Старый закал (Сумбатов-Южин)

Старый закал
автор Александр Иванович Сумбатов-Южин

Опубл.: 1895. Источник: az.lib.ru • Драма в пяти действиях.

Александр Иванович Сумбатов (Южин)

Старый закал

Драма в пяти действиях 1895

Действующие лица

Борис Андреевич Батунин-Вертищев, довольно крупный чиновник, лет 60, бывший помещик.

Вера Борисовна, Людмила Борисовна, Илья Борисович — его дети.

Пульхерия Алексеевна Воротина, его свояченица, лет 50, помещица.

Филипп Игнатьевич Брызгин, очень представительный и везде принятый господин, лет 50.

Граф Валериан Николаевич Белоборский, гвардии штаб-ротмистр, лет под 30.

Василий Сергеевич Олтин, полковник, батальонный командир на левом фланге Кавказской линии, лет под 50.

Иван Густавович Брист, подполковник, командир артиллерийской части, расположенной в той же крепости, где батальон Олтина, и состоящий при его отряде, лет 45.

Анастасий Анастасьевич Глушаков, капитан, командир 1-й гренадерской роты в батальоне Олтина, лет 50.

Дарья Кировна, его жена, лет под 40.

Еспер Андреевич Корнев, поручик;

Семен Петрович Чарусский, поручик;

Алексей Миронович Вотяков, штабс-капитан — офицеры, ротные командиры того же батальона

Перервенко, есаул, командир казачьего отряда в крепости.

Еразм Ерастович Брауншвагге, лекарь при батальоне, ничего немецкого, кроме фамилии, лет 35.

Сира Васильевна, его жена, красивая дама, лет 30.

Князь Захарий Ревазович Гадаев, молодой драгунский офицер, состоящий при князе Барятинском, грузин, с едва заметным акцентом.

Иван Иванович Ульин, прапорщик, субалтерн-офицер в батальоне Олтина.

Адъютант князя Барятинского.

Настя, горничная, крепостная Веры Борисовны.

Даша, деревенская горничная Воротиной.

Захаров, денщик Олтина.

Жигалкин, денщик Бриста.

Онуфриев, старший унтер-офицер 2-й роты.

Архипов, старый солдат.

Офицеры, солдаты.

Действие происходит в начале 50-х годов, до Крымской кампании. Первое действие — у Батунина-Вертищева в Петербурге, второе, третье и четвертое — в крепости на левом фланге Кавказской линии, расположенной на берегу реки, которая отделяет замиренную от немирной Чечни, в предгорье. Пятое действие — в горах, недалеко от крепости. Между первым и вторым действиями проходят два года, второе и третье происходят в один день, четвертое — на следующий день, пятое — через день.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Небольшая уютная гостиная в доме Батунина-Вертищева в Петербурге. Обстановка и мебель 40-х годов. Дверь слева, на втором плане, в комнаты Веры и Людмилы. В глубине, слева же, небольшая арка, в которую видна другая, большая гостиная. Из гостиной выходы налево — в зал и переднюю, направо — в кабинет Бориса Андреевича. Справа, на первом плане, дверь в комнату Ильи Борисовича. Слева, на первом плане, козетка S и три-четыре кресла вокруг небольшого стола. Справа, в глубине, угол отделен от арки трельяжем или ширмой, занят угловым диваном и столом, окруженным красивыми, покойными креслами. Стены в картинах. Изящные жирондоли, цветы. Слева за S рабочий столик. Около трех часов мартовского или апрельского петербургского дня.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Вера выходит из своей комнаты, Настя из гостиной.

Вера. Кто у папа?

Настя. Филипп Игнатьевич.

Вера хочет уходить обратно.

Да вот и они сюда идут.

Вера с утомленным, холодным видом подходит к козетке и берет вышиванье. Настя уходит. Из гостиной входит Брызгин.

Брызгин (кланяясь). Mademoisell, votre papa m’a donne la permission d’avoir l’honneur de vous saluer.

Вера (указывая кресло). Je vous prie.

Брызгин. Merci. (Садясь.) Вчера был один из тех редких вечеров, на которых не скучают. Надо признаться, эти кавказцы вносят большую оживленность в наш скучный сезон. Я заметил, вы с интересом слушали рассказы неуклюжего полковника Олтина…

Вера. Я не нахожу его неуклюжим.

Брызгин (меняя тон). Бесчисленные рассказы о подвигах, признаться, могут скоро надоесть. Тут одна рота отражает целые полчища, там батальон, теряя половину, берет неприступные горы, переносит не только пушки, но чуть не лошадей на руках через пропасти… Но все это в большой моде, как и весь Кавказ. Говорят, наш полковник представлялся государю и был весьма милостиво им обласкан.

Вера. Полковник Олтин рассказывал мне. Он бывает у нас довольно часто.

Брызгин. Я давно заметил, что кавказец вытеснил всех из горизонта ваших взглядов. Хоть бы он уехал поскорее к себе в горы. По ближайшем рассмотрении герои в моих глазах почти что каннибалы.

Вера. За что все эти громы и молнии? Олтин очень честный, очень порядочный человек. Я слушаю с удовольствием его простые рассказы. Меня интересует вся их жизнь, опасная, суровая…

Брызгин. И, кроме того, он герой дня. Помилуйте! Такое лестное письмо к князю- министру от самого главнокомандующего: посылаю вам храброго подполковника Олтина. Раненый в этом чудесном деле, он представит все объяснения, если благоугодно… Mais, enfin, мы воюем постоянно. Если каждый день посылать к нам подполковников и производить их в полковники в двадцать четыре часа, у нас останутся одни полковники. Петербург переживает наводнение полковниками. Ну, вот вы и рассмеялись. Qui rit desarme.

Вера. Вы очень злы… злы и умны… Это вас извиняет.

Брызгин. Я не зол, я ревнив, я не умен, я безумен. Когда из толпы ваших поклонников кто-нибудь один овладевает вашим внимательным взглядом… О bon Dieu я теряю рассудок от ревности.

Вера. Без всякого права.

Брызгин (подвигаясь к ней). Дайте мне это право — ревновать вас. Дайте мне это блаженство и муку. Пожалейте меня. Je vous aime. (Опускается на колени.)

Вера (встает). Нет. Благодарю вас. (Уходит.)

В арке появляется граф Белоборский в гвардейском мундире.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Белоборский. Ваша карта бита?

Брызгин (поднявшись с колен). Здравствуйте, граф. В пятьдесят лет эти карты всегда бьются. (Потирая ногу.) Граф, или женитесь вовремя, или не пытайтесь жениться.

Белоборский. Слушаю-с. (Садится.)

Брызгин (после легкой паузы). Граф, вас совершенно бесполезно просить молчать о том, что вы видели. Вы не лишите себя удовольствия рассказывать, как на ваших глазах старый Филипп ел арбуз, поднесенный вашей кузиной.

Белоборский. Вы так беспощадно колотите меня тузами и двойками, что мне нужен реванш… в чем-нибудь. Но успокойтесь, я рассказывать не буду. Мне не улыбается идея упоминать рядом с вашим именем имя Веры Борисовны. Это плохо звучит.

Брызгин. Comte, vous etes insupportable. Но спасибо за скромность. Будете у меня сегодня? Перекинемся. (Протягивает ему руку.)

Белоборский (берет его руку и внимательно рассматривает пальцы). Нет.

Брызгин. Знаете, граф, вы невозможны. До свидания. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Белоборский (усмехнувшись). Счастливая привычка получать пощечины, расправляя бакенбарды… Мила девочка! Заведомому шулеру позволяет делать предложение. Илья!

Из своей комнаты выходит Илья. Лицо помятое. Общий тон большого щеголя.

Илья, что это Брызгин к вам повадился?

Илья. Дружба с папа. Подозреваю любовь к Вере.

Белоборский. Ты предупреди отца: Брызгин шулер. Об этом везде толкуют. Вероятно, его скоро вышлют. Ну, стоит еще о нем говорить! Слышал новость?

Илья (скучающим тоном). Ах, Валерьян, никакая новость меня не развлечет…

Белоборский. Да я не имею намерения тебя развлекать.

Илья (продолжая). У нас какой-то желтый дом. Папа хандрит, сидит в кабинете и требует, чтобы его не волновали. Il me semble, что он стареет. Вера по обыкновению мечтает сорок восемь часов в сутки. Людмила зла, скучает и никому не дает покою. Кругом заимодавцы, денег нет. Выписали «черноземную тетушку» на подмогу, пятьсот душ, каретные важи, говорят, набиты ассигнациями, но скупа, как черт. Притащила с собой на козлах босоногую девку и кличет ее в гостиную каждую минуту. Мы все терпим. Еще тут эта армейщина — Олтин зачастил. Кажется, тоже врезался в Веру. Одним словом, в целом доме я один похож на человека. Хоть бы удрать куда-нибудь.

Белоборский. Поедем со мной на Кавказ.

Илья. А разве ваш полк выступает?

Белоборский. Нет, я один выступаю и не совсем по доброй воле.

Илья. А! Понимаю… Тоже должники… то есть заимодавцы… то есть… Черт. Я везде напутаю! Заимодавец — это если я у него, а должник — если он у меня… Ну, это невозможно… это так трудно…

Белоборский. Нет, не то. Разжаловали из гвардии.

Илья. Tiens! За что?

Белоборский (махнув рукой). За все вместе. Да я, ей-богу, рад…

Илья. Это весьма строго. За что же, собственно?

Белоборский. Надоел мне Меряжкин — знаешь, бывший откупщик, а теперь друг и приятель Брызгина?

Илья. Знаю.

Белоборский. Приезжает ко мне на Каменный остров, а у меня сидят Семен, Бабарин и Лидия Сергеевна.

Илья. Peste! Жену застал? Что же, разве это ему впервой?

Белоборский. Уж я не знаю, впервой ли, только Лидия Сергеевна сочла нужным лишиться чувств, а он на нее как зверь… Я старался подействовать на него мерами кротости — ничего не вышло. Семен и говорит: давайте его на корде гонять, пока не угомонится. Сказано — сделано. Позвали кучеров. Лидия Сергеевна пришла в себя и только покрикивает: быстрей, быстрей…

Илья. Ah! C’est ravissant!

Белоборский. Я сейчас от генерала. Уж он меня пудрил, пудрил. Все припомнил: и панихиду за живого командира, и цыганское дело, и дуэли… Весь старый сор. В сорок восемь часов велено быть за заставой и без остановки ехать до Ставрополя.

Илья. Разжаловали?

Белоборский. Перевели тем же чином в армию, на Кавказскую линию.

Илья (бестолково машет руками.) Ah! quelle nouvelle! Это… это…

Белоборский. Так вот, если хочешь, поедем вместе. Что тебе тут полы натирать…

Илья. Сколько верст?

Белоборский. Тысячи две с половиной.

Илья. Все в коляске?

Белоборский. Ну, нет, где на перекладных, где верхом.

Илья. Это утомительно. Потом, что я там буду делать? Там совсем нет цивилизации dans ces maudites montagnes. Там постоянно стреляют, лезут на горы, чеченцы гикают, я этого не вынесу. Ты послушай, что Олтин рассказывает.

Белоборский. Олтин будет у вас сегодня?

Илья. Не знаю. Представь, спят на голой земле, неделями под дождем, огня развести нельзя, климат суровый, одним словом, горный. В походах сухари размочат и этим поддерживают существование.

Входит Вера.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Илья. Вера, кузена ссылают.

Вера. Что?

Илья. Разжаловали и ссылают на Кавказ. C’est touchant. Надо сообщить папа. (Уходит.)

Вера. Что случилось?

Белоборский. (целуя ей руку). Илья сейчас выслушал мои признания. Повторять скучно и не совсем удобно. Припомнили все мои… неосторожности, придрались к пустякам и сочли за благо убрать меня из Петербурга.

Вера. Значит… вы уезжаете?

Белоборский. Послезавтра.

Вера (не зная, что сказать). На Кавказ?

Белоборский. Да.

Вера. На… надолго?

Белоборский (пожимая плечами). Кто же знает? Признаться, меня это мало волнует. Я даже рад.

Вера. Да?

Белоборский. Скука здесь убьет вернее и скорее, чем какой-нибудь джигит или абрек.

Вера (садится, сжав руками голову). Вы могли бы мне этого не говорить. Я это вижу давно.

Белоборский. Оставим меня. Брызгин осчастливил вас предложением? Новая победа, с которой, впрочем, я вас не поздравляю, кузина.

Вера. Я этих побед не ищу и в них не виновата. Вы это хорошо знаете. Оставьте этот притворный тон и не мучайте меня. Вам все равно — приняла ли бы я чье-нибудь предложение или нет.

Белоборский. В свете вас выдают за Олтина. Имеет он шансы?

Вера. Валерьян!

Белоборский. Как жаль, что в сорок восемь часов не уладится этот счастливый брак, а через сорок восемь часов я должен быть за заставой один или с фельдъегерем. Мне бы очень приятно было держать венец над вашей прелестной головкой и думать в это время о… женщинах вообще и о вас в особенности.

Вера (порывисто встает). Что же вы можете думать обо мне? Как я была глупа, когда ждала от вас чего-нибудь, кроме забавной игры моим сердцем!

Белоборский. Я сам от себя ничего не жду и не рекомендую это делать другим, Вера. В эту минуту я зол и на себя… и на вас. Чем больше я виноват в том, что чистую прелесть вашей… дружбы я постоянно менял на наш привычный мужской разгул, чем сильнее я к нему привязан, тем я злее на все… Я уезжаю. Вы выйдете замуж… У меня отнимут мое, мое…

Вера. Чего вы сами не хотите брать…

Белоборский. А еще меньше хочу уступать другому. Я привык встречать этот взгляд, слышать этот голос…

Вера. И менять все это постоянно на ваши холостые привычки.

Белоборский. Пускай. Я от своих пороков не отпираюсь, я их знаю и достаточно презираю себя за них, но… все это сильнее меня. Только надо, чтобы вы были близко… чтобы я знал…

Вера. Валерьян!.. (С трудом начинает.) Мы расстаемся надолго, может быть… навс… значит, все надо сказать и будь что будет. То, что во мне, слишком сильно и слишком чисто, чтобы стыдиться высказать… Наше дальнее родство позволяло нам чаще видеться, чем это принято, сблизило нас, и в те минуты, когда вы были около меня, я уже не судила вас, не спрашивала себя, за что… я так при… привязалась к вам… Мне было чудно, несравненно хорошо, и я прощала вам все горе, которое мне приносили все слухи о вашей жизни, там… где-то… в чужом мне… мужском вашем кругу… Я не требовала ничего, я старалась только угадывать ваши желания, ваше… я покорно отдала вам сердце навсегда. Вся ваша воля надо мной. Велите мне — и я буду ждать. Велите — и я пойду за вами, как ваша жена, как ваша… раба.

Белоборский (тронутый, начинает взволнованно, потом незаметно переходит в обычный несколько холодный тон). Много надо силы, чтобы не кинуться сейчас к вашим ногам за эти слова, за этот ангельский взгляд… Еще больше, чтобы не сказать вам: будьте моей женой.

Вера встает.

Женой… женой… Вера, Вера. Это невозможно… Постойте. Нарисуйте себе картину: я со старостой кладу на бирках и считаю копны, скирды, четверти, оброки… Рядом вы, но уже не вы — изящная, бледная, блестящая… как сейчас, а другая: по-пол-нее, по-крас-нее, по-гру-бее… (с гримасой) во главе потомства. Я представляю себе его многочисленным и пискливым. Псовая охота… Наливки, соленья, варенья… Соседи, именины. Кабинет с арапником… Детская. Тетушка моя, тетушка ваша, наконец, так называемая «моя жена» — это слишком. (Встает.)

Вера (побледнев, как мертвая). Вы правы, граф. Это слишком.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Пульхерия Алексеевна ведет за собою полковника Олтина в полной парадной форме.

Пульхерия Алексеевна. Угадайте, кто приехал?

Олтин. Честь имею кланяться. Ваше здоровье, Вера Борисовна? Здравствуйте, граф.

Граф несколько высокомерно отвешивает поклон.

Вера. Очень рада вас видеть, полковник. Зачем такой парад?

Олтин. Явился откланяться, Вера Борисовна.

Пульхерия Алексеевна. Неужели уезжаете? Ах ты господи, я было собралась вместе. Ведь и вы на Рязань? Я бы вас в карете довезла, чем вам на перекладных трястись.

Олтин(совершенно серьезно). Очень вам благодарен, Пульхерия Алексеевна. Пока вы изволите до Рязани доехать, мне уж до Моздока добраться надобно.

Вера. Прошу вас.

Все садятся.

Пульхерия Алексеевна. Это где же? Все на Кавказе? Пятьдесят лет уж вы там воюете. Плюнули бы, ей-богу. Если и покорите, где вы для таких головорезов исправников наберете? А без исправников и у нас бунтуют, не то что у басурманов.

Олтин. Это уж не наше дело. Нам рассуждать не полагается, а народ, действительно, непокойный. Лет десять назад мы по всей Чечне, и большой и малой, как по Невскому ходили. А стоило Шамилю появиться — точно дружбы и не бывало. Разбойник народ.

Пульхерия Алексеевна. Слышу я все «Шамиль да Шамиль». Мне и объяснили так, что он из наших же офицеров, принял их закон и бунтует теперь. Как его… и фамилию мне называли… Ну, вот, он еще книжки все писал. Лейтенант Черномор… нет, постойте, не то. Да, лейтенант Белозер. Вот как. И все он свою фамилию менял… Как его, боже мой?

Вера. Марлинский.

Белоборский. Бестужев.

Пульхерия Алексеевна. Ну, вот, вот. Он и есть.

Олтин (озабоченный). В первый раз слышу. Шамиль — настоящий горец, да еще духовное лицо. Имам, по-ихнему. Он у них вроде султана.

Пульхерия Алексеевна. Поди ж ты, чего люди не наскажут. Ведь дойди этакий слух до матушки Бестужева, легко сказать, каково бы было старушке. Вот и приятно повидать тамошнего, все знает. А скажите…

Олтин. Вере Борисовне, я думаю надоело.

Вера. Нет, полковник, я вас люблю слушать. После ваших рассказов меня так и тянет самое поглядеть на эти чудеса.

Олтин (встрепенувшись). В самом деле?

Пульхерия Алексеевна. Вот это уж благодарю вас. Благовоспитанная девица станет разъезжать по ихним буеракам.

Олтин. Почему же, Пульхерия Алексеевна? У нас на линии не только в городах или штаб-квартирах, а и в крепостях дамы живут, прямо скажу вам, прелестные дамы. У нас много офицеров женатых. Мы и балы задаем. Фортопианы выписаны у многих командиров. Пикники, кавалькады, военные праздники, благородные спектакли устраиваем, много книг получаем… и не скучно у нас. Вера Борисовна, не слушайте тетеньку… Конечно (в сторону графа), с гвардией нам, серым армейцам, не тягаться, но и наши полковые кавалеры не из последних. Умеют ценить красоту и изящество дам, которые не брезгают жить в наших захолустьях.

Пульхерия Алексеевна. Как поет-то, как напевает, разбойник.

Олтин (сконфуженный). Я без задней мысли, Пульхерия Алексеевна, ей-богу, одну правду говорю, безо всяких фигур. (Белоборскому.) Слышал я, граф, и вы к нам?

Белоборский. Так точно-с.

Олтин. И не раскаетесь.

Входит Людмила под руку с Ильей. Мужчины кланяются. Она отвечает поклоном, целует тетку и садится к сестре. Илья, поздоровавшись с полковником и сделав учтивый поклон тетке, хочет исчезнуть.

Пульхерия Алексеевна. Илюша, что ж ты, голубчик, хоть поцеловал бы тетку.

Тот целует.

Подай-ка мне, голубчик, вон на столе моток шерсти.

Подает.

Сядь сюда, ангелочек мой. (Указывает ему на скамеечку у ног, надевает на руки шерсть и начинает наматывать клубок.) Прямее держи, постреленок.

Илья. Elle me prend pour un bebe.

Людмила. Сейчас брат мне говорил о предложении графа ехать на Кавказ. Скажите, пожалуйста, полковник, драгоценной жизни Elie там грозит большая опасность?

Илья. C’est drole! Я вовсе не боюсь за жизнь, я боюсь, что на войне нет комфорта, который необходим просвещенному челаэку.

Людмила. Успокойте просвещенного «челаэка», полковник.

Олтин. В действующем отряде, Людмила Борисовна, действительно, просвещенному человеку, как Илья Борисович, придется круто.

Людмила. Не понимаю. Ведь вы такие же люди, как и он, ведь вам тяжело приходилось.

Пульхерия Алексеевна. Где же — такие. Что ты на ребенка нападаешь, Люда. Гляди- ка, он полковнику под мышку подойдет.

Олтин. Все привычка, Людмила Борисовна, я вам искренно скажу: по вашим бальным залам куда ходить тяжелее, чем по козьим дорожкам. И уж, кажется, чеченец или лезгин не помилует, а как я тут его сиятельству князю Чернышеву объяснения представлял по приказанию главнокомандующего, так, ей-богу, в первый раз в жизни ноги дрожали. Куда страшнее, чем с Шамилем встретиться. Там я уж знаю, что мне надо делать, чего слушаться, что командовать! А здесь разбери-ка. Одно слово — и погиб. Куда страшнее-с. На все привычка-с.

Вера. А вы любите ваш Кавказ?

Олтин. Сроднились, Вера Борисовна. Много там нашей крови пролито, много товарищей полегло. Ни одного шага вперед без русских костей не сделано. Мы с братом с покойным туда молоденькими офицерами прямо из корпуса прибыли в девятнадцатом году. Догнали мы полк в походе в Дагестане, сам Алексей Петрович Ермолов его вел. Явились по начальству. Майор Швецов, царство ему небесное, тогда вторым батальоном кабардинцев командовал. Дело поздно вечером было. Отрапортовали: честь имею явиться… Ну и прочее. Мундирчики-то новенькие, с иголочки — в овраге перед самым лагерем переоделись. Тот на нас поглядел и говорит: «Хорошо. Быть готовыми к полуночи. Налево кругом марш!» Изготовились. Сердца у обоих так и стучат — уж отчего и не разберу: от страха ли, от нетерпения ли…

Пульхерия Алексеевна. Конечно, от страха. Легко ли!

Олтин (улыбаясь). Может быть. Дело молодое, непривычное. После полуночи тронулись. Шли часа три. Светать стало. Кругом как в раю. С гор ароматным ветерком понесло, снега порозовели, а ниже по горным скатам сады, рощи, посевы зеленеют, стада… Мы по ущелью шли, глядим, над нами на отвесной круче аул. Тихо, должно, стража задремала. Слышим команду шепотом: «Ложись!» Поползли вверх. Под кем-то камень в кручу покатился, услышали и пошло сверху: «Ги! ги! Алла!» Затрещали выстрелы. Мы тут — «ура!» На ноги, кинулись карабкаться на кручу. Сначала жутко было, как ползли, а пустились бегом — ни о чем не думаешь, только бы дорваться до какого-нибудь живого человека, с кем бы схватиться грудью…

Илья выронил моток. Пульхерия Алексеевна не замечает этого. Общее внимание.

И не от кровожадности это, а тяжелее всего то, что стрелять-то они стреляют, а мы их не видим.

Пульхерия Алексеевна. Ну, скажите пожалуйста…

Олтин. Володя, братишка мой, рядом бежал, я на него нет-нет да и оглянусь, цел ли, и все, знаете, стараюсь вперед его забежать, чтобы хоть маленько прикрыть. А он, должно быть, с той же мыслью, меня обежать желает. И ребятами и в корпусе были мы как два друга. Вот уж к самой, значит, вершине подбежали, глядь — Володи нет. Мысль пришла, да долго думать-то в бою некогда. Наскочил я на какого-то узденя, размахнуться я не успел, как он меня окрестил. (Показывает на шрам поперек лба.) Очнулся я, должно быть, дней через пять в лазарете. Спрашиваю у доктора: где прапорщик Владимир Олтин? А он мне и отвечает: у господа бога. Так я его и не видел. (Оправясь.) Так как же мне такого края не любить, Вера Борисовна?

Общее молчание.

Пульхерия Алексеевна (совершенно расплакавшись). Вот тебе и война… Девка! Дашка! Подай платок…

Илья (быстро). Вот ваш платок…

Пульхерия Алексеевна. Спасибо, Илюша.

Людмила. Илья, ты всю шерсть тете спутал… Дайте, я расправлю.

Пульхерия Алексеевна (сморкаясь и отирая глаза). Расправь, душка. А то я со слез ничего не вижу. Вот ангельская душенька-то: истинно у господа бога.

