Статьи в журнале «Радуга» (Магницкий)

Статьи в журнале "Радуга"
автор Михаил Леонтьевич Магницкий

Опубл.: 1832. Источник: az.lib.ru • Письмо к издателю
2-й отломок от философского мозаика
Осколки от философского мозаика
3-й отломок от философского мозаика. Особенный характер европейского духа времени
4-й отломок от философского мозаика
Осколки от философского мозаика
Письмо к издателю М.Г.А.И.
Продолжение 4-го отломка философского мозаика
Первое Примечание на 3-й отломок от философского мозаика
5-й отломок от философского мозаика. Несколько строк в историю наук
Осколок от философского мозаика. Поездка философа в дилижансе
6-й отломок от философского мозаика. Несколько строк из философии христианской
7-й отломок от философского мозаика. Обозрение нравственно-исторического романа о кометах
8-й отломок от философского мозаика. Мысли при чтении замечания Менделя о философии в Германии
Осколки от философского мозаика г. Простодумова

Магницкий M. Л. Православное просвещение

М.: Институт русской цивилизации, Родная страна, 2014.

СТАТЬИ В ЖУРНАЛЕ «РАДУГА»

СОДЕРЖАНИЕ

Письмо к издателю

2-й отломок от философского мозаика

Осколки от философского мозаика

3-й отломок от философского мозаика. Особенный характер европейского духа времени

4-й отломок от философского мозаика

Осколки от философского мозаика

Письмо к издателю М.Г.А.И.

Продолжение 4-го отломка философского мозаика

Первое Примечание на 3-й отломок от философского мозаика

5-й отломок от философского мозаика. Несколько строк в историю наук

Осколок от философского мозаика. Поездка философа в дилижансе

6-й отломок от философского мозаика. Несколько строк из философии христианской

7-й отломок от философского мозаика. Обозрение нравственно-исторического романа о кометах

8-й отломок от философского мозаика. Мысли при чтении замечания Менделя о философии в Германии

Осколки от философского мозаика г. Простодумова

ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ¹

Почтенный издатель «Радуги»! С неописанной радостью получил я первую книжку Вашего журнала. «Радуга» Ваша, ежели она, как я понимаю, завет тишины после волнения умов, надежда безопасности после всемирного потопа превратных и возмутительных учений, «Радуга» освежила сладостнейшей надеждой сжатое скорбью сердце мое, как дождь благотворный освежает нашу степную землю. Живя уединенно в отдаленном приюте моем, беспристрастно наблюдаю я за ходом ума человеческого и того, что называется ныне просвещением, то есть за направлением наук и литературы по духу времени. Вижу, как цепь мудрости человеческой отвязывают от небесного звена ее и бросают на попрание языков; как дух неверия распространяет владычество свое на все науки и литературу; нравственная холера сия пробирается к нам, по широкому пути склонности нашей подражать всему иноземному, от покроя жилета до образа мыслей и чувств. Смотрю из-за кулис на сцену мира и вздыхаю! Вокруг раздается одно эхо, механически повторяющее бредни чужеземные, рабское им подражание, лепетание бесталанное в их смысле, грубые списки с сочинений, по крайней мере, оригинальных. Куда обратиться? Кому сообщить некоторое непотакание духу времени, некоторые истины, утверждаемые умами независимыми от его тиранства? Инквизиция лжефилософии потерпит ли хоть одно возражение на всемирно господствующие догматы ее? Вот среди какого грустного раздумья явилась «Радуга» Ваша! Можете себе представить, как я ей обрадовался; как сей цветистый отблеск солнца истины очаровал взор мой. Благодарю и поздравляю Вас! Да благословит Бог предприятие и труд Ваш, смелый Партизан доброго просвещения. Пора, пора образумить людей благонамеренных, заводимых в гибельные заблуждения одной неопытностью, легкомыслием и чаще всего общим увлечением. Пора показать, что просвещение истинное, полезное обществу неразлучно со светом той самой веры, в тихих убежищах которой оно возникло, сбереглось и воспитано, что, по выражению Бэкона², одна религия есть аромат, предохраняющий науки от гниения. Подвизайтеся на благо Церкви и царей, и все люди благонамеренные, христиане искренние, друзья порядка, законности и полезного просвещения к Вам присоединятся добрыми желаниями и полезными трудами. Спешу упредить их приношением и моей лепты; ежели может Вам быть на что-нибудь пригоден отломок от философского мозаика степного отшельника.

Самая пагубная уловка духа времени состоит в избегании определений и подмене слов. Что есть философия? Может ли она значить одно и то же у язычников и христиан? Взглянем на сие: философия, любомудрие, разыскание истины возникли весьма естественным образом в уме тех гениев язычества, кои, познав безумие идолопоклонства и убедившись из природы в необходимости единого творца ее, искренно вдались в систематическое обдумывание сей великой истины. Но как никакой ум падшего человека сам собою вполне постигнуть ее не может, и только во врожденной общей мысли о начале всего и виновник всего видимого и существующего отыскивает одно темное воспоминание как бы некоего первобытного познания; то и старались они открыть положительнейший след сей истины, выше себя, у народов древнейших; полагая, вероятно, что предание ее, от начала мира идущее, как-то и действительно, у них самих затерялось. Они ездили в Египет. Там жрецы в чудесных пирамидах своих, недоступной тайной и страшными испытаниями загородившиеся от фанатической толпы, кошкам и луку поклонявшейся, читали без великого сомнения книги Моисеевы, веровали в Бога единого и, может быть, разгадывали, из пророчества книг священных, обетование Мессии. Следы сего заключения очевидны в учении Пифагора и Платона. Поклонение Александра Великого первосвященнику Иерусалимскому, книга Сибилл, Лактанцием упоминаемая, известная пророчеством о Христе, одиннадцатая Эклога Виргилиева, все доказывает, что закон иудейский и даже смысл пророчеств о рождении Мессии, о происшествиях, с ним сопряженных, и о самом его времени, был всемирно известен. По Филону и Иосифу судить можно, что иудеи, задолго до смешения их с греками, были народ самый просвещенный, и причина сего легко разгадывается. Откуда греки заимствовали календарь? Невтон отдал справедливость иудеям в сем отношении. По примеру Даниила можно судить, как отличные мужи сего народа были уважены в Вавилоне, где, без сомнения, процветали науки. Славный раввин Маймонид говорит, что по окончании великого плена многие иудеи не хотели возвратиться в отечество и остались в Вавилоне, где наслаждались они совершенной свободой и величайшим уважением, и что хранение всех тайных архивов в Эхбатане было поручено избраннейшим из них. Петр Кунеус в своей «Еврейской республике» рассказывает любопытный анекдот Аристотеля, который после разговора с одним иудеем, в Азии, утверждал, что все отличнейшие ученые греки кажутся ему пред ним некоторым родом варваров. Перевод книг священных на язык тогда всемирный и рассеяние иудеев во все страны света сделали всеобщим познание закона Моисеева, который служил введением к откровению христианскому. Иудеи, известные своей беспримерной верностью и отвагой, были употребляемы различными государями в их войсках. Александр предпочитал их всем другим воинам. Лаг поручил им важнейшие крепости Египта; а для защиты городов, им завоеванных в Ливии, он поселил в них иудеев. Один из наследовавших ему Птоломеев торжественно велел перевести священные их книги. Евергет, завоевав Сирию, ходил на поклонение в Иерусалим, принес многие жертвы и обогатил храм драгоценными дарами. Филометор и Клеопатра поручили двум мужам из сего народа управление царством и начальство над войском. Так исполнилось слово Товита к братиям его: «Исповедайтесь Ему, сынове Израилевы пред языки, зане той рассея нас в них». Двор императоров римских имел большое почтение к храму Иерусалимскому. Когда Кай Агриппа проехал Иудею, не поклонившись Богу Иудейскому, то прадед его Август весьма на него за то гневался, и здесь примечательно то, что ужасный голод, вскоре за сим свирепствовавший в Риме, был общим мнением приписан сему небрежению Агриппы, а вслед затем, как бы для исправления оного, Август, величайший и самый постоянный враг всех иноверцев, повелел ежедневно приносить на счет свой всесожжения на Иерусалимском жертвеннике. Ливия, супруга его, послала в храм великолепные дары. От двора императора распространилось уважение к религии иудейской во всех народах до такой степени, что прикосновение к Св. Книгам ее или к деньгам, в Иерусалим посылаемым, почиталось святотатством, подлежащим немедленному наказанию. Сеян, любимец Тиверия, ненавидя иудеев, пытался взвести на них подозрение в заговоре для верной их пагубы. Тиверий оставил извет сей без внимания, ибо, сказал он, с весьма тонкою приницательностию: «Народ сей, по началам своим, никогда не поднимет руки на царя». Храм Иерусалимский был окружен портиком, в который допускались язычники и куда стекались они толпами молиться Богу неведомому, на Сионе поклоняемому. Никто не спрашивал их, как они веровали, и Евангелие, без удивления и укоризны, повествует, как приходили они в праздник Пасхи, на поклонение в Иерусалим. Когда же ум человеческий достаточно был приготовлен сим великолепным богослужением, тогда явилось христианство, немедленно сделалось известным и было благовествуе-мо в Риме, и сие изъясняет, почему Сенека проповедует догматы Моисеевы и Евангельские. Он мог читать все Св. Писание на греческом языке, и одна книга премудрости была достаточна к тому, чтоб открыть ему ограниченность философии языческой. Просим заметить сей ход двух откровений Божиих в действии его на знаменитейшие умы древности — от Вавилона до Рима — и почитаем себя вправе сделать идолу нашего века, разуму человеческому, следующее предложение: «Не рассудит ли он за благо поискать прав своих на мудрость неоткровенную, но им самим открытую, где-нибудь повыше общих наших с ним двух Божественных откровений; а покуда не сыщет исторических документов своей самостоятельницы, мы просим не бить своей кормилицы!»

Итак, понятие о единстве истинного Бога, сверх врожденной о нем мысли, в преступных поколениях человечества искаженной в идолопоклонение, вторично обновлено в умах людей избранных через познание откровения Иудейского. Те из них, кои не приняв веры сего народа вполне, заимствовали из нее одно познание о единстве Божием, составили себе особенную систему понятий о Боге, мире и человеке.

Сии системы получили в Греции название философий и действительно его заслуживали; ибо по мере обширности ума и чистоты сердца их изобретателей представляли они более или менее совершенные исповедания, более или менее удобные пути для перехода от язычества к христианству. Но сии светила мудрости человеческой, как огни блудящие, могли блистать только во мраке идолопоклонства; как же скоро самое солнце истины взошло; то свет их померк. И действительно, как ни велики были усилия ума для разгадывания некоторых сверхъестественных истин, сколь ни удивительны даже успехи в том некоторых, что значили они пред учением, самой мудростью, самим Богом возвещенным? Немощствование Сократов и Платонов что значит пред несколькими строками символа веры, каждому христианскому младенцу известного. Умерли оракулы, онемела мудрость человеческая. Сам Бог сказал не мудрым: «Шедше научите!» Чему и на что учить, ежели бы прежние учителя были хороши? Ежели бы мудрость языческая или даже иудейская была достаточна для окончательного воспитания человечества; то на что было бы Богу воплощаться, жить среди мира греховного, переносить все бедствия земной жизни, терпеть поругания, страдать и наконец вкусить жесточайшую смерть преступника? Мудрость языческая, столь удивительная и превосходная пред человеками, — безумие пред Богом, она земна, бесовска, по слову великого учителя языков. И сие действительно всякому очевидно, ибо как скоро мудрость небесная восстала, едва слово жизни проглаголало; то мудрование человеческое, сбросив с себя прежнюю личину лицемерия, показало, кто и откуда оно! Вместо тихих бесед и прений в аллеях академий зажгло костры, поставило плахи, воздвигло кресты, выпустило львов! Но палачи, наконец, устали, дикие звери пресытились, костры погасли в реках крови мученической, оракул Аполлона (как утверждает Порфирий Euseb Praep. Evang³.) сказал: «Скорее можно будет вырезывать на воде и летать с легкостью птицы, нежели заставить христианина переменить веру». Три кровавые века пыток и казней — аргумент ad hoc⁴ философии против мудрости небесной остался безуспешным; ибо еще при жизни мучителей более половины всемирной империи приняло уже Св. Крещение. Но философия языческая и тогда еще не отчаялась в победе, еще не оставила поля битвы. Те самые, которые из школы философов перешли в христианство, принесли в него формы умствования философского; а отцы Церкви первых веков, обращая учеников Аристотелевых, принуждены были говорить с ними их языком, и, таким образом, формы и даже сама терминология философская прокрались, так сказать, в Церковь христианскую; но не могли быть вредными, доколе из смеси догматов веры с предрассудками язычества, с навыками к мечтаниям философским не составились ереси, которые искали уронить, подменить учение Евангельское чудовищным смешением тьмы со светом под благовидным, но коварным предлогом соединения веры с философией (сия уловка своемыслия, и наш век обморачивающая, тоже не новая, она принадлежит к первым векам Церкви, и в особенности к веку Юлиана). Так перешла философия к народам христианским. Всегда враждебная положительному вероисповеданию и правительству, по характеру, нравам, роду правления разных стран, принимала она разные виды. Холодно-богохульная в Англии, затейливо-ругательная во Франции, грубо-чувственная в Италии, теософо-иллюминатская в Германии, она ничего не изобретала и не могла изобрести нового, но только постоянно облекала разные древние и самые грубые ереси новыми, более или менее затейливыми, смотря по веку, личинами. Сие легко может быть доказано параллельным сводом древних расколов со всеми главнейшими учениями так называемых философов, от Спинозы⁵ до Канта, Фихте, Шеллинга, Круга⁶ и Гегеля. Вот почему всегда был и будет бесполезен труд людей, искренне желающих примирить философию с религией, учение Божественное с расколом, тьму со светом. Алкоран⁷ гораздо ближе к христианству, нежели сии непримиримые с ним секты! (другой кусок мозаики представится после.)

Ваш усерднейший доброжелатель

М. Простодумов.

Помещик села Спасского, Саратовской губернии.

2-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА

<…> Две задачи философо-астрономические: Задача 1-я

Отчего так давно привязывают особенную важность к ожидаемому возвращению Галлеевой кометы и вообще к 1835 году?

Задача 2-я

Верно ли возвращение Галлеевой кометы в 1835 году?

Ответ на 1-ю задачу

Уже около семидесяти лет германские мистики твердят разными обиняками о 1835 годе. Все их самозваные толкователи Апокалипсиса подтверждают какое-то важное ожидание к сему сроку. Суеверы сей секты часто твердят о том с особенным благоговением и, не пускаясь в наследование права своих пророков, ожидают в трепете! Но, во-первых, Тот, Кто сотворил время, сказал, что один Отец Небесный ведает времена и лета. Во-вторых, болезнь сих мистических прорица-лищ получила свое начало и свирепствует в тех землях Германии, где можно всякому изъяснять Священное Писание по-своему. Там многие писатели и разные секты пустились в прорицания; особливо же о времени преставления света. При каждом необычайном в мире происшествии, или шуме, видели они Антихриста и кончину века. Штиллинг очень сердился на то, что Наполеон, заявленный им Антихрист, и много, впрочем, по мнению сего мечтателя, на него похожий, оказался после взятия Парижа ненастоящим. Есть книжка, в которой ищет он легкую ошибку сию оправдать. О 1835 году пророчествовал, из первых, Бенгель¹; — пророчество его современно с такими нравственными и политическими происшествиями (с философиею XVIII столетия и началом революции), по коим легко ему было предвидеть большие перевороты в обществе европейском; особливо, ежели принадлежал он к тем людям, кои и помогали их приуготовлению. Сверх того, он легко мог предугадывать, что ежели система Невтонова о кометах справедлива, то согласно с нею в 1835 году должна возвратиться комета Галлеева; что длинный хвост ее и близость к земле — на которой в то же время будет тогда, вероятно, какое-нибудь продолжение зачинавшихся уже в его дни потрясений — прославят его в умах мистической черни — Пророком. Притом возврат Галлеевой кометы, в умах суеверной толпы полуученых, торжественно должен утвердить великий догмат всей Невтоновой системы, узаконить всех чад центробежности, упрочить все мечтательные круговращения философских учений; и от Невтона до Гегеля всем гадателям и оракулам ученого мира служить твердою опорой. Вот отчего так важно, так повсеместно, так торжественно возвещается возвратная комета 1835 года! Но мы, пользуясь проповедуемою от господ ученых терпимостью, берем смелость не только ничему этому не верить; но даже и доказать математически — с сельской обсерватории нашей, — что все подобные гадания суть самая неверная гипотеза и что сие столь положительно возвещаемое событие, то есть возврат кометы, может к назначенному сроку не сбыться!

Ответ на 2-ю задачу

Не только возвращение; но даже самое существование так называемой Галлеевой кометы еще не достоверно.

<…> Астрономы нашего времени, как древние египетские жрецы, астрологи ал-Рашида, брамины Индии или маги персидские, не удостаивают даже и говорить с нами о своих исчислениях; а только с высоты обсерваторий бросают в народ таблицы их элементов. Но на сей раз довольно и того; ибо, по несчастию их, и из самых пяти элементов той кометы, о которой здесь идет речь, по таблицам Лаланда² и Пенгре³ ни один не сходен совершенно с другим! А между некоторыми есть и значительная разница, что очень важно, ибо Кассини⁴ признается, что одна минута несходства может в сем роде исчислений ввести в самое грубое заблуждение. Вот в каких мы руках и как правдолюбивы мудрецы нашего века! Меня это не удивляет; я всегда был вольнодумцем в сфере ученого мира и никогда не верил его непогрешаемости. А потому и теперь с сельской своей обсерватории смело пускаюсь с ним в состязание.

