Статьи Байрона, вызванныя нападками на «Дон-Жуана» (Байрон; Журавская)/ДО

Статьи Байрона, вызванныя нападками на "Дон-Жуана"
авторъ Джордж Гордон Байрон, пер. Зинаида Николаевна Журавская

Оригинал: англійскій, опубл.: 1820. — Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СТАТЬИ БАЙРОНА,
вызванныя нападками на «Донъ-Жуана».

Переводъ З. Журавской.

Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.

I. Нѣсколько замѣчаній по поводу одной статьи въ «Блэквудовомъ Обозрѣніи» № XXIX, Августъ, 1819 г.

"Что это значитъ? Ты гнѣвна, Геката?"
Макбетъ.

ДЖ. Д. ИЗРАЭЛИ, ЭСКВ.

Любезному и талантливому автору «Авторскихъ злоключеній и распрь» сію добавочную прю и злоключеніе посвящаетъ одинъ изъ потерпѣвшихъ.

Paвeннa, Марта 15-го 1820.

«Земная жизнь писателя, сказалъ, если не ошибаюсь, Попъ, должна быть войной». Мой личный опытъ, поскольку онъ у меня имѣется, не позволяетъ мнѣ ничего возразить противъ этого предложенія, и, подобно всѣмъ, однажды впавшимъ въ это воинствующее состояніе, я вынужденъ, хотя и противъ воли, пребывать въ немъ. Въ одномъ періодическомъ изданіи появилась статья, озаглавленная: «Замѣтки о Донъ-Жуанѣ», авторъ которой столь преисполненъ этимъ воинственнымъ духомъ, что я, съ своей стороны, принужденъ сдѣлать нѣсколько замѣчаній.

"Прежде всего, мнѣ непонятно, по какому праву авторъ приписываетъ мнѣ это анонимное произведеніе. Онъ скажетъ, что это явствуетъ изъ самой книги, т. е. что въ ней есть мѣста, написанныя какъ будто отъ моего имени, или въ моей манерѣ писать. Но развѣ этого не могъ умышленно сдѣлать другой? Онъ скажетъ: въ такомъ случаѣ почему не отречься отъ этой книги? На это я могъ-бы отвѣтить, что отъ всѣхъ сочиненій, приписанныхъ мнѣ за послѣднія пять лѣтъ — разныхъ Паломничествъ въ Іерусалимъ, Смертей на Буланыхъ Лошадяхъ, Одъ къ Странѣ Галловъ, Прощаніи съ Англіей, Пѣсней въ честь г-жи Ла Валеттъ, Одъ къ Св. Еленѣ, Вампировъ и мало ли еще какихъ, которыхъ я, видитъ Богъ, не сочинилъ и изъ которыхъ не прочелъ ни единаго слога, кромѣ ихъ заглавій въ объявленіяхъ — я не считалъ нужнымъ даже и отрекаться; я сдѣлалъ исключеніе только для одного, гдѣ подробно «описывалось мое пребываніе на островѣ Митилены» я тамъ никогда не жилъ — и гдѣ лица, полагавшія, что мое имя можетъ имъ пригодиться, зашли въ своей забавѣ слишкомъ далеко.

"Ужъ если я не давалъ себѣ труда отречься отъ этихъ сочиненій, изданныхъ подъ моимъ именемъ, но не моихъ, чего ради я сталъ бы особенно отрекаться отъ анонимнаго произведенія, — это могли бы счесть за избытокъ усердія. Что касается Донъ-Жуана, я не отрекаюсь отъ него и не признаю его своимъ, пусть каждый думаетъ, какъ хочетъ; но тѣ, кто теперь или впослѣдствіи — если поэма эта будетъ продолжаться — почувствуютъ себя настолько обиженными, что потребуютъ болѣе яснаго отвѣта, частнымъ образомъ и лично, получатъ его.

"Я никогда не уклонялся отъ отвѣтственности за написанное мною и не разъ терпѣлъ отъ злыхъ языковъ за то, что забывалъ отречься отъ произведеній, неосновательно приписываемыхъ моему перу.

"Однако большая часть «Замѣтокъ о Донъ-Жуанѣ» мало относится къ самому произведенію, которое авторъ чрезвычайно расхваливаетъ. За вычетомъ нѣсколькихъ цитатъ и немногихъ вводныхъ замѣчаній, вся остальная часть статьи представляетъ ни больше, ни меньше, какъ личныя нападки на предполагаемаго автора. И это уже не въ первый разъ въ этомъ изданіи; помню, не такъ давно я читалъ подобныя же замѣтки о Беппо (какъ говорятъ, написанномъ знаменитымъ сѣвернымъ проповѣдникомъ) съ тѣмъ выводомъ, что «Чайльдъ Гарольдъ, Байронъ и графъ въ „Беппо“ — одно и то же лицо; такимъ образомъ, выходило что во мнѣ, говоря словами м-ссъ Малалропъ^[1], какъ въ Церберѣ, сидятъ три человѣка заразъ». Статья эта была подписана Presbyter Anglicanus, что, по моему, въ переводѣ должно означать — шотландскій пресвитеріанецъ. Я долженъ замѣтить здѣсь, что вообще смѣшно и досадно быть вынужденнымъ постоянно повторять одно и то же; мнѣ же какъ автору, особенно досадно, что меня постоянно путаютъ съ моимъ протагонистомъ. Это несправедливо и отзывается личностями. Я никогда не слыхалъ, чтобы моего друга Мура считали огнепоклонникомъ изъ-за того, что у него выведенъ гебръ, чтобы Скотта отождествляли съ Фредерикомъ Дью или Бальфуромъ де Бурлей. Соути никто никогда не считалъ мудрецомъ^[2], даромъ, что онъ ввелъ столько кудесниковъ въ своей «Thalaba», а мнѣ не такъ то легко было выпутаться даже изъ Манфреда, который, какъ м-ръ Соути лукаво замѣчаетъ въ одной изъ своихъ статей въ «Quarterly», «поставилъ дьявола на вершинѣ Юнгфрау и надулъ его». Скажу только м-ру Соути, который въ своей поэтической жизни, повидимому, не имѣлъ такого успѣха въ борьбѣ съ великимъ врагомъ, что въ этомъ Манфредъ только слѣдовалъ священному завѣту: «Борись съ дьяволомъ, и онъ убѣжитъ отъ тебя». Мы еще поговоримъ объ этомъ господинѣ — не о дьяволѣ, а объ его смиренномъ слугѣ, м-рѣ Соути, — но теперь я долженъ вернуться къ статьѣ въ "Эдинбургскомъ Обозрѣніи*.

«Въ этой статьѣ, наряду съ нѣсколькими другими изумительными замѣчаніями, находимъ слѣдующія слова: „Короче говоря, этотъ жалкій человѣкъ, исчерпавъ всѣ виды чувственнаго удовлетворенія, осушивши чашу грѣха вплоть до его горчайшаго осадка, повидимому, рѣшилъ показать намъ, что теперь онъ уже не человѣкъ, остающійся человѣкомъ даже и въ своихъ слабостяхъ, а холодный, равнодушный врагъ, съ отвратительнымъ злорадствомъ осмѣивающій все дурное и хорошее, изъ чего слагается человѣческая жизнь“. Въ другомъ мѣстѣ говорятся о вертепѣ, который служитъ убѣжищемъ „его эгоистическому и оскверненному изгнанію“. „Поистинѣ, обидныя слова“. — Что касается первой сентенціи, я ограничусь замѣчаніемъ, что она, повидимому, сочинена по адресу Сарданапала, Тиверія, регента герцога Орлеанскаго, или же Людовика XV и я списывалъ ее такъ-же спокойно, какъ выдержку изъ Светонія или чьихъ нибудь мемуаровъ изъ эпохи регентства, полагая что она въ достаточной степени опровергается уже тѣми выраженіями, въ которыхъ она составлена, и къ частному лицу совершенно непримѣнима. Но на словахъ „вертепъ“ — „эгоистическое и оскверненное изгнаніе“ я вынужденъ остановиться. Насколько резиденція правительства, которое пережило превратности тринадцати вѣковъ и, быть можетъ, существовало бы и понынѣ, еслибъ во вѣроломство Буонапарте или беззаконія его подражателей, — насколько городъ, который былъ складомъ товаровъ для всей Европы въ то время, когда Лондонъ и Эдинбургъ были еще пріютами варваровъ — можетъ быть названъ „вертепомъ“, объ этомъ я предоставляю судить тѣмъ, кто видѣлъ Венецію или знаетъ ее „по наслышкѣ“. Насколько мое изгнаніе было осквернено мною, о томъ не мнѣ судить, ибо слово это имѣетъ много значеній и въ извѣстномъ смыслѣ можетъ набросить тѣнь на поступки большинства людей, но что оно было „эгоистическимъ“ — это я отрицаю. Если помогать по мѣрѣ средствъ и силъ и освѣдомленности объ ихъ бѣдствіяхъ многимъ людямъ, впавшимъ въ нищету вслѣдствіе упадка ихъ родного города, лишившаго ихъ средствъ къ существованію, никогда не отказывать въ просьбѣ, повидимому вытекающей изъ дѣйствительной нужды, тратить на это и здѣсь, и вообще суммы, гораздо большія, чѣмъ то позволяетъ мое состояніе, если дѣлать все это значитъ быть эгоистомъ, я эгоистъ. Я вовсе не ставлю себѣ въ заслугу, что я дѣлалъ все это, но право же, обидно приводить такія вещи въ защиту свою отъ такихъ обвиненій, какія предъявляются во мнѣ, словно арестантъ на судѣ, вызывающій свидѣтелей, которые могутъ показать въ его пользу, или же солдатъ, напоминающій о своихъ заслугахъ, чтобы получить отпускную. Если лицу, обвиняющему меня въ эгоизмѣ, угодно получить болѣе подробныя свѣдѣнія по этому предмету, онъ можетъ узнать — не то, что ему желательно, но то, что навѣрное пристыдятъ его и заставитъ прикусить языкъ, обратившись къ нашему генеральному консулу, который постоянно тамъ живетъ и можетъ подтвердить или опровергнуть справедливость моихъ словъ»

"Я не претендую и никогда не претендовалъ на святость или безукоризненное поведеніе; но никогда я не тратилъ и не буду тратить того, что имѣю, главнымъ образомъ на себя, ни теперь, ни въ будущемъ, ни въ Англіи, ни внѣ ея. И стоитъ мнѣ сказать слово, — еслибъ только я счелъ пристойнымъ или нужнымъ сказать такое слово, — чтобы въ той-же Англіи явились добровольные свидѣтели — и свидѣтели, и доказательства — тому, что есть люди, получавшіе отъ меня не только временное облегченіе скудной подачки, но такія средства, которыя сразу упрочили ихъ счастье и создали для нихъ независимое положеніе, именно благодаря отсутствію во мнѣ того эгоизма, въ которомъ меня такъ грубо и несправедливо укоряютъ.

"Будь я эгоистомъ, будь я алчнымъ, будь я даже просто осторожнымъ человѣкомъ въ томъ смыслѣ, какъ это слово понимается въ общежитіи, я не былъ-бы тамъ, гдѣ я теперь; я не сдѣлалъ бы того, что было первымъ шагомъ на пути къ полному разрыву между мною и моими близкими… Ну, да насчетъ этого истина когда-нибудь всплыветъ наружу; а пока, какъ говоритъ Дюрандартъ въ пещерѣ Монтезиноса: «Терпѣніе, и тасуйте карты!»

"Я до боли чувствую всю хвастливость такихъ завѣреній, я чувствую, какъ унизительно быть вынужденнымъ дѣлать ихъ, но я чувствую и правду ихъ, и чувствовалъ бы то же самое на смертномъ одрѣ, если бы рокъ судилъ мнѣ умереть здѣсь. Я чувствую и то, что говорю все только о себѣ; но, увы! Кто же заставляетъ меня такъ распространяться въ защиту свою, если не они, тѣ, кто, злобно упорствуя въ сливаніи вымысла съ правдой и поэзіи съ жизнью, видятъ въ вымышленныхъ характерахъ живыхъ людей и дѣлаютъ меня лично отвѣтственнымъ чуть ли не за каждый поэтическій образъ, созданный моей фантазіей и особеннымъ складомъ моего ума.