Белоборский. Я почти рад своему переводу, так много я слышал о вашей лихой жизни, полковник.

Олтин. Да что ж, не скучно. Конечно, порою и там не сладко, особенно зимой или в знойное лето, коли попадешь куда в стоянку с батальоном. Ни почты, ни дела, ни общества. Стоишь да изредка для развлечения в серое облачко постреливаешь. Недавно один поручик нашего батальона — Корнев по фамилии — стоял с ротой в крепости. Стоял-стоял, да и застоялся. Ну палить. Послали подмогу, знаем, что с ним всего-то человек со сто да одна пушка. Прибежали на место — никакого неприятеля нет. Что случилось? Ничего, говорит, просто хотел справиться, как здоровье Анны Ивановны. Он был влюблен в одну нашу даму, да и начал салютовать с тоски. Ну, ему такую Анну Ивановну задали, что он, я думаю, век не забудет.

Людмила. Вот бы, cousin, вас с этим офицером в один полк. Как бы весело проводили время! Так бы и жили под арестом.

Белоборский. А если вас еще к нам в маркитанки…

Людмила. Нашел чем пугать. Да я бы с радостью. Большая радость в нашем Петербурге с этакими франтами (указывает на брата) или с такими стариками, как cousin. Цедят сквозь зубы, никогда не улыбнутся. Скользят, как кошки. Только шпорами бряк, бряк… И лица такие невинные, точно и воды не замутят, точно никогда откупщика на корде не гоняли…

Пульхерия Алексеевна. Это что же, откупщик — лошадь, что ли, так называется?

Людмила. Спросите у графа, какая это лошадь. Это из его конюшни.

Олтин (тихо, графу). Вас за это?

Белоборский. Да, и за это.

Людмила. О чем у них ни спросишь — «oui, mademoiselle, non, mademoiselle! C’est ravissant!..» О, какая скука!

Пульхерия Алексеевна. Разбирай, разбирай, вот и засидишься в девках.

Илья (давно выражавший негодование). Людмила, на что это похоже, ради создателя? Ведь ты же ma tante только в искушение вводишь. Что это за матримониальные беседы?

Людмила (дразня брата). «Матримониальные беседы»… Уж лучше ты со мной не разговаривай,

Илья… От тебя сливки киснут.

Олтин (внезапно, громко). Огонь… (Несколько сконфузясъ.) Виноват, mesdames, Людмила Борисовна, виноват, в восторг меня привели. Я так тут устал себя на привязи держать… прорвало… Простите, будьте великодушны. Прорвало.

Людмила. Ах, полковник, я так рада. У вас такой звучный голос. Я это ужасно люблю. Наши ведь все вполголоса да в полдуши. (Берет брата за руку.) Ну, чему тут прорваться, скажите мне, пожалуйста? Что в нем есть? Будь он у вас в полку, кто бы он был? Кашевар.

Илья (визгливо). Оставьте меня в покое. Прошу вас, оставьте меня в покое. Что это за манера.

Олтин (раскатисто хохочет). Илья Борисович… извините меня… Ил… Ха-ха-ха… Илья Борис… Кашевар… Ха-ха-ха…

Илья (рассерженный, уходя). Граф, deux mots.

Белоборский уходит.

Олтин (оправясь от смеха). Позвольте, Вера Борисовна, откланяться вашему батюшке.

Вера. Пожалуйста. Он у себя в кабинете.

Пульхерия Алексеевна. Я вас, голубчик, провожу. (Уводя его.) А не знавали ли вы там Петра Онуфриевича Игнатьева?

Олтин. А он в каком полку?

Пульхерия Алексеевна. В нашем же, батюшка, в горном.

Олтин. Такого полка нет, Пульхерия Алексеевна.

Уходят.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Людмила. Вера, скажи мне, отчего ты не выходишь замуж?

Вера. Что это за новое школьничество?

Людмила. Говорят, неприлично младшей сестре выходить замуж раньше старшей. Что ж делать младшей сестре, когда старшую не сдвинешь с места?

Вера. Не обращать внимания на старшую и выходить.

Людмила. Легко сказать. Разберем наше положение, как говорит Илья, когда делает страшные усилия казаться умным. Мы с тобой барышни, прекрасно воспитаны, недурны, но нам не повезло.

Вера. Как это глупо.

Людмила. Совершенно верно. Это ужасно глупо, но я не виновата. Папа спит и видит во сне, как мы своими прелестями покоряем владетельных принцев. Принцы приносят к нашим ногам владения. Но принца нет, владений — тоже. Я жду год — нет, два — нет, пять — нет. Я начинаю увядать. Я уступаю принца другим. Я прошу себе чего-нибудь поменьше. Мне надоело с очаровательной улыбкой показывать на балах из-под тарлатана мои полнеющие плечи.

Вера. Люда, оставь меня в покое. Я люблю тебя слушать, но теперь…

Людмила. Тарлатан! Тарлатан! О, если бы кто знал, как я ненавижу этот тарлатан! Как мне надоел наш невинный тарлатан! Знаешь, когда я вхожу рядом с тобой в какой-нибудь освещенный зал и мы направо и налево мило киваем головками, мне так и кажется, что все кругом думают: слава богу, опять наши тарлатаны пришли! Умру — и то в тарлатане погребут. Верочка! Выходи замуж! Все-таки одним тарлатаном будет меньше.

Вера, опустив голову на руки, плачет.

Что с тобой? Этого я у тебя никогда не видала.

Вера. И не увидишь больше.

Людмила. Что же с тобою?

Вера. Сегодня я похоронила свои последние надежды, самые дорогие свои мечты. Я умерла сегодня, Люда.

Людмила. Послушай, Вера: я знаю, про что ты говоришь. Неужели у тебя это было так сильно?

Вера. Сильно? (Усмехнувшись.) Я ничего не знала, не видала, ничем не жила больше. Понимаешь, ничем… Быть его женой, его рабой, его собакой — чем он хочет, только бы хоть изредка видеть его, чувствовать на себе его взгляд… Иногда мне казалось… (Встает.) Ну, что казалось, уж больше не кажется. Мечты кончились… Кончились!.. Их мне жаль больше всего. Ах, как они мне были дороги, Люда! В них была вся моя жизнь, пойми, вся моя жизнь… И она ушла вместе с ними навсегда, навсегда…

Людмила. Вера, милая, брось, забудь…

Вера. Брошу, Людочка. Забыть трудно, а брошу. Не нужно ничьих сожалений… даже его. Этого удовольствия я ему не доставлю. Мне иногда кажется, что я… сумасшедшая. Для меня он не один, а точно двойной. Один тот, кого я любила, люблю и не разлюблю никогда, о ком я думала в мои бессонные ночи, кто был моим царем, моим богом… И другой — этот стальной человек, без сердца, без любви… (Молча ходит.) Знаешь, я чувствую совершенно ясно, что кто-то больно-больно жмет мне сердце, точно холодными клещами… Ай!

Людмила. Вера!

Вера. Прошло… все прошло.

Входит Белоборский, натягивая перчатки.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Белоборский. Je reviendrai demain pour prendre conge. Мне жаль… серьезно жаль расставаться с вами, кузины. Изо всего Петербурга только с вами.

Вера (шутливо). Зато вы вернетесь к нам спасителем отечества, героем, может быть, немножко хромым, немножко ревматичным, но бог даст живым и остепенившимся.

Людмила (тихо Вере). Научи меня, как это ты делаешь.

Белоборский (несколько удивленно ее слушавший). И это все, что вы дарите мне на прощанье?

Вера (играя удивленную). Но, cher comte, не могу же я петь романсы про погибельный Кавказ. Я проводила бы вас со слезами, но я не умею плакать. Мы, петербуржанки, славимся этим. Странно было бы ожидать от нас чего-нибудь другого.

Белоборский. Гм… (Пожав плечами.) Мне казалось…

Вера. Мало ли что кажется, граф. Не верьте никому, ничему, а нам в особенности.

Белоборский. Слушаю-с. Кузина Люда, до свидания.

Людмила. Cousin! Я согласна плакать за Веру и за себя. Я вам буду посылать каждый день лист почтовой бумаги без слов, но с моими слезами. Боже мой, для седьмой воды на киселе, право, я много делаю. (Протягивая руку.) Хотите поцеловать?

Белоборский (целуя ее руку, Вере). Завтра я буду еще…

Вера. Завтра я еду покупать целый ворох подарков моим московским кузинам. Тетя уезжает, надо спешить. Мы простимся сейчас. Долгие проводы — лишние слезы.

Белоборский. Но ведь у вас их нет.

Вера. Меня может увлечь пример Люды.

Людмила. Я чувствую, у меня уже подступают рыдания. Прощайте, милый, cousin. Бегу рыдать в подушку. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Белоборский. Вера, что с вами?

Вера (самым непринужденным тоном). Что?

Белоборский. Мне бы хотелось видеть другое… Что-нибудь другое, только искреннее. Пусть это будут упреки, я их заслужил, ненависть, злоба… но не эта странная комедия. Вы не могли перемениться в полчаса.

Вера. Иногда в полчаса седеют, граф. Я не поседела, кажется, но, правда, я переменилась. И не в полчаса, а давно, постепенно. Когда на сердце падает целый ряд незаметных льдинок, постепенно и беспощадно, то, наконец, довольно одной минуты, одной неожиданности, вроде вашей картины семейного счастья, чтобы окружить его ледяной корой. Помните? Соленья… потомство… C’etait bein drole, cette derniere goutte… Вы мне открыли глаза — я увидела в будущем того, кого любила в прошлом, ужаснулась, опомнилась и…

Белоборский. Разлюбила?

Вера. Если когда-нибудь любила. Мы, девушки, очень романтичны. Остаток ребячества. Настоящая любовь, может быть, выдержала бы это суровое испытание, а моя пансионская страсть не вынесла первого заслуженного урока. У вас нет ни моего портрета, ни моих волос, ни моих писем…

Белоборский. У меня было больше…

Вера. Мне нечего требовать от вас, кроме одного.

Белоборский. Чего?

Вера (серьезно). Дайте мне ваше честное слово никогда, ни в игривом настроении с вашими друзьями, ни в разговорах с другой женщиной… которую вы полюбите… словом, никогда, ни с кем не смеяться над моей… правда, смешной любовью…

Белоборский. Вера, как вы можете…

Вера (нетерпеливо). Нет, вы меня не поняли… Я знаю и уверена в вашей порядочности, в том, что имени моего вы не назовете. Я прошу вас дать мне слово никогда не вспоминать с кем бы то ни было об этой самой ничтожной из ваших побед.

Белоборский. Прежде чем дать это слово, мне нужно сказать вам…

Вера. Ничего не нужно. Сказано все. Дайте мне слово.

Белоборский. Вера…

Вера. Дайте мне честное слово.

Белоборский (опустив голову, подумав, протягивает ей руку). Честное слово.

Вера. Благодарю вас. Прощайте.

Он целует ее руку. Она хочет поцеловать его в голову, но удерживается и долгим взглядом окидывает его склоненную голову.

Белоборский. Прощайте. (Идет к арке, где встречается с полковником Олтиным и Борисом Андреевичем. Кланяется им и уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Борис Андреевич (необычайно важен, но сквозь эту важность проглядывает какое-то волнение и неуверенность). Vera, mon enfant, est tu seule?

Вера. Oui, papa.

Борис Андреевич. Полковник Олтин… мой дорогой Василий Сергеевич… он хочет поговорить с тобою об очень важном деле… Сообщи мне свое решение… Я поступлю, как ты хочешь… как хочешь, дорогая моя дочурка… как хочешь… (Уходит.)

Олтин, крайне смущенный, весь дрожит. Вера очень покойна.

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Олтин. Вера Борисовна…

Вера (совершенно покойна, очень любезно, холодно смотря ему в глаза). Что прикажете?

Олтин (забыл, что хотел сказать, и молча смотрит на Веру. Молчание. Большая пауза). Не могу. Вся жизнь… Что жизнь… О жизни я никогда не заботился… а все…

Вера молчит.

(Окончательно теряется.) Я… обожаю вас, Вера Борисовна. (Весь дрожа становится на колени, опустив голову.)

Вера (не сводя с него глаз, некоторое время молчит). Встаньте, Василий Сергеевич, и сядьте сюда. (Садится.)

Он встает, но не садится.

Василий Сергеевич, сказать вам, что я ценю ваше предложение, — мало. Я горжусь им.

Он хватается за голову.

Но выслушайте и поймите меня. Той любви, которую вправе требовать муж, я вам дать не могу.

Олтин. «Требовать»? Чего я смею требовать, Вера Борисовна? Молиться на вас, служить вам… вот все, чего я хочу. Беречь вас ото всяких бед, грудью за вас… постоять… и молиться, молиться на вас.

Вера (несколько холодно). Верю. Но согласитесь, я не мраморная богиня, которая безмолвно принимала жертвы и молитвы. Я живая. Чем я отвечу на ваше глубокое, сильное чувство?

Олтин. Если я заслужу не любовь вашу, а только… хоть иногда… какую-нибудь ласку… Ведь мы, солдаты, ценим ласку… мы за спасибо жизнь отдадим. Мы народ не балованный, и уж если кто нас пригреет теплым словом… Вера Борисовна, умоляю вас, осветите меня. Будьте моим ангелом-хранителем… Дайте мне это счастье… безмерное счастье.

Вера. Я согласна.

Олтин (весь дрогнул). Ну… вот… Господи, господи.

Вера. Я буду вам верной женой. Я буду молиться, чтобы бог послал мне полюбить вас, как вы этого стоите, и сделать вас счастливым, как могу.

Олтин (весь дрожа, припадает к ее руке.)

Она целует его голову.

Богиня моя.

Входит Илья.

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Илья. Tiens!

Олтин. Илья Борисович, голубчик вы мой … Вера Борисовна…

Илья. Папа!

Входит Борис Андреевич.

Олтин. Борис Андреевич!

Борис Андреевич. Вижу… вижу… Друг мой, ради бога, не волнуй меня. Я не вынесу… Elie, прикажи, мой друг, подать шампанского… и все, что следует… Ну, благослови вас бог.

Пульхерия Алексеевна (из кабинета). Уж я знала… Говорила тебе, не бойся… Хороший будет муж… хороший. А ты знай, дослужишься до генерала, привози мне ее показать, молодую генеральшу. Как генеральшу привезешь, я уж тебе все имение сдам.

Илья (вернувшийся). А теперь, старая карга, ничего не даст.

Олтин. Ничего мне, кроме этого ангела, не надо.

Пульхерия Алексеевна. А уж какое я ей приданое смастерю, только руками разведешь… Милая, вся в сестру-покойницу… Дашка!

Илья (навстречу сунувшейся Дашке). Пошла вон! Пошла вон! (Выталкивает ее.)

Вбегает Людмила.

Людмила. Неужели правда? Вера, голубочка моя… (Целует ее, почти плача. Полковнику.) Впрочем, если бы она вам отказала, я бы за вас вышла с большим удовольствием. (Целует его.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена представляет открытую площадку перед крепостью в Северном Дагестане. Площадка эта — плоская крыша сакли, находящейся уступом ниже укрепления. Слева вместо кулис боковая стена крепости с амбразурами и решетчатыми окнами, выстроенной из дикого камня больших размеров. В дальнем углу крепости круглая высокая башня. Две двери. В глубине, во всю длину сцены — зубчатый парапет с двумя пушками по углам, обращенными жерлами в глубину. Из-за парапета выглядывают верхушки деревьев, растущих ниже. Правая часть сцены тоже обнесена парапетом, из-за которого вырастают верхи чинар (пирамидальных тополей) во всю вышину сцены. Глубина за парапетом представляет заречный вид. Почти во всю вышину заднего занавеса — горы, заканчивающиеся снеговыми вершинами и целыми северными склонами, покрытыми вечным снегом ниже снеговой линии. Ниже — серые, прихотливо разбросанные каменистые уступы, скалы, ущелья, кое-где на южных склонах и среди камней яркие зеленые пастбища, посевы, сады. В горах разбросаны аулы, то почти сливающиеся цветом с серыми громадами, то резко выделяющиеся своей грудой среди зелени. Потоки кое-где прорезывают кручи почти вертикальными линиями, кое-где бегут по дну ущелий. На сцене слева несколько стульев, кресел, стол. Стена крепости покрыта вьющимся виноградом. Вход справа, снизу, между деревьями. Слева из-за крепости солнце ярко освещает верхушки чинар и правую часть сцены, оставляя левую в легкой тени. Май месяц. Два года после первого действия. Около трех часов дня.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Захаров расположился на парапете и оттачивает шашку полковника. Жигалкин развязно входит справа и подходит к Захарову. Онуфриев осторожно выглядывает справа.

Жигалкин. Начальство спит?

Захаров. Почивает.

Жигалкин (Онуфриеву). Ходи на майдан.

Тот выходит.

Вот, значит, обстоятельство. Надо бумагу писать.

Захаров. Могим. По каким делам?

Онуфриев. От первой гренадерской роты насчет провианту.

Захаров. Куда?

Онуфриев. Во вторую женатую роту.

Захаров. Помещиками живут. У кого же и просить.

Онуфриев (сосредоточенно). И как их, чертей, не вздует. И свинки, и огороды, и всякое добро. Лежи на печи с бабой, ешь до отвалу.

Захаров (Онуфриеву). Бумага есть?

Онуфриев (вытаскивая из-за обшлага бумагу, гусиное перо и пузырек с чернилами). Есть. (Вытаскивая пробку зубами.) Завтра оказия в штаб-квартиру мимо поселения. По дороге и завезут.

Захаров (очинив перо шашкой). Чего просите? Первое?

Онуфриев. Значит, сала семь пудов.

Захаров. Засим?

Онуфриев. Крупы пудов, скажем, шестьдесят.

Захаров. Боле ничего?

Онуфриев. Холста на подвертки сто аршинов. Да не дадут.

Захаров присаживается на парапет, собираясь писать на коленях.

Вы так начните, Захар Иваныч, что, мол, посылаем вам двух коней, чтобы, значит, обрадовались. От немирного табуна наши молодцы отбили.

Жигалкин (слегка подсвистывая). Знаем, какой немирный табун. У кунаков спроворили…

Онуфриев. Тавреные, Захар Иваныч, немирные кони. Хошь у казаков спросите…

Жигалкин. Водил коршун лису свидетелем, каким был для кур радетелем. (Свистит слегка.)

Захаров. Попадешься, свистун. Я те уважу. (Макает перо в пузырек, задумывается и начинает писать.)

Входит Настя. Захаров подозрительно поглядывает на нее, пока идет следующая сцена. Онуфриев с благоговением держит пузырек обеими руками и не дышит.

Настя (Жигалкину). Вы опять подсвистываете? А барыня услышут?

Жигалкин. Наплевать.

Настя. Как же вы это смеете?

Жигалкин. Смелым бог владеет, Настасья Герасимовна. Может, ночкой погуляем, посидим да поболтаем? Когда барыня уснут? А? Настасья Герасимовна?

Настя. Нет, уж довольно. От глупостев этих ничего хорошего не будет. Слыхали, Захар Иваныч, барыня приказали к вечеру себе и барышне лошадей седлать?

Захаров. В какое направление, не слыхали? За реку не поедут?

Настя. Кто ж их знает.

Захаров (Онуфриеву). От полковника такой приказ, чтобы с глаз не спущать, — опасно.

Онуфриев. Человек двадцать пять рассыплю по дороге, за кустами. Написали?

Захаров. Сейчас. (Продолжает выводить с большим трудом.)

Настя (уходя в дом мимо Жигалкина). Адью, мусью.

Жигалкин (глядя вслед ей, изо всей силы швыряет шапку оземь, сплевывает в сторону и подходит к Захарову и Онуфриеву). Пишете? Ну, пишите.

Захаров. Готово. (Читает.) «Милостивая государыня вторая женатая рота. При сем имеем честь препроводить двух коней в знак дружбы и низко кланяемся вам с супругами…»

Онуфриев. Ловко!

Захаров (продолжает). «А просим мы вас, препроводите нам за сие крупы шестьдесят пудов, сальца семь пудов да холста аршин сто, как подвертки у нас истрепались, а бабы нам холста не ткут». Чтоб, значит, чувствовали.

Онуфриев. Известно.

Захаров (кончая). «С почтением первая гренадерская рота, а по ей безграмотству писал Захаров».

Онуфриев (в восторге бережно прячет письмо за обшлаг, посыпав его песком. Потом достает картуз табаку и подает Захарову). Не обидьте, Захар Иваныч. Письменно изложили. Писарь лопнет с досады.

Захаров (взяв сверток). Ладно.

Жигалкин. Захар Иваныч, могите вы нежное письмо написать?

Захаров. Нежное? (Подумав.) Могим. Только вам не для кого. И не просите.

Жигалкин. Ну, значит, адью. (Уходит.)

Онуфриев. Провиантский-то ирод здесь?

Захаров. Здесь. Добром не кончится. У полковника, как он с им говорит, за ушми- то так и заливает. А уж вы понимаете…

Онуфриев (со страхом). Заливает. Ну, в таком разе прощавайте, Захар Иваныч. (Уходит.)

Входит Настя. Захаров обнимает ее.

У, мериканочка.

Настя (отстраняясь). Что это на вас угомону нет. Чисто шалые, право. Без барыни хошь не показывайся никуда, так и облапят. Идите, барин проснулся.

Входит справа Корнев в черкеске на горский манер, усы лихо закручены, взгляд мрачный, не особенно красив, и Ульин — в кителе, хорошенький, розовый, белокурый, несколько женственный офицер.

Корнев. Проснулся?

Захаров (сурово). Проснулись. Сейчас доложу. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Ульин. Ты не предчувствуешь, зачем он тебе велел явиться?

Корнев. Предчувствую. Какая-нибудь интрига со стороны этого графчика. Как он завелся у нас в батальоне, весь дух стал другой. Приезжают сюда хватать ордена, чины, пороху не нюхали на своих плац-парадах, а тут носы задирают, потому что с камердинерами да с несессерами пожаловали. Нет, брат, шалишь! Тут не духами, а кровью пахнет.

Ульин. Он, кажется, удалой. В Кабарде ранен, крест получил, а здесь он всего две недели. Где ж ему себя показать?

Корнев. Тетушка в Москве, дядюшка в Петербурге, рука в Тифлисе — вот тебе и крест. Нашел чем удивить. Эх ты, простофиля!

Ульин. Неужели ты ни во что не веришь?

Корнев (мрачно). Ни во что.

Ульин. А в любовь?

Корнев (горько усмехнувшись). Любовь мне недоступна.

Ульин (со страхом). Почему?

Корнев. Я не мог любить женщины.

Ульин. Кого же ты можешь любить?

Корнев. Смерть. Вот — грозная, но верная любовница. Она одна никогда не изменит. А женщины… О, если б ты знал, какой дьявол гнездится в их белоснежной груди!

Ульин. Ну, что ты.

Корнев. Вот тебе, братец, и «что ты». Вспомни праздник в Грозной у князя после большого зимнего похода. Я танцевал с Верой мазурку.

Ульин. А я с Людмилой.

Корнев. Она спрашивала меня про мою рану, про дело, где я ее получил… Интересовалась…

Ульин. Забыть тебя не могу с солдатским ружьем на завале. Что ты чувствуешь в эти минуты? Ведь ты герой. Ты…

Корнев. Я было ей поверил. Я даже сказал ей: передо мной носился образ красавицы… Конечно, если бы сказать по-французски, было бы еще сильнее… Но она подарила меня таким взглядом, что… Ну, а потом здесь, когда я с ней катался верхом… Ты знаешь, если меня охватывает волнение, я… теряю разговор.

Ульин. Это бывает.

Корнев. Я красноречив, если разойдусь. А с женщинами у меня столько чувства, что я только пылаю и молчу. Еще если меня кто-нибудь заденет, я потом отлично придумаю, что я должен был сказать в ответ, а в ту минуту хоть убей.

Ульин. Это бывает от наплыва. Ты себя этим не расстраивай, Еспер.

Корнев. От наплыва, это верно. Должна же она это понимать. И понимала, пока не явился сюда этот непрошенный гость. Она говорила мне, когда мы, бывало, скакали рядом, что у меня воинственный профиль и вся турнюра, что… у меня от этих слов сделался такой наплыв, что уж только ночью я сообразил, что я должен был ответить. А теперь она меня не видит, смотрит сквозь меня, точно я какое-то стекло… Ну, уж я ей скажу.

Ульин. Что же?