«Как узнают путешественника, по дороге ли, которую он проезжает, или по виду его? Кажется нет сомнения, что по виду. Почему ж бы не так поступать и с кометами? Что мешает исчислять их пути и вместе сравнивать фигуры? Иначе разве по одной дороге не могут проехать десять совсем разных путников? Сверх того выгода сравнивать являющиеся кометы по их фигуре была бы особенно важна при наблюдении Галлеевой, ибо в то время как пять только возвратов ее замечены, но и тех эллипсис, как мы видели, не весьма точно исчислен, девять фигур весьма точно известны и вот они:

годы

400. Ужаснейшая из комет, которая с высоты неба почти касалась земли.

855. Маленькая, видна была в продолжение двадцати дней.

1006. Вчетверо большая Венеры, ужасная по рассыпаемому ею огню.

1380. Бесхвостая, видна была в течение трех месяцев.

1456. Большая, прекрасная, хвост в 60 градусов; являлась в полном блеске целый месяц.

1531. Красная, с хвостом в 15 градусов; видна была 27 дней.

1607. Бледная, величиною с Юпитера, хвост в 7 градусов; была видна в продолжение месяца.

1682. Маленькая, темная, хвост около 36 градусов, но бледный и тонкий.

1759. Хвост от 47 градусов уменьшается до 4; в течение четырех месяцев является три раза, с промежутками.

Спрашивается: есть ли тут какое сходство? Как может она, если б то была одна и та же планета, являться то большою, то малою, то темною, то красною, то бледною, то без хвоста, то с хвостом от 7, 15, 30 до 60 градусов? Как может быть похожа то на Венеру, то на Юпитер? Как может она являться то на несколько дней, то в продолжение нескольких месяцев? Разве прочие планеты так проказничают? Не гораздо ли проще и правильнее заключить, что девять разных комет шли по дороге, почти одинакои, нежели предполагать, что одна и та же комета являлась девять раз в столь различных видах?

И так на обсерватории села Спасского вольнопрактикующий астроном, как Лезгинец среди империи астрономической, делает первый набег свой таким заключением: возврат Галлеевой кометы доселе еще не доказан, и даже напротив, есть много весьма основательных причин (кои и приведены выше) думать, что одно желание утвердить систему Невтонову, как бы то ни было, вовлекло астрономов в ту ошибку, что они усиливались натянуть в пользу сей системы опыт, долженствовавший подтвердить ее, несколько торопливо и не совсем искренно; что посему комета Галлеева, с ее возвратами, принадлежит доселе к мечтам астрономическим; и пророчество о ней наших мудрецов может в 1835 году не сбыться, точно так же, как предсказание их предшественников не сбылось в 1789-м. Мы почитаем обязанностью в сем первом заседании сельской обсерватории нашей предупредить о том всех ожидателей кометы 1835 года и вообще любителей комет, для удовольствия которых и представляем у сего самые схожие портреты шести из них, кои приняты были за возвратную Галлееву, с тем, чтобы они сами выбрали: под которою из сих фигур желают они, чтобы явилась ожидаемая ими в 1835 году комета, ежели паче всякого чаяния придет она? Ежели же не придет; то просим вспомнить, что мы вынули соломенную подпорку у Невтоновой кометной системы и отчасти у всех центробежностей физических, со всеми их тяготениями, стремящимися подавить Крин сельный⁵. <…> Много важных дел в мире начинается скромно и тихохонько. Желудь гниет в земле, по которой ступают лошади, бегают зайцы, наконец выходит зеленый стебелек, наравне с травою, и эта былинка — тот сенолиственный дуб, на котором поет соловей и орел отдыхает!

Село Спасское, января 17. 1832 года.

М. Простодумов.

ОСКОЛКИ ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА

3. Строка в историю философских систем

Пукевиль¹, в своей известной Истории восстановления Греции (том 1, с. 60.) говорит, что в Турции дервиши, называемые бектаджи², проповедуют, что Бог есть все и все есть Бог; и что материя, не имея начала, не имеет и конца. Странное сближение заблуждений! Плиний³ говорит то же (Hist. Nat. lib. II. С. I), Шеллинг и многие другие германские философы под разными формами говорят то же. И так одинакое учение соединяет в со- вершенном единомыслии древних Пантеистов, Плиния, Дервиша Бектаджи и Шеллинга.

М. Простодумов

3-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА. ОСОБЕННЫЙ ХАРАКТЕР ЕВРОПЕЙСКОГО ДУХА ВРЕМЕНИ

… В наше только время, и люди благонамеренные, вообразили, что между добром и злом, между заблуждением и истиною, между нечестием и верою можно будто бы найти какую-то средину и держаться ее. Сие мнение поколебало все начала, все правила, все законы положительные. От него все сделалось истинным и все ложным. Когда нужда в религии — за нее вступаются. Как скоро вопль ее врагов усилится — от нее отступаются, как бы стыдясь ее. Сие колеблет добрых; злые же, видя силу свою, удостоверяются в успехе их деятельности и простирают дерзость свою далее. Нечестие имеет свою религию — воссоединение с светоносцем, холодную, как гордость его, но фанатическую. Под именем наук обожает оно разум человеческий. Для него наука есть Бог мира; оно в него одного верует, на него одного надеется, его одного любит; по его догматам, мудрость и всемогущество сего Бога должны обновить лице земли и быстро вознести человека на такую степень совершенства и счастья, которой он не может и представить себе. Сия религия имеет свою полную систему, свои догматы, свои таинства, свои пророчества и даже свои чудеса (магнетизм). Она имеет свое богослужение, свое священство, своих миссионеров, и ее-то хотят поставить на развалине всех прочих Религий.

Два учения борются в мире. Они стремятся: одно — соединить людей; а другое — разлучить их. В одном все общее, власть, вера, обязанности, и каждый член гражданства, существуя единственно для него, содействует его благоустройству совершенным покорением разума, сердца и чувств своих, закону непреложному. В другом, напротив, все личное, и от того-то место обязанностей занято в нем одними выгодами; а власть — независимостью. В нем каждый, будучи владыкой своих разума, сердца и деяний, признает один только закон, собственную свою волю; одно только правило, свои желания; одну только узду, силу. И потому-то, как скоро где-либо наружная сила ослабнет, там немедленно возникает междоусобие, нападают на все существующее и общество подвергается разрушению.

Стараются усыпить внимание к сим происшествиям, говоря, что всегда были в мире мятежи и преступления. Правда, всегда были беспорядки между человеками; ибо всегда были заблуждения и страсти: вечная борьба зла с добром. Но прежде знали, что есть добро и зло, а теперь не знают; в том и другом равно сомневаются.

Прежде люди самые развратные привязывались к злу частному, которого плод прельщал их. Преступление было способом; но не целью. Убивали из мщения или из корысти, но не было убийств и гонений систематических. Убивая, не отвергали вечного закона: „Не убий“. Разврат сердца редко заражал разум. Слова порока и добродетели имели одно, всемирное значение. Общественный капитал признанных истин, общепринятых прав, порядка общественного — лежал неприкосновенным; никто и не представлял себе, чтоб можно было его открыто разграбить. Те самые, кои потаскивали¹ его мелочам, считали общую его неприкосновенность священною. Война происходила на самой отдаленной границе общества или во мраке против некоторых отдельных лиц так, что обыкновенная исполнительная власть всегда имела довольно силы для защиты государственного спокойствия и личной безопасности.

Ныне все узы расторгнуты. Человек среди общества уединен, одичал; вера общественная исчезла; умы, сами себе оставленные, не знают, куда деться, и колеблются ветром тысячи противоположных направлений. От сего-то произошел всеобщий беспорядок, и какое-то страшное непостоянство в образе мысли и установлениях. Люди, как бы равно утомленные и заблуждениями, и истиною, равно отбросили и те, и другую. В сердцах поселилась какая-то неимоверная тоска, скука, отвращение от жизни и ненасытимая потребность разрушения. Чувство сие, отличительный характер нашего времени, обнаруживается в тысяче образов и во всех классах. Богатый и бедный, народ и вельможа — все как будто бы преследуемые грозным привидением того века, который они отвергнули, бегут от него и спешат броситься в безвестную будущность! В настоящем отсвечивается еще что-то прошедшее — и сей мелькающий отблеск их пугает. Устрашенный ум перешагнул через все оплоты, опрокинул все преграды. Он ничего более не видит, кроме всеобщих переворотов, кроме всеобщего истребления, не заботясь даже и о том, чтобы заменить разрушаемое. Хочет новой религии, не зная какой; нового образования обществ, не зная какого; нового законодательства и новых нравов, не зная каких. И в сем-то хаосе буйства и бессмыслия утопает здравый смысл общественный.

Один Бог не оставлен независимым; он подчинен законам природы, исходящим из существа Его, столь же совершенным, как Он сам, столь же непреложным, как Он сам. В единстве бытия Его, деизм заключил его в какое-то вечное уединение; а атеизм, скитаясь по сей беспредельной темнице, и совсем его не находит!

Каким же образом общественный человек может существовать в совершенном уединении? Духи и тела не имеют другой жизни, кроме той, которую приемлют под условием сообщать ее. От сей необходимо взаимной зависимости родится порядок, который стоит на двух основаниях: на власти и на повиновении. Но гордость не любит повиноваться и потому-то отвергает всякую власть. Нечестный говорит: „Буду сам себе царем“. И потому верит одному себе, надеется на одного себя, любит одного себя и все относит к одному себе. Чем же различается он, в этом положении, от дикого? И что ж это значит иное, как не разрушение общества, которое состоит в вере к коренным истинам, по общему свидетельству о них, в любви к другим и в самоотвержении, от сей любви проистекающем? Общество значит связь, с которой пожертвование собою есть единственное начало порядка и единое средство к его охранению.

Из двух учений, коих основные начала мы здесь весьма кратко изложили, одно есть христианство, а другое — тот разнородный сбор частных мнений, который называется философией. Тот бурный поток своемыслия, который по скатам, более или менее крутым, ниспадает в пропасть атеизма.

Теперь покажем мы, как всякое мнение переходит из головы в сердце и рождает в нем сообразное с собою чувство. Возьмем в пример сей основной закон обществ: „Чти отца твоего и матерь твою“. Как скоро он принят; то из него проистекают почтение к родителям, к начальству, к самому Богу, а от правила: ты ничем никому, кроме одного себя не обязан, родится, напротив, одна исключительная любовь к себе, необузданное самолюбие и гордость. То же самое правило, которое мы приложили теперь к сему отдельному закону, прилагается, с большею еще ясностью, к целому учению; ибо каждое учение истекает обыкновенно из одного общего начала; и потому в каждом учении есть и общее чувство, отвечающее его общему началу; и сие-то чувство, собственно, образует особенный характер каждого учения.

Господство Божие есть общее начало христианства; из него проистекает общая обязанность: свободного повиновения; во-первых, Богу и потом — властям, общественной и семейной, во имя Божие. Свободное же повиновение есть покорность любви, есть жертва; ибо нет любви без жертвы. Следовательно, общее чувство христианства есть любовь. И действительно, что видим мы в учениках Иисусовых и почему можно узнать их? Именно и единственно по беспредельной, всеобъемлющей любви, которая каждый день пред глазами нашими производит столько чудес самоотвержения! Любовь к Богу, любовь к Царю, любовь к ближнему, всегда готовая излиться в благотворениях, в услугах, в утешениях; любовь к самым врагам, которая не в том состоит, чтобы забывать обиды; ибо забвение не есть любовь; но в постоянной готовности прощать от всего сердца; любовь к благоустройству и с нею вместе отвращение от всякого своеволия; любовь к законам, охраняющим сие благоустройство; любовь к исполнителям сих законов. Словом, любовь в государстве, в семействах, ко всем человекам, образованным и диким, готовая умереть за их спасение. Любовь без исключения и пределов!

Все учения философские, будучи, напротив, отрицательны или, что одно и то же, разрушительны, имеют общим началом: господство человека; а как скоро человек признает себя Самовладыкою, то он тем самым есть уже бунтовщик против Бога и против всякой власти, от Бога установленной; бунтовщик же только ненавидеть может, следовательно, общее чувство, философскими учениями рождаемое, есть ненависть. Да и кто в том усомнится, вспомнив царство философии под видом разных французских революций? Кто усомнится, взглянув на то, что делала она в течение последних сорока лет и еще недавно под глазами нашими вокруг нас? Какое остервенение самых зверских страстей; какое утончение злобы; какие неслыханные преступления! Что это иное, как не самая адская ненависть, со всеми ее ужасами? Ненависть к Богу; ибо хотела бы уничтожить не только Его религию, Его служение; но и самое имя Его. Ненависть к священной Иерархии, которую клевещет, гонит и казнит, по ненависти к Богу, везде, где может. Ненависть к царям, к дворянству, ко всем существующим установлениям. Ненависть ко всякой предержащей власти; и, наконец, любовь к своеволию! Ненависть к законам, которые охраняют тишину, обуздывая страсти; Ненависть к исполнителям законов. Ненависть в государстве, в семействах. Ненависть всемирная, обнаруживающаяся в мятежах, в убийствах, в пламенном желании разрушения.

Какое учение исповедовало то чудовище нашего времени, которое поразило надежду Франции в лице герцога Беррийского²? То существо, коего вся душа слита была из одного преступления, которое заснуло, совершив свое злодеяние? Атеизм. Какое учение исповедовал Лелевель и ученики его? Деизм; то есть закрашенный атеизм, религию Лувеля!

Из противоположных чувств, сими двумя противоположными учениями (христианским и философским) рождаемых, происходят два рода жертв: пожертвование собою другим — жертва любви и пожертвование другими себе — жертва ненависти. Но ненависть имеет разные степени. Она не столь свирепа там, где остается еще некоторое предание, хотя и извращенное — о Божестве; ибо там имеет она еще и предел; ибо там она признает еще некоторые обязанности. Так язычество жертвовало частным человеком обществу; но в религии философской жертвуется целым обществом частному лицу.

Добровольное пожертвование всякого человека самим собою обществу находится в одной христианской религии; и сия жертва состоит из всего человека. Из пожертвования собственными его мнениями и личным образом мыслей; из пожертвования его склонностями и частными выгодами; из пожертвования самою его жизнью, в тех случаях, где польза общая того требует. Вот единое, прочное основание общества; и потому не может оно в Европе снова, незыблемо иначе восстановиться — как помощью религии. И потому-то ныне столь очевидно общее к ней стремление всех людей правилами добродетели и — благородными чувствами к благоустройству общественному еще привязанных.

4-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА*

• Сообщено издателю от Г. Простодумова и еще несколько любопытных отломков и осколков.

Сего дня пора, однако же, приняться за что-нибудь поважнее астрономических моих прибауток. Мало ли предметов. Астрономы безотчетно заметили, что некоторые из звезд, кои почитали они неподвижными, начали уменьшаться и как бы уходить в какую-то глубь. Они увидели на небе какое-то темное пятно, которое один германский ученый премудро назвал угольным мешком. Они еще не знают, чем светит солнце? Отчего на нем бывают пятна? Каким образом случается, что когда пятна сии более и должны были уменьшать теплоту его, тогда именно бывало лето теплее? Не знают, на что и куда склоняется Эклиптика, точно так, как предуведомил их о том, за семьдесят лет, благочестивый наш Эйлер¹. Не знают… многого не знают, больше не знают, чем знают. Тем лучше для тебя — приступай смелее к открытиям. Ведь и другие делали их на счастье. Как знать? Может быть, ты-то все недостающее и откроешь, тогда соберут кучку из запасных звезд, произведут ее в созвездие, и его назовут чердаком села Спасского! Так рассуждал я, подходя к моей обсерватории, и с чувством какой-то благородной гордости мудреца, расширившего круг познаний человеческих, отлично послужившего царству разума, я отпер дверь.