"Авторъ продолжаетъ: — «Тѣ кому извѣстны — а кому онѣ не извѣстны? главныя черты изъ частной жизни лорда Б.» etc. Кому нибудь, быть можетъ, и извѣстны эти главныя черты, но автору «Замѣтокъ о Донъ-Жуанѣ» онѣ, очевидно, неизвѣстны, иначе онъ заговорилъ бы совсѣмъ другимъ языкомъ. То, на что онъ, какъ мнѣ думается, намекаетъ, какъ на «главную черту», въ дѣйствительности было отнюдь не главной, а лишь естественнымъ, почти неизбѣжнымъ слѣдствіемъ событіе и обстоятельствъ, задолго предшествовавшихъ тому періоду, когда это случилось. Это было послѣдней каплей, переполнившей чашу, а моя и безъ того была уже полна. Но возвращаюсь къ обвиненію. Человѣкъ этотъ обвиняетъ лорда Б. въ томъ, что онъ «написалъ пространную сатиру на характеръ и нравъ своей жены». Изъ какой части Донъ-Жуана критикъ вывелъ такое заключеніе, это лучше всего извѣстно ему самому. Насколько я припоминаю женскіе характеры въ этомъ произведеніи, тамъ только одинъ обрисованъ въ забавныхъ тонахъ, или можетъ быть принятъ за сатиру на кого-бы то ни было. Здѣсь опять-таки на мнѣ взыскиваются мои политическіе грѣхи, предполагая, что поэма моя. Изображаю ли я корсара, мизантропа, развратника, язычника, или вождя инсургентовъ — въ немъ видятъ изображеніе самого автора; появляется поэма, о которой отнюдь не доказано, что она писана мною; въ ней выведенъ непріятный, казуистическій, отнюдь не почтенный типъ педанта въ юбкѣ — его принимаютъ за портретъ моей жены. Да въ чекъ же сходство? Я его не вижу. Его создали тѣ, кто о немъ говоритъ. Въ моихъ произведеніяхъ я рѣдко вывожу характеры подъ вымышленными именами; за тѣми, кого я выводилъ, я оставлялъ ихъ собственныя имена, — но рѣдко сами по себѣ являющіяся болѣе ѣдкой сатирой, чѣмъ всѣ, какія можно было бы сочинить на нихъ. Реальными фактами я, дѣйствительно, пользовался широко — для поэзіи они то же, что ландшафты для художника; но мои фигуры не портреты. Возможно даже, что я воспользовался и нѣкоторыми событіями, разыгравшимися у меня на глазахъ, или въ моей семьѣ, какъ нарисовалъ бы видъ изъ своего окна, если бы онъ гармонировалъ съ моей картиной; но я никогда не вывелъ бы портрета живого члена моей семьи иначе, какъ въ свѣта выгодномъ не только для общаго эффекта, но и для него самого, — что въ вышеуказанномъ случаѣ было бы чрезвычайно трудно.

«Мой ученый собратъ говоритъ далѣе: „Напрасно пытался-бы лордъ Б. оправдать свое собственное поведеніе въ этомъ дѣлѣ; и теперь, когда онъ такъ открыто я дерзко призываетъ разслѣдованіе и укоры, мы не видимъ основаній, почему бы ему и не сказать этого прямо устами его соотечественниковъ“. Насколько „открытый“ вызовъ, брошенный анонимной поэмой, и „дерзость“ вымышленнаго характера, въ которомъ критику угодно видѣть лэди Б., могли навлечь на меня столь тягостное обвиненіе изъ такихъ прелестныхъ устъ», этого я не знаю и знать не хочу. Но съ тѣмъ, что я никоимъ образомъ не могу «оправдать своего собственнаго поведенія въ этомъ дѣлѣ» — съ этимъ я согласенъ, ибо ни одинъ человѣкъ не можетъ «оправдать себя» пока онъ не знаетъ въ чемъ его обвиняютъ; противная же сторона никогда не предъявляла мнѣ какихъ-либо специфическихъ осязательныхъ обвиненій, — Богу извѣстно, какъ искренно я добивался ихъ! ни лично, ни черезъ посредниковъ, если только не считать таковыми жестокихъ сплетенъ въ обществѣ и загадочнаго молчанія юридическихъ совѣтниковъ лэди. Неужто критику мало всего, что уже было сказано и сдѣлано? Развѣ общій голосъ его соотечественниковъ не произнесъ уже давно надъ сказаннымъ субъектомъ приговора безъ суда и осужденія безъ обвиненій? Развѣ я не былъ изгнанъ при посредствѣ остракизма, съ той разницей, что на раковинахъ для проскрипціи не было именъ? Если критику неизвѣстно, какъ думало и какъ вело себя общество въ данномъ случаѣ, то мнѣ это хорошо извѣстно; общество скоро забудетъ и то и другое, но я буду долго помнить.

"У человѣка, изгнаннаго партіей, есть утѣшеніе — считать себя мученикомъ; его поддерживаютъ надежда и величіе его дѣлъ — истинное, или воображаемое; бѣжавшій отъ долговъ утѣшаетъ себя мыслью, что время и благоразуміе дадутъ ему возможность поправить своя обстоятельства; у осужденнаго закономъ есть предѣльный срокъ изгнанію или по крайней мѣрѣ мечта о сокращеніи срока, есть увѣренность или хотя бы вѣра, что законъ несправедливъ вообще, или же былъ несправедливо примѣненъ къ нему лично; тотъ, кто выброшенъ за бортъ общественнымъ мнѣніемъ, помимо его политическихъ враговъ, незаконнаго суда, или стѣсненныхъ обстоятельствъ, будь онъ виноватъ или невиненъ, — онъ обреченъ нести всю горечь изгнанія, безъ надежды, безъ гордости, безъ облегченія. Именно такъ было со мной. На чемъ основывалось мнѣніе общества, я не знаю, но приговоръ былъ общій и рѣшающій. Обо мнѣ и моей семьѣ было извѣстно немногое, кромѣ того, что я пишу такъ называемыя поэтическія произведенія, что я дворянинъ, женатъ, недавно сталъ отцомъ и что у меня идетъ разладъ съ моей женой и ея родней; изъ-за чего, — никто не звалъ, ибо жалующіяся на меня лица отказывались объяснять въ чемъ ихъ обиды. Высшій свѣтъ раздѣлялся на партіи; на моей сторонѣ оказалось незначительное меньшинство; люди благоразумные, конечно, перешли на сторону сильнаго — въ данномъ случаѣ дамы, что было учтиво и вполнѣ естественно. Печать проявила большую энергію и непристойности и публика вошла въ такой фазисъ, что изъ несчастнаго выпуска двухъ тетрадей стиховъ, скорѣй хвалебныхъ для насъ обоихъ, сдѣлала какое-то преступленіе, чуть не предательство. Злые языки и личная вражда приписывали мнѣ всевозможные чудовищные пороки; имя мое, слывшее рыцарскимъ я благороднымъ съ тѣхъ поръ, какъ предки мои помогали Вильгельму Нормандскому завоевывать королевство, было запятнано. Я чувствовалъ, что если правда все, о чемъ шепчутся, бормочутъ я болтаютъ, — я не достоинъ Англіи, если ложь — Англія недостойна меня. И я уѣхалъ; но этого оказалось недостаточно. И въ другихъ странахъ, въ Швейцаріи, въ тѣни Альпъ, у синей глуби озеръ, меня преслѣдовала та же вражда, на меня вѣяло той же отравой; я перевалилъ черезъ горы — все то же; тогда я поѣхалъ дальше къ берегамъ Адріатики, какъ загнанный олень, который бѣжитъ къ водѣ.

"Если судить по разсказамъ немногихъ друзей, оставшихся со мной, негодованіе общества противъ меня въ тотъ періодъ, о которомъ я говорю, не имѣло себѣ прецедента; даже въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ политическіе мотивы обостряли злословіе и удваивали вражду, мы не видимъ ничего подобнаго. Мнѣ напримѣръ, совѣтовали не ходить въ театры и на службу въ парламентъ, чтобы меня не освистали или не оскорбили по пути. Даже въ день моего отъѣзда мой лучшій другъ, какъ онъ потомъ мнѣ разсказывалъ, боялся, какъ бы народъ не собрался у кареты и не учинилъ надо мною насилія. Однако, эти совѣты не мѣшали мнѣ смотрѣть Кина въ его лучшихъ роляхъ и вотировать согласно моимъ убѣжденіямъ; что же касается третьяго и послѣдняго опасенія моихъ друзей, я не могъ раздѣлить его, ибо узналъ о немъ лишь много времени спустя послѣ того, какъ я переплылъ каналъ. Да и помимо этого, я отъ природы не таковъ, чтобы слишкомъ принимать къ сердцу людскую злобу, хоть иногда меня и задѣваетъ, когда отъ меня отворачиваются. Отъ всякаго личнаго оскорбленія я могу защитить себя или поквитаться съ обидчикомъ; да и при нападеніи толпы я, по всей вѣроятности, съумѣлъ бы защитить себя съ помощью другихъ, какъ это и бывало въ подобныхъ случаяхъ.

"Видя себя предметомъ злыхъ толковъ и пересудовъ въ обществѣ, я рѣшилъ покинуть родину. Я не воображалъ, какъ Жанъ-Жакъ Руссо, что все человѣчество въ заговорѣ противъ меня, хотя имѣлъ, быть можетъ, не меньше его основаній для такой химеры. Но я замѣтилъ, что эта общая вражда въ значительной степени относятся къ моей личности, что я самъ по себѣ ненавистенъ англичанамъ, быть можетъ, по собственной винѣ, но фактъ неоспоримъ. Врядъ ли публика такъ ополчилась бы на болѣе популярнаго человѣка, не имѣя въ рукахъ хотя бы одно о сколько-нибудь опредѣленно формулированнаго или доказаннаго обвиненія. Я не могу себѣ представить, чтобы такая простая и обыкновенная вещь, какъ разрывъ между мужемъ и женой, сама по себѣ могла вызвать такое броженіе. Не стану повторять обычныхъ жалобъ на то, что ко мнѣ «отнеслись съ предубѣжденіемъ», «осудили, не выслушавъ», на «недобросовѣстность», «пристрастіе» и т. д. — обычной пѣсни тѣхъ. кто былъ судимъ, или ждетъ суда. Но все же я былъ нѣсколько удивлевъ, увидавъ, что меня осудили, не представивъ мнѣ даже обвинительнаго акта, что, за отсутствіемъ опредѣленнаго обвиненія или обвиненій, на меня валили всѣ возможныя и невозможныя преступленія и принимали ихъ на вѣру. Подобныя вещи бываютъ только съ людьми, которыхъ очень не любятъ, и помочь этому горю я не могу, ибо уже истощилъ всѣ рессурсы, съ помощью которыхъ я могъ нравиться въ обществѣ. Въ свѣтѣ у меня не было сторонниковъ; впрочемъ я потомъ узналъ, что были, но не я ихъ вербовалъ и тогда я даже не звалъ объ ихъ существованіи; въ литературныхъ кружкахъ ни одного; въ политикѣ я вотировалъ вмѣстѣ съ ними, и голосъ мой имѣлъ только то значеніе, какое можетъ имѣть голосъ вига въ дни, когда власть принадлежитъ тори; съ лидерами обѣихъ палатъ я былъ лично знакомъ постольку, поскольку это позволялъ тотъ кругъ, къ которому я принадлежу, но не вправѣ былъ разсчитывать и не ждалъ дружескаго отношенія ни отъ кого изъ нихъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ молодыхъ людей моего возраста и положенія и еще нѣсколькихъ, постарше годами, которымъ мнѣ въ послѣднее время посчастливилось оказать услугу въ трудныхъ обстоятельствахъ. Фактически это было равносильно полному одиночеству, и можно, нѣсколько времени спустя, г-жа Сталь говорила мнѣ въ Швейцаріи: «Вамъ не слѣдовало объявлять войну свѣту; это не годится: съ нимъ не подъ силу бороться одному человѣку; я сама пыталась вести такую борьбу въ дни моей юности, но этого не слѣдуетъ дѣлать». Я признаю справедливость замѣчанія, но войну объявлялъ не я; это свѣтъ сдѣлалъ мнѣ честь объявитъ мнѣ войну, и ужъ конечно, если мира съ нимъ можно добиться только раболѣпствомъ и лестью, мнѣ не видать его расположенія, ибо на это я не гожусь. — Я подумалъ, словами Кэмпбелля:

«Тогда возьми въ удѣлъ себѣ изгнанье,

И если въ свѣтѣ не былъ ты любимъ,

Нести его отсутствіе не трудно» *).

) Then wed thee to an exiled lot,

And if the world hath loved thee not,

Its absence may be borne.

"Помню, однако, что, будучи сильно обиженъ поведеніемъ Ромильи (получивъ съ меня задатокъ на веденіе дѣла, онъ началъ давать совѣты противной сторонѣ, а когда ему напомнили о задаткѣ, сослался на забывчивость, говоря: «у моего конторщика столько ихъ!»), я замѣтилъ, что тѣмъ, кто теперь такъ усердно приставляетъ сѣкиру въ корню моего дерева, быть можетъ суждено увидѣть свое подрубленнымъ и на себѣ отчасти испытать то горе, которое они причинили. — Его дерево упало и раздавило его.

"Я слыхалъ и вѣрю, что есть люди, отъ природы нечувствительные къ оскорбленіямъ, во полагаю, что лучшій способъ избѣжать мести — это уйти отъ искушенія. Надѣюсь, что мнѣ никогда не представится случая отомстить, ибо я не увѣренъ, что удержался-бы отъ искушенія, такъ какъ отъ матери я унаслѣдовалъ нѣкоторую долю «perfervidum ingenium Scotorum». Я не искалъ и не стану искать обидчика, я, быть можетъ, онъ никогда не попадется мнѣ на пути. Говоря это, я имѣю въ виду не другую сторону, которая можетъ быть права или неправа, но тѣхъ многихъ, которые, подъ предлогомъ ея защиты, изливали собственную злобу. Въ ея чувствахъ я, навѣрное, давно уже отомщенъ, ибо, каковы бы ни были причины, руководившія ею (она никогда не приводила ихъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ), она, по всей вѣроятности, не предвидѣла до чего, по ея милости, будетъ доведенъ отецъ ея дѣтей, избранный ею супругъ.

