Но в равных/каковы старые наши прозаические строчки, все сие делается необходимо противным образом, так что весьма сие в них нелепо, и противно нежному слуху. Того ради, в нынешнем нашем гексаметре, для равности его, и ради рифмы, отнюдь не надлежит употреблять сей перенос из первого стиха в начало следующего. Однако, сей порок и в нынешних наших, твердое основание имеющих стихах, сносится, когда разум переносится в следующий так, что или он доносится до пресечения включительно, или до самого конца стиха. Первое полстишие есть целый же стих триметр, и для того сей порок нечувствителен бывает, да и рифма не предускоряет; для того что на пресечении всегда бывает некоторое малое и тайное почитай отдохновение.
Член II
О СТИХЕ ГЕКСАМЕТРЕ ИАМБИЧЕСКОМ
Стих гексаметр иамбический, как мужеский, так и женский, разделяется на два полстишия, из которых в обоих стихах первое полстишие состоит тремя стопами; но второе, в женском, а не в мужеском стихе, имеет три стопы и слог краткий.
Пример мужеского:
Пример женского:
Ясно, что гексаметр иамбический мужеский есть акапалекшик, то есть, цельный и совершенный всеми стопами: но женский гиперкагпалектпик, то есть, имеющий слог лишний сверьх полного шестистопного числа.
Всемерно должно блюстись, чтобы в иамбическом гексаметре первого полстишия не оканчивать пиррихием, но всегда иамбом: природа стиха не терпит сего порока. Надобно знать, что акаталектичество, то есть полная мера стиха, в иамбическом есть всегда мужеский стих. И понеже сей гексаметр состоит из двух цельных триметров, а каждый триметр порознь кончится по естеству своему иамбом, то кому не ясно, что первое полстишие, которое есть одно из тех двух триметров, долженствует пресекаться иамбом. Следовательно, употребляющие противное сему, погрешают против естественного состава должного иамбическому гексаметру. Потребно ведать и сие, что стих иамбический; введен к нам с обрасца немецких стихов; но в немецких? всегда он пресекается иамбом, как то и разум повелевает.
Сей стих есть подражание греческому и римскому. Наш язык и к нему сроден; а искусные люди находят, что и ему можно дать место между нашими стихами, и еще лучше любуются Им, нежели нашими обыкновенными хореическими и иамбическими. Без сомнения, привыкшие к движению латинских Любоваться им имеют; но все прочие и не столько и не так, для того что в нем и ход устремителен, и нет рифмы. Как то ни есть, только я его здесь для охотников предлагаю. Не мешает, что у нас многие роды стихов будут. Французы, у коих один токмо род гексаметра, болезнуют, что они тем толь скудны. Болезнование сие изображено и у Ролленя в древней истории, и у Дасиэра в примечаниях его на переводы с древних.
Итак, стих дактило-хореический гексаметр состоит шестью стопами таким образом, что в первые два места приемлет стопу дактиля или хорея, а вместо хорея пиррихия; но в третьем всеконечно должно быть или дактилю или хорею так, чтоб долгий слог дактилев или хореев был окончанием слова. В четвертом может быть дактиль или хорей, а вместо хорея пиррихий. Но в пятой степени непременно долженствует быть дактиль, а в шестой точно хорей. Притом, все односложные слова должно почитать за общие.
У латин и у греков многие пресечения назначаются сему стиху. Но у нас одну всегда и всеконечно наблюдать ему должно, а именно, называемую пентпемимерною, которая бывает по двух целых стопах в начале третиея, начинающияся долгим слогом дактиля, или хорея, и притом тут кончить слово. Прочия пресечения сами делаться будут составом стиха.
Пример:
Всяк видит, что сей стих есть акаталектик, то есть, полный, и не имеющий лишка сверх числа стоп.
Сей стих у латин и у греков в пятое место приемлет иногда стопу спондея, который состоит из двух долгих слогов, когда или важность какая вещи, или великость, или презелъная печаль, и сокрушение, или что весьма сильное и крайнее объявляется. Сему можно быть и у нас по их примеру, то есть можно полагать в пятое место стопу хорея, или вместо его пиррихия за всегдашний дактиль, но в подобных же обстоятельствах.
Пример:
И понеже сей род стихов есть неравен в рассуждении одного стиха с другим, для того что иный в четырех местах дактилями состоит, иный то дактилями, то хореями, а иный хореями одними до самого пятого места, в коем всегда есть дактиль кроме помянутых обстоятельств в § 20, состоять может, и также, что в нем не соглашается один стих с другим рифмою, то следовательно, может в нем быть и перенос из стиха в начало другого, употребляемый у древних.
Сей стих нового изобретения, и есть он подражание дактилохореическому. Как дактилохореический сходствует с хореическим; так и сей анапестоиамбический с иамбическим. Он не меньше осанист дактилохорейческого, как то всяк знающий охотник чувствовать может.
Состоит сей стих шестью стопами, и на конце кратким слогом; так что в первой степени может быть анапест или иамб (а вместо иамба пиррихий), во второй анапест, или ямб, или пиррихий, в третией непременно или анапест, или иамб, а отнюдь не пиррихий, да и оканчавать слово пресечением. В четвертой и пятой анапест, или иамб, или пиррихий; но в шестой непременно анапест, и по нем слог краткий.
Посему, сей стих есть гиперкаталектик, то есть, имеющий лишний слог сверх числа стоп.
Может и сей стих принять в шестое место, при самом важном чего-нибудь описании, стопу иамба вместо анапеста, но отнюдь не пиррихия.
Пример:
Для неравности своея, и что также долженствует он быть без рифмы с другим следующим стихом, может и сей стих переносить разум в начало следующего.
Превеликая красота как в дактилохореическом, так и в анапестоиамбическом гексаметре, когда не каждое слово каждую составляет стопу, но частью своей преходит в следующую. Чрез сие приятным образом сопрягаются между собою стопы, и меры ударяются по силам (скансиа). Сие самое должно по большей части наблюдать и в хореическом и в иамбичесом гексамстрах; а словом, и во всех прочих хореических и иамбических, о которых будет ниже.
Стих пентаметр хореический женский делится на-два полстишия: в первом имеет две стопы и слог долгий, который есть пресечение; а во втором три стопы ровно.
Пример:
Но мужеский пентаметр в первом полстишии полагает три стопы, из коих конец последния есть пресечение; а во втором две, и по них слог долгий.
Пример:
Ясно, что пентаметр хореический мужеский и женский есть гиперкаталектик, то есть лишний слог сверх числа стоп имеющий.
Что говорено о гексаметре хореическом во второй главе, в §§ 12, 13 и 14, то все должно разуметь и о сем пентаметре, и при составе его наблюдать.
Есть пентаметр хореический и без пресечения; но сей делается по вольности; употреблять ея всеконечно не должно, разве уже какая необходимая нужда приведет к тому, да и то б было в некотором самом кратком сочинении, каково есть эпиграмма. Сим вольным пентаметром хотя и сочинено у меня с 20 строф, не в неприятной впрочем материи; однако я не прошу никого в том мне следовать.
Стих пентаметр иамбический имеет два полстишия, то есть, он пресекается, В первом полстишии мужеского стиха содержит он две стопы; из сих последния конец есть пресечение; а во втором три стопы ровно.
Но женский иамбический пентаметр в первом полстишии хотя две ж стопы имеет и последние концом пресекаются, однако во втором его полстишии три стопы, и слог краткий.
Посему мужеский пентаметр иамбический есть акаталектик, а женский гиперкаталектик.
Во второй главе, в § 16, положено наблюдение, и причина наблюдению, о первом полстишии стиха иамбического гексаметра, в рассуждении пресечения, а именно, что оно никогда не долженствует пресекаемо быть пиррихием, но всегда и непременно иамбом: оное наблюдение есть равно наблюдением и для сего пентаметра иамбического в рассуждении того ж. Впрочем, хотя и есть также пентаметр иамбический без пресечения, однако сие делается разным же образом, как и в хореическом, по великой вольности, и в самых малых штуках: сему я не советую в важном сочинении подражать.
Пентаметр дактилохореический, по примеру греческому и латинскому, никогда один быть не долженствует, но всегда с гексаметром своего рода. Сии двустишия древние прозвали героэлегиаческими.
Он хотя у древних также есть без рифмы, но у нас изрядно рифму принять может, только наипаче, что ему всегда надобно быть с гексаметром, то гексаметр составит женскую, а он пентаметр мужескую рифму.
Имеет он в первом месте; стопу дактиля, или хорея, или вместо хорея пиррихия; во втором дактиля ж, или хорея ж, или ж и пиррихия, и после слог долгий, который есть пресечение, и оканчивает слово; но в двух последующих непременно дактиля, и слог долгий же, кой с слогом пресечения составляет пятую стопу.
Пример:
Когда сии героэлегиаческие стихи без рифм, то они ограничиваются двустишиями; но с рифмами круг их состоять имеет необходимо в четверостишиях, ради двух женских рифм в двух гексаметрах и двух же мужеских, в стольких же пентаметрах.
Пентаметр сей размеряется Квинтилианом (в кн. 6. в гл. 4) инако, именно ж, в двух первых местах так, как я объявил § 9, но в третием спондей (состоящий из двух долгих слогов) таким образом, чтоб первый его слог был конец слова, а вторый начало другого: потом два анапеста.
Пример:
Все равно, хотя первым, хотя сим вторым образом размерять сей пентаметр. Однако первым способом обыкновеннее всюду учат его мерять.
Сей пентаметр вновь найден: он есть подражание дактилохореическому. И понеже явился вновь же гексаметр анапестоиамбический, то надобно стало составить и пентаметр подобный.
Кажется, что сему и у нас лучше быть с своим гексаметром, но притом и с рифмою; так что в гексаметре его будет женская, а в нем пентаметре мужеская рифма.
Состав его есть следующий. Сперва употребляются две стопы, которые или два иамба, или два анапеста, или иамб с анапестом, или анапест с иамбом так, чтобы в последней которой-нибудь из сих стоп конец был также концом и слова, что и сделает пресечение; потом непременно три анапеста.
Пример:
Сей стих пресечения не имеет; а состоит он четырьмя! токмо стопами. Он есть также женский и мужеский.
Пример женского:
Пример мужеского:
Всяк видит, что тетраметр хореический женский есть акаталектик, то есть, полное число стоп имеющий; а мужеский каталектик: в нем недостает слога в полное число стоп.
Как составляется тетраметр хореический обоего рода, так и триметр, и диметр, уменьшаясь токмо один пред другим стопою; и что женские хореические сих родов акаталектики, а мужеские каталектики.
Стих тетраметр иамбический пресечения не имеет и состоит четырьмя стопами. Он есть мужеский и женский.
Пример мужеского:
Пример женского:
Видимо, что тетраметр иамбический мужеский есть акаталектик, то есть, полный; а женский гиперкаталектик, имеющий лишний слог сверх полного числа стоп.
Как тетраметр иамбический составляется, так равно и триметр, и диметр с умалением стопы один пред другим; и что все сии иамбические мужеские акаталектики, а женские гиперкаталектики.
Строфа есть совокупление многих стихов, разум полный содержащих.
Строфа наша не бывает меньше четырех стихов, ни больше десяти.
Имеющие чотку стихов называются правильными строфами, неправильными же, в коих нечотка.
Употребительные строфы наши состоят из тетраметров: но можно им быть из триметров и диметров иногда, но разве весьма ретко, и из пентаметров.
Хотя и непротивно, чтобы в строфах употреблять непрерывную рифму, однако обыкновеннее в них употребляется смешанная. Впрочем, весьма наблюдать должно, что которым родом рифмы строфа кончится, тем бы в следующей строфе первого стиха не начинать: ибо ставится сие в великий порок и нелепый, и также в малое знание сочинителю.
Строфы, в которых все стихи единого рода и меры, называются равными; неравными же те, кои не один род стихов и не одну меру имеют.
Строфа четырестишная:
Праведных стези весть Бог,
И всегда их сам защитит;
Путь же злых, хотя и мног,
Грозна гибель весь похитит.
Строфа пятистишная:
Очи с плача помутились;
От врагов весь сокрушен:
Пагубно в себе озлились,
К ненависти уклонились;
Я надежды уж лишен.
Строфа шестистишная:
День всегда плывет за днем;
Нощь же нощи пременяет;
Волю благу чин являет,
И строение о всем;
Нет сомнения ни мало:
То от тверди твердо стало.
Строфа семистишная:
Вниду к Твоему Престолу,
И в Олтарь священный Твой,
Проявлен в горе святой;
В нем паду пред тем ниц долу:
Ты желаниям конец,
Исполнение изволу,
И любви моей венец.
Строфа осмистишная:
Се Языки ворвались,
Боже, во Твое наследство;
И, святому Храму в бедство,
С осквернением внеслись:
Град, и все его пространство,
Обратили без следов
Во хранилище плодов,
Все расхитивши убранство.
Строфа девятистишная:
В сердце их всегдашня лесть,
Токмо ту и помышляют;
Неизвестно, что за в месть
Брани всяк день ополчают:
Весь язык их изощрен
На злоречие как бритва;
В их руках сеть и ловитва;
След к дну злобы приведен;
Яд из уст течет и битва.
Строфа десятистишная:
На защиту мне смиренну
Руку Сам простри с высот,
От врагов же толь презренну,
По великости щедрот,
Даруй способ, и избавлюсь;
Вознеси рог, и прославлюсь:
Род чужих, как буйн вод шум,
Быстро с воплем набегает,
Немощь он мою ругает,
И приемлет в баснь и глум.
Строфа десятистишная:
с трисложною дактилическою рифмою [в средине]
Прочь, боязнь, прочь! Бодрствуй, Дева:
Бытие то, не мечта;
Ни судеб, ни хитрость гнева;
Ни желаний суета:
Все что зришь, есть достоверное:
Торжество нелицемерное!
Страх и трепет твой исчез;
С ними горесть и печали:
Ликорство предобручали
Оны времена и слез.
Строфа неравная:
Щаслив! Бога кто боится:
Заповедей всяко не преступит он Того;
Род его благословится;
Сильно будет семя на земле, и сверх всего,
Славен и богат весь дом,
Правда вечна в нем самом.
Строфа неравная может иметь от четырех до десяти стихов и употреблять неравную меру по произволению.
Строфа четырестишная:
Простер десницу; пожрала
Земля в свои противных недра;
И укрепила правда бедра,
И всех людей тобой спасла.
Строфа пятистишная:
Их из Содома виноград,
И от Гоморры все их розги;
Их грозд есть токмо желчь и смрад,
Их ягода горька стократ;
Сок отравляет шумны мозги.
Строфа шестистишная:
Затем премудр, чтоб не хвалился
Отнюдь в премудрости своей;
Ни сильный также в силе всей;
Богат в богатстве б не гордился:
Но всем бы Бога знать и чтить,
И в правде суд земным творить.
Строфа седмистишная:
Пред ним предъидет в слове смерть,
Изъидет на поля поносно;
Падет под ноги та некосно,
Как предприимет ону стерты
Он стал, и вся земля трясется;
Подвиглась и высока твердь;
Языки тают: весть несется.
Строфа осмистишная:
О! Господи и Боже наш:
Мы много от чужих терпели;
Едва в господ не возымели.
Но молим, Ты нам буди страж;
Твоя над нами власть и воля:
Кроме Тебя мы никого,
Не знаем ровно ничего;
В Твоем нам имени есть доля.
Строфа девятистишная:
Вся высота по мне прешла;
Вся глубина меня прияла;
Вся и широкость обошла;
Отверста мраков бездна стала;
Всего покрыли горы вод.
Шум токов оглушил ужасный;
Всему явился вид зол власный,
И влажный пропастей испод.
О! коль тогда я был злочасный.
Строфа десятистишная:
Являющие люто злая,
О! Господи, Твоим рабам,
Да постыдятся здесь, гонзая
В погибель сами по судьбам:
Да всякая б своя их сила
И крепость сломлена срамила:
Да знают: что един Ты Бог
Что по Вселенной всей Ты славен,
И токмо Ты един державен;
С тобой несменен всяк прилог.
Строфа неравная:
Он Сам исторгнуть нас от ада днесь судил;
Он спас от самыя нас смерти;
От пещного огня соблюсть благоволил:
И злым не попустил нас стерта;
Он благ, к нему все воззовем,
Да в благостыне поживем.
Его поем мы, человеки,
И славно величаем ввеки.
Что говорено в члене первом в § 16 сея главы о неравных хореических строфах; то ж самое должно разуметь и о сих иамбических.
Строфа Сафическая, от изобретательницы Сафы, прозвана в Греции.
В ней обыкновенно четыре стиха; из них первые три сафические, а четвертый адонический.
Сафические мужеские состоять у нас могут в первом месте хореем или пиррихием; во втором хореем же или пиррихием; а в третием первым слогом долгим дактиля, который есть пресечение и кончит слово, «после ж кончит свою стопу дактиль следующего слова начальными двумя слогами: в четвертом хореем, или пиррихием; в пятом долгим слогом, который есть рифма мужеская. Сим стихам надлежит быть двумя сряду. Но и женский во всех четырех местах составляется так, как мужеский; однако в пятом непременно имеет стопу хорея. Сей стих долженствует быть один токмо в составе строфы, и чином третий; да и соглашаться рифмою с четвертым двустопным адоническим, который, по нашему количеству слогов, всегда долженствует состоять дактилем и хореем.
Пример:
Сафическая строфа может состоять пятью стихами сафическими; шестым адоническим; может семью, сафическими, осмым адоническим; может наконец и девятью сафическими, а десятым адоническим. Однако, кажется, что лучше ей всегда быть или четырестишной, или о шести стихах. Впрочем, Сенека трагик в Хоре Тиэста по третием действии присовокупил ко 125-ти стихам сафическим один адонический.
Строфа горацианская состоит всегда и непременно четырмя разного рода тетраметрами. Называется она горацианской для того, что Гораций часто ея употреблял в своих одах.
У нас ея стихам состав есть следующий: первый и вторый стих в первом месте имеют хорея или пиррихия, также и во втором; потом слог долгий, который есть пресечение, и вне числа стоп. В третием и четвертом дактиль, из сих последний есть обоюдная рифма. Третий стих состоит тетраметром иамбическим женским: но четвертый в первых двух местах содержит по дактилю, а в третие полагает хорея или пиррихия; в четвертое же непременно стопу хорея.
Пример:
Чего ради сия горацианская строфа такое составление себе иметь у нас долженствует, тому объявлена причина в предуведомлении на Барклаиеву Аргениду в числе 22-м.
Рифма есть взаимное подобное согласие, употребляемое на концах двух стихов.
Когда сие взаимное согласие состоит во втором стихе из тех же самых литер, из которых оно и в предъидущем есть, то рифма сия называется богатая; но ежели токмо подобие звона имеет то ж, а состоит не из тех же самых букв, то она полубогатая.
