Старый суд (Шкляревский)/ДО

Старый суд
авторъ Александр Андреевич Шкляревский

Опубл.: 1873. Источникъ: az.lib.ru • (Рассказ следователя).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СТАРЫЙ СУДЪ.
(Разсказъ слѣдователя).

А. Шкляревскаго.

I.

Въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, до начала гласнаго судопроизводства, я служилъ судебнымъ слѣдователемъ въ Н--ской губерніи, въ З--скомъ уѣздѣ, лежащихъ въ черноземной полосѣ нашей имперіи. Мнѣ всего было около двадцати-четырехъ лѣтъ, институтъ судебныхъ слѣдователей только что вступалъ въ силу — и должность моя, новая сама по себѣ, нравилась мнѣ, интересовала меня. Особенно занимало меня мое могущество при производствѣ слѣдствій; полиція мнѣ была подчинена, я могъ арестовать, заковывать въ кандалы, сажать въ острогъ и проч., или, выражаясь словами одного моего профессора: «могъ располагать, по произволу, судьбами равныхъ мнѣ существъ…» Говорятъ, во власти есть необъяснимая прелесть! Это я испыталъ на себѣ, опытомъ… Къ сожалѣнію, интересныхъ дѣлъ у меня въ производствѣ было немного: большею частію однѣ мелкія, незначительныя воровства.

Жилъ я тогда въ уѣздѣ, на концѣ большой деревни; избушка моя стояла на самомъ берегу излучистаго Донца, такъ что, во время половодья, огородъ и часть двора заливались водою, а на улицу, изъ сѣней, приходилось выѣзжать въ лодкѣ. Знакомствъ у меня рѣшительно не было; я такъ еще былъ юнъ, что и не умѣлъ завести ихъ, стѣсняясь представиться окружнымъ помѣщикамъ, въ которыхъ недостатка въ той мѣстности не было. Изрѣдка лишь меня навѣщали лѣсничій и уѣздный докторъ, два заматерѣлые холостяка, да, по должности, становой приставъ, хотя и женатый, но, по образу жизни, принадлежавшій къ тѣмъ семейнымъ людямъ, посѣщеніе которыхъ не представляетъ особой пріятности.

Былъ іюль мѣсяцъ, и я наслаждался кейфомъ, но неимѣнію въ производствѣ дѣлъ. Временемъ я кое что почитывалъ, а преимущественно курилъ, пилъ сливки и купался по нѣсколько разъ въ день. Однажды, утромъ, возвратившись съ купанья, я готовился пить чай, какъ вдругъ послышался звукъ дорожнаго колокольчика… Я сталъ прислушиваться. Звуки съ каждой секундой становились явственнѣе, а когда я высунулся въ окно, то увидѣлъ и дорожній дормезъ, допотопный экипажъ нашего становаго пристава, прозванный ноевымъ ковчегомъ.

Становой приставъ былъ субъектъ замѣчательный, но не рѣдкій, такъ какъ въ средѣ становыхъ и другихъ незначительныхъ полицейскихъ чиновниковъ, я зналъ много похожихъ на него личностей. Въ отношеніи къ своему семейству и знакомымъ, онъ былъ человѣкъ мягкій, обходительный, съ дамами чрезвычайно любезный, охотникъ до поцѣлуевъ ручекъ и самъ признававшійся въ холостой компаніи, что онъ «женолюбивъ»; за это-то, вѣроятно, жена его, Марья Степановна, и держала его въ ежовыхъ рукавицахъ, о чемъ вѣдалъ весь уѣздъ. Наружностью онъ былъ свѣжій мужчина лѣтъ сорока, невзрачный, но краснощекій, что питало въ немъ претензію на красоту. Марья Степановна была маленькаго роста, суха какъ сушеная рыба и зла какъ кошка. Кто зналъ Гелактіона Никифоровича въ частной жизни, тотъ поусомнился бы, чтобы онъ могъ имѣть кровожадные наклонности; между тѣмъ, онъ имѣлъ ихъ, и, при исполненіи служебныхъ обязанностей среди простаго народа, становился лютымъ тигромъ, даже по наружности: рѣдкіе, рыжеватые волосы приподнимались кверху; жолтые глаза становились зелеными и таращились, нижняя губа подкусывалась и изъ устъ вылетали такія слова, отъ которыхъ забѣжалъ бы на край свѣта, въ тридесятое государство… Изумительно, гдѣ только слышалъ и перенялъ ихъ Гелактіонъ Никифоровичъ. Бѣда, если въ его станѣ случался пожаръ… Половина присутствующихъ на пожарѣ крестьянъ будетъ непремѣнно избита: одного за волосы, другаго въ зубы, третьяго за бороду, четвертаго вытянуть палкой — ему ровно ничего не стоитъ…

— Что это вы дѣлаете?!… замѣтишь, бывало, наконецъ ему, съ сердцемъ.

— Не могу, батенька, не могу… Такой у меня характеръ!… кричитъ Гелактіонъ Никифоровичъ, ударяя и себя съ азартомъ въ грудь кулакомъ. — Нельзя иначе, такой у насъ народъ, все до тла сгоритъ безъ этого!..

До назначенія судебныхъ слѣдователей, какъ я слышалъ, онъ такъ же производилъ и дознанія: то есть, начиналъ допросъ — дачею въ зубы преступнику… Но, отъ этого, при всей моей молодости, я съумѣлъ отучить его, удаливъ Гелактіона Никифоровича при подобномъ началѣ отъ слѣдствія и составивъ объ его поступкѣ протоколъ… Эта штука обошлась ему во всѣхъ отношеніяхъ очень дорого и онъ едва усидѣлъ на мѣстѣ. Впрочемъ, Гелактіонъ Никифоровичъ не былъ злопамятенъ и скоро примирился со мною. Вообще, не смотря на свое подъ-часъ жестокое обращеніе съ крестьянами и другіе грѣшки, Стоцкій (фамилія становаго) пользовался ихъ расположеніемъ. Извѣстно, что крестьянину тяжелѣе всего разстаться съ своею собственностью, потому что она пріобрѣтается тяжкимъ трудомъ, — а Стоцкій не былъ грабителемъ и взяточникомъ въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, за что ему доставалось не мало распеканцій и упрековъ отъ жены: «посмотри, какъ другіе становые живутъ» и пр. Онъ не стѣснялъ и не вымогалъ, а бралъ что дадутъ, то есть, принималъ, какъ учтиво выражались чиновники стараго времени, «благодарность». Русскій же мужикъ такое даяніе и до сихъ поръ считаетъ законнымъ и съ своей стороны обязательнымъ, за толчкомъ же онъ по привычкѣ тоже не гонится; а вслѣдствіе всего этого, крестьяне о Стоцкомъ разсуждали такъ: «отца роднаго не нужно, какъ Гелактіонъ Никифоровичъ!.. Что дашь ему — довольствуется, не брезгуетъ, не мозжитъ!… Одно слово: милый человѣкъ!… Коли и сотворитъ когда плюху, али зуботычину — такъ что съ того?.. Извѣстно, человѣкъ въ сердцахъ, дѣловъ у него много, а тутъ мы его тревожимъ… Много довольны!»

— Новость! закричалъ становой, увидѣвъ меня въ окно, — вы тутъ чаекъ попиваете, да папиросочки покуриваете, а вотъ не знаете, какую я вамъ грозу привезъ? Съ этими словами, приподнявъ свою форменную фуражку въ клеенчатомъ чахлѣ и съ кокардой, для поклона, онъ сталъ вылазить изъ дормеза, остановившагося у моей калитки; за дормезомъ подкатила еще и тѣлега, запряженная тройкой, въ которой сидѣли его письмоводитель (совершенно спившійся съ круга отставной чиновникъ) и сотскій съ свѣтлой бляхой.

— Какая такая гроза?… спросилъ я становаго, когда онъ вошелъ въ комнату и мы поздоровались.

— Что? небойсь, испугались?.. Ха-ха-ха! Никакой грозы нѣтъ, сказалъ серіозно и успокоительно становой, — а только хлопоты, да и то пустыя… Убійство съ грабежомъ… Я привезъ вамъ отношеніе… Поѣдемъ сейчасъ на слѣдствіе вмѣстѣ, тутъ недалеко. Я мимоѣздомъ уже дознаніе сдѣлалъ. Въ селѣ Кондюровкѣ, помѣщика Катеринкина, нашли, на гумнѣ крестьянина Тарасова, мертвое тѣло…

— Неизвѣстнаго человѣка?..

— Нѣтъ, извѣстнаго: З--скаго 3-й гильдіи купеческаго сына Михаила Иванова Медвѣдкина… Вотъ, сейчасъ мой письмоводитель подастъ вамъ всѣ бумаги.

— За врачемъ послали-ли?..

— Какже! Тотчасъ. А думаю онъ уже тамъ…

Я попросилъ становаго садиться и предложилъ ему чаю. Въ комнату вошелъ его письмоводитель, въ дырявыхъ сапогахъ, истертомъ и безъ многихъ пуговицъ вицъ-мундирѣ, съ засаленными бортами и прорванными локтями, съ портфелемъ бумагъ подъ мышкою. Лицо его синебагроваго цвѣта было небрито и покрыто слоями пыли, мутноголубые глаза на выкатѣ смотрѣли съ тѣмъ выраженіемъ, какое имѣютъ глаза у уснувшей рыбы, то есть, глядятъ безмысленно и не моргая. Изъ всей физіономіи выдѣлялись большой величины носъ, вспухшій у ноздрей, и кудлатые русые волосы, казавшіеся отъ ныли темными. Онъ былъ такъ пьянъ, что, желая сдѣлать мнѣ поклонъ, едва удержался на ногахъ, съ помощію стѣны.

— Опять за дорогу натрескался? пугнулъ его становой.

— Капли воды… въ ротъ не бралъ… отвѣчалъ письмоводитель, кладя на стулъ портфель и стараясь отыскать въ немъ приготовленныя для меня бумаги. Но руки рѣшительно отказывались ему служить и форменные полулисты валились на полъ…

— Пошелъ спать въ тарантасъ!!! крикнулъ на него становой, — чтобы чрезъ полчаса, къ отъѣзду, непремѣнно выспался! какъ встрепаный чтобъ былъ! а не то водой окачу… Сотскій! сведи его выкупаться!.. Воды капли не пилъ?… А водки сколько? бутылки двѣ вытрескалъ?.. Купаться!…

Я посовѣтывалъ становому лучше дать ему уснуть, если время терпитъ.

— Ну, пошелъ, — спи, чортъ съ тобой!…

Письмоводитель, сдѣлавъ пируэтъ къ дверямъ, кое какъ поплелся изъ комнаты. Я, по его уходѣ, хотѣлъ было прибрать бумаги.

— Ненужно, не трудитесь, замѣтилъ становой, — послѣ дорогою прочтете… Я лучше на словахъ вамъ разскажу… Время терпитъ… стража около тѣла поставлена, преступникъ отысканъ… Какъ бы проглотить рюмашку бодряги?… Такъ остроумно становой всегда называлъ водку. — Если у васъ нѣтъ, то у меня она есть въ тарантасѣ…

За водкой и закуской становой разсказалъ мнѣ произшествіе въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ оно содержалось въ его дознаніи.

— Замѣтили ли вы, — началъ свой разсказъ становой, дѣлая мнѣ вопросъ, — когда вы проѣзжаете дорогой мимо Кондюровки, напримѣръ, сюда, — то въ сторону на лѣво, эдакъ въ полуверстномъ растояніи напротивъ села, видна обширная степь, что-то въ родѣ лѣска въ ложбинкѣ, а далѣе какія-то строенія?…

Я утвердительно кивнулъ головою.

— Степь эта, продолжалъ Стоцкій, — принадлежитъ зажиточному мужику, приписавшемуся въ купцы, Медвѣдкину; въ разведенномъ лѣскѣ находится пчельная пасѣка, а строенія — его же кошары для рогатаго скота, онѣ отъ пасѣки далеко. Самъ Медвѣдкинъ живетъ въ городѣ, гдѣ имѣетъ лавку и торгуетъ саломъ, невыдублеными кожами, дегтемъ, медомъ, воскомъ и прочими подобными предметами; на пасѣкѣ же жилъ его сынъ, молодой человѣкъ, съ прикащикомъ, почти однолѣткомъ. Отсюда они наблюдали за степью, часть которой отдаютъ въ наймы для пастбищъ, за кошарами и за самой пасѣкой, — сверхъ же всего этого они закупаютъ у окрестныхъ крестьянъ различный домашній скотъ для перепродажи и убою. Старикъ Медвѣдкинъ частенько наѣзжаетъ сюда изъ города присмотрѣть благополучно ли все, такъ какъ главная у него надежда на прикащика, человѣка хотя серіознаго и извѣстнаго ему своею честностью, но все же посторонняго; къ сыну же своему онъ надлежащей довѣренности не имѣетъ, потому что молодой человѣкъ въ прошлое время былъ замѣченъ въ кутежѣ. Этотъ молодой Михайла Ивановъ Медвѣдкинъ, живя на пасѣкѣ и посѣщая за разными надобностями Кондюровку, познакомился съ женою крестьянина помѣщика Катеринкина Моисея Тарасова — Акулиною Васильевою Тарасовою. Сначало дѣло шло шито и крыто, а потомъ провѣдалъ мужъ и погрозилъ Медвѣдкину — поколотить его, а послѣ и убить, однако это не помогло: Михайла Ивановъ продолжалъ посѣщать его жену въ ночное время… Тарасову это стало не въ терпежъ — и дѣло кончилось тѣмъ, что въ ночь на 8 іюля онъ подстерегъ своего соперника, когда тотъ проходилъ по его гумну, подкрался, разсѣкъ топоромъ голову и положилъ на мѣстѣ…

— Значитъ, спросилъ я становаго, — преступникъ сознался?…

— Ну, вотъ! — саркастически возразилъ становой, — вы хотите, чтобы нашъ русскій мужикъ сразу сознался?.. Обыкновенно: знать — не знаю, вѣдать — не вѣдаю… Но улики противъ него всѣ на лицо: есть свидѣтели и собственное его сознаніе, какъ онъ за два дня до происшествія похвалялся въ питейномъ домѣ убить Медвѣдкина; на бѣльѣ его найдены обильные потеки крови, и въ ночь совершенія преступленія онъ неизвѣстно гдѣ находился. Когда поутру увидѣли трупъ Медвѣдкина, то Тарасова въ деревнѣ не нашли, онъ убѣжалъ; но, какъ на него падало подозрѣніе, то по моей просьбѣ управляющій тотчасъ разослалъ за нимъ въ разные концы погоню — и Тарасовъ былъ пойманъ, верстахъ уже въ пятнадцати отъ Кондюровки…

— Что же показываетъ въ свое оправданіе Тарасовъ? предложилъ я становому вопросъ.

— Да, вздоръ разный! Чуть не небылицу…

— Про какой же вы грабежъ говорили?…

— По грабежу-то вотъ вамъ придется узлы распутывать, замѣтилъ становой — крестьяне села Катеринкина: Егоръ Миролюбовъ, Демьянъ Трофимовъ и Василій Шуйскій показали, что Медвѣдкинъ, будучи вечеромъ въ ихъ слободѣ, закупалъ у нихъ телятъ и они видѣли у него бумажникъ съ крупными, сотенными и пятидесяти-рублевыми, ассигнаціями, на глазъ рублей тысячу; кромѣ того на Медвѣдкинѣ были серебряные глухіе часы на тонкой, чрезъ шею, золотой цѣпочкѣ… Этого всего при убитомъ не оказалось, а также не найдено и при пойманномъ Тарасовѣ.

— Кто же первый увидѣлъ трупъ? спросилъ я.

— Акулина…

— Гм!.. какимъ образомъ?

— Какъ какимъ! удивился становой, — вышла на гумно…

— За какимъ дѣломъ?.. по какой надобности?..

— Да мало ли можетъ быть какая надобность?..

— Однако, возразилъ я, — вы спросили объ ней у Акулины?..

— Нѣтъ…

Я покачалъ головою.

— Эхъ, Александръ Андреичъ! Александръ Андреичъ! — укоризненно вскричалъ на меня становой, съ энергическій жестомъ руками, — вамъ никогда не угодишь!.. Думаешь какъ лучше, а выходитъ хуже… Ну, кчему я буду тревожитъ бабу, когда ясно, что Медвѣдкина убилъ ея мужъ?.. Богъ съ вами!… читайте ужь лучше сами всѣ показанія… Можетъ быть еще ошибки найдете!.. — И становой съ сердцемъ сталъ подбирать и подалъ мнѣ относящіяся къ дѣлу бумаги, послѣ чего съ надутымъ лицомъ сталъ прихлебывать изъ стакана чай.

Я читалъ и морщилъ брови; становой счелъ это за недовольство его работой.

— Вижу, проговорилъ онъ, — по вашему, я мѣднаго гроша не стою, а начальство меня всегда одобряетъ.

— Я вовсе и не думаю винить васъ, почтеннѣйшій Гелактіонъ Никифоровичъ, отвѣчалъ я ему, — вы произвели дознаніе весьма обстоятельно, сняли показанія со всѣхъ причастныхъ дѣлу, и вопросы которые слѣдовало бы предложить Акулинѣ Тарасовой относятся, такъ сказать, къ сферѣ слѣдствія уже, а не дознанія; слѣдовательно, вы ни въ чемъ неповинны. Я разспрашиваю васъ частно, собственно для соображеній, потому что мнѣ нужно иначе дѣйствовать. Чтобы правильно произвести слѣдствіе и достовѣрно отыскать убійцу, я долженъ, по моему убѣжденію, недовѣрчиво смотрѣть даже на неотразимые факты, падающіе на одно лицо, и заподозрить всѣхъ прикосновенныхъ къ дѣлу… Позвольте!.. Тутъ замѣшаны деньги!… Развѣ Медвѣдкина изъ за нихъ не могъ убить его прикащикъ?..