"Это по адресу моихъ «соотечественниковъ» вообще; теперь поговоримъ о нѣкоторыхъ въ отдѣльности,

"Въ началѣ 1817-го года въ «Quarterly Rewiew» появилась статья, писанная, если не ошибаюсь, Вальтеръ Скоттомъ, дѣлающая большую честь ему и не безчестье мнѣ, хотя и въ поэтическомъ, и въ личномъ отношенія болѣе чѣмъ благопріятная какъ для произведенія, такъ и для автора, о которомъ въ ней говорилось. Она была написана въ то время, когда себялюбивый человѣкъ не захотѣлъ бы, а робкій не рѣшился бы сказать добраго слова ни о томъ, ни о другомъ, написана человѣкомъ, по отношенію къ которому общественное мнѣніе временно возвело меня въ рангъ соперника — высокое и незаслуженное отличіе, — что, однако, не помѣшало мнѣ питать къ нему дружескія чувства и ему платить мнѣ тѣмъ же. Сказанная статья относятся къ третьей пѣснѣ Чайльдъ-Гарольда и послѣ многихъ замѣчаній, которыя мнѣ не годится ни повторять, ни забывать, въ заключеніе выражаетъ надежду, что я, можетъ быть, еще вернусь въ Англію. Не знаю, какъ это было принято въ Англіи, но въ Римѣ десять-двадцать тысячъ проживающихъ тамъ почтенныхъ англичанъ-туристовъ жестоко обидѣлись. Въ Римъ я пріѣхалъ лишь нѣкоторое время спустя, такъ что самъ не могъ этого видѣть, но мнѣ потомъ говорили, что больше всего негодовала англійская колонія, заключавшая въ себѣ въ томъ году — помимо изряднаго количества закваски съ Вельбекстритъ и Девонширъ-плэсъ, раскиданной по свѣту въ путешествіяхъ — нѣсколько дѣйствительно знатныхъ и хорошо воспитанныхъ семействъ, тѣмъ не менѣе, однако, раздѣлявшихъ общее настроеніе. «Зачѣмъ ему возвращаться въ Англію?» — говорили всѣ въ одинъ голосъ. И я говорю: зачѣмъ? Мнѣ не разъ случалось задавать себѣ этотъ вопросъ, и я до сихъ поръ не нашелъ для него удовлетворительнаго отвѣта. Въ то время мнѣ и въ голову не приходила мысль о возвращеніи, да и теперь, если я иногда и думаю объ этомъ, то лишь о дѣловой поѣздкѣ, а не съ цѣлью развлеченія. Среди разбитыхъ въ куски узъ еще остались цѣльныя звенья, хотя самая цѣпъ и порвана. Есть обязанности, родственныя связи, которыя могутъ потребовать моего присутствія, — вѣдь я отецъ. У меня еще осталось нѣсколько друзей, — а можетъ-быть и врагъ, — съ которыми я хотѣлъ бы встрѣтиться. Все это и разныя мелочи касательно имущества и дѣлъ, всегда накопляющіяся за время отсутствія, могутъ призвать, и по всей вѣроятности, призовутъ меня въ Англію. И я вернусь туда такимъ же, какъ уѣхалъ, съ неизмѣннымъ уваженіемъ къ Англіи, но съ измѣнившимися чувствами по отношенію къ отдѣльнымъ лицамъ, ибо теперь я болѣе или менѣе освѣдомленъ объ ихъ поведенія послѣ моего отъѣзда; къ сожалѣнію, подлинные факты и все то, что они говорили и дѣлали, стало мнѣ извѣстно лишь много времени спустя. Мои друзья, какъ водится съ друзьями, миролюбія ради скрыли ихъ меня многое, что они могли-бы, и кое-что такое, что они обязаны были мнѣ сообщить. Ну да, что отложено, то еще не потеряно; но не моя въ томъ вина, что оно было отложено.

"Говорю о томъ, что произошло въ Римѣ, только для того, чтобъ показать, что изображенныя мною чувства испытывали не одни только англичане въ Англіи; это часть моего отвѣта на брошенный мнѣ упрекъ въ такъ называемомъ «себялюбивомъ» и «добровольномъ» изгнаніи. «Добровольнымъ» оно, конечно, было, ибо кто захочетъ жить среди людей, относящихся къ нему крайне враждебно? Насколько оно было «себялюбивымъ», это я уже объяснилъ.

"Я дошелъ до мѣста, гдѣ меня обвиняютъ въ томъ, что я «вымещалъ свой сплинъ на людяхъ возвышеннаго образа мыслей и добродѣтельныхъ», съ которыми немногіе могутъ сравниться «въ добродѣтеляхъ». Это, до моему скромному сужденію, означаетъ славный тріумвиратъ, извѣстный подъ именемъ «Озерныхъ поэтовъ», когда берутъ всю школу въ совокупности и Соути, Вордсворта и Кольриджа, когда ихъ берутъ порознь. Мнѣ хотѣлось бы сказать нѣсколько словъ о добродѣтеляхъ общественныхъ я личныхъ одного изъ этихъ господъ, по причинамъ, которыя скоро выяснятся.

Покинувъ Англію въ апрѣлѣ 1816 г., больной духомъ и тѣломъ и попавшій въ скверную исторію, я поселился въ Колиньи, на берегу Женевскаго озера. Единственнымъ моимъ спутникомъ былъ молодой врачъ^[3], еще не успѣвшій сдѣлать карьеру; онъ такъ мало зналъ и видѣлъ свѣтъ, что питалъ естественное и похвальное желаніе больше вращаться въ обществѣ, чѣмъ то было удобно для меня при моихъ теперешнихъ привычкахъ и опытѣ прошлаго. Поэтому я познакомилъ его съ тѣми женщинами, къ которымъ у меня были рекомендательныя письма, и, видя, что теперь онъ можетъ обойтись безъ меня, самъ совершенно пересталъ бывать въ обществѣ, за исключеніемъ одной англійской семьи, жившей на разстояніи четверти миля отъ Діодати, да еще случайныхъ встрѣчъ въ Коппе, съ г-жой де-Сталь. Англійское семѣйство, о которомъ я говорю, состояло изъ двухъ лэди, джентльмэна и его сына, годовалаго мальчика^[4].

«Одинъ изъ упомянутыхъ уже „людей возвышеннаго образа мыслей и высокой добродѣтели“, какъ выражается „Edinburgh Magazine“, въ это время или невдолгѣ послѣ того путешествовалъ по Швейцаріи. Вернувшись въ Англію, онъ распустилъ слухъ, — насколько мнѣ извѣстно, выдуманный имъ самимъ, — будто вышеупомянутый джентльмэнъ и я состоимъ въ близкихъ сношеніяхъ съ двумя сестрами, образовавъ кровосмѣсительныя союзъ» (привожу слова, какъ они были переданы мнѣ), я позволялъ себѣ естественные комментаріи во поводу такой связи. А комментаріи эти публично, и весьма охотно, повторялъ другой членъ того-же поэтическаго братства, о которомъ скажу только, что еслибъ даже сплетни были правдой, ему не слѣдовало повторять ихъ; по крайней мѣрѣ то, что относилось ко мнѣ, иначе, какъ съ глубокимъ прискорбіемъ. Сама по себѣ, сплетня не требуетъ большихъ опроверженій: вышеупомянутыя лэди не были сестрами и ни въ какомъ родствѣ не состояли, если не считать второго брака ихъ родителей, вдовца со вдовой; обѣ онѣ были отъ первыхъ браковъ; въ 1816 г. обѣимъ не было и по девятнадцати лѣтъ. «Близкія сношенія» врядъ ли могли-бы возбудить негодованіе великаго поборника пантизократіи (м-ръ Соути не припомнитъ этого проекта?), но никакой близости не было.

«Насколько этотъ человѣкъ, въ качествѣ автора „Wat Tyler“, обвиненный лордомъ-канцлеромъ въ составленіи злонамѣреннаго и кощунственнаго пасквиля и обличаемый въ палатѣ общинъ честнымъ и талантливымъ депутатомъ отъ Норвича, называвшимъ его „мстительнымъ ренегатомъ“, — насколько такой человѣкъ вправѣ судить другихъ, объ этомъ пусть судятъ другіе. Онъ сказалъ, что за эти слова „онъ клеймитъ Уильяма Смита именемъ клеветника“ и что „это клеймо переживетъ его эпитафію“. Но знаю, долго ли будетъ жить эпитафія Уильяма Смита и въ какихъ выраженіяхъ она будетъ составлена, но слова Уильяма Смита лучшая эпитафія для Роберта Соути. Онъ написалъ „Wat Tyler“ и принялъ званіе поэта-лауреата; въ „Жизни Генри Киркъ Уайта“ онъ называетъ рецензентство „неблагороднымъ ремесломъ“ — и самъ сдѣлался рецензентомъ; онъ былъ однимъ изъ авторовъ системы, именуемой „пантизократіей“, требовавшей, чтобы все, включая и женщинъ, было общимъ (вопросы всѣ женщины или только „простыя“) — и выступаетъ въ роли моралиста; онъ возвышался битвой подъ Бленгеймомъ и восхвалялъ сраженіе при Ватерлоо; онъ любилъ Мэри Уольстонкрафтъ — и пытался опозорить имя кя дочери (одной изъ молодыхъ женщинъ, о которыхъ шла рѣчь выше); онъ писалъ вещи, за которыя его называли измѣнникомъ и служитъ теперь королю; онъ былъ мишенью яростныхъ нападокъ Анти-Якобинца — а теперь онъ опора „Quarterly Rewiew“; онъ лижетъ руку, которая его ударила, и ѣстъ хлѣбъ своихъ враговъ, внутренно корчась отъ презрѣнья къ самому себѣ; подъ анонимнымъ самохвальствомъ и тщетными стараніями добиться уваженія другихъ, навсегда утративъ самоуваженіе, онъ пытается скрыть разъѣдающее сознаніе собственнаго паденія. Напрасно! Чему „завидовать“ въ такомъ человѣкѣ? Кто когда-либо завидовалъ завистнику? Чему я могъ „завидовать“ — его имени, происхожденію, добродѣтелямъ, славѣ? Я принадлежу къ аристократіи, ненавистной ему; по матери я потомокъ королей, которые царили раньше тѣхъ, кого онъ нанялся воспѣвать. Слѣдовательно, его происхожденію я не могъ завидовать. Какъ поэту, мнѣ за послѣднія восемь лѣтъ нечего было бояться соперничества; а будущее — „въ грядущее вѣдь вѣрятъ всѣ поэты“ — онъ открыто для всѣхъ. Напомню только м-ру Соути словами одного критика, который, будь онъ теперь въ живыхъ, стеръ бы съ лица земли Соути, какъ литератора, ибо онъ былъ заклятымъ врагомъ всѣхъ шарлатановъ и обманщиковъ, отъ Макферсона и ниже, — что потомъ же мечтали нѣкогда Сеттль и Оджильби», и, съ своей стороны, могу его увѣрить, что потомство будетъ помнить его и его секту; я буду гордиться тѣмъ, что я «забытъ». Что онъ недоволенъ своимъ успѣхомъ, какъ поэтъ, этому легко можно повѣрить, вѣдь журналы играли имъ въ кегли: «Edinburgh Rewiew» валилъ его, а «Quarterly» подымалъ на ноги; правительство нашло, что онъ полезенъ въ періодической печати я настойчиво рекомендуетъ его книги, такъ что его теперь иной разъ и покупаютъ (я хочу сказать: его книги, но только автора), и его можно встрѣтить на полкѣ, если не на столѣ, у большинства джентльмэновъ, служащихъ въ разныхъ казенныхъ учрежденіяхъ. Добродѣтелей его, какъ частнаго человѣка, я не знаю, о его принципахъ слыхалъ достаточно. Самъ я всѣми силами старался быть добрымъ и полезнымъ другимъ и въ этомъ смыслѣ не боюсь сравненій; что же касается заблужденій страстей, всегда-ли м-ръ Соути былъ такъ спокоенъ и безупреченъ? Развѣ онъ никогда не желалъ жены ближняго? Никогда не клеветалъ на дочь жены своего ближняго — той самой женщины, обладанія которою онъ добивался? Но довольно объ апостолѣ пантизократіи.