В женских стихах рифма всегда есть двусложная, и есть она точный наш хорей; но в мужеских односложная, и есть или начало хорея, или конец иамба. В старых строчках одна токмо женская рифма была употребляема, для того что польский язык во всех словах, кроме односложных, ударяет силою всегда предкончаемый слог.
Впрочем, рифма есть не существенная стихам, но токмо постороннее украшение, употребляемое для услаждения слуха. Выдумана она в варварские времена, и введена в стихи. Ни древние греки, ни римляне отнюдь ея в своих стихах не употребяли и не знали, хотя наводы сии были такие, которые достигли до самого верха в красноречии и в стихотворстве.
В польском стихотворении, прежде сего и у нас бывшем в употреблении, рифма называется падением (каденция), но весьма не право. Падение есть гладкость стиха, по всему стиху от начала до конца разливающаяся. Сие происходит во-первых от соединения стоп, от благополучного прибора гласных и согласных литер между собою ни не сражающихся, ни не производящих и нелепого зевания, и также от способности сочинения. Горациев гексаметр важен, но не гладок; Овидиев и нежен, и гладок;, но Виргилиев гладок, нежен и важен.
Употребление рифмы вообще долженствует быть такое, чтобы всегда был предпочитаем ей разум: то есть, чтоб всегда при составе стиха больше стараться о чистом в нем смысле, нежели о богатой рифме, буде не возможно быть сим обоим совокупно, так чтоб для богатства рифмы, твердого смысла нигде и никогда не пренебрегать.
Вольность есть некоторое изменение слов, употреблением утвержденных.
Обыкновенно поступают стихотворцы свободнее и смеляе в избрании слогов, и употребляют иногда в стихе, для меры, такие слова, коих в прозе отнюдь стерпеть не можно. Имеют они сие право, подтвержденное множеством веков; однако, должно и им быть в сем умеренным.
Многие и мы в своем стихосложении такие имеем вольности: их видеть можно охотникам в стихах, на свет изданных.
Вольности вобще такой быть надлежит, чтоб Слово, употребленное по вольности, весьма распознать было можно, что оно прямое наше, и еще так, чтоб оно несколько и в употреблении находилось, а не нелепое какое, странное и дикое.
Эпическая поэзия, инако эпопеическая и героическая, есть самый высокий род из всех поэм. Никакая по истине другая поэма не могла еще поныне толико прославить писателей. Сия одна, ежели по надлежащему сочинится, довольна к приобретению громкия славы вечно и пииту, и всему тому народу, из которого пиит. Она есть, которая знатные деяния знаменитых людей, предвосприявших нечто одно исполнить, вероятным повествованием предлагает для возбуждения любви к добродетели. Образцы ея: Илиада и Одиссея Гомеровы, а Энеида Виргилиева.
Лирическая. И сия есть высокий пиитического искусства род; однако не столь трудный, чтоб на сей Геликонов холм некоторые не восходили. Многие в сем роде показали свои опыты, и лавры себе заслужили. Начало ея мнится быть, что священствующие изобрели в честь и прославление верховного Существа сию песнь, и кажется притом, что пастушеские песни подали к ней причину. Сие инако называется ода, которая, состоит из строф, и самую высокую, благородную, иногда ж и нежную материю воспевает.
Драматическая. Сия объемлет трагедию и комедию. В cих древние греки, напоследок дошед. до точного совершенства, получили себе верх. Римляне в комедии щасливы были, но в трагедии не столько. Из нынешних народов французы трагедиею и комедиею весьма себя прославили. Драма вообще описывается так: есть поэзия, которая одно токмо некоторое дело знаменитых людей, предприятое и сделанное в одно время и на одном месте, возбуждая ужас и жалость (и сия есть трагедия), а иногда простых обывателей (а то комедия), приводя смотрителей в смех и увеселение, представляет на театре, словами и действием с подражанием самой натуре, для исправления нравов. —
Буколическая. Она есть, которая представляет разные пастушеские и поселянские разговоры. Всех поэзии сия мнится быть старее. Лица ея: пастушки, жнецы, сенокосцы, садовники, огородники, ловчие, собиратели винограда, плодов и подобные. Материя: сих людей дела, неблагополучия, жалобы, труды, печали, споры, песенки, разговоры, похваления и охуждения. Вещи: леса, овцы, стада, скоты, звери, плоды, мест полевых красота, сени кустов, пещеры, рек течение, источники, ручьи и любовь; также солнце, месяц и звезды, и все, что им больше ведомо и их окружает. Буколическую поэзию Виргилий представил в Эклогах, а Теокрит в Идиллиях.
Элегиаческая. О сей от многих утверждается, что чрез ея сладость и нежность многие записывают имена свои в вечность, и записали многие. Преизрядный образец в сем роде поэзии есть Тибулл, Проперацйй и Овидий. Она есть, которая описывает особливо вещи плачевные и любовные жалобы. Элегия разделяется на треническую и эротическую. В тренической описывается печаль и нещастие, а в эротической любовь и все из нея воспоследования. Слог ея не долженствует быть подобен слогу, каков в Эклоге: она несколько выше, но без дерзновения возносит свой голос.
Эпиграмматическая. В сей сколько приятности и красоты, столько и трудности, и так, что утверждать смеют, что в сем роде поэзии весьма ретко случалось, чтоб кто из самых превосходных пиитов не имел себе затруднения от краткой ея важности и от окончательной остроты: ибо она есть краткая поэма, из краткого предложения хитрое и острое заключение производящая. Материя ея есть та же самая, которая и всея поэзии. Все, что вешними чувствами и внутреннею понимается мыслию, веществом эпиграммы почитаемо быть может. Марциал из древних весьма в ней прославился; а от некоторого кесаря собственным себе Виргилием был за то почитаем. К ней принадлежат все надписи, также эпитафии, французские мадригалы и сонеты.
Дидактическая. Сия описывает некоторые наставления и пренадписывает правила, касающиеся до вещей естественных, нравоучительных и художественных. Сею Эмпедокл описал пифагорическую физику; Лукреций об естестве вещей по Эпикурову мнению; Виргилий четыре книги, названные Георгическими, о земледелании; Гораций науку о поэзии, и последовавшей ему на французском языке Боало-Депрео, которую я по нашему ныне сочинил стихами ж.
Сатирическая. Сатира приятным и насмехательным образом исправляет человеческие пороки. Материя ея токмо что глупцы, бездельники, плуты, моты, шалуны и подобные. Сатира долженствует быть жарка, кусающа и колюща. Говорит Боало, что охота к показанию себя, а не к вымышлению ложного ругательства, изобрела сатиру. Сперва введена она в употребление у римлян Луцилием. Гораций, Персии и Ювенал славны ею на латинском языке, а на французском Боало-Депрео.
Эпистолярная. Эпистола изображает все то в стихах пиитическим духом и образом, что пишется в письмах прозою от отсутствующих к отсутствующим. Находятся они дидактические, любовные, нравоучительные и похвальные, Сей род принадлежит к гекеаметрам и к строфам. Гораций и Овидий на латинском; а на французском Боало за образец в них служить могут.
Генетлиаческая. Есть поэма, рождением какия особы или днем рождения приветствующая. Материя сея поэмы есть радость о рождедии, похвала фамилии, обстоятельства времени и места, знаки бывшие прежде рождения и после» Заключается она желаниями, или благополучною приметою, или поздравлением родителям. Примеры: у Виргилия Эклога 4, у Проперция в кн. 3, Элег. 10, у Стация Од. 7; может сочиняться гексаметрами и строфами.
Эпиталамическая. Есть поэма, брачным сочетанием поздравляющая. Материя сей поэмы обстоятельства брака, древние и новые обыкновения, похвала сочетавшимся, благополучные пррзнаменования и сердечные желания; радость притом и веселие. Примеры: у Катудла в кн. 1. Поэм. 56, у Стация Силв. кн. 1. Поэм. 2, у Клавдиана на Гонориев брак. Сей род как героический, так и лирический.
Апобатерическая. Сею поэмою прощаются отъезжающие в путь с остающимися на месте. Материя ея: причина и способ отшествия; печаль и сожаление разлучения ради; приношение желаний остающимся и прочие окрестности прощающихся. Пример у Овидия в кн. 1. печальных, Элег. 3. Может она быть и лирическая.
Эпибатерическая. Поэма, которою возвратившиеся из пути благодарят божеству, а отечество и другов поздравляют. Материя ея: радость о возвращении и о свидании в добром здравии с присными; также и прочие подобные обстоятельства. Примера мне нигде читать не случилось. Может сочиняться гексаметром и строфами.
Пропемптичеасая. Сею провождающие отъезжающим желания свои приносят. Материя сея поэмы: окрестности пущ, наблюдение ветров и погод приметы, и сердечные засвидетельствования. Примеры: у Горация в Кн. 1, Од. 3, у Тибулла в Кн. 1. Элег. 3, у Стация Кн. 1 Поэм. 2; может она быть и лирическая.
Синхаристическая. Инако сей род называется эвфемический. Сим поздравляют возвратившихся в отечество или прибывших гостей. Пример ей: у Клавдиана на Гонориево возвращение. Можно ея сочинять и строфами.
Эпиникическая. Торжественная есть поэма, коею пииты победителю неприятелей поздравляют. Пример сея поэмы у Овидия от Понта в Кн. 2. Элег. 1. Она есть и лирическая.
Сотерическая. Есть поэма, приветствующая свобождением от тяшкия болезни. Пример сея у Стация в Кн. 1. Поэм. 4. Она составляется и строфами.
Эпидиктическая или панегирическая. Сею поэмою чесные добродетели и славные действия похваляются. Пример ея почитай весь Клавдиан. Она есть как героическая, так и лирическая.
Эвхаристическая. Есть поэма, которою благодарение за благодарение приносится. Примеры ея у Виргилия Эклога. 1, у Горация Кн. 1. Од. 10,21,26,36, Кн. 3 Од. 3,22 и Кн. 4. Од. 9; она есть и лирическая, и героическая.
Эоническая. Сею, по прошествии каждого века проповедуем и описываем знатные приключения, бывшие чрез все то время; благодарим Хранителю Богу; похваляем защитников и благодетелей. Пример сея поэмы: у Горация в Эподах Ода последняя. У Катулла Кн. 1 Поэм. 33. Есть она лирическая и героическая.
Схолостическая, или симпосиастическая. Описывается, возносится и прославляется ею великолепный пир. Примера мне нигде видать стихами не случилось, кроме сатирического Горациева, и Боало-Депреона. Может она быть и лирическая, и героическая.
Посевтическая. Есть поэма, которою или о чем-нибудь Бога молим> или Ему какие обеты творим, или чего у высочайших лиц просим. Может она сочиняема быть и гексаметрами, и строфами. Пример ея у Сарбиевия в Кн. 20, который весь весьма достоин есть чтения.
Апологетическая. Сия бывает повествованием разговаривающих между собою зверей и бездушных тварей, ради исправления человеческих нравов, искоренения и обличения злонравных. Примеры сих поэм у Федра, который Эзоповы фабулы изобразил иамбическим сенарием. На нашем языке могут сии басенки сочиняться всяким родом стихов; но мнится, что им быть строфами не весьма прилично.
Клиа точны бытия
В память предает поя.
Мелпомена восклицает
И в трагедии рыдает.
Талиа, да будет прав:
Осмехает в людях нрав.
Пажить, р_а_вро жатву с_е_рпа
Во свирель гласит Эвтерпа.
Гуслей Терпсихора звук
Соглашает разный вдруг.
Эрата смычком, ногами,
Скачет также и стихами.
Урания звезд предел
Знает свойство и раздел.
Каллиопа всех трубою
Чтит героев всезлатою.
Упражняясь наконец
В преклонении сердец
Полиимния нарядно,
И, вещает все, изрядно,
Движет превыспренний Ум
Муз сих, купно оных шум:
Посредине Феб сам внемлет,
А собою все объемлет.
Краткое сие руководство, но, по моему мнению, весьма есть довольное к изъяснению всего способа в составлении наших стихов, для того что оно полное. Нет ничего, что до того касается, которое опущено б было: всё представлено, и самым ясным, по возможности, образом истолковано. Всяк искусный видит, что сей Способ к сложению наших стихов есть тот же самый, который был издан в 1735 годе; но дополненный и исправленный ныне. От некоторого времени слух носится, что бутто охотники жалуются на наше стихотворение, именно ж для того, что оно разнящееся так, что они не знают, чему последовать и на чем утвердиться. Может быть, жалуются они на разность нашего нынешнего стихотворения по сей причине, что в прямых и существенных наших стихах видят они ныне при хорее и стопу иамб; а тогдашний мой способ представлял токмо хорей; видят и сочетание стихов; но первый мой способ токмо что об нем упомянул, дав ему то имя, а в действо в одних песенках произвел: видят наконец и во всех малых стихах стопы, коих, по оному моему способу, не было в оных. Признаваюсь искренно, сим тогдашний мой способ был недостаточен, чего ради, в сем весь оный недостаток дополнен и исправлен. Впрочем да не мнят охотники, что сей способ есть разный от первого: ибо на том же тоническом количестве слогов, что есть душа и жизнь всего нашего стихотворения, есть основан. Хотя хорей, хотя иамб, хотя дактиль или анапест употребится «в дело, но во всех сих стопах тот есть слог долгий, на который сила бьет. Да предпочитается иамб, понеже в некоторых такое есть благоволение; однако и иамб утверждается, но во всех наших нынешних стихах, на моем количестве слогов, как то видно в стихотворческих сочинениях, на свет изданных, и как предложено мною в сем способе. Правда, весь сей способ составлен как не теми, словами (выключая технические звания), кои были в первом, так и не таким порятком; но грунт и основание есть все то ж, и за тем и он сам весь тот же, да только, повторяю, дополненный и исправленный. Мню, что позволено всякому свое пересматривать, дополнять, исправлять и в совершеннейшем виде выдавать обществу.
ПРЕДЪИЗЪЯСНЕНИЕ ОБ ИРОИЧЕСКОЙ ЦИИМЕ
правитьИроическая[5], инако эпическая инима {От ἔπος, сказание; а сие от ὲπω, сказуют от чего ἐπικόν ποίημα, есть сказательное творение, в котором (Χρη ἓπεσθαι τὰς Φάσεις ἀλλήλαις) должно следовать стопам взаимственно, то есть, сцепляясь между собою.}, и эпопиа {ἐποποία, стихотворство (по превосходству).}, есть крайний верьх, венец и предел высоким произведениям разума человеческого. Она и глава, и совершение конечное, всех преизящных подражаний естеству, из которых ни едино не соделывает болынея сладости человекам, с природы дюбоподражателям, коль сие, толикого превосходства, эпическое подражание. Живонаписующее искусство, как превесьма в тесных находящееся границах, не может отнюдь произвести равного сердцу удовольствия, коликое бывает от ироической пиимы: в том все немо; в сей же, напротив, словесно все и все изобразительно. Сия едина уловляет хитро, что есть самое нежное в чувственностях, а тонкое и живое в мыслях. Едина сия входит и в глубину внутренностей наших, возбуждая в ней преутаенные душевные пружины в подвижность. Соединяя в себе, дивным счетанием, все приятности Зографства[6] и Мусикии[7], имеет, сверх сих, еще неизреченные, коих нигде инде не заемлет и которые ведомы ей токмо единой. Пиима ироическая подает и твердое наставление человеческому роду, научая сей любить добродетель и быть, с удивлением ей, добродетельну; научает же не угрюмым нахмурившаяся взором или властительским оглушающая в надмении гласом, но, в добролепотном и умильном лице, забавляющая и увеселяющая песньми. Она вещает то самое, что сущее нравоучительное любомудрие, и есть нравственная истиною философия; однако, не суровым рубищем и темным одеянная, но светло, богато и стройно наряженная, к учительствуемым предъисходит. С другая страну, коль есть ни приятна история и многополезна, но ироическая пиима пригвождает к единой точке сию самую историю, дает ей быть в виде весьма привлекающем более, а сие, как убавлением от нея огромного пространства, так и прибавлением к ней окольностей веселейших: сим самым и проводит ее в лучшее состояние, к произведению больших содеятельностей и плодов, в рассуждении наставления и сего сладости. История есть обширная страна, измеряемая всем расстоянием мест и многочисленней лет; но эпопиа, поле токмо предлежащее, распещренное цветами и окруженное благосеннолиственными рощами; так что та посылает в далекое и долгое путешествие, а сия изводит на не многовременное токмо гуляние в прохладу. Вкратце, ироическая единственно пиима изобрела средство преподавать истину, красующуюся убранством багрянозарным, сияющую удобрением благоприличным и высящуюся величием сановным; да и каждого в почтение к себе и в преданность приводящую, никого ж, и целомудрого самого, от себя не отвращающую, да и видит ея всю и да наслаждается ею: ибо не нагая предсталяется, но облеченная в преиспещренные оные рясны[8], и те хитроистканные, дабы, единым воззрением вдруг созерцаемая, не привела к сытости зрения, по человеков непостоянству и слабости, да удержавала б долго на себе взор, велелепность рассматривающий, как ненасытно дивящийся в любопытстве, и чрез то вперилась бы и впечатлелась в разум на все веки незабвенно.
Вымысливший презнаменитое и благодаровитое сие изобретение, да и вдруг первый до верьховного совершенства приведший, как то некоторые мнят, есть Омир[9], родившийся за 884 года, по счислению Уссериеву, прежде Рождества Христова. Но весьма вероятнее, что он не самоначальный и единственный пиит ироический в Елладе[10], да нам токмо из всех предревних Еллинских пиитов[11], ведомый есть первый. Великое было б диво или паче чудо, ежели б Омир враз пресовершенную сию изобрел пииму, не имея прежде ни единого ей и не совершенного образца: человеческого разума такое всеконечно есть свойство, что долго он как будто перстами ощущает, прежд нежели прямо огорстит, что есть добро и что красно есть. К тому ж, сие достоверно, что прежде Омира были в Елладе пииты, именно ж, Орфей, коего Марон[12] нарицает фракийским, а Флакк[13] священным; Мусей, о котором Лаертиевский, в Книге 1, свидетельствует произрекшем: „От того ж единого все есть происходящее и в то ж едино разрешающеся все“; Лин, самого Ираклия[14] писменам и игранию на лире обучавший. Как же то ни есть, однако имеем мы ныне единственно, от самого первого Омира, две пиимы сего преверьховного рода, то есть ироические, на еллинском языке; да и в толиком те совершенстве по всему составу своему, что Омиру приписан зиждительный в сем разум, „и сам он возвеличен источником разумов“: Fons ingeniorum Homerus[15]. Из сих одна именуется Илиада, воспевающая Ахиллеев[16] гнев под Троею; а другая Одиссия, повествующая странствование Одиссеево[17], по взятии еллинами града оного фригийского Трои, именуемого собственно Илион: обе ж оне содержат в себе по двадцати по четыре grc книги, точное число еллинского алфавита, от алфы по омегу включительно, так что каждая книга, в той и другой пииме, именами писмен, вместо числительных, означается. Сие впрочем достойно примечания, коль много древние истощали себя на охвалы Омиру. Сверьх, что он источник разумов, по Плинию, есть он же и „сладкопеснивых преизящный“ {Οὗ τος (Ο᾽ μηρος) ἀοιδῶν λῶςος}, по Феокриту; и „божественный суще проповедник добродетели“ grc, по Диону Хрисостому; и „велик пророк истины и правды“ grc, по Лукиану; а из новых по англичанину Варнису[18], он есть уже не токмо сей пророк, как пренесравненный поэт, но и пророк богодухновенный» {Homerum non modo poлtam praestantissimum, sed et prophetam Θεόπνευςο.}. Однако, последнее сие разве токмо так, как Насон[19] о пиитах вообще разумеет утверждая:
Есть бог в нас; его сотрясением мы пламенеем:
Семя священна ума имать стремленность сия1.