— Помилуйте!..Они закадычные друзья съ самаго дѣтства… это всѣ утвердятъ…Человѣкъ ничего не знаетъ… Ушелъ его хозяинъ ночевать изъ дома, какъ часто онъ дѣлалъ, тамъ его и убили….

— Мало чего, что друзья!.. А Акулина развѣ не можетъ быть преступницей?..

— Любовница-то?.. Изъ какихъ чертей?..

— А будто любовницы не убиваютъ! противорѣчилъ я, иронически пожавъ плечами. — Я вамъ наскажу бездну мотивовъ къ совершенію убійства именно Акулиной, по разнымъ цѣлямъ… Мы не знаемъ: искренно ли она его любила?.. Можетъ быть и корыстно?.. Слѣдовательно, видя у него въ тотъ день большую сумму денегъ, она могла сама убить его, чтобы пріобрѣсть ихъ; во вторыхъ, могла, по этому предмету войти въ соглашеніе съ мужемъ, или по мужниному вліянію быть его соумышленницей; въ третьихъ, у нихъ могла быть ссора; четвертый мотивъ — ревность; кто ихъ знаетъ, что между ними было?… въ пятыхъ, подъ гнетомъ притѣсненій мужа, не видя возможности продолжать сношенія съ Медвѣдкинымъ и страстно любя его, она могла убить его, чтобы онъ, кромѣ ея, и въ будущемъ не принадлежалъ бы никакой другой женщинѣ… въ шестыхъ, могло говорить въ ней и религіозное чувство: угрызеніе совѣсти за проступокъ противъ брака — въ изступленіи она и убила его, чтобы удалить причину ея нравственнаго паденія, бороться противъ которой ей было не подъ силу…

— Ишь, куда вы занеслись! иронически замѣтилъ Гелактіонъ Никифоровичъ, хлопнувъ себя рукою по ляшкѣ. — Вотъ то-то молодость!.. Вы смотрите, какъ мы, прямо: если бы Тарасовъ въ ту ночь не убилъ Медвѣдкина, то чегожь бы онъ бѣжалъ изъ деревни?…

— Это ничего не значитъ, возразилъ я, подбирая въ умѣ предлогъ къ побѣгу Тарасова изъ Кондюровки, — это… это могло произойдти случайно… Могло быть даже такъ, сказалъ я энергически, — что Тарасовъ нечаянно, не будучи убійцей, наткнулся на трупъ Медвѣдкина, убитаго его женою, — и со страха, предполагая, что на него надутъ подозрѣнія, бросился бѣжать.

При этихъ моихъ словахъ, становой крайне изумился и выпучилъ на меня глаза. Онъ видѣлъ, что я показанія крестьянина Тарасова не читалъ — а между тѣмъ, Тарасовъ въ немъ приводилъ мой доводъ къ причинѣ побѣга….

Изъ имѣвшихся въ показаніяхъ данныхъ я увидѣлъ лѣта фигурировавшихъ лицъ: Медвѣдкину было 25 лѣтъ; Акулинѣ — 20, мужу ея — 36, а прикащику Медвѣдкина Петру Силову Зарайскому — 25 лѣтъ. Послѣдній, между прочимъ, показалъ, что хозяинъ его предъ вечеромъ возвратился на пасѣку изъ Кондюровки и потомъ, поужинавъ, опять туда пошелъ, вѣроятно къ Акулинѣ, откуда уже и не возвращался. Объ убійствѣ его онъ узналъ отъ старшины села Кондюрова, пришедшаго его извѣстить объ этомъ. Деньги находились при его хозяинѣ постоянно. Въ убійствѣ и грабительствѣ онъ подозрѣваетъ мужа Акулины, крестьянина Моисея Тарасова. Самъ онъ происшествіемъ было очень удивленъ — и увидя трупъ хозяина, со слезами бросился обнимать его.

Окончивъ чтеніе всѣхъ показаній, я немедленно собрался въ Кондюровку и поторопилъ къ отъѣзду и станового, начавшаго предаваться сладкой дремотѣ. Письмоводителя по розыскамъ не оказалось. Ему удалось, неизвѣстными путями, пробраться изъ моего двора на чужой огородъ — вѣроятно, чтобы спастись отъ угрожавшаго ему купанья, — гдѣ, забравшись въ густой и высокій бурьянъ, онъ предался сладкому успокоенію. Онъ прибылъ въ Кондюровку послѣ насъ, почти ночью и на жесточайшемъ похмѣльѣ.

II.

Прибывъ въ Кондюровку и узнавъ, что уѣздный врачъ ждетъ меня, я первымъ дѣломъ отправился съ нимъ для осмотра тѣла и удостовѣренія: не было ли кѣмъ измѣнено его положеніе, противъ того, въ какомъ оно было найдено свидѣтелями и становымъ?..

Кондюровка была довольно большое помѣщичье имѣніе, содержавшее въ себѣ до 3½ тысячъ душъ крестьянъ и до 200 жилыхъ избъ, исключая амбаровъ, сараевъ, магазиновъ, вѣтряныхъ мельницъ и прочихъ строеній. Здѣсь же въ Кондюровкѣ была и постоянная резиденція становаго пристава, Гелактіона Никифоровича Стоцкаго. Для помѣщенія ему предназначенъ былъ отдѣльный домъ, съ девятью окошками на улицу и двумя крылечками во дворъ. Одно составляло какъ гласила надпись на черной дощечкѣ: «Въ хотъ канцелярію», состоявшую изъ сѣней, передней и залы; а другое — входъ въ его квартиру, гдѣ властвовала Марья Степановна. Населеніе состояло изъ великороссіянъ — съ примѣсью малороссовъ изъ другаго имѣнія того же помѣщика Катеринкина, которое находилось въ сосѣднемъ уѣздѣ. Селеніе было выстроенно въ длину, вблизи большой дороги, пролегавшей въ губернскій городъ и тянулось по берегу одного изъ незначительныхъ притоковъ Донца, болѣе чѣмъ на двѣ погонныхъ версты. Отъ квартиры становаго до избы Тарасова, по дорогѣ вдоль широкой улицы, наполненной маленькими ребятишками и стаями собакъ, попадались и красивенькія бѣленыя хатки малороссіянъ съ миніатюрными, привѣтливыми окошечками, со ставнями расписанными красной глиной, охрой и синькой, и съ примазанными присьбами^[1], а также и сѣрыя, некрашенныя прочныя избы великороссіянъ, безъ оконъ на улицу, съ массивными воротами, съ крышею, и съ сараями, гораздо лучшаго лѣснаго матеріала, чѣмъ сама изба. Приближаясь къ жилищу крестьянина Тарасова, мы узнали домъ еще издали по небольшой толпѣ народа, стоявшаго въ ожиданіи насъ, уже насмотрѣвшись на зрѣлище, у растворенныхъ, какъ бы для торжества, воротъ. Въ толпѣ ярко блистали на солнцѣ бляхи сотскихъ и десятскихъ.

Изба Тарасова была великорусская съ окнами во дворъ. На крыльцѣ сидѣли старикъ и старуха, это были родители Моисея, нѣсколько бабъ и мужиковъ; но народу было не много, такъ какъ пора стояла лѣтняя, рабочая. Стоявшіе у воротъ, при нашемъ приближеніи, разступились и почтительно поснимали шапки; сидѣвшіе привстали и поотвѣшивали низкіе поклоны. Лица у крестьянъ были такія испуганныя, блѣдно-желтыя, со втянутыми щеками и съ такими робкими взорами, какъ будто всѣ они безъ изъятія ждали наказанія и чувствовали за собою вину преступленія. Становой принялъ на себя обязанность быть нашимъ вожакомъ. Съ нѣкоторой важностью осанки, свойственной военачальникамъ, онъ шелъ впереди насъ чрезъ широкій, почти пустой дворъ, по направленію къ виднѣвшейся на другомъ концѣ его калиткѣ на кумно. Дворъ весь заросъ травою, съ боковъ его стояли: съ одного — хлѣвъ для скота, откуда неслись жалобные стоны запертаго тамъ теленка, и курятникъ; съ другого: навѣсъ, крытый соломою, гдѣ помѣщались опрокинутые деревенскіе зимніе сани-развальни, соха и двѣ изломанныя телѣги, — изъ крайней выскочила здоровая кудлатая овчарская собака и съ страшнымъ лаемъ бросилась на оторопѣлаго становаго; сотскій кинулся отогнать ее, съ крикомъ: «куды, сибирная?!..» На гумнѣ было тихо и мирно — и ничто не говорило о совершенной наканунѣ кровавой драмѣ. Пахло сѣномъ и соломой, солнце начало уже спадать и отъ стоговъ ложилась тѣнь. За гумномъ видѣлся ровъ, а дальше, рѣка, окруженная съ обѣихъ сторонъ плакучими ивами, на которыхъ, съ одной на другую, перелетали вороны или галки; за рѣкой глазамъ представлялась изпещренная желтыми, красными, свѣтло и темно-зелеными квадратами, а изрѣдка и углами, необъятная нива, во весь кругозоръ. Судя по избѣ и по гумну, Моисей Тарасовъ не принадлежалъ къ числу особенно зажиточныхъ крестьянъ, но и не былъ бѣденъ. Гумна его сосѣдей были гораздо богаче. Его состояло преимущественно изъ однихъ стоговъ соломы, нѣсколькихъ сѣна и двухъ скирдъ прошлогодняго хлѣба, изъ которыхъ одна была до половины обмолочена. Къ ней прислонены были грабли, вилы и два цѣпа: не вдалекѣ куча соломы и зерна, покрытая рядномъ. Видно было, что у Моисея не хватило въ запасѣ готоваго хлѣба — и онъ позднимъ вечеромъ, возвратившись домой съ полевыхъ работъ, домолачивалъ старый…

Можетъ быть онъ занимался этимъ и вчера, вмѣстѣ съ своей женою, обдумывая планъ убійства, или совершенно не предполагая, какая чрезъ нѣсколько часовъ его постигнетъ ужасная катастрофа…

Около одного стога, въ самомъ концѣ гумна, торчали два мужика-караульщика безъ шапокъ, и лежало на землѣ что-то длинное, прикрытое холстомъ. Тутъ же близко стояли: небольшой столикъ съ бумагами, перьями, чернильницей, и стулъ, приготовленные распорядительнымъ становымъ. Когда я съ докторомъ, фельдшеромъ и слѣдовавшею сзади насъ толпою, — въ числѣ которой были свидѣтели того, въ какомъ видѣ поутру найденъ былъ на гумнѣ трупъ Медвѣдкина, — подошли къ стогу, становой скомандовалъ караульнымъ: «открой!..» Тѣ приподняли холстъ — и глаза всѣхъ присутствовавшихъ устремились належавшій на землѣ, бездыханный, мужской трупъ… Еще сутокъ не прошло, какъ молодой человѣкъ лишенъ былъ жизни, а уже трупъ его, подъ палящими лучами іюльскаго солнца, началъ разлагаться. Изъжелта-темно багровое лицо его, съ запекшеюся кровію, — которую, жадно прильнувъ, пили овода, мухи и появившіеся комары, — волосы смоченные кровью, прилипшіе космами на головѣ и вискахъ, — все это было ужасно, хотя при жизни своей Медвѣдкинъ принадлежалъ къ числу рослыхъ и красивыхъ молодцовъ, типъ которыхъ весьма часто можно встрѣтить, напримѣръ въ Апраксинскомъ рынкѣ; по словамъ его знавшихъ, онъ былъ бѣлъ, румянъ, краснощекъ, имѣлъ прекрасные черные волосы, хорошо очерченный съ горбомъ носъ, темнокаріе жизненные глаза, носилъ тонкіе усики и недавно пробившуюся, почти пушокъ, овальную бородку. Тѣло лежало въ позѣ мертвецовъ, вытянутое, какъ принято говорить, въ струнку. Ноги плотно прижались одна къ одной, а руки на животѣ разошлись — но такъ странно, какъ будто прежде онѣ лежали сложенными на груди… Медвѣдкинъ былъ одѣтъ въ длинный черный суконный сюртукъ, старый синій атласный жилетъ и розовую ситцевую рубаху съ манишкою; шея была обвязана чернымъ шелковымъ шарфомъ, съ красными концами.

— Рана должна находиться, сказалъ врачъ, обращаясь ко мнѣ, по расмотрѣніи лица убитаго, — въ задней части черепа…

— Но обратили ли вы вниманіе, спросилъ я у него, — на позу трупа?.. Могла ли принять ее жертва сама собою, безъ посторонней помощи?..

— Конечно, нѣтъ!.. Въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія, потвердилъ докторъ.

— Я бы желалъ записать это въ протоколъ до осмотра раны…

— Пожалуй… Мы даже измѣримъ разстояніе, какъ разошлись руки…

— Все это такъ… сказалъ я врачу по французски, — но предварительно мнѣ хотѣлось бы спросить у свидѣтелей: дѣйствительно ли Медвѣдкинъ найденъ въ этой именно позѣ и не уложилъ ли кто его такъ изъ усердія, по христіанскому обряду.

— Братцы! обратился я къ толпѣ народа. — Кто изъ первыхъ увидѣлъ тѣло?… Выйдите сюда, поближе!…

— Я!… я!… я!… послышались голоса, и къ столику подошло трое мужчинъ, да съ десятокъ бабъ.

— Какъ вы узнали, что тутъ на гумнѣ убитый?

— Мы, значитъ, заговорила одна молодая баба, — я тетка Лукерья, тетка Степанида да бабушка Фекла, еще тамъ поотдаль были, полоскали красны, какъ слышимъ на гумнѣ Акулина голоситъ… Я и говорю бабамъ-то: Чего Акулина голоситъ?.. А тетка Степанида мнѣ: «поди, погляди!» Я черезъ ровъ и пустилась къ Акуляткѣ, да вплоть до убитаго подбѣжала; какъ взглянула это — бѣжать опять къ рѣкѣ, и оповѣстила всѣхъ… Тутъ, кто посмѣлѣе: я, Степанида, да еще не помню кто, бросились глядѣть и побѣжали чрезъ ровъ; а другія побоялись, пошли во дворы, собрали мужиковъ и гурьбой пришли уже съ улицы…

Разузнавъ кто Лукерья, Степанида и Фекла, я спросилъ у нихъ и у остальныхъ: такъ ли все было, какъ разсказывала ихъ товарка? «Такъ», отвѣчали мнѣ всѣ согласно.

— Ну, ты первая, обратился я къ разсказывавшей, — какъ пришла, не помнишь: такъ ли лежалъ этотъ молодецъ, какъ теперь, или кто его переложилъ?

— Не знаю… Кажись, что такъ…

— Точно такъ, ваше благородіе, подтвердили мужскіе голоса.

Послѣ этихъ удостовѣреній, по соглашенію со мною, врачъ приступилъ къ осмотру черепа. Туловище трупа было приподнято. Начиная почти отъ самаго темени, до затылочнаго шва включительно, видна была огромная, трехъ дюймовъ въ длину и 3 линіи въ ширину, рана, нанесенная острымъ холоднымъ оружіемъ. Врачъ нашелъ, что она безусловно сдѣлана топоромъ, — ударомъ, какъ можно было предполагать, сверху; прорублены были: кожа и черепъ до мозга, съ поврежденіемъ его и затылочнаго шва. Врачъ объяснилъ мнѣ, что этотъ ударъ считался въ медицинѣ неоспоримо смертельнымъ, повергающимъ жертву съ обморочное состояніе, при которомъ начинается прекращеніе всѣхъ жизненныхъ отправленій; при осмотрѣ нашемъ кровь и блѣдно-желтоватая подкожная матерія, сочтенная мною сначала за мозгъ, совершенно запеклась, и все это такъ было спутано и заволочено длинными волосами, что врачъ, чтобы лучше разсмотрѣть рану, велѣлъ фельдшеру обстричь, обмыть и обрить вокругъ ея волосы. Здѣсь мы обратили вниманіе на два обстоятельства: первое, что эта длинная рана имѣла въ концѣ затылочнаго шва сравнительно большую широту, чѣмъ въ началѣ темени; это давало поводъ предполагать, что если рана произошла отъ топора, то ударъ послѣдовалъ спереди, чрезъ голову, а не сзади, потому что остріе сѣкиры шире немного въ верху, а съ низу уже; — второе, что хотя подъ черепомъ находились кровь, и залиты были часть спины и фалдъ сертука, а также она протекла съ шеи подъ рубаху и сильно омочила ее, — но, отъ подобной раны, крови должно было бы изойдти гораздо болѣе, и сверхъ того, отъ этого удара Медвѣдкинъ долженъ былъ упасть тотчасъ же — въ ту или другую сторону, но мгновенно, — а потому кровь не могла быть въ видѣнномъ изобиліи на спинѣ и на рубахѣ. Все это, вмѣстѣ съ позой, наводило на мысль, что Медвѣдкинъ убитъ въ другомъ мѣстѣ, гдѣ и осталась значительная часть крови отъ раны, — а сюда, на гумно, перенесенъ. Объ этомъ мы съ докторомъ стали разсуждать довольно громко. Мужики начали роптать:

— Помилуй-те, ваше высокоблагородіе, заговорилъ одинъ изъ нихъ, старикъ, — за что это вы на всѣхъ насъ бѣду накликаете?… Ну кто изъ насъ станетъ его убивать?… Кому какое онъ зло сдѣлалъ?… Парень былъ добрый, веселый, шутливый, царство ему небесное!… Мы очень много имъ довольны… извѣстное дѣло, была у него съ Моисеемъ вражда, чрезъ жену… Это дѣло ихъ… Какъ угодно, ваше высокоблагородіе, больше Моисея ни кто… Это его рука… Мужикъ здоровый, съ разу человѣка ушибыть можетъ! Вотъ, онъ и ушибъ…

Я принялся успокоивать ихъ, разстолковавъ свою служебную обязанность, и обѣщалъ не медлить ни минуты и, если Богъ пошлетъ, завтра же кончить слѣдствіе.