О «благородномъ, добродѣтельномъ» Вордсвортѣ достаточно привести одинъ анекдотъ, чтобы судить объ его искренности. Въ разговорѣ съ м-ромъ NN онъ закончилъ свою рѣчь словами: «Въ сущности, я не далъ бы и пяти шиллинговъ за все, что когда-либо было написано Соути». Быть можетъ, этотъ разсчетъ скорѣе доказываетъ, что онъ дрожитъ надъ пятью шиллингами, чѣмъ то, что онъ низко цѣнитъ д-ра Соути; но, принимая во вниманіе, что, когда онъ бывалъ въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, а у Соути оказывался шиллингъ, Вордсворту, по слухамъ, обыкновенно доставалась половина; такая оцѣнка звучитъ какъ-то непріятно. Этотъ анекдотъ разсказавъ мнѣ людьми, которые, еслибы я назвалъ ихъ по имени съумѣли бы доказать, что его происхожденіе столь-же поэтично, какъ я правдиво. За это я ручаюсь равно какъ и за то, что вышеупомянутую ложь распространялъ м-ръ Соути.

"О Кольриджѣ я ничего не скажу — почему, пусть онъ самъ догадается.

"Я сказалъ объ этихъ людяхъ больше чѣмъ намѣревался, будучи до извѣстной степени задѣтъ замѣчаніями, вынудившими меня начать этотъ разговоръ. Ничего я не вижу въ этихъ господахъ, какъ поэтахъ и личностяхъ, ни въ талантахъ ихъ, ни тѣмъ менѣе въ ихъ характерахъ, — что могло бы помѣшать порядочному человѣку выразить имъ свое глубокое презрѣніе, въ прозѣ или стихахъ, какъ случится. М-ръ Соути можетъ возразить мнѣ въ «Quarterly», а м-ръ Вордсвортъ въ постскриптумахъ къ своимъ «Лирическимъ Балладамъ», гдѣ онъ, приводя примѣры возвышеннаго, цитируетъ самого себя и Мильтона. «И нѣжный воркованья звукъ голубкѣ грезы навѣваетъ»^[5]; иными словами, горлицѣ пріятно слушать самое себя — тоже и м-ру Вордсворту, Когда онъ выступаетъ публично. "Какое божество хранитъ этихъ господъ, чтобы мы были обязаны чтить ихъ? Аполлонъ-ли? не изъ тѣхъ-ли они, кто называлъ «пьяной пѣсней» Оду Драйдена? кто открывалъ что Элегія Грэя полна ошибокъ, (см. Жизнь Кольриджа, т. I. Примѣчаніе, благодарность Вордстворту за то, что онъ указалъ ему на это; и въ худшей прозѣ, какую когда-либо позволялось писать и печатать, доказывали, что Попъ не былъ поэтомъ, а Уильямъ Вордсвортъ — поэтъ.

"Достойны ли они уваженія въ другихъ отношеніяхъ; уважаютъ-ли ихъ? На чемъ основаны ихъ притязанія? — на открытомъ признаніи въ своемъ отступничествѣ, на протекціи правительства? Найдите мнѣ человѣка, который питалъ бы уваженіе къ этимъ отцеубійцамъ собственныхъ принциповъ. Въ сущности, они и сами отлично знаютъ, что наградой за отступничество имъ былъ ужъ никакъ не почетъ. Время не убило уваженія къ стойкости политическихъ убѣжденій и, само измѣнчивое, воздаетъ честь тѣмъ, кто не мѣняется. Посмотрите на Мура; Соути долго придется ждать такой торжественной встрѣчи въ Лондонѣ, какую Муру устроили въ Дублинѣ, даже если правительство возьметъ устройство на себя и не пожалѣетъ денегъ для агентовъ. Горячія сердцемъ ирландцы принесли эту славную дань не только поэту, но и человѣку, стойкому въ испытаніяхъ патріоту, не богатому, но неподкупному товарищу-гражданину. М-ръ Соути можетъ самохвальствовать на людяхъ, но въ душѣ онъ искренно презираетъ себя. И его ярость, когда онъ съ пѣной у рта накидывается на всѣхъ, кто остался въ вѣроломно покинутой имъ фалангѣ, не что иное, какъ, выражаясь словами Уильяма Смита, «злоба ренегата», брань проститутки, стоящей на углу и накидывающейся на своемъ грязномъ жаргонѣ на всѣхъ проходящихъ, кромѣ тѣхъ, кто можетъ дать ей «заработать».

"Отсюда и его литературно-политическія изліянія разъ въ три мѣсяца, имъ же самимъ окрещенныя «неблагороднымъ ремесломъ»; отсюда и его ненависть въ Ли Гёнту, несмотря на то, что Гёнтъ сдѣлалъ для его поэтической репутаціи (какова она есть) больше, чѣмъ могли сдѣлать всѣ «озерные», вотъ ужъ четверть вѣка упражняющіеся въ обмѣнѣ взаимныхъ похвалъ.

"Теперь мнѣ хотѣлось бы сказать нѣсколько словъ о теперешнемъ состояніи англійской поэзіи. Что мы переживаемъ вѣкъ упадка англійской поэзіи, въ этомъ усомнятся не многіе изъ тѣхъ, кто серьезно задумывался надъ этимъ вопросомъ. Что въ числѣ теперешнихъ поэтовъ есть геніальные люди, это не измѣняетъ факта, ибо не даромъ говорится: «послѣ того, кто формируетъ вкусъ своей страны, величайшій геній тотъ, кто его портитъ». Никто не отказываетъ въ геніальности Мариво, который въ теченіе почти столѣтія портилъ вкусъ не только Италіи, но и всей Европы. Одной изъ важнѣйшихъ причинъ этого плачевнаго состоянія англійской поэзіи является нелѣпое и систематическое приниженіе Попа, въ чемъ за послѣдніе годы наблюдается какая-то эпидемическая конкурренція. Люди самыхъ противоположныхъ имѣній сходятся въ этомъ вопросѣ. Начало положили Уортонъ и Черчилль, вѣроятно, по внушенію героевъ Дунціады, внутренно убѣжденные, что имъ не составить себѣ сколько-нибудь приличной репутаціи, пока они не сведутъ къ должными, какъ имъ казалось, размѣрамъ совершеннѣйшаго и гармоничнѣйшаго изъ поэтовъ, которому они, не находя къ чему придраться, ставили въ укоръ его умъ. Но и они не посмѣли поставить его ниже Драйдена. И Гольдсмитъ и Роджерсъ, и Кэмпбелль, его даровитѣйшіе ученики, и Гэйли, поэтъ слабый, но все же оставившій послѣ себя одну поэму, которой не хотѣлось-бы дать умереть (Triumphs of Temper), поддерживали репутацію этого чистаго, прекраснаго стиля; Краббъ, первый изъ живущихъ нынѣ поэтовъ, почти сравнялся съ учителемъ. Затѣмъ явился Дарвинъ, низвергнутый одной поэмой въ Антиякобинцѣ^[6], и крусканцы, отъ Мерри до Джернингэма, уничтоженные (если ничто можетъ быть уничтожено) Джиффордомъ, послѣднимъ изъ настоящихъ сатириковъ.

"Въ то-же время Гоути подарилъ васъ Wat Tyler’омъ и Іоанной д’Аркъ во славу Драмы и Эпоса. Впрочемъ, виноватъ, Вашъ Тэйлеръ тогда былъ еще въ рукописи, вмѣстѣ съ Петеромъ Биллемъ^[7]. Великая революціонная трагедія предстала предъ публикой и предъ судомъ позднѣе. Вордсвортъ кропалъ свои лирическія баллады и высиживалъ предисловіе, за которымъ долженъ въ свое время былъ слѣдовать постскриптумъ; то и другое въ прозѣ, которая должна была доставлять особенное удовольствіе любителямъ предисловій Попа и Драйдена, пожалуй не менѣе прославившихся красотою сисей прозы, чѣмъ прелестью стиха. Вордсвортъ — полная противоположность мольеровскому герою, который всю свою жизнь говорилъ прозой, самъ того не зная; онъ думаетъ, что онъ всю жизнь писалъ стихами и прозой, а между тѣмъ и стихи его, и прозу по совѣсти нельзя назвать ни прозой, ни стихами. М-ръ Кольриджъ, будущій vates, поэтъ и провидецъ изъ «Morning Posy» (честь, которой добивался м-ръ Фицжеральдъ изъ Почтоваго ящика), впослѣдствіи предсказавшій паденіе Буонапарте, чему онъ самъ немало способствовалъ, давъ ему прозвище корсиканца, м-ръ Кольриджъ въ то время занимался проповѣдью осужденія Питта и опустошенія Англіи, въ двухъ томикахъ стиховъ, лучшихъ изъ всѣхъ, какіе онъ когда-либо написалъ, а именно: адской эклогѣ «Огонь, Голодъ и Рѣзня» и Одѣ къ уходящему году.

"Эта троица — Соути, Вордсвортъ и Кольриджъ, питала весьма понятную антипатію къ Попу; и я уважаю въ ней это, какъ единственное самобытное чувство, или принцамъ, который она ухитрилась сохранить. Но въ этомъ съ ней сошлись я тѣ, кто ни въ чемъ другомъ съ ней не сходился: и сотрудники «Эдинбургскаго Обозрѣнія», и вся разношерстная масса здравствующихъ англійскихъ поэтовъ, за исключеніемъ Краббе, Роджерса, Джиффорда и Кэмпбелля, которые и въ теоріи, и на практикѣ доказали свою вѣрность, и даже я, постыдно уклонявшійся на практикѣ отъ указаннаго имъ пути, хотя я всей душой люблю и чту поэта Пока я, надѣюсь, такъ будетъ до конца моей жизни. Пусть лучше все написанное мною пойдетъ на подбивку того самаго чемодана, раскрывъ который я уже разъ, это было въ 1811 г. на Мальтѣ, прочиталъ одиннадцатую книгу одной современной эпической поэмы, (я раскрылъ его въ отсутствіе слуги, чтобы перемѣнитъ бѣлье послѣ пароксизма лихорадки, и на бумагѣ, которой онъ подбитъ, прочелъ имя мастера — Эйръ, Кокснуръ-стритъ, и тутъ же рядомъ вышеупомянутую эпическую поэму), чѣмъ я пожертвую поэзіей Попа, по моему твердому убѣжденію, имѣющей такое же значеніе, какъ христіанство, въ англійской поэзіи.

"Но эдинбургскіе обозрѣватели и Озерные, и Гёнтъ съ его школой, и всѣ прочіе со своими школами, и Муръ безъ школы, и пожилые джентльмэны, которые переводятъ и подражаютъ, и юныя лэди, которыя слушаютъ и повторяютъ, баронеты, рисующіе ничего не говорящіе заглавные листки къ сочиненіямъ плохихъ поэтовъ, и благородные господа, приглашающіе ихъ на обѣдъ въ свои помѣстья, небольшая группа умныхъ людей и огромная толпа невѣждъ, — всѣ въ послѣднее время объединялись въ умаленіи великаго поэта, за которое краснѣли-бы ихъ отцы точно такъ же, какъ будутъ краснѣть ихъ дѣти. Что-же мы получили взамѣнъ? «Озерную» школу, начавшую съ эпической поэмы, написанной въ «шесть недѣль» (Іоанна д’Аркъ, по увѣренію самого автора), и закончившую балладой Питеръ Беллъ, которую авторъ сочинялъ въ теченіе двадцати лѣтъ, какъ онъ предупредительно докладываетъ тѣмъ немногимъ, кого это можетъ интересовать. Что намъ дано взамѣнъ? Груда пошлыхъ и неинтересныхъ романовъ, подражаніе Скотту и мнѣ, съумѣвшимъ наилучшимъ образомъ использовать вашъ скверный матерьялъ и ошибочную систему. Что намъ дано взамѣнъ? Мадокъ — ни то, ни сё, не эпосъ и не что-либо другое; Талаба-Кегама, Гебиръ и тому подобная тарабарщина, написанная во всѣхъ размѣрахъ я невѣдомо на какомъ языкѣ. Гёнтъ, достаточно даровитый, чтобы сдѣлать Исторію Римини такимъ-же совершенствомъ, какъ сказки Драйдена, счелъ нужнымъ пожертвовать своимъ талантомъ и вкусомъ какимъ-то непонятнымъ внушеніямъ Вордсворта, которыхъ, я увѣренъ, онъ самъ не съумѣлъ-бы растолковать. Муръ — но къ чему продолжать? — всѣ они, за исключеніемъ Крабба, Роджерса и Кэмабелля, которые, такъ сказать, уже дошли до мѣста, съ Божьей помощью, переживутъ свою славу, — для этого имъ не нужно особенной долговѣчности. Само собой, нужно еще сдѣлать исключеніе для тѣхъ, кому нечего терять, такъ какъ они и не стяжали славы, кромѣ какъ въ провинціи и въ собственной семьѣ, — и еще для Мура, этого ирландскаго Бернса, который уже не можетъ утратить своей славы.