1 Est Deus in nobis, agitante calescimusпllo: Impetus hic sacrae semina mentis faabet.
Инако, можно б почесть Варниса, профессора еллинского языка, в одном из университетов великобританских 1711 года, за превосшедшего праведную меру, христианина бывша, а не язычника.
Но, не уважая Варниса, доношу, что любопытство, возведшее очи свои на Омирову картину Илиады и вперившее внимание в ту, узрит и познает все предначертание, начертание, очертание, доброту, и изящность живописания его, не в сей токмо пииме, но и в Одиссии второй его ж, да и во всех к тому, подражавших потом исправно зиждительному своему началоводцу и списывавших с его ироев[20], да своих преукрашенно подобных соделают.
Во-первых, избрал Омир в основание своей Илиаде из бытии истории, но не просто истории, да истории ироичесг ких времен, баснословных тех и мрачных, ГНЕВ Ахиллеев {Οργἡ Αχιλλἐως, ὀργιλος, Αχιλλἐυς.}, толь смертоносен бывший Ахеям[21], как вещь, могущую подать наставление и усладить украшениями. Потом, удовольствовался он токмо единым ДЕЯНИЕМ из всех деяний Ахиллеевых, коего началу, продолжению и окончанию дал распространение не преобширное, такое привело б в скуку, но довольно распротяженное, дабы удовлетворить любоиспытанию: восхотел предложить некое благоискусное изображение своими красками. Итак, распределил тут и расположил порядок весь, и всесразмерности, как во всецелом написании, так и в частях его, по мере осяжения очами человеческими: а да не утрудит зрения, соединил целость и части сличиями оными тонкими и точными, кои одно естество наблюдает прилежно во всех своих произведениях. Пиит есть зограф[22] естества. Уразумел Омир, что гнев Ахиллеев приносит ему вещь великую, вещь простую, вещь привлекающую и которыя цель сия, дабы произъявить читателям, увеселяя их, что несогласие между главными есть всегда пагубно обществу. Не сему ж одному наставлению, для благонравия, быть тут стало должно. Надобно было всегда пригвождать читателей вещами, имеющими наиболее соединения с их понятиями: чего ради разсеял он по всей книге твердое нравоучение, глубокое любомудрствование и ликовствующее добродетелей, по чувствительных претерпениях, торжествование; а понятия сии восприяты всяким родом человеков, еще и самых порочных.
Наблюдал паче всего, да действо будет вероятно и подобно правде в шествии, как то оно есть истинно в самом существе: вероятность басни обольщающия, соединенная с истиною истории удостоверяющий, сугубое соделывает впечатление; а остроумные по естественной сообразности лжесловия имеют тогда всю важность правды, со всеми приятностями заблуждения, да обмануты будут человеки в свою пользу. К сей ВЕРОЯТНОСТИ, господствующей всюду, присовокупил ЕДИНСТВО, как часть оныя: ибе если б соединить совокупно многие действа, не зависящие одно от другого, то б пиима его не была уже одна большая картина, но сделалось бы множество маленьких образков, не могущих составить единыя преизящныя всецелости. Итак, держался единого и всюду владычествующего действа; а присовокуплявшиеся к сему не большие по необходимости были так сопряжены с ним, что не можно тех отнять от сего, не привед всего дела в безобразие: равно как невозможно ничего отторгнуть от человеческого тела, не повредив стройности, надобности и сразмерности. Сим самым действие его главное и стало единое, целое и совершенное. В сем действии ПРОДОЛЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ зависит у него не токмо от числа приключений, сходственно с вероятностию, но еще и от постижения читателей, долженствовавших быть в таком прицеле, чтоб им осмотреть одним воззрением, и без труда, все ядро и весь оклад действия. Сие точно есть правило на продолжение времени; а правило сие преднаписывается пииту самым разумом.
Итак, не представил Омир своего ироя, то есть, главного и первенствующего лица действию, во всем распространении, да опишет жития его деяния: был бы поэт чрез сие историк или просто стихописец. Удовольствовался токмо единым гневом его на Агамемнона, восхитившего у него пленницу, фригийскую отроковицу, именем Врисииду[23]. Да еще и сего приключения не начал превесьма издалека; но, при самых почти градских стенах, предложил вдруг распрю между обоими теми государями, загремевшую в стане, не остановившись ни на мало при описании троянския брани, которой дано место в послесловии, да явится с большим сиянием. Распря сия есть первая часть пиимы и дверь к приключениям, долженствовавшим следовать. Вторая состоит в битвах между еллинами и троянами, в отсутствие раздраженного Ахиллея. Сия есть точно, которая называется УЗЕЛ, или ЗАВЯЗАНИЕ, или ЗАПЛЕТЕНИЕ. Зевс[24] на весах своих весит в ней участь обоих народов. Он содержит или разрывает равновесие по пределам судьбы и по домогательству богов, иных благоприятствующих, а иных враждующих. Ахеи[25] иногда победители, но чаще побежденные, почувствовали наконец крайнюю нужду в Ахиллее. Сей пребывает непреклонен и неумолимо отказывает им от своея помощи, даже до того времени, как друг его Патрокл, убитый Ектором, воспламеняет его к отмщению: так что попускается сей в предприятие по досаде, в которое не хотел попуститься по справедливости. Итак, устремился На битву с Ектором, и сего убил. В сем самом и состоит РАЗВЯЗАНИЕ, или РАСПЛЕТЕНИЕ, или ОКОНЧАНИЕ всего действия.
Циит рассудил за благо употребить во всей своей пииме разные народы, разных военачальников, и богов сопротивляющихся друг другу, как сказано выше; сие ж и основательно: ибо человеки поражаются внутрь изображением страстей и возбуждаются в подвижность чудесностями. Сердце человеческое, не имеющее другого предводителя кроме самолюбия, охотно, любит находить само себя во всем и следовательно видеть в другом действо болезнования, радости, страха, ненависти и еще любви, коея чувствует в себе сильное волнование. Человек с природы суетен, беспокоен, любопытен к будущему и любитель чрезвычайного, ищет насытить себя мечтаниями, согласными его пожеланиям. Посему, надобны ему вымышленные дива и пристрастия вымышленные, однако иметь бы им вид истины: что ему кажется невероятно или чудовищно, от того с досадою и омерзением отвращается. Удовлетворил Омир обеим сим склонностям; а как? Оживотворением всего бес? чувственного естества, одушевлением всех вещей бездушных, и приведением в пристрастие богов и человеков. Божественности его, цари, и народы действуют и говорят по восприятым мнениям. Hе-было ему нужды рассмотревать, нравоучение его хорошо или худо в себе: было оно обще подтвержденное; а сего с него и довольно стало. Превеликое и претвердое основание. Оно долженствовало его оправдить, и оправдило, пред самыми позными потомками, когда сии припоминают, что веки, в кои он писал, были весьма различны от нынешних наших. Что ж до характеров, то различил сии смотря по действующим своим особам: но так те означил в каждой, и в каждой умел те ж сдержать до самого конца толь сильно, не взирая на разные их состояния, что не можно о нем отнюд сказать, как о не улучившем в естество или от сего удалившемся.
Сей же первородный из ведомых творец своея Илиады таким, как предложено, устроением обогатил ея к тому и глубокими размышлениями, а теми как пространно и ясно разверстыми, так и едва за тонкость ощущаемыми. Дивна в ней и быстрота его, дивно и стремление, и непрерывность; дивен и порядок повествования: обильно различие, также и благополучное смешение сказаний с речами; светозарен пламень, каков сии разливают, в пииме; превосходна сладость, находящаяся в нечувствительных связаниях; сановита пышность, и непритворна простота описаний; добровидна привлекающая приятность изображений, то благородных и велелепных, то как играющих и смеющихся, а иногда пасмурных и грозных. Омир преходит часто от громкого гласа к тихому, от высокого к нежному, от умиленного к ироическому, а от приятного к твердому, суровому и некак свирепому. Сравнений и уподоблений пренеисчетное в нем богатство; и сие коль ни разнородное, но всегда приличное и свойственное. Колико ж любомудрого нравоучения? колико кратких оных и сильных разумений? Наконец, ничто не может стихов его быть гладчае и плавнее и речений в них пристойнее, изобразительнее, и достойнее верьховныя сея пиимы. Такова есть Илиада, начало, источник, матерь и образец достоподражаемый всем пиимам ироическим!
Не инако и Одиссия, вторая Омирова эпопиа, создана им и устроена. «В сей вводит он Царя {Αὓδρα πολὐτροπον: многообратившегося, прошлеца.} благомудрого, возвращающегося от иноплеменных брани, а показавшего та той преславные деяния благоразумия своего и мужества. Бури остановляют плавание его и мещут в разные страны, где всюду приобретает познание нравов, законов и политического правительства. Но ведая, коль многим беспорядкам небытность его есть причиною в царстве собственном, преодолевает все сладости жизни; самое бессмертие, приносимое себе, пренебрегает: словом, отрицается от всего крайнего блаженства, да подаст токмо отраду народу своему и да увидится паки с кровными и сердечными» {Подробнейшее описание Одиссии зри в Изъяснениях моих на Аргениду, в части V на странице 937. Сию Одиссию Алкидам елеатский философ называет «изрядным зерцалом человеческой жизни» Τὴν Ο᾽δισσειν καλὁν ἀνθρωπινε ξχε κάτοπτρον; а Авсоний «хотящему знать все, советует ее прочитать» Perlege Odyssean omnia nosse voleas.}.
Надобно всеконечно Омиру быть разуму первоначальному и способному к научению других. Ни-един из самых просвещенных народов ничего потом не вымыслил подобного: все почерпают в нем пример, заемлют у него правила и приемлют его себе в учителя; да и толь больше получают в том успеха, коль более к нему приближаются. Колико ни было самых великих и разумных людей, от премногих веков, в Елладе[26] и в Риме, коих писаниям поныне дивимся и которые научают нас мыслить, рассуждать, собеседовать, сочинять, все сии признавают Омира за превеликого пиита, а пиимы его за конечный верьх доброго вкуса.
По прошествии уже многих столетий, Марон[27], пиит римский, бывший во времена Августа кесаря, сочинил эпическую пииму на латинском языке; но Ениидою своею, так именуется сего творение, подражал точно Одиссии ж и Илиаде Омировым. Коль ни кажется впрочем, что римлянин сей восхотел препираться о ваии[28] ироическия пиимы с Елладою, однако ж у соперника своего занял оружие к противоборному на него ратованию. Выразумел он, что должно ему всеконечно повесть своего ироя от брегов Скамандры и потому следовать Одиссии, как содержащей премножество путешествий и сказаний. Но когда надобно того стало представлять сражающегося, да поместится и поселивыйся да окоренится в Италии, тонужно стихотворцу было иметь непрестанно пред очами своими Илиаду, исполненную деяний, битв и всех пособий от богов, коих требует высокое стихотворение. Ений Странствует как Одиссей, а как Ахиллей сражается. Марон вместил сорок осмь книг Омировых в свои токмо двенадцать. В первых шести всюду почитай находится у него Одиссия, так как в последних шести ж повсюду Илиада.
«Ирой благочтивый[29] и храбрый, да предложу плоский чертеж всея Енииды, оставшийся по падении сильного царства, определен богами, к соблюдению в падшем царстве том богослужения, и к восстановлению инде державы большия и славнейшия, нежели была первая. Сей князь, избранный в царя злочастными останками сограждан своих, странствует скитаясь долговременно по разным странам, где научается всему, что нужно есть царю, законодавцу и священноначальнику. Наконец, изобретает себе прибежище в далеких землях, откуда произошли его предки. Побеждает он многих сильных неприятелей, противившихся его поселению, и полагает основание царству, кое некогда будет владычествовать над всею вселенною».
Не было с тысячу с седмь сот лет после Марона, кроме трех ироических пиим, двух на еллинском языке, да одноя на латинском. Илиада и Одиссия на первом, а Ениида на втором, были вся и единственная сладость читателей благоискусных. Но Фенелон, муж как просвещенный[30], так и преосвященный[31], когда Лудовиком XIV, королем французским, дан в учителя старшему его внуку дюку[32] Бургонскому, снабдил общество ученое четвертою эпопиею, хотев его просветить и усладить токмо своего ученика. Снабдил он то общество, говорю, четвертою эпопиею, сочиненною им на французском своем языке; да какою сею снабдил? По самой сущей правде, превосходнейшею несравненно и первых двух, и третиея последния, а сие истиною и твердостию нравоучительного христианского наставления, хотя и всемерно подражал всему прочему, по естеству великому, благородному и велелепному, находящемуся в Омировой особливее Одиссии, да в Мароновой Енииде, так что и разделил всю свою пииму на-дватцать на четыре книги, по числу книг в Одиссии. Впрочем, первые самые издания, вышедшие против воли авторовы и напечатанные с неправых списков и выкраденых, были разделены на-десять книг, каков есть выход и Адриана Мутиенса в Гаге, от 1706 года. Однако наследники, по смерти уже авторовой, сообщили свету точный рукописный подлинник, состоящий в дватцати четырех книгах разделением. Назвал он ея Странствованием, или Путешествием, или просто Похождениями[33] Тилемаха[34] сына Одиссеева, которую мы, прелагая на наш язык ироическимй стихами, с авторовы нестихословныя речи, преименовали Тилемахидою, по примеру Илиады и Енииды.
Нашея сея Тилемахиды, или автррова Тилемаха, как то все обще и везде ныне ея именуют, перечневая сила состоит вся в следующем. «Юный царевич (сей есть Тилемах, сын Одиссеев), возбужденный grc любовию к отечеству и отцу, отбыл из дому и отправился морем искать не возвратившегося от брани троянския своего родителя, коего отсутствие было причиною многих и великих несчастий домочадству его и царству. Подвергается путешествующий сын всякородным бедствиям; отменяет себя и в славу приводит ироическимй добродетелями: да и отрицается от царствования, и от престолов знаменитейших природного. В том проходя многие незнаемые и чужие земли, научается Noсему, что потребно к державствованию некогда, по благоразумию Одиссееву, по благочтивости Ениевой, и по мужеству обоих, как мудрому политику, государю боголюбивому, и как ирою совершенному».
В училищах определяется описанием внутреннее существо эпопии так: Есть баснь, основанная на истории ироических времен, а повествуемая пиитом на возбуждение в сердцах удивления и любви к добродетели, представляющим едино токмо действие из всея жизни ироя, поспешствуемого свыше, исполняющего ж некое великое намерение, не взирая на все препоны, сопротивляющиеся тому предприятию. Явствует по сему, «что эпическая баснь, то есть, вымысел правде подобный, или подражающий естеству, имеет в основание себе историю, живет дышет действием), наставляет нравоучением, а увеселяет услаждая течением слога и слова поэтического». Того ради:
I
правитьИстория, служащая основанием эпической пииме, долженствует быть или истинная, или уже за истинную издревле преданная. Однако, историческому сему бытию не сродно отнюдь быть взяту, ни древних, ни средних, а толь меньше еще новых веков в истории, да и ниже всеконечно в священной, но единственно в оной преудаленной, коя есть времен баснословных, или ироических; по чему пиима сия и называется ироическая[35], как воспевающая деяния ироев[36], бывших в басненные те времена, каковы все например аргонавты, каков Лаомедонт, Приам, Агамемнон; Ектор, Ахиллей, Троил, Одиссей, Ений, Тилемах и премножество других подобных. Стихотворение о деяниях ироя Иулия, основанное на истории почитай уже среднего века, или об ирое Генрике, из истории новых нынешних времен, или также об ирое Адаме из Бытии святого Писания, есть по всему не ироическая пиима, но некий[37] Пифик {Τῶν πιθἠκων ἐυμσρφο᾽τατος, то есть: Из обезьян преблагообразная, есть пребезобразная. Ираклит у Платона.} ея: а буде которое из помянутых стихотворений не имеет еще и надлежащего течения речи, о коем ниже, то оно не токмо Пифик есть ироические пиимы, но и безобразный к тому же Пифик. «Ведомую повесть, после Омира создавшего эпическую пииму, какова Троянская, и последования из нее, всяк исправнее представлять может, нежели предлагать прежде не описанное. Общее вещество имеет быть собственное пииту, когда он, в пространном его округе, искусно обращаться станет»1. Сие твердое и основательное правило есть Флакково[38]. Но Боало Депрео, в подобной же науке стихотворения[39], порицает зельно, однако праведно, всех поэтов, «производящих в действо Бога, пророков его и святых, равно как вымышленных оных богов пиитических. Называет он богопреступством данный вид, басен правде. Таинства веры, пленяющие разум в послушание, отстоят далече от мирских удобрений: Писание, учением своим богодухновенным, возбуждает к покаянию людей согрешших или грозит им осуждением вечным. Да и что, говорит между прочим, за красота, как оный диавол, который всегда1 противится Вышнему, рыгает мерзостию на небеса, и в Ирое священном славу уничижает или истребить ее старается? Баснь единственно, по его, подает уму премножество светских украшений: в ней все имена как нарочно соделаны для эпических стихов: ибо жесткое, дикое, и новое в сей пииме имя приводить всю ее в осмеяние и дает сей вид грубый и варварский». Так то дельно благоразумный Боало наставляет пиитов!
1 Rectius Iliacum Carmen deducis in actus,
Quam si proferres ignota indictaque primus.
Publica materies priuati iuris erit, si
Neс circa vilem patulumque mofaberis orbem.
de Art. Poёt. v. 120. cet.
Что же автора моего ирой Тилемах, сын Одиссеев, и состав пиимы его есть последование не токмо троянския брани, но и самыя еще Одиссии Омировы, как некий сей прекрасный и пресовершенный эписодий; о сем никто не сомневается и к сомнению, за сущую достоверность, следа неимеет.
Посему, всяк вникнувший несколько в стихотворение эпическое, не может не признать удобно сея правды, как в сем деле коренные и очень важные, что Фарсалия Луканова, и Пуническая Война Силиева на латинском языке; также избавленный Иерусалим Тассов на италианском, Лузиада Камоенсова на португальском, Потерянный Рай Милтонов на английском, а наконец и Ганриада Волтерова на французском, по времени историй своих и по героям, большая же часть из них и по течению слова, суть токмо то, что они сочинения некия стихами сих народов, а отнюд и всеконечно не ироическое пиимы; так что сею препрославленною титлою всемерно величаться им нет права. Не имеет подлинно ученый свет по сие время, как то дано знать выше, кроме Омировых, Мароновы и Фенелоновы, ироических пиим точных и существенных: все прочие, колико их ни обносится, суть токмо псевдопиимы[40] такие.