Корнев. Я уж придумал. Я скажу: я не петербургская кукла в манжетках и по- французски не говорю, но за пояс заткнуть я себя не позволю.

Ульин. Ах, нет. Это очень жестоко. У тебя, Еспер, какая-то неукротимость во всем. Ты постарайся ее смягчить.

Корнев. Ну, уж это я предоставляю тебе, Жасмин Жасминович. Я с этими светскими женщинами все кончил. Довольно разочарований. А этому фазану я перьев поубавлю.

Ульин. Знаешь, Еспер, как бы я ни был счастлив, ты всегда меня омрачишь.

Корнев. Ну, Людмила Борисовна утешит. Вы с графом у нас счастливчики, ручные. Слушай, Ульин: ты не проболтайся, смотри. Это тайна между мною и ею.

Ульин. Будь покоен.

Входит Олтин в кителе, с чубуком. Офицеры вытягиваются и козыряют.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Олтин (Ульину). Очень рад вас видеть, Иван Иванович. Прошу покорно к жене. У нее уже сидят наши.

Ульин, расшаркнувшись, быстро уходит.

Поручик Корнев. Что мне прикажете с вами делать? А?

Корнев (рука у козырька). Как прикажете, господин полковник.

Олтин. Что — как прикажете? Извольте молчать. Вам в роту негодный провиант доставляют — вы и не взглянете. Только бы вам на брустверы лезть да удаль в бою показывать. Так этого мало-с. Я вас в следующий раз в прикрытие к вьюкам назначу. Хороший ротный командир за каждую дыру в солдатском сапоге ответить должен. А если его солдат гнилой крупой кормят, так он обязан не допускать. Обязан-с. Что вы можете мне на это ответить?

Корнев. Виноват, господин полковник.

Олтин. Знаю, что виноват. Экую новость сказал. Поучитесь у капитана Глушакова, как солдат беречь. Им в походе довольно голодать, а в крепости отдохнуть бы следовало, кабы их ротный меньше за полковницей ухаживал да больше о них думал.

Корнев (окончательно растерянный, вздрагивает). Слушаю-с, господин полковник.

Олтин. Сперва служба-с, а потом уж любовь в свободное время. Поняли?

Корнев. Так точно, господин полковник.

Олтин (протягивая руку, совсем другим тоном). Так-то, голубчик Еспер Андреевич, вы человек молодой, отличный офицер, храбрый, решительный, как же не стыдно быть таким легкомысленным? Сам не доешь, а людей накорми. Этот подлец Брызгин ссылается на то, что у него есть ваша расписка в годности доставленного провианта. Подмахнул небось не читая, что подписывал.

Корнев. Так точно, господин полковник.

Олтин. Вот то-то и оно. Все бы подвиги. Подвиги хороши, а серая служба важнее-с, да и терпенья и храбрости для нее нужно не меньше-с. Пройдите к жене, Еспер Андреевич, попросите всех сюда чай кушать. (Отходит к парапету.)

Корнев (помотав головой, отдувается и быстро идет к дверям крепости). Кто же ему донес про жену? (Останавливается.) Неужели… О, какая низость! (Олтину.) Господин полковник, позвольте сказать два слова…

Олтин. Ну-с?

Корнев (красный, взволнованный). Я… как честный человек… изволили намекнуть…

Олтин. Что вы за женой ухаживаете?

Корнев. Да-с… Так я… как честный человек…

Олтин. Да на здоровье, голубчик… Плох офицер, который не развлекает молодую командиршу. Пока я с вами через платок стреляться не собираюсь, пользуйтесь временем. Ну, идите, идите…

Корнев (не найдя, что сказать, уходя, про себя). Какое дурацкое положение. (Уходит в крепость.)

Справа входит подполковник Брист с котенком на руках. Он одет чрезвычайно опрятно, очень вежлив в обращении, блондин, лет сорока пяти.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Олтин. Здравствуйте, Иван Густавович.

Брист. Здравствуйте, полковник.

Олтин. Вы опять с котенком?

Брист. Опять, полковник.

Олтин. Как вам это не надоест? И что за страсть такая для военного человека?

Брист. Мои котята службе не мешают. Есть множество страстей, гораздо более губительных и для человека вообще и для военного в отдельности. Например, гнев. Не правда ли, полковник?

Олтин. Ну, ну, завел. Терпеть не могу, когда вы начинаете философствовать.

Брист. Вы не трогайте моих котят, и я не буду философствовать. Наш отравитель здесь еще?

Олтин (с неудовольствием). Черт бы его драл совсем! Здесь. Видеть не могу этой лакированной рожи. Ну, наживайся, черт с тобой, да хоть каплю совести имей. Знаете, кто такой оказался? Знаменитый петербургский шулер. Пришлось оттуда ноги уносить — вот к нам и пожаловал. И какого барина разыгрывает, по-французски так и чешет… Вот я его почешу, черти бы ему в зубы.

Брист (качая головой). Сколько вы чертей помянули, полковник, и хоть бы один вас навел на хорошую мысль.

Олтин. Какие тут мысли, когда явный мошенник у солдата кусок хлеба рвет изо рта? Что вы мне все с мыслями?

Брист. Без мысли никак нельзя, ни в одном деле. Без мысли самый честный командир может попасть под суд.

Олтин (побагровев). Меня под суд? Ну, Иван Густавович, знаете, щекотали бы вы ваших котят да мурлыкали бы с ними. (Проведя рукой по волосам.) Под суд! Под суд… (Пройдясь, пока Брист спокойно чешет своего котенка.) Да я его велю нагайками гнать, пока у него подошвы не отлетят.

Брист. Этого я вам делать не советую.

Олтин. А я сделаю.

Брист. Будет очень неосторожно.

Олтин. А мне плевать. (Молчание.)

Брист. Насчет предположенного движения в горы ничего не имеете?

Олтин. Пока нет. Жду ежедневно. У вас все в порядке?

Брист. А когда же у меня был беспорядок?

Олтин. Никогда не был, а мало ли что…

Брист. Хоть сегодня сниматься.

Входит Глушаков с Дарьей Кировной.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Олтин. Вот и Дарий Кирович с супругом.

Дарья Кировна (очень энергичная, подвижная женщина). Чем дразниться, полковник, вы бы лучше муженьку-то моему голову вымыли. Никакой управы я на него не найду.

Олтин (во время общего здорованья). Что такое, Дарий Кирович? За что такая гроза?

Дарья Кировна. Давеча на ученье у него рота так маршировала, что я только плюнула и ушла. Носков не выносят, равнения не знают, а уж мундиры… Господи помилуй! Папенька небось раз пять за это ученье в могиле перевернулся.

Олтин (притворно строго). Это как же, капитан?

Глушаков (совершенно покойно). По вражде наговаривает, полковник. Не верьте дамам.

Дарья Кировна. Ну, скажите пожалуйста: какая же у меня к вам может быть вражда? За что?

Глушаков. А за то, что у вас детей нет. Вот вы и суетесь с доносами от нечего делать.

Дарья Кировна. Разве это значит донос, если я об его службе забочусь? Ведь вы поглядите на него: весь как решето истыкан, весь исполосован, разденется — так смотреть на него противно, а какая ему за это награда? Пятьдесят лет, а все капитан, точно его кто заколдовал в этом чине. Ведь вы думаете кто за него хлопочет, чтоб в реляции и его упомянули? Я одна. Без меня он так в прапорщиках бы и сидел.

Глушаков. Вас послушать, Дарья Кировна, так уж без вас я и трубки не раскурю. Позвольте спросить, кто из нас офицер: вы или я? Это уж начальство лучше вас знает, следует ли обо мне в реляции упоминать или не следует. А вот что с вашей ездой по штабам вы как-нибудь в плен угодите, это уж я вам пророчу.

Олтин. Ну, нет, Дария Кирыча взять нелегко. Как она прогуливалась по валу с веером под черкесскими пулями, помните?

Глушаков. Отстреливаться только мешала.

Дарья Кировна. Да вы, неблагодарный человек, за мой веер и капитана-то получили. А если бы вы вращались в хорошем обществе, так вы, может быть, и генералом бы уже были.

Глушаков (Бристу). Ну, Иван Густавович, где вы таких генералов видали, скажите пожалуйста, вы человек бывалый? Ну, хотя за границей?

Дарья Кировна (вся взволнованна, очень пылко). А вот назло тебе будешь генералом. Уж чего бы мне это ни стоило.

Брист (серьезно). Знаете, у вас есть шансы на генерала, Анастасий Анастасьевич.

Олтин (шутя). Вы уж и нам бы помогли,

Дарья Кировна. Капитану, видно, не очень хочется, а мы, пожалуй, и не прочь.

Дарья Кировна. Вся сила в реляциях. Можно такую реляцию написать, что на деле убит один теленок, а на бумаге двести джигитов. В других полках есть очень хорошие писатели, а у нас хоть бы один.

Глушаков. Ну, реляции — это верно. А насчет фрунтовой службы никакое начальство не поверит. У нас и места такие, что чем ровнее идешь, тем скорее в кручу угодишь. Значит, и людей попусту мучить нечего.

Дарья Кировна. Да на смотрах-то, изверг вы этакий, ведь это первое дело.

Глушаков. Не случалось еще, чтобы она сама замолчала.

Олтин хохочет. Брист улыбается. Слева входит Вера в амазонке, Брызгин, при появлении которого Олтин сразу меняется всем тоном и резко обрывает смех, за ними Людмила, граф Белоборский, в черкеске, в шелковом бешмете, с выпущенными воротничками и рукавчиками, Корнев и Ульин. Настя и Захаров накрывают чайный стол.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Брызгин. Дамы, дамы завоюют нам Кавказ, этот перл природы. Клянусь моей честью, я хотел бы здесь умереть.

Олтин (Бристу). Вот и повесить бы, кстати напрашивается.

Все здороваются.

Дарья Кировна. Милочка Людмилочка, подите-ка на пару слов. Он влиятельный?

Людмила. Еще бы. Пол-Петербурга обыграл.

Дарья Кировна. Какая интересная особа.

Вера (отвечая Брызгину). «Что делаем зимою»? Да то же, что и летом. Когда они в походе, ждем с замиранием сердца, вернутся ли живыми. Кататься нельзя, опасно уезжать далеко от крепости. Читаем, корпию готовим, играем ноктюрны Шопена. Они очень подходят к нашему настроению.

Людмила. Иногда налетит шальная партия горцев, ну отстреливаемся. Я для этого у monsieur Ульина беру уроки прицельной стрельбы.

Ульин (радостно). И какие большие способности. Удивительно верный взгляд и твердая рука у Людмилы Борисовны.

Людмила (обернувшись к нему). Вы льстец, мой друг. Правда, Еспер Андреевич?

Корнев (мрачно, с трудом). Молод и доверчив.

Людмила. Вы сегодня кого-нибудь хоронили?

Корнев. Никак нет-с.

Людмила. Странно. Я бы держала пари, что вы прямо с кладбища.

Дарья Кировна (обвораживая Брызгина). Вы знакомы с моим мужем? Анастасий Анастасьевич!

Тот делает вид, что не слышит.

Анастасий Анастасьевич, поди сюда, мой друг.

Тот боком, нехотя подходит.

Брист (Олтину). Протекцию составляет.

Олтин. Капитан Глушаков.

Тот быстро поворачивается и подходит к Олтину.

Когда я попадусь узденям, смею надеяться на такую же быструю помощь с вашей стороны?

Глушаков. Будьте покойны, Василий Сергеевич. И чего она меня в свои кружева путает?

Дарья Кировна. У вас, конечно, в Петербурге все на виду. А здесь, будь ты о семи пядей во лбу, один тебе конец: тяни лямку, пока не ухлопают. Такой роты, как у мужа, вы на всем Кавказе не сыщете. Храбрость — это само собою, храбростью здесь никого не удивишь, но вы посмотрите ее в строю, на параде. Какое равнение. Уж на что папенька мой был знаменитый фрунтовик, дочерей маршировать учил, и тот бы, покойник, порадовался. Вы по какой части изволите служить? У его сиятельства по гражданскому управлению?

Брызгин. Н… нет, я… по продовольствию…

Дарья Кировна (другим тоном). Интендант?

Брызгин. Нет, я… частными подрядами занимаюсь.

Дарья Кировна. Частными? Какая жалость. (Идет к графу Белоборскому, который отошел с Олтиным, Бристом и Глушаковым.) Граф, вы опять мечтаете?

Белоборский. В этом грехе никогда не повинен.

Дарья Кировна (мужу). Оказался подрядчик.

Глушаков. А вы бы сперва справились, а потом уж обольщали.

Людмила (Брызгину). Филипп Николаевич, вы так восторгались видами, — мне хочется вам показать мой любимый уголок по-над рекой.

Брызгин. С величайшим удовольствием.

Людмила (беря его под руку). Мне в Петербурге рассказывали, что вы удивительный фокусник. Правда это?

Брызгин. То есть…

Людмила. Особенно на картах. (Ульину.) Иван Иванович, забегите к себе по дороге за колодою карт и догоняйте нас скорее. (Уводит Брызгина.)

За ними уходит Ульин.

Олтин (группе жены). О чем беседа?

Белоборский. Спорим о литературе. Поручик Корнев застрял на Марлинском, стараемся съехать с места.

Корнев. Барон Брамбеус.

Белоборский. Ну, ну.

Корнев. Теперь извольте вы французов называть.

Олтин. Нет, граф, хотите говорить о литературе, так вы с Чарусским. Наш Еспер Андреевич насчет литературы, сколько его Иван Густавович ни просвещает, туго идет. Вот рубиться лих, это уж по его части. (Глушакову.) Что рана Чарусского?

Глушаков. Поправился. Сегодня на ученье был.

Дарья Кировна. Все мои припарки.

Олтин. Подите вот. Прислан из Московского университета за какие-то там стихи, знакомства, книжки. Аттестован так, что ждали какого-то якобинца. А за пять лет произведен в офицеры, получил крест, три раза ранен и службист хоть бы капитану под пару. Только уж очень тоскует по ученой карьере.

Дарья Кировна. Меланхолический характер — ничего не поделаешь.

Входит Чарусский, несколько бледный, задумчивый, молодой человек.

Олтин. Пожалуйте, Семен Петрович. Только что про вас говорили.

Чарусский. Я пришел доложить вам, полковник, что я не могу принять присланный провиант. Кроме того, доставивший его подводчик, после моего отказа, передал мне вот этот конверт от имени подрядчика. Я его распечатал и счел нужным представить вам со всем содержимым. (Передает конверт с ассигнациями.)

Олтин (весь вспыхнув). Ну-с, Иван Густавович, на какие «мысли» вас наведет эта штучка?

Брист. На мысль предать этого мерзавца суду по закону…

Олтин. Хорошо. (В волнении ходит.) Хорошо. Хорошо. Подводчик цел?

Чарусский. Цел, полковник.

Олтин. Искренно удивляюсь и завидую вашему терпению.

Чарусский (очень покойно, но серьезно). Я очень рад, что это было сделано через посредника, а не лично. Болван не имел представления, что он мне вручает. Я не мог бы ответить за себя в тот момент, а надевать вторично солдатскую шинель я не имею никакой охоты.

Олтин. Совершенно справедливо. (Идет в крепость.)

Оттуда же Захаров вносит самовар.

А, дьявол, суется тут. (Уходит.)

Чарусский. Честь имею откланяться.

Вера. Чаю не хотите, Семен Петрович?

Настя вносит сухарницу.

Чарусский. Благодарю вас, Вера Борисовна… Не особенно здоров. (Уходит с общим поклоном.)

Глушаков. Что ж, подполковник, пора бы и за пулечку. Вон доктор идет с супругой. Достань столик да карточки, Захар Иваныч.

Именно в это время Захаров ущипнул Настеньку. Та вскрикнула.

Захаров (с серьезным видом). Слушаю-с.

Вера. Настя, что ты?

Настя. Простите, барыня, об самовар обожглась. (Захарову шепотом.) Ей-богу, еще раз сделаете — пожалуюсь.

Захаров (тоже шепотом). Не растаете.

Оба уходят.

Вера. Еспер Андреевич, я, как ваша командирша, хочу вам дать нагоняй. Вы, говорят, с ума свели нашу докторшу.

Корнев (внутренно очень доволен, но сохраняет свой мрачный тон). Это мало меня радует.

Белоборский. О!

Корнев (вспыхнув). Что вы этим желаете выразить, граф?

Белоборский. Чем именно?

Корнев. Вашим «о».

Белоборский. Одну из букв русской азбуки.

Дарья Кировна. Ах, уж вы, граф, всегда так срежете…

Корнев. Я этой петербургской азбуки не знаю.

Белоборский (пожав плечами). Я тоже. Я знаю русскую.

Корнев (очень взволнованно). И я знаю…

Белоборский (учтиво кланяясь). Не смею сомневаться. Поэтому меня и удивил ваш вопрос. (Вере.) Поедем сегодня верхами?

Вера (разливая чай). Как обыкновенно. Господа! Дарья Кировна, чаю. Еспер Андреевич, мы едем кататься сегодня, вы знаете?

Корнев (просияв). Хоть на край света, Вера Борисовна.

Белоборский (нагнувшись за стаканом). Это система — ни одну минуту не остаться со мною вдвоем за целые две недели?

Вера (отвечая ему недоумевающим взглядом). Зачем?

Входят Еразм Ерастович и Сира Васильевна.

Еразм Ерастович (целуя ручки Веры). Насилу выбрался из лазарета, Сира. Я хотел давно тебе представить — вот граф Белоборский. — Не ухаживайте очень, граф, а то придется мне вам руку или ногу резать — все припомню. — Подполковник, кошки ваши здоровы?

Брист. Здоровы, благодарю вас покорно. Пока у вас не лечились, я за них покоен.

Еразм Ерастович. Сира, напомни мне о нем в свое время. Всех, батюшка, переберу. — А, неблагодарный поручик или кавказский Дон-Жуан! Кого побеждаете после жены? Чья очередь? — Вы знаете, Вера Борисовна, дуэты вместе поют, а у него голос совершенно как у ногайской арбы. Так же музыкален и гибок.

Белоборский. О!

Корнева дергает.

Сира Васильевна. Да уймись ты, Еразм, ради бога. Трещишь с самого утра. Только и покою, когда ты в лазарете.

Еразм Ерастович. Необходимо. В нашем деле, если тебя одолеют грустные мысли, непременно удавишься. Посудите сами: идешь, например, вот с этими молодцами в поход. Ну, известно, игры, смехи, всякие утехи. Сшиблись, глядь, вместо весельчаков-то тащат к тебе на перевязочный пункт одного за другим дырявых да кромсанных, ведь все знакомые, друзья ведь все. Каждый за Сирой Васильевной уж непременно волочился. Куда тебе смехи. Курносая шуток не понимает, все скомкает. Вот как на все это насмотришься, так два тебе пути — либо хохочи всю жизнь, либо пей горькую.

Глушаков. Сколько ты, доктор, можешь говорить о пустяках, я даже удивляюсь. На карту, садись играть.

Еразм Ерастович. Вера Борисовна, не откажите чайку, красавица моя. (Садится с Бристом и Глушаковым.) По копейке.

Сира Васильевна. Вы что ж это меня компрометируете, поручик?

Вера. Ай-ай, Еспер Андреевич. Хорошо, что я не верила вашим вздохам.

Сира Васильевна. А вздыхал?

Вера. Начинал.

Сира Васильевна. Давайте женим его в наказание.

Дарья Кировна. У капитана есть племянница в Саратовской губернии. Мы ее по Волге живо выпишем. Вернутся они с летней экспедиции, а уж у нас все готово.

Сира Васильевна. Выписывайте, Дарья Кировна.

Корнев (крутя усы, глядя на Веру Борисовну). Напрасно.

Белоборский (чистя ногти). О!

Корнев (бросив взгляд, полный ненависти, на графа). В жизни у человека может быть одна глубокая любовь — только одна.

Белоборский. Новая мысль. Ваша?

Корнев. Что-с?

Белоборский. Я говорю, вы сами дошли до этой мысли?

Корнев. А то кто ж, раз я говорю?

Белоборский (искоса поглядывая на Веру полушутя, полусерьезно). Я тоже этого мнения. Всякий из нас инстинктивно боится двух вещей: быть смешным и быть глубоко влюбленным, а сплошь да рядом это одно и то же. Вот мы, как трусы, и жмуримся и кидаемся в разные стороны, чтобы уйти от опасности. Но рано или поздно «повязка с глаз долой».

Еразм Ерастович (энергично ходит с карты). «И спала пелена». Как чудесно Чарусский читает Чацкого.

Белоборский (продолжая). И оказывается, что от судьбы не ушел.

Еразм Ерастович. Милые дамы, жените, пожалуйста, и графа, а то он в холостом виде нам, мужьям, неудобен. Уж больно красно говорит.

Глушаков (ворчит). Или играть, или разговаривать.

Еразм Ерастович. Тебе хорошо, капитан, с Дарьей Кировной. Она теперь больше наблюдательница романов, чем героиня, а я, брат, должен держать ушки на макушке.

Дарья Кировна. Вы на моих крестинах не были. Почему вы знаете мои романы?

Глушаков. Иван Густавович, ваш котенок на меня лезет, возьмите его, пожалуйста, себе. Терпеть не могу этой пакости.

Брист. Поставил ремиз и придирается.

Белоборский. Вы со мной согласны, поручик?

Корнев. Нет-с.

Белоборский. Почему же?

Корнев. Так. Не согласен, да и все тут.

Сира Васильевна. Без объяснения причин?

Корнев. Без объяснения.

Белоборский. А ведь я только развил вашу мысль.

Корнев. Мои мысли не требуют развивания…

Дарья Кировна (прихлебывая чай). Вот двадцать пять лет я с капитаном из крепости в крепость кочую и везде замечаю одно. Когда молодые офицеры при дамах, они, как петухи, так друг на друга и наскакивают. А чуть крепость холостая — все на ты и дружба такая, что водой не разольешь.

Белоборский. Дарья Кировна, вы уж очень все упрощаете.

Вбегает запыхавшись и раскрасневшись Людмила.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Людмила. Горцы.

Все встают, кроме Глушакова и Бриста.

То есть я не знаю, горцы или казаки, только скачут по дороге, верстах в трех самое большое…

Глушаков. Как же горцы смеют днем по дороге скакать! Эх, вы.

Людмила. Ульин не приходил?

Вера. Шальная ты, Люда.

Людмила. Нет, ты послушай, что я сделала с Брызгиным: завела его в самый низ, к речке. Он ползет, чуть не на четвереньках и все справляется сторонкой, нет ли опасности от горцев. Бывали, говорю, случаи, что и из крепости увозили. Ох, господи… (Заливается хохотом.) Пришли. Сидим втроем на камне… Здравствуйте, милая Сирочка… И пришла мне мысль… Ульина я послала назад узнать, готовы ли лошади, и только что он скрылся из виду, оборвала разговор и вглядываюсь в даль, сначала смеясь, а потом все тревожнее и тревожнее… Брызгин, как на булавках. Вдруг я как вскочу да взвизгну: «Ай, абреки!» Да бегом… в гору-то… а он за мной. Пыхтит как слон и уж забыл всякий стыд, кричит: «Постойте!.. помогите!..» А я-то чуть не падаю с хохоту… Будет он меня помнить… Вон он бежит, вон спотыкается. (Кричит.) Скорее… догонят. Уж близко. Ха-ха-ха…

Голос Брызгина (снизу из глубины, запыхавшийся и отчаянный). Вышлите роту…

Брист (подходит к парапету и отчетливо говорит). Это не горцы, а казачий конвой с офицером впереди. Успокойтесь. (Людмиле.) Извините, Людмила Борисовна, над человеком издеваться не следует, кто бы он ни был. (Садится играть.)

Людмила (оробев). Какой строгий.

Входит Олтин.

Олтин (подходя к Корневу). Поручик, извольте подать рапорт, что крупа и сухари оказались негодными, и укажите, что расписка выдана вами по опрометчивости.

Корнев. Слушаю-с, полковник. (Хочет идти.)

Входит справа Вотяков в походной одежде: высокие сапоги, покрытые пылью, очень старый запыленный сюртук, черкесская шашка через плечо, на голове папаха.

Вотяков (лицо опухшее, загорелое, голос хриплый, рука к папахе). Честь имею явиться.

Олтин (протягивая руку). Благополучно?

Вотяков. Так точно-с. Выступили в ночь, согласно вашему предписанию. Чуть брезжить стало, выгнали из аула баранту. Казаки с тылу гикнули, погнали на нас, чабаны ускакали, из них шестеро выбыло. Первый взвод отрядил стеречь добычу, с остальными же стал выкашивать посевы ячменя и кукурузы. Успели с четверть часа покоситься, пока показался неприятель.