"Большинство перечисленныхъ мною поэтовъ съумѣли, однако, найти себѣ послѣдователей. Въ одной статьѣ въ «Connoisseur» говорится: «По наблюденіямъ французовъ, въ Англіи достаточно кота, старухи и священника для того, чтобы составить религіозную секту». И для образованія поэтической достаточно такого-же количества животныхъ, лишь нѣсколько много рода. Если взять сэръ Джорджа Бьюмонта вмѣсто священника и м-ра Вордсворта вмѣсто старухи, мы будемъ имѣть почти полностью требуемое; боюсь только, что Соути неважно исполнитъ роль кота, онъ слишкомъ наглядно доказалъ свою принадлежность къ породѣ, съ которой это благородное животное особенно враждуетъ.

"Тѣмъ не менѣе я не захожу такъ далеко, какъ Вордсвортъ въ своемъ послѣсловіи, утверждающій, будто ни одинъ великій поэтъ не добивался славы при жизни; въ переводѣ это означаетъ, что Уильяма Вордсворта современники читаютъ не такъ усердно, какъ бы ему хотѣлось. Утвержденіе это столь-же ложно, какъ и нелѣпо. Извѣстность Гомера обусловливается его популярностью при жизни: онъ читалъ свои стихи, — еслибъ они сразу не производили сильнаго впечатлѣнія на окружающихъ, кто сталъ-бы учить наизусть «Иліаду» и передавать ее по преданію? Эвній Теренцій, Плантъ, Лукрецій, Горацій, Виргилій, Софоклъ, Эврипидъ, Сафо, Анакреонъ, Теокритъ, — всѣ великіе поэты древности приводили въ восторгъ своихъ современниковъ. Самое существованіе поэта до изобрѣтенія печатнаго станка зависѣло отъ степени его популярности — и развѣ она вредила его будущей славѣ? Едва-ли. Исторія гласитъ, что лучшіе дошли до насъ. Причина ясна: чѣмъ популярнѣй былъ поэтъ, тѣмъ больше находилось охотниковъ списывать его рукописи; а что у его современниковъ былъ испорченъ вкусъ, эти новѣйшіе авторы врядъ-ли рѣшатся утверждать, ибо лучшіе изъ нихъ только съумѣли приблизиться къ древнимъ. Данте, Петрарка, Аріостъ и Тассо, — всѣ они были любимцами своихъ современниковъ. Поэма Данте получила широкую извѣстность задолго до его смерти, а послѣ его смерти государства спорили между собой изъ-за его останковъ и уголка земли, на которой была написана «Божественная Комедія». Петрарка былъ вѣнчанъ лаврами въ Капитоліи. Аріостъ былъ отпущенъ безъ выкупа разбойникомъ, читавшимъ его «Неистоваго Роланда». Я не совѣтовалъ-бы м-ру Вордсворту попробовать продѣлать тотъ-же опытъ съ его «Контрабандистами». Тассъ, несмотря на критику и нападки крускантинцовъ, еслибъ не умеръ, тоже былъ-бы вѣнчанъ въ Капитоліи.

"Не трудно доказать, что у единственнаго изъ современныхъ народовъ Европы, владѣющаго поэтической рѣчью, популярность не заставила себя долго ждать. Да и у насъ Шекспиръ, Спенсеръ, Джонсэнъ, Уоллеръ, Драйденъ, Конгривъ, Попъ, Юнгъ, Шенстонъ, Томсонъ, Гольдсмитъ, Грэй пользовались такой же популярностью при жизни, какъ и послѣ смерти. Элейя Грэя понравилась сразу и навсегда. Его Оды и теперь, какъ тогда, нравятся меньше Элегіи. Мильтону не давала прославиться его страсть къ политикѣ. Но Эпиграмма Драйдена^[8] и успѣхъ его книги въ продажѣ, принимая во вниманіе, что въ то время читали гораздо меньше теперешняго, показываютъ, что современники умѣли чтить его. Я даже осмѣливаюсь утверждать, что «Потерянный рай» въ первые четыре года послѣ своего выхода въ свѣтъ расходился въ большемъ количествѣ экземпляровъ, чѣмъ «Прогулка» за такое же время, съ той разницей, что между моментами появленія этихъ книгъ прошло около полутораста лѣтъ, а за это время прибавилось иного тысячъ читателей. Тѣмъ не менѣе, такъ какъ м-ръ Вордсвортъ приводить въ примѣръ Мильтона, какъ поэта, который при жизни не добился славы, съ цѣлью доказать, что наши внуки будутъ читать его (Вордсворта), я ему совѣтую сначала опросить нашихъ бабушекъ. Но пусть онъ не огорчается: быть можетъ, онъ еще доживетъ до заката славы своихъ соперниковъ, которые будутъ забыты, какъ забыты Дарвинъ и Сьюардъ, и Гуль, и Голь, и Гойль; но паденіе ихъ не будетъ его возвышеніемъ; онъ бездарный писатель до существу и всѣ недостатки другихъ не могутъ выдвинуть его достоинствъ. У него можетъ быть секта, но никогда не будетъ публики; и его аудиторія всегда будетъ «немногочисленной», не будучи «избранной» если не подразумѣвать подъ этимъ кандидатуру въ Бедламъ.

"Меня могутъ спроситъ, почему-же будучи такого дурнаго мнѣнія о настоящемъ положенія поэзія въ Англіи, и уже съ давнихъ поръ, какъ это хорошо извѣстно моимъ друзьямъ, самъ владѣя перомъ и зная, что публика прислушивается, или по крайней мѣрѣ прислушивалась къ моему голосу, — почему я самъ въ своихъ сочиненіяхъ не держался иного плана и не пытался исправить вкусъ современниковъ вмѣсто того, чтобы потворствовать ему. На это я отвѣчу, что легче замѣтить ошибку, чѣмъ итти вѣрнымъ путемъ, я что я никогда не рассчитывалъ «занять (какъ Питеръ Беллъ, см. предисловіе) прочное положеніе въ литературѣ своей страны». Это знаютъ всѣ, кто мнѣ близокъ, и знаютъ также, какъ я былъ удивленъ временнымъ успѣхомъ моихъ произведеній, въ виду того, что я не льстилъ ни лицамъ, ни партіямъ и высказывалъ мнѣнія, нераздѣляемыя большинствомъ читателей. Еслибъ я могъ предвидѣть, съ какимъ вниманіемъ отнесется во мнѣ публика, ужъ конечно я бы усерднѣе старался заслужить его. Но я жилъ въ дальнихъ краяхъ, за границей, или-же дома среди волненій, не благопріятствующихъ работѣ и размышленію; такъ что почти все написанное мною мнѣ диктовала страсть — та или другая, но всегда страсть; ибо во мнѣ (если только не будетъ ирландизмомъ выразиться такимъ образомъ) даже мое равнодушіе является своего рода страстью, результатомъ опыта, а не природной философіей. Писательство входитъ въ привычку, какъ кокетство у женщинъ: есть женщины, у которыхъ въ жизни не было ни единой интриги, но не иного такихъ, у которыхъ была только одна; точно такъ же есть милліоны людей, не написавшихъ ни одной книги, но не много такихъ, которые удовольствовались одной. Такъ и я, написавъ одну книгу, продолжалъ писать, безъ сомнѣнія, ободренный успѣхомъ даннаго момента, но вовсе не предвидя, что этотъ успѣхъ будетъ прочнымъ, и даже, смѣю васъ увѣрить, врядъ ли этого желая. Но, помимо сочинительства, я въ это время дѣлалъ и кое что другое, отнюдь не способствовавшее ни усовершенствованію моихъ произведеній, ни моему благополучію.

«Итакъ, я публично высказалъ о поэзіи нашихъ дней свое давнишнее мнѣніе, которое высказывалъ всѣмъ, кто интересовался имъ, и еще кой-кому, кто, быть можетъ, предпочелъ-бы не слыхать его; такъ, напримѣръ, я недавно говорилъ Муру, что Смы всѣ неправы, кромѣ Роджерса, Крабба и Кэмпбелля». Я не старъ годами, но много пережилъ и не чувствую въ себѣ достаточно бодрости духа для того, чтобы попытаться создать произведеніе, которое показало-бы, что я считаю истинной поэзіей; приходится удовольствоваться изобличеніемъ недостатковъ существующей. Но я вѣрю, что въ Англіи явятся болѣе молодые умы, которые, избѣжавъ заразы, изгнавшей всякую поэзію изъ нашей литературы, вернуть ее нашей родинѣ такой, какой она была и еще можетъ быть.

"А пока, лучшій способъ искупить свой грѣхъ это покаяніе и новыя, частыя изданія Попа и Драйдена.

"Въ поэмѣ «О человѣкѣ» (Essay on Man) вы найдете такую-же утѣшительную метафизику и въ десять разъ больше поэзіи, чѣмъ въ «Прогулкѣ». Если вы ищете страсти, гдѣ-же вы найдете больше пылкой страсти, чѣмъ въ посланіи Абеляра къ Элоизѣ или въ «Паламонѣ и Арситѣ»? Вамъ нуженъ вымыселъ, воображеніе. возвышенность, характеры — ищите ихъ въ «Кражѣ со взломомъ», въ Басняхъ Драйдена, въ «Одѣ на день св. Цециліи», въ «Авессаломѣ и Ахитофелѣ». У этихъ двухъ поэтовъ вы найдете все, ради чего пришлось бы поглотить неизмѣрямое количество стиховъ и Богъ вѣсть сколько современныхъ писакъ, не найдя у нихъ хотя бы заглавія одинаковаго качества съ тѣми, и, вдобавокъ, умъ, который у нынѣшнихъ писателей отсутствуетъ. Я не забылъ ни Томаса Броуна младшаго, ни Семейства Фудокь, ни Уистлькрафта, но это не умъ; это — юморъ. Не говорю уже о гармоніи стиха Попа и Драйдена въ сравненіи съ нынѣшними, но сейчасъ нѣтъ ни одного поэта (кромѣ Роджерса, Джиффорда, Кэмпбелля и Крабба), который былъ-бы способенъ написать героическую поэму. Дѣло въ томъ, что красота и прелесть его стиховъ отвлекали вниманіе публики отъ ихъ другихъ достоинствъ, точно такъ же, какъ обыкновенный наблюдатель, любуясь красотой мундира, не думаетъ о качествѣ войскъ. Именно свойственная Попу гармонія стиха вооружила противъ него пошлость и жеманство, оттого, что у него безукоризненный стихъ, увѣряли, что у него только стихъ и хорошъ; оттого, что высказываемыя имъ истины такъ ясны, говорили, что у него нѣтъ выдумки; оттого, что онъ всегда понятенъ, принято думать, что онъ не талантливъ. Намъ съ насмѣшкой говорятъ, что онъ «поэтъ разсудка», какъ будто съ разсудкомъ нельзя быть поэтомъ. Перелистывая страницу за страницей, я берусь найти у Попа больше строкъ, свидѣтельствующихъ о богатствѣ его фантазіи чѣмъ у любыхъ двухъ изъ нынѣ здравствующихъ поэтовъ. Возьмемъ наудачу примѣръ изъ области, не особенно благопріятствующей развитію воображенія — Сатиры, возьмемъ описаніе характера Спора со всей чудесной игрой фантазіи, которой оно изукрашено, и попробуемъ сопоставить съ нимъ такое же количество стиховъ изъ двухъ современныхъ поэтовъ, равной силы и разнообразія — гдѣ вы ихъ найдете?

"Приведу лишь одинъ примѣръ изъ многихъ въ отвѣтъ на несправедливое отношеніе къ памяти того, кто внесъ гармонію въ нашу поэтическую рѣчь. Разные клерки и другіе геніи-самородки находили болѣе легкимъ кривляться, подражая новымъ образцамъ, чѣмъ добиваться симметричности того, вѣкъ восхищались ихъ отцы; къ тому-же имъ обѣщали, что новая школа возродитъ языкъ крекенъ королевы Елизаветы, настоящій англійскій языкъ, ибо-де въ царствованіе королевы Анны всѣ писали отвратительно.

"Прежде бѣлыми стихами, кромѣ Мильтона, не писалъ никто, способный подбирать риѳмы — развѣ что въ драмѣ; теперь всѣ пишутъ бѣлые стихи или такіе риѳмованные, которые хуже бѣлыхъ. Я знаю, что Джонсонъ, послѣ нѣкотораго колебанія, заявилъ, что онъ «не можетъ заставить себя пожелать, чтобы Мильтонъ писалъ риѳмованными стихами». Я очень цѣню этого истинно великаго человѣка, котораго нынче тоже въ модѣ порицать, и отношусь къ его мнѣніямъ съ тѣмъ почтеніемъ, какое современемъ и всѣ снова будутъ ей оказывать; но, при всей моей скромности, я не увѣренъ, что «Потерянный Рай» не выигралъ-бы въ благородствѣ формы, будь онъ написанъ ну, можетъ быть, не александрійскимъ стихомъ, — хотя и онъ, при умѣломъ употребленіи, годился бы для этой темы, но стансами Спенсера или Тасса, или же терцинами Данте, которыя такой могучій талантъ, какъ Мильтонъ, легко съумѣлъ бы привить къ нашему языку. «Времена года» Томсона тоже были-бы красивѣе въ риѳмованныхъ стихахъ, хотя все таки хуже его «Замка Лѣни»; да и «Іоанна д’Аркъ» м-ра Соути не проиграла-бы отъ риѳмъ, хотя, можетъ быть, ему пришлось бы писать ее шесть мѣсяцевъ вмѣсто шести недѣль. Совѣтую также всѣмъ любителямъ лирики сопоставить Оды нынѣшняго поэта-лаурета съ Драйденовской «Одой на день Цециліи», но только пусть онъ сначала прочтетъ стихи м-ра Соути.