II
правитьДейство эпическое долженствует быть великое, единое, целое, чудесное и продолжающееся несколько времени. Тилемах Фенелонов, а моя Тилемахида, имеет все сии качества. Перечневое описание, снесенное с двумя Первобытными образцами эпической пииме, Омировыми, и с Мароновым, показывает ясно, коликого есть величия действо в Тилемахиде.
Сие действие эпопии долженствует быть единое. Пиима эпическая есть не история, как Фарсалия Луканова и Брань Пуническая Силия-Италикова; ни житие также целое героя, какова Ахиллеида Статиева: единство ироя не соделывает единства в действии. Жизнь человеческая исполнена есть неравностей. Человек пременяет непрестанно намерения, или то по непостоянству страстей своих, или от нечаянных и внезапных приключений себе. Кто восхощет описать всего человека, тот изобразит картину дикую, с несходством страстей, сопротивляющихся друшка друшке; сие ж без связания и без всякого порядка. Эпопия есть не похвала ирою, представляемому в образец, но повествование действия великого и знаменитого, в примере предлагаемого. Того ради, не должно следовать в сем, да оставлю Силия и Статия, Лукану: он не достоин подражания в эпической пииме. Квинтилиан «присвояет его более к риторам, нежели к поэтам»[41]. «Равнять Лукава Марону, как то умствует Роллин, то тем не превозносить первого, но показывать в себе самом малое знание силы в деле»[42]. Некто безымянный писатель изобразил живыми красками все Луканово несовершенство в Фарсалии говоря, «что он ни прямо есть историк, ниже по правде же пиит, но некоторый утешный род ермафродита, для того что состоит между обоими, а ни тот ни другой, да и от обоих удален так, что мнится предвосприявый толикое дело с ума сшедши»[43]. Явствует из сего, коль тщеславно сам Лукан о Фарсалии своей воспел, «что она пребудет всегда и ни в какое время забвения тьмою не помрачится»[44]. Подлинно живут и светятся поныне Ведомости[45] его сии в стихах; но не образцом достоподражаемым ироичеекой пииме, но в ясное показание всем будущим временам, колико они чужды высокия сея титлы.
Как в живописании, так и в эпическом стихотворении единство главного действия не препятствует быть многим особенным впадениям. Намерение предобъявленно с самого начала пиимы; ирой достигает оному благополучного окончания преодолением всех препятствий. Повесть о таких сопротивностях, составляет так называемые эшсодии (прибавочные приключения): но все сии эписодии зависят от главного действия и так с ним связаны, да и сами между собою сопряжены толь, что все то представляет одну токмо картину, составленную из многих изображений в изрядном расположении и в точной сразмерности.
Автор Тилемаха подражал повсюду правильности Мароновой в рассуждении сего, Все его эписодии непрерывны и толь искусно вплетены один в другой, что из предъидущего происходит следующий. Главные его лица не сникают с очей; а прехождения от эписодия к главному и коренному действию дают всегда чувствовать единство намерения. В первых шести книгах, где Тилемах говорит и сказывает приключения свои Калипсе, сей долгопротяжный эписодии, по подражанию в Мароне Дидонину, сказан с толиким искусством, что единство первенственного действия пребыло совершенно. Читатель там задержан на взвесе и чувствует с самого начала, что пребывание того ироя в оном острове и все там происходящее есть токмо препятствие, кое преодолеть должно. В третией надесять и в четвертой надесять книгах, где Ментор наставляет Идоменея, Тилемах тут не присутствует, он в войске находится: но то Ментор, как одно из начальнейших лиц в пииме, который делает все в пользу Тилемаху, и в собственное сему наставление; так что сей эписодии совершенно сопряжен с коренным намерением. Автор мой превесьма искусен, влагать в свою пииму такие еписодии, которые не следуют из главныя его басни, а однако теми не пресекают единства и непрерывности в действии. Сии эписодии вмещаются не токмо как важные наставления юному царевичу, в чем состоит главное намерение пиитово, но и как повествования ирою во время его досуга, да пустое наполнится место. Так Адоам научает Тилемаха, о нравах и законах 1) Ветическия страны[46], во время тишины морской; а Филоктит ему сказывает о своих злоключениях, когда тот юный царевич находится в стане у союзников, ожидая дня к сражению.
Действо эпическое долженствует быть целое. Целость сия содержит три вещи: ПРИЧИНУ, УЗЕЛ и РАЗВЯЗАНИЕ. Причине действа надобно быть достойной ироя и сходствующей с его характером. Таково есть намерение Тилемахово, о котором уже изъяснено.
Узлу достоит заплетаться естественно и взяту быть в самой внутренности действия. В Одиссие Омировой завязывается оный Посидоном[47]. В Мароновой Енииде гневом Ириным[48]. В Тилемахиде ненавистию Афродитиною[49]. Узел Одиссиин есть природен, для того что нет опаснее препятствия плавающим в море, кроме самого моря. Сопротивление Иры, как неприятельницы Троянам, есть прекрасный Маронов вымысел. Но ненависть Афродитина к юному князю, презирающему страстолюбие по любви к добродетели и препобеждающему свои страсти помощию мудрости, есть баснь, произведенная из самого естества, и совокупно содержащая в себе превысокое нравоучение.
Развязанию надлежит быть так же природну, как и узлу. В Одиссии, Одисс приезжает к Феакианам, рассказывает им свои злоключения; а сии обыватели островские, любители повестей, усладившись сказаниями его, дают ему судно, на коем бы возвратиться он мог в дом свой: развязание сие просто есть и природно. В Енииде Турн единственная есть препона поселению Ениеву. Сей ирой, щадя кровь троян своих и латинян, коим он вскоре будет царь, оканчивает брань и получает победу самоборным сражением. Сие расплетение благородно. Но совершение Тилемахово совокупно и естественно есть и велико. Юный сей ирой, повинуясь выспренним поведениям, преодолевает любовь свою к Антионе и дружество с Идоменеем, обещавшим ему престол свой и дщерь. Приносит он в жертву самые горячие пристрастия и все сладости беспорочные, чистой любви к добродетели. Отплывает в Ифаку на судах, данных ему Идоменеем, которому явил толь многие услуги. Приплывшего в близость к своему Отечеству, Паллада высаживает на некоторый пустый островок, где ему и открывает свое божество. Препровождавшая неведающего его по бурным морям, по чужим и незнаемым странам, также бывшая с ним и на кроволитных сражениях, да и во всех бедствиях, могущих испытать сердце человеческое, Мудрость, наконец, приводит на уединенное место. Здесь-то она с ним собеседует, возвещает ему конец трудов его и благополучную участь; потом оставляет оного. Как скоро приспело время к вступлению ему в блаженство и спокойствие, так тотчас божество удаляется от него, чудесность престает, а действо ироическое и окончавается. В трудностях человек показывается ироем; претерпевающему нужно ему божественное пособие: по испытании уже бедствий может он шествовать един, предводительствовать сам себя и править другими. В Тилемахиде наблюдение наималейших правил пиимы восследуемо есть всегда глубоким нравоучительством.
Сверьх заплетения в коренном действии и расплетения ему всеобщего, каждый эписодий имеет свой узел и собственное развязание. Должно им всем иметь те же самые свойства. Эпопиа не требует завязаний паче чаяния, каковы бывают в сказках, называемых романцами: нечаянность одна производит внутреннее возмущение пренесовершенное и скоропреходное. Высота состоит в подражании простому естеству, в приуготовлении приключений способом так тонким, чтоб не можно было их предвидеть, и в ведении тех с толиким искусством, что все навсе казалось бы естественно. Никто не беспокоится, не задерживается и не совращается от первенствующия цели в ироическом творении, которая есть наставление, старанием о басенном развязании и завязании мечтательном. Сие изрядно, когда намерение токмо чтобы увеселить; но в эпической пииме, коя есть род нравоучительной философии, такие заплетения почитаются игрою разума, и они суть ниже важности ее и благородности.
Автор Тилемаха, удалившись от узлов, обыкновенных нынешним романцам или повестям вымышленным, не погряз равно жив чрезвычайную чудесность, какою порицаются древние. Не говорят у него кони, не ходят триножные столы[50], не раждают и кумиры; нет также и ни палиц наших боевых во-сто пуд, возметаемых за облаки и от высоты тоя упадающих на иройскую голову, да или ламающихся, буде они худыя доброты, или прегибающихся токмо. Действие эпическое долженствует быть чудесно, но вероятно, мы не дивимся тому, что нам кажется быть невозможно. Пиит не долженствует никогда досаждать разуму, хотя и преходит он иногда за пределы естества. Древние ввели богов в свои пиимы, не токмо на совершение их пособием великих дел и на сопряжение вероятности с чудесностию, но и в наставление человекам, что самые храбрые мужи и премудрые не могут ничего содеять без помощи вышних. В нашей пииме Паллада всюду руководствует Тилемаха. Сим пиит соделывает возможно все своему герою и дает чувствовать, что человек ничего не может совершить без божественыя мудрости. Но искусство его не состоит в едином сем токмо: высота в том, что он укрыл богиню образом человеческим. В сем уже не едина токмо вероятность: в сем естественное соединяется с чудесным. Все есть божественное; а все человеческое является. И не только ж того еще. Если б Тилемах знал, что руководствуется божеством, то бы достоинство его и заслуга не велики были: божеством бы он преизбыточно был поспешествуем. Омировы ирои ведают почитай всегда, что бессмертный оным пособствуют. Наш пиит, утаевая от своего ироя чудесный вымысл, приводит в удивление нам добродетель его и мужество.
Эпическая пиима долговременнее продолжается, нежели трагедия. В сей страсти {Φοξος καὶ ἔλεος. Страх и жалость.} господствуют: ничто ж наглое не может быть долговременно. Но добродетели и все имства {Φιλαρετέια καὶ Φαῦμα. Добродетелелюбие и удивление.}, кои не получаются вдруг, свойственны и приличны эпической пииме, и следовательно, действие ее долженствует иметь большее продолжение времени. Эпопиа может содержать действия, совершающиеся во многие лета: но, по мнению критиков, время коренного действия, от места где пиит начинает свое повествование, не может быть долее годищного, как то время действия трагического долженствует быть, по большой мере, обыденное. Впрочем, Аристотель и Флакк не говорят о сем ничего. Омир и Марон не наблюдали никакова в сем постоянного правила. Действие всецелыя Илиады совершается в пятьдесят дней. Одиссии ж, от места, где пиит начинает свое сказание, состоит оно почитай в двух месяцах. В Енииде продолжается оно ж целый год. Одноя только напольности, то есть, меньше полугодищного времени, довольно стало Тилемаху от отбытия его с Калипсина острова даже до возвращения в Ифаку. Наш пиит взял средину между стремительною зельностию, с какою еллинский пиит бежит к окончанию, и величественным шествием латинского, который является иногда медлен и кажется преизлишно дляй свою повесть.
Когда действие эпическия пиимы есть долгопротяжно и прерывно; то пиит разделяет свою баснь на-две части. Одна, в которой ирой говорит и рассказывает прошедшие себе приключения. Другая, в коей один пиит продолжает сказание о случающемся потом своему ирою. Сим точно образом Омир начинает свое повествование после, как уже Одиссей отбыл с острова Огигии, инако Калипсии; а Марон свое после ж, как Ений прибыл в Кархидон[51]. Автор Тилемаха следовал исправно обоим сим великим образцам. Разделяет он действие свое, как и они, на-две ж части. Главная содержит повествуемое им; а начинается она там, где Тилемах оканчивает сказание о своих приключениях Калипсе. «Употребляет он не много припасов, но пространно те состроевает сочинением» {Ο᾽λιγόυλος μὲν, ἀλλὰ πάνυ παλῶς εἰργαςμένος ἀγρὸς.}; все они в осмнадцати включены книгах. Другая пространнейшая множеством случаев и долготою времени; но весьма более сжата обстоятельствами: содержит она токмо шесть книг. Разделением сим на повествуемое пиитом и на сказание Тилемахом, отсекает он время бездейственности, как-то пленение его в Египте, заключение в Тире, и прочая. Не преизлишно распространяет продолжение повествования своего; но присовокупляет к нему различие и непрерывность приключений: в пииме его все, что ни есть, движется, и все также действует. Нет у него ни единого праздного лица; да и его ирой никогда из глаз не пропадает.
III
правитьДобродетель препоручается примерами {ἐκ τῶν Ασίκσεων καὶ Δογμἀτων.} и наставлениями: то есть, образом благонравия и преднаписанием правил.
Мы одолжены Омиру богатым изобретением представления в лицах свойств божественных, страстей человеческих и естественных причин: сей неисчерпаемый источник к преизящным вымыслам, одушевляющим и оживотворяющим все в стихотворении. Но его ж феология (богословие) токмо есть зброд басен, не имеющих ничего достойного ни к чествованию, ни к люблению божества. Характеры богов его суть еще ниже характеров, означающих его ж собственных ироев. Пифагор, Платон и Филострат, язычники ж как и он, не могли не похулить оного, что уничижил он таким образом божие существо, под предлогом сказуемого о том аллигориею (иносказанием), иногда естественною, а иногда нравственною. Ибо сверьх того, что не природно есть басни, употреблять действия нравственные на означение содеяний естественных показалось им весьма пагубно, представлять сражения стихий и явлений (феномены) естества, деяниями порочными, присвояемыми силам небесным, и научать благонравию аллигориями, коих содержание, по словам, изображает токмо одни пороки и бесстыдия.
Мнится, что можно некак уменьшить погрешность Омирову, тьмою и обычаями века его, также и малым успехом в те времена в любомудрии. Однако ж, с «другая страны, коль ни развращенные порознь даны действия божеству у Омира; но вобще все навсе провидением строится и хранится. Свидетельствуют сии стихи его из Илиады, книги XI, 163,164, минуя пренеисчетные другие повсюду;
Ектора Зевс и-от-стрел укрой, и-от-пыльного праха,
И от-убийства мужей, от-пролития крови, от-скопа1.
1 Έκτορα δ´ ἔκ βελὲων ὔπαγε Ξεὺς, ἔκ τε κονίης,
Έκ τ᾽άνδροκτασίης, ἔκ θ'ἄιματος, ἔκ τε κυδόιμγ.
Свидетельствует и 65 стих I книги Одиссии, кой есть самого Зевса (Юпитера) слово:
Как позабуду когда божественна я Одиссея?2
2 Πῶς ἂν ἲπειτ᾽ Ο᾽δυσῆος ἐγὼ θείοιο λαθοίμην;
Не ясно ль, что коль ближе были времена к началу мира, толь всеобщественнее исповедуемо было божество промышляющее все, пекущееся о всем, правящее всеми и хранящее всех. Да гибнет же посему Епикур, далекий от Омира и удалившийся веком от всех началобытства вещей, с празднолюбцем своим богом, то есть, с хитрым непризнанием Бога.
Но не вступая в разобрание, отвлекающее в даль, довольствуюсь здесь сим токмо наблюдением: автор Тилемаха, подражая всему, что есть изрядное в баснях еллинского пиита, уклонился от двух главных погрешностей, приписываемых тому. Он представляет лицами ж, как и тот, Божия свойства и соделывает из них божественности подчинные; но являет их токмо в такие случаи, кои достойны тех присущия. Они у него вещают и действуют способом достойным божества. Соединяет он искусно стихотворение Омирово с любомудрием Пифагоровым. Не говорит ничего, кроме что и язычники могли б говорить; но в уста их влагает все что есть превысокое в христианском нравоучении, и чрез то показал, что сие нравоучение написано есть незагладимыми писменами на человеческом сердце, кой ощутит всяк неложно, когда будет повиноваться гласу чистого и простого разума, дабы предаться всесовершенно верьховной той и повсемественной истинне, просвещающей умы, как солнце осиявает тела все, без которых всяк ум есть токмо густый мрак и заблуждение.
Понятия, какие наш пиит подает нам о божестве, не токмо суть достойны божества, но и вселюбезны для человека. Все вдыхает надежду и любовь: благочестие смирено-мудрое, поклонение благородное и свободное, должное притом крайнему совершенству беспредельного существа, а не суеверное служение, сумрачное и рабское, кое хитит сердца и низвергает в подлый трепет, представляя Бога не Отцем, но мучителем.
Бог нам у него предьизъявляется как человеколюбец: но которого любовь и благость не подвержены судьбам слепым и участи необходимой; не бывают они также заслуживаемы пышными видами внешнего богочтения, и ниже так самоправны и злосерды, как божественности языческие. Всегда у автора премирная и вездесущная сила действует порядочно по непреложному закону премудрости, не могущему любить кроме добродетели и не награждающему человеков за множество животных, ими закланных в жертву, но за число страстей умерщвленных.
Можно способнее оправдить характеры Омировы, данные от него своим ироям, нежели кои приписывает он богам своим. Правда, изображает человеков просто, сильно, различно и многострастно. Незнание наше обыкновений страны, обрядов богослужительных и свойств языка употребляемого; также порок во многих из нас рассуждать о всем по вкусу нашего века и народа; а притом любовь пышности и ложного велеления, повредившая чистое естество и первобытное: все сие может нас обманывать и заставить да приемлем за негодное, что достопочитаемо было в древней Елладе.
Хотя ж и кажется быть естественнее и любомудрее различать трагедию от эпопии разностию взаимного их нравственного состояния, то есть, по елику та страстию пылает, а сия дышет и красуется добродетелью; однако помышляется, впрочем не определяется точно, не можно ли быть, как то Аристотель и умствует, двум родам эпопии, одной пафитической (страстной), а другой ифической (нравственной): первой, в которой большие владычествуют страсти, во второй, в коей великие добродетели торжествуют. Илиада и Одиссия могут быть примерами обоих сих родов. В Илиаде Ахиллей представлен природно со всеми своими пороками: иногда как зверонравный толико, что не хранит никакия достойности в своем гневе; иногда ж как неистовый толь, что приносит Отечество свое в жертву досаде. Но хотя герой Одиссии правильнее поступает юного Ахиллея, кипящего и стремительного, однако мудрый Одиссей есть часто лжив и обманчив: ибо пиит изображает человеков просто и так, каковы они обыкновенно. Мужество его многажды бывает сопряжено с местию яростною и зверскою, а политика почитай всегда соединена с лестию и укрывательством. Списывать с естества точно есть писать так, как Омир!