Другихъ ранъ или побоевъ на тѣлѣ Медвѣдкина не оказалось; найдены только слѣды двухъ недавнихъ ушибовъ: одинъ — пятно на боковой лопаткѣ, а другой — ссадина на локтѣ, оба на правой сторонѣ и могли произойти отъ паденія. Кончивъ наружный осмотръ, врачъ хотѣлъ приступить къ анатомическому вскрытію черепа и груди; но я попросилъ его, если можно, отложить это до завтра, такъ какъ въ данномъ случаѣ анатомическое изслѣдованіе едвали могло повлечь за собою какое-нибудь серіозное открытіе. — Могу ли располагать вашимъ временемъ? спросилъ я у него: — мнѣ бы хотѣлось сейчасъ, при трупѣ, сдѣлать допросъ Тарасовой….

— Сдѣлайте милость! къ вашимъ услугамъ, какъ угодно…

— Гдѣ семейство Тарасовыхъ? узнавалъ я у становаго.

— Мужа, отвѣчалъ онъ, — я посадилъ въ арестантскую, чтобы не бѣжалъ; а жена — здѣсь, въ избѣ; при ней караульные…

— Пошлите ее къ допросу.

Становой отрядилъ двухъ сотскихъ, побѣжавшихъ рысью. Трупъ, по моему желанію, былъ уложенъ въ ту позу, въ какой онъ лежалъ до осмотра.

Сопровождаемая сотскими, Акулина тихо подошла къ намъ, поклонилась и стала, съ горестною миной въ лицѣ, у изголовья трупа, подперши лѣвой рукою щеку. По костюму ея я догадался, что она была малороссіянка; то же самое потверждалъ и акцентъ ея. По наружности ее можно было счесть еще за дѣвушку; очень молодую, хорошо физически развитую, средняго роста. Красный, ситцевый съ каймою и съ разбросаннымъ по полю его рисункомъ жолтаго горошка, платокъ кокетливо обхватывалъ черные волнистые волосы на головѣ, выпуская изъ подъ себя начесы, извивавшіеся отъ природы фестонами. Темносиніе глаза, казавшіеся черными, какъ нельзя болѣе шли къ чрезвычайно бѣлому и нѣжному цвѣту ея лица. На щекахъ ея былъ постоянный румянецъ, даже и въ то время когда она сильно блѣднѣла; если же случалось ей краснѣть, то краска выступала пятнами, даже на лбу. Носъ и губы были крупной формы, верхняя губа посрединѣ особенно толста и какъ бы припухла; ротъ широкъ, но его выкупали прекрасные, бѣлые, ровные зубы. Все лицо, кромѣ пріятной улыбки, нѣкотораго добродушія, молодости, свѣжести — не имѣло особаго выраженія, но было красиво и могло въ извѣстной степени нравиться. Бѣлую коленкоровую рубаху, вышитую на плечахъ деревенскимъ узоромъ, съ широкими рукавами, застегнутыми въ кисти руки, стягивала у пояса синяя съ бѣлыми цвѣточками ситцовая юбка, рѣзко обозначая формы роскошнаго бюста молодой женщины, на которомъ лежали, свѣсившіяся съ шеи, два крупныхъ ожерелья, красное и желтое, съ вправленными посерединѣ ихъ рублемъ и полтинникомъ стараго чекана, съ изображеніемъ креста, отчего они и называются въ простонародіи, въ Малороссіи, крестовиками^[2]. Предложивъ толпѣ удалиться, я сдѣлалъ Акулинѣ вопросъ:

— Вы знаете, чье это тѣло? Вмѣсто отвѣта, она закрыла лицо руками и заплакала. — Становой и докторъ отошли отъ насъ на нѣкоторое разстояніе и отозвали сотскихъ. Народъ ушелъ во дворъ.

— Признаете ли вы, продолжалъ я, — что это тѣло вашего знакомаго, купеческаго сына, Михайлы Ивановича Медвѣдкина?

— Онъ, отвѣчала она чуть слышно.

— И вы первая увидѣли его сегодня, здѣсь, мертвымъ? Разскажите по порядку все, но по правдѣ, не утаивая, для чего вы пришли сюда и какъ замѣтили тѣло?

Не отрывая рукъ отъ лица, съ выступившими яркими пятнами на лбу отъ стыда, послѣ сильной блѣдности, Акулина начала запинаясь:

— Онъ обѣщалъ послѣ зорьки придти… Я вчера вечеромъ сказала ему, что Мосей на зорькѣ уѣдетъ въ поле…

— Значитъ, вы еще вчера условились съ нимъ видѣться? Это уже очень поздно было, или рано? и гдѣ вы видѣлись?

— Въ такую, какъ теперь, пору; на току…^[3].

— А не говорилъ онъ вамъ, куда онъ отъ васъ пойдетъ?

— Нѣтъ, онъ сказалъ, что идетъ въ кабакъ — купить водки, а потомъ пойдетъ домой вечерять (ужинать), чтобы завтра встать раньше… Мосей легъ спать, продолжала, немного освоившаясь съ допросами, Акулина, — здѣсь на этомъ стогу, она указала на скирду початаго хлѣба, — а я на крыльцѣ со стариками. Раненько сегодня проснувшись, я пошла искать Мосея, узнать уѣхалъ ли онъ, а старикамъ сказала, что иду убирать зерно. Мосея на стогу не было: я и подумала, что онъ либо ушелъ, либо уѣхалъ, — и веселенькая побѣжала ко рву съ этой стороны поглядѣть: нейдетъ ли Михайла Ивановичъ? Какъ, глядь, около этого стога онъ лежитъ мертвый…. Тутъ я и заголосила…

Акулина и въ настоящее время стала всхлипывать. Я минуты двѣ хранилъ молчаніе, соображая: искренно ли ея показаніе.

— Какъ же вы его нашли, спросилъ я, — прислоненнымъ къ стогу, или лежащимъ?

— Такъ, какъ и теперь лежитъ…

— И вы его не ворошили? не складывали ему рукъ? ничего?

— Нѣтъ…. Я только упала и начала его цаловать…. Онъ тогда еще не раздулся…. Простите, ваше благородіе, прибавила она, отстраняя руки отъ лица, покрытаго краскою и ручьями слезъ, смотря на меня умоляюще-плачущими глазами, — мой грѣхъ: я дуже-дуже его любила…. Акулина зарыдала, приговаривая сквозь плачъ:

— Милый Михайла Ивановичъ!…

Чтобы прекратить тяжелую сцену, начинавшую раздражать до слезъ и мои негодные нервы, я поспѣшилъ предложить ей нѣсколько новыхъ вопросовъ, — частію потому, что я видѣлъ страстное желаніе молодой женщины кому-нибудь заявить о своихъ чувствахъ къ мертвецу, что ей неудобно было высказать домашнимъ, родственникамъ мужа, — а частію, чтобы сдѣлать показаніе пополнѣе и въ другой разъ не безпокоить несчастную для передопросовъ.

— Давно ли же вы познакомились съ Михайлой Ивановичемъ?…

— Третій годъ, еще въ нашей слободѣ, откуда я взята…. Я не здѣшняя…. Онъ ѣздилъ къ намъ скотъ закупать…. Почти года два я его такъ любила — а тутъ, какъ вышла замужъ за Мосея и познакомилась…

Я невольно улыбнулся: мнѣ пришли на умъ свѣтскія барышни…

— Мужъ вашъ давно знаетъ, въ какихъ вы находились отношеніяхъ къ Михайлѣ Ивановичу?…

— Вотъ какъ было дѣло: я съ перваго раза сама Мосею во всемъ повинилась и дала зарокъ не переступать больше закона, отогнать отъ себя Михайлу Ивановича… да не вытерпѣла и стала съ нимъ видѣться по секрету — Мосей дозналъ, поругалъ, побилъ… Я не унялась….

— Не подозрѣваете ли вы своего мужа въ этомъ убійствѣ?

— Кто его знаетъ, ваше благородіе, проговорила она, покачивая головою, — Мосей не изъ такихъ, чтобы убивать людей… Онъ человѣкъ добрый…

— Однако, вы слышали, замѣтилъ я, — онъ обѣщался убить его?

— Слышала… Онъ похвалялся въ чужихъ людяхъ да въ кабакѣ — и меня убить!…. а домой придетъ, спроситъ что поѣсть, уляжется спать и слова не скажетъ… Въ послѣднее время онъ хотѣлъ просить управляющаго, чтобъ мнѣ дозволили жить въ городѣ, въ работницахъ… куда на зиму перезывалъ меня Михайла Ивановичъ….

— Любитъ ли мужъ васъ?…

— Ничего, не обижаетъ… Кто его знаетъ!… Можетъ и онъ убилъ! чужая душа потемки…

— Что это у васъ за кровь?… спросилъ я вдругъ, внезапно увидѣвъ, на подручной правой сторонѣ рукава ея рубахи, большое длинное овальное кровяное пятно.

— Это я сегодня замаралась отъ покойника.

— Много у вашего мужа топоровъ, или по вашему сокиръ?

— Одна.

— Гдѣ она?…

— Въ хатѣ, у стариковъ, подъ лавкою.

Я кликнулъ сотскаго и врача. Первый былъ посланъ въ избу за топоромъ, а втораго я попросилъ обратить вниманіе на кровавое пятно у Акулины.

У нея еще оказалось нѣсколько незначительныхъ пятенъ на обоихъ рукавахъ, которыя врачъ призналъ дѣйствительно-могшими произойти отъ прикосновенія къ окровавленному предмету.

Когда топоръ былъ принесенъ, я замѣтилъ, что рукоятка его была вымыта и выскреблена, очень недавно, а лезвее отточено.

— Кто мылъ, спросилъ я Акулину, — рукоятку топора?

— Я, созналась она.

— Для чего?…

— Вчера вечеромъ Моисей точилъ сокиру и обрѣзалъ себѣ палецъ.

— Кто это видѣлъ еще?…

— Всѣ наши домашніе…

Я поусомнился и позвалъ отца и мать Моисея. Тѣ подтвердили слова своей невѣстки. Принесенный топоръ размѣромъ лезвія совершенно совпадалъ съ величиною раны и мы съ врачемъ заключилъ, что Медвѣдкинъ убитъ именно имъ.

Допросъ мой на тотъ день Акулинѣ былъ конченъ — и я поручилъ становому содержать ее подъ неусыпнымъ карауломъ и не въ семьѣ ея мужа…

Между тѣмъ, на гумнѣ стало темно; продолжать допросы другимъ еще лицамъ сдѣлалось невозможно. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, спать было рано и хотѣлось поспѣшить слѣдствіемъ; поэтому мы сговорились съ врачемъ: ему дать время отдохнуть, трупъ перенести въ нежилую избу и приступить къ анатомическому изслѣдованію. Я же до того рѣшился снять допросъ въ становой канцеляріи пристава съ крестьянина Моисея Тарасова.

III.

Было уже около половины одинадцитаго вечери, когда ко мнѣ привели Моисея Артемова Тарасова. Онъ былъ мужчина очень высокаго роста, почти великанъ, но худощавый и узкій въ плечахъ, совсѣмъ не такой силачъ, какъ я предполагалъ о немъ по словамъ крестьянъ; только смотря на его ростъ, у меня мелькнула мысль, что при немъ ему вполнѣ удобно было нанести ударъ въ голову Медвѣдкину. Морщинистая, смугловатая кожа его на лицѣ какъ бы присохла на щекахъ, лишенныхъ волосъ; только широкій черепъ его былъ покрытъ свѣтлорусыми волосами, съ проборомъ на срединѣ, да острый подбородокъ оканчивался волосянымъ кустикомъ рыжаго цвѣта. Отъ выпуклаго, но маленькаго и также морщинистаго лба вдоль всего лица тянулся длинный и большой носъ къ бѣлымъ тонкимъ губамъ, прикрытымъ рѣдкими усами; бровей и рѣсницъ вовсе не было и ихъ замѣняли красные ободки, подъ которыми рельефно выдѣлялись сѣрые большіе глаза; но они не были страшны, а напротивъ свѣтились блескомъ ума. Костюмъ его составляли: холщевая русская съ косымъ воротомъ рубаха, поверхъ синихъ набойчатыхъ шароваръ, задвинутыхъ въ сапоги, — при тонкомъ поискѣ, около котораго болтался привязанный на веревочкѣ гребень. На плечахъ былъ накинутъ сѣрый крестьянскій зипунъ.

— На васъ падаетъ подозрѣніе, началъ я къ нему рѣчь безъ дальнихъ околичностей, — въ убійствѣ купеческаго сына, Михайлы Иванова Медвѣдкина?.. Я долженъ васъ предупредить, что нашъ законъ неумолимо строгъ къ людямъ, запирающимся въ своихъ преступленіяхъ, — потому что, пока преступленіе откроется, подозрѣніе часто надаетъ на лицъ ни въ чемъ неповинныхъ, и тѣ напрасно переносятъ различныя страданія; — тогда какъ, при откровенномъ сознаніи, къ раскаивающемуся законъ гораздо снисходительнѣе… Поняли ли вы меня и знаете ли это?…

— Знаю-съ, робко отвѣчалъ онъ.

— Ну, теперь, еще слушайте: признаетесь ли вы сейчасъ, или нѣтъ, — для меня собственно все равно: потому что я, все таки, такъ дѣло не оставлю и узнаю его до тонкости…

Глаза Моисея радостно сверкнули. Я продолжалъ.

— Во первыхъ, я хочу удостовѣриться во всемъ самъ, лично; во вторыхъ — дознать, не было ли у васъ сообщниковъ явныхъ или тайныхъ, то есть такихъ, которые навели васъ на мысль совершить преступленіе; а въ третьихъ, хотя вы и признаетесь, но я прямо суду такъ дѣло представить не могу, не провѣривъ вашихъ словъ. Богъ васъ знаетъ, можетъ быть вы хотите на себя принять чужой грѣхъ?…

— Наше благородіе! воскликнулъ Тарасовъ, — дознайтесь правды!… Клянусь вамъ Богомъ, безвинно погибну, коли не ваша милость… Моисей опустилъ голову и всплеснулъ руками.

— Слѣдовательно, не вы убили Медвѣдкина?…

— Не я, ваше высокоблагородіе!… Видитъ Богъ, не я… Моисей при этихъ словахъ широко перекрестился съ раскольничьимъ слагательствомъ перстовъ.

— Помните, сказалъ я ему, — я васъ предупреждалъ относительно запирательства… а противъ васъ сильныя улики…

— Все знаю… Погибать должонъ…

— Хорошо, замѣтилъ я, — о невинности вашей и погибели мы поговоримъ послѣ… Отвѣчайте теперь на нѣкоторые мои вопросы: откуда, напримѣръ, у васъ эта кровь, которую я замѣчаю на рубашкѣ?