Олтин. Дальше?

Вотяков. Пошли в шашки, да не дошли, подались назад от залпа. Я велел отступать. Тронулись в порядке. В ущелье здорово на нас насели. Шесть раз в штыки кидались. Стадо все пригнали.

Олтин. Потери?

Вотяков. Двенадцать раненых, трое убитых.

Олтин. Пленные есть?

Вотяков. Всего двух добыли.

Олтин. Прошу чаю откушать.

Вотяков (пошатываясь). На ногах не стою, Василий Сергеевич, смерть спать хочется.

Олтин. Ну, голубчик, выспитесь да ужинать милости просим.

Вера. Вы не ранены?

Вотяков. Никак нет-с, Вера Борисовна.

Людмила. А что же у вас на руке?.. Кажется, кровь?

Вотяков (поглядев на руку). Виноват-с, умыться не поспел.

Еразм Ерастович. Раненых не растерял?

Вотяков (ему шепотом). Я тебе растеряю, чертов кум. Всех в целости тебе, живодеру, привез. Иди скорее.

Еразм Ерастович. Есть тяжелые?

Вотяков. Нет, слава богу. (Уходит.)

Людмила. Доктор, можно с вами?

Еразм Ерастович. Смотря, какие раны. Уж лучше сперва самому поглядеть. Корпии захватите.

Людмила. У меня много нащипано.

Еразм Ерастович уходит.

(Вслед ему.) Мы сейчас прибежим, будем у лазаретных дверей дожидаться. Сирочка, пойдем собирать вещи. Вера, приходи чаем раненых поить. (Убегает.)

За ней Сира Васильевна.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Брызгин (стараясь шутить). Где моя предательница? А? Оставила меня на произ…

Олтин (весь трясется, подходит к нему). Вы русский человек?

Брызгин. Ну да.

Олтин (обращаясь к окружающим). Слышите, господа офицеры? А я думал он жид, либо грек.

Брызгин. Послушайте, полковник, вы забываетесь.

Олтин (выхватывая конверт Чарусского из кармана). Да я тебе, мерзавец, в глотку твои взятки вобью.

Брист. Василий Сергеевич, ради бога.

Олтин. Извольте молчать, подполковник Брист, когда говорит начальник отряда. Что ж мне, целоваться с этим христопродавцем, когда он моим офицерам взятки подсылает? Что ж они за твои ассигнации солдат морить станут? Да как ты смел подумать?

Брызгин (бледный, дрожа от злости). Вы мне дадите отчет с пистолетом в руках.

Олтин. Этой чести тебе не видать, а вот тебе, гуляй с этим. (Швыряет ему в лицо конверт.) Поручик Корнев, извольте проводить господина Брызгина в отведенную ему квартиру. Завтра утром выслать его в штаб-квартиру с оказией.

Брызгин. Вы ответите за ваши действия перед судом. Я найду на вас управу.

Олтин (Корневу). Извольте исполнять приказание.

Корнев. Слушаю-с, полковник.

Брызгин (уходя в сопровождении Корнева). Вы припомните сегодняшний день, милейший. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Дарья Кировна. Примочите головку, Василий Сергеевич.

Брист. Ну, поздравляю вас, Вера Борисовна. Сдержанный характер у вашего супруга.

Вера (подойдя к мужу). Стоит ли так волноваться, Василий Сергеевич, из-за такого негодяя.

Олтин. Помилуй, Вера, ведь после этого… я не знаю… Взятки дает, как там в их…

Входит князь Гадаев, лет тридцати, в кавалерийском мундире, с аксельбантами.

Князь Гадаев (с легким, едва заметным грузинским акцентом). Имею честь явиться от начальника левого фланга, состоящий при его сиятельстве штаб-ротмистр князь Гадаев.

Олтин. Имеете конверт?

Князь Гадаев. Никак нет, господин полковник. Словесное поручение явиться вам к его сиятельству в штаб-квартиру немедленно с подполковником Бристом по экстренному делу.

Олтин. Захаров! Позвольте представить вас жене.

Князь Гадаев. Имел счастье танцевать с Верой Борисовной в Грозной.

Олтин. Подполковник

Брист. Капитан

Белоборский. Капитан

Глушаков. Дарья Кировна…

Входит Захаров.

Уложить мундир. Заседлать Керим-Агу. Приготовить все к отъезду.

Захаров. Слушаю-с, ваше высокоблагородие. (Уходит.)

Олтин. Веруся, распорядись, голубушка, князю откушать, чем бог послал.

Вера. Сию минуту. (Уходит.)

Князь Гадаев (кричит ей вслед). Напрасно, Вера Борисовна, клянусь богом, напрасно беспокоитесь…

Олтин. Ну, как напрасно. Часа четыре в дороге. Вы обратно со мной?

Князь Гадаев. Так точно, полковник, попрошу только у вас свежую лошадь.

Олтин. Сейчас распоряжусь.

Глушаков. Конвой снарядить?

Олтин. Десять казаков.

Глушаков. Маловато.

Олтин. Ну вот еще… Иван Густавович, через полчаса выезжаем.

Брист (уходя). Слушаю-с. Честь имею кланяться. (Уходит.)

Олтин отходит к Глушакову, давая распоряжения.

Князь Гадаев (провожая Бриста глазами). Слушай, граф. Это тот самый Брысь, который с котонком всегда?

Белоборский. Он самый.

Князь Гадаев. Это который с двадцатью артиллеристами орудия отстоял без прикрытия, а потом убитого котонка на лафет привез?

Белоборский. Ну да.

Князь Гадаев. Хладнокровный какой.

Белоборский. Да уж, брат, не тебе чета. Как ты, сумасшедший, не спросясь броду, в реку не кинется. Как ты тогда выбрался? Пьян был, должно быть?

Князь Гадаев. Это вы, русо, пьяные. А мы всегда пьем, никогда пьяные не напиваемся.

Олтин (подходя). Когда князь Александр Иванович прибыл из Грозной и надолго ли в штаб-квартире?

Князь Гадаев. Сегодня утром. Вероятно, сам отряд поведет. Много войск стягивают. Неизвестно, где соединимся. Все начальники собрались.

Олтин. О Шамиле нет известий?

Князь Гадаев. Большую силу собрал. До двухсот значков, говорят.

Олтин (офицерам). Поздравляю вас, господа. Должно быть, вернусь к вам с хорошими вестями. (Уходит в крепость.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Дарья Кировна (обольстительно). Князь, как я давно хотела с вами познакомиться. Скажите, пожалуйста, на береговой линии с нами служил прапорщик милиции Малхаз Гадаев. Он вам родственник?

Князь Гадаев. Он мой дядя, мадам. Ему отрубили руку.

Дарья Кировна. Ах, какой был красавец и удалец. Анастасий Анастасиевич, ты помнишь нашего Малхаза? Дядюшкой им приходится.

Глушаков. Очень рад. Старинные мы с ним товарищи.

Дарья Кировна. Совсем другая служба была на береговой линии. Там и производство было скорее… Вот бы вы, как состоящий…

Глушаков. Дарья Кировна, вас Вера Борисовна кличет.

Дарья Кировна (кричит в крепость). Сейчас. (Гадаеву.) Как состоящий при его сиятельстве…

Глушаков (берет ее под руку). Невежливо, Дарья Кировна, полковница вас просит.

Дарья Кировна. Ах, боже мой, иду. (Уходит.)

Глушаков. Надо командиру конвой приказать. — Граф, голубчик, скажите, что я сейчас вернусь, если он спросит. (Уходит.)

Князь Гадаев (снимает фуражку). Какая жара. Валерьян, ты далеко живешь?

Белоборский. Внизу.

Князь Гадаев. Вели заморозить, душка. Горло висохло.

Белоборский. Пойдем. У меня всегда заморожено.

Входят Людмила и Сира Васильевна с корпией и разными свертками.

Князь Гадаев (Белоборскому). Ва! Это кто такие?

Белоборский. Belle-soeur командира и наша докторша.

Князь Гадаев. Душка, представь, умоляю. Ах ты, плут, в какой батальон попал.

Людмила (Сире Васильевне). Ах, Сирочка, какая прелесть. Кто этот офицер? Глаза- то как уголья.

Сира Васильевна. Не знаю.

Белоборский. Людмила Борисовна, Сира Васильевна, позвольте вам представить: князь Захарий Гадаев. Известен более под названием сумасшедший Захарка. Из турьего ли рога, не переводя духа, две бутылки шампанского выдушить, наскакать ли с двумя казаками на целую партию, с кручи ли в речку слететь сломя голову впереди эскадрона — на все мастер. И все цел.

Князь Гадаев. Дуракам счастье. Но такого, как тебе, граф, все нет.

Людмила. Очень рада, очень рада. Слышала много про ваши подвиги. Сирочка, отнесите корпию, я сейчас прибегу.

Сира Васильевна. Все расскажу Ивану Ивановичу.

Людмила. Ах, пожалуйста.

Сира Васильевна уходит.

Какое же такое счастье у графа?

Князь Гадаев (не сводя с нее глаз). Помилуйте, Людмила Борисовна, каждый день вас видеть — какое же еще нужно счастье? Я сразу чуть не ослеп…

Людмила. Вы когда приехали, князь?

Князь Гадаев. Сейчас только. Если бы я знал, что вас здесь увижу, я бы два часа раньше приехал.

Белоборский. Ну, вряд ли. Вон твой конвой весь еще тянется поодиночке.

Людмила. Долго у нас прогостите?

Князь Гадаев. Сейчас назад уезжаю.

Людмила. Вот стоило приезжать?!

Князь Гадаев. Стоило. Если небо откроется на одну минуту и в эту дырку ангел покажется — на всю жизнь этого довольно.

Белоборский. Ишь ты, восточное-то воображение.

Людмила. Проводите меня к лазарету. Там раненых привезли, мы идем перевязывать.

Князь Гадаев (предлагая руку). Ничего у бога не прошу, только чтобы вы мою рану перевязали, когда это будет.

Справа, куда они идут, входит поспешно Ульин.

Людмила. Князь Гадаев, поручик Ульин.

Ульин. Очень… приятно…

Людмила. Ну, хоть и не очень, а делать нечего. Захватите мой зонтик и бегите к лазарету. (Уходит с Гадаевым.)

Ульин, постояв, стремглав кидается в крепость, оттуда слышен его голос во всю мочь.

Ульин. Настя, зонтик Людмилы Борисовны… Где зонтик Людмилы Борисовны?

Из крепости выходит Корнев.

Корнев (хмурый идет через сцену к Белоборскому). Очень рад, что мы одни. Позвольте спросить, что значат ваши шуточки при…

Белоборский. При Вере Борисовне?

Корнев. Вообще при дамах. Я не петербургский франт и по-французски не говорю, но…

Вбегает Ульин с зонтиком.

Ульин. Еспер, пойдем со мною, умоляю тебя…

Корнев. Сейчас приду.

Ульин (умоляющим голосом). Пойдем, Еспер, каждая секунда для меня вечность… Мне нужен друг.

Белоборский (кланяясь Корневу). Мы кончим наш разговор когда, как и где угодно. А теперь, действительно, ваш друг нуждается в вашей немедленной помощи. (Отходит к парапету.)

Ульин (увлекая Корнева). Еспер, ты был прав… У женщин нет сердца.

Уходят. Входит Дарья Кировна.

Дарья Кировна. Пожалуйте кушать, князь, Вера Борисовна… Где он?

Белоборский. Прошел в лазарет с Людмилой Борисовной.

Дарья Кировна. Уже? А Иван Иванович?

Белоборский. Помчался за ними с зонтиком в руках и с отчаянием в душе.

Дарья Кировна. Э! Товарища надо выручать. Князь! Князь Гадаев! (Уходит направо.)

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Белоборский (один, расхаживая по террасе). Неужели уж ничего… так-таки ничего не сохранилось в ней от прежнего? Не может быть. Эти ясные глаза, этот покой, эта ровность… А все-таки что-то светится там, в глубине… тревога есть…

Входит Вера.

Вера. Где же князь? Вы не видали, Валерьян Николаевич?

Белоборский. За ним прошла Дарья Кировна.

(Дрогнувшим голосом.) Вера Борисовна…

Вера (взглянув на него совершенно просто). Что, Валерьян Николаевич?

Белоборский. Что? Если б можно было так легко ответить на этот вопрос. Что мне сказать вам, чего бы вы раньше не знали уже, о чем вы не догадались бы с первой минуты моего приезда.

Вера. Так о чем же говорить, если я догадалась? Нового вы мне ничего не скажете.

Белоборский. Я хочу только старого, только прежнего.

Вера. Взгляните, вот заходит солнце. Найдите те силы, чтобы вернуть его на то место, где оно было минуту, секунду назад, тогда и говорите со мной. Это последнее… больше никогда… Слышите? Никогда ни одного слова о том, чего уж нет.

Белоборский (бледный, руки дрожат). Если я поверю вам вполне, поверю этим страшным словам, я умру. Взгляните мне в глаза. Вы увидите, как я далек от шуток или притворства в эту минуту.

Вера (преодолев болезненное ощущение, вполне овладев собой, не глядя на него). Можете верить.

Входит Олтин. На нем высокие сапоги, папаха, шашка через плечо, через другое нагайка. За ним Захаров.

ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Олтин. Лошадь вывели?

Захаров. Так точно, ваше высокоблагородие.

Олтин. Где капитан Глушаков?

Ему не отвечают.

Захаров, сбегай живо за капитаном, проси его сию минуту явиться.

Захаров уходит.

А князь Гадаев?

Вера. Он сейчас вернется. Люда его куда-то утащила.

Белоборский. К лазарету. Я сейчас его пришлю, полковник. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ

Олтин. Верочка, радость моя, исполни мою просьбу — не езди сегодня кататься. Здесь эти головорезы, как ласточки, носятся. Я не буду покоен, если ты мне не обещаешь.

Вера. Обещаю.

Олтин. Тебе это не новость слышать от меня, но мне-то хоть всю жизнь бы твердить, как я тебя люблю. Вся жизнь почти промелькнула в боях, среди суровых людей, я, признаться, и не верил и не думал, что сделается с сердцем… А знаешь, так оно полно твоим образом, так… Ну, слов нет, как я тебя люблю. (Обнимает ее.)

Вера. Какой ты весь могучий… и добрый.

Олтин. Вера, я себя не узнаю. Никогда я не думал о том, что теперь у меня неотвязно в мыслях… Помнишь, ты сказала мне, что ты не можешь дать мне любви, как мужу… А я сказал, кажется, что все силы… ну не помню что… что-то вроде «рад стараться»… так ответь мне теперь, почти через два года… что… что… Ну, словом, дорог ли я тебе хоть немножко?

Вера. Да.

Олтин. И еще… нет ли кого-нибудь, кто бы… ну, кого бы ты хотела видеть на моем месте…

Вера. Ты ревнуешь?

Олтин (усмехнувшись). Нет, ревновать я, кажется, не умею… Когда вокруг тебя здесь или в Тифлисе, в Грозной вьются наши красавцы и глядят тебе в глаза, и готовы сломить сумасшедшие головы за одну твою улыбку, мне только жаль, что уж мне это не к лицу, не по летам. А то, может быть, я их бы за пояс заткнул, кабы тряхнуть удалой стариной. Нет, к ним я тебя не ревную.

Вера. Так что же?

Олтин. А вот хотелось бы мне, чтобы твоя душа так же раскрылась для меня, как моя для тебя открылась. Чтобы этот холодок, никому не заметный, кроме меня, не леденил меня иногда… чтобы повеяло из этих дорогих глазенок теплом и любовью на старого полуседого раба твоего.

Вера, закрыв лицо руками, припадает к нему на грудь.

Вера. А как мне этого хочется. Ах, как хочется… Нет, во мне чего-то… нет… Затушено это тепло…

Олтин. Ну, раз ты сама ждешь… хочешь этого, и я счастлив… Мне ничего больше не надо. Я и силен, и бодр, и ждать этого луча буду хоть целые годы.

Входят Глушаков и Брист, одетый так же, как и Олтин.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Брист. Пора, полковник.

Глушаков. Конвой готов.

Олтин. Капитан, извольте принять от меня начальство. Говорить об осторожности вам не надо?

Глушаков. Никак нет, полковник, травленый.

Бьют отдаленную зорю.

Олтин. Что ж это князь пропал ? А?

Вбегает Людмила, за ней Князь Гадаев.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ

Князь Гадаев. Извините ради бога, простите… к вашим услугам.

Олтин. До свидания,

Вера. К обеду завтра жди.

Князь Гадаев (Людмиле). Ради бога, позвольте ручку поцеловать. Живой ли, мертвый ли, как можно скорее к вам приеду. (Вере.) Честь имею кланяться.

Олтин (капитану). В оба, капитан. С богом.

Уходят с Бристом и Гадаевым.

Людмила (Вере). Ульин с ума сойдет. Только у грузина глаза… уж очень черные…

Голос (внизу). Гайда. Ги, ги.

Глушаков (козыряя). Счастливого пути…

Голос Олтина (издали). До свидания, Вера.

Глушаков. Ишь, понеслись как. А молодец еще мой полковник.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Декорация та же, что и в предыдущем действии. Лунная ночь того же дня, около 10- 11 часов. Лунный свет падает справа, оставляя противоположную крепости сторону в тени.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Ульин нервно ходит по площадке. Корнев в несколько театральной позе стоит, облокотившись на парапет.

Ульин. Я уверяю тебя, Еспер, она выйдет. Не может быть, чтобы она не понимала, как я мучаюсь.

Корнев. Тебя за нос водят, рядят в дурака, а ты ходишь как нищий под окошком. К чему любовь, брошенная из милости?

Ульин. Еспер, тебе хорошо, ты герой. А у меня, ей-богу, так сердце болит, так болит…

Корнев. А гнева и презрения ты не чувствуешь?

Ульин. Представь, нет.

Корнев. Удивляюсь!

Ульин. Я понимаю, что я тебе должен быть противен, потому что у меня нет твоего железного характера.

За сценой перекличка часовых: «Слушай!»

Но ведь со дня на день в поход. Вдруг я ее до похода не увижу. Еспер! докажи мне дружбу. Сходи к ней, попроси ее выйти ко мне на минутку, ну на одну минутку.

Корнев. Послушай, знаешь, что она почувствует к тебе, если ты будешь так унижаться? Отвращение.

Ульин. Да что ты!

Корнев. Уж я тебе говорю. Кажется, я знаю женщин.

Ульин. Знаешь.

Корнев. Пойдем ко мне, и если до завтра она не пришлет за тобой сама, я пойду к ней и скажу… Уж я знаю, что ей сказать!

Ульин. Нет, ты ничего жестокого не придумывай, Еспер. Я убежден, что она теперь сама грустит, только женщины самолюбивы, Еспер. И принесло ж этого проклятого князя. Как все было… Я слышу ее шаги.

Входит Захаров.

Захар Иванович, что барышня делает?

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Захаров. Свернулись на тахте в комочек и спят.

Корнев. Гм. «Грустит»! А… барыня?

Ульин повесил голову.

Захаров. Барыня там же, Дарью Кировну слушают, работают что-то.

Корнев. Граф Белоборский у них?..

Захаров. Никого нету. Капитан Глушаков по должности ходят по всей крепости, а больше никого. И вам бы, ваши благородия, по квартирам пора. Десять часов било. Опять ученье проспите.

Корнев. Я посты обходил. Прощай, Захар Иваныч.

Захаров. Спите с богом.

Корнев (Ульину). Будешь дожидаться?

Ульин (очень грустно). Спит! А? Спит! Как она может спать и не чувствовать…

Корнев. Женщины не могут чувствовать. (Уходит направо.)

Брызгин (выйдя на выступ башни наверху). Послушай, любезный…

Захаров. Чего изволите?

Брызгин. В котором часу выступает оказия?

Захаров. В три.

Брызгин. Я запрусь у себя, так ты постучи, любезный, хорошенько, чтобы мне не проспать…

Захаров. Не беспокойтесь: полковник приказал — значит, и сонного вас увезут.

Брызгин. Дурак! (Затворяет окно.)

Захаров (про себя). Сам такой. А должно недаром Настасья не спит… Жигалкина поджидает.

Слышен легкий свист.

Вот оно! Точно по перепелам, свистульник окаянный. (Отходит в тень.)

Жигалкин (осторожно выглядывает из-за деревьев). Фью… фью… фью!..

Захаров (с размаху бьет его по шее). Ах ты, кот сибирский!

Жигалкин. Ваше благ… Захар Иванович. По какому уставу… А у самого зубы не чешутся?

Захаров. Вы чего тут повадились с пакостями по чужим дворам?

Жигалкин. Что ж это за усадьба такая, скажите, что уж и не подступись? Крепостной плац — значит, всякий могит.

Захаров. Слышь, кошатник, я те верно говорю (показывает кулак), не лезь сюда! Она девка честная. Я, может, на ней жениться хочу… Тебе, дьяволу, службы-то еще лет пятнадцать, а мне через год…

Жигалкин. Ах ты, клюй те муха. Старый пес. Думаешь, что усы нафабрил…

Захаров (молча берет его за шиворот, мощно поворачивает и спускает с лестницы). Загремел! Вот ты и чувствуй, каков я старый. Свисти теперь да подале.

Входит Настя.

Зачем выплыли?

Настя. Воздухом подышать. А вам что?

Захаров. Пожалуйте-ка сюда.

Настя. Да зачем?

Захаров. Хочу вам хромого кошатника показать. Досвистался. Отважу я его к вам приставать.

Настя (сердито). Да вам-то что, Захар Иваныч? Что вы уж такую волю берете? Ей- богу, барыне пожалуюсь.

Захаров. Не грозись, дура, а слухай. Хочешь замуж идти за меня?

Настя. Бить будете.

Захаров. Без дела не буду. Барыню упросим, она добрая, может, и вольную тебе даст. Ей же лучше, ничем так ей девку испортят. Ну, не виляй, говори прямо. Пойдешь?

Настя. Страшно, Захар Иваныч. Нет, уж бог с вами. (Хочет убежать.)

Захаров. Эка бестолковая! Говорю, иди за меня. Ух ты, золотая!.. (Обнимает ее.)

Настя (пищит). Ой, задавили, Захар Иваныч, голубчик, миленький, пустите! (Вырвавшись.) Усищами-то всю искололи. Уж лучше я вам кисет свяжу, ей-богу, свяжу, бисерный, как у барина… только замуж не просите.

Голос Людмилы. Настя!

Настя. Иду, барышня.

Захаров в тени не пускает ее.

Захаров. Кошатник сбивает. Ладно.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Людмила (показавшись в дверях, в белой бурке и военной фуражке, кричит очень нетерпеливо). Настя! Настя! Настя!

Настя (подбегает). Здесь я, барышня.

Людмила. Где ты пропадаешь? А там кто?

Захар сконфуженный, но мрачный, выступает вперед.

Скажите пожалуйста! Дедушка Захар!

Захаров. Чего изволите?

Людмила. Что ты тут делал?

Захаров. Ничего-с. Так, оглядеть вышел, в порядке ли все.

Людмила. А ты, Настя, тоже в порядок тут приводила?

Настя. Никак нет-с, барышня, я…

Людмила. Дедушка Захар, Ивана Ивановича тут не было?

Захаров. Как не быть. С поручиком Корневым, должно, час целый тут дежурили. Про вас спрашивали.

Людмила. Отлично. Ступай отыщи его и скажи: барышня приказали, чтобы вы сию секунду пришли к ним. Понял?

Захаров. Чего ж не понять? Барышня, мол, велели прийти сию секундию.

Людмила. Ну, вот. Иди живо.

Захаров уходит.

Настя, ты понимаешь, как все хорошо?

Настя. Что-с, барышня?

Людмила (делая неопределенный жест как бы обнимая весь вид). Все, все. Выходить мне замуж или нет?

Настя (вздохнув). Что ж, все одно, когда-нибудь придется. Не вековушей же вам, барышня-красавица, жить.

Людмила. Отчего ж ты вздыхаешь?

Настя. Да чего ж не вздыхать-то? У нас над невестой и плачут. Вот возьмите хоть бы себя и барыню, Веру Борисовну. Сейчас по их видно, какая от замужества сладость.

Людмила. Вера и девушкой была монастыркой. Она мне не указ. Я замужем веселее буду. Я так считаю: человек в жизни должен все делать, во-первых, так, чтобы ему было весело и, во-вторых, чтобы было всем другим от него хорошо и тоже весело.

Настя. Это правильно, барышня, только от Захара Иваныча веселья-то мало.