Не пекусь помногу в рассуждении различных намерений в обеих сих пиимах: довольно да объявлю разные красоты на удивление искусству, каким наш автор сочетавает у себя оба те рода эпопии, пафитическия то есть, и ифическия. Зрится смешение и пречность удивительная, как добродетелей, так и страстей, на предивной его картине. Не предъявляет он ничего преизбыточно великого в человеке; но представляет равно изящность и подлость человеческую. Бедственно показывать нам одну без другия; да и ничто так полезно, как чтоб видеть обе те совокупно: ибо правда и добродетель совершенная требуют, чтоб нам себя любить и ненавидеть; почитать себя и презирать по долгу. Наш пиит не превозносит Тилемаха выше человечества: он дает ему упадать в слабости, кои могут быть содружно с искреннею любовию к добродетели; а слабости те служат ему к его же исправлению, вдыхая в него недоверивание самому себе и ненадеяние на собственные силы. Не соделывает автор подражания ему невозможным, и сие тем самым, что не дает тому совершенства беспорочного; но возбуждает наше ревнование представлением пред очи юношу с теми ж самыми несовершенствами, кои всяк в себе чувствует, содевающего дела самые благородные и добродетельные. Соединил он вкупе, в характере своего героя, мужество Ахиллеево, благоразумие Одиссеево и Ениеву благочтивость. Тилемах есть гневлив, как первый, но без свирепства; политик, как второй, но без плутовства; чувствителен, как третий, но без любострастия.
Другой способ нравоучения бывает преднаписанием правил. Автор Тилемаха сочетавает великие наставления с ироическими примерами; то есть нравоучительность Омирову с добронравием Мароновым. Однако нравоучение его имеет три качества, каковых нет у древних и пиитов, и философов. Оно есть у него высокое в своих основаниях; благородное в поощрениях; а повсемственное в употреблениях.
1) Высокое в основаниях: ибо происходит от глубокого знания человека. Сей вводится в собственную свою внутренность; показываются ему тайные пружины страстей его, сокровенные заплетения самолюбности и различие ложных, добродетелей с твердыми. От познания человека полагается восход к самому Богу. Дается знать всюду, что беспредельное существо действует в нас непрестанно, да благи будем и блаженны. Что сие существо, есть не посредственный источник всего нашего просвещения и всех добродетелей[52]. Что от него мы имеем по толику ж разум, по колику и жизнь. Что верьховная истина его долженствует быть единствеяый наш свет; а превыспреннее благоволение в порядок приводить все наши деяния, основанные на любви разумной. Что без совета от сея Премудрости повсемственныя и непреложныя человек видит токмо лестные признаки; без повиновения ж ей слышит он един глухий шум своих пристрастий. Что твердые добродетели приходят к нам как нечто чужестранное, вложенное в нас; и что не соделываются они от собственных стремительств наших, но суть дело могущества вышшего, нежели человеческое, а мощь сия действует в нас, когда мы сами не творим ей препоны, однако не всегда ощущаем действие ея, за прекрайнюю оныя нежность. Наконец показывается нам, что без сея первенствующия и верховныя силы, возносящия человека выше человечества, добродетели самые блистательные суть токмо хитрования самолюбия, заключающегося в самом себе, соделывающего самого себя божеством своим и предстающего совокупно идолопоклонником и идолом. Ничто так удивительно, как изображение оного философа, коего Тилемах видел в Тартаре и которого преступление состояло токмо в том, что он был идолослужитель собственной своей добродетели.
Сим точно образом нравоучение авторово приводит нас в забвение собственного нашего существа, да воспишем сие все и целое Выспренней Сущности и да будем ей поклонники: равно как цель политики его вся в том, чтоб мы предпочитали общее благо собственному и любили б всех обще человеков. Ведом Махиавиль[53] и Оввисий[54]: сии оба, под суетным и ложным предлогом, что будто польза общества не имеет ничего общего с существенным добром человека, то есть с добродетелью, полагают за правила державствования одну только хитрость, коварство, обман, тиранию, неправду, и злочестие. Но автор Тидемаха соединил самую совершенную политику с прекрайнею добродетелию. Большое основание его, на коем все утверждается, есть сие, что весь, мир токмо едино общество, и что каждый народ, как великое некое домонадство. От сего нарядного и ясного понятия раждаются законы естества и народов, праводушные, милосердые, человеколюбивые. Не почитается уже каждая страна, не зависящею от других; но род человеческий приемлется за некое всецелое и нераздельное. Не довольно к тому любви к единому Отечеству: сердце расширяется, становится безмерное и повсемственным дружелюбием объемлет всех человеков. Сие самое и производит любовь к чужестранным, взаимное надеяние между соседними народами, добрую верность, правду и мир между предержащими во вселенной, равно как и между подчиненными в каждой державе. Наш автор показывает нам еще, что слава царствования состоит в том, да подданные будут добрые и благополучные люди; что власть царская тогда токмо тверда, когда укрепляется любовию подвластных, и что истинное богатство есть отвержение всех ложных потреб в жизни, дабы довольствоваться токмо самым нужным, простым, и неповинным. Сим являет, что добродетель пособствует не токмо приуготовляться человеку к будущему блаженству, но и соделывает общество действительно блаженным в сей жизни, сколько оно быть может блаженно.
2) Нравоучение Тилемахиды есть благородное в своих поощрениях. Большое и коренное авторово основание в сем, что должно предпочитать изящное сладостному, как то говорят Сократ и Платон; или честное приятному, но Туллиеву[55] изображению. Сей-точно есть источник умственностей благородных великодушия и всех ироических добродетелей. Сими конечно понятиями, чистыми и высокими, опровергает он еразительнее всякого стязания ложную философию поставляющих в Сласти единственную пружину сердца человеческого. Наш пиит показывает преизящным нравоучением, какое полагает в уста своих ироев, и великодушными деяниями, кои дает им соделывать, колико имеет силы изящное и совершенное в благородном сердце, да предпочитает оно многотрудные должности добродетели своим услаждениям. Ведаю, что сия ироическая добродетель почитается от подлых сердец за привидение и что одержимые любострастней восстают на сию верьховную и твердую истину, поражая ее многими вымышленийцами мечтания бездельного, пустого и презираемого. Чего ж ради? Ибо, не находя в себе ничего, могущего сравниться с сими великим чувственностями, заключают, что они человечеству невозможны. Но то суть Карлы, судящий о силах гигантов (исполинов) по своим. Души, ползающие непрестанно в тесных границах самолюбия, возмогут ли когда донять мощь и распространение добродетели, возносящия человека выше его самого? Хотя ж некоторые философы изобретшие впрочем много изрядных вещей для философии, и ослепились предуверениями своими так, что не могли различить явственно любовь благочиния с любовию услаждения и утверждали, что воля не может приведена быть в толико ж сильное движение видом истины, в коликое приводится слепым чувствованием сласти: однако, не может никто читать Тилемаха без того, чтобы ему не быть уверену твердо о сей великой правде. Зрятся в нем умственности великодушные благородного сердца, не поемлющего ничего, креме Велияго, сердца некорыстолюбивого, забывающего самого себя непрестанно: вкратце, зрится в нем мудрец, не ограничивающий себя ни собою самим, ни своими единоплеменными, ниже чем другим собенным, но возносящий все к общей пользе человеческого рода, а весь род человеческий к Превыспреннему Существу.
3) Нравоучение Тилемаха есть, повсемственное в своих употреблениях; пространное, обильное, приличествующее всем временам, всем народам и всем состояниям. Видимы суть в нем должности предержащего, который есть совокупно и царь, и воин, и мудрец, и законодавец. Видимо в нем же искусство править различными племенами; видимо средство к соблюдению мира вне с своими окрестными, а однако к содержанию всегда, внутрь обладания, храброго юношества, готового защищать государство; видим есть и способ, как обогащать державу, не упадая в роскошь, как изобретать средину между излишествами могущества деспотического (самопреобладающего) и бесчислениями анархическими (не имеющими начальствующего). Преподаются здесь же правила о земледелии, о купечестве, о художествах, о наукам, о благоучреждении гражданском и о детей воспитании. Автор представляет в поэме своей не токмо добродетели ироические и царственные, но и приличествующие всякому людей званию: вразумляя князя, не меньше наставляет и каждого подчиненного князю, о должности.
Илиада имеет себе в цель, да покажет смертоносные воспоследования из несогласия между военачальниками. Одиссия предъявляет, колико есть сильно в царе благоразумие, сопряженное с мужеством. В Енииде изображаются действия ироя благочтивного, набожного и храброго. Но все сии частные добродетели не доделывают благополучия всему человеческому роду. Тилемах идет далее сих предначертаний великостию, множеством и пространством нравственных своих намерений; так что можно сказать преутвердительно, некоего смысленного мужа словами, что „Дар самый полезный, каковым Мусы возмогли обогатить человеков, есть Тилемах: ибо если б блаженство рода человеческого могло произрасти от поэмы, то б произрасло оно от сея Тилемахиды“Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref>.</ref>.
Не чужде ль, посему, или паче дико, что некоторые у нас, и не без нескольких талантов люди запрещали, порицая с кафедры, как говорят, чтение Тилемаха и Аргевиды, обеих же пиим несравненных? Видно, не уразумели они или уже не потщались уразуметь, что первая книга есть ифическая философия самая совершенная, а другая философия ж политическая самая превосходная, каких не-было поныне в ученом обществе.
IV
правитьХотя сказанию, продолжаемому ироическою пиимою, стих есть и несуществен, по мнению Аристотелеву, Дионисия Аликарнасского и Стравонову, для того что можно эпопию, как подражательницу естеству, писать речию и нестихословною, которая, по первоначалию своему, естественнее стиха есть; однако Омир, зиждитель сея пиимы, употребил на повествование свое стих, и стих ексаметр, то есть шесть мер или стоп имеющий. Сей стих во все первые четыре места приемлет стопу дактиля или спондия, а в пятое всегда дактиля, кроме некоторых не многих случаев, так как в шестое всегда ж спондия или хория, по количеству состоящему не в возвышении и понижении тона (гласа), по в продолжении и сокращении хрона (времени); и он же отнюд не допускает в последнее свое место согласия со следующим стихом, называемого у нас ныне неправо по-еллински рифмою (числом), вместо правого омиотелевта (подобного окончания). Что ж Омир употребил на слово свое стих, то всеконечно в отмену от простонародного и общего всем глаголания, как в отменном и благородном сочинении или как в священном по некоторому срассуждению. Но что избрал он предпочтительнее стих ексаметр и дактилоспондиаческий, то сему не иная мнится быть причина, как токмо что первое, шесть стоп есть посредственная длина, измеряющая дух человеческий в произношении и состоящая между самою сокращенною и продолжительною самою; а второе, что как дактиль имеет в шествии быстроту плавную, гладкую, равенственную и стройную, так спондий срастворяет оную скорость его природного себе важностию, чем стих сей являет в себе такую осанку, которая соответствует точно благородному величию ироическия пиимы и которая чувствуется более, нежели может изобразиться: ибо когда б употребил пиит анапестоспондиаческий стих, то порывистая анапестова стремительность, сопряженная с медленностию спондиевою, могла б непреминуемо обезобразить ступание стиха тремя непосредственными монотониями[56] долгими по двух кратких.
Но как то ни есть, токмо ж Омир употребил стих ексаметр, и ексаметр дактилоспондиаческий (не соглашающийся притом отнюд никогда и нигде с следующим стихом рифмою) на течение в пиимах своих слова. Сему вообще надлежит иметь смелые узоры речений и целых речей; быть благолепну и различну образами; ясну, пламенну, стремительну, сильну, сразмерну чувственностям изображаемым, то есть с скорым действом вещей спешну, а с медленным косну; иногда грозну, иногда любезну, всегда сладостну, и нечто такое содержащу в знаках мыслей и в мыслях самих» которое одним токмо естеством преподается. Никогда оно да не будет преизбыточно надменное, напыщенное преизлишно, идущее как на ходулях, или как гигантовское и колоссальное, подобящееся стуку тимпанному или сонмищному крику, но да восклицает резкою трубы проразностию, или как лебединым, ярко напряженным, гласом. Должно ему иметь обилие не обременяющееся чрезмерностию, ни непрерывным нанизыванием сложных и пресложных, как полтара и полтретья аршинных, существительных имен и прилагательных, да и не упадать никогда в повторения; а предлагающу те ж самые вещи, не представлять отнюд тех же самых видов, и еще меньше теми ж самыми ознаменованиями. Всем его периодам, или округам надобно слух наполнять, при определенном оном числе стоп, плавным, гладким и сцепляющимся падением, преносящим же иногда смысл из стиха в стих, да и прелагающим, свойственно языку, чин сочинения {Омиров стих 535, из X книги Илиады, Ι῎ππων μ᾽ὠκυπόδων ἀμφὶ κτύπος γατα ξάλλει, точный есть пример сему, ибо он гласит речь в речь так: «Коней мне быстроногих оба топот слуха поражает». Но грамматический чин требует сего сочинения: «топот коней быстроногих поражает оба слуха мои». Маронов 596, из Енииды VIII книги, Quadrupedante putrem fonitu quatit vngula campum: «Четвероножна копыта топотом поле разится», есть подражание тому Омирову.} из места в место, из начала в средину и в конец, из средины в конец и начало, и из самого конца в начало и средину цельныя речи. Притом, ничего б в нем досаждающего, жестокого и притворственного небыло; но да течет описуемое сие слово, не единственный словесности ради, ниже просто для угодности токмо: каждой бы речи заставлять мыслить, а мыслям всем клониться б только к соделанию нас добрыми.
Вкратце, с начала самого до конца, достоит течению слова ироического литься всеконечно непресекаемым нигде и ни от чего потоком. Оно есть река, но река подобная Волге: сперва несется струею, потом ручием, потом речкою, вскоре после рекою; возрастая ж впадающими со стороны водами, влечет уже ток свой быстрый, глубокий, обширный, полный, превеликим и предолгим Нилом, даже до самого своего устия в море, то есть, до окончания. Сей многотечный Евфрат иногда есть видом хрустальный и прозрачный, чистый и светлый; а иногда шумящий, пенящийся и возносящийся выспрь, в обоем же случае, многажды, от осияния зареносных лучей, распещряющийея в каплях своих радужными всеприятными различно цветами, но всегда непрерывно к пределу катящийся: ничто его удержать не может, ни самые катаракты, или пороги, сквозь и на дне, и на средине, и на верьху проницаемые от струй оного: нигде не застаивается, не плеснеет, ни горкнет, всегда и всюду протекает, от всего чистится и всякого медвенною своею и млечного сладостию напаяет. И да на отрез скажу, течение слова в ироической пииме, долженствует быть всеконечно и всемерно бахарское.
Кому ж из читателей, сведущих в сем деле силу, не чувствительно, что стихи, оканчавающиеся рифмами, отнюд неспособны к произведению такова, какое теперь описано, течения в слове? Рифмические стихи, состоящие впрочем и стопами двусложными, отнюд не могут продолжать непрерывного такого шествия, какого требует ироическая пиима, кольми ж паче стихи не имеющие стоп, кроме рифмы, как-то италианские, аглинские, ишпанские, французские и польские. Ибо каждый стих сего состава, не теряя переносов_дз предъидущего стиха в следующий, на конце своем вдруг переламывается и чрез то останавливается вдруг же. Такие стихи суть не река,, текущая сверьху вниз, непрестанно и беспреломно, к удаленному своему пределу: они студенец некий, бьющий снизу вверьх и дошедший до своея блиския высоты, пресекается и обращается стремглав вниз паки; так что всякий стих свой порог собственный имеет и шумит на оном. Коль бы стихи с рифмами ни гремели, в начале своем и средине, мужественною трубою; но на конце писчать токмо и врещать детинскою сопелкою. Согласие рифмическое отроческая есть игрушка, недостойная мужеских слухов. Вымысл сей оледенелый есть гофический, а не еллинскре или латинское, благорастворенным жаром блистающее и согревающее ркончательство.
Сия есть, одна из первенственных и главнейших причин, что мудрый автор Тилемаха сочинил его свободным, а не заключенным словом, на французском природном своем языке. Ведая совершенно, что течение ироическия пиимы долженствует быть не удержаваемое никаких препон обузданием, да так скажу, а французские стихи и бесстопные суть и рифмические; следовательно, как подобоструйного течения не имеющие, так и преламывающиеся своими к тому ж рифмами еще и брячащие оными, как будто на утешение младенцев: того ради, восхотел быть лучше своей пииме идущей пеше без остановления, нежели чтоб ристать ей на бескрильном Пигасе[57], по каждых двенадцати шагах претыкающемся и в то же время ржущем визгом нелепым.
Да определяется ж теперь, ежели угодно, основательно ль автор Гонриады (по многим впрочем титлам между французскими знаменитейшими писателями занимающий место) жаловался неоднократно на письме всему ученому свету, что однородцы его французы не восхотели отнюд признать сея его ж пиимы за эпическую. Мне мнится, а мнение мое не может никому быть в указ, хотя и на многих основанное твердостях, что определение всего французского ученого общества, отказавшее автору от нрава эпическия пиимы так, чтоб ему уже о том никогда не бить челом, и праведно, и дельно, и сильно. Основание истории, взятыя автором в бытие и деяние пииме своей, есть не токмо не самоудаленных ироических времен, единственно служащих грунтом ироической пииме, но и самого нового века; ирой его есть не Лаомедонт или Приам, но Генрик[58], поражающий наши слухи не знаю чем гофическим и неприятным, для того что ирой Шилбрвнд, осмеянный от Боало-Депрео, и Ганри иерой суть одного поля, да так сравню, ягоды.
И не знаю, не больше ль одноземцы автору Ганриады имеют права негодовать за него, что он хотел всячески преподать сию Ганриаду свою за эпическую пииму, нежели чтобы ему жаловаться на них, не восхотевших оныя признать за такую, а не восхотевших ее признать такою не токмо по самой сущей справедливости, но и по истинному и претвердому благоразумю. Ибо, что эпическая пиима? есть басня, вымышленная на возбуждение любви к добродетели: то есть, ирой сия поэмы долженствует быть баснословный. Но Генрик IV, король французский, ирой Ганриады его, был монарх, в XVI веке один из самых славных и из самых великих: следовательно, крайнее было б, бесславие французскому народу и нестерпимая обида, когда б толи-кому государю его быть некоторым родом Бовы Королевича в эпической пииме: ибо и величавности и славе его противно находить басненную чудесность в простоте летописей своих. Сверьх того, новые сии стремительства к препрославленному эпичеству отъемлют всю достоверность у истории по основаниям сих самых господ: ибо утверждают они, что несомнительность истории начинается с XV века по воплощении Спасителеве; а Генрик IV начал королевствовать с 1589 года. Следовательно, Ганриаде надлежит быть истинной истории. Но понеже она ииима, того ради есть баснь[59], и нет в ней прямыя истины; а потому ж, истории ея твердь о деяниях Генриковых и с XV века долженствует быть также ложная, как и самоудаленная древния, но их же, истории. Что ж будет уже сия самая история, до прошествии тысячи или двух тысяч лет? И сие толь наипаче, что Ганриаде должно пребыть и тогда, как. пииме, баснию, хотя история ея и по XV столетии? И как, с другая стороны, преблагомысленный Боало-Депрео называет богопрестпупством данный вид басен правде священной; так сей самый вид, данный правде содеяний предержавшего, можно наименовать, по самой же сущей истине, оскорблением величества.