— Вечеромъ вчера точилъ топоръ и маленько обрѣзался… Изволите видѣть…

Я взглянулъ на чуть-замѣтную ранку въ срединѣ состава большаго пальца и позвалъ, находившагося въ сосѣдней комнатѣ, врача — спросить у него: можно ли отъ такаго незначительнаго порѣза такъ сильно окровавиться? Врачъ утвердительнаго отвѣта не далъ. У Моисея значительно былъ вымазанъ кровью подолъ рубахи, и въ особенности на правомъ боку. Я предложилъ врачу сличить эту кровь съ кровью на рубахѣ Медвѣдкина; но онъ отнесся къ этому съ такою гримасой, какъ будто изъ этого ничего не могло выйдти. Не свѣдущій въ медицинѣ, я не сталъ настаивать, но послалъ сотскаго къ родителямъ Моисея за новой для него рубахой, а эту приложилъ къ дѣлу, къ числу вещественныхъ доказательствъ. По уходѣ врача, я спросилъ Монсея: почему онъ не перемѣнилъ, или не замылъ тогда же рубахи, послѣ порѣза?…

— Рубахъ у меня, простодушно отвѣчалъ Моисей, — всего три — и нѣтъ у насъ обычая, чтобы мѣнять ее ранѣе, какъ отъ воскресенья до воскресенья, какъ тамъ ни пачкайся. И-то это завела Акулина… Она, вишь, хохлушка и соблюдаетъ чистоту; а при первой покойницѣ женѣ было двѣ, а то и одна, и носишь бывало, пока вовсе не годится… Замыть точно сбирался; думалось: скупаюсь на зоркѣ и замою…

— Положимъ, это такъ. Но, какъ вы объясните причину побѣга, который при такомъ произшествіи невольно кладетъ на васъ сильное подозрѣніе?…

— Нельзя всего сказать, ваше благородіе, отвѣчалъ онъ со вздохомъ, — ну, да вотъ какъ дѣло было: съ вечера я собирался сегодня чуть свѣтъ въ ноле и улегся спать на гумнѣ: я и всегда сплю либо подъ навѣсомъ, либо тамъ. Сонъ у меня чуткій. Вдругъ, передъ зарею, заслышалъ я какой-то шорохъ, какъ будто кто идетъ… Да, что скрывать?… Дѣла наши вашему благородію извѣстны… Подумалось: не Медвѣдкинъ ли пробирается къ Акулинѣ?… Далѣе, слышу, какъ застонало… опять думаю: видно знакъ подаетъ. Подождалъ еще немного, ничего не слышно… Можетъ и показалось! А сонъ прошелъ. Вотъ, я всталъ на скирдѣ и началъ на востокъ креститься; какъ глядь, подъ дальнимъ стогомъ что-то чернѣетъ… Гляжу еще и признаю, по сертуку, Медвѣдкина. «Рано, кричу ему, — пришелъ жену провѣдывать: мужъ еще дома!..» Молчитъ. Въ другой разъ кричу: «Михайла Ивановичъ, вставай, Акулина идетъ!…» Тожь молчитъ. Тогда я слѣзъ съ скирда и самъ пошелъ къ нему, подумавъ: не пьянъ ли онъ… А онъ не пьянъ, а совсѣмъ мертвый!.. Затрясся я весь. Руки и ноги подкосились… Ну, думаю, пропалъ я теперь… Вся слобода на меня напустится… Вспомнилъ я и то и другое, и что похвалялся Медвѣдкина убить… Что дѣлать? — все равно погибать! Постоялъ я надъ нимъ, постоялъ, да какъ махну прямо со двора, куда глаза глядѣли… Можетъ его и не хватятся долго, а въ полдень я буду уже далеко… Думалось мнѣ пробраться верстъ за сорокъ, къ нашимъ… Тожь старообрядцы, только вольные… Надѣялся укрыться у нихъ, а дальше — что присовѣтуютъ… Но куда теперь убѣжишь: пора страдная, рабочая, на полѣ вездѣ народъ, лѣса по близости нѣтъ, росту я такого что за версту видно!… У становаго сила великая!… Ну, и поймали меня верстъ за двадцать…

— Странно, замѣтилъ я, — по вашимъ словамъ, вы добродушно готовы были утромъ шутить съ Медвѣдкинымъ, а между тѣмъ, нѣсколько ранѣе, вы угрожали ему смертію…

— Не вѣрите вы мнѣ, ваше благородіе?!… укоризненно и съ отчаяніемъ проговорилъ Моисей, — сущую правду я вамъ говорю… Ей-ей не сказка!.. А за похвальбу — коли судить, то вся наша слобода виновата… Мало кто на кого похвалялся?… На самого себя — и то похваляешься… Одначе Богъ до грѣха не допускаетъ!… Меня въ слободѣ за силача считаютъ, а я вовсе безсильный человѣкъ… Ну, начнутъ въ питейномъ, или такъ гдѣ, за стаканчикомъ, смѣяться насчетъ жены и Медвѣдкина… Вотъ и похвастаешься силой, скажешь: мнѣ такъ поучить нельзя, не такая у меня рука, а если поймаю — пришибу на смерть, сразу…

Чтобы вывѣдать отъ Моисея тайный смыслъ нѣкоторыхъ словъ его и заслужить большую довѣренность, я одобрительно согласился въ его тонѣ:

— Конечно, что и говорить! Языкъ безъ костей: мелетъ, что ему вздумалось… Я вѣрю вамъ, что все могло такъ случиться, какъ вы разсказываете… Вы невинны; но укажите же: кто виновенъ?… У васъ есть на кого подозрѣніе?…

Моисей молчалъ.

— Какъ же вы просили меня допытаться истины, когда вы молчите?… Говорите, не бойтесь ничего. Наказанія вамъ за это не будетъ. Я даже вотъ что готовъ для васъ сдѣлать: вы мнѣ скажите, кого вы подозрѣваете, — а я буду производить слѣдствіе, какъ будто отъ васъ ничего не слыхалъ и нечаянно напалъ на слѣдъ… Удастся мнѣ открыть — слава тебѣ Господи! я защищу васъ; не удастся — пропадутъ только мои труды, а вы себѣ въ сторонѣ… Что же, есть у васъ подозрѣніе?…

— Есть, отвѣчалъ онъ, подступая ко мнѣ на два шага ближе.

— На кого?…

— Боязно мнѣ сказать, ваше благородіе! Моисей пугливо оглянулся и видимо стѣснялся открытіемъ мучившаго его подозрѣнія.

— На прикащика Медвѣдкина?… спросилъ я.

— Н-нѣтъ… Онъ его задушевный благопріятель, душу свою за хозяина положитъ…

— На жену свою?…

— Нѣтъ… Головой поручусь, не причастна она…

— На кого же? спросилъ я съ недоумѣніемъ.

— На ста-но-ва-го, шопотомъ проговорилъ Моисей, дѣлая шагъ и наклонясь къ моему уху…

Я крайне изумился и рѣзко поворотилъ къ нему голову.

— На чемъ же вы основываете свои подозрѣнія? спросилъ его, въ свою очередь, шопотомъ, боясь, чтобы становой не подслушалъ насъ изъ другой комнаты…

— Подходящія дѣла. Врѣзамшись онъ въ Акулину….

— Хорошо, остановилъ я его, указывая пальцемъ на стѣну и дверь, — подождите!.. и вставъ съ кресла, я пошелъ удостовѣриться, гдѣ находится становой. Въ передней сотскому сказано было мною, чтобы онъ посмотрѣлъ за арестантомъ; становаго и доктора я засталъ на другомъ крыльцѣ его квартиры пьющими пуншъ.

— Что, кончили допросъ? спросилъ меня становой.

— Да, отвѣчалъ я равнодушно, — осталось записать… А что?…

— Послѣ запишете… Управляющій присылалъ за нами, проситъ къ себѣ ужинать…

— Анатомическое изслѣдованіе, проговорилъ врачъ, зѣвая, — я отложилъ до завтра.

— Такъ вы, господа, уходите?…

— Но и вы же съ нами? Онъ васъ убѣдительно просилъ, сказалъ становой.

— Не знаю… впрочемъ, хорошо. Только вы меня не ждите; я подойду, эдакъ, чрезъ часокъ, если будетъ не поздно; а сейчасъ отдохну до вашего ухода.

Становой и врачъ не хотѣли было идти безъ меня, но послѣднему вдругъ пришла фантазія перекинуться съ управляющимъ, до ужина, въ картишки: направо-налѣво, — и онъ потащилъ съ собою товарища, къ немалому моему удовольствію. Я поспѣшилъ къ допросу Моисея, выславъ даже подъ какимъ то предлогомъ изъ передней и сотскаго. Сообщивъ Моисею, что становаго нѣтъ дома и что онъ можетъ разсказывать спокойно, я приготовился его слушать.

— Четыре года тому назадъ, разсказывалъ Монсей, — я овдовѣлъ. Безъ бабы хозяйство пошло плохо, нужно было какъ нибудь выручаться; вотъ, я на осень добылъ себѣ добрый бредень и сталъ заниматься, кромѣ своихъ дѣлъ, рыболовствомъ. Гелактіонъ Никифоровичъ до этого тожь пребольшущій охотникъ — и стали мы съ нимъ на рѣкѣ, версты за двѣ отъ села, встрѣчаться. Поймаю, бывало, что знатное — отдамъ ему; чрезъ это мы познакомились, и онъ все шутилъ надо мною. Однажды онъ и спрашиваетъ меня: — Отчего ты, Моисей, не женишься? вѣдь безъ бабы скучно? — Оно, точно, говорю, что скучно; да ужь какая за меня пойдетъ?.. Первый разъ я женился восемнадцати лѣтъ… — А хочешь, говоритъ, я тебя женю? да еще такую жену отыщу, что все село завидовать будетъ! Красавицу! — Коли, отвѣчаю, ваша милость, отыщите… Извѣстно, думаю, шутки. — Хорошо, говоритъ; только съ уговоромъ: позволь твою жену любить. Я и на это согласился. Тѣмъ разговоръ и кончился; я было и позабылъ объ немъ — какъ черезъ недѣльку онъ опять завелъ рѣчь о томъ же, а дальше какъ ни встрѣтимся… — Вижу, говоритъ, что ты — мужикъ хорошій, смирный, хочу наградить тебя. Я все принимаю за шутки. Напослѣдокъ, по веснѣ, встрѣчается онъ со мной и говоритъ: --Ну, я твое дѣло уладилъ; завтра за тобою пришлетъ управляющій. Гляди, не артачься, женись, будешь благодаренъ… А уговоръ помни!.. Наутро и вправду управляющій присылаетъ изъ правленія. Иду. — Вотъ что, Моисей Тарасовъ, приказываетъ управляющій, — ты тягольный и человѣкъ еще молодой… Тебѣ надобно жениться, а то отымемъ тягло и возьмемъ во дворъ… — Слушаю. — Тебѣ назначена невѣста изъ Ольховки, дѣвица Акулина Васильева Пархоменкова… Не бойсь, не уродъ какой… Къ отцу ея приказъ уже посланъ, чрезъ тамошнее вотчинное правленіе. Видите, — пояснилъ мнѣ Моисей, — Ольховка хуторъ меньше нашей Кондюровки и нашъ управляющій надъ ихнимъ — старшой; у насъ такой обычай: нашихъ дѣвокъ выдаютъ за Ольховскихъ парней, а Ольховскихъ — за нашихъ, потому случаю, что баринъ хочетъ насъ раскольниковъ поуменьшить. — Когда же, спрашиваю я у управляющаго, это дѣло будетъ? — Да какой у насъ день сегодня? — Вторникъ. — Ну, если сегодня не успѣешь, поѣзжай завтра къ Ольховку… Сначала явись въ правленіе, а потомъ къ невѣстѣ. Въ воскресенье чтобы свадьба была… У невѣсты, я думаю, все готово… На, говоритъ, тебѣ вотъ этотъ билетъ — отдашь тамъ въ правленіи… Ступай! Дѣлать было нечего… Въ среду поѣхалъ, увидалъ невѣсту: дѣвка хоть бы и не мнѣ. Замѣчаю, не понравился я ей лицомъ, да двинуться намъ обоимъ некуда… Я такъ и сказалъ ея отцу, матери и самой ей: не взыщите, хорошъ не хорошъ — каковъ есть! Самъ я не искалъ себѣ невѣсты, а приказано: наше дѣло подневольное… А обижать вашу дочь я не буду… — Знаемъ, кто это дѣло орудуетъ! сказали они мнѣ, — это все вашъ становой… Ну, да ладно!.. и его охота не сбудется. — Почему-жъ становой знаетъ вашу дочку?… — Да онъ безперечь тутъ у нашего управляющаго толчется… Увидалъ дѣвку на ярмаркѣ раза два, да въ хороводѣ, понравилась она ему, присталъ и не отвяжется… Теперь, вишь, что выдумалъ. — Эге! думаю себѣ, — вонъ, куда хватило-то!.. Значитъ то-то не шутки были!.. Повѣсилъ я носъ, призадумался. Старики-хохлы — люди добрые, гостепріимные; послали за водкой, я себѣ… Выпили по стаканчику, далѣ по другому, далѣ по третьему… Старикамъ я по душѣ пришелся… Позвала мать дочь… Мнѣ наказываетъ смотрѣть за ней построже, а ей блюсти себя, наплевать становому въ рыло, когда онъ станетъ увиваться, иначе грозила ее проклясть, чтобъ ей не было счастья на свѣтѣ. Кончилось же это тѣмъ, что порѣшили присылать мнѣ завтра сватовъ… Я послалъ; въ четвергъ учинился у нихъ пропой, а въ воскресенье мы и вѣнецъ приняли… Недѣльку другую, послѣ женитьбы, становой насъ потревожилъ. Вдругъ, на третью, поздно вечеромъ, когда мы ложились спать, приходитъ онъ къ намъ, заднимъ ходомъ, чрезъ гумно. Подъ шинелью у него кулечекъ, а тамъ разная водка: и простая и сладкая и наливка съ ромомъ, прихватилъ также и закуски. Радъ не радъ, а долженъ былъ принять гостя. — «Я, говоритъ, — пришелъ тебя провѣдать, какъ поживаешь съ молодою женою, да условиться насчетъ рыбной ловли». Напоилъ это онъ пьяными стариковъ и меня, наливки выпила и Акулина, — и все бы ему цаловаться, а она отвертывается, но раза два удалось ему таки чмокнуть; съ тѣмъ онъ и домой ушелъ. Во вторый разъ приходитъ такимъ же манеромъ — и выпивши все, вызываетъ меня въ сѣни и ублажаетъ, чтобы я вызвалъ туда зачѣмъ бы нибудь Акулину, а самъ ушелъ бы. Сдѣлалъ я такъ; да, видно, ему пришлось не по вкусу: приходитъ онъ изъ сѣнецъ злющій презлющій, такъ звѣремъ и смотритъ, и сейчасъ же за шапку и драла. Акулина взошла бѣлѣе глины. Тутъ и старики мои догадались, чего ходитъ къ намъ становой. На третьемъ разѣ онъ выдумалъ новую затѣю: приказываетъ мнѣ, чтобы я, когда онъ будетъ уходить, сказался пьянымъ и велѣлъ бы Акулинѣ его проводить по за гумнами. Не пойдетъ, говорю, она. — «Какъ, спрашиваетъ не пойдетъ? Да я тебѣ тогда… Чтожь ты, говоритъ, уговоръ забылъ?… И тебя и жену твою со свѣта сгоню!.. Заморю барщиной, избы лишу… Для меня, говоритъ, — управляющій все сдѣлаетъ…» Испугался я, вызвалъ Акулину и передалъ ей все… «Не бывать этому!.. говоритъ она…» Какъ же быть съ нимъ?.. Злой онъ сегодня!… говорю ей… «Сегодня, — отвѣчаетъ, — я его обману…» Въ избѣ она выпила съ нимъ наливки и что-то шепталась, послѣ чего онъ повеселѣвъ ушелъ. Всего онъ у насъ былъ четыре раза — и въ послѣдній ничего не говорилъ мнѣ, а только подпаивалъ стариковъ, да поглядывалъ на Акулину. Я думалъ, что она пойдетъ провожать его, а онъ и не просилъ ее объ этомъ. Вдругъ ночью, ужь передъ свѣтомъ слышу, кто-то тарахнулъ въ окно и крикнулъ: «Помни же себѣ это!..» Я узналъ голосъ становаго. Съ тѣхъ поръ на нашу семью посыпались гоненія. Стали назначать Акулину на барщину безъ срока — и какъ ни работай, все не угодишь. Баба было осунулась и захирѣла. Потомъ, на удивленіе всѣмъ, все пошло опять постарому: Перестали насъ гнать — и Акулина поправилась и зачала наряжаться. Откуда, думаю себѣ, у ней деньги?.. Началъ ее разспрашивать. Баба повинилась, что у ней еще въ Ольховкѣ была сухая любовь съ Медвѣдкинымъ, а нынѣ она повстрѣчалась съ нимъ здѣсь, потому что отецъ его купилъ подъ Кондюровкой степь и пасѣку. Покойникъ былъ продувной малый и живо порѣшилъ съ становымъ: онъ и денегъ ему далъ, и грозилъ все разсказать женѣ его. Акулина винилась предо мною въ своемъ грѣхѣ съ Медвѣдкинымъ, съ тѣмъ чтобы больше никогда съ нимъ и не видаться, да не выдержала и по селу пошли рѣчи, что она шалитъ съ нимъ. Я было ее побилъ, а дальше разсудилъ и то: насильно милъ не будешь, женились мы поневолѣ, — и сталъ я глядѣть, будто ничего не вижу; такъ только для острастки погрозишь когда иногда, да скажешь что Медвѣдкину цѣлу не быть. На осень Медвѣдкинъ думалъ ее перевести въ городъ, она подлазила ко мнѣ съ этимъ. Чтожь? я бы и тутъ не поперечилъ… Такъ, вотъ, ваше благородіе, заключилъ свой разсказъ Моисей, — по этому случаю я и думаю: не отъ становаго ли произошелъ грѣхъ? потому, что хотя у него съ Акулиной и порѣшено, но злоба у него и противъ нея и противъ Медвѣдкина есть… Это я доподлинно знаю. Къ тому-жь, онъ уже и дѣлалъ противъ Медвѣдкина подсылы: разъ, въ эту зиму неизвѣстные люди поколотили парня, когда онъ шелъ отъ Акулины, — и оказалось, что то были становаго разсыльные; въ другой разъ онъ едва отъ нихъ уплелся..