Людмила. От какого Захара Иваныча? Что ты, Настя?

Настя. Ах, виновата, барышня. Я про другое.

Людмила (едва удерживая хохот). Неужели сватался?

Настя. Да ведь как! Я уж еле выбилась, спасибо вы вошли, ну, испугался.

Людмила. Это здесь, должно быть, воздух такой. Все влюблены в кого-нибудь, по нескольку человек в одну. Слепые прозрели, хромые пошли. (Ходит.) А ведь и то, Настя! Посмотри, как красиво кругом. И этот воздух, и этот свет, и ветерок ароматный. Свежо и жутко, и тянет тебя куда-то, и хочется чего-то: не то целоваться, не то вскочить на лихого коня, да нестись куда глаза глядят, чтобы дух захватывало, чтобы сердце замирало и билось в груди во сто раз скорее… Эх, Настенька, силы-то во мне, силы!.. Девать некуда! Будь я мужчина, чего бы я только не натворила. (Прислушалась.) Иди спать, Настя, меня не жди, я сама разденусь.

Настя. Покойной ночи, барышня. (Идет к дверям.)

Навстречу ей Глушаков. Молча обнимает ее и целует. Настя вскрикивает.

Людмила (обернувшись). Что с тобой, Настя?

Настя. Ничего-с, Настасья Настасьича испугалась.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Глушаков (наставительно). Пора привыкать, Настенька. Трусить стыдно. У нас сторона военная. Людмила Борисовна! Это хорошо, что вы бурку вашу надели. Ночка- то у нас свеженькая.

Людмила. Капитан, правда, я была бы миленький офицер?

Глушаков. Чего же еще лучше.

Людмила. Хотите я вас осчастливлю?

Глушаков. Чем-с?

Людмила (целует его). Приятно?

Глушаков (закрутив усы от удовольствия). Вот покорно вас благодарю за это удовольствие. Меня поцеловать не зазорно и по годам моим и по заслугам. Утешили старого солдата.

Людмила. Ну, вот и я так думала. Очень рада.

Глушаков (ей в тон). Пожалуйста, вы если еще когда расшалитесь, так сделайте милость, я ничего против…

Людмила. Мне сейчас надо, необходимо надо, чтобы все, кого я вижу, непременно были счастливы. И здесь это так просто сделать, совсем не то, что в этом ужасном Петербурге, потому что и все и все тут простое. Никаких тут нет фигли-мигли, tenez vous droite.

Глушаков. Какие же тут фигли-мигли на войне?

Людмила. Ну, вот видите, мы с вами согласны.

За сценой перекличка часовых: «Слушай!»

Вы всю ночь спать не будете?

Глушаков. Всю ночь. Сохрани бог, что случится. Полковник не помилует. У него дружба — дружбой, а служба — службой. Обойти посты-то. Оглядеть надо. (Идет направо. Обернувшись.) Вы все-таки, Людмила Борисовна, Дарье Кировне ничего не говорите.

Людмила. Про что?

Глушаков. Про наш поцелуй. Она женщина фантастическая. Неизвестно, как примет. Я всегда избегаю.

Людмила. Ну, если всегда, так и теперь избегнем.

Глушаков. Так уж я на вас положусь. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Людмила (напевая). «Что за ночь, за луна, когда друга я жду…»

Входит Ульин, за ним Захаров.

Захаров, тебя Настя искала. Она в доме.

Захаров поспешно уходит.

(Ульину.) Ну-с, где вы пропадаете?

Ульин (хмуро, не глядя на нее). Разве вас это интересует?

Людмила. Это что такое? Как вы смеете мне так отвечать? Извольте просить прощения.

Ульин. Я бы попросил у вас прощения, если бы я был виноват. А так как вы виноваты, то…

Людмила. Ну! (С ужасом.) Ну, договаривайте, друг господина Корнева.

Ульин. То вы… то я не буду у вас просить прощения.

Людмила. Боже, он говорит не только словами Корнева, но его голосом. Вы обезьяна. У вас шапка надета, как у него… Какой ужас.

Ульин поправляет шапку.

Да, шапку можно поправить, но сказанного воротить уже нельзя. Вот его взгляд теперь… его движение… За что мне судьба послала обезьяну?

Ульин (обиженно). Людмила Борисовна, я не обезьяна.

Людмила. Он спорит со мной. Кто же вы, позвольте вас спросить?

Ульин, до сих пор не глядевший на Людмилу, взглядывает и застывает от восторга.

Ну, отвечайте! Чего вы остолбенели?

Ульин. Фуражка…

Людмила. Что фуражка? Какая фуражка?

Ульин. Ваша…

Людмила. Ну, вытягивайте: фуражка… моя. А дальше.

Ульин. Идет…

Людмила. Кто? Куда идет? Он помешан!

Ульин. К вам идет. Вы чудо какая хорошенькая!

Людмила. Догадался.

Ульин. И бурка…

Людмила. Ну, дальше я знаю: бурка… ваша идет… к вам… Потом будет: брошка… ваша… идет… к вам и так далее, все части туалета. Разве этому вас научил ваш друг? Вспомните-ка хорошенько. Он вас напутствовал, ероша волосы: «Жан, будь решителен. Пусть она трепещет. Она преступна». Вы были решительны, я ухожу трепетать и оплакивать свое преступление. (Быстро уходит.)

Ульин (ахнул от неожиданности и сел). Вероятно, я ей сказал что-нибудь очень резкое. Все погибло. (Закрывает лицо руками.)

Людмила подходит сзади и долго смотрит на него.

Людмила. Одумались?

Ульин (в восторге). Людмила Борисовна…

Людмила (садясь около него). Могла я совсем уйти и лечь спать?

Ульин. Могли.

Людмила. Что бы вы тогда делали всю ночь?

Ульин. Терзался бы!

Людмила. А теперь?

Ульин. Теперь… я… я… в блаженстве.

Людмила. А кто его вам дал?

Ульин. Вы! Вы!

Людмила. Я добрая?

Ульин. Еще бы!

Людмила. Ангел?

Ульин. Ангел.

Людмила. Простить вас?

Ульин. Простите.

Людмила. То-то. (Садится.)

Молчание.

Ну?

Ульин (в немом восторге). Да.

Людмила. Что такое «да»? Вы ничего, кажется, не понимаете, что с вами делается.

Ульин. И не надо. Так хорошо! Так хорошо!.. Господи!.. Ах!.. Что ж это?

Людмила. А еще что?

Ульин. Людмила Борисовна! Я вас люблю.

Людмила. Неужели?

Ульин. Людмила Борисовна, любите ли вы меня?

Людмила. За что?

Ульин. Так просто. Я знаю, что пока не за что. Я, конечно, не стою… Но я… я горы двину… Я все, что хотите… Любите ли вы меня?

Людмила. Вам еще рано знать.

Ульин. Когда же?

Людмила. Сперва объяснитесь: за что вы бесились?

Ульин. Этот князь…

Людмила. Что же он сделал?

Ульин. Ухаживал.

Людмила. Так и надо.

Ульин. Совсем не надо. Он так на вас смотрел своими азиатскими глазами, точно съесть вас хотел. Останься он здесь, я бы его вызвал. Потом каждое слово у него имело смысл.

Людмила. А у вас имеет?

Ульин. Конечно. Так ведь я в вас влюблен!

Людмила. А он?

Ульин. Да ведь он сразу.

Людмила. А вы? Вспомните!

Ульин. Так ведь я… (путается) я… я другое дело.

Людмила. Ну, хорошо. Это все он. А я-то, бедная, чем провинилась?

Ульин. Нет, вы меня не жалобьте. Вы тоже…

Людмила. Что?

Ульин. Кокетничали с ним.

Людмила. Да ведь я со всеми кокетничаю. Это у меня в природе, я так воспитана.

Ульин. Со всеми можете, а с ним нельзя.

Людмила. Почему же?

Ульин. Потому что он… брюнет.

Людмила. Понимаю. Значит, чем человек чернее, тем я должна с ним меньше говорить, а если увижу негра, то прямо бежать. Слушаю-с.

Ульин. Нет, негр…

Людмила. С негром можно? Знаете, вы очень снисходительны, Ванечка. Очень, очень, очень. Чем я вам заплачу за такую доброту?

Ульин. Не мучайте меня так, пожалуйста. Вам это легко, а мне так было больно, так было больно, что…

За сценой перекличка часовых: «Слушай!»

Людмила. Заплакали бы?

Ульин. Вероятно, в конце концов заплакал бы. Что ж, тут ничего стыдного нет. Сердце так болело, так болело. Вам надо всем легко смеяться, потому что вы знаете, что я так вас люблю, как никто никогда никого не любил…

Людмила. Романсами заговорил.

Ульин. А я ведь совсем не знаю, любите ли вы меня или только играете от скуки… Значит, мне смеяться нечему. Ах, как вы меня огорчили!

Людмила. Второй романс.

Ульин. Мое несчастье в чем? Что у меня нет железного характера. Конечно, я себя должен за это презирать. Другой офицер непременно отомстил бы вам холодностью или небрежностью… а я не могу, потому что совсем не чувствую к вам ни холодности, ни небрежности. Другой бы вам запретил себя мучить, а я не могу запретить. Мне, напротив, все хочется не запрещать вам, а стать перед вами на колени и умолять вас, чтобы вы меня не мучили. И, конечно, вы будете меня презирать за то, что у меня нет железного характера.

Людмила (очень тронутая, глядит на него). Сколько вам лет?

Ульин. Двадцать один.

Людмила. Три прибавили?

Ульин. Нет. (Помолчав.) Два.

Людмила. Девятнадцать. Постойте. Через десять лет мне будет тридцать два, а вам двадцать девять. Вы встретите такую, которой в то время будет двадцать, и измените мне. Вот в этом главное затруднение.

Ульин. Я изменю вам?

Людмила (продолжая). Но ведь это будет через десять лет.

Ульин (пылко). Я вам до гроба буду верен.

Людмила. Ах, да что тут считать! Не в счете дело. Дело в том, что сейчас хорошо. Иногда мне кажется, что я несусь вместе с бурей по этим ущельям, а теперь расплываюсь туманом в этом лунном свете и… Так хорошо, так светло… Сколько на свете счастья!

Ульин. Да, да! Людмила Борисовна!

Людмила. Что?

Ульин (оробевший). Мне…

Людмила. Опять по одному слову?

Ульин. Дайте мне один поцелуй.

Людмила. Злиться не будешь?

Ульин. Никогда.

Людмила. На. (Целует его.)

Ульин (на коленях целуя ее руки). Как во сне… как тогда во сне…

Людмила. Что? Что во сне?

Ульин. Я сон видел… я не помню… Только вы тогда же поцеловали меня… Я думал, что я умру от счастья.

Людмила (строго). Чтобы никогда больше не сметь целовать меня без моего позволения.

Ульин. Да ведь во сне…

Людмила. Тем больше. Наяву без моего позволения и нельзя, а во сне, что ж я поделаю.

Ульин. Людмила Борисовна! Дайте мне надежду… Обещайте мне быть моей женой.

Людмила. Я уже это решила, когда считала наши годы. Я уже все решила даже раньше. Вы и теперь и после ни о чем не спрашивайте, а делайте так, как я вам скажу…

Ульин. Анг…

Она зажимает ему рот рукой.

Людмила. И все будет хорошо. Свадьба наша через год. Тсс!

Он хочет говорить.

Вы должны так влюбиться в меня, чтобы я уж наверное могла считать на десять лет вперед.

Он хочет говорить.

Тсс… Этот год я свободна, как ветер. Обожайте меня, ревнуйте меня, мечтайте обо мне, а я… что бы я ни делала, знайте, что я буду… твоя… (Горячо целует его.) Довольно… довольно… сумасшедший!

Ульин. Люда, Люда… (Схватившись за голову.) Ах! Боже! Что ж это… Господи…

Людмила. Ну, марш домой!

Ульин. Одну минуту… Одно слово…

Людмила. Ну?

Ульин. Что ж это?

Людмила. От вас путного ничего теперь не услышишь. Идите спать, извольте видеть меня во сне, но… без глупостей.

Ульин. Я спать не буду. Я пойду к Есперу, я буду говорить ему о вас всю ночь…

Людмила. Вот обрадуется-то. Голубчик, ведь это вы влюблены в меня, а не он.

Ульин. Все равно! Он поймет…

Людмила. Ничего он не поймет. Разве вас кто-нибудь может понять теперь, кроме меня.

Входят Дарья Кировна и Вера.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Дарья Кировна. Скажите, одиннадцатый час. А я… это что за офицер? Один Ульин, а другой… Корнев, повыше.

Людмила (козыряя). Корнет Батунин-Вертищев. Не будет ли каких приказаний, Дарий Кирович?

Дарья Кировна. Хороша. Эх черт, молодость-то — первое женское удовольствие. Иван Иваныч, правда хорошенький однокашник?

Людмила. Не наводите его на этот разговор, он сейчас начнет: «Ах! Боже! Что ж это! Господи!»

Дарья Кировна. Вот так-то и я с Анастасией Анастасьевичем крутилась. Где, кстати, мой инвалид-то? Он тут все по крепости бродил.

Людмила (Ульину). Вот и я вас буду так звать в свое время.

Ульин. Хоть сейчас.

Людмила (пожав плечами). На все готов. Дарья Кировна, что я с капитаном сделала!.. (Зажимает себе рот рукой.) Ай, тайна!

Дарья Кировна. Что же вы изволили сделать?

Людмила. Ничего особенного.

Дарья Кировна. Нет, Людочка, вы его уж оставьте. Он человек пылкий, я его знаю. Я из-за этой черты характера два укрепления заставляла его переменить. Коли он еще будет направо и налево увлекаться, у него уж никаких добродетелей для фамилии не останется.

Людмила. Да что вы, Дарья Кировна.

Дарья Кировна. Пожалуйста, пожалуйста, Людмила Борисовна, терпеть я этого не могу. Он мой муж, ну, значит, ему тут крышка. Иван Иванович, проводите меня домой. До свидания, душечка Вера Борисовна.

Вера. До свиданья, Дарья Кировна.

Людмила. Целуйте ручку скорее.

Ульин звонко целует.

Тише!

Дарья Кировна. Пожалуйста, Вера Борисовна, если капитан придет сюда, скажите ему, что я домой пошла и буду ждать его. До свиданья, дорогая. Ну, Иван Иванович, расстаньтесь наконец! (Берет его под руку и уходит.)

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Людмила. Я невеста.

Вера. Сделал предложение?

Людмила. Нет, я сделала. Он бы не посмел. Я его ужасно люблю за это.

Вера. За что?

Людмила. За то, что он меня любит, что он простой, живой и весь такой светлый- светлый и… красивый.

Вера. Ну, если любишь, за что бы ни любила, дай тебе бог счастья за нас обеих.

Людмила. Веруся, милая… Я хотела тебе сказать. Мне грустно, мне больно за тебя… особенно с тех пор, как… Зачем ему нужно было явиться сюда?

Вера. Кому?

Людмила. Ты не хочешь со мной говорить? Ведь ты знаешь, про кого…

Вера. Людмила, кроме мужа, я никого не знаю, ни о ком не думаю, ни о ком поэтому и говорить не хочу даже с тобой.

Людмила. Ведь это вериги!

Вера. Довольно, Люда. Оставь меня.

Людмила. Ну, изволь, я и прозябла, кстати. Жаль, спать не хочется. Теперь бы верхом… ночь светлая…

Вера. Что ты, сумасшедшая… В горы угодить захотела?

Людмила. А что ж? Интересно.

Вера. Ну, хорошо, хорошо! (Целует ее.)

Людмила. Эх, кабы свое счастье можно было делить пополам! Веруся, пойдем в четыре руки поиграем.

Вера. Хорошо, только недолго. У меня голова болит. Дарья Кировна замучила меня своим капитаном. Весь послужной список его рассказывала и все свои надежды на генеральство.

Людмила. Ну, хоть немножко. Я спать сейчас не могу. (Уходя, про себя.) Ваня, Ваня, милый Ваня… хорошенькое имя. (Уходит.)

Справа входят Глушаков и Чарусский. За сценой перекличка часовых.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Глушаков. Ну, проводили и идите домой, голубчик. Ночи свежие, а раны этого не любят.

Чарусский. Дайте отдохнуть. Я устал от ходьбы, да и дома… тоска. (Садится.)

Глушаков (подсаживаясь к нему). Все бы сражения. Не уходились еще.

Чарусский. От них-то у меня и тоска. Отделаться не могу от них. Чего-чего ни делаю, чтобы привыкнуть, — не могу.

Глушаков. Кто говорит — трудно.

Чарусский. А я должен. Понимаете? Не могу и должен. Как это совместить?

Глушаков. А зачем совмещать? Исполняйте присягу, а там уж господь разберет. Размышление в нашем деле — плевая штука.

Чарусский. Куда же мне деваться от него, если оно мне всю душу проело. Как я могу не мыслить, когда мысль была моей работой, всей моей жизнью. Бывало, после лекций Тимофея Николаевича весь горишь светлою любовью к могуществу мысли. За нее рвешься в бой, и рисует тебе молодая фантазия кровавые схватки македонских фаланг во имя цивилизации с темной и дикой силой… А теперь, когда грубо, внезапно, не спросясь, вырвали меня из того мира, где я мог быть полезен людям, и велели их убивать, я до сумасшествия ясно вижу, какая разница между мыслью и делом, между тенями древних персов и живыми людьми, в которых я должен втыкать штык… Не могу! Не военный я человек.

Глушаков. Я вас в деле видал — что вы на себя клеплете? Офицер вы храбрый.

Чарусский. Легче самому умереть, чем приносить смерть другим.

Глушаков. Молодость. Я помню, был я еще прапорщиком, погнали мы партию. Наскочил я на какого-то оборванца и полоснул наотмашь. Упал. Кровь хлещет из шеи, глаза мутнеют… Я побежал дальше и слышу кто-то в самое ухо кричит мне диким голосом, точно его режут. А это я сам кричал за убитого. Так-то! А теперь, батенька, так привык, что под Майюртупом спал я, а под головой вместо подушки тело Сергея Семеныча. Для всех, голубчик, семи смертям не бывать, а одной не миновать.

Чарусский (с тяжелым вздохом, задумчиво). И подумать, что всегда люди грызут, режут, губят людей, что так и надо, так и будет, никогда это не кончится… (Вздохнул.) Ужасно!

Глушаков. Да, нехорошо, а божья воля! Ничего не поделаешь.

Чарусский (встав, с горящими глазами). Нет, можно! Это не божья воля! Не это говорит мне вся эта великая красота, эти могучие покойные горы. Эти чудные звуки говорят не о крови и насилии, этот воздух несет мне с небес не вражду и злобу, а мир, и покой, и любовь. Не меч и не штык, но мысль и любовь завоюют мир.

Глушаков (с большой нежностью). Что вам у нас делать? Ушли бы в отставку да опять за книжки…

Чарусский. Поздно, Анастасий Анастасиевич! Куда я теперь гожусь. Товарищей мне не догнать, что я знал, почти забыл, а главное — сил-то уж нет прежних, молодых сил. Жизнь так жестоко, так грубо швырнула меня во что-то чужое… Со мною кончено. Прошлое отрезано навсегда.

Молчание. Входит Белоборский и отступает в тень, увидев их.

Это Вера Борисовна играет?

Глушаков. Должно быть.

Чарусский. Как хорошо! (Внезапно припадает к плечу Глушакова.)

Глушаков. Что, милый, что такое?..

Чарусский. Оторван… оторван… навсегда. (Глухо рыдает.)

Глушаков. О чем, Семен Петрович, голубчик?

Чарусский. О светлых надеждах… о всей жизни… Ну, кончено! Эти лунные ночи всегда мне дорого стоят. Да еще эти звуки. Все всплывает. Успокойтесь, капитан. Завтра утром буду на своем месте.

Глушаков. И слава богу, милый. Утро вечера мудренее.

Расходятся. Белоборский подходит к авансцене и, скрестив руки, садится на парапет. Звуки все растут сильнее и сильнее, потом внезапно обрываются. Он вздрагивает, встает, но все в тени и ждет, притаив дыхание. В дверях показываются Вера и Людмила.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Белоборский (еле слышно). Наконец!

Вера (Людмиле). Нет, Милочка, больше не могу… У меня голова болит.

Людмила (в дверях). Ну, покойной ночи. И я устала. Я лягу, Веруся. Приходи меня перекрестить.

Вера. Приду, милочка, только пройдусь немного. Может быть, освежусь.

Людмила (выходя на сцену). Хочешь, я с тобой побуду?

Вера. Нет, голубочка, у тебя глазенки слипаются.

Людмила. И то правда. Я уж очень много сегодня носилась. Поди ж ты! Говорят, влюбленные не спят. Должно быть, я не влюблена, потому что ужасно спать хочу. Сообщу об этом завтра Ване… Ваня… Ваня… Ваня… Милый Ваня… Правда, хорошенькое имя, Верочка? Странно, что раньше я не замечала этого. Мне всегда казалось, что имя очень обыкновенное, а теперь… Оно даже романтическое: Ваааня… Иван Иваныч… Нет, Иван Иваныч хуже… А Иван Иваныч теперь и сам не спит и Корневу не дает. Пойду спать и за себя, и за него, и за Корнева. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Вера идет в глубину, останавливается там и смотрит вдаль. Белоборский выходит из-под деревьев и, стоя молча, ждет, чтобы она его увидела. Вера оборачивается, видит его и, невольно вздрогнув, отступает. Белоборский кланяется. Молчание. Вера, быстро ответив на поклон, идет к себе. Он заступает ей дорогу. Молчание.

Вера. Что вам нужно, граф?

Белоборский. Двух-трех минут с вами наедине, чего я не могу добиться две недели.

Вера. Завтра днем.

Белоборский. Нет, сейчас.

Вера. Завтра днем, говорю я вам. Пустите меня.

Белоборский. Вера, перейдя через этот порог, вы услышите выстрел. Я вас не пугаю. Я вам говорю только свое неизменное решение.

Вера. Юнкерство.

Белоборский. Я стар для этого чина. Дайте только высказать вам все, что целых два года жжет и душит меня, и я найду средство навсегда сойти с вашей дороги, не смущая вашего покоя видом смерти. Вера! Уедем со мной. Прости мне все. Уедем со мной.

Вера (вздрогнув, невольно делает движение к нему). Мне… Вы смеете мне…

Белоборский. Смею ли я вас оскорблять? Да? Вы это хотите спросить? Какое мне дело до всех этих оскорблений, обязанностей, всего, что вы можете сказать мне. Мне нужно тебя, чтобы жить. Только тебя. Зачем же мне думать обо всем остальном?

Вера. Правда. Раз вам нужно что-нибудь для себя, вы больше ничего не хотите знать. Оскорблений нет, долга нет, чести нет, ничего нет, кроме того, что хочется балованному, скучающему, бездушному графу. Нет, не должно быть воспоминаний обо всем пережитом, бессонных ночей, тоски, молитв, борьбы… Все долой, когда графу угодно развлекаться.

Белоборский. Говори и думай, что хочешь, это все равно, обвиняй, мучай меня, только отдай мне себя.

Вера. Еще одно «ты» — я уйду. Слышите? Никакого права на эту близость нет у вас. Если к этому вас приучили ваши столичные победы, то здесь вы не на балу, не в будуаре ваших великосветских любовниц. Я честная жена честного солдата. Говорите скорее, что вам нужно от меня. Кончим сегодня и навсегда обидную для меня таинственность, которую вы установили с первого дня вашего приезда. Зачем самый приезд? Я уже теперь… я хочу объяснения. Эти полные чего-то взгляды, это молчание, эта неуловимая близость мне невыносимы. Вы угнетаете меня. Это бесчестно. Вы не любите меня и теперь, как не любили раньше, не уверяйте меня в этом. Я не поверю.

Белоборский. Хорошо. Пусть это не любовь. Что же это? Я не могу назвать. Я болен вами.

Вера. Давно ли?

Белоборский. Думаю, что давно, когда еще и сам не понимал, что меня влечет к вам. Во всей жизни я уже не встретил никого, кто был бы сильнее вас надо мной. Ваш брак был для меня светом молнии. Он осветил мне и себя и все, что я в вас потерял.