Но, да возвратився к течению слова, совершу о нем представление, такову и толику быть должно ему в ироической пииме, каково оно и колико льется у Омира и Марона шестимерными стихами без рифмы, а у Фенелона прозою, за непристойность французских стихов. Сего ж самого течения жизнь одушевляется еще у пиитов живописанием, сравнением, уподоблением, очертанием и любомудрствованием. Живописать есть не токмо описывать просто вещи, но и представлять окрестности их способом толь живым и тельным, что всяк мнит их в лицах видеть. Автор Тилемаха как течением слова вообще есть непрерывен и сладостен; так и живописными своими образами совершен. Он представляет страсти крайним искусством: ибо превесьма прилежал к познанию сердца человеческого и всех его пружин. Всяк, читая пииму авторову, не видит ничего иного, кроме что он показывает; и так же не слышит другого, как токмо что в нем изглашается. Он разогревает, возбуждает, прекланяет и влечет за собою; так что чувствуются все страсти им изображаемые.
В сем точно живописании пииты обыкновенно употребляют упомянутые сравнения, уподобления и описания. Сравнения в Тилемахе суть точны, исты и благородны. Автор не воскриляет преизбыточно разума, выше подлежащего своего дела метафорами (пренесениями от свойственного к несвойственному) чрезвычайными: он также и не приводит его в затруднение многим различием изображений. Подражал он всему великому и изящному в описаниях древних, как то сражениям, потехам, кораблекрушениям, жертвоприношениям и прочему, не распространяясь в мелочах, приводящих в дряхлость и в томность повествование, и не уничижая величия в пииме очертанием вещей подлых и неприятных. Вступает иногда в подробность; но ничего не предлагает, что недостойно бы внимания было и что не поспешествовало б ясности вразумления, им преподаемаго. Следует естеству по всем его различиям. Знал он твердо, что всякой речи должно иметь свои неравности: иногда надлежит ей быть высокой, но не напыщенной; а иногда простой, но не подлой. Ложный то вкус, чтоб везде и всегда украшать, распещрять и роскошествовать. Описания его суть велелепны, токмо ж природны; просты, а однако приятны. Картины у негр не токмо списаны с естества, но еще и с естества любезного. Сочетавает он исправность рисунка с живностию красок; то есть, стремительность Омирову с Мароновою благодарностию. Не все еще тут: описания сея пиимы не токмо определены услаждать но и наипаче наставлять. Когда автор говорит о пастушеской жизни, то предлагает ее для того, чтоб одобрить и препоручить любезную простоту нравов. Когда описывает потехи и сражения; то не для почести другу или отцу, как-то в Илиаде и в Енииде, но да изберется царь превосходящий всех силою разума и тела, и способный равно к снесению трудов, полагаемых тем и другим. Когда представляет нам страх кораблекрушения, то да вдохнет в своего ироя твердость сердца и предание себя богам в наивеличайших бедствиях. Мог бы я пробежть по всем его описаниям и найти в них подобные ж красоты: но довольствуюсь наблюдением, что резьба непроражаемого нагрудника, или брони, или доспеха, который Паллада даровала Тилемаху, есть преисполнена искусства и заключает в себе сие высокое нравоучение, что щит государю и подпора государству суть единственно науки и земледелие; и что царь вооруженный мудростию ищет токмо мира и находит изобильные пособия на все зло браней в народе наученном и трудолюбном, коего разум и тело равно приобучены к трудоположению.
Напоследок, не может поэма быть сильна и точна без любомудрия[60]. В Тилемахиде хотя видимо повсюду образование богатое, живое, острое, приятное, а однако при всем том разум твердый, точный и глубокий. Сии оба качества находятся редко в одной и той же особе. Надобно быть душе в непрестанном почитай движении, да изобрящет, да пристрастит, да подражает, и совокупно в совершенном спокойствии, да рассудит производимое и да изберет из премножества предстающих мыслей приличные токмо. Должно образованию претерпевать некоторый род огненного восторга, а разуму, пребывающему в тишине, воздерживать оное и обращать по своему изволению. Без сея жаркия страсти, любящия все, речи кажутся хладны, косны, слабы; а без сего рассуждения, распределяющего и направляющего все ж, они суть ложны и неправдивы.
Огнь Омиров, особливо ж в Илиаде, есть стремителен и жарок, как пламенный вихрь, пожигающий все. Огнь Маронов имеет более светлости, нежели жара: он светит всегда лучезарно и равно. Но огнь Тилемахов греет и слетит совокупно, смотря по надобности к преклонению или к возбуждению. Когда сей пламень сияет, то дает чувствовать приятную теплоту, отнюд не вредящую. Таковы суть собеседования Менторовы о политике и Тилемаховы о разуме законов Миноевых. Сии чистые идеи наполняют разум тихим светом: енфусиасм (огнедыхание) и жар пиитический были б тут вредны, как то солнечные лучи, преизлишно яркие, ослепляют. Когда ж нет нужды в мудрствовании, но вся потреба есть в многообратном действии; когда уже истина зрится ясно и когда не бывает подвижностей от единого токмо нерадивого коснения, тогда пиит возбуждает огнь и возбуждает пристрастие подвигоположное, восхищающее слабую душу, как не имеющую доблести повинуться истине. Эписодий о любви Тилемаховой, на острове Калипсином, наполнен есть сим жаром. Итак, презнаменитый пиит соединил в своей пииме самые лучшие изящества древних. Он имеет все огнедыхание и обильность Омирову; но все же велелепие и правильность Маронрву. Как еллинский оный творец, начертавает сильно, просто, живо, различно в басни и разно в характерах размышления его нравоучительны, описания одушевленны, вымышления многоплодны. Всюду в нем оный яркий пламень, кой единым подается естеством. Но как латинский тот, наблюдает совершенно единство действия, единообразность характеров, порядок и правила. Рассуждение его глубоко, а мысли вознесенны, когда сочетавает естественное с благородным, с высоким же простое. Везде искусство становится природою. Что же до ироя его, то сей есть совершеннейший обоих, еллинского и латинского: ибо умственности Тилемаховы суть просвещеннейшие, но чувственности благороднейшие, нежели Ахиллеевы, Одиссеевы и Енииевы.
Сие впрочем срастворение светлости с яркостию и различает нашего пиита от оного Омира и того Марона. Енфусиасм первого приводит иногда к забвению искусства, к пренебрежению порядка и к тому, что он преходит за пределы естества. Была то сила и стремительство великого его природного разума, восхищавшего того поневоле. Пышное велелепие, рассуждение зрелое и осанистое шествие Мароново прераждается иногда в правильность преизлишно порядочную, чем он кажется быть более историк, нежели пиит. Сим последним любуются вящше пииты философствующие и нынешние, нежели первым. Не происходит ли, мню, сие от их чувствования, что можно удобнее подражать искусством великому рассуждению латинского стихотворца, нежели преизящному огнедыханию еллинского пиита, которое единым токмо естеством преподается?
Мой автор долженствует любим быть всякого рода пиитам, как любомудрствующим, так и дивящимся огнедыханию. Он сопряг свет разума с сладостию образования. Доказывает истину как философ твердым и глубоким рассуждением; а приводит в любовь доказанную ту как пиит, сладостным возбуждением чувственностей. Все в нем праведно и прилично к преклонению: нет играний разума, ни таких блистающих мыслей, кои заставляют дивиться писателю. Следует он в сем великому наставлению Платона, предлагающего, что сочиняя должно укрываться, сникать с очей и себя самого позабывать, дабы произвесть токмо истины, которым желается научить, и страсти, кои хочется очистить.
В Тилемахе, словом, господствует всюду разум, и красуется чувственность. От сего точно пиима сия есть пиима всех родов, племен, состояний и веков. Тилемах соблюдет всегда, на всех языках силу свою, благородство, душу и сущую красоту: ибо пиима сия состоит в высоком проявлении истины, в чувственных благородных и вознесенных, да и в способе природном, нежном и рассудном, каким та и другие предлагаются. Такие добролепотствия суть всех языков, всех времен, всех стран, и приводит равно в любление к себе острый разум и великие души во всей вселенной.
Только есть всего, что я мог выбрать из разных мест об ироической пииме вообще и о Тилемахе, из Тилемаха в особливости. Осталось теперь объявить причину, побудившую меня к преложению Тилемаха, и способ, как я обращался, продолжая дело. Не приведу, чаю, читателя моего сим в скуку; а сообщением ему обстоятельного известия о всем, что касается до Тилемахиды, и услужить уповаю.
Уже известно, что Тилемах и на наш язык преведену как-то книге сей, необходимо должно читаемой быть всеми; народами, хотящими нелицемерно просветить свой разум, а сердце исправить, тому ж и другому приобресть услаждение такое, кое от чтения книги произойти в верьховной степени возможет. Но Тилемах наш переведенный и напечатанный токмо тень, или еще и та, истинного есть Тилемаха. Коль ни благоразумный и ни доброправный переводил его муж, и язык разумевший французский; однако, не обратившийся нимало в словесных науках, не мог произвесть перевода своего так, как всеконечно надобно было. Списки, с недостаточного его во всецелом содержании перевода, еще беспредельно недостаточнее произникли; а обносясь повсюду, расплодили и сами списки ж с себя, но толь пренесовершенные, что Тилемаха в них по заглавному токмо почитай имени узнавать стало можно. Из таких точно списков один достался Академической типографии, которая Тилемаха и произвела печатным тиснением. Правда, видели тогда знающие люди все недостатки в том списке, с коего так называемый набор в типографии той производим был, и могли оные все ж прежде чистого тиснения исправить; но крайнее понуждение к скорости напечатания не допустило до того: так что каков был Тилемах в оном списке, таков подлинно и в свете издан. Жаль; но «что сделано, то уже не может быть не сделано»!1
1 Factum, infectum fieri nequit.
Terent. Phorm. V. 8.4.
Factum est illud, fieri infectum non potest.
Plaut. Aul. IV. 10. 15.
По прошествии времени, предприяли некоторые рачители дать нам Тилемаха не токмо исправнейша в содержании, но и в течении слова сходственнейша со стихотворным слогом: уразумели они твердо, что ироическая пиима не стройна всеконечно без приличного себе, и потоком льющегося, изглашения: чего ради несколько книг и совершили делом, со временем все прочие до самого конца совершить хотящие. Учинена мне честь сообщением, тогда еще, к прочтению сих нескольких книг с Тилемаха, в новом томе и исправнейшем произведенных виде. Не можно не похвалить достодолжно слога, и сего не льстивно, да и по самой справедливости: преложение сие метафрастическое, сходствует всесовершенно с авторовою прозаическою речеточивостью, так что французское слово изменилось токмо в российское; разве сие одно может о российской речи сказаться, что она в нем, как не стопами определенно шествующа, льется исторического, а не ироического повествования рекою, точно как у автора, которому впрочем необходимо было нужно, лишенному всемерно ироического стиха, прозаичествовать; но что нам, обогащенным таковым стихом от природныя благоплодности, в текущей плавно, пылающей жарко и на все извивающейся страны способно и высокопарно словесности нашей, не прилично б, мнится, было тот пренебрещи и самоизвольно не имущими являться в изобилии, равно как стоящим в воде по уста, а напиться не могущим. Наконец, мы имеем высокий сей ироический стих издревле; а Тилемах и есть эпическая пиима, которая требует Омирова или Маронова ристательного бега.
Другие напротив, в нынешнее точно время, зная что всякой пииме, по превосходству ж (κατ' εξοχην) первенствующей пред всеми ироической, должно тещи определенною мерою, потщались прелагать Тилемаха, еще вновь, стихами, и сими иамвическими, да и с так именуемою окончательною рифмою. Сообщены мне были три первые книги и сего рифмического преложения, да просмотрю оные. Понравилось начинание: похвалил я стремительство, еще и поострил ободрением трудоположника к продолжению дела. Подлинно, и сей труд есть достохвален. Но видели мы уже выше, что ироическия ниимы течению не свойственны как рифмы, так и стопы мер иамвических. Первые всем течении всюду соделывают катар_а_кты, то есть, пречные пороги и преломы; к тому ж, брячат они, может быть, хорошо в кратких пиимах, а в долгопротяжных и важных, какова ироичеекая, отнюдь терпимы быть не могут, вторые ж, приличной основательно употреблены древними, на течение слова в драмах, но эпопия всеконечно требует дактило-спондиаческого, или, по нашему тоническому количеству, дактило-трохаического шествия. Сверьх того, рифмический перевод больше не обходимо есть пар_а_фрасис (произложение), отнюдьже не мет_а_фрасис (преложение). Следовательно, парафрастический перевод с Тилемаха, не знаю коль попремногу удалится от точного содержания Тилемахова.
Не почитая ничего более и первенственнее, в должностях моих согражданских, ревности к услужению Отечеству, и желая всесердечно «оставить по себе живое засвидетельствование сея, пламеневшня во мне всегда, ревности, а в памяти соотечественников моих не умереть никак и по смерти»1, отнюд же не Ирострата оного ефесского подобием, принялся и я за сие преложение Тилемаха, когда уже изданный тиснением Тилемах наш не весьма исправен, приуготовляемые ж оба еще суть в ожидании, а может быть и остановлены надолго или важнейшими первого, или второго должнейшими упражнениями. Впрочем, принялся я за сей труд не с таким о себе тщеславным самомнением, что преложение мое токмо достигнет на верьх целого совершенства: далеко, свидетель совесть моя истине, отстою от ненавистного сего фрасонисма (самохвальства). Есть моя Тилемахида, но при поспешествовании свыше, без чего ни начала себе не положила, есть, говорю, Тилемахида моя, не как изданныя исправнее разумом преложения, а уготовляемых двух негли благообразнее течением слова, ибо всеконечно сродным и единственным эпической пииме. Не стремит она у меня вод своих истории ческим морем, но лиется быстрою и чистоструйною ироическою рекою; не биет тока своего снизу вверьх, ни пресек кает его вскоре согласованием неким окончательным; но бежить евыспрь долу потоком всюду доброгдасно гремящим и повсюду глубоким от впадших в него других струй обильных: то есть, Тилемахида моя не сочинена прозою, как называют, ниже и двустопными с рифмою стихамв; но стихами дактилотрохаическими, как то требует того наше тоническое количество, и теми всеконечно без побрякивающей на концах варварский рифмы.
1 Ergo etiam, cum me supremus adusserit ignis,
Viuam, parsque mei magna superstes erit.
Насон Элег. XV. Кн. I.
Сим образом источник оный разумов Омир составил две свои зиждительные пиимы, Илиаду и Одиссию; сим и верьховный Марой благородную и осанистую свою Енииду, как то уже изъяснено выше; сим точно быть должно на нашем языке и превелелешюй и всяких титл вышшей Тилемахиде. Сие ж толь пристойнее, что самое природное и первенствующее наше стихосложение было всеконечно без рифм, хотя и состояло стопами как двусложными, так и трисложными, по тоническому количеству (рифмические стихи, бесстопные от поляков, а иамвические пришли к нам от германцев): что, мню, доказал я весьма вероятно, в рассуждении моем о древнем, среднем в новом стихотворении нашем, положенном ежемесячных сочинений в июне месяце, 1755 года. Итак сей род стихов, начатый мною от нескольких уже лет, а ныне препоручаемый всеобщему ynonv реблению в пииме сей важной, не долженствует казаться нам ни новым, ни диким: он есть возврат от стихотворения странного, детского и неправильного к древнему нашему сановному, свойственному и пристойно совершенному; возврат, говорю, точно подобный возвращению от гофическия архитектоники, пребывавшия с XIII по XVI век, к изрядству паки еллинския самоначальныя, единственно благолепныя и всею сразмерностию превосходныя. «Нила то истинно посему, что естество само собою клонит к стройности оной простой; к которой толикий есть труд возвращаться, когда вкус к исправной изяшности поврежден, развращенных новостей строптивостями?»[61]
Но впрочем правда, автор ее воспел на французском своем языке свободною речию: однако воспета она прозою, за неспособность французского языка к ироическому еллинрлатинскому стиху; а так называемый на том языке александровский стих есть не стих, но прозаическая простая строчка, рифмою токмо на конце в лад гудущая, которая уже и всего нестройнее примешается к течению слова в пииме самоначальной. Что ж до нашего языка, то он столько же благолепно воскриляется дактилем, сколько и сам еллинский и римский; и так же преизящно употребляет пренесение речей с места на другое, не пригвождаясь к одному определенному, как и оный еллинский с латинским: природа ему даровала все изобилие и сладость языка того еллинского, а всю важность и сановность латинского.
На что ж нам претерпевать добровольно скудость и тесноту французскую, имеющим всякородное богатство и пространство славенороссийское? Достохвальнее петь Омировым и Мароновым доброгласием, а толь и наипаче, что непринужденно можем, нежели детским некаким рифм звенением: да и есть к тому ж, мнится, благодаровито, дать здесь чувствовать не читавшим из наших ни Омировых пиим, ни Мароновы, истинного по течению слова Омира и истинного по тому же Марона в славенороссийской сей Тилемахиде.
Я толь далеко отрываю от долгопротяжнейших шгам омиотелевт (подобное окончание) оный гофический, что хотел бы его отвергнуть и от стиха драматических сочинений, то есть, от трагедий и комедий. Сие достоверно, что усильствие к непрестанной рифме умаляет беспредельно жар и рвение пиимы драматическия. На совершенное возбуждение страстей, часто надобно отставать и от природного порядка и связания в сочинении, не то что от притворного и всегда маловажного звука в подобном окончании. По сей точно причине Афиняне и Римляне, писавшие все остро, живо и прилично, помещали свои слова так, как хотели (а сие свойство и господствует свободно в нашем языке), и рифм к драматическим своим пиимам не допустили, составляя сии впрочем иамвических мер стопами[62]. Возможет ли статься, чтоб тем древним народам, достигшим на самый верьх совершенства в обоем красноречии, не выразуметь, что для совершеннейшей красоты должно быть на концах, стихов рифмам? Итак, лучше нам последовать в сем Софоклу, Еврипиду, и Терентию, нежели Корнилию, Рацину и Молиеру[63]. Французы всякое стихотворение составляют стихами или праведнее, прозаическими строчками с рифмами для того, что не имеют стихов состоящих стопами, то есть нет у них всеконечно никаких стихов, и потому употребляют рифму, да утаят ею безобразный рощ прозы, ибо определенным числом складов состоящие, в ложных своих стихах. Не бедность ли то и мелочь?