"Витающимъ въ облакахъ геніямъ и вдохновеннымъ новымъ нотаріусамъ или учителямъ чистописанія нашихъ дней многое изъ сказаннаго мною покажется парадоксомъ, но двадцать лѣтъ тому назадъ это было труизмомъ, а еще черезъ десять будетъ снова признанной истиной. А я пока приведу въ заключеніе двѣ цитаты въ утѣху тѣмъ изъ старыхъ друзей-классиковъ, въ комъ сидитъ еще достаточно кэмбриджской закваски для того, чтобы считать за честь для себя, что Джонъ Драйденъ когда-то учился въ одномъ съ ними колледжѣ, и помнитъ, что первыя въ ихъ жизни поэтическія наслажденія были имъ доставлены Твикенгэмскимъ «соловушкой». Первая цитата взята изъ примѣчаній къ поэмѣ: «Друзья»^[9].

"Лишь въ теченіе послѣднихъ двадцати-тридцати лѣтъ были сдѣланы замѣчательныя открытія въ области критики, научившія нашихъ современныхъ версификаторовъ умалять достоинство этого сильнаго, мелодическаго и нравственнаго поэта. Послѣдствія такого недостаточно уважительнаго отношенія къ писателю, котораго здравый смыслъ нашихъ предковъ вознесъ на подобающую ему высоту, были многообразны и въ достаточной степени унизительны.

"Вторая цитата взята изъ книги юноши, который учится писать стихи и начинаетъ съ того, что учитъ этому искусству другихъ. Послушайте-ка его^[10].

"Но вы были мертвы для вещей, которыхъ вы не знали; были прикованы къ заплеснѣвшимъ законамъ, управлялись испорченнымъ рулемъ и неправильнымъ компасомъ; и вы учили школу^[11] болвановъ прилаживать, подбирать, обтесывать и приноравливать до тѣхъ поръ, пока стихи ихъ не оказывались годными. Задача была легка: подъ маской поэзіи укрывалась тысяча ремесленниковъ. Злополучная, нечестивая раса, кощунственно поносившая въ глаза великаго лирика, сама того не зная, — она несла жалкое, обветшалое знамя съ самыми пошлыми девизами и съ начертаннымъ на немъ во всю ширь именемъ нѣкоего Буало .

"Нѣсколько ранѣе онъ такъ характеризуетъ манеру Попа:

Ересь, вскормленная щеголеватостью и варварствомъ, заставила великаго Аполлона покраснѣть за эту его страну {Въ противовѣсъ этимъ строкамъ и всему направленію новой школы приведу наудачу нѣсколько выдержекъ изъ самыхъ раннихъ произведеній Попа:

"Envy her own snakes shall feell, и т. д.

(Слѣдуютъ цитаты).

Я могъ бы привести тысячу подобныхъ отрывковъ, все написанныхъ Попомъ до двадцати двухъ лѣтъ; а между тѣмъ насъ увѣряютъ, что онъ не поэтъ и увѣряютъ въ такихъ строкахъ, которыя я очень прошу читателя сравнить съ этими юношескими произведеніями «не поэта». Повторять-ли вопросъ Джонсона: «Если Попъ не поэтъ, гдѣ-же искать поэта?» Даже въ описательной поэзіи, низшемъ родѣ искусства, какъ вы убѣдитесь при добросовѣстномъ изслѣдованіи, ему нѣтъ равнаго между живыми писателями.}.

"Я полагалъ бы, что щеголеватость — результатъ утонченности но n’importe.

«Сказаннаго достаточно, чтобы показать, какъ судятъ новѣйшіе пѣвцы англійской лиры о томъ, въ чьихъ рукахъ она звучала всего полнѣе и звонче, и какія великія усовершенствованія они внесли своими собственными варіаціями»,

"Написавшій это — головастикъ изъ Озеръ, юный послѣдователь шести или семи новыхъ школъ, гдѣ онъ научился писать такіе стихи и выражать такія чувства. Онъ говоритъ: «Попу не трудно подражать», мысленно, какъ мнѣ кажется, добавляя: «да и сравняться съ нимъ тоже». Совѣтую ему попробовать, прежде чѣмъ утверждать такъ положительно, и затѣмъ сравнить то, что онъ напишетъ и что уже было имъ написано раньше, съ первыми и самыми скромными произведеніями Попа, созданными имъ, когда онъ былъ еще моложе Китса, въ моментъ сочиненія этимъ послѣднимъ его новаго «Опыта о критицизмѣ», озаглавленнаго «Сонъ и Поэзія» (зловѣщее названіе), откуда взяты вышеприведенныя правила. Попъ писалъ своя стихи девятнадцати лѣтъ, а издалъ ихъ двадцати двухъ.

"Таковы тріумфы новыхъ школъ и таковы ихъ профессора. Учениками Попа были: Джонсонъ, Гольдсмитъ, Роджерсъ, Кэмпбелль; Крабба-Джиффордъ, Матьясъ, Гэйли и авторъ «Рая кокетокь», къ которымъ можно присоединить еще Ричардса, Гебера, Рангема, Блода, Годгсона, Мериваля и другихъ, которые и добились той славы, какой заслуживали, ибо "призъ на бѣгахъ не всегда беретъ тотъ, кто бѣгаетъ быстро, и битву не всегда выигрываетъ сильный, и въ славѣ бываетъ удача и неудача, какъ во всемъ остальномъ. Теперь возьмемъ всѣ новыя школы, я говорю: всѣ, какъ «Легіонъ», потому что ихъ много, назовите мнѣ хоть одного писателя, котораго бы могъ не стыдиться его учитель, если не считать Созби, который подражалъ всѣмъ и порою превосходилъ своихъ учителей. Скоттъ особенно плѣнялъ прекрасный полъ и среди него находилъ себѣ много подражательницъ: и миссъ Гольфордъ, и миссъ Митфордъ, и миссъ Фрэнсисъ, но, при всемъ уваженіи къ нимъ, надо признать, что никто изъ его учениковъ и ученицъ не сдѣлалъ особой чести учителю, кромѣ Гогга, пока не появились «Трайерменская свадьба» и «Гарольдъ Безупречный», по мнѣнію иныхъ, обнаружившія талантъ, равный таланту Скотта, если не превосходившій его. И что же? Три-четыре года спустя оказалось, что это произведеніе самого учителя. Развѣ у Соути, Кольриджа или третьяго ихъ товарища были послѣдователи, добившіеся извѣстности? Уильсонъ не писалъ ничего путнаго, пока не нашелъ самого себя въ «Городѣ чумы». Былъ ли у Мура или какого-нибудь другого извѣстнаго писателя хоть одинъ сносный подражатель — вѣрнѣе ученикъ? Теперь обратите вниманіе на то, что всѣ почтя перечисленные мною послѣдователи Попа создали прекрасныя и классическія произведенія; славѣ его повредило въ концѣ концовъ не количество подражателей, но отчаянная трудность подражанія и удобство не подражать. Это именно и еще та причина, которая побудила аѳинянина подать голосъ за изгнаніе Аристида, «потому что ему надоѣло слышать, какъ его всѣ зовутъ справедливымъ», вызвали временное изгнаніе Попа изъ литературнаго міра. Но этому изгнанію настанетъ конецъ, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше не для него, а дли тѣхъ, кто изгналъ его, и для ихъ дѣтей, которыя будутъ «краснѣть за своихъ отцовъ, поступавшихъ съ нимъ, какъ враги».

"Возвращаюсь къ автору статьи, вызвавшей всѣ эти возраженія; я искренно убѣжденъ, что это Джонъ Уильсонъ, человѣкъ большихъ дарованій, хорошо извѣстный публикѣ, какъ авторъ Города Чумы, Острова Пальмъ и другихъ произведеній. Позволяю себѣ назвать его изъ той-же особаго рода любезности, которая побудила его указать на меня, какъ на автора Донъ Жуана. Что касается «поэтовъ Озера», быть можетъ, онъ припомнить, что я только высказываю мнѣніе о нихъ, которое составилъ себѣ ужо давно и выразилъ въ письмѣ къ м-ру Джемсу Гоггу, при чемъ письмо это сказанный Джемсъ Гоггъ, нѣсколько вопреки правиламъ литературной этики, въ 1814 году показалъ м-ру Джону Уильсону, о чемъ самъ же и сообщилъ мнѣ въ своемъ отвѣтномъ письмѣ, извиняясь тѣмъ, что «чортъ побери, я не могъ не показать»… И въ данный моментъ я не чувствую въ себѣ ни тѣни «зависти или „раздраженія“, которыя могли-бы повліять на мое хорошее, или дурное мнѣніе о Соути, Вордсвортѣ, или Кольриджѣ, какъ поэтахъ, хотя съ тѣхъ поръ я и узнали два-три факта, которые усилили мое презрѣніе къ нимъ, какъ къ людямъ. Въ отвѣть на брань м-ра Уильсона я предложу ему только одинъ вопросъ: развѣ самъ онъ никогда не сочинялъ пародіи или пародій на Псалмы Давида (какого рода — о томъ свидѣтель умалчиваетъ) и не пѣлъ, не декламировалъ ихъ на веселыхъ сборищахъ эдинбургской молодежи? Это не значитъ, чтобъ я считалъ за преступленіе такого рода сочинительство — по моему, здѣсь все зависятъ отъ намѣренія. Если авторъ задумалъ выставить въ смѣшномъ видѣ святыя слова, — это грѣхъ; если онъ просто хотѣлъ написать смѣхотворную шутку на мірской сюжетъ, или облечь въ забавную форму нравственную истину, — грѣха въ томъ нѣтъ. Въ противномъ случаѣ и Вѣра невѣрующихъ и многія политическія пародіи на разныя мѣста Св. Писанія и литургіи, въ особенности, знаменитая пародія на Молитву Господню и Франклинова великолѣпная парабола въ защиту терпимости, которую такъ часто принимаютъ за подлинную выдержку изъ книги Бытія, — все это было бы непростительнымъ грѣхомъ. Я только хотѣлъ-бы знать, писалъ-ли м-ръ Уильсонъ такія пародіи и, если писалъ, почему его такъ возмущаютъ подобныя же мѣста въ Донъ-Жуанѣ? Ужъ будто ни одной нечестивой пародіи не появлялось въ первыхъ номерахъ Blackwood’s Magazine’а?

Заканчивая этотъ пространный отвѣтъ на краткую замѣтку, я каюсь, что сказалъ такъ много въ защиту себя лично и такъ мало о поэзіи нашихъ дней. Послѣ этого трудно ожидать отъ меня, чтобы я сталъ защищать Донъ-Жуана или какое нибудь другое „жизненное“ поэтическое произведеніе. Не стану и пытаться. И, хотя я не нахожу, чтобы м-ръ Уильсонъ въ данномъ случаѣ отнесся ко мнѣ съ терпимостью и уваженіемъ, надѣюсь, что тонъ, которымъ я говорилъ о немъ лично, покажетъ ему, что я никакой злобы противъ него не питаю, точно такъ же, какъ и онъ въ глубинѣ души ничего противъ меня не имѣетъ, я въ томъ увѣренъ. Но долгъ редактора, все равно, что сборщика податей, выше всего и не терпитъ возраженій. Я кончилъ».

II. Редактору «British Review» *).

) Въ первой, появившейся анонимно пѣснѣ «Донъ-Жуана» Байронъ очень оскорбительно отнесся къ редактору «British Review», обвиняя его въ подкупности (стр. 232, строфы ССІХ--CCX). Издатель Робертсъ написалъ сердитое возраженіе, сущность котораго видна изъ нижеслѣдующаго юмористическаго отвѣта Байрона, напеч. подъ псевдонимомъ Клэтербэка.