Вера. Будем искренни, граф. Вы не могли не знать, что этот брак был для меня единственной защитой против моей любви к вам. Я любила вас сильнее, чем вы думали. Мне надо было отделить себя от прошлого неприступной стеной. Прежде чем решиться на него, я сломила свою гордость, я глядела вам в глаза перед вашим отъездом, я ждала хоть намека на отдаленную возможность быть вашей женой. Скажи вы мне тогда: жди годы — я бы ждала. Вы это знали. Вспомните же, чем вы ответили на это… Вспомните вашу картину семьи; вспомните то чувство холодного отвращения, с каким вы рисовали мой рай, всю мою мечту, всю мою надежду. Чего мне ждать было? Теперь я вам благодарна за это. Когда я ослабевала и мысль о вас с прежней, неудержимой силой охватывала меня, когда в слезах и тоске в бессонные ночи я страстно молилась, молилась об одном — забыть вас. Передо мною иногда вставала, как живая, эта минута, и ваше лицо, и ваш голос… и этот холод, который веял тогда над моими мечтами… И я подымалась с колен оскорбленная, сильная, почти одолевшая себя.

Белоборский. Почти!

Вера. Да, я лгать не умею. Совсем вырвать прежнего нельзя. Но теперь этот прежний и вы — разные люди. И я другая, Валерьян Николаевич. Все, чего нет для вас, — честь, долг, совесть — сильнее живет во мне, чем молодая, почти забытая любовь. Меня научили здесь ценить все это и научили не словами, а делом, жизнью, кровью. Это живет во мне. И я даже рада, что ваша дерзкая вспышка заставила меня дать самой себе отчет в том, чего я добилась тяжелой двухлетней борьбой. Я даже не прошу вас уезжать. Вблизи или вдали я не боюсь вас больше.

Белоборский. Я это знал, Вера. Я опоздал приехать.

Вера. Да, опоздали.

Белоборский. Я опоздал бы и тогда, когда хотел рискнуть всем и самовольно вернуться в Петербург с дороги, чтобы вырвать вас хоть из-под венца.

Вера (с отчаянным, сдавленным звуком оборачивается к нему). Что ж вы этого не сделали! Как же вы могли этого не сделать! Чего вы боялись? Каторги? Я пошла бы за вами… Где же любовь? О какой любви вы можете говорить? Никогда ее не было, никогда! Или вы боялись, как бы вместо романа, который вы играете теперь, вам не попасть в мужья? Боялись светских насмешек над женитьбой на неблестящей, по уши в вас влюбленной, засидевшейся девушке? Да и стоило ли идти на немилость двора, на строгое наказание, на насмешки приятелей, чтобы получить жену. Вы знали, что грустная судьба приведет вашу жертву туда же, где и вы, что ей не уйти от ваших рук, как всякой другой жене любого пожилого мужа. И вы наверняка рассчитали, что вместо скучной своей жены лучше получить чужую в любовницы.

Белоборский. Это беспощадно!

Вера. Где же ваша пощада? Подумали ли вы хоть одну минуту обо мне, поняли ли вы, каким похоронным звоном был для меня благовест моей свадьбы, что я пережила, отдавая себя не тому, кто был царем, богом моим, а чужому… Не говорите мне о любви. Будет честнее, если вы скажете, что вы хотите только моего падения. Это оскорбит меня меньше, чем ваша любовь.

Белоборский (бешено топнув ногой). Довольно, Вера! Оскорбит тебя или нет моя любовь — я люблю тебя. Я люблю тебя с той минуты, как потерял тебя, пусть это смешно и странно, но в этом правда, только в этом. Знай и то, никогда я не мог бы любить тебя так, как теперь, если бы мне не пришлось брать тебя так, как возьму теперь. Уедем со мною, Вера.

Вера. Оставьте меня.

Белоборский. Вера! Не страх удержал меня вернуться и разорвать этот проклятый брак. Я себя не понял, я обезумел, я потерялся. Я не верил, что эта смутная тоска по тебе, эта глухая мука и вечная, неугомонная мысль о тебе — любовь. Она не сразу охватила меня, она росла, впивалась мне в самое сердце, заслоняла все… С каждой новой верстой, которая ложилась между нами, меня все больше и больше давила безумная грусть… Я думал рассеять ее в опасностях, в разгульных пирах, в бешеной игре своей головой… Я давно уже был бы здесь, с тобою, если бы это был только каприз, если бы я сам не боролся, как ты, если бы я хотел только твоей красоты или твоего падения, если б я не жил сам твоими муками, не видел, как наяву, твоего сердца, твоей борьбы, если б я не жалел и не боготворил тебя…

Вера. Ради бога… ради бога…

Белоборский. Уедем, Вера. Жизнь одна. Я ошибся, я не понял себя. Что ж, значит, уж и нет возврата? Ведь ты любишь меня. Так прости же меня. Уедем за границу. Жена ли ты, любовница ли, кто бы ты ни была, ты все для меня, все. Тебя беречь, глядеть в твои глаза, выносить твои укоры, ноги твои целовать… Вера, пожалей меня!

Вера. Не могу же, не могу… От греха и обмана никуда не убежишь. Счастья не может быть.

Белоборский. А здесь будет счастье?

Вера. Уезжайте — и будет.

Белоборский. Счастье?

Вера. Покой.

Белоборский. Мертвый покой монастыря или могилы.

Вера. Это лучше греха и обмана.

Брызгин показывается наверху, в окне крепости и слушает до конца.

Белоборский. Вера! Скажи мне последний раз, что ты меня не любишь — и я уеду. Я пропаду без вести и навсегда. Выбирай между мужем и мной. Горе и отчаяние отдали тебя в его руки, ему было все равно, любишь ли ты его или нет, ему было все равно, только бы взять тебя, освежить свою старость. А я беру то, что всегда было моим… Если я теперь чужой тебе, воскреси все, что ты убивала в себе для него, вспомни меня прежнего, кого ты любила. Ведь я тот, каким ты хотела меня видеть когда-то… Я молюсь на тебя. Прости мне, Вера, — я наказан больше тебя… Ты победила себя, а я не могу… не могу… (Рыдает у ее ног.)

Вера (бледная, с глубокой тоской опускает руки на его голову). Ты губишь меня… ты губишь меня…

Оклик часового за сценой: «Слуша-а-ай!..» Брызгин скрывается.

(Быстро встает.) Прощайте… Ни слова больше… Если вы скажете одно слово, я закричу… я созову людей… Я выберу одна между грехом и мученьем. (Уходит.)

Оклик часового: «Слуша-а-ай!» Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Комната в помещении полковника в крепости. Стены выбелены известью, обвешаны восточными паласами и коврами. Вместо диванов тахты с валиками. По стенам оружие. В окна в глубине тот же вид, что и в предыдущих двух актах. Направо одна дверь в кабинет полковника. Налево две двери: первая — входная, вторая — во внутренние комнаты и в столовую. Часов шесть вечера следующего дня.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Вера быстро и нервно пишет. Входит Людмила.

Людмила. Наши показались, Вера.

Вера (оборачивается). Кто?

Людмила. Василий Сергеевич и Брист. (Подходя к окну, смотрит в бинокль, взятый со стола.) Они, они… Летят-то как!.. Настя, накрой два прибора… Василий Сергеевич едет.

Настя (за сценой). Сию минуту.

Людмила. Ты папе пишешь? Поцелуй его за меня, скажи, что я непременно, не-пре- менно напишу скоро. До чего я писать не люблю. За три дня до письма начинаю томиться. И все пальцы вымажу в чернилах. Да! Не пиши ничего об Иване Ивановиче.

Вера (кончив писать). Я пишу тете. Я хочу ехать отсюда на несколько времени к ней.

Людмила. Вера… а я… как же?

Вера. Поедешь со мной.

Людмила. А… Иван Иваныч? А… все это? Опять в Петербург или в какую-нибудь чумазую деревню. Вера, что ты это придумала?

Вера. Я не могу… не мо-гу больше.

Людмила. Чего ты не можешь?

Вера. Я не люблю мужа… Вчера… Людмила, сил моих больше нет. Я не железная. Пусть я виновата в том, что с горя, не видя света впереди, пошла за него… Я искупаю этот грех тем, что не беру счастья, когда оно так полно и так… поздно дается мне в руки. Я отказываюсь от него, слышишь, я отказываюсь… Но мне надо отдохнуть от этой невыносимой жизни с чужим, далеким мне человеком. Это будет ему горем — что делать? У каждого свое.

Людмила (схватившись за голову). Господи, как это все ужасно!

Вера (нервно ходит). Я с ума схожу, с ума… схожу. Опять эта ложь в сердце, эти поцелуи, эти права на каждую минуту твоей жизни… опять эти взгляды, которые точно роются в твоих глазах и ищут того, чего нет… Ну, нет, нет, что же мне делать, если нет? Что? что?

Людмила (со слезами). Ради бога, Вера… Объясни мне, что это вдруг… Так все было хорошо, все забыто…

Вера. Люда, прости меня… Ведь, кроме тебя, никого нет около меня. Я одна, одна совсем. Я… у меня безумная тоска. Можно ускорить вашу свадьбу… Ну, я подожду немного…

Входит Белоборский. Вера точно в смертельном ужасе отшатывается. Людмила оглядывается и быстро, почти с ненавистью, взглянув на него, выходит.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Вера (сурово). Что вам нужно здесь?

Белоборский. Ваш муж сейчас вернется. Я измучился ждать вашего решения. Вера, Вера.

Вера (с мучительным напряжением глядя на него). Ну, что, что, мука моя? Что? Чего вы ждете от меня?.. Что я вам могу сказать? Я обессилена, я ничего не могу…

Белоборский (нагибаясь к ней). Я буду вас ждать в Одессе… Завтра и посылаю просьбу о годовом отпуске… Мы уедем за границу… Пусть говорят про нас, что хотят… Что нам за дело, когда мы вместе, вдвоем и навсегда. Скажи же мне, Вера, скажи… Да?

Вера (встает). Нет.

Белоборский. Вера…

Вера. Решение мое неизменно. Вашей я не буду никогда, знайте это… Я уеду отсюда, потому что вы не хотите уехать, потому что и я не могу лгать всю жизнь честному человеку, лгать молча, любя другого. Понимаете? Я не могу. Все равно я не переживу этого. Идите!

Белоборский (злобно). Вера, вы играете нашими головами — и моей и его. Я уже потерял все в жизни, кроме вас, и если только он, этот случайно подвернувшийся мне на дороге человек, стоит между нами, то я его смету с нее без сожаления и пощады.

Вера (дрожа, растерянно). Не говорите мне этого… И думать не смейте. Мало мне этого презрения к себе за все, что я сделала? Еще быть причиной его смерти… Довольно того, что я обманула его.

Белоборский. Вы? Его? Чересчур у вас чуткая совесть.

Вера. Нет, нет, граф… О совести вы мне не говорите… Лучше бы ее не было. Никаким счастьем ее не заставишь молчать. Никакой палач так не может мучить, как она меня мучает со вчерашней ночи. Мое счастье пришло полно, но поздно. Мне жаль его, как жаль жизни, когда она уходит. Я почти готова забыть все. Она одна ничего не забывает. Будь он жесток, подозрителен, груб, мне было бы легче, легче в тысячу раз. Но его любовь вяжет меня… Я не своя… Никто не толкал меня под венец, кроме вас. Мы с вами поделим пополам все, что себе приготовили.

Белоборский. Это безумие, настоящее безумие.

Вера. Я сама полубезумная, граф. Разве не безумие так отдать все свое сердце одному, как я вам его отдала? Разве не безумие переживать все эти муки, не видеть исхода и почти… почти полюбить их?.. Но уже сил моих не стало в этой борьбе. Я хочу только покоя… и одиночества. Прощайте. (Отворачивается.)

Белоборский. Не совести вы боитесь, а света. В вас нет жалости.

Вера, быстро повернувшись к нему, смотрит на него в упор с упреком и страданием.

Не смотри так, мне ни тебя, ни себя не жаль. Я убить тебя готов.

Вера. Так убей…

Белоборский. И рад бы, да духу не хватит.

Входит Людмила.

Людмила (не глядя на них, подходит к окну). Въехали в ворота.

Вера быстро уходит. Белоборский идет за ней.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Людмила (заступая ему дорогу). Граф, как вас назвать?

Белоборский (бессознательно глядя на нее). Что?..

Людмила. То есть я знаю как. Но не решаюсь сказать. Может быть, вы сами найдете себе имя и избавите меня от… неудобного слова.

Белоборский (усмехнувшись). Знаете, Люда, это похоже на вызов.

Людмила. О! Если бы я только могла! Да что! Я и теперь могла бы, да вы не примете. А с каким бы я удовольствием пробила ваш белый лоб. Вот уж рука бы не дрогнула!

Белоборский (шутя глядит на нее, хочет взять ее за руки). За что, ангел с мечом?

Людмила (вспыхнув, выпрямившись и сверкнув на него глазами). Не трогайте меня! Дьявол!

Входит Олтин, весь в пыли, с Верой, за ними Захаров.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Олтин (обняв Веру). Так и велел передать: «Расцелуйте ручки Вере Борисовне и скажите, что я по ней скучаю». (Людмиле.) А! ветер, здравствуй! И тебе от князя посылка: пять фунтов шоколаду. Вспомнил, как ты ему жаловалась, что в крепости нет, он и поручил казаку привезти из Тифлиса. — Здравствуйте, дорогой граф. (На ухо к нему.) Поздравляю с походом в ночь.

Белоборский (кланяясь). Слушаю-с, полковник. (Идет к дверям.)

Олтин (ему вслед). Пожалуйста, граф, зайдите через полчаса. Я вот только умоюсь, а то глаза пыль выела. Да если встретите ротных, посылайте ко мне немедленно. (Отходит в глубину и кладет папаху.)

Белоборский. Слушаю-с… (Останавливается около Веры.)

Вера (тихо ему). Уходите. Я за себя не отвечаю.

Он уходит.

Людмила (сквозь зубы). Пропади ты…

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Олтин (целуя жену). Ну, как без меня? Все благополучно?

Вера. Д-да.

Людмила. Не совсем. Я замуж собралась.

Олтин. О! Что ж так с налету?

Людмила. Да так вот случай вышел.

Олтин. Ульин?

Людмила. Конечно.

Захаров ухмыляется.

Ты чего, дедушка Захар?

Захаров (опять скорчив суровую рожу). Никак нет-с. Про вчерашнее.

Людмила. А твое вчерашнее?

Захаров делает знаки укоризненного характера и неодобрительно качает головой.

Олтин (Захарову). Умыться приготовь.

Захаров. Слушаю, ваше высокоблагородие. (Проходит в кабинет.)

Людмила (задумчиво). Вот и мне крышка, как говорит Дарья Кировна, потому что я согласна и влюблена. Как это у меня вышло, я сама не понимаю.

Олтин (хохочет). Ну, не ветер, скажите пожалуйста!

Людмила. Послала за ним от скуки, а оно вон чем кончилось. (Тихо выпроваживая Веру.) Уйди ты, оправься… Ты на себя не похожа.

Олтин стягивает запыленные грязные перчатки.

Вера (внезапно оборачивается у дверей). Василий Сергеевич!

Олтин. Что, Верочка?

Людмила замирает.

Вера. У меня есть просьба…

Олтин. Говори скорее. Может быть, успеем исполнить. Надо тебе сказать, через два часа, как стемнеет, мы выступаем на соединение с отрядом князя.

Вера. Как! Сейчас? Боже мой! Всегда эти сюрпризы… Никогда не ждешь, никогда не успеешь приготовиться к мысли…

Олтин. Чего ты всколыхнулась! Ничего нет опасного, просто военная прогулка. Эх, ты! Ну, а ты, коза, также за своего прапорщика будешь трястись каждый раз? Я ведь его с собой уж возьму с вашего позволения.

Людмила. С собой?

Олтин. Надо ж ему хоть подпоручика получить, а то, сама знаешь, курица не птица, прапорщик не офицер.

Людмила (вздыхая). Да, чин не велик на его благородии.

Олтин. Очень-то влюбляться, положим, я тебе не советую. Коли убьют молодого мужа да любимого — скверно, брат. После старого все не так трудно, не говоря уж о пенсии. Ха-ха!

Вера. Лучше горе после большого счастья, чем и жизнь не в радость, и горе не в горе.

Олтин (вздрогнув). Как?

Людмила (вся дрожа). Правда, Вера. Лучше потерять любимого мужа, чем жить с нелюбимым.

Олтин (серьезно). Что ты мне хотела сказать, Вера?

Вера. Когда ты вернешься?

Олтин. Я надеюсь, через два дня. Экспедиция не дальняя. Всего верст за двадцать.

Вера. И никакой… ни малейшей опасности? Честное слово?

Олтин. Да перестань ты, трусишка. Говорю, никакой… Что ж ты хотела сказать?

Вера (после молчания). Когда вернешься. (Уходит.)

Людмила облегченно вздыхает.

Олтин (подумав, пожимает плечами). Что такое? (Повеселев.) Как она себя чувствует, Люда?

Людмила. Нервничает все, капризничает.

Олтин. С чего ж так сразу?.. (Радостно.) Да неужели… Господи, вот бы счастье…

Людмила. Что такое?

Олтин (все весело). Рано понимать, ваше благородие! Рано понимать. Где ж твой пленник? Посмотреть бы на эту веселую рожу! Экий чудак! Сам с лица чисто барышня, а туда же…

Ульин быстро входит и, увидев полковника, очень смущенно ретируется.

А! Добро пожаловать! Вы что это затеваете, прапорщик? А?

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Ульин (поглядывая на Людмилу). Желал бы жениться, полковник.

Олтин. А молоко на губах обсохло?

Ульин. Так точно, полковник.

Олтин. Никак нет, ваше благородие.

Людмила. Я ему говорила… Напрасно он всю ночь Корневу спать не давал.

Олтин. И не страшно вам на таком козыре жениться? А? Ей бы не Людмилой, а Русланом родиться.

Людмила (кивая головой). Вот что умные люди говорят. Верно, Иван Иванович, ей-богу, верно. И я что-то уж не чувствую к вам вчерашней любви.

Ульин (испуганно). Отчего?

Людмила. Днем вы какой-то… желтенький… как цыпленок… И молоко…

Ульин (полковнику). Василий Сергеевич, сделайте божескую милость, дайте мне какое-нибудь опасное поручение.

Людмила (насторожив уши). Какое вам еще опасное поручение? Что это за вздор такой?.. Это Корнев…

Ульин. Нет, не вздор, Людмила Борисовна, и Еспер ничего не говорил про это. А я и сам чувствую, что, пока я незаметная тварь, вы меня уважать не будете… Коли же я окажусь боевым офицером, тогда уж…

Людмила. Да я вовсе…

Олтин. Нет, Милочка, он прав совершенно. Идешь замуж за солдата, так нечего нюнить да вперед заглядывать. Будь всегда готова встретить мужа живым и мертвым. У нас день сегодняшний, а о завтрашнем думать нельзя. И жены наши должны жить по тому же регламенту. Правда, ваше благородие?

Ульин (восторженно). Так точно, господин полковник.

Людмила (дразня его). Так точно, господин полковник. Урод этакий.

Олтин (Ульину). Вашу просьбу я скоро исполню. Как она за вас недельки две помучается, не зная, где вы, да живы ли, да как все глаза проглядит, не идет ли отряд, да как кинется встречать вас за крепостные ворота, еле пыль покажется, — вот как влюбится, глаз не сведет.

Ульин. Так точно, господин полковник.

Людмила (в сильном волнении). Ах, боже мой! И так всю жизнь?

Олтин. Вот Вера у меня молодец! Амазонка! Бери с нее пример. У! Коза! (Уходит в кабинет.)

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Ульин (ходит по комнате). Вот именно! Вот именно!

Людмила. Что именно? Что именно? Что я коза?

Ульин. Да нет, не то! А вот что говорил полковник…

Людмила. И вы воображаете, что я для какого-нибудь мальчугана стану все это переживать? Да никогда в жизни! Ни за что! Вот спасибо братцу, что он меня предупредил! Вот уж спасибо!

Ульин. Опять перемена.

Людмила (взволнованно). Ну скажите пожалуйста! Он там будет гарцовать, джигитовать, геройствовать, а я за него и не спи, и не ешь, и глаза все прогляди. Какой вы военный? Вы можете быть отличным заседателем.

Ульин. Ну, уж извините!

Людмила. Скажите, как весело одной дома сидеть да ждать! Тут никакая твердость не поможет! Я нетерпеливая. Мне надо, чтобы вы всегда были под рукой, а тут… Нет, Ванечка, извините…

Ульин (убитым голосом). За что-с?

Людмила. Ну, вот мне вас даже теперь жалко, — что ж это тогда будет? Да я высохну. Я зачахну. Нет, я решила!

Ульин. Что вы решаете?

Людмила. Давайте рассудим. За кого больше боишься: за любимого или за простого мужа?

Ульин. За любимого.

Людмила. Значит, за кого надо выходить? За простого мужа, которого, если и жаль, так просто, как всякого. Ведь правда?

Ульин. Нет.

Людмила. Как нет?

Ульин. Мне на вас жениться гораздо страшнее, чем вам идти за меня, потому все в вас будут влюбляться. И все-таки мне лучше хочется жениться на вас, чем, например, на Дарье Кировне. Ей-богу, я честно рассудил, как себе, так и вам.

Людмила. Ну, как же не заседатель. Чистый старый крючок! Нет, вы опасный. Вы хитрый. Э-э… еще надо подумать…

Ульин (пламенно и решительно). Нет уж шабаш! Думать тут нечего! Моя! (Обнимает ее и целует.)

Людмила. Ах!.. Какой сильный! (Ежится.) Иван Иванович, не смейте так сразу… (Проходит к дверям, останавливается.) Скажите, какой воинственный. (Уходит.)

Ульин победоносно ходит, покручивая усы. Входит Брист в походной форме, очень правильной и чистой.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Брист. Полковника нет?

Ульин (восторженно и победоносно, несколько нараспев). Никак нет, никак нет!

Брист. Что с вами, прапорщик Ульин?

Ульин (переменив тон). Ничего особенного, Иван Густавович.

Брист. Вы бы лучше подумали о своем взводе, чем сочинять какие-то странные песенки: никак нет… никак нет. С первой темью мы выступаем.

Ульин. Не может быть!

Брист (поднимая брови). Когда я говорю, это не только может быть, а и есть. (Подходит к кабинету.) Василий Сергеевич!

Олтин (за сценой). Что, Иван Густавович?

Брист. Ну, умывайтесь, умывайтесь. Я буду ждать вас в столовой. (Уходя Ульину.) С вами что-то особенное, прапорщик Ульин. Советую вам наблюдать за собой.

Ульин. Я женюсь, Иван Густавович.

Брист (поглядывая на него спокойно). Не вижу в этом никаких причин, чтобы распевать свои ответы на вопросы старших.

Ульин. Иван Густавович, что же вы не спросите — на ком?

Брист. Не имею привычки утруждать кого бы то ни было нескромными вопросами.

Ульин. На Людмиле Борисовне.

Брист. Не надеюсь, чтобы она изменила к лучшему ваш легкомысленный характер. Впрочем, поздравляю! (Уходит.)

Ульин (идет за ним). Как бы проститься с Людой… (Шепотом в дверь.) Людмила Борисовна!.. (Делает ей знаки.) Не слышит. Люд…

Входит Олтин с Захаровым.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Олтин (озабоченным голосом). Прапорщик Ульин!

Ульин быстро оборачивается и вытягивается.

Извольте поторопить явиться ко мне командиров всех четырех рот, хорунжего Перервенка и графа Белоборского по экстренному делу. Приготовьтесь к выступлению с заходом солнца.

Ульин. Слушаю-с, полковник. (Идет в столовую.)

Олтин. Проститься еще успеете. Марш куда приказано!

Ульин безропотно уходит в первую дверь.

Перегляди заряды в лядунке. Шашку отточи вострее.

Захаров. Отточена вчера, ваше высокоблагородие.

Олтин. Пистолеты аглицкие, шашку даргинскую.

Захаров. Завсегдашнюю отпустил, ваше высокоблагородие. Мне в поход прикажете, ваше высокоблагородие?

Олтин. Нет. Останешься при Вере Борисовне.

Захаров. Обидно, ваше высокоблагородие. Что ж я буду дамов стеречь? Скучно.

Олтин. Ворчи, ворчи.

Захаров. Или уж прикажите, чтобы Настасья за меня замуж шла.

Олтин (изумленно). Что-о? А! Жених! Жених! Ха-ха-ха!

Захаров. Что ж, ваше высокоблагородие, всякому приятно. Вы женатый, и денщик при вас должен быть женатый.

Олтин. Что ж она?

Захаров. Брыкается, ваше высокоблагородие.

Олтин. Так ты ей сперва понравься.

Захаров. Я ей нравлюсь, ваше высокоблагородие, только она меня боится.