— Вы говорите, спросилъ я Моисея, — что это обстоятельство многимъ извѣстно?… Напримѣръ, ваши сосѣди знаютъ?…

— Конечно, ваше благородіе, вѣдаютъ… А только спроси у нихъ прямо — скажутъ: знать не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ, — а стороною все бы дочиста разсказали, какъ и становой ходилъ къ намъ…

Показаніе Моисея было очень серіозно. Въ особенности чрезвычайно важна была ссылка его на подсылъ становымъ разсыльныхъ побить Медвѣдкина. Не дать вѣроятія словамъ его — я не могъ: ихъ говорилъ не какой нибудь проходимецъ-пройдоха, а безхитростный мужикъ… И кчему было бы ему лгать, если ложь его могла на другой же день обнаружиться? да и по закону я обязанъ былъ записывать всякое показаніе, какъ бы оно ни казалось нелѣпымъ, и изслѣдовать его. Предстояла бездна многоразличныхъ трудовъ и затрудненій. Стоитъ только заподозрить въ чемъ либо человѣка, а тогда всякій поступокъ его можетъ быть перетолкованъ во вредъ ему и служить фактомъ виновности. Теперь всѣ дѣйствія становаго по производству слѣдствія и даже самый личный пріѣздъ его ко мнѣ — казались сильно подозрительными. Отославъ отъ себя Моисея Тарасова, вновь подъ арестъ, я предался глубокому раздумью относительно плана своихъ будущихъ дѣйствій. Что было мнѣ дѣлать съ становымъ? Производить объ немъ слѣдствіе, при отправленіи имъ своей должности, инкогнито, было съ одной стороны неудобно; съ другой — арестовать его, хотя я имѣлъ право по сильному на него подозрѣнію, я не рѣшался — какъ лицо административное и равное мнѣ по рангу. Въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, при первомъ учрежденіи должности судебныхъ слѣдователей, они хотя и были въ веденіи губернскаго прокурора, но состояли собственно при уѣздныхъ судахъ въ родѣ чиновниковъ особыхъ порученій, — такъ что, несмотря на мое видимое могущество, въ сущности я былъ ниже даже становаго. Единственнымъ и надежнѣйшимъ средствомъ выдти изъ затруднительнаго положенія — казалось мнѣ непосредственное обращеніе за совѣтомъ къ прокурору съ просьбою употребить свое вліяніе, чтобы становой приставъ подъ какимъ нибудь вымышленнымъ предлогомъ на время былъ отставленъ отъ должности; напримѣръ, чтобы его прикомандировали пока къ губернскому правленію, какъ это часто случалось. Слѣдствіемъ своимъ въ тотъ день я былъ крайне недоволенъ. Желая по горячимъ елѣдамъ поскорѣе дознаться истины, я впалъ въ непростительные промахи и совершенно сбился и спутался. Намекнувъ сегодня утромъ становому о неправильномъ производствѣ имъ дознанія, я самъ произвелъ все гораздо хуже: во первыхъ, я не принялъ никакихъ мѣръ къ розыску бывшихъ при Медвѣдкинѣ денегъ, чѣмъ можетъ-быть далъ возможность преступнику сбыть ихъ; во вторыхъ, производя на гумнѣ Тарасова допросы, я въ то же время упустилъ осмотръ рва, тогда какъ при подобномъ осмотрѣ я могъ напасть и на слѣды, откуда былъ принесенъ Медвѣдкинъ на гумно…. въ третьихъ, прикащика Петра Силова Зарайскаго также надлежало арестовать и на пасѣкѣ нужно было произвести строжайшій осмотръ избы и грунта земли; съ прикащика слѣдовало даже и начать допросы… въ четвертыхъ, не было дано знать, если этимъ уже не распорядился за насъ прикащикъ, отцу Медвѣдкина о смерти его сына. Все это было мною упущено изъ виду. Словомъ сказать, я растерялся и произвелъ начало слѣдствія какъ школьникъ, безъ всякаго плана… Поправить свои ошибки тотчасъ же я не могъ, потому что уже было два часа по полуночи, — и я съ нетерпѣніемъ ждалъ разсвѣта, рѣшась на донесеніе губернскому прокурору послѣ допросовъ прикащику и пополненія всѣхъ сдѣланныхъ мною промаховъ.

IV.

Вмѣсто того, чтобы на другой день проснуться часу въ восьмомъ утра и начать занятія, — не спавъ цѣлую ночь, я успѣлъ только послать нарочнаго къ старику Медвѣдкину объ несчастіи съ его сыномъ, а самъ въ эту пору улегся и проспалъ до 12 часовъ. Далѣе, къ великой моей досадѣ, врачъ продержалъ меня часовъ до 3-хъ съ анатомическомъ изслѣдованіемъ трупа, при которомъ я былъ вродѣ болвана, не имѣя ни какого понятія объ анатоміи и вообще объ медицинѣ. Я сталъ свободенъ располагать собою въ самый разгаръ лучей палящаго іюльскаго солнца. Жара была до 30® по Реомюру. Нужно было по необходимости подождать, пока спадетъ, хоть немного. Въ головѣ моей вертѣлся планъ, составленный ночью: Освидѣтельствовать для формы, — можетъ быть и въ пустой слѣдъ, чтобы очистить себя по должности, — ровъ; вызвать прикащика — и задержавъ его, тщательно осмотрѣть пасѣку; потомъ, сдѣлать донесеніе прокурору и начать секретное изслѣдованіе о становомъ. Въ пятомъ часу вечера, взявъ съ собою трехъ понятыхъ и двухъ разсыльныхъ, но не приглашая становаго, — который и не составляетъ какого либо члена слѣдствія, какъ полицейскій чиновникъ, — я отправился въ другой разъ на гумно Моисея Тарасова. Тамъ царила невозмутимая тишина и слышались трескучія пѣсни полеваго кузнечика. Ровъ окружалъ гумно съ трехъ сторонъ; четвертой оно примыкало къ плетню двора. Съ лѣвой стороны отъ входа, въ небольтомъ разстояніи, изпешренномъ разными полевыми цвѣтами и травою, жолто-бѣлой ромашкой, лопухомъ, красивымъ бурьяномъ, петровыми батогами, чебрецомъ, полынью и васильками, — разливался притокъ Донца, обсаженный ивами и мѣстнымъ тополемъ; къ берегамъ рѣки шла отъ рва узенькая, едва пробитая тропинка. За передней и правой стороной слѣдовала нива, густая и высокая рожь на которой мѣшала видѣть лежащую за нею большую дорогу и далѣе ея, внизу, пасѣку Медвѣдкина. Осматривая ровъ со всѣхъ сторонъ, я не нашелъ съ обоихъ боковъ его никакихъ слѣда пятенъ засохшей крови или заторовъ ея, а также и человѣческихъ ступней. Грунтъ былъ черноземно-глиннистый — и отъ засухи такъ затвердѣлъ, что не принималъ отпечатка отъ давленія, и кромѣ того окраины рва заросли мелкой ползучей, извѣстной уличной и садовою, травою, да мелкими кустиками чебреца, имѣющаго свойство очень скоро распрямляться. Только съ правой стороны, въ довольно глухомъ мѣстѣ, я замѣтилъ съ одного бока рва какъ бы легкій обрывъ и напротивъ его ссадину, произшедшую отъ неясныхъ слѣдовъ человѣческихъ ступней. Я перескочилъ ровъ и началъ зорко осматриваться вокругъ. Мнѣ показалось, будто бы прямо противъ меня по высокой ржи пролегла узкая полоса измятаго хлѣба по направленію къ гумну. Въ скорости я совершенно убѣдился въ этомъ, хоть, строго говоря, сильнаго измятія не было, и только полосою рожь полегла нѣсколько на бокъ, какъ будто по ней кто-то прошелъ, послѣ чего она вновь приподнялась, но не совершенно. Чтобы не портить рожь въ значительномъ количествѣ, я сказалъ понятымъ и сотскимъ, чтобы они обождали меня около рва, а самъ осторожно пошелъ по прилегшей, разсматривая по сторонамъ, но не оглядываясь назадъ. Я шелъ долго — и полоска привела меня прямо къ большой дорогѣ; я вспомнилъ слова становаго, остановился и сталъ отыскивать глазами пасѣку Медвѣдкина. Она находилась тоже прямо предо мною. Досадно, — подумалъ я, — что понятыхъ нѣтъ со мною. Теперь, кстати, можно было бы пойти на пасѣку, сдѣлать допросъ прикащику и осмотръ; при одномъ же изъ сотскихъ находился мой портфель въ бумагами и письменными принадлежностями, вмѣстѣ съ пружинной чернильницей и перьями. Не зная топографіи мѣстности, я собирался уже вернуться на гумно тою же дорогой, какъ, оглянувшись нѣсколько всторону налѣво я увидѣлъ идущихъ ко мнѣ, не въ дальнемъ растояніи, понятыхъ и сотскихъ.

— Гдѣ вы прошли? спросилъ я ихъ.

— А тутъ недалече, по межѣ… Мы догадались, сказалъ одинъ изъ понятыхъ, болѣе другихъ развитой и повидимому мужикъ со средствами, — что ваше благородіе, коли пойдете все прямо по этой полоскѣ, то выйдете на большую дорогу, а потому и пошли скорёхонько вслѣдъ за вами — по межѣ. Межою, прибавилъ онъ, — будетъ не много дальше.

— И чудесно!… замѣтилъ я, — отсюда мы пойдемъ на пасѣку; тамъ я допрошу прикащика и сдѣлаемъ осмотръ, что окажется… А межой, — спросилъ я, — вамъ ничего такого подозрительнаго не попадалось? напримѣръ: смоченной травы, тряпки какой или чего другаго…

— Нѣтъ, не попадалось… Видно только, что межа протоптана, какъ дорожка. Знать частой ходьбой по ней Медвѣдкина къ Акулинѣ…

Отъ проѣзжей дороги, шедшей между землею владѣльца Кондюровки и Медвѣдкина, къ пасѣкѣ шла небольшая телѣжная дорога, по которой мы и отправились; съ обѣихъ сторонъ по скошенному лугу стояли копны сѣна; за лугомъ слѣдовала степь и въ небольшой ложбинкѣ, вправо, къ тощему лѣску, пасѣка. Ее огибалъ мелкій ручеекъ, для перехода чрезъ который положены было три толстыхъ бревна. Отъ ручья и тѣни липъ, окружавшихъ избу на пасѣкѣ, въ лицо повѣяло прохладой и легкой сыростью. Улья пчелъ расположены были сзади избы, между деревьями, въ числѣ которыхъ росло нѣсколько дубовъ, ясеней, березъ, кустиковъ орѣшника и изъ плодовитыхъ: вишня, яблонь и груша, разсаженные весьма рѣдко, чтобы для пчелъ могло удобно проникать солнце. Тутъ же былъ и огородъ съ разными хозяйственными произрастеніями. Изба представляла собою очень длинное строеніе, потому что къ ней примыкалъ подъ одну крышу сарай съ старыми ульями, тѣлегами и разнымъ хламомъ, потомъ омшанникъ, а далѣе уже и самое жилье. Оно состояло всего изъ двухъ маленькихъ комнатъ, съ глинянымъ поломъ, плотно присыпаннымъ пескомъ. Первую составляла кухня съ храбро высунувшейся впередъ русской печкой, нарами къ ней отъ стѣны, съ лавками вокругъ стѣнъ и грубымъ, старымъ, изломаннымъ, крестьянскимъ столомъ; эта была совершенно пуста и не показывала признаковъ постояннаго въ ней обитанія. Вторая величиною была болѣе, но въ длину, — въ ширину же была крайне узка — и вотъ ея расположеніе, играющее значительную роль въ этомъ расказѣ: Противъ входной двери, посрединѣ стѣны находилось единственное въ этой комнатѣ одностворчатое окно; по сторонамъ его, вдоль двухъ другихъ стѣнъ поставлены были лавки, недостигавшія другого угла; къ нимъ, что бы шире и удобнѣе было лежать, придѣланы были на подпоркахъ доски, такъ что эти лавки образовали какъ бы двѣ самодѣльныя кровати. Между ними стоялъ отодвинутый отъ окна, почти посрединѣ, небольшой крашеный столикъ съ ящикомъ. Еще въ комнатѣ стоялъ подъ правою кроватью большой красный, окованный жестяными полосками сундукъ, а подъ лѣвою маленькій, бѣлый, некрашеный сундучокъ. Болѣе изъ мебели здѣсь ничего не находилось; затѣмъ къ двери осталось свободнаго мѣста около трехъ съ половиною аршинъ. Въ углу стоялъ пузатый мѣдный самоваръ. Постель на правой кровати состояла изъ большой и довольно мягкой перины, прикрытой стеганымъ въ клѣтки, ватнымъ, старымъ замасленнымъ одѣяломъ подъ названіемъ «съ турецкими огурцами, прохоровское», по имени фабриканта Прохорова, — и двухъ огромнѣйшихъ подушекъ, въ грязныхъ розоваго коленкора чахлахъ, безъ наволочекъ. Лѣвая постель заключалась въ набитомъ сѣномъ холщевомъ матрасикѣ, прикрытомъ сшитыми кусками синей набойки; въ изголовьѣ положенъ былъ толстаго сукна казакинъ и небольшая, блинкомъ, подушечка, въ бѣлой наволочкѣ. Надъ правымъ ложемъ, на стѣнѣ висѣло нѣсколько паръ новаго и стараго мужскаго платья, мѣщанскаго покроя; и на изнакѣ новой чуйки плюшевый картузъ, окутанный носовымъ платкомъ, для предохраненія отъ пыли; потомъ, полуаршинное зеркало, съ навѣшеннымъ на него полотенцомъ, съ красными концами; подъ зеркаломъ находилась въ деревянной рамкѣ старинная бумажная картинка изъ «Ромео и Джульеты» Шекспира, а вокругъ налѣплены были безъ рамъ картинки парижскихъ модъ разныхъ годовъ, конфектные билетики и ярлычки отъ обертокъ душистаго мыла. Надъ лѣвымъ ножемъ также висѣло платье: старый ватный архалукъ, дубленый полушубокъ и холодный, суконный, длиннополый сюртукъ; литографическихъ картинокъ и здѣсь была цѣлая коллекція — и всѣ въ бумажныхъ, самодѣльныхъ рамкахъ, зеленаго цвѣта, подъ простымъ оконнымъ темнозеленымъ стекломъ. Онѣ представляли эпизоды изъ библейской исторіи; тутъ были: судъ Соломона, Юдифь убивающая Олоферна и вся притча о блудномъ сынѣ, отъ удаленія его изъ дома родителей до растраты имѣнія съ женщинами и возвращенія къ отцу. Сверхъ того, видъ Дивногорскаго монастыря. На окнѣ лежали толстыя книги въ кожаномъ переплетѣ, это были четьи-минеи, молитвенникъ, псалтырь, Евангеліе и требникъ. Образа находились въ изобиліи въ правомъ и въ лѣвомъ углахъ, а когда я взошелъ — передъ ними горѣли лампадки и прилѣпленные огарки тонкихъ, восковыхъ свѣчь. Въ комнатѣ сильно было накурено ладономъ. Едва мы переступили ручей, какъ съ разныхъ мѣстъ, а кажется преимущественно изъ сарая, на насъ кинулась, съ страшнымъ лаемъ, стая огромнѣйшихъ косматыхъ овчарскихъ собакъ; понятые и сотскіе составили вокругъ меня каре и съ трудомъ отбивались палками, вызвывая крикомъ прикащика. Изъ избы вышелъ невысокого роста, худощавый и неширокоплечій мужчина, въ нанковыхъ широкихъ брюкахъ, засунутыхъ въ длинные сапоги, и въ черномъ суконномъ жилетѣ, надѣтомъ сверхъ синей ситцевой рубахи. Онъ былъ блондинъ и великороссъ; носилъ длинные рыжеватые волосы на головѣ, аккуратно подстриженные по купечески въ скобку, и небольшую бородку; усы же достигали большихъ размѣровъ. Постоянное выраженіе лица его было сосредоточенно, задумчиво, серіозно; теперь онъ похожъ былъ на человѣка, котораго гнететъ какая-то тайна или съ которымъ случилось большое несчастіе. Тонкій, длинный носъ на концѣ завострился, большіе открытые голубые глаза глядѣли тускло и окружены были красными пятнами, какъ отъ слѣда недавнихъ слезъ. Онъ сталъ усмирять собакъ, называя ихъ по именамъ, и проводилъ насъ въ избу; кто-то изъ понятыхъ шепнулъ ему, что я судебный слѣдователь. Лицо его еще болѣе поблѣднѣло. До моего прихода онъ занимался составленіемъ письма. На крашеномъ столикѣ, между двумя кроватями, лежала шахматная доска, съ купеческими, деревянными шашками чернаго и желтаго цвѣта, нѣсколько листовъ бѣлой бумаги, пузырекъ съ чернилами, перочинный ножикъ и очиненое гусиное перо. Одна четвертушка листа была вся исписана свободнымъ почеркомъ, но съ большими орфографическими ошибками: вскользь взглянувъ на написанное, я нашелъ на одной строкѣ шесть ошибокъ; иногда ихъ было нѣсколько на одномъ словѣ.

— Я пришелъ спросить васъ, сказалъ я Зарайскому, — что вамъ извѣстно по дѣлу объ убійствѣ Медвѣдкина? И послали ли вы къ хозяину увѣдомленіе о несчастномъ произшествіи съ его сыномъ?…

Зарайскій стоялъ у порога съ мертвенною блѣдностью на лицѣ, уныло опустивъ голову и руки, какъ преступникъ. Я присѣлъ около стола на правомъ ложѣ, понятые стояли противъ меня у лѣваго, разсыльные смотрѣли изъ дверей кухни.

— Извольте читать, ваше благородіе, печально отвѣчалъ Зарайскій, слегка покачивая головою, — пишу Ивану Савельевичу… винюсь ему въ моемъ грѣхѣ… Я убилъ его сына, Михайла Ивановича… Еслибъ вы не пришли, я бы самъ явился къ вашему благородію съ повинной, какъ бы только докончилъ письмо.

Всѣ присутствовавшіе были сильно поражены этимъ добровольнымъ сознаніемъ; но убитая страхомъ и горемъ физіономія Зарайскаго была такъ выразительна, что давала полное вѣроятіе его словамъ.

— Гдѣ же вы его убили и за что? спросилъ я.