«Милѣйшій Робертсъ, — какъ убѣжденный сторонникъ англиканской церкви, не говоря уже о государствѣ, я иногда почитывалъ ваше Обозрѣніе и весьма восхищался имъ, хоть и не состоялъ его подписчикомъ, такъ какъ оно немножко дорого. Но я не припомню, чтобы какой-либо изъ отдѣловъ особенно удивлялъ меня своимъ содержаніемъ до тѣхъ поръ, пока не появилось одиннадцатой статьи въ № 27 вашего журнала. Въ этой статьѣ вы мужественно опровергаете возведенное на васъ клеветническое обвиненіе въ подкупѣ и продажности, которое, еслибъ ему повѣрила публика, могло бы не только повредить вашей репутаціи, какъ духовнаго лица и редактора, во, что еще хуже, повредить подпискѣ на вашъ журналъ, а онъ и безъ того, какъ я съ прискорбіемъ узналъ, расходится не настолько хорошо, какъ можно было бы ожидать, при чистотѣ (по вашему справедливому замѣчанію) его» и т. д. и т д. и его стараніяхъ соблюдать благопристойность. Само по себѣ обвиненіе очень серьезное и высказано хотя и въ стихахъ, но съ такими удручающими подробностями, что ему вѣришь, пожалуй, не меньше, чѣмъ обыкновенно вѣрятъ тридцати девяти статьямъ, которыя подписываютъ при производствѣ въ первый чинъ. Это обвиненіе въ высшей степени возмутительное для сердца мужчины, ибо оно высказывается нерѣдко; для ума государственнаго дѣятеля — ибо порой оно бываетъ справедливо; и для души редактора — въ силу его нравственной невозможности. Итакъ, васъ обвиняютъ, въ послѣдней строчкѣ одной октавы и въ цѣлыхъ восьми строкахъ слѣдующей октавы (209-й и 210-й) первой пѣсни «вредной» поэмы, именуемой Донъ-Жуаномъ, въ томъ, что вы взяли и, что еще глупѣе, признались въ томъ, что взяли нѣкоторую сумму на восхваленіе невѣдомаго автора, судя по этому разсказу, извѣстнаго намъ, если не кому другому. Такого рода обвиненіе, притомъ же высказанное въ такой серьезной формѣ, можно опровергнуть только однимъ способомъ, и я твердо убѣжденъ, что, взяли вы или не взяли эти деньги (я лично убѣжденъ, что вы ихъ не брали), не худо бы ему точнѣе обозначить: сколько; вы совершенно правы, отговариваясь полнымъ невѣдѣніемъ. Если и впредь будутъ предъявляться столь гнусныя обвиненія, притомъ освященныя торжественностью обстановки и гарантированныя правдивостью стиха «какъ выразился-бы членъ совѣта Филипсъ), что же станется съ читателемъ, донынѣ безпредѣльно вѣрившимъ не менѣе правдивой прозѣ вашихъ критическихъ журналовъ? Что станется съ журналами? А если погибнутъ журналы, что станется съ редакторами? Это дѣло общее и вы хорошо сдѣлали, что начали трубить тревогу. Я самъ, въ своей скромной сферѣ, буду однимъ изъ вашихъ подголосковъ. Выражаясь словами трагика Листона, „я люблю шумъ“) а вы, повидимому, имѣли полное основаніе поднять бури».

«Возможно только возможно, хотя само собой невѣроятно, — что авторъ пошутилъ, но это только увеличиваетъ его преступленіе. „Шутка“, говоритъ пословица, „костей не ломитъ“; но она можетъ сломить книготорговца, а бываетъ и такъ, что изъ за шутки ломаютъ ребра. Эта шутка въ лучшемъ случаѣ скверная шутка для автора и могла бы кончиться еще болѣе скверно для васъ, если бы вы въ своемъ пространномъ опроверженіи не удостовѣрили передъ всѣми, кому это вѣдать надлежитъ, вашей негодующей невинности и непорочной чистоты British Review. Я вѣрю вашему слову, любезный Робертсъ, но не могу не пожелать, чтобы, въ виду жизненной важности этого случая, оно не облеклось въ болѣе существенную форму показанія подъ присягой, данною въ присутствіи лорда-мэра, Аткинса, который охотно принимаетъ всякаго рода показанія и, безъ сомнѣнія, постарался бы какъ-нибудь выдвинуть это, какъ свидѣтельство о замыслахъ реформаторовъ поджечь Лондонъ, въ то время какъ самъ онъ замышляетъ оказать ту же услугу рѣкѣ Темзѣ.

Я увѣренъ, дружище, что вы не примете въ дурную сторону этихъ моихъ замѣчаній, высказанныхъ по дружбѣ, столь же чистой, какъ и ваше редакторское безкорыстіе. Я всегда восхищался вами и, не зная иной формы, въ которой восхищеніе и дружба могли бы выразиться болѣе пріятно и полезно, чѣмъ въ формѣ добраго совѣта, продолжаю свои упражненія, пересыпая ихъ время отъ времени наставительными намеками на то, какъ, по моему, вамъ слѣдуетъ вести себя, если къ вамъ еще когда-нибудь пристанутъ съ предложеніемъ денегъ или обвинятъ васъ въ томъ, что вы взяли ихъ. Кстати, вы ничего почти не говорите о поэмѣ, крохѣ того, что она „гнусная“. Это жаль — вамъ бы слѣдовало хорошенько раскритиковать ее, ибо, правду сказать, не дѣлая этого, вы до извѣстной степени какъ бы подтверждаете тѣ выводы, которые недоброжелательнымъ людямъ можетъ заблагоразсудиться сдѣлать изъ анонимнаго завѣренія, такъ сильно разгнѣвавшаго васъ»

Вы говорите, что ни одинъ книготорговецъ не хотѣлъ издавать этой книги, хотя многіе опозорили себя продажей ея. Видите ли, милый другъ, хотя всѣмъ намъ извѣстно, что эти люди изъ-за денегъ способны на все, мнѣ думается, безчестье въ данномъ случаѣ скорѣе на сторонѣ покупателей, а таковые имѣются, ибо книга не можетъ особенно ходко идти (какъ вы это видите по Британскому Обозрѣнію), если ея не покупаютъ. Затѣмъ вы прибавляете: «Что можетъ сказать о ней критикъ?» Вотъ ужъ этого я не знаю; пока онъ во всякомъ случаѣ говоритъ мало, и то не особенно кстати. И далѣе: «многія мѣста заслуживаютъ похвалы, поскольку рѣчь идетъ объ ихъ поэтическомъ достоинствѣ; съ точки же зрѣнія нравственности, всѣ достойны осужденія». Милый, добрый мой Робертсъ, мнѣ душевно жаль васъ и вашей репутаціи; сердце мое обливается кровью; я васъ спрашиваю: развѣ такія слова не подходятъ подъ описаніе «соумышленническаго восхваленія»? — см. фарсъ Шеридана Критикъ (кстати сказать, болѣе забавный, чѣмъ вашъ собственный водевиль подъ тѣмъ-же заглавіемъ), дѣйствіе 1-е, конецъ 2-го явленія.

Поэма эта, какъ кажется, продается за сочиненіе лорда Байрона, но вы «считаете себя вправѣ предполагать, что она написана не лордомъ Байрономъ». На какомъ же основаніи вы когда-либо предполагали обратное? Я одобряю ваше негодованіе, сочувствую ему, сержусь не меньше васъ, но, быть можетъ, это негодованіе наводятъ васъ слишкомъ далеко, когда вы утверждаете, что «никакое преступленіе, ни даже выпускъ въ свѣтъ циничныхъ и богохульныхъ поэмъ, плодовъ сознательнаго распутства и выработаннаго нечестія, не представляется ему такимъ гнуснымъ, какъ поступокъ редактора, который беретъ взятку съ автора за то, чтобы хвалить его». Чортъ побери! Подумайте же немножко. Это ужъ слишкомъ критическое отношеніе. Съ точки зрѣнія и языческаго, и христіанскаго милосердія, несомнѣнно, менѣе преступно хвалить ближняго за деньги, чѣмъ обижать его даромъ. Что же касается сравнительной невинности богохульства и цинизма въ сопоставленіи съ «принятіемъ дара» редакторомъ, я только скажу, что въ устахъ редактора это звучитъ очень хорошо, но, какъ христіанину и церковнослужителю, я бы не совѣтовалъ вамъ вставлять такія сентенціи въ свои проповѣди.

Вы говорите: «жалкій человѣкъ (ибо онъ, поистинѣ, жалокъ, имѣя душу, отъ которой онъ не можетъ освободиться)». Здѣсь я опять таки долженъ просить васъ объяснить мнѣ значеніе скобокъ. Мы слыхали о людяхъ «съ мелкой душой», или «бездушныхъ», но я никогда еще не слыхалъ о несчастіи «имѣть душу и не мочь отъ нея освободиться». Возможно, что вы и не страдаете особенно отъ этого несчастья, ибо, повидимому, съумѣли избавиться отъ частицы собственной души, когда сочинили этотъ хорошенькій образчикъ краснорѣчія.

Но будемъ продолжать. Вы взываете къ лорду Байрону, все время предполагая въ немъ не автора, и требуете, чтобы онъ «со всею подобающей джентльмэну поспѣшностью» опровергъ и т. д. Я слышалъ, что лордъ Байронъ въ чужихъ краяхъ, за нѣсколько тысячъ миль отсюда, такъ что ему трудненько будетъ поспѣшить исполнить ваше желаніе. Тѣмъ временемъ сами вы подали примѣръ больше торопливости, чѣмъ благородства; но «поспѣшишь — людей насмѣшишь».

Разсмотримъ теперь, любезный Робертсъ, самое обвиненіе; мнѣ кажется, что оно не совсѣмъ ясно формулировано:

Журналу «British», бабушки моей

Я взятку далъ.

Помню, вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ поэмы, насчетъ этого былъ разговоръ за чаемъ у поэта, м-ра С., который, помню, очень удивлялся, почему вы такъ и не дали критическаго отзыва ни объ его эпической поэмѣ Саулъ, ни хотя бы объ одной изъ его шести трагедій, которыя не удалось поставить на сценѣ — въ одномъ случаѣ, изъ-за дурного вкуса зрителей партера, а въ остальныхъ по причинѣ жестокаго къ нимъ отвращенія главныхъ исполнителей. Жена и дочери хозяина сидѣли въ уголкѣ, правя корректуру стихотвореній м-ра О., написанныхъ въ Италіи, или объ Италіи, какъ онъ выражается, и мужская часть conversazione имѣла возможность обмѣняться нѣсколькими замѣчаніями о вышеупомянутой поэмѣ и выдержкѣ изъ вся. Мнѣнія раздѣлились. Нѣкоторые полагали, что намекъ относится къ Британскому Критику; другіе находили, что слова «журналъ моей бабушки» надо понимать въ томъ смыслѣ, что «моя бабушка» не читала этотъ журналъ, а сама писала его, намекая тѣхъ, что вы, дорогой Робертсъ, старая баба, ибо, какъ говорятъ нерѣдко: «Джиффордовъ Журналъ», или «Обозрѣніе Джеффри», вмѣсто Edinburgh Review и Quarterly Review, такъ и «Журналъ моей бабушки» и Робертсово «Обозрѣніе» можно понимать, какъ синонимы. Но хотя бы вашъ костюмъ^[12] и преклонный возрастъ, вашъ стилъ вообще и различныя выдержки изъ вашихъ писаній и придавали нѣкоторое правдоподобіе этой инсинуаціи, я все-таки берусь снять съ васъ всякія такого рода подозрѣнія и утверждаю, не призывая въ свидѣтели м-ссъ Робертсъ, что если васъ выберутъ когда нибудь папой, вы съ честью выдержите всѣ предварительныя церемонія не хуже другихъ первосвященниковъ, избиравшихся послѣ разрѣшенія отъ бремени Іоанны. Это очень недобросовѣстно — судить о полѣ по сочиненіямъ, въ особенности по тому, что печатается въ British Review. Человѣку свойственно ошибаться неоспоримый фактъ, что многія изъ лучшихъ статей въ вашемъ журналѣ, приписываемыя какой-нибудь почтенной старушкѣ, были въ дѣйствительности написаны вами; однако же и до сего дня есть люди, которые не замѣчаютъ разницы. Но вернемся къ болѣе неотложному.

Я согласенъ съ вами, что лордъ Байронъ не могъ быть авторомъ этой поэмы. Невозможно было бы ему прибѣгать къ такимъ шутливымъ вымысламъ, и не только потому, что онъ британскій поэтъ и британскій пэръ, но еще и по другой причинѣ, о которой вы забыли упомянуть. Прежде всего у его сіятельства нѣтъ бабушки. Авторъ же прямо говоритъ, и въ этомъ мы можемъ ему повѣрить, что British — журналъ его бабушки. Если это, какъ я, надѣюсь, ясно доказалъ. не было просто образнымъ намекомъ на вашъ предполагаемый духовный полъ и возрастъ, дорогой мой другъ, слѣдовательно, вы ли это, или нѣтъ, почтенная лэди существуетъ. И мнѣ тѣмъ легче этому повѣрить, что у меня у самого есть шестидесятилѣтняя старуха-тетка, которая всегда читала васъ, пока съ горя не заснула надъ передовой статьей послѣдняго номера «Обозрѣнія», при чемъ ея очки, вѣрой и правдой служившіе ей пятнадцать лѣтъ, упали и разбились о каменную рѣшетку, и она теперь не можетъ подобрать другихъ по глазамъ, такъ что я принужденъ былъ читать ей вслухъ. Такимъ-то манерамъ я и ознакомился съ предметомъ моего настоящаго письма и рѣшилъ войти съ вами въ гласную переписку.