Олтин (заливаясь хохотом). Ну, брат Захаров, ты лучше сам с рожи будь поласковей да не пугай девку, может, она и без приказания пойдет. А то, ишь ты страшилище какое! Одни усищи, что твой конский хвост.

Захаров. Слушаю-с, ваше высокоблагородие.

Олтин (уходя в столовую с хохотом). Жених. Каков! Ха-ха-ха. Доложи, как господа офицеры пожалуют. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Захаров (мрачно и задумчиво идет в кабинет, выносит оттуда шашку, пистолеты и лядунку. Все это кладет на стол. Достает из лядунки патроны и оглядывает. Потом начинает петь, стараясь, чтобы выходило понежнее).

Вельяминов генерал

Кабардинцам приказал:

«Я вас, братцы, не забуду,

Не забуду николи».

Входят Корнев, Вотяков и есаул Перервенко — высокий казачий офицер с огромным пластырем на глазу.

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Вотяков. Уж говорю вам, наверное, в поход. Видите, Захаров амуницию приволок.

Корнев. Захар Иваныч, в самом деле?

Захаров. Не могим знать. Секрет. (Уходит.)

Перервенко (садясь в кресло). Добре! Поход так поход. Пора. И коняки застоялись и казаки запьянствовали.

Корнев. А у меня, господа, голова, как после полкового праздника. Этот Жасмин Жасминович всю ночь у меня просидел, изливал свои чувства. Перебесились, ей- богу, все тут. Не крепость, а какой-то пикник завели.

Вотяков (хлопнув его по плечу). Завидно?

Корнев (покраснев). Вот уж совершенно не нуждаюсь. Плевать я хотел на все эти рандеву.

Входит Белоборский.

Вотяков. Врешь, Корнев.

Корнев. Пусть этим занимаются петербургские фазаны да наши жасмины, а я уж делом займусь.

Перервенко. Яким дилом, беспутная голова?

Корнев. Уж я знаю.

Вотяков. Ничего ты не знаешь.

ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Белоборский (подходя, в упор в Корневу). Чем занимаются петербургские фазаны?

Корнев (не находя, что сказать). Какие фазаны?

Белоборский (стиснув зубы, отчетливо). Я сегодня не расположен шутить, поручик, хотя ваша пышная физиономия невольно располагает к шуткам. Вы изволили упомянуть о Петербурге, откуда в этой местности я один. Так извольте знать, что фазанов там не водится, а есть люди, умеющие ощипать индейских петухов.

Корнев (зажмурясь от волнения, не зная, что сказать). Вот что… Который… (Не находит слов.) Вы мне дадите удовлетворение…

Белоборский поклонился и отошел.

Вотяков. Господа, это не годится.

Перервенко. Да нехай ее к бису вашу дуэль!

Входят Глушаков и Чарусский.

ЯВЛЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ

Глушаков (в дверь). Идите к дамам, Дарья Кировна. Ведь вас не звали. (Плотно притворяет за собою дверь.) Здравствуйте, господа.

Все здороваются.

Должно, поход?

Вотяков. Должно быть.

Входит Олтин, за ним Брист.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Олтин (здороваясь). Добрые вести! Добрые вести, господа!

Брист (в дверь). Настенька.

Входит Настя, за ней улыбающийся, насколько может, Захаров.

Милая, напои котеночка молоком тепленьким.

Настя. Слушаю-с, Иван Густавыч.

Захаров (протягивая руки к Насте). Дозвольте, я животную донесу, Настасья Герасимовна.

Брист. Не трогать! Не трогать! Настя, не давай ему!

Настя. Не дам, Иван Густавыч! (Захарову, уходя.) Что это вы сегодня какие веселые, Захар Иваныч!

Захаров. Завсегда могим, Настасья Герасимовна. Куик! (Наставляет ей рогульку в спину, как бы желая пощекотать.)

Настя. Ай!

Захаров (сурово). Вас забавляют, а вы пищите.

Настя уходит.

Олтин. Захаров! Запри дверь и никого не пускай.

Захаров. Слушаю-с, ваше высокоблагородие. (Уходит.)

Олтин. Господа, назначена экспедиция. Наш батальон выступает как стемнеет с пятью сотнями казаков и четырьмя горными орудиями. Сухарей забрать на три дня. Сигнал без горнистов, шепотом. Обоза не будет: конные вьюки. Лошадям казачьих сотен ноги закутать.

Перервенко. Слухаю, господин полковник.

Олтин. Дело важное, господа. В Гени сам Шамиль с двумястами значков, с орудиями. До Гени около двадцати пяти верст. Пройти их надо в пять часов до свету.

Глушаков. Ходили в сорок шестом.

Вотяков. Коли дорога не очень скверная, можно.

Глушаков. Дорога, прямо сказать, проклятая. Вон вьется. А пройти можно.

Брист. Можно ли, нельзя ли, а надо.

Корнев. Конечно, можно.

Олтин. По прибытии на место весь батальон укроется в лесу по сю сторону оврага. Я буду находиться при роте капитана Глушакова. Мы последовательно сделаем ряд атак на неприятельские завалы и должны продержаться до появления в неприятельском тылу главного отряда князя, чего бы ни стоило. Слышите, господа, — чего бы ни стоило?

Офицеры. Слушаю-с, полковник… Будет исполнено.

Олтин. Хоть до последнего человека. Князь в наши руки отдает судьбу всего своего отряда. Если этот отряд заметят раньше его появления, на высотах, то перебьют поодиночке все двадцать два батальона. Мы на себя должны обрушить все силы Шамиля и в надежде на помощь божию продержаться до князя, пока останется хоть один заряд. Советую субалтернов и фельдфебелей посвятить в цель движения, дабы они могли в случае чего нас заменить с успехом.

Офицеры. Постараемся.

Олтин. Капитан Белоборский примет начальство над крепостью и гарнизоном.

Белоборский (помолчав). Позвольте идти с отрядом, полковник.

Олтин. И рад бы, граф, да не могу. Некого оставить.

Глушаков. Поручих Чарусский плохо оправился от раны. Семен Петрович, замените графа.

Чарусский (вздрогнув). Н… нет. Я не согласен.

Глушаков. Вы всего два дня как выходите…

Чарусский (бледный, весь дрожа). Стыдно вам… стыдно… Не ожидал от вас, капитан, не ожидал…

Глушаков. Извините, голубчик, ради бога. (Тихо.) Я думал услужить.

Чарусский. Убедительно прошу вас, полковник, не менять своего назначения. Вы меня знаете в деле…

Олтин. Еще бы, Семен Петрович! Видите, граф!

Перервенко. Чего ж долго сгадувать, покинем нашего старого майора Иванченко. Вин даром, что с пострелом, а дуже здорово отсидится, коли яку ни на есть нечисть нанесе. И орудия вин знае не хуже подполковника Брыся.

Брист (покойно). Верный и опытный человек.

Глушаков. А похода ему с его ревматизмами не вытянуть.

Олтин. Хорошо. Присоединитесь, граф, к роте поручика Чарусского. Ну-с, господа, готовьтесь с богом! Капитан Глушаков, известите лекаря. Он с нами!

Глушаков. Слушаю-с, полковник. (Достает конверт.) Подрядчик Брызгин выслан с оказией согласно вашему приказанию сегодня утром. Перед выездом он поручил мне передать вам этот конверт в собственные руки.

Олтин (беря конверт). А, черт его дери! Какие у меня с ним переписки! Постойте, господа, может быть, это повторение конверта поручика Чарусского. (Вскрывает конверт.) Слава богу, без вложений. (Читает вслух.) «Полковник, я прощаю вам ваше вчерашнее оскорбление, как благородный человек, ценя ваши высокие доблести…» Мерзавец. «Но сердце мое обливается кровью, видя опозорен…» (Замолкает, пробегает письмо дальше и, побагровев, почти разрывает тугой ворот своего сюртука, оборачивается, глядя в упор налившимися кровью глазами на Белоборского, который сперва отвечает недоумевающим взглядом, потом, внезапно догадавшись, смертельно побледнев, отступает на шаг и опускает голову.)

Брист с беспокойством подходит. Все изумлены.

Олтин (хрипло). Извольте идти, господа… по своим местам… и готовиться.

Все уходят.

Олтин (еще перечитывает письмо, потом идет к двери, куда все вышли). Граф Белоборский!

Белоборский входит обратно.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ

Олтин. Вы поняли все?

Белоборский. Понял.

Олтин. Мне некогда драться с вами теперь. У меня служба. Она важнее и вас, и ее, и меня. Что было между вами?

Белоборский. Полк…

Олтин (в бешенстве). Что тут за нежности! Из-за угла обесчестить человека можно, обольстить женщину можно, а заговорил об этой низости — так деликатничай. Я не шут. Своим именем я ваши любовные похождения прикрывать не стану. Не для рогов моя седая голова. Отвечайте прямо: что было между вами, или, клянусь богом, я изрублю вас на месте, без поединка, без сожаления, как последнего вора.

Белоборский (пожав плечами). Вы с ума сошли.

Олтин (с страшной силой схватив его за руку, хриплым шепотом). Граф! Не на того напал. Я грозить попусту не умею. Я церемониться не привык, когда со мной не церемонятся.

Белоборский. Если вы верите доносам…

Олтин. Я верю тому, что вы, как преступник, помертвели от одного моего взгляда на вас. Видно, легче смеяться за глаза над обманутым мужем, чем встретиться с ним лицом к лицу. Я хочу знать правду, или вы живым не выйдете…

Белоборский. Под этой угрозой я говорить не стану.

Олтин (не помня себя, почти обнажает шашку). Эх ты… (Овладев собою.) Счастье ваше, что я еще помню себя… Извольте идти. Встретимся завтра после дела, если бог не рассудит нас раньше.

Белоборский (после молчания). Я давно люблю Веру Борисовну. Еще до вас я делал ей предложение, она мне отказала. Вчера я заставил ее выслушать меня под угрозой убить себя. Я умолял ее бежать со мной. Она мне отказала. Я один виноват перед вами. Малейшее подозрение в ее виновности будет с вашей стороны незаслуженным и недостойным вас оскорблением.

Олтин. Лжете!

Белоборский (выпрямившись и сверкнув глазами). Неблагородно оскорблять меня, зная, что я немедленно не могу смыть оскорбления.

Олтин. Если б я с вами поссорился за кутежом или карточным столом или из-за какой-нибудь феи, я бы все ваши тонкости сумел исполнить не хуже любого маркиза. Но вы для меня разбойник. Слышите, граф? Я вам отворил двери моего дома, вы за это ограбили меня, и я с вами чиниться не стану и не хочу. Перед делом нет поединка. Извольте идти к своей команде, а там будет видно.

Белоборский. Ваша правда. Видно будет. (Кивнув головой, выходит.)

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ

Олтин (проводив его взглядом, идет к дверям жены). Вера Борис…

Ему навстречу из столовой входит Брист.

Брист (пристально глядя на Олтина). Полковник!

Олтин вздрогнул, отвернулся.

Я велел лафетные колеса обмотать: грохоту меньше.

Олтин. Попробуем. Через Бешанское ущелье придется на людях перевозить.

Брист. На людях. (Молчание. Пристально глядя на него.) Не будет никаких распоряжений?

Олтин (рассеянно). А? Распоряжений? Каких же? Строиться еще рано. Я осмотрю отряд так через полчаса. Если что замечу… (Ходит по комнате.)

Брист не сводит с него глаз.

Ну, что вы на меня глядите?

Брист. Ничего. Я думал, не нужен ли я вам… для чего-нибудь?

Олтин (отрывисто). Нет.

Брист. Я бы предпочел вас видеть более спокойным перед серьезным делом.

Олтин. Какого вам еще нужно покоя? Что вы ходите вокруг меня и в чужой душе роетесь? Ведь это невыносимо, Иван Густавович.

Брист идет к дверям.

Погоди, Брист. У нас был уговор, когда мы поменялись оружием, не говорить «ты» друг другу, пока душа не запросит, чтобы не делать из нашей дружбы пьяного панибратства. Крещены мы с тобой вместе свинцом и железом, делили и горе, и радость, и бой, и палатку, и черствый сухарь. А вот как я женился, точно мы дальше стали. Правда?

Брист. С внешней стороны… и больше с твоей.

Олтин. Ничего не поделаешь… Сказано: «Оставь отца и матерь и прилепися…» Вот я и прилепился. Надоело, должно быть, бобылем жить, походы ломать, да чихирять с казачками по станицам. Захотелось семьи, тихой ласки. Нет, брат, вольная жизнь лучше всего. По крайней мере не ноет сердце, как раненая кость к ненастью. Или уж женился бы смолоду: и любили бы вместе, и старились бы вместе. А то — седина в бороду, бес в ребро. Не угодно ли, чтобы соловьи пели, розы благоухали, а молодая гурия глаз не сводила с тебя. Дудки, брат! Есть и получше на что поглядеть.

Брист. Ты такое письмо получил?

Олтин. Догадался? Да как же не догадаться, когда я перед всем батальоном себя сдержать не мог, заколотило меня, как в лихорадке. Да чего уж тут кривляться да прятаться, когда небось давно уж на меня все пальцами показывают, только я сам сижу, как филин перед огнем, и ничего не вижу. Эх, дурак, дурак! Слушай, Брист! Давно идут разговоры да шуточки про…

Брист. Про что?

Олтин. Про мать-командиршу?

Брист (весь вздрогнув, почти с криком). Ошалел ты, безумный!

Олтин (порывисто). А что ж, не ошалеешь, по-твоему? Взяли да грязью…

Брист. Хорош!

Олтин. Да уж чего лучше. Попал в мужья, что держат адъютантов и для себя… и для жены.

Брист. Олтин!

Олтин. Кто шпионит за женщиной, будь ли это муж ли, влюбленный ли, — подлец, и нет ему другого имени. Ломал рыцаря, да и дождался.

Брист. Чего? Доноса? Пасквили? И поверил?

Олтин. Не хитри,

Брист. Чему тут не верить, когда, бывало, он стоит под картечью и банк на седле мечет, а тут как полотно побелел. Не будь это теперь, за час до похода, я бы его беззащитного на месте изрубил.

Брист. Послушай, Олтин! Ты измучил меня. Что ты узнал? Она любит его?

Олтин. Почем я знаю, что у них там в их надушенных будуарах, в их проклятом свете зовется любовью! Ее я не могу видеть… Я себя не помню при одной мысли… Он отрицает и берет все на себя. Денди! Джентльмены! Всю душу перевернут, не снимая перчаток. А вот слушай, что пишет Брызгин.

Брист. И Брызгину ты…

Олтин (читает). «Я забыл ваше оскорбление. Я помнил только ваши славные седины, полковник, когда раздавались в ночной тиши их поц…»

Брист (выхватив письмо, с несвойственной ему яростью рвет его в мелкие клочья). Полковник Олтин! Я своей честью ручаюсь вам, что это подлая клевета.

Олтин (не помня себя). Не ручайся! Не поймем мы никогда с тобой женской лжи. Не этому мы с тобой учились.

Брист. Про кого ты смеешь так говорить, Олтин! Опомнись!

Олтин. Да ты как можешь ручаться? У них было свидание этой ночью. Ты был со мной, а не здесь…

Брист. Мне не нужно знать факта. Я знаю человека. Я знаю твою жену. Если б мне сказали про тебя: «Олтин украл», — я бы ответил: «Нет». — «Мы видели». — «Все- таки нет». Оказалось бы, что прав я. То же скажу я о твоей жене. Это светлая и чистая душа.

Олтин (вслушиваясь в его слова, глядя куда-то вдаль). Да… да… да…

Брист. Твоя честь в хороших руках. Будь покоен. А лучше погляди, что ты сам наделал? Грязный мерзавец из мести пишет тебе донос на твою жену, имени которой он не достоин упоминать, а ты, забывши все, уже уверен в ее измене. Не повидавшись с ней, не спросив ее, ты объясняешься с Белоборским. Смешным ты боишься быть. Разве все это не хуже, не унизительнее?..

Олтин (опустившись всем телом). Уж очень я люблю ее… Только и свету в глазах, что она. Брист, посуди, пойми меня. Вся молодость ушла на схватки, походы, на всю нашу служебную лямку. И вдруг… Что тут! Не скажешь всего словами… Небо открылось… Снова в свет родился… Уж лучше совсем не знать счастья, чем потерять… Точно вот сердце вырывает… Эх, голову бы себе вдребезги. (Наклоняется к столу.)

Брист. Ты вызвал графа?

Олтин (грузно поднимаясь. Брови нахмурены, очень медленно и сильно). С лица земли сотру его, чтобы с ним исчезла и память об этой проклятой ночи. Понимаешь, я точно вижу их вместе. Я точно слышу его и ее… Пусть даже так! Пусть она оттолкнула его — я верю в это… Но не любовь ко мне в ней говорила, Брист. Это-то уж я знаю, знаю…

Брист. Что бы ни было…

Олтин. Да на что мне ее ледяная верность, когда я жить не могу без ее ласки… За эту ласку я все отдам и все прощу… В нее ушла вся моя сила, все, что сберег я за свою долгую, суровую, одинокую жизнь… Все ей отдал… Эх, Брист, Брист, погибла моя голова!

Брист (сурово). Нельзя тебе требовать от нее такой же любви в ответ. Сам смеялся сейчас над розами, соловьями да гуриями. Она дала тебе семью, осветила твою угрюмую жизнь, под твоей казарменной крышей распустился благоуханный цветок. А ему не здесь бы цвести, среди крови и пороха…

Олтин. Правда, правда…

Брист. Будь ей благодарен и верь ей, как она этого стоит. Если и заслушалась она горячих речей, засмотрелась в молодые глаза, горящие восторгом и страстью… не вини ее. Тем больше ее заслуга перед тобою, что все-таки помнит свой долг. Ей, брат, может быть, тяжелее тебя… Не засти же солнца цветку…

Олтин. Суровый ты человек, Брист, жалости в тебе нет.

Брист. Правда нужна, а не жалость. Будь прав перед совестью и перед теми, кого бог вручил твоему попечению, так и не станешь просить о жалости.

Олтин. Что же мне делать?

Брист. Одолеть себя надо. Не все на ура. Да возьми себя в руки, слышь ты. Боевое дело на носу. Скоро солнце зайдет. Пора строй оглядеть.

Олтин (долго стоит с опущенной головой, тяжело дыша). Да. От правды никуда не уйдешь. Фу, тяжело! (Встряхнувшись, точно сбрасывает с себя тяжесть, протягивает руку Бристу.) Спасибо, товарищ. (Подходит к дверям.) Захаров, увяжи бурку в седло. Положи пистолеты в кобуры. Седлай Гордого и выводи.

Брист. Извольте идти оглядеть орудия, полковник.

Олтин. Идите, голубчик. Я сейчас за вами.

Брист уходит.

ЯВЛЕНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ

Олтин. Не засти солнца цветку. Так, так… Исчезнет туча — и проглянет солнце… а пока она повисла… Фу ты, боже мой, как грудь давит!..

Входит Вера. Олтин быстро отворачивается и начинает осматривать патроны лядунки.

Вера. Ты сейчас уезжаешь?

Олтин (подходит к окну и заглядывает). Да, пора уж… Солнце зашло…

Вера. Экспедиция долгая?

Олтин. Нет. Может быть, завтра в ночь вернемся.

Вера. Кто остался в крепости?

Олтин. Я хотел оставить Белоборского.

Вера (вздрогнув). Зачем?

Олтин. Как зачем? Не оставлять же крепости без коменданта. Это не водится. Впрочем… он упросил меня взять его в дело. Остается майор Иванченко. Ты видела графа после моего приезда?

Вера. Нет.

Олтин. Вероятно, он зайдет до выступления.

Вера. Не знаю.

Олтин. Вероятно.

Молчание.

Ну, что ж… прощай, Вера!

Вера. Уже…

Олтин. Пора… (Берет папаху.) Прощай!

Вера. Погоди… мне надо…

Олтин. Что?

Вера. Позволь мне уехать.

Олтин (вздрогнув). Куда?

Вера. В Россию, повидаться с родными.

Олтин. Что ж это так внезапно?

Вера. Я давно собиралась просить тебя.

Олтин (помолчав, дрогнувшим голосом). Хорошо… Уезжай!

Вера. Я объясню тебе причину…

Олтин (раздражительно). Не надо! Не надо! Ни причин мне не надо, ни объяснений. Никто не принуждал тебя ехать сюда, никто не принуждает и оставаться… Жаль только… Да нечего тут. Разнежился я очень, разбаловался… «Наши жены — ружья заряжены, вот и наши…» (Внезапно обрывает.) Съезди, рассейся, повеселись… На… долго?

Вера (с усмешкой). Пока не рассеюсь.

Олтин. Так! Поезжай, поезжай… Вернешься — хорошо, нет — твоя воля. Едешь одна?

Вера (с испугом). С кем же?

Олтин. Нельзя же без попутчика… Ну, с Людмилой…

Вера. Нет, одна.

Олтин. А если я… буду просить тебя…

Вера (с болезненно исказившимся лицом). Я должна исполнить все, что ты пожелаешь.

Олтин. Должна, должна. Все долг да долг, точно в нем вся сила. Для долга у меня начальники и подчиненные есть, а от жены чего-нибудь другого бы хотелось.

Вера. Я делала все, что могла…

Олтин. И за то спасибо…

Вера. В чем же ты можешь меня обвинить?

Олтин. Ни в чем. По службе исправна. Прощай!

Вера. Постой.

Олтин. Мы точно стараемся скрыть друг от друга что-то тяжелое… Точно оба знаем о чьей-то смерти и боимся сказать.

Вера. Когда ты вернешься?

Олтин. Я говорил тебе — может быть, завтра в ночь.

Вера. А если…

Олтин. Убьют?

Вера. Спаси тебя бог… Спаси тебя бог… Василий Сергеевич, выслушай меня… Я не знаю, что со мною делается сегодня… Ты прав… точно мы чью-то смерть скрываем друг от друга… Останься…

Олтин. Как?

Вера. Ты говоришь, дело не важное… Поручи отряд другому…

Олтин. Вера! Чтобы этих просьб я никогда не слыхал.

Вера (не слушая). Умоляю тебя!.. Умоляю тебя!.. Вся жизнь моя решается… Мне нужно тебе сказать…

Олтин. Говори же.

Вера. Не могу… Я боюсь подумать, что будет со мной, если ты уедешь и так скоро… с тем, что ты услышишь от меня… А молчать я больше не в силах… Василий Сергеевич, пожалей меня… Если б ты знал… Во мне все горит… Я себя не помню…

Олтин (смягчаясь). Вера, я все знаю… Я получил грязный донос на тебя… Я не верю ему… Понимаю, почему ты мне сама не сказала… ты знала, что одно твое слово, и мы с ним добром не кончим. Его ли, меня ли ты берегла, я не знаю.

Вера. Что?!

Олтин. Верю, что ты остановила его пламенные чувства. Верю в твою честность, во все верю… Если, как ты боишься, меня и убьют, все-таки я знаю, являться к тебе после смерти по ночам и упрекать за обман не буду. Значит, совесть твоя спокойна: ты сделала все, что должна. Ну, и не о чем тут больше говорить.

Вера (с тоской глядя на него). Нет, не так все это было. И не оправдывай меня… Я лгать больше не в силах…

Олтин (вздрогнув). «Лгать?» Ты лжешь?

Вера. И лгала, и лгу. Вся моя жизнь с тобою — ложь… Больше я не могу. До нашей свадьбы я не знала тебя, не знала и того, что мало быть верной мужу. Надо, чтобы ему принадлежали все мысли, все сердце… А этого нет, не было… и не будет… Так жить, как я живу с его приезда, я больше не в силах… а вчера, когда я его слушала, я поняла, что каждой мыслью своей я изменяю тебе… Как же мне жить с тобой? Отпусти меня! Отпусти! Я не хочу ни счастья, ни любви его… Я на такое счастье не пойду… Но и оставаться с тобою нет моих сил… Сейчас ты напомнил мне, что тебя могут убить, у меня подкосились ноги, меня ужас охватил, что я где-то, в глубине души, может быть, ношу эту мысль. Ничего я не могу скрыть от тебя. Знай все. Убей меня, если хочешь. Я рада буду. Ты имеешь полное право.

Олтин (сурово). Зачем ты шла за меня? Кто неволил тебя?

Вера. Никто. Я одна виновата. Ничего ты мне не скажешь, чего бы совесть моя мне не сказала давно… Я в глаза смотреть тебе не смею…

Олтин (медленно, тяжело дыша). И кроме совести… ничего… Одна только совесть, а то бы… ни на что не поглядела?