— Здѣсь, ваше благородіе… Вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ…

И Зарайскій сталъ расказывать произшествіе… Но показаніе его нуждается въ нѣкоторыхъ коментаріяхъ, добытыхъ мною изъ разныхъ источниковъ при слѣдствіи; поэтому считаю нелишнимъ пополнить его и, хотя вкратцѣ, коснуться біографій обоихъ молодыхъ людей: Медвѣдкина и Зарайскаго.

V.

Отецъ Петра Зарайскаго, Сила, служилъ съ самыхъ юныхъ лѣтъ пастухомъ у Медвѣдкиныхъ, сначала у отца Ивана Савельева, а потомъ у него самого. Это былъ человѣкъ тупой, совершенно безотвѣтный и положительный пролетарій, не знавшій никакого ремесла или своей собственности и имѣвшій, при своемъ скудномъ заработкѣ, еще несчастную страсть выпить. Онъ умеръ, оставивъ своего пятилѣтняго сына Петрушку на кухнѣ у Медвѣдкина, на полный произволъ судьбы… Матери Петръ лишился еще ранѣе двумя годами; она служила тоже у Медвѣдкиныхъ кухаркой для рабочихъ, безъ жалованья, изъ за пищи и одежды. Кое-какъ, босой, въ рубищѣ и на черномъ хлѣбѣ, посреди разныхъ разсылокъ, мальчикъ подросъ и подружился въ играхъ съ хозяйскимъ сыномъ Мишей, полюбившимъ его за унаслѣдованный отъ Силы скромный и безотвѣтный характеръ. Миша былъ съ нимъ однолѣтокъ. Эта-то дружба принесла Петру большую пользу и доставила ему возможность научиться грамотѣ, вслѣдствіе которой онъ и не попалъ, по примѣру отца, въ пастухи, или въ простые работники, какъ онъ предназначался было сначала своимъ хозяиномъ; потому что, когда Мишѣ исполнилось восемь лѣтъ и отецъ задумалъ отдать его въ школу, онъ ревѣлъ и не хотѣлъ идти туда одинъ безъ Петрушки. Такимъ образомъ Петръ и поступилъ въ школу. Старикъ Иванъ Савельичъ былъ человѣкъ стараго завѣта, простой и добрый; онъ вовсе не имѣлъ принципа угнетать мальчика, но по своимъ воззрѣніемъ ему казалось неприличнымъ взять сына пастуха къ себѣ въ домъ и водить наравнѣ съ собственнымъ сыномъ; будь Петрушка не сынъ пастуха, онъ можетъ быть заботился бы о немъ гораздо болѣе. Но обстановка Петрушинаго воспитанія и при данномъ положеніи вещей мало чѣмъ была хуже Мишиной. Онъ былъ только зимою не такъ тепло одѣтъ, менѣе сытъ, да спалъ на голой лавкѣ, а не на перинѣ. Житье Медвѣдкиныхъ мало отличалось отъ жизни бѣдныхъ простолюдиновъ и въ будни они ѣли очень скудную пищу. Память у Михайлы Медвѣдкина была несравненно лучше его товарища, поэтому онъ быстро и твердо выучивалъ уроки, и считался даровитымъ мальчикомъ, тогда какъ Петръ шелъ себѣ сзади, въ посредственныхъ; за то онъ отличался скромнымъ поведеніемъ, не попадался, какъ Михайла, поминутно въ шалостяхъ, красиво писалъ и обдумавъ хорошо рѣшалъ практическія задачи, которыя при всѣхъ способностяхъ не давались Михаилѣ. Послѣдній всегда высоко ставилъ въ своемъ мнѣніи Петра и относился къ нему съ оттѣнкомъ дѣтскаго уваженія, видя какъ всегда совѣтъ и замѣчанія Петра практически хорошо прикладывались къ дѣлу. Чтобы покончить съ дѣтствомъ молодыхъ людей, я долженъ упомянуть еще объ одной личности, проживавшей въ домѣ Медвѣдкина и имѣвшей вліяніе на образованіе одной черты въ ихъ характерахъ. Это былъ слѣпой шестидесятилѣтній старикъ, отецъ жены Ивана Савельевича, заштатный пономарь, вдовецъ, человѣкъ очень религіозный, мистикъ, не получившій образованія даже и въ духовномъ уѣздномъ училищѣ, но тѣмъ не менѣе сильно начитанный въ библіи и четь-минеяхъ, почерпавшій изъ нихъ разсказы о житіяхъ различныхъ святыхъ на каждый день, и страстно любившій передавать ихъ слушателямъ. Жилъ онъ у Иванъ Савельича не изъ милости, а отдавъ ему свои деньги. Всякій вечеръ, въ особенности зимою, когда вечера бываютъ такъ продолжительны и въ кухнѣ долго горятъ ночники, при которыхъ женщины въ дремотѣ занимаются пряжею нитокъ и ческою льна, старикъ являлся сюда и заводилъ свои безконечные разсказы, пересыпая ихъ самыми строгими нравоученіями, съ угрозами адскихъ наказаній. Наружность старика была очень внушительна, образъ жизни аскетически строгъ (про него говорили, что онъ даже носитъ на тѣлѣ желѣзные вериги), а потому его слушали съ почтеніемъ и нѣкоторымъ суевѣрнымъ страхомъ, какъ святаго мужа, тѣмъ болѣе что простой народъ любитъ подобные разсказы. Будь Досифей, имя старика, болѣе образованъ и развитъ, изъ него могъ бы выдти хорошій проповѣдникъ. Въ числѣ слушателей его были женщины работницы Медвѣдкина и ихъ сосѣдки, приходившія попристь вмѣстѣ, работники наши Миша и Петруша, иногда приглашавшіе послушать дѣда-Досифея и своихъ уличныхъ товарищей. Хотя дѣтямъ, подъ эти разсказы, случалось неоднократно и засыпать, но за то многіе изъ нихъ сдѣлали сильное впечатлѣніе на ихъ дѣтскіе умы. Злые духи пугали ихъ воображеніе своими ухищреніями противъ людскаго благосостоянія и спасенія душъ — и въ каждомъ предметѣ и физическомъ явленіи, которое дѣти не въ состояніи были себѣ объяснить, они видѣли дѣйствія того же духа тьмы. Рядомъ съ святыми догматыми евангелія пошло подъ руку полное суевѣріе во всю мѣстую демонологію. Ночью мальчикамъ грезились разные ужасы — и они вздрагивая просыпались, крестясь и пугаясь ночной темноты… Имъ хотѣлось подражать жизни извѣстныхъ подвижниковъ первыхъ эпохъ христіанства, но дѣтская натура увлекала ихъ въ игры и шалости, да препятствовала и обстановка, совершенно не отъ нихъ зависящая. Здѣсь, по понятіямъ Досифея, они впадали въ грѣхъ; онъ совѣтовалъ имъ накладывать на себя эпитеміи, что мальчики и исполняли, кладя по условленному числу поклоновъ за утренней или вечерней молитвой, отказываясь отъ пищи и принимая этимъ, доступныя имъ, истязанія.

Этотъ религіозный фанатизмъ имѣлъ особенно сильное вліяніе на Петра; что же касается до Михайлы, то онъ, съ пыломъ принимаясь за различные подвиги, безпрестанно совершалъ противъ нихъ проступки, по увлекательности и воспріимчивости своего характера, и, хотя терзался нѣсколько совѣстью, но скоро предавался новымъ впечатлѣніямъ и разсѣивался, а потому слѣды оказывались слабѣе. Оба молодые люди въ юношествѣ грезили поступленіемъ въ монастырь и отшельническою жизнію. Они даже бѣжали изъ города З--а въ двѣ обители, находящіяся въ окружности, гдѣ ихъ безъ документовъ не приняли. Петръ хотѣлъ тогда идти далѣе, въ какую-либо суровую пустошь; но Михаилъ раздумалъ и со слезами упросилъ своего товарища возвратиться къ его отцу. Тогда Петръ наложилъ на себя обѣтъ, хотя и оставаться въ «мірѣ», но вести вполнѣ монашескую жизнь; онъ надѣялся, что можетъ быть современемъ послѣдуетъ для него указаніе свыше, призывающее въ пустыню или обитель. Иванъ Савельичъ, конечно, поругалъ сына и пріемыша за неспросъ родительской воли, безъ которой, объяснилъ онъ, и невозможно сдѣлать угодное Богу, — но ненаказалъ, какъ за дѣло все-таки богоугодное. Въ школѣ мальчики поучились года два, за тѣмъ ихъ засадили въ лавки: Михаилу въ бакалейную, Петра — въ лабазъ. Подростая Михайла съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе вступалъ въ права хозяйскаго сына, сталъ распоряжаться выручкой и, между прочимъ, разъѣзжать съ товарами по ярмаркамъ и закупать скотъ. Честность, аккуратность и смышленость Петра также обратили на себя вниманіе хозяина. Иванъ Савельичъ назначилъ его подручнымъ прикащикомъ, съ небольшимъ окладомъ жалованья, а затѣмъ сдалъ ему на отчетъ и весь лабазъ съ дегтярной лавкой, возлагая на него довольно серіозныя коммерческія порученія, которыхъ онъ не давалъ и Михайлѣ. — Именовать онъ его пересталъ Петрушкой, а звалъ Петромъ; жена же Ивана Савельича величала Петромъ Силычемъ… Разъѣзжая по ярмаркамъ уѣздныхъ городовъ и селъ, Михайла ознакомился съ купеческими сынками и сталъ пошаливать, то есть, предаваться съ ними различнымъ кутежамъ и оргіямъ.

Вкусивъ запрещеннаго плода, онъ не оставлялъ своей замашки и въ своемъ городѣ, а чрезъ это часто въ мѣсячной выручкѣ не оказывалось нужной суммы, для представленія строгому отцу. Просить въ займы у товарищей — онъ совѣстился и боялся чтобы не пошли дурные слухи. Въ такихъ затруднительныхъ положеніяхъ онъ прибѣгалъ къ дружбѣ Петра, продолжавшейся между обоими ими, къ его практическому уму и находчивости. Петръ выручалъ его подчасъ кровною деньгою, подъ часъ займомъ на свое имя, или удачнымъ для друга оборотомъ, а въ крайнихъ случаяхъ отдачею заимообразно части выручки по своей лавкѣ, дрожа за собственную безопасность.

Дружба между Петромъ и Михайломъ была вполнѣ искренна, въ особенности со стороны перваго. Жизненный опытъ показываетъ намъ, что это чувство всегда прочнѣе между людьми совершенно разныхъ характеровъ. Петръ безкорыстно любилъ его какъ друга дѣтства, съ искрою благодарности за то, что, будучи хозяйскимъ сыномъ, Михайла смотритъ на него съ уваженіемъ, — но болѣе всего нравилась ему въ товарищѣ задушевная откровенность, полное довѣріе и словоохотливость, тогда какъ самъ онъ отъ природы былъ замкнутаго характера и малорѣчивъ. Не вполнѣ испорченный Михайла, признавая неблаговидность своихъ поступковъ, уважалъ достоинства Петра, который, при этомъ, никогда не кололъ ему глаза и не читалъ скучной морали и сентенцій. Къ несчастію, дружбѣ ихъ пришлось повстрѣчаться съ этимъ подводнымъ камнемъ…. До нѣкоторой поры Петръ смотрѣлъ на Михайлу такими глазами, что тому одна дорога, а ему другая. «Пусть пошалитъ, побалуется, — разсуждалъ онъ, — съ годами перемѣнится, остепенится…»

Переселеніе молодыхъ людей изъ города на пасѣку произошло по распоряженію Пвана Савельича, въ видѣ изгнанія и наказанія обоихъ. Виновникомъ всего былъ Михайла. При покупкѣ степи, луга и насѣки, вблизи Кондюровки, у одного купца, старому Медвѣдкину сразу понадобилась капитальная сумма денегъ — и онъ внезапно приступилъ къ повѣркѣ всѣхъ денежныхъ книгъ и товаровъ въ лавкахъ.. Предъ этимъ же Михайла на одной ярмаркѣ растратилъ крупный кушъ денегъ и позаимствовалъ ихъ у Петра, что вмѣстѣ съ прежними долгами составило сумму свыше полуторы тысячи рублей. Разновременно Михайла прокутилъ гораздо болѣе, но дефицитъ кое-какъ былъ пополненъ — немного имъ, а большею частью оборотами Петра, случалось и рискованными… Эта же сумма дефицита сдѣлана была въ непродолжительный періодъ за послѣднее время. Не предвидя такой неожиданности по провѣркѣ товаровъ и суммы по денежнымъ документамъ, Петръ и Михайла за недостаточностью времени не могли сдѣлать никакого изворота и весь недоточетъ палъ на лабазъ Петра. Старикъ и удивился, зная его аккуратность, и пришелъ въ ярость… Онъ посадилъ его въ полицію и угрожалъ острогомъ и Сибирью. Вѣсть о мошенничествѣ Петра разнеслась по городу и этимъ спасла его, можетъ быть, отъ гибели. Нѣкоторые изъ среды богатыхъ купцовъ, товарищей старика, знавшіе о кутежахъ молодаго Медвѣдкина, рѣшились открыть отцу глаза, чтобы онъ не грѣшилъ на прикащика, а разузналъ: не дѣйствія ли это его роднаго сына. Собственная увѣренность въ честности Петра, казавшееся ему и прежде по временамъ ненормальное состояніе сына и сильное смущеніе при недочетѣ въ лабазѣ, — заставили его поусомниться. Наконецъ и самъ Михайла во всемъ сознался. Проступокъ Петра этимъ уменьшался на много процентовъ. Сумма полторы тысячи была старику Медвѣдкину слишкомъ ничтожна, чтобы изъ за нея губить человѣка, преданнаго ему, семьянина и хорошаго торговца, за снисхожденіе къ его сыну, бывшему единственнымъ; остальные дѣти были у него все дочери, счетомъ до шести — и одну изъ нихъ, перезрѣлую дѣву, онъ онъ даже прочилъ за Петра. Кутежъ купеческихъ сынковъ такое частое явленіе, что на него ихъ родители смотрятъ весьма снисходительно. Иванъ Савельевъ пересталъ сердиться, но ему хотѣлось выдержать характеръ и показать на виновникахъ примѣръ строгости. Онъ отрѣшилъ сына и Петра ихъ занятій, но послѣдняго выпустилъ изъ полиціи и велѣлъ ждать его распоряженій у себя на кухнѣ, сына тоже не пускалъ на глаза, раздумывая какое бы дать имъ новое назначеніе, не упуская своихъ интересовъ. Купленная пасѣка съ лугомъ, степью и кошарами для скота вывела его изъ затрудненія. Онъ могъ послать ихъ туда въ видѣ ссылки, чѣмъ показать строгость и характеръ, — а между тѣмъ, тамъ нужны были люди распорядительные, трезвые и на добросовѣстность которыхъ онъ могъ бы совершенно положиться. Петръ, не смотря на свой проступокъ, казался ему именно такимъ человѣкомъ. Онъ послалъ бы его туда во всякомъ случаѣ, такъ какъ замѣна его въ лабазѣ была возможна, а туда послать было некого; но и самому Петру управиться одному было тоже трудно, а потому онъ далъ въ помощь ему своего сына, — съ строгимъ наказомъ, что за малѣйшую вину каждый отвѣчаетъ другъ за друга, какъ за самого себя. Распрей между товарищами, по поводу назначенія Петра нѣкоторымъ образомъ старшимъ, не послѣдовало: купеческіе сыновья съ дѣтства привыкли подчиняться главнымъ прикащикамъ и играть въ собственныхъ лавкахъ странную роль, между хозяевами и пѣшками; къ тому же, въ этомъ отношеніи Петръ умѣлъ хорошо держать себя, какъ прежде, не забываясь; счеты денегъ онъ всегда представлялъ, для передачи отцу, Михайлѣ. Послѣдній тоже не вмѣшивался въ его распоряженія, имѣя къ порученному дѣлу мало охоты и сноровки; у него были свои собственныя заботы.. Михайло былъ молодъ — и ему хотѣлось пожить… Перехожу теперь ко времени, когда въ дружбу молодыхъ людей запала темная тѣнь, психически повлекшая за собою катастрофу…

VI.

Любовь Михайлы Медвѣдкина къ Акулинѣ началась (какъ правильно говорила она въ своемъ показаніи) два года назадъ, когда она была еще дѣвушкой, въ Ольховкѣ, куда за разными надобностями пріѣзжалъ Михайла. Это чувство его къ ней нельзя назвать вполнѣ серіознымъ, но оно было въ его характерѣ и при молодости лѣтъ очень сильно, потому что Акулина была первою его любовью, на двадцатомъ году. Хотя въ промежутокъ, безъ нея, онъ и увлекался другими женщинами, — однако это вмѣстѣ съ тѣмъ и увеличивало степень его къ ней страсти, такъ какъ она въ продолженіи почти двухъ лѣтъ упорно боролась съ его страстными порывами и выдержала борьбу; съ другими же подобными ей дѣвушками судьба не сталкивала Медвѣдкина — и онъ, не могши составить правильнаго понятія объ Акулинѣ, ставилъ ее на высокій пьедесталъ. Извѣстно, какъ всегда препятствія и опасности разжигаютъ молодую кровь.