…О, телескоп мой! Орудие будущего моего величия. Чудесная колесница, на которой быстрее и безопаснее Фаетона² могу я обтечь все необъятное мироздание. О новый ангельский глаз, задаток будущего всеведения человека. О Галилей! Тебе обязаны мы даром сего шестого чувства. Поставлю бюст твой, выше Кеплера и Невтона, и все открытия их и мои положу к его подножью. .. Что за восторг г. астроном? Что за поэзия? Ты забыл достоинство ремесла своего; от тебя не Пиндаровых дифирамбов, а точных наблюдений, верных выкладок ожидают. Как хочешь ты, чтобы в таком деле, где все основано на одном доверии, поверили тебе, когда в порывах пиитической³ фурии⁴ своей, еще только обтирая телескоп, ты уже занес такую гиль⁵? Подожди с апофеозом Галилею, и прежде всех прославлений, и его и тебя самого, вспомни, как попался человеку в руки телескоп — совсем нечаянно; и твой славный Галилей не изобрел его, а только приспособил к делу открытие совершенно случайное. Это, однако же, правда. В самом начале семнадцатого столетия известны уже были простые очки, помогающие слабому зрению. Метий в Голландии, Яне и Лапре в Миддельбурге делали их. Дети одного из сих художников, играя стеклами, для очков заготовленными, поставили невзначай два стекла одно против другого в некотором расстоянии и приметили, что предметы кажутся сквозь них ближе. Об этом заговорили в виде любопытное», и слух дошел до Падуи, где жил тогда Галилей, человек с отличными дарованиями и знанием! Он, готовясь начально по состоянию своему в медики, стал учиться математике восемнадцати лет; и двадцати пяти занимал уже профессорскую кафедру сей науки в Пизском университете. Зависть лишила его сего места, и он перешел на такое же в Падую, которая зависела тогда от Венеции. Галилей воспользовался открытием детей, подвергнув его всем нужным опытам согласно с законами оптики. Сделал трубу из картона, вставил в один конец ее стекло, с одной стороны гладкое, а с другой выпуклое, обернув выпуклую сторону к наруже, и назвал стекло сие предметным (objectif), ибо оно есть ближайшее к рассматриваемому предмету. В другой конец своей трубки поставил он стекло с обеих сторон впалое и назвал его глазным (oculaire), ибо оно приставляется к глазу, и картонная трубка его стала увеличивать предметы в три краты. Галилей наделал других трубок, длиннее, шире, и дошел до увеличивающей предметы в тридцать три краты. Хотя это далеко еще было от труб ахроматических, но уже далеко и от игры детей стеклами. Он поднес новоизобретенный инструмент свой Сенату Венецианскому. Поставил его на ножку и взвел на небо. Какое зрелище поразило взор его! Луна в тридцать три краты большая той, которую видел он дотоле, вся покрыта пятнами, ямами, горами. Венера сняла покров свой, он увидел ее ущерб и прибыль. Юпитер явился не лучистой и угловатой звездочкой, но белесоватой маленькой Луной, совершенно круглой, с старинный серебряный рубль величиною и с несветлыми полосами. Четыре маленькие точки в равном от него расстоянии по горизонтальной линии порхали с левой на правую его сторону — это его спутники! Сатурн тоже представился Луною, но еще меньшею. У него две ручки (какие бывают у вазов), две светлые выпуклости, одна с правой, другая — с левой стороны. (Позднее увидели, что это кольцо.) Наконец, наставив трубку на звезды, он увидел, что хотя и кажутся они крупнее, но их открылось множество. Он насчитал их пятьдесят в голове Медузы⁶, где невооруженному глазу казалось только семь. Но как не взглянуть на Солнце? И как взглянуть на него, не осле-пясь его сиянием? Он закоптил дымом глазное стекло своего телескопа и, умерив тем ослепительное блистание сего великого светила, мог свободно его рассматривать в виде красного шара; увидел в нем несколько пятен, на другой день новые, на третий — ни одного, и заключил, что солнце представляет ему разные свои стороны и, следовательно, обращается вокруг самого себя.

Так подумывал я, обтирая телескоп свой, но, дойдя до чистки предметного стекла, снял с него медный колпак и что же увидел? Оно все покрыто было самой мелкой и плотной паутиной, как кружевом. Что за странность? Что хочет сказать мне этот паук, два уже раза мешаясь в астрономические дела мои самым наглым образом, и все как будто яснее и ближе что-то мне указывая? Ну хорошо, гость незваный, давай разговаривать. Уж не из ученых ли ты? И по тонкому чутью своему не поглядываешь ли в мои поговорки слишком далеко вперед; и не хочешь ли, может быть, сказать мне, чтоб я замолчал и остерегся радужности стекол моих, не Фраунгоферских⁷? Молчишь, паук. Да что же ты выразить намерен? Ты существо доброе; я много знаю прекрасных твоих поступков с людьми, бывшими в заключении, в бедах и несчастиях, когда ласкатели, и даже друзья, оставляли их; ты приходил к ним, знакомился с ними, развлекал грусть их. Стало, ты ничего дурного сказать мне не хочешь; а, верно, намекаешь что-нибудь доброе и полезное. Да что такое? Беда, что ты молчалив и употребляешь со мною какой-то символический язык, который трудно разгадывать.

Попытаюсь, однако же. Не хочешь ли ты сказать мне так: «Посмотри на мою паутину. Видишь, как тонка! Никакой фабрикант лучших Брюссельских и Алансонских ваших фабрик не умеет выдавать подобного кружева. Но что ты скажешь, когда (как я подслушал то и сам с удивлением в кабинете одного из славных ученых), когда узнаешь, что каждая ниточка этой паутины состоит из шестнадцати тысяч ниток! Я, правду сказать, сам не считал, но если это правда, то какова моя прядильная машина? Как же можешь ты не только с презрением, но даже и с некоторым на меня негодованием хотеть разрушить столь дивную работу? И на что же? Хоть бы уже для дела; а то единственно для того, чтобы поглазеть пода-лее в небе? Что ты там увидишь? Кольцо Сатурново? Но какая прибыль? И лучше тебя астрономы не знают, что оно такое! Перенося за тридевять земель свою земную мерочку, твердят они, что это замерзшая атмосфера, там, где, может быть, нет ни стужи, ни тепла, ни атмосферы. Курам смех! Не лучше ли тебе вместо астрономических наблюдений пуститься в микроскопические? Увидишь, как ссучена моя шестнадцатитысяченитная веревка. Увидишь, как из небольшого тела моего этими чудными нитями я постреливаю, скоро и метко. Как располагаю паутину свою так, что падение самой маленькой пылинки, или крыло чуть приметной мошки, приводит всю ее в немедленное сотрясение, до самого гнезда моего. Как эта тленная и легкая сеть крепка своею слабостью и часто так крепко бывает привешена, что между тем, как буря рвет с домов ваших крышки, раздирает огромные паруса, ломит дубовые мачты, а мою паутину только что покачивает! Ты в микроскоп увидишь, какие чудесные и разнообразные законы управляют круговращением сока в растениях. Увидишь, что кровь животных составлена из живых шариков. Найдешь в сей жизненности ее разгадку: vis vitalis⁸; изъяснение, почему запрещено есть кровь животных; почему кровь Авеля могла точно вопиять на братоубийцу; почему кровавые жертвы всемирно приносились и в законе Моисеевом установлены, и проч. Вот превосходство микроскопа над телескопом! Однако ж, ежели ты уже непременно решился не всматриваться в премудрость Божию дома, в себе самом и около себя, а упорно хочешь видеть ее вдалеке, так узнай же прежде ту область, в которую ты вступить осмеливаешься. Знай, что, предположив круг, обтекаемый Ураном около Солнца пределом нашей Солнечной системы, и прибавя к сему кругу пространство, отделяющее Уран от отдаленнейшего из его спутников, империя нашего Солнца заключает в себе более тысячи пятисот двенадцати миллионов французских почтовых миль в длину и поперек; что составит, говоря астрономически, поверхность: 1 796 256 квадратных миль.

Но как поверхность сия равна во все стороны; то и заключает она в себе пространство: 1 666 927 368 000 000 000 000 000 000 кубических миль.

Эту необъятность должно усотерить, ежели кометы признаются планетами; ибо их эллипсис вдвое и втрое далее круга Уранова.

Но в то время, как воображение твое содрогается уже, теряясь в сей страшной обширности Солнечной системы, представь себе, что ты только по сю сторону Урана! За ним еще пылают Сириус, Вега, Арктур, огромнейшие солнцы, и несколько миллионов солнцев^[1]. Но говоря даже несколько миллионов, не должно забыть, что лучший доселе телескоп так нам показывает; а может быть, их миллионы миллионов или лучше такой счет, который у нас иначе не может быть и назван, как бесчисленностью. Кто ограничит власть Божью? Сии зауранские солнцы, вероятно, пылают тоже не напрасно, и вокруг них обращаются, без сомнения, столько же миллионов таких же планетных систем, как и наша. Итак, вот куда собрался ты проглянуть сквозь эту жалкую скважину, которую называешь своей трубою! Тысячи миллионов планетных систем с мириадами своих обитателей совершают в сем небеси небес путь свой для того только, чтобы поведать славу Божью! Что значат в сей недомыслимой бесконечности твои и всех других подсматривания, подслепым глазом крота об-зирающие биллионный кружечек сей чудесной бездны красот, величия и славы! Ежели хочешь ты на горошенке своей быть действительно полезным, то послушайся меня (казалось мне, продолжал паук), оставь паутину мою в покое, закрой опять колпак, снятый тобою с трубы, и подойди к бюсту Невтона, который стоит на шкафе твоем против Кеплерова; изучи у подножия сего великого человека истинные его понятия о мироздании; узнай, что он не так думал о нем, как огласили то люди, последователями его себя ложно именующие. Открой сию истину современникам твоим; искупи память мужа благочестивого и подлинно славного от нечестивого нарекания в том, что будто бы он основал такую систему мира, которая движется слепыми механическими силами». То ли ты мне хотел сказать паук? Он молчит; а кто молчит, тот соглашается. Я закрыл трубу — пошел к Невтонову шкафу, рылся в книгах, читал, перечитывал, делал заметки и карандашом, и загибая листы, выписывал, переводил, и вот что составилось.

(До следующей книжки.)

ОСКОЛКИ ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА

1. Из какого-то философа

Начало каждого духа состоит из двух свойств: познавать и любить. Предел его познания есть грань естества его. Существо бессмертное ничему не выучивается. Оно по природе своей знает все, что знать должно. Никакое существо не может любить зла по природе своей, ибо тогда должно бы было предположить, что Бог сотворил его злым, что невозможно. Итак, ежели человек подвержен невежеству и злу, то это иначе быть не могло, как вследствие какого-либо случайного повреждения; а повреждение сие не могло произойти ни от чего иного, как от преступления. Та потребность, та алчба познания, которая мучит человека, есть природное стремление существа его к первобытному состоянию. Она указывает ему, чем он сделался. Его тянет к области света. Это его центробежность. Ни бобр, ни ласточка, ни пчела не хотят знать более своих предшественников. Все существа спокойно занимают свое место. Все пали, но не знают этого. Один человек чувствует, что он пал. И сие чувство есть в одно и то же время доказательство и величия, и злополучия его, высоких прав его и глубочайшего уничижения. В сем злополучии, которому он себя подвергнул сам, не наслаждается он даже и плачевным счастьем не знать его. Он должен непрестанно видеть его, и не может видеть иначе, как краснея. Унижаемый самим своим величием, при свете разума к ангелам его приближающего, должен он рассматривать мерзостнейшие свои склонности, унижающие его до бессмысленного животного. Он ищет в основании существа своего какой-либо неповрежденной части и не находит ее. Зло все отравило и весь человек — одна болячка! (Hippocr.)¹

Воля его, подобно змее Тассовой^[2] тащится сама за собою, стыдясь своего расслабления. Человек чувствует, что он смертно ранен — в волю. Не знает, чего хочет, хочет, чего не хочет, не хочет того, чего хочет и хотел бы хотеть! Он находит в себе что-то такое, что не он и что сильней его. Мудрый противится и вопиет: кто мя избавит²? Безумец покоряется и именует подлость свою счастьем; но не может заглушить другой воли своей, хотя и потерявшей власть над ним, но неистребимой в ее основании; и угрызение пронзает сердце его, крича непрестанно: «Аще ли еже не хочешь, сие творить, хвалишь закон, яко добре»^[3]. (То есть как бы так: делая то, чего не хочешь, ты доказываешь, что в тебе есть закон, влекущий тебя к добру.)

2. Кеплер

Гений не карабкается по лесенке силлогизмов³. Он идет свободно. Видно, что вдохновен. Кто выше Кеплера в астрономии? Сам Невтон есть только истолкователь сего великого человека, которого имя написано на небе. Но открытие совершенно независимо от всего прежде выученного. Истинное вдохновение. Если бы отдать на суд наших мудрецов его мистические соображения чисел и небесной гармонии, столь тесно связанные с благочестивыми идеями его, то они бы рассмеялись над мечтами бедного суевера и фанатика! По счастью, что, живя под его законами, они не читали его жизни, а то бы досталось ему! (Mairan dissertation sur la glace 1749. in 12.pref, p. 11.)⁴

3. Науки и Христианство

Приметили ли вы, что неверие ничего важного не открывало и не может открыть?

Скипетр науки когда отдан в руку Европы? Когда она держала уже в другой крест. Какие училища были первыми? Богословские. Попробуйте научить юношество вашим наукам без религии; пошлите к диким, вместо миссионеров, академиков и посмотрите, что выйдет! Прежде чем познаешь мир, познай себя. (Сенека. Ер. h. XV.)⁵

Всякое метафизическое положение, которое не выливается само собою из какого-либо христианского догмата, есть не что иное как преступный бред.

М. Простодумов.

ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ М.Г.А.И.¹

Изувечен будучи еще под Требией², на ординарцах у Суворова, засел я с костылями своим в здешнем городке и, забыв ученость и литературу, о которых мимоходом слыхивал в Кадетском корпусе, где я воспитан, ничего не читаю — уже лет тридцать, кроме Каноника, Евангелия и Псалтири, да у здешнего почтмейстера инвалида по почтовым дням. Тут давно встречал я Отто Карловича Б……, эстляндского дворянина, управлявшего одним

большим имением близко отсюда. Добрый немец сей, за трубкой табаку и чашкою чаю, часто беседует с нами очень приятно и занимательно; ибо он человек образованный, хорошо учившийся и много путешествовавший с пользою. Но у него есть одна слабость, свой конек, как и у всякого человека; это его Эстляндия. Заговорите о чем вам угодно, например о Пекине, — он непременно привезет вас и оттуда в Ревель, Гансаль, Вейсенштейн³. А мы с почтмейстером не очень сильны в географии — и спасуем. Вот наш Отто Карлович проповедовал, что в одной его Эстляндии рай земной; что там только живут люди порядочные; там только отцы семейств, вместо чванства мотовством насчет заимодавцев, занимаются в деревнях своих улучшением разных отраслей сельского хозяйства для сбережения имуществ в приданое дочерям и содержание сыновей в службе царской. Там только жены не стыдятся хлопотать о всех подробностях домашнего быта, кормить, сами воспитывать и учить детей своих. Только там, по словам его… текут реки молоком и медом. Досадно нам бывает с почтмейстером, что несет он такую невероподобную гиль⁴; а оспорить нечем потому только, что учены на медные денежки. Вот я, однако же, вспомнив старинную удаль, повел на него вчера атаку наудачу. «Послушай-ка, почтеннейший Отто Карлович, славны твои бубны за горами, ну что за земля твоя Эстляндия; я, еще отправляясь в Италию, с Павловским гренадерским полком, слыхивал об ней, — такая же немчизна, как и Германия, в которой мы чуть было не перемерли с голоду оттого, что никто не понимал нас; говоришь, бывало, — кажется по-русски, — а они глядят, разинув рот». Чуть я вымолвил это, как добрый мой Отто, бросив трубку, покраснев как рак, подбежал ко мне. "Нет, Клим Федулович, этого уж я не стерплю, мы в Эстляндии настоящие русские; любим славное Отечество наше не меньше вас, преданы всею душою великим Самодержцам нашим, посылаем на службу Им цвет нашего юношества, и — гордимся этими чувствами. Язык русский делается у нас общим. Старые воины и моряки наши, израненные в рядах ваших, требуют, чтобы дети их выучились говорить так же твердо, как они говаривали: «Вперед, ребята! — умрем за Бога и царя!» — «Ну полно, полно, Отто Карлович, уж ты, кажется, и в штыки готов приударить… Пардон!» — хоть я до этого слова не очень охотник, да уж для сохранения твоей приязни вымолвил. И битва кончилась, раненых и убитых не было; поле сражения осталось за Отто Карловичем; а я (чтобы не сказать отретировался) оттянулся к линии своих запасов. Велел составить из них ужин, лег в постель и заспал нашу битву, так исправно, что через неделю, пустясь в Почтовую контору, и не думал уже об ней. Но видно, из окна приметили, что иду на двор, потому что только отворил я дверь, как мой Отто Карлович стоит уже на пороге, держа в обеих поднятых руках беленькую книжку. «Стойте, Клим Федулович! — возопил он. — Надевайте очки и — сдавайтесь!» — «Как сдаваться! — ни за что!» — «Надевайте очки! — увидите, что обойдены, окружены — сдавайтесь!» Вот я вытащил очки, вытер их, надел, поднял голову и читаю: «Радуга — журнал Философии, Педагогии и Изящной Литературы, и проч…» — «Что, за видо?»⁵ Я думал, что там Русского духа слыхом не слыхивано, а там русский журнал издается, и — немец пишет по-русски. Подлинно я был поражен как громом: и весело было это видеть, и не хотелось тотчас сдаваться. «Ну вижу, что Русский Журнал, да надобно еще прочесть; мало ли журналов; иных лучше, чтобы и не было. Надобно знать, стоит ли этот журнал вашей радости». — «Пожалуйте-ка, я покажу знатоку и принесу вам его заключение». — «Дело, Клим Федулович, извольте; мы и сами с г. почтмейстером рады, чтобы кто-нибудь поуче-нее нас оценил это новое явление».

Надобно сказать, что в маленьком городишке нашем знаток-то есть, философ настоящий; но тяжелый на подъем, не хвастливый, не резкий, не говорун — поглядеть на него, мешок мешком. Он занимает место штатного смотрителя в одном из маленьких училищ; умница великая, да только по-христиански, старинного воспитания, последних годов митрополита Платона⁶. Вот я к нему — он прочел заглавие, нахмурясь пересмотрел оглавление — и лицо его разгулялось. «Благодарю, Клим Федулович, оставь прочесть». Я оставил; и через неделю он входит ко мне с книжкой: «Ну уж одолжил приятель; журналец по сердцу мне, да и более скажу — заставил он меня пораздуматься. В немецкой провинции, немецкого издателя, да Русского Духа. — Вот до чего мы дожили; между тем как наши-то пописывают русскими литерами по-немецки да по-французски, Немцы, …, …, …. слогом заговорили с нами по-русски; да еще об чем же? — упрекают, что мы обезьянски переняли у немцев и французов вредный образ мыслей, и уговаривают воротиться к святой старине нашей. Ай да эстляндцы! молодцы! — Вот так-то было, любезнейший Клим Федулович, с израильтянами, когда они забыли своего Бога. Он их бросил; усыновил себе другие народы, и Царство Свое им отдал. Народ избранный впал во мрак; а новые наследники Света стали учить его».