И поистине, драматическому стихотворению надлежит быть, в течении слова, всеконечно сходственному с естеством, Что есть драма? Разговор. Но природно ли есть то собеседование, кое непрестанно оканчивается женскою рифмою, как на горе море, а мужеской как на увы вдовы, сочетаваясь попременно? Я, в особенности моей, читая иногда, отдохновений во время, комедии французские, больше всегда чувствую сладости (преднамеренная польза исправления нравов едва ли когда и где происходила от драм, но везде напротив повреждение большее и неминуемое1, да притом и личные обиды, коим пример у злодудшого Шпыня и Кощена Аристофана благонравному оному Сократу, от драматистов и от братеников им сатириков, как то и сие некто из французов2 наблюдает основательно, от чтения Арлекина Дикого, нежели от препрославленного Молиерова Тартюфа. Чего ж ради? Тартюф сей в стихах своих имеет рифмы и потому от природного течения слова весьма удалился; а Дикий Арлекин идет прозою, следовательно, сходствует с самым чистым естеством. Не сомневаюсь, чтоб и прочие читатели у нас не такое же имели при сем чувствие: „Природу, по Флакку, хотя вилами из себя изринь, но она вскоре та ж к тебе возвратится“3. Изганяк» впрочем рифмы от драм не для того, что я к ним, возразит либо кто, мало сам способен; хотя и могу напротив, без вертопрашного тщеславия, сказать, что приобрел я в приискании себе их, не грызя ногтей и без поражения ладонию чела, некоторый навык, так что чаще, может быть, находится у менщ богатая рифма, нежели полузвонкая: о сем засвидетельствовать могут не ложно Псалтирь и моя ж Феоптия, не упоминая других многих стихотворений. Но отрешаю их от ироическия и драматическия пиимы (отрешаю ж впрочем советуя) для сего, что они сим пиимам отнюд и всеконечно не природны; так что мужественную их речь в отроческое немотствование (upokoriVikony) пременяют: омиотелевт первенственнее и родился для таких стихов, каковы Я маленький Юпочик, божий черв_о_чик, и подобные.
1 Sed tu praecipue curuis venare theatris:
Haec loca sunt votis fertiliora tuis.
de art. amand. 1.89.90.
то есть:
Но лови на излучистых ты особливей
Феатрах: сих на-местах тебе есть изобильнейший лов.
Spectatum veniunt, veniunt speetentur vt ipsae:
Ille Locus casti damna pudoris habet,
de art. amand. 1.99.100.
то есть:
Зрит притекают они, притекают сами да зрятся:
В месте сем чистоту пагуба вруг обстоит.
2 Quoi, Monsieur, n’est ce pas cet homme à la Satire,
Qui perdrait un Ami plûtôt, qu’un mot pour rire?
то есть:
Не сей ли человек сатирическа круга?
Над другом смех кому сто крат есть лучше друга?
1 Naturam expellas furca, tarnen vsque recurret.
Lib. I. Epist. 10.
Но да не волнуются пристрастившиеся к рифмам, что о отъемлются мною у них два поместия, чтоб так сказать, в нашем стихотворении: отчина их еще в нем останется довольно пространна и многоземельна, именно ж эпиграммы, сатиры, элегии, эпистолы, оды: могут любители ладов окончательных довольствоваться ими всегда до сытости в сих, и в премногих других, пиимах. Итак, да любуются теми во всех тех и да наслаждаются рифмочтители однако притом не возмогут же не признать непристойности рифм еще и в одах, для того что в них утаевается[64] она от слуха столько, сколько возможно, когда сочетавается то чрез стих, то чрез два, а иногда чрез три и четыре. Счастие наше, что в одах, можем их скрывать и скрадывать так от важного слуха, а в ироической, не говоря уже о драматической, пииме, ежели рифмическую допустить нелепость, должно омиотелевтам сим быть всеконечно непрерывными. Что ж бы то за утешное, толь в сановном творении, было детинство!
Сверьх некоторых немногих вольностей, употребляемых нами в стихотворстве, имеем мы две токмо, существенные самому составлению стиха нашего, шествующего стопами по так именуемому т_о_ническому количеству. Первая: односложные речения (по естеству своему всегда долгие, как не могущие отнюдь произнестись без напряжения голоса и следовательно без возвышения или, по обычному имени, без ударения) надлежит почитать общими, то есть и долгими, и краткими, смотря по надобности и нужде; инако, превесьма трудное и едва возможное будет составление стиха нашего, тоническим хождением высящегося и низящегося. Ведомо сие довольно обращающимся в нашем стихосложении. Итак, при восприятых мною односложных речениях за краткие, на различение от положенных долгими, начертавал я здесь всюду ифен[65] (единитную по нашему названию), то есть оризонтальную палочку, иногда справа, а иногда слева. Сим правом обоюдности, или краткости и долготы, пользуются односложные, особливо ж предлоги, и во всех сложных: однако в сложном речении из двух непосредственно предлогов, как то преукраш_е_нный, первому самому не вольно уже иметь обоюдности да быть всегда, по природе своей, долгому, если только он, и в сем случае, третий будет слог к леву от ударяемого исключительно. Но вторая: за двусложные стопы хория и также иамва употребляем мы, по необходимой нужде, стопу пиррихия, без чего превесьма часто целого стиха составить невозможно. Посему за хорея и здесь пиррихий оный употреблен есть мною, где требовала надобность. И как стих ироический мой не одним хорием продолжает свой ход, да наипаче и первенственнее дактилем, трисложною стопою: того ради, по равному ж праву и нужде, помещал я иногда за дактиля и триврахия трисложную ж стопу. Сей вольности предводителя в примере имею: сам Марон, оный верьховный стихослагатель латинский, в Предложении Енииды своея, во втором стихе, начинающемся речию Италии (Italiam), употребил стопу триврахия за дактиля. Притом, его ж Maроново procumbit huffli bos (падает долу вол) и ruit Осеапо пох (валится на Океан нощь) и многое множество инде в нем, и во всех других, еще и в самом Омире, как то ἕλικας βῦς (криворогих волов) и πατέρι ω (при отце своем) и инде на премногих местах, Дало мне власть не смотрить на нежность училищных излишних престережений, да негде также окончавать мой стих и односложным речением. Наконец, составляем был иногда мною стих и так, что в пятом месте его не преобладающий всегда тем дактиль, но хорий наш, вместо латиноеллинского спондия, употреблен, на важное замедление стиха, но примеру Мароновых же славных magnum louis incrementum (велие Зевса племя) и agmina circumspexit (полки очми окинул). Сей стих в училищах называется спондийский, по пятому в нем епондию; но я проименовал его трохейским, по трохею в нем или хорию нашему пятому ж, да и везде, где он не находился у меня, означал его на-поле сим именем.
Положен сей весь параграф в единственное предъизвещение умеющим ходить по стопам еллинского и латинского стиха ексаметра: все прочее общество читателей да не заботится о сем, но да чтет каждый стих обыкновенным рядом, наблюдая токмо препинания; ударение по силам, где его сей стих долженствует иметь, и без их труда соделаётся само.
За должное нахожу уведомить и еще читателей, что Тилемахида моя начинается не авторовым вдруг повествованием Calypso ne pouvoit se consoler du départ d’Ulysse, «Калипса не могла утешиться об отшествии Улиссове», кое изображение у меня гласит так:
В крайней тоске завсегда уже пребывала Калипса,
И не-могла ничем своего внутрь сердца утешить,
После как-прочь от-нея отторгся Одисс невозвратно.
Предварено сие начало дватцатью с одним стихами, предложенными мною, а содержащими так называемые предложение (propцsitio) и взывание (inuocatio), по примеру Омирову и Маронову в ироических пиимах. Предложение мое хотя и состоит токмо в не многих стишках, но всея Тилемахиды содержание в себе пресокращенно замыкает: оно притом, к чему приложил я крайнее потщание, не превозносится ни величавною пышностию, ни напыщением пружащимся, ни высокопарением с первого вспорха, ниже и зияет громогласней оглушающим, боясь привлещи себе Флакково оное, в Науке о стихотворении, насмеяние:
Не начинай так, как полнокружный древле писатель:
Я воспою фортуну Приама, и-брань благородну.
Что ж достойное даст обещатель зева толика?
Пыщутся горы родить, а-смешный родится мышонок?1
1 Nec sic incipies, vt scriptor cyclicus olim,
Fortunam Priami cantabo et nobile bellum.
Quid dignum tanto hie promissor hiatu?
Parturient montes, nascetur ridiculus mas. ст. 36, 37, 38, 39.
В эллинских именах и других речениях, употребление правописи[66] нашея ради ока и выговора для слуха сугубое, мнится, утвердилось по причине двойственного диалекта, российского и славенороссийского, обоего ж происшедшего от коренного славенского; так. что первый сему славенскому внуком, а вторый сыном праведно может наименоваться. Звания внешних или гражданских наук гласят у нас ныне обыкновеннее по выговору западных. Например, пишем и произносим мы базис, а не васис; балсам, а не валсам; Беллерофонт, а не Веллерофонт; Босфор, а не Босфор; трагедия, а не трагедия; академия, а не Акадимия; Гиерон, а не Иерон; Гораций, а не Оратий; Виргилий, а не Уирилий; Валенс или Валент, а не Уалент; экономия, а не икономия; Эллада, а не Еллада; цесаревич, а не кесаревич; цилликон, а не килликон; циклоп, а не киклоп; математика, а не мафиматика; трон, а не фрон; театр, а не феатр; и прочее подобное и премногое. Сей точно западных выговор употреблен мною, по самой большой части, при таких чужестранных именах, речениях, званиях, в обоих историях, Древней оной и Римской: ибо сие обое дело есть по самой природе своей гражданское и по всем своим же основаниям светское, или внешнее.
Но в сочинениях, пишемых или всеконечно славенским языком, или уже славенороссийским[67], непосредственно проистекающим от того; то есть, когда содержание пишемаго или прямо возносится к святилищу Божества, или принадлежит токмо до священного обиталища любомудрыя Мусы: тогда употребляется благопристойнее и лепотнее нами правописание и произнос восточных. Я мню, в особенности моей, что сие обыкновение долженствует ныне быть единственно и правилом на оба различия в орфографии нашей, что касается до еллинских или речений латинских[68]; так что, в гражданском языке писать бы по западных выговору, а в церковнейшем несколько по восточных и правописанию для взора, и произношению для слуха.
Сия есть причина, что в Тилемахиде нашей (книге, по содержанию своему и языку высящейся толико над градскою площадию, колико святый холм Афона превышает подлежащую себе дебелобренную в низостях земных основу), Тилемах написан есть и произнесен Тилемах, а не Телемах, или не право Телемах; Одиссей или Одисс, a не Улисс или Улике; Ментор (Nfevtcop), a не всемерно ложно Мантор. Омир, а не Гомер; ирой, ироический, а не герой, героический; пиима, а не поэма; Зевс, а не Зевес и не Юпитер; Посидон, а не Нептун; Ира, а не Юнона, Артемида, а не Диана; Ермий, а не Меркурий; Арис, а не Марс; Салант, как талант от talanton, а не Салент, как талент от talentum; Тарант, от Тарас создателя, а не Тарент от Tarentum; Евмениды, а не Фурии; Гимитра (за не весьма правое мнится Димитра), а не Церера; Персефона, а не Прозерпина; Паллада, а не Минерва; Иха, а не Еха; Аполлон, а не Аполлин; Фив, а не Феб; Муса, а не Муза; Афродита, а не Венера; Тихия, а не Фортуна; Акестий, а не Ацест; Ений, а не Эней, Ениида, а не Энеида: да и все прочее, усмотреваемое здесь и касающееся до еллинских имен, подобным же начертано образом, по употреблению восточных.
Впрочем, буква наша (и), употреблена здесь мною, по эллинскому правописанию токмо в тех именах, где она за (i); но где полагается за (в), там не употреблял я оныя, но писал всюду букву (в). За обратное (Э) находящееся в славенской, так называемой глаголитической азбуке[69], может быть не токмо с четвертого века, как приписанной славянину блаженному Иерониму, но прежде либо и первого столетия (всеконечно ж старее кирилловския нашея, данныя нам еллинским начертанием в конце девятого века), а употребляемое ныне в гражданской нашей печати весьма основательно, на изглашение отверстаго звона, потерянного в (е), полагал я везде кирилловское (Е), выключая слова эпопия, эпическая, Этна, и подобные немногие; причину сему всякий целомудрый слух не подтвердить одобрением своим не может.
Сих точно исполнь мнений, обращался я в трудоположении над Тилемахидою, «попуская оглашающим и противомудрствующим, да и некий луч чужого таланта умалением своей лишшезарности мечтающим»[70], пылать даже до седмеричного разжения, образом Халдейския оныя древле пещи.
Но да общество читателей российских сею, толикия высоты и важности книгою, воспользуется с удовольствием; и да возревнует ею по всем предействительным пощрениям, к люблению прекрасныя добродетели, оного преизящного имства, которого свойства суть как преполезны человекам, так и препохвальны, именно ж, искреннее чистосердие, непоколебимое постоянство и мудрое благоразумие. Купно ж и да вознепщует твердо, что как «нет ничего полезнейшего добродетели, из всего прочего правым употреблением пользу соделывающия, так равно нет же ничего вреднейше злотворства, тлящего присутствием своим премногая благая» {Τἰ
ὠ φελιμὠτατον; ἀρετή καὶ γὰρ τ᾽ ἂλλα τῶ χρῆσθαι καλῶς ωφἐλιμα ποιει. Τί ξλαξερὀτατον; κακία καὶ γὰρ τα πλεἶςα ξλάπτει παραγενομένη. Плутарх, в Пир. VII. мудрец. Том. II. стр. 153. издан. Ксиландр.}. И поистине, все другое есть ничто или малое нечто, или и злодеяние самое без добродетели: она едина промышляет истинную здесь честь, предобрую славу, и потолику сладкое блаженство, поколику в сей многопревращной юдоли быть может стяжаемо. Сего преимущества единственнее и первенственнее на приобретение всем, положил я сей мой труд не малый и не легкий (в те же самые времена, по временно в каждый день, трудясь и над Римскою историею), возмнив быть с себя самого довольно, что сим средствием возведу читателей на степень, на которой поставленные, могут собою они видеть, коликого достоин есть удивления и почитания еллинский пиит Омир и латинский Марон: ибо Тилемах Фенелонов всю сих красоту, сановность и дельность в себе им представляет, а Тиле-махида моя и всю ж оных гладкость, приятность, с самою сладостию произливает, подобным суще течением слова. Автор, вкратце, насыщает их амвросиею, то есть твердою любомудрия пищею под пиитическою; но я медоточным нектаром, питием оным творческим самым угощаваю. И хотя сея книги не долженствуют отнюд устраняться всякого состояния, чина, пола и возраста люди, на вящшее просвещение ума, на действительнейшее исправление сердца, на совершеннейшее умягчение нравов и на всеконечно нежное услаждение внутренния чувственности: однако да прилежит, желаю, к ней с большим напряжением горячести юношество, доколе способно есть к восприятию глубочайшего впечатления от спасительных наставлений, предложенных в ней о правде, о честности и о достолепности, без которых жизнь наша не может быть добра, как не сообразящаяся естеству, и потому злость будет она, мерзость и скверная пустота всякого блага. Напоследок, Ментор здесь, оное лице небесныя Премудрости и благости, научая юного Тилемаха, подкрепляя его, споспешествуя ему, содействуя в нем и следуя во все путешествия с ним, всех нравоучительных своих правил, пространно, дельно и чисто объясняемых, преподаемых же удобопонятному разуму, а вперяемых в глубину сердца мягкогр, ограничивает целое содержание, возглашая немолчно, хотя ж коль и ни разным составословием, однако по силе, единым точно и токмо сим Мароновым стихом из Енииды тако:
Disce, Puer, virtutem ex me propriumque1 laborem.
Должности, отрок, учись, от-меня, и стяжи добродетель.
1 Некоторые читают verumque.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьСпособ к сложению российских стихов, против выданного в 1735 годе исправленный и дополненный
Впервые — Тредиаковский В. К. Сочинения и переводы, как стихами, так и провою: В 2 т. СПб., 1752. Т. 1. С. 95-155. В XX в. полностью не переиздавался. В основу положен значительно переработанный «Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих званий» (СПб., 1735), представляющий собой свод практических рекомендаций будущим стихотворцам с сочиненными самим Тредиаковским образцами (переизд.: Тредиаковский В. К. Избр. призвед. М.; Л., 1963. С. 365—420). В отличие от него, «Способ» 1752 г. является преимущественно теоретическим трактатом по вопросам версификации, стиля и жанра. Печатается по изд.: Тредиаковский В. К. Соч.: В 3 т. — СПб., 1849. Т. 1. С. 121—178.
В Барклаевой Аргениде, переведенной по нашему — речь идет о переведенном Тредиаковским с латинского языка романе Д. Барклая «Аргенида, повесть героическая» (Т. 1—2. СПб., 1751). Пентаметр сей размеряется Квинтилианом — в трактате Квинтилиана «Воспитание оратора» (ок. 94). У Ролленя в древней истории — в обширном труде Ш. Роллена, переведенном Тредиаковским («Древняя история об египтянах, о карфагенянах, об ассириянах, о вавилонянах, о мидянах, персах, о македонянах и о греках» Т. 1—10. СПб., 1749—1762). У Дасиэра — у Андре Дасье. Сенека трагик в хоре Тиэста — в трагедии Сенеки «Фиест» (1 в.). В Предуведомлении на Барклаеву Аргениду — в «Предуведомлении от трудившегося в переводе» («Аргенида». СПб., 1751. Ч. 1). О разных поэмах, стихами сочиняемых — здесь и далее словом «поэма» Тредиаковский передает латинское «carmin» (песня, ода). Буколическую поэзию Виргилий представил в Эклогах — «Буколики» (42—39 гг. до н. э.) Вергилия включают в себя 10 эклог. Эмпедокл описал Пифагорическую Физику — гекзаметрическая философская поэма Эмпедокла «О природе» (V в. До н. э.). Лукреций о естестве вещей по Эпикурову мнению — поэма Лукреция «О природе вещей» (1 в. до н. э.), в которой развиты основные положения учения Эпикура. У Стация Сильвы — сборник стихов Стация на случай «Сильвы» («Леса», 90—96). У Клавдиана на Гонориев брак — эпиталамий Клавдиана «На бракосочетание Гонория и Марии». У Сарбиевия — у М. К. Сарбевского.
Впервые — Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие. 1755. Июнь. С. 467 и сл. Статья является первым опытом исторического обозрения русской поэзии и служит продолжением статьи Тредиаковского «Мнение о начале поэзии и стихов вообще» (1752); Печатается по изд.: Тредиаковский В. К. Избр. произвед. М; Л., 1963. С. 425—450.