Въ область моего разсказа не входятъ разсужденія о томъ, осталась ли бы, или нѣтъ, Акулина вѣрна своему супружескому долгу, если бы она не по такому принужденію вышла за-ыужъ за Моисея, или если бы ее не преслѣдовалъ своею любовью становой…. Поэтому, здѣсь я ограничусь простымъ взглядомъ, что не всегда серіозные толчки вызываютъ насъ на тотъ или другой важный шагъ. Акулина Медвѣдкина любила, слѣдовательно, при всякомъ, даже случайномъ свиданіи, ихъ могли бы охватить воспоминанія, произошелъ бы порывъ увлеченія — и она volens-noleus стала бы къ нему въ подобныя отношенія. По крайней мѣрѣ, въ приведенныхъ обстоятельствахъ, основанія къ нимъ были болѣе извинительныя. О своей любви къ Акулинѣ Михайла своевременно передавалъ Петру, который имѣлъ на этотъ предметъ свои собственные взгляды…. Онъ не осуждалъ Михайлу за любовь къ Акулинѣ въ Ольховкѣ, когда она была дѣвушкой; напротивъ, онъ даже глубоко сочувствовалъ грусти молодаго человѣка, но съ сожалѣніемъ предсказывалъ, что отъ этой любви ничего не можетъ быть хорошаго, такъ какъ отецъ его никогда не согласится на такой бракъ, — да Михайла и не думалъ просить согласія отца, — «погубить же дѣвушку, говорилъ ему Петръ, — ты, вѣрно, самъ не захочешь»… Михайла поспѣшилъ съ увѣреніями, не желая унизиться во мнѣніи Петра; но онъ смотрѣлъ на вещи болѣе легкимъ взглядомъ: ему казалось, виновность его могла искупиться денежно, что избавляло Акулину, въ будущемъ бракѣ съ простымъ мужикомъ, отъ всякихъ обидъ и притѣсненій. Михайла зналъ, что Акулина замужемъ въ Кондюровкѣ, — а потому, когда отецъ его купилъ тамъ землю и посылалъ туда, у него сейчасъ мелькнула мысль о волокитствѣ за замужней женщиной; но Петру онъ уже не рѣшился признаться всецѣло въ своихъ надеждахъ, а только намекнулъ, что Акулина живетъ въ Кондюровкѣ. «Что же съ того? отвѣчалъ ему Петръ, — Акулина теперь ломоть отрѣзанный!.. Прежде она была дѣвушкой, теперь замужемъ!.. думать о ней — грѣхъ».

Прибывъ на пасѣку ранѣе Михайлы недѣлею, Петръ случайно познакомился съ Моисеемъ, узналъ его женитьбу, полюбилъ его и сожалѣлъ о его грустной семейной обстановкѣ. Встрѣтясь съ Акулиной въ Кондюровкѣ, пылкій Михайла не утерпѣлъ, чтобы, хоть краснѣя, не передать объ этомъ своему суровому другу. Всегда снисходительный ко многимъ безпорядочнымъ поступкамъ Михайлы, молчаливый Петръ разразился при этомъ извѣстіи цѣлымъ потокомъ упрековъ, наставленій и разныхъ сентенцій. Онъ прямодушно заподозрилъ Михайлу въ исканіи этихъ встрѣчъ и въ грязныхъ намѣреніяхъ насчетъ Акулины, — такъ какъ еслибы тотъ былъ честный человѣкъ, то постарался бы избѣгать не только встрѣчъ, но и злыхъ мыслей. Онъ высказалъ ему, что разстройство супружескаго союза считается великимъ смертельнымъ грѣхомъ и передъ людьми и передъ Богомъ, скрѣпляя все текстами изъ священнаго писанія. «Ты, проговорилъ онъ съ сердечнымъ укоромъ, — ее соблазняешь, мужа убиваешь — и обоимъ наносишь позоръ!… Вспомни! что говоритъ о соблазнахъ и убійствахъ священное писаніе?!..» Въ заключеніи своей рѣчи Петръ довольно рельефно охарактеризовалъ положеніе въ деревнѣ разстроенной четы, жены и мужа, предъ окружающими, съ перенесеніемъ обидъ и оскорбленій на каждомъ шагу. Въ отвѣтъ на всѣ эти доводы, Михайла только оправдывался нечаянностію встрѣчи съ Акулиной и божился, что у него нѣтъ противъ нея ничего дурнаго. Въ самомъ дѣлѣ, слова Петра его напугали — и въ сердцѣ его явилась мысль довольствоваться одними нечастыми свиданіями съ Акулиной, отъ которыхъ совершенно онъ не имѣлъ силы отказаться. Свиданія завели его, разумѣется, въ тѣснѣйшія отношенія…

Пока страсть въ молодомъ человѣкѣ не была удовлерена, она заглушала его разсудокъ и совѣсть, настроенные на религіозный ладъ; послѣ того же начались мучительныя угрызенія совѣсти. Будь онъ человѣкъ сколько нибудь образованный, начитанный или развитый, — онъ могъ бы найти въ умѣ своемъ много рогатыхъ силлогизмовъ для оправданія своихъ поступковъ; но онъ съ дѣтства былъ въ другой обстановкѣ. Облегчиться признаніемъ во всемъ Петру — онъ боялся, страшась суроваго осужденія и потока новой морали… Сослаться на священное же писаніе, на паденіе нѣкоторыхъ святыхъ, было тоже безполезно, потому что тѣ искупали свои грѣхи раскаяніемъ и покаяніемъ, что могъ присовѣтывать ему и Петръ; а Михайла чувствовалъ, что любовь его къ Акулинѣ еще сильна — и отъ полнаго покаянія онъ очень далекъ… И такъ, онъ скрылъ все отъ Петра, хотя наблюдательный товарищъ скоро проникнулъ въ его тайну. Первое время Михайла дѣлалъ свои ночныя похожденія для свиданія въ Кондюровку не часто и украдкой отъ Петра, потомъ находилъ разные предлоги. На зиму они оба были отозваны въ городъ, гдѣ занимались прежней торговлей, а на весну посланы опять въ степь. Михайла прибылъ въ мартѣ, Петръ — въ маѣ. Зимою Михайлѣ случалось бывать въ Кондюровкѣ, и въ одну изъ такихъ побывокъ противъ него была сдѣлана извѣстная засада, разсказанная Моисеемъ. Во время лѣтняго прибытія на пасѣку Петра, тайны въ отношеніяхъ Михайлы къ Акулинѣ уже не существовало ни для ея мужа, ни для цѣлой Кондюровки. Даже пастухи и прочіе служащіе на отдаленныхъ кошарахъ — знали о любви въ Кондюровкѣ своего молодаго хозяина. Пріѣздъ Петра стѣснялъ Михайлу: въ груди его уже западало противъ него что-то непріязнейное… Нѣкоторое время онъ еще церемонился предъ нимъ своими ночными уходами въ Кондюровку, но потомъ сталъ уходить, безъ дальнихъ словъ, лаконически отвѣтивъ въ первый разъ на вопросъ Петра: куда онъ? — «Иду въ Кондюровку…» Не смотря на это, притворяясь предъ товарищемъ постоянно веселымъ и беззаботнымъ, Михайла продолжалъ страдать совѣстью по прежнему; серіозное лицо Петра кололо его, служило ему упрекомъ — и на немъ онъ читалъ какъ бы осужденіе своимъ поступкамъ, что было для него тѣмъ болѣе невыносимо, что ему хотѣлось вмѣсто этого подѣлиться съ другомъ разсказомъ о своей счастливой любви, прелестяхъ Акулины, предположеніяхъ, нѣкоторыхъ забубенныхъ похожденіяхъ и оставленіи станового въ дуракахъ… Нѣсколько разъ, подъ хмѣлькомъ, на Михайлу и нападалъ приливъ такой откровенности, но Петръ сурово останавливалъ его. «Ну, молчу!..» кричалъ ему Михайла, не желавшій слушать его наставленій, и замолкалъ… Петръ также видѣлъ, что его суровость уменьшаетъ чувство любви къ нему товарища, и скорбѣлъ объ этомъ, но онъ никакъ не могъ переломить себя, чтобы смотрѣть снисходительно на его поступокъ, или поддакивать ему… Онъ даже не могъ принудить себя быть и равнодушнымъ зрителемъ. Оставаясь по большей части на пасѣкѣ одинъ, Петръ еще болѣе углублялся въ самого себя и въ чтеніе священнаго писанія. Михайла, возвращаясь передъ разсвѣтомъ изъ Кондюровки, часто заставалъ его усердно молящагося предъ иконой, освѣщенной лампадой и восковыми свѣчами. Ему почему-то казалось, что Петръ такъ усердно молится за него, — это еще болѣе усугубляло его внутреннія волненія… Въ такомъ положеніи отношеній между собою, къ молодымъ людямъ нагрянулъ день катастрофы.

— Наканунѣ, разсказывалъ блѣдный и печальный Петръ, — привезено было изъ города письмо отъ Ивана Савельича, въ которомъ онъ велѣлъ мнѣ осмотрѣть удобное мѣсто около кошаръ, чтобы выстроить тамъ заводъ, для выдѣлки навознаго кирпича; поэтому, утромъ въ этотъ день, я всталъ пораньше, попрощался съ Михайломъ Ивановичемъ и пошелъ себѣ одинъ на кошары, гдѣ и пробылъ до самой вечерней поры. Прихожу, вижу изба заперта, «значитъ, подумалъ, — онъ ушелъ куда-то». Ключъ же отъ замка я зналъ гдѣ, потому что у насъ условлено, уходя другъ безъ друга, прятать его въ извѣстномъ мѣстѣ, подъ крышей. Но идти одному не хотѣлось, да и нужно было кое-что оглядѣть на пасѣкѣ; тамъ у насъ въ курганѣ еще живетъ старикъ глухой, нѣмой и безъ памяти, божій человѣкъ. Пересмотрѣвъ улья и перемѣтивъ какіе слѣдовало, я прошелъ еще на огородъ и кое-гдѣ выпололъ бурьянъ; дальше совсѣмъ стало темно — и я, подошедши къ избѣ, усѣлся на порогѣ поджидать Михаила Иваныча. Гляжу, идетъ и онъ, веселый и немного подъ-хмѣлькомъ. Поздоровкались, поговорили насчетъ письма Ивана Савельича, да сказалъ онъ, что ходилъ, вспомнивъ мои намеднишнія слова, въ Кондюровку насчетъ покупки телятъ, которыхъ приведутъ завтра; послѣ чего немного помолчали, какъ вдругъ Михайла Ивановичъ и говоритъ:

— Знаешь что, Петръ Силычъ, будемъ мы по прежнему друзьями?…

— Да я, говорю, — и теперь не сержусь…

— А когда такъ, то пойдемъ мы въ избу, выпьемъ но рюмочкѣ видочки, я вонъ полуштофъ принесъ, поужинаемъ, сьиграемъ, какъ бывало, въ шашки, да покалякаемъ… Идетъ?…

— Пожалуй, отвѣчаю, — только больше рюмки не принуждай… А насчетъ ужина не прогнѣвайся, ничего нѣтъ: я недавно пришелъ — и охоты ѣсть нѣтъ. Развѣ тебѣ сварить что? Провизія есть.

— Э! такъ ты, говоритъ, — въ избѣ, значитъ, не былъ. Я безъ тебя хозяйствомъ занимался: нарубилъ дровъ, вытопилъ нечку и сварилъ картофелю, кулешу съ саломъ и десятокъ яичекъ. Кулешъ холодный я больше еще люблю, чѣмъ горячій… Пойдемъ.

— Ну, вѣрите, ваше благородіе, прервалъ себя разсказчикъ, обращаясь ко мнѣ, — есть у насъ ангелъ-хранитель! блюдетъ онъ за нами, только мы, неразумные и непросвѣщенные, не слушаемъ и не понимаемъ его. Словно кто говорилъ мнѣ: «не ходи въ избу, не пей водки!» Нѣтъ, не послушался!.. Петръ тяжело вздохнулъ.

"Въ избѣ мы все сдѣлали такъ, какъ говорилъ Михайла Ивановичъ. Засвѣтили свѣчку, онъ досталъ изъ кармана водку и поставилъ на столъ, потомъ самъ сюда же притащилъ и свое стрянье. Я выпилъ стаканчикъ водки и съѣлъ съ солью всего двѣ или три картофелины, онъ ѣлъ кулешъ и яйца съ аппетитомъ и все подчивалъ меня.

— Ну, теперь, говоритъ онъ, поблагодаривъ Бога и прибравъ со стола въ нечку, — давай изъ ящика шашки, будемъ играть…

— А не грѣхъ, спрашиваю, — заниматься этими пустяками?

— Что тутъ за грѣхъ? Вѣдь не на деньги…

— Тебѣ-то, говорю, — можетъ быть и нѣтъ, а мнѣ есть: ты знаешь, какой я на себя обѣтъ наложилъ..

— Да и монахи, говоритъ, — въ шашки играютъ…. Богь милостивъ, на первый разъ проститъ… Давай!..

"Подумалъя: «нужно, видно, принять грѣхъ, уважить добру-молодцу… совсѣмъ я съ нимъ разошелся». Сѣли: вотъ тутъ, " показалъ Петръ, «онъ, на правое ложе; здѣсь — я, на своей кровати. Свѣчка на столѣ стояла около Михаила Ивановича, шашельница посрединѣ, а къ окну водка со стаканчикомъ. Первую партію выигралъ я. Нужно замѣтить, что этой игрѣ я и научилъ Михаила Ивановича, и игралъ не въ примѣръ лучше его.

— За это, говоритъ мнѣ Михаилъ Ивановичъ, — слѣдуетъ выпить! и налилъ водки. Я было отказываться, но онъ присталъ ко мнѣ съ уговорами, что это въ послѣдній разъ, и поцѣловался со мною. Выпивши второй стаканчикъ, я захмѣлѣлъ и проигралъ вторую партію. Михаилъ Ивановичъ употреблялъ водку часто и привыкъ къ ней; я же не пилъ по году и больше, и испивалъ всегда самую малость — и то, чтобъ поскорѣе отвязаться, когда кто пристаетъ. Отъ этого, къ прежнему хмѣлю отъ двухъ стаканчиковъ, при закускѣ, у него прибавилось его немного; я же совсѣмъ одурѣлъ. Послѣ второй партіи Михаилъ Ивановичъ разставилъ шашки для третьей и опять налилъ водки.

— Вотъ что! говоритъ онъ мнѣ, — Богъ любитъ троицу! Знаешь пословицу: „безъ троицы и домъ не строится“. Еще разъ уважь мнѣ, захотѣлось съ тобой именно побаловаться: давай выпьемъ еще по третьему и съиграемъ еще третію партію, а тогда и шабашъ!…Не вѣришь, что шабашъ? Гляди!» Съ этими словами онъ залпомъ выпилъ стаканчикъ, налилъ другой мнѣ и, отворивъ окно, выбросилъ за него полуштофъ. «Послѣ этой, говоритъ, партіи ложись, спи… А я пойду на дворъ… Чуть свѣтъ мнѣ нужно быть въ одномъ мѣстѣ».

— Была ни была! сказалъ я, махнувъ рукою, — выпью и третію!.. Затѣмъ, начавъ играть, я задумался насчетъ послѣднихъ словъ Михаила Ивановича. «Значитъ, ты собираешься опять къ Акулинѣ?….» говорю я невзначай ему. Онъ искоса посмотрѣлъ на меня — и будто не слыхавъ, шутилъ: «ну, не молодецъ ли я? прежняго учителя своего объигралъ? И сейчасъ выиграю партію… Не молодецъ? скажи по правдѣ?…»

— Молодецъ-то ты точно молодецъ! Только одно не хорошо, отвѣчаю: — зачѣмъ чужихъ женъ отбивать?.. Неладное это дѣло… Давно мнѣ хочется поговорить въ серіозъ съ тобою…

— Тебѣ-то какая надобность? говоритъ да какъ стукнетъ кулакомъ но столу, такъ что шашки разсыпались.

— Та, что глупо, говорю, дѣлаетъ Иванъ Савельевичъ, что до сихъ поръ не женитъ тебя…

Отъ этихъ словъ Михаилъ Ивановичъ вскипѣлъ весь.

— Ахъ ты батрацкая рожа! кричитъ, перегибаясь ко мнѣ черезъ столъ, и схвативъ за волосы, принялся таскать за ихъ и тузить кулакомъ по чемъ попало.

— Что ты, что ты? Сумашедшій! останавливалъ я его. — Ну, извини, коли я тебя до сердцовъ довелъ…

— То-то!… погрозилъ онъ, угомонившись, и сѣлъ, блѣдный весь на кровать. — Мало того, что ты мнѣ глаза колешь, поѣдомъ ѣшь, — еще смѣешь отца моего дуракомъ обзывать?… Ахъ ты свинопасъ!… Да я тебя!.. И при сихъ словахъ, Михаилъ Ивановичъ опять приподнялся и ударилъ меня на отмашь кулакомъ по зубамъ.