Что мне теперь делать, думал я, слушая; как сладить с Отто Карловичем, чтоб выторговать у него мир непостыдный? Потащился к нему на дом. Он сидит с трубкой, подпершись левою рукой; поклонился мне довольно гордо и сказал, улыбаясь: «Что, приятель, какая весточка от Оракула?» — «Повинной головы меч не сечет, Отто Карлович, прошу вечного мира!» — «Хорошо». — «Плохой мир лучше доброй войны; но вот условие: sine qua non, то есть непременное: описать все наше побоище и торжество мое с ревельским журналом в руке, издателю его». Я согласился очень охотно на умеренное требование победителя и с удовольствием его исполню.

Ваш искренний почитатель,

Клим Правдобаевский.
Отставной майор, живущий

в Симбирской губернии.

ПРОДОЛЖЕНИЕ 4-го ОТЛОМКА ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА

Слово «притяжение» очевидным образом недостаточно для изъяснения системы мира. Недавно выдумал такое, которое бы выражало в одно и то же время и притяжение, и центробежность; ибо ежели бы только притяжение действовало, то весь мир превратился бы в одну плотную и неподвижную массу. Мы все знаем, что всякое движение есть действие, и знаем также, что начальная причина всякого движения не может быть иная, как духовная. Древние говорили, что начала всякого движения должно искать в чем-либо неподвижном. Те некоторые сказали, что движение свойственно материи, — говорили против собственной совести. Вопрос вот в чем: движение или последствие и совокупность движений образующих, например, какое-либо ископаемое, растение или животное, свойственны ли материи? Идея материи необходимо ли заключает в себе идею изумруда, соловья, розы? Всякое движение материи имеет целью и последствием или разрушение, или образование — и по сему не можно утверждать необходимого движения, не утвердив в то же время необходимых его последствий; а в сем смысле движение очевидно и непременно будет соединено с намерением, — следовательно, предполагая, что движение свойственно материи, должно допустить, что и намерение равно ей сродно. Таким образом, то самое доказательство, которое должно было устранить дух, привело нас к нему.

Когда явилась идея Невтона; то она понравилась своему веку не столько своею истиной, как тем, что можно было перетолковать ее в подтверждение тех мнений, кои должны были ознаменовать сие гибельное столетие. Котес¹, в славном предисловии своем к Невтоновой книге о Началах, поспешил было утвердить, что сила притяжения свойственна материи; но творец сей системы (Невтон) первый возразил против мнения славного ученика своего, публично заявив, что никогда не думал утверждать сего, и присовокупил, что до того времени совсем и не видал предисловия Котесова. (Богословские письма Невтона к доктору Бентлею.)

В самом введении к славной книге своей Невтон объявляет торжественно и неоднократно, что его система не касается до физики, что он не присваивает никакой силы центрам и что, одним словом, он нимало не намерен выступать за предел математики. Он сказал: "Предложение природной центробежности, составляющей необходимое свойство материи, до такой степени, чтобы одно тело могло действовать на другое, в некотором расстоянии (именно то, что утверждают ныне все ученые нашего времени, его именем), — есть для меня такое безумие, что я не думаю, чтобы человек, имеющий обыкновенную способность рассуждать о физических предметах, мог допустить его. (Письма Невтона к доктору Бентлею; III. письмо 11 февраля 1693 года; найти можно в Британской библиотеке, февраля 1797 года, в IV части, под № 3, на странице 192.)

Он сказал в бессмертном творении своем: "Когда я употребляю слово притяжение… то не физически понимаю сию силу; а единственно математически. Читатель должен весьма внимательно остерегаться, чтобы не вообразить, что под сим словом разумею я какую-либо причину физическую; или хочу присвоить центрам притяжения действительные и физические силы; ибо я в сем трактате рассматриваю только количества и соразмерности математические, не занимаясь природой сил и свойств физических. (Philos, nature, princ. mathem. Cum comment. P. P. L. Seur et Jaquier, Genevae, 1793—40, in 4. t. I, Def. VIII. p. II. Et Schol. propos. XXXIX. P. 464.)

Кларк², о котором Невтон говорил: Кларк один меня понимает, — сделал по сему предмету замечательное признание: притяжение, говорит он, может быть следствием двигателя, но, конечно, невещественного (Impulsu non utique corporeo); a в примечании прибавляет: Притяжение, без всякого сомнения, не есть вещественное действие; но действие какой-либо причины невещественной. (Causae cujusdam immaterialis и проч. Смотри физику Rohault, переведенную на латинский Кларком, т 8.1. П. Сар. XI. S. 15. Текст и примечание.)

Гений открытий в естественных науках состоит единственно в способности отыскивать неизвестные явления; ибо как искать причин в природе, которая и сама есть одно явление? Он может прилагать явления, еще не изъясненные, к таким действиям, кои уже известны (и которые мы принимаем весьма несправедливо за причины). Таким образом, тот, кто открыл круговращение крови, полы растений, — сделал, без сомнения, важную услугу для наук; но открытие явления ничего не имеет общего с открытием его причин. Невтон заслужил бессмертие, отнеся к тяготению такие явления, которых до него никто не осмелился приписать оному; но лакей сего великого человека знал не менее о причинах тяготения, как и господин его. Некоторые самозваные последователи Невтона, за которых покраснел бы он, ежели б мог возвратиться на землю, дерзнули утверждать, что притяжение есть закон механический. Никогда Невтон не произносил сей хулы на здравый смысл, и напрасно усиливаются сии иметь участником в своем преступлении столь славного человека.

Стало, последователи Невтона, твердя непрестанно о небесной физике, прямо противоречат своему учителю, который постоянно устранял от своей системы всякую идею о физике. Они говорят, что притяжение не есть система; но событие; однако же на опыте открывается, что оно не что иное, как система, и система их собственная. Не очень еще давно (в 1819 году) Королевская в Париже академия предложила следующую задачу: можно ли составить из чистой теории лунной таблицы также совершенные, как те, кои составлены из наблюдений?

Следовательно, это подлежит еще сомнению. Сама Парижская академия в этом еще не уверена. А как скоро так, то и общему здравому смыслу, без всяких глубоких вычислений, не может быть запрещено^[4] мыслить так: движение тел небесных не более таинственно, ежели оно последственное, или от чей-либо воли, ежели оно первоначальное. Лжеименные невтонианцы обязаны сказать: кто тот вещественный двигатель, которому поручили они водить тела небесные в пустом и бесконечном пространстве, кроме их Эфира, о коем можно прочесть сочинения Лесафа Женевского, чтоб убедиться во всей крайности безумий разума? Хотя подобные системы и недостойны возражения, но они бесценны в том отношении, что обнаруживают всю степень отчаяния сего рода философов, кои умели бы подкрепить мнения свои предположениями более сносными, ежели бы они существовали.

Таким образом, пришли мы к невещественной причине движения. Теперь вопрос только в том: останавливаться ли на причине последственнои или тотчас взойти к первоначальной? Но в том и другом случае, где силы и разные их сопряжения и где вся механическая система? Одна слепая вера в злоупотребленное имя Невтоново могла доселе налагать на всех молчание; но как скоро из собственных слов его мы узнали, что люди, объявляющие себя его учениками, прикрыли только его именем, всклепали на него совершенное ему противоречие; то кто запретит нам и каждому мыслящему человеку думать по-своему и, не взводя ни на кого из мертвых своих собственных предложений, свободно излагать их:

Тела небесные вращаются потому, что воля Высшая их вращает. Кому угодно наблюдать их движение и представлять его цифрами, очень можно, довольно легко и весьма полезно. Никто не мешает, и это не имеет ничего общего с существованием необходимого начала. Календари останутся.

Я гоняю лошадь на корде. Ее движут две силы: корда, которую я потягиваю, чтоб она не сошла с описываемого ею круга, и арапник, коим хлопаю, чтоб она в круг не входила. Пусть удаленный зритель сего движения заключает, что две силы заставляют мою лошадь обегать сей круг. Это правда. Пусть исчислит он ее движение, исчисление будет верно; и он предскажет минуту, в которую явится она на той или другой точке; но то, однако же, останется неоспоримым, что лошадь моя так бегает единственно потому, что я так хочу.

Невтон говорит (в тех же богословских письмах к доктору Бентлею³), как необходимо различать возможность физическую от теоретической или метафизической.

Можно ли представить десять тысяч иголок стоящими на гладко выполированном стекле? Без сомнения, как скоро это простая теория. Стоит только предположить, что они поставлены в совершенном равновесии, от чего же им упасть? Но как скоро мы преступим в область физики, то ничего нельзя представить невозможным.

Сие рассуждение Невтоново прямо прилагается к системе мира. Как возможно, чтоб сия огромная махина двигалась слепыми силами? На бумаге, в чертежах и алгебраических формулах еще возможно, но на самом деле никак. Без существа действующего или содействующего порядок невозможен; и одним словом: физическая система мира (говоря согласно с Невтоном) физически невозможна!

Остается только выбрать для двигания оной существо первобытное или сотворенное, но и в сем случае долго колебаться нельзя; и разум, и предания всей древности (которыми наш век недаром пренебрегает) тотчас разрешат сомнение.

Мы увидим, что сабеизм⁴ был древнейшим идолопоклонством.

Что каждой планете приписано особое Божество и тесно соединялось с нею, присвояя оной и имя свое.

Что планета спутника Земли, отлична от прочих, управляясь таким Божеством, которое принадлежало к Земле и к аду. (Tergeminamque Hecaten tria Virginis ora Dianae Virg. Aen. IV.)

Что древние думали, что металлов столько, сколько планет, и присваивали каждому из них имя и фигуру его планеты {Прежде было 7 планет и 7 металлов; но примечательнее всего то, что в наше время число тех и других умножилось в той же соразмерности; ибо нам известны 28 планет и спутников их и 28 металлов (Journal de physique, travaux et progress dans les sciences naturelles, dendant l’année 1809, cite dans le Journal de Paris du 4 Avril 1810. P. 672, 673. No. 4.)

Не менее удивительно и то, что есть полуметаллы и полупланеты; ибо астероиды суть полупланеты.

Впрочем, к употреблению человека остается только 7 планет и 7 металлов.}.

Что Иов утверждает пред Богом, что никогда не глядел на звезды с приближенною к устам рукою^[5].

Что пророки говорят часто о воинстве небесном^[6].

Что Ориген⁵ говорил, что солнце, луна и звезды возносят молитвы к Богу Вышнему через единородного Сына Его. Что когда мы молимся Богу прямо, то им сие приятнее, нежели когда через их посредство разделяем силу молитвы человеческой^[7].

После сей массы священных и мирских, древних и новейших преданий, единогласно соединяющихся в нашем смысле и ученым миром, вероятно, еще не сведенных и потому не обдуманных; неужели не может быть признана неоспоримой та истина, что система мира неизъяснима и невозможна средствами механическими? Говорить, каким образом она может быть изъяснена и возможна в теории математической, — не наше дело; ибо сие вывело бы нас в мир гипотез, совершенно для нас чуждый. Наша истина, основанная на торжественно объявленном мнении самого Невтона, неоспорима. А как никакая истина не может быть в противоречии с другой, то теперь должностным теорикам предлежит выбираться из сего затруднения!

Мы знаем, что нынешние астрономические теории, стоя на самых глубоких вычислениях, доступны только весьма малому числу людей. Что потому-то и могли мудрецы наши? Столкнувшись? возвести на бедного Невтона свои собственные и совершенно противоречащие ему грезы. Что только потому, в продолжение почти двух столетий? сей невинный обман и оставался тайною маленького их сословия. Что для того-то и огородили они ученость свою Эфесскими мистериями⁶. И невзирая на то, что всякая, самая высокая истина должна быть по самой неделимости своей совершенно проста, вывели они из теорий астрономических какую-то как бы религию, против которой малейшее сомнение почитается богохульством.

Ежели ученые читатели наши доселе на нас не осердились, то, верно, не осердятся и за следующие признания в нашем невежестве и сомнениях.

Не верим мы их механическим теориям мира. Верим вместе с Невтоном (как выше доказано) одной математической их гипотезе. И вот, между прочим, что особенно сбивает нас с толку: нам всем твердят в первых уроках математической географии, что наша планета у полюсов сжата, под экватором, напротив того, выпукла. Для удостоверения в истине сего, говорят, есть два средства: опыт или геодезическое измерение и теория. Сия последняя основывается на следующей физической истине: Возьмите сферу (из кожи или тонких медных обручиков), вертите ее на оси, она поднимется под своим экватором, по законам центробежности, и примет фигуру сплюснутого сфероида. Берут такую сферу, начинают очень скоро вертеть, за приделанную к оси ее ручку, и она действительно принимает сказанный вид; и все мальчики, торжественно поглядывая друг на друга, говорят: видишь, как это ясно.

Но как подрастут да пообдумают все, что им казалось доказательством ясным, так возникнут ясные возражения на сии доказательства.

Во-первых, Земля не из кожи и не из медных листочков. Внутренность ее — спросите у гг. Кювье⁷ и Гумбольда — запечатана. Наружность же, которую дозволил Бог вскапывать, не глубже для нас простирается, как на шеститысячную часть ее радиуса; это значит скоблить ее кору, ползать по гробовой крышке допотопного мира. Тут что находим? Воду и землю. Если бы, предположив эту огромную массу сперва неподвижною (как то и необходимо в механической системе), вдруг двинуть в суточный ее ход; то что бы вышло? Обиталище человека и животных было бы совершенно разрушено водою, которая бы вся хлынула к экватору, в то время как быстрота, едва начавшегося движения, не успела еще сделать его выпуклым. И так Земля необходимо должна была иметь ту же самую фигуру, которую теперь имеет, до начала своего суточного движения.

Второе: те физики, которые не только не предполагают сотворения мира по книге Бытия, но даже и сердятся при слове о нем, как могут утверждать, что Земля возвысилась под экватором от такого движения, которое, по собственным словам их, не имело начала? Где тут логика?

Третье: отбросив вечность материи и допустив, следовательно, что мир имел начало, мы просим наших механиков сказать нам только: кто из них щупал Землю при ее сотворении и может уверить, что она была тогда мягкою? Кто объехал ее в то время и доказал, что она была круглою?

…Что делать, надобно хоть и с большим страхом, но вымолвить, что общепринятая доселе теория хороша только для маленьких школьников, которых убеждает верченье кожаной и медной сферы; да для тех, кои, пользуясь легковерием и ленью полуученых, строят на сем вертящемся основании свои системы центробежностей философских, в которые хотят убежать от Бога! Но камо⁸ пойду от духа Твоего и от лица Твоего камо бежу?⁹ Аще взыду на небо — Ты тамо еси! Аще сниду во ад — тамо еси!¹⁰ (Пс 183: 7 и 8.)

ПЕРВОЕ ПРИМЕЧАНИЕ НА 3-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА

«Общество значит связь, в которой пожертвование собою есть единое начало порядка и единое средство к его охранению». «Добровольное пожертвование всякого человека самим собою обществу находится в одной христианской религии, и сия жертва состоит из всего человека: из пожертвования собственными его мнениями и личным образом мыслей; из пожертвования самою ею жизнью, в тех случаях, где общая польза того требует». Вот слова Господина Простодумова.

Здесь не ясно, какое общество г. Простодумов разумеет. И от неясности сего понятия происходят весьма многие другие неясности.

Из Священного Писания извлекается понятие о двух обществах, из которых одно есть — Церковь, а другое — Государство.

Какое из них разумел г. Простодумов? Первое или второе? — или соединил он оба в одном понятии?

Соединение сих двух понятий в одном невозможно; это ясно не только из множества споров, бывших об этом до нас, но и из самых слов Спасителя, сказавшего, во-первых, что Его Царство не от сего мира, во-вторых, чтобы отдаваемо было Богу Богово, а Цесарю Цесарево.

Если разумел г. Простодумов под именем общества Церковь, то, без всякого сомнения, справедливо, что в Церкви человек должен добровольно жертвовать всем собою, без всякого изъятия. Но зачем тогда сказать о выгодах? зачем прибавлено: «…в тех случаях, где польза общая того требует?» По слову Священного Писания, мы все должны быть членами одного тела: а сие тело есть Церковь — Тело Христово. Церковь и Богочеловек суть Тело и Душа — единый состав. Если я уверовал в это, то, жертвуя всем собою, стану ли я помышлять о выгодах? Или стану ли ожидать, чтобы польза общая от меня жертв потребовала? Довольно, если Христос мне сказал: «Аще кто грядет ко мне, и не возненавидит отца своего и матерь, и жену, и чад, и братию, и сестр, еще же и душу свою, не может мой быти ученик. И иже не носит креста своего, и вслед мене грядешь, не может мой быти ученик». Я и без всяких других побуждений, единственно из любви к Христу, все это добровольно исполню.

Сверх того я не нахожу никакой близкой и непосредственной связи пожертвования моими мнениями, моим образом мыслей, моими склонностями с общею пользою. Не знаю, какая польза другим членам Церкви, когда я отрекусь от моих мыслей и склонностей — и какой вред для них, если я этого не сделаю. Радоваться могут сыны Церкви при моем отречении от ложных мыслей и дурных склонностей и горевать, когда я упорно стану удерживать их; но пользы или вреда для них тут нет никакого. Лишь бы оставались эти мысли и склонности без влияния на других.