Лорду Байрону, повидимому, сужденъ одинъ удѣлъ съ древнихъ Геркулесомъ, которому приписывали всѣ невѣдомо кѣмъ совершенныя чудеса. Такъ и лорда Байрона считали авторомъ Вампира, Паломничества въ Іерусалимъ, Къ Мертвому Морю, Смерти не буланой лошади, одъ ко Лавалеттѣ, къ Св. Еленѣ, къ Странѣ Галловъ и къ сосущему младенцу. А теперь оказывается, что онъ ничего этого я не думалъ писать. Кстати, вы говорите, что онъ знаетъ, въ какомъ духѣ и т. д. вы критикуете… Увѣрены-ли вы, что онъ все это знаетъ? Что онъ читалъ васъ, подобно моей бѣдной тетѣ? Мнѣ разсказывали, что онъ большой чудакъ, и на вашемъ мѣстѣ я не рѣшился бы съ увѣренностью утверждать, что онъ прочелъ и что онъ написалъ. Стиль его я находилъ серьезнымъ и жестокимъ. Что касается присылки вамъ денегъ, я впервые слышу, что онъ такъ расплачивается со своими рецензентами; судя по нѣкоторымъ изъ болѣе раннихъ его произведеній, я бы скорѣе думалъ, что онъ платитъ имъ ихъ-же монетой. Притомъ-же, хотя онъ, кажется. и не особенно любятъ швырять деньгами, я бы полагалъ, что счетъ его рецензента все-таки будетъ покороче счета его портного.

Хотите, я дамъ вамъ, по моему, благоразумный совѣтъ? Я не собираюсь что-либо внушать вамъ, Боже избави! Но если бы, паче чаянія, завязалась такого рода переписка между вами и неизвѣстнымъ авторомъ, кто бы онъ ни былъ, отошлите ему назадъ его деньги; смѣю васъ увѣрить, что онъ будетъ радъ получить ихъ обратно; это не можетъ быть большая сумма, принимая во вниманіе цѣнность статьи и распространенность журнала, а вы слишкомъ скромны, чтобъ оцѣнить свою похвалу выше ея дѣйствительной стоимости. Не сердитесь — да я увѣренъ, вы и не разсердитесь на такую оцѣнку вашихъ способностей къ восхваленію; зато, съ другой стороны, будьте увѣрены, дружище, что ваше порицаніе цѣнится на вѣсъ золота, причемъ на вѣсы нужно класть не порицаніе — что жъ, это перышко! — а васъ самихъ. А потому не скупитесь; если онъ этого добивался, будьте щедры и вѣрьте, что вы оказываете ему дружескую услугу.

Я, впрочемъ, говорю это только такъ, на всякій случай, ибо, какъ уже было сказано, я не могу повѣрить, чтобы вы взяли деньги за прославленіе кого бы то ни было, и еще менѣе вѣроятнымъ представляется мнѣ, чтобы кто нибудь въ такой мѣрѣ интересовался вашими похвалами, чтобы подкупитъ васъ. Вы — добрая душа, мой хилый Робертсъ, и неглупый малый; не то я заподозрилъ-бы, что вы попались въ сѣти, разставленныя вамъ невѣдомымъ проказникомъ, который, конечно, былъ бы очень счастливъ, еслибъ вы избавили его отъ труда сдѣлать васъ смѣшнымъ. Дѣло въ томъ, что торжественная серьезность вашей одиннадцатой статьи выставляетъ васъ еще чуточку болѣе нелѣпымъ человѣкомъ, чѣмъ вы до сихъ поръ казались, и въ то же время не приноситъ пользы, ибо если кто способенъ вѣрить октавамъ, онъ и впредь будетъ вѣрить, и вамъ будетъ такъ же трудно доказать свою невинность, какъ ученому Партриджу доказать, что онъ не умеръ, къ полному удовольствію читателей альманаховъ.

Какія у автора могли быть побудительныя причины «утверждать» (какъ вы великолѣпно переводите его издѣвательство надъ вами), «со всей обстоятельностью, приличествующей наложенію фактовъ, обманно то, что представляетъ собой лишенный всякаго основанія вымыселъ» (пожалуйста, милѣйшій Робертсъ, не старайтесь вы такъ говорить въ стилѣ «Царя Камбиза»), этого я не знаю и сказать не могу; можетъ быть, онъ хотѣлъ посмѣяться надъ вами; но это еще не резонъ, чтобы вы благосклонно согласились насмѣшить и цѣлый свѣтъ. Я понимаю вашъ гнѣвъ, — говорю вамъ, я и самъ сердятъ, но вамъ не слѣдовало проявлять его такъ неистово. Ваше торжественное: «если кто-либо представляющій собою редактора… etc. etc. получилъ отъ лорда Б. или кого либо другого…» напоминаетъ мнѣ обычное вступленіе Чарли Инкльдона, когда публика приходятъ въ кабачекъ послушать его пѣніе и пытается уйти, не заплативъ по счету: --«Если кто нибудь, если кто изъ васъ, если хоть одинъ человѣкъ…» и т. д. и т. д. — ваше краснорѣчіе столь-же велерѣчиво. Но откуда вы взяли, что кто-либо захочетъ «представлять» васъ? Кто читалъ ваши сочиненія, тому и въ голову не придетъ такая штука, да и многимъ, слышавшихъ вашу бесѣду, то же. Но я заразился отъ васъ многословіемъ. Все дѣло въ томъ, милѣйшій Робертсъ, что кому-то вздумалось одурачить васъ, и чего онъ не успѣлъ сдѣлать, то вы сами додѣлали за него.

О какой поэмѣ и авторѣ, котораго я не могъ разыскать (а вы?, мнѣ сказать нечего; я имѣлъ дѣло только съ вами. Я убѣжденъ, что вы, подумавъ, почувствуете искреннюю признательность ко мнѣ за это письмо, хотя я не съумѣлъ, какъ должно, выразить въ немъ чувства искренняго доброжелательства, восхищенія и глубокаго уваженія, съ которыми я, дорогой мой Робертсъ остаюсь искренно вамъ преданный

Уортли Клэтербэкъ.

4 Сент. 1919.

Малый Подлингтонъ.

P. S. Письмо мое слишкомъ длинно, чтобы перечесть его, а почта отходитъ. Не помню, спросилъ-ли я васъ о значеніи послѣднихъ вашихъ словъ: «подлогъ ни на чемъ неоснованнаго вымысла». Вѣдь всякій подлогъ есть вымыселъ, и всякій вымыселъ — родъ подлога, не находите-ли вы, что это тавтологія? Гораздо сильнѣе было-бы закончить просто словомъ «подлогь»; правда, это звучало бы очень уже грозно, какъ обвинительный актъ, не говоря уже о томъ, что это отняло бы у васъ нѣсколько словъ и придало-бы особое значеніе остальнымъ. Но это уже придирки къ словамъ. Прощайте-еще разъ вашъ У. К.

P. P. S. Правда-ли, что Святые возмѣщаютъ убытки по изданію журнала? Какъ это мило съ ихъ стороны быть такими щедрыми!.. Извините, пожалуйста, что я отнялъ у васъ столько времени, отвлекая васъ отъ стойки и отъ вашихъ кліентовъ. которыхъ, я слышалъ, столько же, сколько и читателей вашего журнала. Еще разъ вашъ У. Кл.

↑ Комическое лицо изъ „Соперниковъ“ Шеридана, говоритъ все не кстати (mal а propos) и перевирая.
↑ Игра словъ: conjurer магъ, волшебникъ, чародѣй; he is no conjurer — онъ пороху не выдумаетъ.
↑ Д-ръ Джонъ Полидори.
↑ Шелли, м-ссъ Шелли, ихъ сынъ и Дженъ Клермонтъ.
↑ «Over her own sweet voice the stock dove broods».
↑ The Loves of the Triangles. Любовь трехугольниковъ.
↑ Гольдсмитъ предвосхитилъ опредѣленіе «озерной» поэзіи, поскольку такая вещь можетъ быть формулирована: «джентльмэны, предлагаемая пьеса не изъ обыкновенныхъ вашихъ эпическихъ поэмъ, выходящихъ изъ печати, какъ бумажные змѣи лѣтомъ; въ ней вы не найдете вашихъ Турнусовъ и Дидонъ; это историческое описаніе природы. Я прошу васъ только попытаться настроить ваши души въ унисонъ съ моей и слушать съ тѣмъ же энтузіазмомъ, съ какимъ я писалъ». Развѣ это не подходящее введеніе къ «Экскурсіи». Оно вполнѣ годилось бы для этой цѣли, не будь оно, къ несчастью, написано на хорошемъ англійскомъ языкѣ.
↑ Подпись подъ портретомъ Мильтона: «Три поэта, рожденные въ три отдѣльные вѣка» и пр.
↑ Друзья; поэма. Въ четырехъ книгахъ. Фрэнсиса Годжсона (1818).
↑ Въ рукописномъ примѣчаніи къ этому мѣсту статья, помѣченномъ 12 Ноября 1821 г., Байронъ пишетъ слѣдующее: "Около года спустя послѣ того, какъ это было написано, м-ръ Китсъ умеръ въ Римъ отъ разрыва кровеноснаго сосуда, послѣдовавшаго при чтеніи имъ статьи объ его «Эндиміонѣ» въ «Quarterly Review». Я читалъ эту статью и до того, и послѣ и, хотя она горька, я не думаю, чтобы человѣку слѣдовало позволить ей убить себя. Но юноша не думаетъ о томъ, что неизбѣжно ждетъ его въ жизни, разъ онъ добивается извѣстности. Мое негодованіе на Китса за низкую оцѣнку Попа мѣшало мнѣ отдать должное его собственному таланту, который, при всей фантастической франтоватости его стиля, безспорно, многое обѣщалъ. Его отрывокъ изъ "Гиперіона какъ будто внушенъ титанами и такъ же великолѣпенъ, какъ Эсхиловскій. Смерть его — большая потеря для нашей литературы, тѣмъ болѣе, что онъ самъ передъ смертью, говорятъ, убѣдился, что онъ пошолъ не по вѣрному пути, и преобразовывалъ свой стиль по наиболѣе классическимъ образцамъ нашего языка.
↑ Это, по крайней мѣрѣ, была «классическая» школа.
↑ Въ подлинникѣ игра словъ: gown — женское платье и gown — ряса, мантія.

[1] Комическое лицо изъ „Соперниковъ“ Шеридана, говоритъ все не кстати (mal а propos) и перевирая.

[2] Игра словъ: conjurer магъ, волшебникъ, чародѣй; he is no conjurer — онъ пороху не выдумаетъ.

[3] Д-ръ Джонъ Полидори.

[4] Шелли, м-ссъ Шелли, ихъ сынъ и Дженъ Клермонтъ.

[5] «Over her own sweet voice the stock dove broods».

[6] The Loves of the Triangles. Любовь трехугольниковъ.

[7] Гольдсмитъ предвосхитилъ опредѣленіе «озерной» поэзіи, поскольку такая вещь можетъ быть формулирована: «джентльмэны, предлагаемая пьеса не изъ обыкновенныхъ вашихъ эпическихъ поэмъ, выходящихъ изъ печати, какъ бумажные змѣи лѣтомъ; въ ней вы не найдете вашихъ Турнусовъ и Дидонъ; это историческое описаніе природы. Я прошу васъ только попытаться настроить ваши души въ унисонъ съ моей и слушать съ тѣмъ же энтузіазмомъ, съ какимъ я писалъ». Развѣ это не подходящее введеніе къ «Экскурсіи». Оно вполнѣ годилось бы для этой цѣли, не будь оно, къ несчастью, написано на хорошемъ англійскомъ языкѣ.

[8] Подпись подъ портретомъ Мильтона: «Три поэта, рожденные въ три отдѣльные вѣка» и пр.

[9] Друзья; поэма. Въ четырехъ книгахъ. Фрэнсиса Годжсона (1818).

[10] Въ рукописномъ примѣчаніи къ этому мѣсту статья, помѣченномъ 12 Ноября 1821 г., Байронъ пишетъ слѣдующее: "Около года спустя послѣ того, какъ это было написано, м-ръ Китсъ умеръ въ Римъ отъ разрыва кровеноснаго сосуда, послѣдовавшаго при чтеніи имъ статьи объ его «Эндиміонѣ» въ «Quarterly Review». Я читалъ эту статью и до того, и послѣ и, хотя она горька, я не думаю, чтобы человѣку слѣдовало позволить ей убить себя. Но юноша не думаетъ о томъ, что неизбѣжно ждетъ его въ жизни, разъ онъ добивается извѣстности. Мое негодованіе на Китса за низкую оцѣнку Попа мѣшало мнѣ отдать должное его собственному таланту, который, при всей фантастической франтоватости его стиля, безспорно, многое обѣщалъ. Его отрывокъ изъ "Гиперіона какъ будто внушенъ титанами и такъ же великолѣпенъ, какъ Эсхиловскій. Смерть его — большая потеря для нашей литературы, тѣмъ болѣе, что онъ самъ передъ смертью, говорятъ, убѣдился, что онъ пошолъ не по вѣрному пути, и преобразовывалъ свой стиль по наиболѣе классическимъ образцамъ нашего языка.

[11] Это, по крайней мѣрѣ, была «классическая» школа.

[12] Въ подлинникѣ игра словъ: gown — женское платье и gown — ряса, мантія.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]