— Да, долго ли ты будешь драться? закричалъ тогда на него и я. — Извѣстно, говорю тебѣ по дружбѣ правду: пакости ты дѣлаешь! Грѣхъ великій!.. Угодно, принимай мои словеса, угодно — нѣтъ, а драться не смѣй… А то я самъ… Я не успѣлъ докончить своихъ словъ, какъ Михаилъ Ивановичъ зычно закричалъ: «Что?… ты?.. меня?..» И бросился вновь ко мнѣ съ такимъ азартомъ, что заторохтѣлъ столъ и свѣча полетѣла на ноль. Мы остались въ темнотѣ. Своимъ боемъ съ нимъ я такъ похвастался, во хмѣлю, чтобы остановить его: онъ былъ втрое меня сильнѣе и слылъ силачемъ. Въ азартѣ, чтобы оборониться отъ него, я ощупью сразу схватилъ за рукоятку трещотки, лежавшей всегда у моихъ ногъ, съ которою я ночью постукивалъ иногда, отъ скуки, около избы, — и нанесъ ему въ темнотѣ, видя его одну тѣнь, со всего размаха, ударъ прямо по головѣ… потому что, когда я размахнулся, онъ подался отъ меня назадъ… А онъ какъ застонетъ нечеловѣческимъ голосомъ и тотчасъ же грохнулся уже безъ стона на полъ… Но моментомъ ранѣе, когда я не успѣлъ еще поднять руки отъ удара, что-то упало на полъ и зазвенѣло, будто что желѣзное… Въ ужасѣ, вытаращивъ глаза, я какъ бы замеръ, а руки мои словно застыли…. Въ одной изъ нихъ я держалъ не рукоятку трещотки, а пустую, безъ лезвея, рукоятку топора… Лезвее-то и звякнуло объ полъ. Трещоткой же и нельзя было убить его, какъ бы я сильно ни ударилъ, развѣ бы попалъ въ високъ, — оттого что одна только рукоятка была полуторо-четвертная, шестивершковая палка; сама же трещотка сдѣлана была больше для забавы, изъ тонкихъ дощечекъ сигарочнаго ящика, потому что отъ воровъ у насъ собаки. Взгляните хоть сами… Петръ показалъ мнѣ этотъ инструментъ, подтверждая вѣроятность своихъ словъ. — Какимъ образомъ очутился на лавкѣ у ногъ моихъ топоръ — я не знаю… Трещотка тожъ тутъ была, но не попалась маѣ подъ руку. Видимое дѣло, все это штуки лукаваго.. Должно быть онъ подтолкнулъ Михаила Ивановича, когда онъ безъ меня стряпалъ въ избѣ и кололъ лучину, положить его сюда.

Догадавшись, что ударъ нанесенъ топоромъ, я сейчасъ же засвѣтилъ свѣчку и кинулся осмотрѣть Михаила Ива новича, не живъ ли онъ. Но рана была такая страшная, что не было никакой надежды… Я опустилъ голову и безъ чувствъ усѣлся на лавку. «Господи!» проговорилъ я, очнувшись, «неужто Ты допустишь, чтобы человѣкъ нечаянно погибъ?» И началъ я перебирать въ головѣ, какъ бы мнѣ самому спастися, скрыть Михаила Ивановича. Но въ то же время лѣзли мысли, какъ поминать его и замаливать свой грѣхъ. Одно мѣшало другому — и я запутывался. Снести его на гумно къ Моисею казалось лучше всего: онъ, какъ невинный, отдѣлается — за него Богъ; а Акулина пусть раздѣлывается, какъ знаетъ, потому что она всему причиною. Какъ дуракъ я былъ тогда: прежде всего я досталъ у покойника изъ кармана сюртука деньги и изъ жилета часы, чтобы кто его не ограбилъ, и чтобы послѣ подбросить это Ивану Савельевичу. Потомъ я взялъ съ его постели простыню да свою старую чинарку и окуталъ ими его голову, чтобы не текла кровь, послѣ нашелъ подъ лавкою большой изъ-подъ шерсти мѣшокъ — и, заложивъ туда покойника, пошелъ до большой дороги, а оттуда, прямо черезъ хлѣбъ, къ Моисею на гумно, гдѣ около крайняго стога уложилъ его, тяжело вздохнулъ, перекрестился и пошелъ съ гумна обратно на пасѣку, захвативъ простыню, мѣшокъ и чинарку.

Вещи эти я утопилъ въ нашемъ ручьѣ, въ самомъ глубокомъ мѣстѣ, обмотавъ огромный камень сначала чинаркой, потомъ простынею, и все это засунувъ въ мѣшокъ. Оставалось убрать избу; крови тамъ была дѣлая лужа, — но какъ полъ былъ мазанъ глиною давно, то я толсто и плотно усыпалъ его пескомъ, отчего кровь и не прошла почти въ смазку глины — наружная-то тонкая корочка ея была очень жестка; такъ что, когда я засыпалъ остальнымъ пескомъ лужу и подмелъ его въ сторону, то, гдѣ была кровь, осталось только замѣтно пятно величиною съ тарелку, чуть-чуть видное, и еще нѣсколько незначительныхъ. Тогда я попробовалъ корочку слущить, и вмѣсто пятенъ явилися сухія, обыкновенныя лысины, какія часто бываютъ въ глиняныхъ, давно-мазаныхъ полахъ, и какія были и въ другихъ мѣстахъ нашей избы сами по себѣ; я же нарочно еще прибавилъ ихъ. Мокрый песокъ съ лужи и слупленную глину я, аккуратненько собравъ, вынесъ изъ избы въ двухъ желѣзныхъ ведрахъ въ ручей; тамъ я вымылъ ихъ. Запачканную свою рубаху и брюки тоже утопилъ съ камнемъ; самъ вымылся и, наливъ ведра водою, пошелъ въ избу дожидать — будь что будетъ. Полъ же я вновь присыпалъ старымъ пескомъ, который лежитъ у насъ въ кучѣ за сараемъ. Дѣдъ пасѣчникъ видѣлъ, какъ я набиралъ его. Но какъ я ни поспѣшалъ, а уже наступилъ Божій день… Только что успѣлъ управиться и прилечь, въ окно постучался кондюровскій старшина… Сердце во мнѣ ёкнуло…

— Кто тамъ, спрашиваю, — чего?

— Я… здорово, Петръ Силычъ. Гдѣ твой хозяинъ?…

— Кто его, говорю, — знаетъ, не ночуетъ…Все къ вашей Акулипѣ Моисеихѣ ходитъ… Вчера передъ вечеромъ побылъ немного и ушелъ, да и до сихъпоръ нѣтъ…

— Плохое дѣло, братъ ты мой, говоритъ старшина, — вѣдь твоего сподружника любезнаго укокошкали…

— Что-о-ты!..

— Такъ… Нашли убитымъ у Моисея на гумнѣ…

— Неужто?… И схвативъ картузъ, я выбѣжалъ къ нему разспрашивать, а самъ дрожу весь и бѣлѣе глины…

«Старшина разсказалъ мнѣ, какъ нашелъ покойника, и что Моисей убѣжалъ и за нимъ послали погоню. Я удивлялся и пошелъ съ нимъ глядѣть на трупъ и дать показаніе становому. Какъ увидѣлъ я Михайла Ивановича, на гумнѣ, мертвымъ, среди народа, — взяла меня жалость… Я упалъ у ногъ его, обхватилъ ихъ и сталъ рыдать… Однако я и тутъ не повинился, одеревенѣлость какая нашла на меня! и на спросъ становаго: кого я подозрѣваю? — я отвѣчалъ: Моисея, мужа Акулины!.. Остальное я показалъ ему тоже, что говорилъ и старшинѣ. Становой тотчасъ же отпустилъ меня. Тутъ поймали Моисея, увели его допрашивать; надъ трупомъ поставили караулъ; я побрелъ на пасѣку… Дома я засвѣтилъ лампады, покурилъ ладономъ и сталъ читать отходную по новопреставленному рабу-Божію Михаилу, убитому мною.. Заливаюсь слезами… Стало жалко мнѣ и Ивана Савельевича и безвиннаго Моисея… Тогда я рѣшился повиниться и ждалъ только присылки за мною отъ вашей милости… Цѣлую ночь сегодняшнюю я провелъ на молитвѣ; утромъ задумалъ написать Ивану Савельевичу, да голова и руки не служили… Въ силу сообразилъ, чтобы написать вонъ это… какъ тутъ вы изволили придти…»

Въ дополненіе къ словамъ своего показанія, Зарайскій представилъ мнѣ покойнаго Медвѣдкина часы, бумажникъ съ записною книжкою и 867 рублей съ коп. денегъ, которыя закопаны были имъ въ земляномъ фундаментѣ избы. По записной книжкѣ деньги оказались всѣ на лицо. Потомъ онъ принесъ топоръ, орудіе убійства, съ вытертымъ лезвеемъ и старой рукоятницей, а далѣе указалъ мѣста въ ручьѣ, гдѣ были утоплены имъ окровавленныя вещи. Одинъ изъ сотскихъ полѣзъ въ воду и добылъ ихъ. Кровь на рубахѣ Зарайскаго почти вси смылась; на простынѣ же и чинаркѣ, закутанныхъ въ мѣшокъ, она сохранилась очень ясно, — всего болѣе на чинаркѣ, какъ на суконной вещи. Всѣ доказательства совершенія убійства Зарайскимъ были на лицо, собственное сознаніе подтверждалось фактами — и мнѣ оставалось арестовать его, сдѣлать нѣкоторыя еще дознанія и затѣмъ, скованнаго, подъ карауломъ отослать въ З--кій уѣздный тюремный замокъ, что и было мною исполнено…

Поздно вечеромъ, но посланной мною утромъ эстафетѣ, прибылъ отецъ убитаго, купецъ Медвѣдкинъ, сѣдобородый и красивый старикъ. Онъ очень скорбѣлъ о смерти сына, часто подносилъ красный фуляровый носовой платокъ къ глазамъ, но болѣе всего заботился о похоронахъ; благодарилъ меня за отысканіе убійцы и денегъ, и претендовалъ, зачѣмъ я дозволилъ доктору анатомически изслѣдовать трупъ… О Петрѣ Зарайскомъ онъ покачивалъ головою и нѣсколько разъ приводилъ въ рѣчи своей извѣстную русскую пословицу: «не накормишь, врага не наживешь»… Усилія мои доказать, что убійство могло совершиться не съ умысломъ, нечаяннымъ случаемъ, были тщетны.

При отысканіи подлиннаго убійцы Михаила Медвѣдкина, взводимыя въ показаніи Моисея Тарасова подозрѣнія на становаго могли остаться безъ послѣдствій, какъ частное между ними дѣло объ оскорбленіяхъ. Я могъ поступить и еще проще: перемѣнить показаніе и исключить въ немъ все относящееся къ личности становаго; но при производствѣ моемъ по этому предмету секретнаго дознанія, мною обнаружено, что показанія Моисея Тарасова вовсе не заключали въ себѣ клеветы — и онъ совершенно основательно могъ заподозрить Стоцкаго, за которымъ подобные поступки водились въ значительномъ количествѣ. Притомъ, хотя это въ законѣ и не возлагалось на обязанность судебнаго слѣдователя, но мнѣ, какъ человѣку, хотѣлось бы оградить Тарасова отъ преслѣдованій становаго на будущее время; а у меня не было никакой гарантіи къ тому, что Стоцкій, послѣ смерти Медвѣдкина, не возъимѣетъ прежнихъ своихъ видовъ на Акулину… Вслѣдствіе всего этого я послалъ, помимо уѣзднаго суда, къ губернскому прокурору особое секретное донесеніе о перемѣщеніи Стоцкаго конфиденціальнымъ образомъ для пользы службы въ другой отдаленнѣйшій уѣздъ.

Какъ молодой человѣкъ и на новой должности, которая служила первымъ шагомъ къ реформамъ по судопроизводству, я не ясно понималъ свою, довольно полицейскую, обязанность судебнаго слѣдователя. Нѣкоторые изъ насъ, вопреки прямому смыслу наказа: не оставлять безъ преслѣдованіи уголовныхъ преступленій, — тушили дѣло и заканчивали его миролюбно, напримѣръ, по незначительному воровству и прочее, чѣмъ брали на себя роль будущихъ мировыхъ судей, такъ какъ они видѣли, что безъ разсмотрѣнія мотивовъ къ преступленію, нельзя было абсолютно примѣнять мѣры наказанія, опредѣленныя въ законахъ. Всѣ мы, а въ томъ числѣ и я, крайне желали поскорѣе гласнаго судопроизводства и строжайшаго психологическаго анализа преступленія. Зная многія рѣшенія нашего уѣзднаго суда и уголовной палаты, я, представляя первому на разсмотрѣніе слѣдствіе свое по дѣлу объ убійствѣ Медвѣдкина, боялся, что онъ не посмотритъ на преступленіе Зарайскаго съ надлежащей точки зрѣнія и примѣнитъ къ нему несоотвѣтственное наказаніе, что также можетъ сдѣлать и палата. Поэтому, прилагая журналъ слѣдствія, я въ мнѣніи своемъ, чтобы пояснить суду свой взглядъ и обратить на него его вниманіе, написалъ цѣлую защитительную рѣчь присяжнаго повѣреннаго. Я убѣжденъ былъ, что преступленіе Зарайскимъ совершенно было безъ заранѣе обдуманнаго плана и неумышленнымъ образомъ. Въ прошломъ всѣ факты доказывали, что молодые люди были между собою друзьями; въ настоящемъ я не видѣлъ никакихъ достаточныхъ данныхъ для Зарайскаго желать смерти Медвѣдкину. Положимъ, что первый поводъ къ непріязни подалъ Зарайскій, своимъ, такъ сказать, религіознымъ воззрѣніемъ, фанатизмомъ даже; но эта же самая религіозность заставляла его ждать исправленія Медвѣдкина. Онъ могъ только необдуманно, какъ и случилось но его словамъ, вызвать Медвѣдкина на оскорбленія себѣ и убить; но здѣсь разрушается самъ собою умыселъ… Гораздо естественнѣе предполагать, что раздражеиный Медвѣдкинъ могъ стать умышленнымъ убійцею Зарайскаго, котораго даже самый азартъ не могъ довести до мгновенія, когда бы онъ желалъ нанести смертельный ударъ. Такой ударъ могъ бы быть нанесенъ имъ единственно въ томъ случаѣ, когда бы онъ защищалъ свою жизнь отъ нападенія на нее Медвѣдкина. Но, на сколько мнѣ были извѣстны взгляды простолюдиновъ, подобное убійство счатается у нихъ самымъ извинительнымъ, а потому Зарайскому не было никакой надобности показывать не этотъ случай убійства, а другой, въ которомъ онъ, напротивъ, выставляетъ Медвѣдкина желавшимъ полнаго съ нимъ примиренія въ тотъ вечеръ, а себя зачинщикомъ ссоры и отчасти дерзкимъ противъ старика-хозяина. Разсказъ какъ произошла ссора — дышетъ вѣроятностью и искренностью. Самое признаніе должно считать вполнѣ добровольнымъ, потому что письмо писано было имъ къ старику Медвѣдкину еще до моего появленія, я на слѣды не попалъ и они такъ хорошо были скрыты, что преступникъ не боялся, что они скоро, или когда нибудь, будутъ дознаны. Свидѣтелей же не было никакихъ, исключая безмолвнаго пасѣчника, который ничего не могъ объяснить и видѣлъ лишь, что Зарайскій бралъ песокъ. Этого старика я допрашивалъ, но онъ знаками показывалъ, что ничего не понимаетъ, и про песокъ едва можно было догадаться, что Зарайскій бралъ его утромъ изъ сарая. Хорошо спрятанные слѣды не могутъ также наводить слѣдователя на мысль о предумышленномъ убійствѣ, потому что это рождается въ человѣкѣ невольно, по чувству самосохраненія; онъ борется за свое существованіе, и чѣмъ кто смышленнѣе или находчивѣе, тѣмъ прячетъ слѣды искуснѣе. Да и всѣ скрытія слѣдовъ были обще-употребительныя въ простонародіи, исключая пола, гдѣ Зарайскому помогъ случай. Наказаніе опредѣляетъ преступнику не слѣдователь, а судъ, но я и тутъ рѣшился косвенно высказать, что по моему мнѣнію Зарайскій долженъ подлежать церковному покаянію и, наконецъ, ссылкѣ въ отдаленныя губерніи…

Дѣло это заинтересовало меня, и за ходомъ его я наблюдалъ зорко. Въ первой инстанціи оно было закончено такимъ рѣшеніемъ: мѣщанина Петра Силова Зарайскаго, 25 лѣтъ, за убійство купеческаго сына Михайла Иванова Медвѣдкина, во время ссоры, острымъ холоднымъ орудіемъ, вслѣдствіе бывшихъ между ними непріязненныхъ отношеніи, и за ограбленіе у него 867 руб. 60 коп. денегъ, по 2 ст. 21, 2 пунк. 1925 ст. улож., лишивъ всѣхъ правъ состоянія, и освободивъ, на основаніи новыхъ правилъ, отъ слѣдующихъ ему по закону наказанія плетьми чрезъ палача 85 ударами и наложенія клеймъ, сослать въ каторжную работу на 15 лѣтъ, а затѣмъ водворить на жительство въ Сибири. Слѣдующая инстанція было-утвердила это рѣшеніе, но, за протестомъ прокурора, наказаніе Петру Зарайскому, далѣе, смягчено было на 5 лѣтъ менѣе пребываніи на заводахъ. За тѣмъ это рѣшеніе вошло въ законную силу.

Кончая здѣсь разсказъ свой, невольно обращаемся съ вопросомъ: такъ ли бы нынѣ рѣшили?..

"Нива", №№ 1—7, 1873

↑ Присьба — завалина, фундаментъ.
↑ Иначе дукаты.
↑ Токъ — мѣсто на гумнѣ, гдѣ молотятъ.

[1] Присьба — завалина, фундаментъ.

[2] Иначе дукаты.

[3] Токъ — мѣсто на гумнѣ, гдѣ молотятъ.

[1]

[2]

[3]

Старый суд (Шкляревский)/ДО

СТАРЫЙ СУДЪ. (Разсказъ слѣдователя).

А. Шкляревскаго.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

СТАРЫЙ СУДЪ.
(Разсказъ слѣдователя).