Если же бы для пользы членов Церкви и нужно было, чтобы я отрекся от мыслей, мнений и склонностей своих, то я без всякого сомнения исполню это, и исполню, положим даже, добровольно, то есть не будучи принужден к тому, но чистая ли будет это жертва с моей стороны? Меня не принудили правда к тому, но разве я не был к тому по крайней мере побужден, извне понужден? Я увидел, что пожертвование мое нужно для членов Церкви, и исполнил его. Могу ли же я его назвать совершенно добровольным пожертвованием? Я думаю, что самая чистая жертва Христу есть та, которую приношу я ему без всякого внешнего побуждения.

Не думаю, чтобы выражение: «…в тех случаях, где польза общая того требует» — относилось только к пожертвованию жизнью; ибо стоит только заглянуть в истории, чтобы увидеть, чем труднее пожертвовать — мнениями, склонностями или жизнью.

Если слово «Общество» в статье г. Простодумова не соответствует Церкви, которая есть Общество, преимущественно на первой заповеди Господа основанное, на заповеди всесердечной любви к Богу; но оно тем менее соответствует Государству, Обществу, преимущественно основанному на второй Господней заповеди, повелевающей любить ближнего, как себя. Если уже Церковь мне говорит: «Заблуждайся, если ты так упорен. Мне вреда ты никакого не приносишь своим заблуждением, если только других не соблазняешь. Ты себя лишь губишь. Я сокрушаюсь сердцем, видя тебя блуждающего; но сокрушаюсь единственно ради тебя. Я болю о твоем несчастии, слезно молюсь к Творцу о тебе; но если ты не хочешь спасти сам себя, то сам будешь ответствовать перед судом Божиим» или «Не мне ты пользу принес, обратясь на путь истинный, а себе самому. Я только радуюсь и ликую об обращении твоем, любя твое блаженство; ибо и Ангелы в Небе радуются и ликуют, как обратился грешник». Если уже Церковь мне это говорит, то не скорее ли я должен ожидать, что государство мне скажет: «Если мнения и мысли твои вздорны и безумны, и склонности грубы или недобры; то не только не позволяется тебе служить в таком кругу, в котором бы ты мог вредить мыслями и склонностями твоими, но запрещается тебе и вообще иметь влияние на людей. Хорошо, если ты обратишься; но я обращения твоего не требую, я только требую, чтобы ты других с пути не сбивал», или: «Хорошо, если мнения и мысли и склонности твои хороши; но мне мало пользы в том, если ты умеешь только сам их иметь. Умей передать хорошие мысли и склонности и другим; тогда я назову тебя полезным членом моим». А если бы государство, которое основано преимущественно на заповеди любви к ближним, увидело, что для пользы людей нужно чье-либо личное отречение от мнений и пр., то неужели бы ему нужно было ждать, пока тому самому угодно будет это сделать? Но дело в том, что государству едва ли когда может быть это нужно.

И так ни государства, ни Церкви не означает слово «Общество» в статье г. Простодумова, что же оно выражает?

Ошибаюсь я или нет, не мое дело о том судить; я говорю только откровенно, что мне кажется, уверен будучи, что откровенность эта будет приятна и г. Простодумову.

Мне кажется, что слово «Общество» в статье г. Простодумова соответствует тому понятию, которое составилось в продолжение Средних веков в Риме. Это идеал духовно-светского организма, Церковное Государство или Государственная Церковь.

Века кровопролитий между народами Запада доказали неправильность сего понятия об Обществе; и самое Священное Писание ниспровергает его, говоря ясно о раздельности Обществ Духовного и Светского. В Средние века люди мечтали, что может такое общество существовать на земле, какова она теперь, мечтали даже, что оно существовало и что они были членами его. Естественно, что этому мнимому Обществу приписывалась чистота и духовная власть того Общества, которое по Св. Писанию есть Церковь, и права и светская власть — Государства. Но что оно было, усилившись против Св. Писания быть Церковью и Государством вместе? Ни то ни другое в настоящем смысле: оно было падшая Церковь и неправедное Государство.

Правда, членам, принадлежавшим сему Обществу, не было нужды до того, падшее ли оно Общество было или нет. Власть, если она уже власть, то она не откуда иначе не приходит, как от Бога. Не правы были альбигензы¹, гуситы² и проч., когда они не хотели собою жертвовать падшему обществу своему: не их было дело рассуждать, их дело было жертвовать собою. Те, которые принимали незаслуженную жертву, сами бы должны были отвечать за то. Дух гордости и себялюбия побуждал их не повиноваться требованиям их общества. Но каковы же их требования были? Не простое повиновение требовалось. Общество падшее, следовательно, не составлявшее уже чистых членов тела Христова, требовало, чтобы ему жертвовали альбигензы и пр. собою, жизнью своею, склонностями своими; чтобы, следовательно, вступали членами — в совет нечестивых. На такие ли требования христианину изъявлять добровольную готовность?

Папы говаривали: если я заблуждаюсь, то и вся Церковь должна заблуждаться. Не повиновавшийся сему требованию пусть был не прав (ибо легко можно было тут сказать, что польза общая того требует и нечем было возразить), пусть возлагал он на себя ужаснейшую тяготу ответственности, ибо папа был Богом подставленная власть <…>. И если бы он не отрекался от жертвы и неправедно требуемой, а добровольно бы подвергался ей, то ответствовал бы за то папа; а он остался бы очищен душою. Но если дух тьмы пробуждал непокорность в тех, которые должны были жертвовать не только выгодами частными и жизнью, но и мнениями, короче, всеми собою; то не дух ли же тьмы побуждал и требовавших — неправедно требовать таких пожертвований?

Пусть тысячи таких находились, которые готовы были добровольно жертвовать такому Обществу всем без изъятия, не рассуждая нимало о том, справедливо ли оно требует пожертвований или нет. Но все ли они могли убить в душе своей уверенность, что Общество их ни чистая Церковь, ни чистое Государство. Все ли они могли, жертвуя не только выгодами и жизнью сему Обществу (что весьма легко), но даже образом мыслей своих или, говоря яснее, своею любовью, — могли ли люди, которые не имели своего образа мыслей, а имели только веру, люди, которые не имели своих склонностей, а имели только любовь, могли ли они, жертвуя Обществу сими драгоценностями своими, убить в груди своей чувство, что из любви, преданности и беспредельной доверенности к своему Обществу, жертвуют ему теми священнейшими залогами союза их с Богом, которых пожертвования не имело право требовать от них Общество? А если не в силах они были убить в груди сего чувства, то каково же Обществу, пробудившему его? Такое чувство прямо на небеса вопиет!

В Западной Европе это понятие об Обществе христианском господствовало почти во все времена христианства. В России его не было почти никогда; ибо покушения Никона³ ничего не значат там, где противное основание пустило глубокие корни. В России Церковь и Государство разграничены при самом введении Христианской Веры. Церковный устав, приписываемый Владимиру⁴, потому уже, заметим кстати, нельзя почитать подложным, что, во-первых, он основан на столь чистой Истине, во-вторых, что все направление Русской Истории и весь дух ее согласны с его постановлениями. Могло ли бы это быть, если бы он был сочинение какого-нибудь монаха XIII века, а не один из коренных уставов, данных России при самом начале ее? Да и что побуждает почитать его подложным? Разве имя Фотий не могла быть описка? Разве Ярослав⁵ в своем уставе не мог прибавить постановления, которое бы противоречило первому, если это нужным оказалось? И что, кроме тяжеб о наследствах (Ярославом и отнесенных к мирской власти) и мер и весов, было по сему уставу в ведении Духовенства, что бы собственно принадлежало к власти мирской? Не только, кажется, подложным нельзя назвать сей устав; напротив, его-то бы и должно назвать источником того счастливого духа, который столько веков миром осеняет Россию; миром, говорю, ибо что значат междоусобия за мирское достояние? что значат брани с врагами внешними? что значит самое напряжение всех сил России против самозванцев? что все это значит в сравнении с кровопролитиями, которые причиняли на Западе власть духовная и власть светская? Может ли что-нибудь быть столь ужасно, как кровопролитная борьба Совести с Волею? Не должно ли назвать все войны миром в сравнении с этою войною? Не так счастлива была Западная Европа.

И замечательно, что в Западной Европе — какая бы сторона ни одерживала верх, тех ли, которые повелевали, или тех, которые повиновались, — все к одному заблуждению уклонялась победоносная сторона — к мечте о Светско-Духовном Обществе. Чего хотели папы, к тому же стремились в последнее время и иллюминаты и множество других сект. Одним хотелось осчастливить землю, дав ей личного представителя Спасителя на земле, вокруг бы которого она могла быть, как в Новом Иерусалиме вокруг Самого Агнца будет. Другие, отвергая личное представительство Спасителя на земле и объясняя по-своему пророчество о Суде Божием, мечтали, что Новый Иерусалим могут насильно низвести на землю, и усиливались скрытно и явно и достигать сей мечтательной цели, и устранять все, препятствовавшее тому.

Все это характеризует Западную Европу, и почему-то ей одной всегда было свойственно. Проникал в последнее время и в Россию то тот, то другой дух, но в России он не мог укорениться. В России обыкновенно принимали всякий такой заносный незнакомый дух за усовершенствованное просвещение и пленялись им, и проникались им. Но до сих пор не мог ни один из них войти, так сказать, в кровь Русского Народа, все они оставались только в умах очень немногих. И как планы Наполеона нашли предел в равнинах русских; так и все эти духи, как бы каким-то ветром благодатным развеваются по степеням ее.

Третий Отломок г. П. есть, как видно из заглавия, выписка из французской книги. Это объясняет и направление, и дух статьи.

Надеемся, что г. Простодумов не откажет сообщить нам, если сделает какие возражения; ибо уверены, что хотя Истина и вечна и явлена нам Богом воплощенным, но мы должны все-таки искать ее, а ища ее, не можем не попадать на разгласил; которые, впрочем, соглашаются очень легко — беспристрастием и христолюбием искателей.

5-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА. НЕСКОЛЬКО СТРОК В ИСТОРИЮ НАУК

…Мы очень мало знаем о времени допотопном. И вероятно, по весьма важным причинам, должны мало знать о нем. Достоверно, однако же, можем заключить, что наказание Божие всегда соразмеряется с преступлением; а преступление всегда бывает соразмерно с познаниями преступника; и потому всемирный потоп предполагает преступления для нас, по счастию, недомыслимые; а преступления сего рода предполагают познания гораздо высшие, чем все нам известные. Вот что достоверно, и рассуждение о сем должно необходимо составить введение к положительной истории наук. Чрезвычайные и, может быть, невозможные уже для нас сии познания, омыты будучи от зла, соделавшего их столь пагубными, пережили человечество в семействе праведном.

Мы ослепляемся в заключениях о свойстве и ходе наук, только тем грубым софизмом, который, не обмыслив, суеверно приняли за догмат; то есть что судим о таком времени, когда человек мог видеть действия в самой их причине, по такому времени, в коем он должен восходить с трудом от действия к причине; в котором часто занимается он исключительно одними действиями; а иногда утверждает, что нет и нужды в причинах, и даже не знает, собственно, что есть причина? Кричать повсеместно: «Представьте, сколько надобно было времени, чтобы узнать то или другое!» — Какое тупое ослепление! Миг один для сего был достаточен, ибо ежели человек мог узнать причину одного только физического явления, то знал уже и все прочие. Мы не хотим приметить, что те самые истины, которые так трудно нам открывать самим, очень легко принимать. Платон говорил: «Это легко и совершенно выучивается, ежели кто-нибудь нам покажет». Кому не очевидно, что люди, которые заселили мир, потопом извращенный, имели необходимую надобность в помощи чрезвычайной для одоления тех чрезвычайных затруднений, кои на всяком шагу должны были встретить. И смотрите же на великолепный характер сей истины! Как скоро понадобилось ей быть утвержденною, то со всех сторон являются сами собою свидетели, которые, никогда не сговариваясь, никогда друг другу не противоречат; в то время как свидетели лжи, и условясь даже в ней между собою, всегда один другого опровергают. Выслушайте только мудрую древность о первых человеках. Она скажет вам, что то были люди чрезвычайные, что Существа высшего порядка удостаивали их своими наставлениями, и в этом нет ни малейшего разногласия: посвященные в древние таинства, философы, поэты, история, баснословие, Азия и Европа говорят одно и то же. Подобное согласие всех преданий человеческих с откровением и разумом составляет такое доказательство, на которое не может быть возражения. И так наука с родом человеческим. Она была различна от наших; но гораздо их превосходнее; ибо послана была свыше; почему и имела свою опасность. И сие-то изъясняет, для чего в самом начале была она окружаема таинствами и испытаниями и сокрыта в храмах, где наконец и погасла, когда пламень ее вместо освещения начал сожигать. Никто не знает, откуда начинаются, я не говорю уже, первое устройство обществ, но даже и важнейшие гражданские установления, глубочайшие познания, великолепнейшие памятники художеств и могущества человеческого. Подле римского храма Святого Петра я нахожу проводы Тарквиниевы¹ и циклопские здания². Сия эпоха граничит с этрусками³, коих искусства и могущество теряются во мраке древности, которых Гесиод⁴, за девять веков до Рождества Христова, называл уже великими и славными, кои за несколько веков до войны Троянской посылали уже колонии в Грецию и на многие острова. Пифагор, путешествуя в Египте, за шесть веков до нашего летосчисления узнал там причину всех явлений Венеры и мог узнать, ежели бы хотел, и более, например, что Меркурий в угождение одной Богине играл в шашки с Луною и выиграл у ней 72-ю часть дня. Здесь надобно приметить, что 72-я часть дня, будучи умножена на 360, составляет те пять дней, которые прибавлены впоследствии для дополнения солнечного года. Индийские книги говорят о семи молодых девах, пляшущих с Кришною (Аполлоном Индии) — который разделился на семь кришн, чтобы плясать с каждою из сих дев в одно и то же время. Вспомните, что пирамиды египетские, древнейшие всех исторических времен, с величайшею точностию поставлены на Восток. Что все искусства обыкновенно живут и процветают в одно время; что народ, который умел составить краски, три тысячи лет на чистом воздухе сохраняющиеся; поднять на высоту шестисот футов такие тяжести, кои бы устояли против всех усилий нашей механики; иссечь на граните птиц, которых все роды один из новейших путешественников мог различить; что этот народ, говорю, был — без всякого сомнения — равновелик и во всех прочих искусствах и знал многое, чего совсем мы и не знаем. Взглянув оттуда на Азию, я вижу стены Немврода⁵, воздвигнутые на земле, еще влажной от потопа, и астрономические наблюдения, с ними современные. Где же так названные нашими философами времена невежества и дикости? Потоп лежит неодолимою преградою ко всем романам воображения; а геологические разыскания утверждают как бытность, так и недавность его. Физика согласна в сем случае с историею; ибо и предания исторические всех народов останавливаются именно на потопе; то есть веков за восемь до нашего летосчисления. Одно средство оставалось нечестивым, говорящим к суеверной толпе своих фанатиков: астрономические наблюдения, за четыре или пять тысяч лет китайцами сделанные, в государстве, которого тогда и на свете еще не было. Но и эта ложь не устоит против той исторической истины, что китайцы только в XVI столетии выучились от иезуитов составлять календари. Система древностей индийских питала еще надежды неверующих; но и тут Академия калькуттская полезными разысканиями своими их уничтожила. Книги браминов, в которых собирались они показать подлинник наших священных преданий, потеряли свою таинственность. Мы знаем, что Брама⁶ есть испорченное имя Авраама, тем положительнее, что и жена сего Бога Индии именуется Сарою. Один взгляд на географическую карту доказывает, что Китай не мог быть населен прежде Индии, и потому падение древностей индийских сокрушило и пестрые развалины древности китайской, баснями о которых так продолжительно усыплял нас Вольтер и его последователи.

Враги религии много говорят об Азии как о колыбели наук, но твердят сию истину только в превратном смысле, ибо тем самым, чем утверждаются все наши священные предания, бесполезно силятся их опровергнуть. Азия действительно обладала в допотопной древности, вместо наших умозаключите лъ-ных наук, вперенною¹ наукою; и потому-то доныне сей опутанный цепями невежества орел не хочет летать в шаре Монгольфьера. Приметьте, что об наших науках не можно помыслить, не окружив себя тысячами махин, орудий, сосудов, приборов — сим многообразным и сложным скарбом ума и всеми методами искусства. Европейская наша ученость — в узком и коротеньком своем платьице, с головою, едва видною из-под парика всклокоченного, с руками, обремененными инструментами и книгами, подслепая и желтая от бессонницы и разысканий, запачканная чернилами, тащится, виляя, по дороге к истине, потупив к земле чело свое, алгеброю испещренною. — Взгляните же в глубокую древность; посмотрите, сколько то возможно, в отдаленнейшем от нас расстоянии на Ведение веков начальных: под сверхъестественною и эфирною наружностию своею, свободно и легко — нейдет, но как бы летит оно: из-под великолепной его митры, развеваются по ветру кудрявые волосы; волнистый Эфод⁸ приосеняет прозрачным туманом грудь его, вдохновением воздымаемую; оно прямо глядит на небо, и ежели небрежно прикасается, легкими сандалиями своими, к земле, то это для того только, чтобы скорее и выше подняться!

(С этой стороны пришел край мозаика.)

М. Простодумов.

ОСКОЛОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА. ПОЕЗДКА ФИЛОСОФА В ДИЛИЖАНСЕ

Очень надобно осторожно выговаривать — так общее ныне имя философии. Оно как грошевик, ходит на торгу слова человеческого; все берут, дают, принимают, передают, бросают, поднимают его, и никому не вздумается — да и точно не нужно, взглянуть на чекан сего гро-шевика. Так поступает, однако же, чернь философская; а ученый археолог не только рассматривает все подробности вида ходячей монеты, да еще, ежели она в масле или муке позамарана или от игры в орлянку постерлась; то он ее вычистит и, рассмотрев в увеличительное стекло стершиеся признаки, кладет, в принадлежащий по роду ее и хронологическому порядку, ящичек. В подобии сем философия — грошевик; а я — археолог. И потому, прежде чем расскажу поездку мою в дилижансе, хочу определить точное значение слова: философ, чтоб не приняли меня за что-нибудь иное от того, что я действительно есть.

Почему пишется и говорится у нас философ, а не филозоф, как у немцев, у французов и англичан? Это слово греческое; но от окончания на соф или на зоф принимает оно не только совсем разные значения, но даже и выражает совершенно противоположный смысл: философия значит по производству сего слова от любви и мудрости (σοφία) — любомудрие; а филозофия по производству от любви и мрака (ζόφος) — любомрачие. Итак, я не филозоф, а философ. Прошу не забыть этого.

Теперь расскажу мои похождения.

Однажды, в прекрасный день, вздумал я, подражая Платону, расхаживавшему по своим аллеям, прогуляться в Царскосельском саду; взял место в дилижансе и отправился. Со мною села какая-то старушка. Приехали. Я направил путь мой в сад; а спутница моя в гости. От пыли захотелось мне пить. Я пошел к молочнице¹ по террасе, осеняемой высокими и тенистыми деревьями. Как эти огромные липы глядят, думал я, в окна Царскосельского дворца и сколько происшествий видели! Они видели, как возвратившийся из Парижа Благословенный² указывал архитектору чертеж тех торжественно-скромных ворот, на которых написано: «Любезным моим сослуживцам» с той стороны, мимо которой проходят грозные ряды сих славных его сослуживцев; а с другой, в сад, «à mes chers Compagnons d’Arme»³, — для тех военных товарищей, которые в сюртуках и фуражках там с ним гуляли. Они видели, как принесенную в кабинет его огромную вазу с видом вступления его в Париж, фарфоровый памятник, велел он оборотить к стене сим изображением. Они видели прощальную его прогулку по любимым местам Царскосельского уединения, где, как солнце, в рассвечаемом им облаке скрывал он славу свою, обдумывал великие предположения для счастья милой ему и обожавшей его родины. Видели, как прихаживали представители целого мира узнать судьбы его от сего Старейшины царей. Так, мечтая, пришел я к молочнице и сел домечтать на зеленой скамейке, но меланхолическая дума моя внезапно прервана каким-то дворником, который с поставленною в соломенной корзине бутылью пришел за водою; и покуда она, довольно слабо, из позолоченного кувшина в бутыль его нацеживалась, стоял прибоченясь и смотрел на молочницу. Мне показалось, что он искал разгадать смысл сего памятника. «Часто ли ты сюда приходишь за водой?» — «Каждый день два раза». — «Так ты, верно, знаешь, что это за женщина и зачем она присела подле разбитого кувшина?» — «Как же не знать; здесь все знают». — «Расскажи, пожалуйста». И мой дворник, видя, что я заезжий, кашлянул с некоторой важностью и, потрепывая молочницу, так рассказал мне повесть ее: «Вот видишь, барыня послала ее с дорогим кувшином за водою; кувшин из руки выскользнул, да и разбился. Она ах! да и ну плакать, не знает бедняжка, как и глаза-то домой показать без воды и без кувшина… Боится барыни, видно, лиха». — «Благодарствуй, любезный». — «Не за что». Заткнул бутыль, приподнял немного шляпу и ушел. Вот изъяснение памятников от пирамид египетских и колоссов перувианских⁴ до царскосельской молочницы! Я вынул свой дорожный стакан, выпил чудесной воды этого ключа и пошел, куда было надобно. В уреченный час еду обратно в дилижансе, и старушка опять со мною. «Что, сударыня, как провели время в Царском Селе?» — «Скучно, батюшка, не застала хозяев своих дома; все ждала, не приедут ли из Гатчины; сидела одна под окном, да поглядывала на пустую улицу; — не приехали; пошла к дилижансу; этот день годом мне казался». — «Странное дело, а мне тот же самый день мигом пролетел. Что ж это значит? Как могут часы, равно состоящие из 60 минут каждый, быть для вас длиннее, а для меня короче?» — «Не только так, батюшка, да и для меня-то самой очень часто один час бывает короче, а другой длиннее, потом опять короче — такая вот диковинка! Правда, что диковинка, да нужно бы разгадать ее; она, может быть, много других диковинок откроет. Пыталась уж я, да никак нельзя; даже у племянника своего, очень ученого академика, спрашивала, но ясного ответа не получала. „И со мной, — говорит, — тетушка, тоже бывает, — это от скуки иной час по длиннее кажется“. Вот и все, а там, как пустится вглубь, по-ученому-то да начнет толковать, что по их науке значит время; так и святых вон понеси! Голова так и онемеет; а час-то еще длиннее покажется». — «Ну а если б ваш академик отвечал вам, что совсем нет времени, что б вы тогда сказали?» — «Ах, батюшка! Что ты, перекрестись, уж нет времени! Да куда ж ему деться? Я сама его вижу по солнцу». — «А слепой?» — «Слышит, как часы бьют; скажет кто-нибудь». — «А глухослепой?» — «Вот уж не могу сказать наскоро, как этот он узнает, который час?» — «Ну не забудьте же об этом глухослепом, почтенная моя спутница, и скажите вашему ученому племянничку, что, ехав из Царского Села, узнали вы от одного философа, что точно совсем нет времени; что мы промежуток разных явлений меряем особенным вершком, счетом наших мыслей, — и называем это временем». — «Быть не может, батюшка! ты надо мной, старухой, смеешься, — как нет времени? А часы-то, дни, недели, месяцы, годы, куда ты их все денешь?»

А глухослепой-то? Вот как скоро вы его забыли. Точно нет времени. Сами рассудите: часы, дни, недели — это все условные выражения, названия того промежутка, который я сейчас изъяснил вам; ну а где же видали вы время, само по себе, без часов, без недель, особо? Оно есть только мелькание наших мыслей, одна за другою… и от того… «Но вот уж и мост… мы приехали… прощайте сударыня; не забудьте сообщить наш разговор вашему академику». — «Постараюсь батюшка, как сумею; а куда б хорошо, кабы вышло по-вашему, — я бы и часы мои с кукушкой продала».

6-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА. НЕСКОЛЬКО СТРОК ИЗ ФИЛОСОФИИ ХРИСТИАНСКОЙ

Истина и заблуждение разделили на две части ту землю, по которой идет человек мимоходом. На ней преступления, страдания и смерть показывают ему, что он существо падшее. На ней совесть, раскаяние и тысяча подобных благ Создателя помогают ему встать для того, чтобы он опять пошел к вечной цели своей, покоряясь воле Божьей, ведущей его без нарушений свободы его произвола. Пред ним открыты два пути: погибели и спасения! Пути таинственные и невидимые, на коих толпятся, как бы без разбора, сыны Адамовы; но между тем идут, удаляясь непрестанно более одна от другой — к разлуке вечной!

Бог и Истина одно и то же. И посему, всякая Истина, которую встречает человек, приходит ему от Бога, вне коего не может он найти ничего, кроме лжи, и который, по времени и обстоятельствам, выдает нужные человеку истины, как хлеб насущный. Точно так, как истина исходила от Бога, заблуждение родится от человека.

Оно имеет два вида: суеверие и неверие. Человек или искажает в себе образ Божий, прилаживая его к страстям своим, или в некоем бесновании и совсем его изглаждает. Первому из сих преступлений подвержены все народы древности, кроме одного, но все они ненавидели второе, и те несчастные, кои ему подвергались, долго были у них редким исключением, ибо нечестие сего рода, вооружаясь против Бога, ополчается в то же время и против самого существования обществ; и здравый смысл народов понял сие, когда богомерзкое учение Эпикурово заразило империю Римскую, то казалось, что все должно было обратиться в хаос. И точно все бы погибло, но сама истина на земли явися и с человеки поживе. Древние предания внезапно ею ожили, очищенные и освященные новым светом. Тогдашнее общество, труп уже полусогнивший, восприяло жизнь и движение, и сие начало возращенной ему жизни не могло уже истребиться ни переворотами империй, ни длинным рядом тех безграмотных веков, кои называются варварскими. Однако же в пятнадцатом столетии, названном веком Возрождения, смертные признаки общества снова показались: ибо тогда разум, в древней гордости своей, которая казалась дотоле побежденной верой, опять осмелился разбирать и опровергать предания. Место невозможного уже языческого суеверия заступило дерзкое неверие. Оно разрушало мало-помалу сие чудесное здание, которое сама истина воздвигла и, непрестанно опровергая один за другим все догматы веры, то есть все отношения человека к Богу, шло постоянно вперед посреди возрастающего разврата до Французской революции, когда целое общество совершило преступление неслыханное — отвергнув бытие Божие. Тогда злополучие достигло до величайшей степени и гражданский порядок угрожался большими бедствиями, нежели в последние времена империи Римской; ибо Истина Превечная, сделав уже для человека последнее чудо своего милосердия, ничем более, кроме правосудия, не осталась должна ему и не явится более на земле, иначе как для суда. Все погибало снова. Общество европейское снова должно бы было рушиться, ежели бы спасительное учение истины не нашло еще последнего себе убежища в малом числе сердец ими проникнутых, верных ему и великодушных. Одни из них восстали за сию святую Истину и пали мучениками! Другие сделались ее Апостолами. И в то самое время, как заблуждение дошло до самой последней крайности, Истина в устах их загремела ужаснейшими, последними приговорами — исчезли все оттенки, престали все сноровки страха и осторожностей, и сии мужественные Атлеты на самом краю пропасти провели твердою рукою ту черту, которая разделяет отныне навсегда два мира: благочестия и нечестия. Одни из них отдернули завесу будущего, другие стали давать советы для избежания бедствий, коими оно угрожает, — пророчества сбылись! Да внемлются и советы!

Никогда еще разрушительная философия не встречала противоборцев отважнейших потому, что никогда еще не было сражения более решительного за благо или гибель всего человечества. Ни ученость, ни гений, ни слава не останавливают их. Они идут к святой цели своей мимо их и опрокидывают сии истуканы, на глиняных ногах воздвигнутые, поражая их различными оружиями: то громким воплем негодования, то смехом презрения, то палицею строгой диалектики, то громом красноречия. И робкое нечестие, хотя и шипит, выставляя жало свое, но еще прячется от них в мрачную свою нору! Не дерзает выступить в открытый с ними бой. Так страшен ему и один луч небесной Истины!

7-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА. ОБОЗРЕНИЕ НРАВСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА О КОМЕТАХ

История наук есть повесть невежества и мечтаний человеческих; ибо каждая истина окружена толпою заблуждений, через которые должно с трудом до нее добираться. В течение 36 веков человек думал, что Солнце, в 1 400 000 раз огромнейшее Земли, обращается вокруг нее; и для доказательства сего заставлял его проходить 246 900 000 миль — в одну минуту! И сия уродственно-исполинская мечта выдумана, разочтена и общепринята была всеми мудрецами 36 веков, потому только, что мудрование человеческое не могло того разгадать, что мудрость божественная гораздо проще его; и для совершения так недомыслимых ему суток только велела Земля повернуться каждые 24 часа около самой себя!

Точно так же в течение 36 веков бредили о кометах, так же ошибались и, наконец, кажется, и доселе ошибаются! Ум человеческий не так шибко сам подвигается, как до Коперника подвигал он Солнце.

1928 год до Рождества Христова.

Гермес Трисмегист, то есть три краты великий, законодатель, жрец и философ египетский, изобретатель букв и часов, первый писал о кометах. Он думал, что оне то, чем кажутся: звезды то видимые, то невидимые. Итак, на одном конце кометографии подземный вход в его пирамиду, на другом — лестница на чердак села Спасского.

570¹.

Пифагор и ученики его думали, что оне² — явления, образуемые игрою солнечных лучей.

470.

Анаксагор полагал, что, независимо от известных комет, есть еще множество маленьких, из коих некоторые, встретясь одна с другою, соединяются и составляют комету.

410.

Демокрит был того же мнения.

400.

Гиппократ почитал их (не много прежде Невтона, 2000 лет) планетами, а хвост их водою, привлекаемой к ядру планеты и в которой отражаются солнечные лучи.

350.

Явился человек чрезвычайный, который должен был подвинуть их назад, которого творения сперва запрещенные отцами Церкви, приняты Парижским университетом, сожжены Сорбонною в XIII столетии, снова приняты через сто лет, и, наконец, так фанатически чтимы, что нельзя было сказать никакой истины, не согласно с Аристотелем, и мнение Аристотелево было всеобщим законом.

Он думал, что кометы суть земные испарения, которые, достигая чистейшей атмосферы, густеют, загораются и сгорают.

Сие мнение, весьма скромно и в виде простой догадки Аристотелем сказанное, принято сектаторами его с восторгом. Решено положительно, что кометы воздушные явления. Перестали наблюдать их законы и спокойно оставили потешные огни сии загораться и гаснуть в воздухе.

228.

Страбон вздумал посадить их в фонарь! Он назвал их особенными звездами, завернутыми в облако, сквозь которое они светят.

От начала христианского летосчисления.

32.

Сенека сказал, что придет время, когда узнают, что комета есть одно из вечных творений природы. Опять прежде Невтона за XVI столетий.

Между тем как астрономия так немоществовала о кометах, гордая сестра ее астрология дерзко похитила ее права. Богатая всеми прелестями воображения и сильная легковерною пытливостью человека, она обратила все небесные явления к разгаданию одних земных происшествий. Двенадцать знаков зодиака сделались домами, а Венера, Марс и Юпитер — листами в колоде карт. С тех пор Солнце, Луна, планеты и созвездия начали обращаться, восходить и ложиться для того только, чтоб показать, сколько лет проживет какое-либо значащее лицо, дочь или сын у него родится, счастье такого-то и любовь такой-то будут ли постоянны?

Можно себе представить, какие в сем смысле заключения делались тогда из комет.

Но и саму астрономию астроном великий должен был далеко отодвинуть назад. Птоломей, замысловатый изобретатель ложной системы, принял и подтвердил, всем своим влиянием, мнения Аристотелевы — и кометы осуждены на четырнадцать столетий быть воздушными явлениями.

Но поспешим пройти сии веки, чтобы скорее достигнуть до Аппиана, астронома Карла V, который начал первый сомневаться в учении Аристотеля³.

Около того же времени Коперник опрокинул систему Птоломея; а Тихо-Браге, из угла Дании, усиливался согласить их. Он уверял, что кометы творятся на время и потом уничтожаются.

Славный великим своим открытием Кеплер думал, что кометы образуются из небесного вещества, от которого некоторые части отпадают, округляются, отражают свет солнечный, блуждают и рассеиваются.

Так служили кометы камнем преткновения, о который споткнулся и сей великий ум.

Снеллий⁴ отламывает их от солнца. Это гораздо короче, но можно обжечься.

Гассенди⁵ полагает возможным сделать их планетами.

Картезий⁶, блеснувший на минуту своими вихрями, хотел подмести ими и кометы. Это солнцы, говорит он, которые погасают, потеряв силу держаться в средоточии собственных своих вихрей; они упали в вихри соседственные. В них блуждают они, доколе снова засветятся и опять попадут в солнцы.

Вот сокращение из истории всей кометографии до Невтона!

Посмотрим историю самых комет.

С начала мира до Рождества Христова, в 4004 году, в самых древних бытописателях, упомянуты только 55 комет, то есть по одной с небольшим на каждый век; между тем как верно явилось их гораздо более, судя по числу тех, кои наблюдены в веки последующие.

До Рождества Христова.

177.

Самая старшая из комет, по сказанию историков, пришла в 2234 году от сотворения мира пред потопом Огигея, царя Аттики. Она явилась сначала похожею на Венеру и потом распустила огромный хвост. Полагают, что это комета 1680 года, которой Невтон определил 575 годовой возврат; ибо, восходя от его кометы назад по 575 лет, приходится именно сей год для явления оной. Довольно смелое заключение.

1194.

Говорят, что 576 лет после сей кометы явилась другая и по расчету времени должна быть опять Невтонова; но по несчастью сие явление очень недостоверно.

Говорят, что около сего времени прошла одна из Плеад⁷.

Достоверно то, что древние считали их семь, а мы видим только шесть.

619.

В сие время Невтонова комета должна была явиться; и действительно, одна пришла позже или ранее несколькими годами, неизвестно, но достоверно то, что ежели это Невтонова, то в продолжительном путешествии променяла она хвост свой на очень курчавую прическу a la Titus.

479.

Явилась прекраснейшая комета, названная Цератой, потому что хвост ее похож был на рог. Историки замечают, что в сей год разбито греками бесчисленное войско Ксеркса.

Персы заключили, что она была гибельным для них предзнаменованием, а греки приняли ее же за самое для себя счастливое.

371.

Прекраснейшая комета, которой хвост занимал три четверти видимого над горизонтом неба.

203.

Прекрасная комета с длинным хвостом; по мнению Галлея, она та же, которую наблюдал он в 1682 году, хотя у сей был хвост короткий. Но это ничего, он мог вырасти.

43.

Волосатая звезда, являвшаяся в Рим в продолжение семи дней. Астрономы хотят, чтоб это было четвертое явление Невтоновой кометы, которая имела длинный хвост и видна была три месяца. Что делать, так велят думать — учитель сказал! Извольте сами разбирать по сравнению фигур.