Предложили мы уже наше мнение — в статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще» (1752). Сырная неделя — последняя седмица перед Великим постом (масленица). Суббота Ваий — канун праздника Входа Господня в Иерусалим (Вербного воскресеснья). С готических времен — со средневевковья. Медическия салернитанския школы — медицинского факультета Салернского университета. В бенедектинском чине — в бенедектинском монашеском ордене. По объявлению летописца Матвея Стриковского — в «Кронике польской, литовской, жмудской и др.» (1580 г.) М. Стрыйковского. По-гетически и по-сарматски — геты и сарматы — персоязычные племена. Петр Могила <….> завел <> Академию в Киеве — в 1632 г. У Ролленя — в «Древней истории» Ш. Роллена, переведенной Тредиаковским (см. выше). Письменные только обносятся — распространяются в рукописях. Петр Буслаев <…> сочинил поэму на смерть <…> Строгановой — «Умозрительство душевное, описанное стихами, о преселении в вечную жизнь превосходительной баронессы Марии Яковлевны Строгановой.» (1734). Иллирических народов — здесь: южных славян. Далматская книжка — драматическая поэма о блудном сыне хорватского поэта Ивана Гундулича (нач. XVIII в.). Катахрестически — здесь: неправильно (от греч. «катахрезис» — злоупотребление). Новейшия системы нашему стихосложению — речь идет о «Письме Харитона Микентина к приятелю о сложении стихов русских» А. Д. Кантемира (1744), предложившего компромисс между силлабической и тонической системами стихосложения. Чужестранным человеком — намек на молдавское происхождение Кантемира и его долгую жизнь за границей.
Впервые — в качестве предисловия к изд.: Тредиаковский В. К. Тилемахида, или Странствования Тилемаха, сына Одиссеева: В 2 т. СПб., 1766. Т. 1. С. I-LXIV. В XX в. полностью не переиздавалось. Политический воспитательный роман Фенелона «Приключения Телемака» (1693—1694, изд. 1699) в XVIII в. прозою неоднократно переводился на русский язык (переводы А. Ф. Хрущова, 1724; И. С. Захарова, 1736; Ф. П. Лубяновского, 1797—1800). Тредиаковский же прозу Фенелона (явившуюся во Франции как практическое обоснование возможности эпического произведения на античный сюжет в прозе) передал стихами — дактило-хореями, мыслившимися ему аналогом греческого эпического стиха (гекзаметра). Возможность последнего в русском стихосложении Тредиаковский теоретически доказывает в «Предъизъяснении» и практически — в самом переводе, который должен был, по его мысли, восполнить отсутствие «правильной» эпической поэмы в отечественной словесности. Ряд общих положений в «Предъизъяснении» заимствован из статьи почитателя Фенелона Э. М. Рэмзи (Рамзея) «Рассуждение о эпическом стихотворении и о изяществе поэмы Телемаха», предпосланной в ряде изданий самому роману (см. в русском переводе И. С. Захарова «Странствования Телемака». Ч. 1—2. СПб., 1786). Доказывая, что «предмет» эпической поэмы следует брать лишь из классической мифологии, Тредиаковский подключается к известному спору «древних» и «новых» во Франции конца XVII — начала XVIII вв. (см. подборку текстов в кн.: Спор о древних и новых. М., 1985). Тредиаковский, как и Фенелон, подытоживший итоги спора в «Письме о занятиях Французской Академии» (1714), склоняется на сторону «древних», причем гораздо решительней. Печатается по изд.: Тредиаковский В. К. Соч.: В 3 т. СПб., 1849. Т. 2. Отд. 1.
По счислению Уссериеву — по вычислениям Ж. Ашера (латинизированный вариант фамилии — Уссерий). Почесть Варниса… за превосшедшего праведную меру — насмешка над произвольными утверждениями Дж, Барниса. Дан в учителя… Дюку Бургонскому — назначенный в 1689 г. воспитателем внука Людовика XIV, Фенелон большую часть своих литературных трудов (в том числе «Приключения Телемака») посвятил воспитаннику. Первые самые издания… были разделены на десять книг — издатели романа Фенелона в начале XVIII в. произвольно делили его на 10 или 16 книг, в то время как по замыслу автора их должно, быть 18. Стихотворение о деяниях ироя Иулия — поэма Лукана «О гражданской войне» (или «Фарсалия») о войне Юлия Цезаря и Гнея Помпея в 49—47 гг. до н. а Об ирое Генрике — поэма Вольтера «Генриада» (1728). Об ирое Адаме — поэма Д. Мильтона «Потерянный рай» (1667). Возможно, впрочем, что Тредиаковский вспоминает поэу Ш. Перро «Адам, или Сотворение мира» (1690-е гг.). Пуническая война Силиева — поэма Силия Италика «Пуническая война» (1 в.). Избавленный Иерусалим Тассов — поэма Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1580). Лузиада Камоэнсова — поэма Л. Камоэнса «Лузиады» (1572). Ахиллеида Стациева — поэма Стация «Ахиллеиды» (1 в.). Ветическия — Беатийские. Об Естестве богов — трактат Цицерона «О природе богов». Махиавиль и Овиссий <…> полагают за правила державствования одну только хитрость, коварство, обман, тиранство, неправду и злочестие — речь идет о радикальных взглядах на государственное устройство, изложенных в трактатах Н. Макиавелли «Государь» (1513) и Т. Гоббса «Левиафан» (1651). Сифа, повесть Ироическую, коя уже переведена и на наш язык — роман Ж. Террасона, переведенный Д. И. Фонвизиным («Геройская добродетель, или Жизнь Сифа, царя Египетского». Ч. 1—4. М., 1762—1768). Гонриада — поэма Вольтера «Генриада» (1728). Ирой Шилбранд, осмеянный от Боало-Депрео — герой одноименной поэмы Кареля де Сен-Гарда, высмеянный в 3-й песни «Поэтического искусства» Буало за "грубое"и «странное» звучание имени. Ср. чуть выше замечание Тредиаковского об имени Генрик (тоже германского происхождения), «поражающем» слух чем-то «готическим и неприятным». Именовал его всюду Валоа, когда еще слово было о Генрике III — Генрих IV, о котором повествует Вольтер в «Генриаде», приводился только дальним родственником Валуа (последним королем из этой династии был Генрих III) и стал основателем новой династии — Бурбонов. Генрик IV <…> был монарх в XVI веке один из самых славных <…> крайнее было б бесславие французскому народу и нестерпимая обида, когда б толикому Государю его быть некоторым родом Бовы Королевича в Эпической поэме — в нападках на «Генриаду», по предположению Г. А. Гуковского, содержится завуалированная критика незаконченной поэмы недавно умершего (и потому, видимо, не упомянутого) Ломоносова «Петр Великий» (первая и вторая песни поэмы вышли отдельными изданиями в 1760 и 1761 гг.). Бова Королевич — герой популярной в России XVIII—XIX вв. одноименной сказочной повести. Тилемах и на наш язык переведен — первый перевод. «Приключений Телемака» на русский язык был выполнен
A. Ф. Хрущевым в 1724 г. для обучения царевича Петра Алексеевича (будущего Петра II), после чего распространялся в списках (об этом и идет речь ниже у Тредиаковского), а издан был только после смерти переводчика в 1747 г. (Ч. 1—2. СПб.). В рассуждении моем о древнем, среднем и новом стихотворении нашем — см. помещенную в нашем издании статью «О древнем, среднем и новом стихотворении российском». Боссюэт. Разглагольств<ование> о Всемирн<ой> истор<ии> — «Разговор о всемирной истории» Ж.-Б. Боссюэ. Ко времени написания статьи Тредиаковского уже существовал перевод этой книги на русский язык, выполненный B. Наумовым (Ч. 1—3. М., 1761—1762). «Арлекин Дикий» — комедия Л.-Ф. Делисля «Дикий арлекин» (1721), упомянутая Вольтером в предисловии «Альзире» (1736) как пример безвкусицы старого времени. «Тартюф» — комедия Ж.-Б. Мольера «Тартюф, или Обманщик» (1664). Псалтирь и моя ж Феоптия — полный стихотворный перевод Псалтири Тредиаковского (1754) и религиозная Дидактическая поэма «Феоптия» (1750—1754) при жизни Тредиаковского изданы не были. («Феоптия» см.: Тредиаковский В. К. Избр. произвел. М.; Л., 1963. С. 196—322). Грыдорованный листок при разговоре моем об Орфографии — вкладыш в брошюре Тредиаковского «Разговор между чужестранным человеком и российским об орфографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи» (СПб., 1748).
- ↑ Фигура, которая все члены в одном периоде полагает равныи, и почитай разносложными. По словам она: равноценная.
- ↑ Сия фигура все члены в периоде оканчивает подобно и подобным звоном. По словам значит: подобокончающаяся.
- ↑ Поныне ударениям нашим, кои бывают иногда и на шестом слоге и далее от правыя руки, правилом есть токмо одно обыкновение. По сему общему употреблению часто в некоторых словах слоги двояко ударяются, например: жестоко и жестоко. Таких двойных ударений премного; а. в сем случае должен писатель означать всегда силою тот слог, который он ударил, но в стихах сия должность есть необходима.
- ↑ Сие в наших складах само собою есть прямое количество, а не с греческого и латинского примера названное токмо. Доказывается непреоборимо так: «где напряжение вверьх голоса, там голос есть выше. Но тон есть напряжение вверх голоса. Следовательно, где тон, там голос есть выше. От голоса, кой ниже, есть расстояние: оно величина», а сие самое и есть истинное количество. Ч. Н. Д.
- ↑ Героическая.
- ↑ Живописство.
- ↑ Музыка.
- ↑ Ризы, одежды.
- ↑ Гомер.
- ↑ Греции.
- ↑ Греческих.
- ↑ Виргилий.
- ↑ Гораций.
- ↑ Геркулес.
- ↑ Плин. кн. XVII гл. 5.
- ↑ Ахиллесов.
- ↑ Улиссово, или Уликсово.
- ↑ Барнес.
- ↑ Овидий.
- ↑ Героев.
- ↑ Грекам.
- ↑ Живописец.
- ↑ Бризеида.
- ↑ Юпитер.
- ↑ Греки.
- ↑ Греция.
- ↑ Виргилий.
- ↑ Пальма.
- ↑ Pius Aeneas. Енииде пространнейшее описание зри в Изъяснениях моих на Аргениду в части V, на странице 943. О сей то Енииде Пропертий воспел: „Не знаю что порождается большее Илиады“; Nescio quid maius nascitur Iliade. Но Насон (Овидий) и прорицает, что „дотоле Ениево оружие читаемо будет, доколе побежденному миру Рим пребудет главою“: Aeneiaque arma legentur, Roma triumphati dum caput Orbis erit.
- ↑ Pepaideuminos.
- ↑ Paniros.
- ↑ Герцог.
- ↑ Les Avantures.
- ↑ Телемаха или Телемака.
- ↑ Богатырская.
- ↑ Богатырей.
- ↑ Обезьяна.
- ↑ Горациево.
- ↑ Зри песнь III моего перевода с стихов его французских рифмических стихами. В Сочинен. и Перевод. Том I, стран. 31.
- ↑ Лжепиимы.
- ↑ Magis Oratoribus, quam Poлtis attnumerandus. Lib. X. cap. 1.
- ↑ Egaler Lucain а Virgile,… ce n’est pas relever Lucairt, mais faire voir, qu’on a peu de discernement. des Poetes Latins.
- ↑ Lucanus in Fharsalia sua, nec Historicus vere, nee etiam iure Poёta, sed est quoddam lepidum genus Androgyni, cum sit inter vtrum, nec vterque, et vtrinque remotus: adeo vt tantum opus mentis vitio ingressus mihi videatur.
- ↑ -- — -- — -- Pharsalia nostra // Viuet, et a nullo tene bris damnabitur aeno.
- ↑ Gazette en vers. Так Училища парижские Фарсалию величают.
- ↑ Бетическия.
- ↑ Нептун.
- ↑ Юнона.
- ↑ Венера.
- ↑ Таган.
- ↑ Карфаген.
- ↑ Язычники всеобще мнили, что внешняя благая нам бог подает, а мудрость и добродетель нами самими снискиваются, когда восхотим. Мнение видом великое, но вещию прегордое. Да зрится Флакк в Эпист. 18. Кн. I. Ливии в Кн. XXXVII. в Числ. 45. и Туллий в Кн. II, об естестве богов, в Числ. 86. 87. Посему, или язычники прежде Пелагия пелагианствовали, или Пелагий по язычниках язычествовал.
- ↑ Махиавель.
- ↑ Гоббез.
- ↑ Цицеронову.
- ↑ Одногласиями.
- ↑ Пегаз.
- ↑ Автор, чувствуя непристойность сего имени в эпической пииме и убегая от сего в ней дикого звона, именовал его почитай всюду мягче ВАЛОА, когда еще слово было о Генрике III.
- ↑ Наше присловие: Песня — быль, а сказка — небылица.
- ↑ Философия.
- ↑ N’est-ce point, que la Nature porte d’elle-même à cet air simple, auquel on a tant de peine à reuenir, quand le goût a été gate par des nouveautés et des hardiesses bizarres? Боссюэт. Разглагольств. о всемир. истор. Ч. III. гл. 3. стр. 495.
- ↑ Зри о сем Древния истории том V член IV. п. II. стр. 89.
- ↑ 2 По разуму, достовернейшего должно держаться и предпочитать честнейшее. Но всякий подлинник достовернее списка есть и потому честнее. Впрочем два мнения, в рассуждении сего, и поныне в самой Франции под жарким стязанием продолжаются. Первое есть, что древние писатели, каков например Омир, Ди-мосфен, Платон, Марон, Туллий, суть такие писатели, коих за верьховное и единственное правило всего доброго вкуса новейшим нам почитать должно. Сии утверждают, «что между новейшими нами нет ни словесника равного Туллию или Димосфену; ни пиита подобного Омиру, Марону, Пиндару, Флакку, Феокри-ту:…. а древние сии не для того суть дивны и достоподражаемы, что они древние, но что превосходный из древних. Ceux, qui admirent les Anciens, croient, que dans le Moderne il n’y a ni Orateur, qui égale Ciceron, ou Demosthene; ni Poёte qui approche d’Homere, de Virgile, de Pindare d’Horace, de Theocrite: …car les partisans des Anciens n’estiment pas les Poёtes, parce qu’ils sont Anciens, mais parce qu’ils sont Bons (Предислов. г. Дациера при издан, его стихотворений Флакковых). Другие твердят, что и Омир, и Марон, и Пиндар, и Флакк были такие же люди, как и мы, и что природа и нам не матчиха; следовательно, древних мы и превзойти можем, не то что с ними сравниться; а сие самое и подтверждают таким уподоблением: „Буле древа, кои расли в прежние времена у нас на полях, были больше нынешних, то с Омиром, с Платоном, с Димосфеном, не можно сравниться в нынешние веки: но понеже нынешние наши древа суть столько же велики, Сколько и старинные, того ради можем мы быть равны Омиру, Платону, Демосфену“. En cas que les arbres, qui étoient autrefois dans nos campagnes, aient été plus grands que ceux d’aujourd’hui, Homere, Platon, Demosthene, ne peuvent être égalés dans ces derniers siècles: or nos arbres sont aussi grands, que ceux d’autrefois; nous pouvons donc égaler Hоmere, Platon et Demosthene. (Отступлен. г. Фонтенеля одрев. и нов.). Однако, сколько сие второе мнение ни сильно и ни хитро есть в созерцательности (в феории), по первое оное в самой деятельности (в практике) превозмогает. Ибо поныне, еще, всюду в ученой Европе, те единственно из новых пииты, риторы и историки препохваляются, кои наиближае подошли токмо к древним оным, а их не то что не превзошли, но и не сравнились с ними. Так мне сие видится в рассуждении словесных наук. Не спорю, фисика нынешняя и геометрия, особливо ж называемая высокою (sublimis), несравненно превзошли древнюю геометрию и фисику. Да и народ, который чем более будет когда геометр или фисик; тем меньше имеет в нем оказаться красныя словесности пиитическия, риторический и историческия, по наблюдению Дациерову в том же Предисловий, как то и весьма, мнится, основательно, а сие и по самым опытам, разве что, по моему, „нет правила без изъятия“: Nulla est regula sine exceptione.
- ↑ Не токмо в одах, но и в басенках французских, сочиняемых * неравными стихами, утаевают авторы рифму, чему ныне и у нас есть последователь. Но агличане и италианцы пишут уже и драмы конечно без рифм стихами. Такие стихи у италианцев называются sciolti, то есть несвязанными. Сего домогался и у французов основательно некто знаменитый писатель. Но ему воспротивился всеми силами г. Волтер; впрочем, не знаю, дельно ль.
- ↑ N. B.
- ↑ Преважная сия задача, правее ль орфографии быть по кореню или по произношению, и поныне еще не решена, а может быть, что и во веки разрешена не будет. Разум поборает по выговору, и доказательства его все превесьма тверды: но мудрование грамматиков стоит так-сяк за корень. Из древних Август кесарь, по свидетельству Светониеву, следовал разуму. На сем же основании крепко стоит и Квинтилиан говоря: Sic scridendum quidque iudico, quo modo sonat. Hie enim vsus literarum, vt custodiant voces, et, v luti depostum, reddam legentibus. «Так должно, по моему мнению, писать все, как оно гласит: ибо на сие самое сделано и введено употребление букв, да хранят голосы и да отдают те, как залог некий, читателям». Так и церковные наши книги фарисея, икону, финикса, изображают по выговору ж, а не по характеру писмен: ибо по еим должно бы писать фарисаий, еикона, фоиникс.
- ↑ Когда некоторые из наших (привыкших к французскому и немецкому языкам, не имеющим кроме гражданского употребления, а в нашем гражданском сочинении увидевших два, три речения славенские, или славенороссийские) восклицают как будто негодуя, ЭТО НЕ ПО-РУССКИ: то жалоба их не в том, чтоб те речения были противны свойству российского языка, но что оные положены не площадные, не рыночные, и словом, не подлые, да и знающим знаемые.
- ↑ Правило грамматическое, в Смотритского Грамматике, некоторыми из наших же исполняемое и твердимое, «Писать греческое по греческому, латинское по латинскому, а еврейское по еврейскому правописанию», есть прекословнр и церковному, и гражданскому употреблению: лбо латинское имя ЦЕСАРЬ, по церковному есть Кесарь, и прочая-прочая, а греческое ВИВЛИА множественно, по нашему с латинского множественного ж есть БИБЛИА единственно, и прочая ж прочая. Не спорю, Никита есть точно, по Смотритского правилу, НИКИТА, ибо он греческий: да для чего ж ТЕРЦИЙ римский есть ТЕРТИЕМ греческим, и ЛУЦИЛЛИАН ЛУКИЛЛИАНОМ? Чего ж ради и ВАР ЮНА (сын Ионин), а не БАР ЮНА? ибо сие слово еврейское, и написано оно чрез Б, а не чрез В? Или письмя наше Б для названия токмо еврейския буквы БЕФ, а не и прочих всех имен? Да почто и сие БЕФ есть не ВИФ, когда Бефания Вифаниею и Бефсайда Вифсаидою, и прочая?
- ↑ Зри грыдорованный листок при разговоре моем об орфографии, напечатанном 1748 года.
- ↑ Strepunt, obtrcctant, alienam fainam suura dedeзus existimant. Саллуст. Реч. II, об учрежден. республик.