Христианское летосчисление.

64.

Прекрасная комета, явившаяся в царствование Нерона и давшая повод Сенеке намекнуть систему Невтонову.

69.

Комета с длинным хвостом, подобная мечу, которая, по многим авторам, была видима целый год, а по мнению Пенгре, не более четырех месяцев. Выбирайте любое.

96.

В сей год должна бы была явиться комета Галлеева.

171.

И в этот год ждали ее напрасно.

248.

Комета, наблюденная в Китае в созвездии Ворона. Хвост ее был более двух градусов. — Ее считают возвратом Галлеевой.

400.

Величайшая и ужаснейшая из комет, с простирающимся от Зенита, почти до видимого горизонта хвостом. Она тоже почитается Галлеевою.

531.

Большая и страшная комета, именуемая Lampadis; ибо похожа на пылающую лампу; Пенгре, усердный приверженец к Невтоновой системе, говорит, однако же, что комета сия по ее элементам не может быть Невтоновой возвратной (как бы то следовало по исчислениям).

582.

Большая и сердитая комета, которая возвестила Азии смерть Шильперика⁸, короля Французского.

729.

В том году являлись две кометы одним разом в продолжение четырнадцати дней; одна поутру, а другая вечером.

815.

Странная комета, похожая на две луны, вместе сложенные.

837.

Первая комета, которой элементы могли быть исчислены Пенгреем. Ядро ее было блистательно; а хвост имел то 7, то 10, то 26 градусов, и, наконец, достигнув до 50, разделился на два луча, из которых один был десятью градусами длиннее другого.

1000.

В сей год увидели на небе то явление, которое называется Хаема, то есть Пропасть.

Сначала было оно похоже на горящее бревно, потом сделалось драконом, у которого синие ноги и непрестанно увеличивающаяся голова. Оно исчезло в ту же ночь. Меран думает, что это было род северного сияния.

В то же время являлась и комета в продолжение девяти дней. Не родня ли она была дракону? Теперь решить трудно.

1006.

Комета в три краты большая Венеры, и которая светила, как четверть луны.

1106.

Большая комета, по некоторым историкам, крошечная — по другим, блистала, как говорят иные, 14, другие 40 и даже 46 дней. Хвост ее полагают в 60 градусов и более.

Посреди сих недостоверностей, из нее выделали возвратную Невтонову, 1680 года; но это трудно устроить: надобно переправить историков, подположить, что они ошиблись во времени явления в направлении хвоста, и надобно приладить элементы ее к системе, а не систему к элементам. Кто же возьмется за это?

1264.

Славная комета с хвостом сперва коротким и широким, который начал суживаться и вытянулся до 100 градусов. Иные говорят, что ее видали четыре месяца, другие сокращают сие время до трех месяцев. Она исчезла в день смерти Папы Урбана IV. Чтоб не сказали, что она его уморила!

1305.

Прекрасная комета с красивым хвостом. Ее почитают одной из Галлеевых.

1315.

Две кометы, одна очень большая обтекала северный полюс, указывая хвостом на восток, где в то же время сияла другая комета, поменьше ее.

1402.

Две прекрасные кометы с блистательными перьями.

1456.

Та маленькая комета 1682 года, наблюденная Галлеем, которую в разное время мы уже указали под разнообразными видами. Она должна быть не очень послушна, ибо иногда, как приказывали ей, возвращаться, — и глаз не показывала. В этот год вздумала явиться во всем блеске.

Хвост ее разделился на два луча в 60 градусов.

1531.

Другая, так названная возвратная Галлеева комета с очень, кажется, маленьким хвостом, ибо и не говорят об нем.

1652.

Гевелий открыл комету немного менее Сатурна, которой острый хвост простирался на 6 или на 7 градусов и был остроконечен. Являлась двадцать дней.

1618.

Две маленькие кометы пришли в этот год возвестить третью! Прекраснейшую из всех когда-либо виденных.

Вчетверо более Юпитера, она была с четверть луны и имела хвост в 40 градусов, который, все более вытягиваясь, дошел до 104. Тонкий вначале, загнулся он на конце и был шириною в 5 градусов.

В телескоп видно было, что ядро ее состояло из трех пламенных шаров. Девять разных видов оно переменяло; то казалось большим, то со множеством пятен, то пятна сии исчезали, и оно представлялось вовсе более прежнего, и проч.

Неутомимый наблюдатель Гевелий срисовал и выгравировал ее.

1617.

Маленькая комета; но примечательная тем, что была прекрасна и похожа на сноп или на искусственный букет ржи, которым дамы украшают шляпки свои.

1661.

Тот же неутомимый Гевелий с Данцигской обсерватории открыл еще комету. Ядро ее, казалось, величиною с Юпитера; оно окружено было прозрачной атмосферой. Хвост ее в 6 градусов длиною к концу расширялся.

В продолжение нескольких дней ядро увеличивалось, и потом, вместе с хвостом, стало уменьшаться. Она являлась 53 дня.

1664.

Комета, в сем году явившаяся, была объявлена всеми астрономами самой ужасной, хотя очень мала. Возникнув в созвездии Ворона, птицы зловещей, она возвещала, говорит Комье⁹ (Comiers), «столько же зол, как вышло из Пандориной коробки». Половина царей должна была умереть — все уцелели. Комета и год прошли благополучно.

Ядро, уменьшаясь при ее исчезании, потеряло круглый вид свой, казалось разорванным и угловатым. Как же думать, что это планета? Хвост ее был то короче, то длиннее, и наконец, загнувшись к горизонту, сделался похожим на рог, из которого вышел хвост павлина. Она была видна в продолжение 56 дней.

(Продолжение впредь.)

8-й ОТЛОМОК ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА. МЫСЛИ ПРИ ЧТЕНИИ ЗАМЕЧАНИЯ МЕНЦЕЛЯ О ФИЛОСОФИИ В ГЕРМАНИИ

Итак, наконец, напечатана философская расписка в следующих признаниях мудрецов века сего:

Многочисленная и высокомудрая школа Шеллинга раздробилась по разным сторонам. «Так (прибавляет Менцель), что в Натуральной философии остался один Окен¹».

Беда совершенная. Что нам теперь делать? Мы спроста принимали все бредни сии за высочайшую мудрость и готовы были умереть за истину Шеллингова учения. Куда теперь девать наши истории философских систем, в которых так оно расхвалено? Что делать с логиками, кои из творений Шеллинговых кой-как, хоть и не очень связно, да скропаны? А конспекты-то, а профессорские тетради, в которых так искусно собирались мы процеживать амврозию сию и с нужной осторожностью и под видом собственного изделия? Куда денемся теперь с этим хворостом, когда и сам великий жрец нашего пантеизма и все жрецы, ему прислуживавшее при алтаре золотого Болвана, сбросили его и тащат по грязи, восклицая: выдыбай Боже! — выдыбай!² Что нам делать с нашими книгами, книженьками, конспектами и тетрадями лекций? Неужели бросить в печь? И куда же? Конечно, в печь! Да после-то с чем останемся? Чужие перья представляли нас, по крайней мере, какими-то заморскими птицами, а как их ощиплют, что с нами будет? Придется опять щекотать с простыми сороками.

Да куда делись все гениальные мыслители Шеллинговой системы? Как могли они добровольно отказаться от своей мудрости, которая так удивляла нас? Как можно мудрецам сказать о самих себе, что они все вздор говорили, и сему смертельному для нас признанию пожертвовать трудами целой жизни, плодом прекраснейших ее лет, Европейскою славой и даже местом, строчкой, страницей, может быть, в истории великих философов? Непонятный поступок! Ежели бы один философ его сделал, то мы бы сказали, что это ничего не доказывает, что он сошел с ума; а то целая шайка их, кроме одного высокоупрямого Окена. Неужели все они повредились в уме?

И апостаты философии, отступники, отщепенцы сии, куда же обратились? К вере Христовой! Католики сделались опять католиками, лютеране — лютеранами, пиетисты — пиетистами.

Один Трокслер нравится Менцелю тем, что хотя и он пришел в такой же философский тупик, как и все прочие, хотя и он увидел, что философия есть только удаляющее от веры распутье заблуждений; но не хочет, подобно Стеффенсу³, омывать слезами покаяния богохульств своих, соблазна и развращения умов; и что же предпринял? Идти назад! Зачем? Чтобы полюбоваться всеми кривизнами того пути погибели, на котором располагается прошататься всю жизнь. Вот истинно великий человек, сей мыслитель гениальный!

А на бедного Макара и шишки теперь валятся. Говорят, что всю беду эту сделал Гегель? Он дошел до последней точки видимого для ума горизонта. Невзначай, впрочем, но он открыл его ограниченность в мире духовном. Вертел свое метафизическое ничто во все стороны, прикрывал его, как самый проворный фигляр, всеми возможными личинами хотел выделать из него что-нибудь, но блестящая личина развалилась — зрители увидели, что под ней было одно ничто! Захохотали и ушли!

Первый созерцатель был Люцифер, говорит Трокслер, и это правда, великая истина! Вот настоящая родословная филозофии (не философии). Странная вещь, однако же, что мудрецы века нашего торжественно назвали самих себя учениками дьявола, отца лжи, духа мрачного и нечистого. Какова была мудрость их, а мы, бедные, как усердно ей учились! О Боже, как спутал Ты, как обезумил, осрамил буйную гордость разума!

Все дело в том, что гениальные мыслители века нашего дофилозофствовались до того, что уничтожили философию. Ум зашел за разум. Люди из них добросовестные (и их по счастью большая часть), которые искали истины, по неведению, там, где нет ее, но искали искренно, признаются чистосердечно в ошибке своей и спешат обратиться к настоящему ее источнику; а те, кои только по гордости ума стремились разными своемыс-лиями оправдать разврат своего сердца, те ищут новых игрушек для воображения, чтоб чем-нибудь заглушить тоску и вопль своей совести.

Переворот в германской философии, ныне происходящий, произведен двумя обстоятельствами: обращением Шеллинга и славнейших его учеников и последователей к христианству, и Гегелем, который доумничался и дотонил донельзя. Самый ум увидел, что далее идти некуда, что вся область его пройдена и обшарена, и найдено в ней одно — ничто! Он очутился там же, откуда пошел. Все навороты умствований испытаны, все красноречие истощено, вся пустозвучность филозофской терминологии разгадана. Савлы, ехавшие в Дамаск, ослепленные светом истины Христовой, пали с коней гордого своемыслия и встают у ног его! Господи! Что мя хощеши творити?

Настала великая эпоха образумления Европы! Поздравляем с сею зарею всех друзей Церкви, тронов и законности. Господь сделал видимое чудо, внезапно озарив слепую толпу филозофов светом своей истины, выведя из самой крайности зла добро высочайшее, из векового скопа заблуждений вечную истину!

А вы, злополучные и недоучившиеся ученики в школах Шеллинга и Стеффенса, вы, бесталанные подражатели несчастному гению Гегеля, индийцы филозофии, покланявшиеся сему далай-ламе, не ожесточайтесь при виде сих падших, но исполинских титанов. Пигмеи ума и учености, бросьте сор и хлам, из которого и вы кучки свои, по одному слабодушному подражанию, начали было сметать в уголок, чтобы тоже, встав на них, взять приступом небо. Смотрите, как громовержец блеснул молниями своими в глаза полубогов ваших! Полетели! Что же с вами-то будет, ежели малейший ветер пахнет? Задует вас в пыли. Образумьтесь. Вон пустынный гроб вашего далай-ламы. Вон простертый у подножия алтарей Христовых славный Шеллинг ваш со всей своей школой. Вон обличающий свое и учителей своих безумие Стеффенс посыпает пеплом покаяния голову свою, которая недавно еще так вас изумляла. Вы всегда рабски подражали сим гениальным умам, продолжайте же подражать. Вам ближе воротиться потому, во-первых, что вы без всяких умствований, всею душою, как подобострастные ханжи филозофии, веровали во все, что вам ни скажут из Германии. Во-вторых, ничему порядочно не выучились и не имели нужды учиться потому, что легкий труд скоро снимать худые копии гораздо выгоднее для лени и прибыльнее в видах скорой известности и звенячего прибытка, нежели ученость, так головоломная и потовая. Так что ж может вас останавливать? Примитесь попросту за дело, за веру дедов ваших, верных Богу Русскому и Царю Белому. Очистите от нечестия испорченные вами науки: а ежели не знаете как, то вот вам и совет.

ОСКОЛКИ ОТ ФИЛОСОФСКОГО МОЗАИКА Г. ПРОСТОДУМОВА

НОВАЯ ФИЛОСОФИЯ

Из самых несомненных исторических событий две эпохи заслуживают особенное внимание: смешение языков при строении Вавилонского столпа и соединение языков при сошествии Духа Святого на Апостолов.

ПОЦЕЛУЙ

Как уста суть орган слова, которое само есть орган и выражение духа; то люди всех стран и всех веков заключили, что в сближении двух уст есть нечто священное — смешение двух душ. Религия установила при алтарях своих лобзание мира в самые святые минуты — не без важной причины. Отцы Церкви уже жаловались, что преступление злоупотребляет сей священный и таинственный знак. Но как бы то ни было, и в осквернении его развратом, и в страхе от его несговорчивой стыдливости, и в ангельской улыбке чистых уст супруги и матери, откуда всемирность и сила его?

МЕТАФИЗИК

Смешон тот метафизик, который проводит целую жизнь в том, чтобы доказывать, что нет метафизики и что он сам только есть только славное животное, в котором нет духа.

КРОХИ Гамана. СЕБЯЛЮБИЕ

Не простые ли это явления себялюбия, что мы означаем понятием свободы? Себялюбие есть сердце нашей воли, из которого все наклонности, подобно кровеносным жилам, истекают и в которое так же возвращаются. Мы не можем ни хотеть, ни думать, не сознаваясь в самих себе.

Как все наши познавательные силы имеют предметом самопознание, точно так и все наклонности и желания наши имеют средоточием себялюбие. Первое есть наша мудрость, второе наша добродетель.

ОСЕДЛОСТЬ

По римскому праву запрещалось воинам покупать земли в тех местах, где они вели войну. Вот римский закон, осуждающий христианина, который призван быть борцом на земле, а заботится об оседлости на ней.

КАПЛИ И БРЫЗГИ ДОЖДЯ ПОЗНАНИЯ ТОРЖЕСТВО ИСТИНЫ (К Пасцепцию, который похвалился, что победил Августина¹.)

Легко кому-нибудь победить Августина, истиною ли, или криком, не мое дело о том говорить. Мне прилично только сказать: очень легко победить Августина, и тем легче показаться победившим его или даже и не показаться, а только быть ославлену. Это очень легко: мне не хотелось бы, чтобы ты считал это за что-нибудь великое, а тем менее искал бы этого как будто чего-нибудь великого. Не в том состоит благо человеку, чтобы он победил другого человека. Но великое благо для него, когда над ним, и согласно с волею его, истина одержит победу; ибо великое зло для него, когда истина одержит над ним победу против его воли; истина все-таки одержит верх над человеком: если не над исповедующим ее, то над отрекающимся от нее.

Бл. Августин Epist. <...>

ВЕТЕР И БУРЯ

Года два тому назад профессор С, бывши в Ревеле, рассказал в одном собрании следующее: «Недавно мне случилось прочесть в одном физическом журнале о новом наблюдении над ветром. Замечено, что если ветер идет большею полосою в одном направлении, то постепенно от него происходящие бури идут в противном направлении, так что, если ветер начнется в Северной Америке и идет вдоль всей Америки на юг, то бури начинаются на юге и подвигаются постепенно на север. Я долго не мог этого себе объяснить. Но увидел, что это очень естественно, вспомнив, что, когда льешь воду из бутылки, то пузыри имеют направление от горлышка бутылки ко дну. Вероятно, ветер имеет до тех пор одно движение, пока не встретит чего-нибудь на пути, что могло бы послужить ему преломлением, например гор, пропастей и т. п.». Так-то, подумал я, и благодатный ветер небесного просвещения шел с востока на запад обширною полосою, пока не стал преломляться в разных местах на западе в Европе и в Америке и не стал возвращаться пузырями философскими да вихрями.

СЧАСТЬЕ

Кто достоин быть счастливым, тот уже счастлив, хотя счастье и гневно к нему.

Оксенштирн. МАЛЕНЬКАЯ ЖЕНА

Одного спросили, зачем он женился на такой маленькой жене. Он отвечал: «Так как жена есть зло, то я из многих зол выбрал самое малое».

Он же. БРАКИ

Говорят, что всякий брак в небе заключается: правда ли это, я не знаю: но есть довольное число браков, которых контракт письменно совершен — в аду.

Он же. ОСТРОТА УМА

Самое верное доказательство остроты ума есть откровенное сознание в своем невежестве.

Он же.

О ПЕРЧАТКЕ, БРОШЕННОЙ г. АКАДЕМИКОМ ВЕЛЛАНСКИМ

(См. "Северн. пчелу" 1832 года № 133.)

Не поднять собираемся эту перчатку, а только слова два сказать об ней хотим. Поднять не отваживаемся.

Во-первых, потому, что в Шеллинговой системе, как уже сказано в статье «Где мы ищем света!» в первой книжке Радуги, заключаются отчасти истины из Священного Писания, как из всеобщего семенника истины почерпнутые, но вне зависимости от оного развитые и потому темные и недозрелые, отчасти же извращение истин сих, происходящего из ложного начала А = А. Согласно с первыми указаны Шеллингом живые силы в природе вместо мертвых механических свойств, какие видела в ней физика, до него господствовавшая. И только потому и удалось ему ниспровергнуть мертвую физику, что он, хотя темно и нечисто, намекнул на целостную жизнь мира, которую уже и Моисей и чисто, и ясно, и точно, и верно по Богодухновению представил. Извращения же истин, заключающихся в Св. Писании, составляют в его системе собственно так названные трансцендентальные гипотезы его. Здесь он, не возвысившись до понятия о той самостоятельной и всемогуще независимой триедино личности абсолютного Универса (как ему угодно было назвать Бога), о которой нам нашим человеческим языком так ясно говорит Св. Писание, попал на необойдимый, не-перейдимый, неподойдимый и даже непереломотый камень преткновения. И оттого-то его и его последователей психология, этика, эстетика представляют самый нестройный хаос. Но Д. М. Велланский² вызывает в борьбу с ним о свете, о тяжести, о магнетизме, об электрицизме и проч. и требует, чтобы противное изложение было выведено из высших начал умозрительного понятия. Доказывать, что Шеллинг отчасти то же сказал, только темно и нечисто, что Св. Писание говорит, не значило бы оспоривать его; а указывать в подтверждение противных положений на Св. Писание — не значило бы выводить противное изложение из высших начал умозрительного понятия; и по окончании борьбы ни за что ни про что пришлось бы, пожалуй, за каждый обспоренный предмет по 500 рублей, а всего за все предложенные семь предметов 3500 руб. Это, кажется, несколько дорогая плата за одно удовольствие — во услышание всех поспорить с уважаемым и почитаемым господином Академиком.

Во-вторых, как-то неловко поднять перчатку г. Велланского и для того, чтобы не могли люди сказать, что у нас на Руси Истину начали за деньги показывать и победы ее увенчивать денежными вознаграждениями, как увенчана была победа покойного Лукина над английским силачом, который брал известную сумму со всякого, кто не мог сшибить его со скамеечки, на которой он стоял, и предлагал все, что имел, тому, кто сшибет его с такой подставки. Наш Лукин, говорят, очень ловко и легко сшиб его и, забрав кучи денег, вокруг скамеечки накладенные, раздал их своим матросам.

Если же бы нашелся охотник вступить в предлагаемое единоборство, то думаем, что он недурно бы сделал, пригласив могущественного соперника своего вступить с ним в состязание о каком-нибудь другом предмете вместо предлагаемых, например хоть о статье «Человек в Биологическом исследовании Природы в творящем и творимом ее качестве». Если бы в эту или подобную статью, как в висок, направил новый Давид пращу свою, то не знаем, на чьей бы стороне победа осталась.

ПРИМЕЧАНИЯ

Письмо к издателю

Печатается по: М. Простодумов. Письмо к издателю // Радуга. 1832. № 2. С. 96-108.

Подписано псевдонимом М. Простодумов.

¹ Бюргер А. И. (1804—1876, по др. данным — 1888), литератор и переводчик, издатель журнала «Радуга» (Ревель, 1832—1833 гг.)

² Бэкон Ф. (1561—1626), английский философ, родоначальник английского материализма.

³ Магницкий ссылается на слова языческого философа Порфирия (232/233-304/306), приводимые Евсевием Кесарийским (ок. 263—340) — римским историком, отцом церковной истории.

⁴ Ad hoc (лат.) — кстати, к месту, по ситуации.

⁵ Спиноза Б. (1632—1677), голландский философ-рационалист, натуралист, один из главных представителей философии Нового времени.

⁶ Круг В. Т. (1770—1842), немецкий философ и писатель, популяризатор критической философии с точки зрения «здравого смысла»; был профессором философии в Кенигсберге (ныне — Калининград) непосредственно после И. Канта.

⁷ Коран.

2-й отломок от философского мозаика

Печатается по: М. Простодумов. 2-й отломок от философского мозаика // Радуга. 1832. № 3. С. 137—154. Подписано псевдонимом М. Простодумов.

¹ Бенгель И. А. (1687—1752), немецкий лютеранский библеист и теолог, основоположник текстологии Нового Завета.

² Лаланд Ж. (1732—1807), французский астроном.

³ Пенгре А. (1711—1796), французский астроном, профессор Руанского университета. Автор сочинения «Кометография», где приведены расчеты движений 32 комет. Совершил путешествие в Тихий океан для наблюдения прохождений Венеры по диску Солнца.

⁴ Кассини Дж. (1625—1712), итальянский и французский астроном и инженер. Открыл спутники Сатурна (Япет, Рея, Тефия, Диона), обнаружил щель в его кольцах («щель Кассини»). Доказал осевое вращение Юпитера и Сатурна, составил большую карту Луны. С хорошей точностью определил расстояние от Земли до Солнца и др.

⁵ Крин сельный — то есть полевые цветы. Старославянизм, употреблявшийся в любимом чтении Магницкого — Евангелиях.

Осколки от философского мозаика

Печатается по: М. Простодумов. Осколки от философского мозаика // Радуга. 1832. № 3. С. 213—214. Подписано псевдонимом М. Простодумов.

¹ Пукевиль Ф. (1770—1838), французский дипломат, исследователь, врач и историк, член Institut de France. Был заложником турецкого султана, затем консулом Наполеона Бонапарта.

² Бекташи — суфийский орден, основанный в XIII в. Близок к шиизму и содержит элементы христианства (крещение). Был распространен в Турции, Албании и Боснии, в основном в среде перешедших в ислам бывших христиан.

³ Плиний Старший (23-79), римский писатель-эрудит, автор «Естественной истории».

3-й отломок от философского мозаика. Особенный характер европейского духа времени

Печатается по: 3-й отломок от философского мозаика. Особенный характер европейского духа времени. Выписка из французской книги // Радуга. 1832. № 4. С. 231—242.

¹ То есть потакали.

² Шарль (Карл) — Фердинанд, герцог Беррийский (1778—1820), второй сын графа Карла д’Артуа, будущего короля Карла X. Был смертельно ранен рабочим Луи Лувелем.

4-й отломок от философского мозаика

Печатается по: 4-й отломок от философского мозаика. Выписка из второго протокола обсерватории села Спасского // Радуга. 1832. № 4. С. 243—254.

¹ Эйлер Л. (1707—1783) — швейцарский, немецкий и российский математик, внесший значительный вклад в развитие математики, а также механики, физики, астрономии и ряда прикладных наук. Автор работ по математическому анализу, дифференциальной геометрии, теории чисел, небесной механике, приближенным вычислениям, математической физике, оптике, баллистике, кораблестроению, теории музыки и др. Академик.

² Фаэтон (др. — греч. Фаебом — «блистающий») — в древнегреческой мифологии — сын бога Солнца Гелиоса. Выпросил у своего отца позволение править солнечной колесницей, но кони отклонились от правильного направления и приблизились к земле, отчего та загорелась. Фаэтон, сраженный Зевсом, погиб.

³ Поэтической.

⁴ Фурии — в древнеримских мифах богини мщения, обитающие в подземном царстве. В переносном значении: фурия — неистово злая женщина.

⁵ Гиль — смута, мятеж.

⁶ Имеется в виду так называемая Голова Горгоны — часть созвездия Персея.

⁷ Фраунгофер Й. (1787—1826), немецкий физик, знаменитый оптик.

⁸ Vis vitalis — жизненная сила (лат.).

Осколки от философского мозаика. 1. Из какого-то философа

Печатается по: Осколки от философского мозаика. 1. Из какого-то философа // Радуга. 1832. № 4. С. 294—296.

¹ Магницкий ссылается на знаменитого Гиппократа.

² Рим 7: 24.

³ Силлогизм — вид умозаключений.

⁴ Магницкий цитирует Ж.-Ж. де Майрана (1678—1771), французского хронобиолога.

⁵ Магницкий ссылается на сочинение Луция Аннея Сенеки (4 до н. э. — 65), римского философа-стоика, поэта и государственного деятеля, воспитателя императора Нерона.

Письмо к издателю М.Г.А.И.

Печатается по: Радуга. 1832. № 5. Ч. II. С. 55-60.

¹ Адресат письма, М.Г.А.И., — это издатель журнала «Радуга», «м<илостивый> г<осударь>» А. И. Бюргер (1804—1876).

² Битва при Треббии (Сев. Италия. 6-8 июня 1799) — сражение между французской Неаполитанской армией и русско-австрийскими войсками под руководством А. В. Суворова, приведшее к разгрому и уничтожению наполеоновских войск.

³ Города Эстляндской губернии.

⁴ В данном контексте слово «гиль» означает «чушь, ересь».

⁵ Диво.

⁶ Левшина.

Продолжение 4-го отломка философского мозаика

Печатается по: Продолжение 4-го отломка философского мозаика. Сила притяжения // Радуга. 1832. № 5. С. 323—337

¹ Коте Р. (1682—1716), английский математик и философ.

² Кларк С. (1675—1729), английский философ и теолог.

³ Бентли Р. (1662—1742), английский критик и филолог, теолог.

⁴ Сабеизм — поклонение звездам, обоготворение небесных светил. В древности сабеизм был распространен в Вавилоне, в Ассирии, где храмы одновременно служили обсерваториями, в Аравии, Сирии, Малой Азии и т. д. Предметом поклонения были в особенности планеты, которым приписывалось влияние на все земное, на природу и людей. В связи с сабеизмом находятся магия, предсказания и гороскопы, изготовлявшиеся по астрологическим правилам.

⁵ Ориген (ок. 185—254), греческий христианский теолог, философ, ученый. Основатель библейской филологии.

⁶ Имеется в виду нечто, носящее ритуальный характер и открытое лишь узкому кругу посвященных.

⁷ Кювье Ж. (1769—1832), французский естествоиспытатель, натуралист. Считается основателем сравнительной анатомии и палеонтологии. Его имя внесено в список величайших ученых Франции, помещенный на первом этаже Эйфелевой башни.

⁸ Куда.

⁹ Бегу.

¹⁰ Если взойду на небо — Ты там! Если сойду в ад — там Ты!

Первое Примечание на 3-й отломок от философского мозаика

Печатается по: Первое Примечание на 3-й отломок от философского мозаика // Радуга. 1832. № 5. С. 337—349.

¹ Альбигойцы (лат. Albigenses), катары — движение христианско-еретического характера, распространенное в XI—XIV вв. в ряде стран и областей Западной Европы (Лангедок, Арагон, север Италии и некоторые земли Германии и Франции). Расцвет движения пришелся на XII—XIII вв.

² Гуситы — чешское реформаторское движение XV в., названное по имени Яна Гуса и принявшее в 1419 г. революционные формы.

³ Патриарх Никон (мирское имя Никита Минин (Минов); 1605—1681), шестой московский патриарх (1652—1666).

⁴ Владимир I Святославич (ок. 960—1015), киевский Великий князь, при котором крестилась Русь.

⁵ Ярослав Мудрый (ок. 978—1054), Великий князь Киевский (1016—1018, 1019—1054).

5-й отломок от философского мозаика. Несколько строк в историю наук

Печатается по: 5-й отломок от философского мозаика — несколько строк с историю наук (Выписка.) // Радуга. 1832. № 5. 1832. С. 373—378.

¹ Луций Тарквиний Приск (Тарквиний Древний), пятый царь Древнего Рима. (616—579 до н. э.). По его приказу был построен первый римский водопровод. Затем был прорыт большой канал, в который выходили специальные протоки, спускавшие различные нечистоты и жидкие отходы. Назвали это сооружение «Великой (или Главной) клоакой».

² Циклопические сооружения — постройки из огромных каменных глыб без связующего раствора.

³ Этруски — древние племена, населявшие в I тыс. до н. э. северо-запад Италии и создавшие высокоразвитую культуру, предшествовавшую римской и оказавшую на нее большое влияние.

⁴ Гесиод (VIII—VII вв. до н. э.), древнегреческий поэт и рапсод (профессиональный исполнитель эпических поэм), представитель направления дидактического и генеалогического эпоса.

⁵ Нимрод — в Пятикнижии, агадических преданиях и легендах Ближнего Востока герой, воитель-охотник («славный зверолов перед Господом») и царь. Ему приписывается строительство Вавилонской башни.

⁶ Брахма — в индуизме рассматривается как творец Вселенной. Наряду с Вишну и Шивой является одним из лиц Тримурти (индуистская «Троица»). Супруга Брахмы — богиня знания и учености Сарасвати.

⁷ То есть окрыленной, крылатой.

⁸ Часть облачения священника, надеваемого при богослужении. Согласно Маймониду, льняной эфод являлся отличительным знаком человека, наделенного пророческим даром. Кроме того, эфод может являться одеянием идола.

Осколок от философского мозаика. Поездка философа в дилижансе

Печатается по: Осколок от философского мозаика. Поездка философа в дилижансе // Радуга. 1832. № 5. С. 385—390.

¹ Известный фонтан, представляющий молочницу, разбившую кувшин свой.

² Император Александр I.

³ «Дорогим товарищам по оружию» (фр.).

⁴ Перуанских.

6-й отломок от философского мозаика. Несколько строк из философии христианской

Печатается по: 6-й отломок от философского мозаика. Несколько строк из философии христианской // Радуга. 1832. № 6. 1832. С. 434—438.

7-й отломок от философского мозаика. Обозрение нравственно-исторического романа о кометах

Печатается по: 7-й отломок от философского мозаика. Обозрение нравственно-исторического романа о кометах. (Выписка из библиотеки сельской обсерватории.) // Радуга. 1832. № 6. С. 438—452.

Даты приведены по источнику.

¹ Здесь и далее, до соответствующего пояснения, указываются годы до Рождества Христова.

² То есть кометы.

³ Аппиан наблюдал комету в 1531 г.

⁴ Снелл В. (1580—1626), голландский математик, физик и астроном.

⁵ Гассенди П. (1592—1655), французский философ, математик, астроном и исследователь древних текстов.

⁶ Декарт Р. (1596—1650), французский философ, физик, математик и физиолог.

⁷ Плеяды (старинное русское название — Стожары или Во-лосожары, Волосыни) — рассеянное звездное скопление в созвездии Тельца; одно из ближайших к Земле и наиболее заметных для невооруженного глаза.

⁸ Хильперик I, король франков. Умер, вопреки Магницкому, в 584 г.

⁹ Комье К. (ум. в 1693), французский ученый.

8-й отломок от философского мозаика. Мысли при чтении замечания Менцеля о философии в Германии

Печатается по: 8-й отломок от философского мозаика. Мысли при чтении замечания Менцеля о философии в Германии // Радуга. 1832. № 6. 1832. С. 452—458.

¹ Окен Л. (1779—1851), немецко-швейцарский ботаник, миколог, зоолог, натуралист (естествоиспытатель), физиолог, доктор медицинских наук, философ, профессор.

² Выдыбай — выплыви (др. — рус). Так, согласно преданию, кричали жители Киева, когда по приказанию князя Владимир в Днепр были сброшены языческие идолы.

³ Стеффенс X., также Штеффенс (1773—1845), немецкий ученый-универсалист, натурфилософ и писатель-романтик, выходец из Норвегии.

Осколки от философского мозаика г. Простодумова

Печатается по: Осколки от философского мозаика Г. Простодумова // Радуга. 1832. № 6. С. 489—490.

¹ Августин Аврелий (354—430) (Блаженный Августин) — епископ Гиппонский, богослов, причисленный клику святых.

² См. сноску 134 к «Письмам императору Николаю I об иллюминатах».

---

1. Ибо математически доказано, что неподвижные звезды суть солнцы; и доказано так: по необъятному расстоянию своему от нашего Солнца звезды сии не могли бы, принимая от него свет, досылать его до нас. Сей свет так уже слаб, когда возвращается он к нам от Урана, что мы не можем видеть сей планеты иначе, как в телескоп; а Уран отстоит от Солнца только на 755 миллионов. Свет солнечный должен бы был совершить путь сей (755 миллионов миль) более миллиона раз для освещения ближайшей к солнцу звезды, и еще такой же путь при отражении на землю. Он был бы, следовательно, ослаблен в два миллиона раз против Урана; и потому стал бы в два миллиона раз невидимее невооруженному глазу; а мы видим сии звезды; видим, как не можем видеть Урана, то есть без телескопа. И потому, наверное, заключаем, что они, блистая собственным светом, суть солнцы.
2. Е se deposo he tira. Tasso, XV. 48.
3. Там же. Стб. 16.
4. Думать, что сила притяжения есть не более как наблюдение в формулах представленное — не может быть запрещено.
5. Или не видим солнца воссиявшего оскудевающа, луны же умаляющиеся, не в них бо есть. И аще прельстися сердце мое, аще руку мою положив на устах моих лобзах? (Иов 31: 26, 27, 28.)
6. И истают все силы небесные (Ис 34: 4). И против всего воинства небесного (Иер 8: 2).
7. Цельс полагает, что мы ни во что не вменяем солнце, луну и звезды; но мы знаем от Святого Учителя языков (Рим 8: 19 и послед.), что чаяния бо твари откровения сынов Божиих чает. Знаем, что суете бо тварь повинуся неволею; но за повинушаго то на уповании, яко и сама тварь освободится от работы нетления в свободу славы чад Божиих. Знаем, что вся тварь (с нами) совоздыхает и соболезнует даже до ныне. Если бы в бесчисленном множестве наших сказаний о звездах Цельс слышал только: «Хвалите его солнце и луна, хвалите его все звезды и свет. Хвалите его небеса небес» (Пс 148: Зи4.); то он не обвинил бы нас в пренебрежении к сему великому и хвалебному лику Божию (Orig. adv. Cels. Lib. V).