Вера молча наклоняет голову.

И когда шла за меня, другой был и в сердце и в каждой мысли… а я так… партия? И моей ты не была никогда?

Вера (еле слышно). Никогда.

Олтин. Шла за меня, как в монастырь… Не свадьба была, а постриг. А я-то… Я не ждал от тебя пламенных чувств, да и смешно бы это было, но я не ждал и того, чтобы у меня ничего… ничего не осталось от прошлого… чтобы в ответ на… Ну… бог с тобой! (Отворачивается, весь дрожит.)

Вера (еле слышно, с мутным взглядом). Я боролась с собою, как могла, эти два года. Чего я ни делала, чтобы только быть тебе доброй женой, но едва он приехал… и вчера… вчера… все воскресло во мне, точно и не было этих двух лет… Я грешна перед тобой каждой мыслью своей. Суди меня как знаешь… (Опускается на колени.)

Олтин (сурово). Бог судит, а не я… Я сделал, что мог. Дал тебе свое имя. Другого богатства ни отец мне не оставил, ни сам я себе не наворовал. Нужен был тебе муж — ты его получила. Отдал еще я тебе сердце и всю жизнь, больше уж у меня ничего не осталось. Зачем же мне знать все эти тонкие чувства?.. И что я могу тут поделать? Я армейщина. По вашему светскому мнению, на вашем салонном языке, мы пушечное мясо, chaire a canon. Виноват за произношение… В дворянском полку учили, забыл уж. Годимся только с азиатами биться, да коли надобность выйдет — в мужья, за которых идут с горя, что с кручи вниз головой.

Вера. Боже мой, боже мой!

Олтин. Только лучше бы ты мне до свадьбы сказала, что идешь за меня как в могилу. Честнее было бы… Этого счастья я бы не принял. Каков я ни есть, в такие мужья, каких ты искала, я не гожусь…

Вера (рыдая). Ничего я не искала… Я себя не помнила…

Олтин (с состраданием глядя на нее). Ну, довольно, Вера. Довольно… не плачь!.. Я слез твоих видеть не могу… Ты была верна мне — и за то спасибо…

Вера. И была и буду верна до последнего вздоха. Дай мне уехать, остаться одной с моими мыслями, с моей мукой… Или я умру, или вернусь другая… Я справлюсь с собой, я душу в себе изломаю…

Олтин. Эх, если бы эта душа была моею, я бы не то что жизни, а вечного спасения не взял бы за нее. (Встает.) Ну, пора!

Вера. Прости, прости меня!..

Олтин. Бог тебя прости, бедная, дорогая головка… (Уходит.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Ущелье в горах. Справа высокие скалы, с них сходит тропинка, уходящая вглубь налево. Направо на авансцене большое ореховое дерево. Налево — чаща, среди которой возвышается голая скала. В чаще пробивается ручей. Из-за гор видно вечернее небо, горящее последними отблесками вечерней зари; к концу акта загораются звезды. Глубина ущелья занята солдатами в рубахах, мундирах и шинелях. Кто возится у костров, кто чинит амуницию, чистит ружья, кто сидит, кто лежит. Входят и выходят. Справа, на первом плане, на скале стоит часовой. Батальонное знамя, оборванное, старое, стоит направо, близ дерева. Около него часовой. Сваленное дерево лежит у подножья скалы слева. Большой барабан рядом.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Брист, Ульин и офицер.

Брист (офицеру, стоящему рядом). Поставить караул у зарядных ящиков, двойной и сменять чаще. Орудия хорошенько вычистить. Наблюдайте лично. Можете идти.

Офицер, откозыряв и сказавши «слушаю-с», уходит.

Когда вы молодец, так молодец, прапорщик. Не по летам хладнокровны, и да будет вам это вперед уроком. Отстояли батарею.

Ульин (рука на перевязи). Признаться, Иван Густавович, как они понеслись на меня снизу — ведь их человек двести с лишним было…

Брист. Ну да, целый значок…

Ульин. Так я себе язык прикусил, чтобы не скомандовать залпа раньше времени. Ведь пропал бы даром… и нас поминай как звали.

Брист. Вовремя князь подоспел. Опоздай на час, ни одному из нас не уйти.

Ульин. А у неприятеля-то! Стон, вой поднялся, как завидели князя над собой. Не ждали с той стороны! Что, мы теперь не больше, как в верстах в трех от главного лагеря?..

Брист (смотрит в трубу вверх). Не больше. Вон наши батальоны, сейчас за аулом… И аул отрядом князя занят.

Ульин (вбегает на скалу). А там внизу… глядите… что такое? Ей богу, мюриды…

Брист (подойдя к нему). Да… кучка человек в триста… больше… Чего они там делают?..

Входит Глушаков, за ним Онуфриев.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Глушаков. Тебе, чертова перечница, что было приказано, когда взводного убили?

Онуфриев. Залечь за камни, ваше благородие.

Глушаков. А ты чего начудил?

Онуфриев. Наверх повел, ваше благородие, к ихнему завалу.

Глушаков. Это что же выходит, ракалия? Залечь?

Онуфриев. Никак нет, ваше благородие.

Глушаков. Как же это ты, братец? А?

Онуфриев. Не удержишь, ваше благородие. Осатанели. Команды не слушают. Прут.

Глушаков. Я те научу, прут! Я те спорю нашивки-то, дай добраться до крепости.

Онуфриев. Слушаю-с, ваше благородие.

Глушаков. Скажи, какой мандарин персидский! Кабы тебя с этого завала сбили, я б с тебя семь шкур спустил фухтелями.

Онуфриев. Так точно, ваше благородие.

Глушаков. Счастье твое, что удержался. Так и быть, прощаю. А ослушаешься еще — в денщики переведу. Василенко жив?

Онуфриев. Отдыхался, ваше благородие.

Глушаков. А черт тебя поймет! Жив, что ли?

Онуфриев. Так точно, ваше благородие, полегчало. На перевязочный отвели.

Глушаков. Сколько во взводе убито?

Онуфриев. Четырнадцать человек, ваше благородие!

Глушаков (солдатам). Спасибо, братцы! Молодцы! Не посрамились.

Солдаты. Рады стараться, ваше благородие.

Глушаков. Вари кашу. От меня по крышке водки. Онуфриев! Вели сбегать к вьюкам, спросить бочонок в первую роту от меня особо.

Солдаты. Рады стараться, ваше благородие.

Глушаков. Архипов!

Тот подходит.

Спасибо, брат! На тебе целковый. Кабы не заслонил меня вовремя, пропал бы я как муха.

Архипов. Так точно, ваше благородие.

Глушаков. Ловко ссадил джигита. Только папаху новую, подлец, попортил.

Архипов. Лядащий был ваше благородие, а уж какой юркий. Так налез на штык, как на вертел.

Глушаков. Братцы, кто в караул пойдет, и боже сохрани глаз сомкнуть! Своими руками застрелю, из поганого ружья. Так и знай. Ну, отдыхай с богом! Где полковник?

Брист. На перевязочном. Его позвали к Чарусскому.

Глушаков. Жаль беднягу. Навылет. Ну, жарня была! Очень люди заморились. С утра ведь не ели.

Брист. Много у вас потери?

Глушаков. Не люблю считать. Да и некогда было. Я ведь только что успел расположиться. Ох, эти мне короткие наскоки! Людей перетеряешь целую пропасть, и денщиков брать нельзя. Чаю некому заварить. Онуфриев, можешь чай заварить?

Онуфриев. Могим, ваше благородие.

Глушаков. На отсыпь в чайник и тащи сюда. Да дай настояться хорошенько.

Онуфриев. Слушаю, ваше благородие.

Глушаков. Что, Корнев подошел с ротой?

Брист (глядя влево). Подходит. Он отсюда дальше всех был да и по дороге не вытерпел: наскочил-таки на партию бегущих. Кажется, тут его ранили. Однако из строя не выбыл.

Глушаков. Дорого денек обошелся: на треть батальон убавили. И то сказать! Был я как-то в театре в Тифлисе: ходят двадцать голоштанников, вот тебе и несметная рать! Так и мы: восемь часов продержались против двухсот значков! Зато и сделали дело, можно сказать!

Брист. Очень решительное дело. Пожалуй, этим летом Шамиль от нас на правый фланг кинется.

Глушаков. Ловко его князь обошел. Ведь имаму и в башку не влетело, что он над ним сзади повиснет. Думал, что за нами идет. Ух и полковник наш! Измором их извел: что ж, нас с казаками полторы тысячи не наберешь, а как пошел поротно пускать в атаки, почти все двенадцать вниз сманил. Мастер! Был он все время при моей роте — я вам скажу: сам Алексей Петрович Ермолов похвалил бы. Как время понимает! Как место знает! Как умеет войсками распорядиться! Молодец!

Ульин. А жарко было внизу, Анастасий Анастасьевич?

Глушаков. Жарко, жарко! Как я свою роту повел, идем рядом с Василием Сергеевичем, гляжу, темнее ночи, ведь сзади-то уж никого… Последние мы пошли. Идет и глаз с вершин не сводит, что над Гени… А уж и Корнева, и Чарусского, и Вотякова, и Перервенко внизу прямо ведь в котлах кипятят… Вошли мы в дело, думаю себе: ваше сиятельство, опоздаешь! Опоздаешь, ваше сиятельство. Как сам Шамиль двинулся на нас, я уж наверх глядеть перестал… Все думаю, ляжем. Вдруг… вот он, господь-то, пожалел! Затрещали князевы ракеты… Глянули мы наверх… видим, наши, наши голубчики, как орлы! Над самыми ихними головами нависли! Боже ты мой, что с ребятами сделалось… точно их вдесятеро прибавилось! Дух, значит, подняло… Слава тебе, господи! Правой-то нельзя было, так я левой перекрестился.

Ульин. И они не ждали! Что у них за вой поднялся! Ведь еле имама увезли, тучами побежали, а уж на что удалой народ.

Глушаков. Иван Густавович, как это вы говорили, — страх есть какой-то особенный?

Брист. Паника.

Глушаков. Вот от нее они и шарахнули. Да чего вы там воззрились, Иван Густавович?

Брист. Да вон, внизу, над речкой, на скале, видите — лес… Должно быть, выбитые из аула отрядом князя уходить не хотят.

Глушаков (взойдя на скалу). Где? Ишь, ты, ведь в самом деле… Последние остаточки. Уж как я этих чертей озверелых не люблю, хоть ты что. Живыми не дадутся… значит, поклялись… Придется повозиться, пока не перебьем…

Брист (все смотрит в трубу). Укрепляются… Деревья рубят… фанатичный народ.

Глушаков (серьезно). С этими, должно быть, князь сам распорядится. Они к нему ближе… А ведь их так оставить нельзя: одно у нас с князем сообщение — мимо них…

Брист. Кажется, сотня казаков на них пущена сверху, да… Или на месте резня пойдет, или на нас погонят…

Глушаков (сходит). Ну, мы свое дело сделали за сегодня. Пусть теперь сам князь расправляется. Мы уж биваком стали и часовых расставили и секреты расположили… Люди заморились… с рассвета в деле, не емши, а уж, глядите, и солнце заходит. На нас погонят — примем, а беспокоиться нечего. (Солдатам.) Братцы, навалите-ка травки вот тут, под орехом, да прикройте моей шинелькой… Больно заморился… Прилечь хочется… Полоснул-таки какой-то подлец… хорошо, что папаха на голове… ишь. как отделали…

Онуфриев. Ташши травы, ребята… Солдаты в течение следующего разговора приносят охапки зеленой травы и накрывают шинелью.

Глушаков (уходя). Я пока еще обойду роту, а ты, Онуфриев, чайничек-то, как вскипит, поставь вот тут, рядом с постелькой. Иван Густавович, слезайте, я вас чайком попотчую.

Входит Олтин, с ним два офицера — Перервенко и Вотяков.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Олтин (Перервенко). Передвиньте в ночь казаков на версту ближе к ущелью. Казачьи пикеты поставить кругом всего лагеря.

Перервенко. Слухаю, полковник.

Олтин (садясь на барабан). Прапорщик Вязницын, скажите поручику Корневу, чтоб роту подвинул выше. Лагерь растянут.

Офицер козыряет и уходит.

Господа ротные, всех раненых сдали?

Глушаков (возвращаясь). Всех.

Олтин. Пленных накормить. Караул на местах?

Глушаков. На местах, полковник.

Олтин. Секреты?

Глушаков. На местах.

Олтин. Ночные караулы чаще менять. Люди утомились. Часовых сменить.

Глушаков и Вотяков. Слушаем, полковник.

Олтин (другим тоном). Что, господа, очень устали?

Глушаков. Нет, Василий Сергеевич. Пока уж очень рады, что выскочили. Усталость- то есть, а горячка не остыла. Кабы не в походе, здорово бы я напился. А вот что, командир, с чего вы, как князя увидели, в самый разгар стали кидаться? Ни дать ни взять — Еспер Андреевич! Бога вы не боитесь! Как еще вас не ухлопали.

Олтин. И без меня управились бы. Как князь показался, наше дело было кончено.

Глушаков. Ишь, вы как рассуждаете. А Вере Борисовне, каково было бы?

Олтин поднялся.

Какими глазами мы на ее глядели бы, кабы вас истратили? А главное — нужды не было. Хорошо, что ребята подоспели, когда вы с обломком шашки кинулись в самую гущу.

Олтин (сухо). Я, капитан, не мальчик и в бою знаю, что делать.

Глушаков (изумленный). Виноват, полковник.

Брист. Внизу казаки из отряда князя подогнали партию вплотную к скале… Тут прямиком и версты нет… Пошли врукопашную.

Олтин. Не надо ли подмоги?

Брист (уверенно). Нет. В полчаса дело кончат и без нас.

Офицеры всходят на скалу. Брист и Олтин остаются одни.

Ты услал Белоборского к князю?

Олтин. С рапортом.

Брист. Когда он вернется?

Олтин (задумчиво). К утру, Брист. Лагерь хорошо выбран?

Брист. Очень хорошо. Ты вообще сегодня вел дело на редкость.

Олтин. Потери страшные.

Брист. И дело страшное.

Олтин (после молчания). Жаль Чарусского.

Брист. Умер?

Олтин (кивает головой). Перед кончиной просил переслать в Москву этот медальон… С груди снял… должно быть… сувениры… Тут написано, куда и кому. Сделай это, Брист, как в крепость вернешься. Поди ж ты, никогда ни от него, ни от офицеров не слыхал, чтобы и он… того… грустный всегда был… от любви…

Брист. Ты что говоришь-то, ты понимаешь?

Олтин (встряхнувшись). А что?

Брист. Что ж, ты-то в крепость не вернешься, что ли?

Олтин (спокойно глядя ему прямо в глаза). Я сейчас еду к князю доложить о деле.

Брист. Да ты ж послал Белоборского?

Олтин. Это еще с места боя, пока я не передвинул сюда свой отряд. А теперь лагерь устроен, тут всего две-три версты. Надо самому явиться.

Брист. Так.

Олтин. Оттуда меня князь может послать прямо в Тифлис к наместнику с донесением. А наш отряд, вероятно, завтра же к вечеру будет дома. Так ты медальон пошли с первой оказией.

Брист. У тебя дуэль?

Олтин. Нет, брат, стар я для этих вещей. Да вздор все это… Ну, вчера ошалел я… стыдно… Так стыдно… Вот кровь-то неугомонная… Ты забудь, что я говорил тебе: это, брат, все вздор… Вера такая… Вера, брат, такой ангел… Вот что… Если ушлет меня князь в Тифлис, а случиться может, сегодняшнее дело изменяет весь летний план движений.

Брист (острым взглядом глядит на него). План движений…

Олтин. Так ты скажи Вере: писать я не мастер… Скажи, что целую ее и прошу… простить мой вчерашний разговор… Да поцелуй ей руку… за меня.

Брист. Олтин! Не ладно что-то…

Олтин. Чего «не ладно»? (Смеется.) Все, брат, ладно, все хорошо будет!.. — Прапорщик Ульин! Мой конвой внизу, около третьей роты, меня дожидается. Велите ему ехать, я сейчас его догоню. — Сидоренко! Сведи Гордого вниз к дороге и жди меня.

Ульин ответил «Слушаю-с», и солдат бегом уходит. Офицеры подходят.

Подполковник Брист! Я еду к его сиятельству. Примите начальство. На заре, вероятно, тронемся в крепость. До свиданья, господа! Передам князю подробно, с какими товарищами мне привел бог сегодня… послужить. (Уходит.)

Офицеры (козыряя). Счастливого пути, Василий Сергеевич.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Голос Корнева за сценой: «Жарь барана, братцы, да от меня по чарке». Голоса: «Рады стараться, ваше благородие».

Корнев (входит хромая, опираясь на шашку). Здравствуйте, господа! Привел бог увидеться… Глушаков, дай-ка свою манерку.

Глушаков. Да на. Только она с бальзамом.

Корнев. Тут, брат, не то что с бальзамом, а с киндербальзамом выпьешь.

Вотяков. Был у живореза?

Корнев. Заглянул. Не до меня ему… Вот к Настеньке пришел… Пустое дело… а болит. Примочка-то с тобой, Дарьи Кировны-то, знаменитая?

Глушаков. Со мной. Я без чаю и без ее примочки в поход не хожу. Она, брат, так понимает, какая рана что любит, как ни один лекарь не может понять. И дома у нее есть умягчительные припарки такие… Просто, брат, как рукой снимает. Иван Густавович, хотите чаю?

Брист. Давайте, только поскорее. Надо по лагерю походить.

Глушаков. Эй, Онуфриев, тащи чайник… Небось уж вскипел…

Онуфриев (у костра). Никак нет, ваше благородие. Маненько пообождите.

Брист. Как вас ранили, Еспер Андреевич?

Корнев. Да на втором завале. Рана пустая, а болит. Да счастье еще, что жив. Ввалиться-то я ввалился, а там, вижу, ни мне, ни всей роте назад не уйти.

Брист. Потому что никогда не глядите, куда лезете.

Корнев. Ну да, по-вашему — на три аршина в землю видеть, — не умею. Разбили нас на куски и наседают… Меня, юнкера Васильева да человек восемь наших солдат оттеснили в угол — и пошла жарня… Ничего не помню, такой содом стоял… Вдруг, глядь, из-за бревен наши — Чарусский впереди с Белоборским рядом. Вижу, Чарусский вытянул руки и рухнул вниз головой… И тут же меня по ноге, я упал, а на меня убитый Васильев, да еще двое наших. Я и шевельнуться не могу, и вздоху нет… Что тут было, не разберу. Только спустя несколько времени, гляжу, надо мной Белоборский… Протягивает мне руку и спрашивает: «Живы?» Я вскочил… Кругом наши. А граф щурится и говорит: «Когда же дуэль индюка с фазаном?» Чуть я его не полоснул шашкой, так он меня этим взбесил. Ну, спас человека, чего ж еще зубы скалить?

Глушаков. Скидавай мундир-то, где у тебя? Давай разотру.

Корнев. Постой, я лег удобно, как будто полегче…

Глушаков. Ну, потом…

Вотяков (во время рассказа устраивал закуску и доставал из карманов вино). Ты хлебни-ка кахетинского, свет увидишь.

Глушаков (видя, что Перервенко спит на его шинели). Ах, ты, старовер окаянный. Чего же это ты на чужой постели растянулся? Перервенко! Бисова дытына!.. Не растолкаешь ведь, здоров спать! Онуфриев, давай хоть чаю скорее.

Онуфриев. Слушаю, ваше благородие.

Вотяков. Много тебе, капитан, за этот чай грехов отпустится.

Глушаков (располагаясь). Да, уж, брат, могу сказать, я всегда с удобствами в поход хожу. У меня все найдешь: и лекарства, и чай, и сахар есть… Ведь чай теперь дороже золота… (Все это время старался налить чай в походный стаканчик.) Что за черт… Онуфриев, подлец, ты что это наделал!

Онуфриев. Чай сварил, ваше благородие.

Корнев. Вкрутую!

Глушаков. Ведь это каша, дьявол.

Онуфриев. От кипяточку увесь разбух, ваше благородие.

Глушаков. Ах ты, чертова кума! Ах ты… Уйди, пока я тебя не убил! Уйди.

Онуфриев. Слушаю, ваше благородие. (Отходит.)

Глушаков. Ведь надо ж этакое несчастье. Захарову первый друг, а чаю не умеет заварить. И ведь всю четверку всыпал… (С досадой.) А этот шут на моей постели развалился… (Толкает Перервенко.) Вставай, вставай, кривой шайтан! Нечего на чужое лезть… Отдохнуть, дьяволы, не дадут… Эка, казачья образина, на чужое до чего падки! Вставай!

Перервенко (сладким голосом). Я, моя коханочка, спать хочу…

Глушаков. Ишь ты, коханочками еще бредит… (Поднимает его за руку.) С чужого коня среди грязи…

За сценой слышен шум и крик: «Лекаря к командиру… Несите сюда… Эй, носилки… Неси прямо… Где первая рота… На перевязочный бы…» На сцене все поднимаются, бегут. Шум, говор разрастаются. Общая тревога и движение.

Офицеры и солдаты. Что случилось? Где?

Брист. В чем дело?

Голос Ульина (за сценой). Командира убили. (Вбегает вне себя, прерывисто дышит.)

Офицеры. Что такое?!

Ульин (голос обрывается). О, боже мой! Боже мой! Я ждал полковника, Сидоренко лошадь держал… Он подошел, вскочил в седло да вместо дороги вниз по круче во весь опор… и врезался в партию… что с казаками князя… Я кинулся к третьей роте… кричу: «Братцы, спасай командира!..» Пока добежали… еле живого отбили… Весь изранен… Сюда несут…

Все кидаются в сторону, откуда вбежал Ульин. Передний план почти пустеет. Солдаты вносят раненого Олтина на шинели. За ним все Офицеры. Его кладут на сено Глушакова.

Брист. Лекаря живее… Он при раненых…

Голоса. Побежали…

Брист (дрожа от волнения). Вася, Вася… голубчик ты мой…

Олтин. Слушай, Брист… Полторы… тысячи… все мои деньги… в столе заперты. Тысячу… Вере… сто Захарову… остальное батальону… по скольку придется… Оружие… тебе… и Глушакову… Нагнись…

Офицеры отходят.

Брист (нагибается). Вася, Вася…

Олтин. Скажи Вере… Пусть… не горюет… дело военное… Успокой… у нее совесть… тревожная… Пусть… замуж… идет за кого хочет.

Брист. Ни за кого она не пойдет.

Олтин. Ее… дело… Вдова… человек вольный.

Брист (сдерживая слезы, сурово). Грех большой ты взял на себя, Олтин. Не имел ты права…

Олтин. Туча… туча…

Брист. Что ты говоришь?

Олтин. Ничего… говорю… что ж… в бою… не всем… уцелеть… Не ехать же… командиру… мимо боя…

Брист. Полно…

Олтин. Свою службу… справил… как мог… Пора на покой…

Солдаты образовали кучку, опершись на ружья. Подходят Офицеры.

Глушаков (солдатам, почти плача). Эх, братцы, жаль командира!..

Брист (писавший завещание Олтина, дает его подписать Глушакову). Подпишите его волю.

Олтин (солдатам). Спасибо… братцы… за службу… не осрамили… старого… командира… Архипов!.. не рюмить!

Архипов (сурово. Слезы текут по лицу). Слушаю, ваше высокоблагородие-с.

Олтин. Государь… не забудет… вашего… сегодняшнего… дела… Если… пожалует… батальон… своей… милостью… помяните… тогда… старого… боевого… товарища… Подойди, Архипов…

Слезы текут по лицам солдат, впереди которых Офицеры. Архипов становится на колени.

Вот, брат Архипов… Под Дарго отбил меня… Что ж теперь сплоховал?

Архипов. Сплоховал, ваше высокоблагородие… Ноги стары стали, не добежал…

Олтин. Прощай, передай от меня товарищам… (Целует его в лоб.)

Архипов рыдает.

Эх, размяк… старый… А бывало… лихо песни водил…

Архипов (припадает к нему). Отец… Отец… ты наш…

Адъютант (за сценой). Держи лошадь. Где командир? (Входит.)

Солдаты расступаются.

Честь имею явиться, записка от его сиятельства.

Олтин (ослабев, еле слышно) Бристу.

Адъютант отдает ему пакет.

Прочитай…

Брист (читает). «Спасибо, спасибо, дорогой друг, за ваше геройское дело. Всю честь и весь наш успех приписываю беспримерному мужеству вашему и вашего батальона. Прошу всем вашим офицерам без исключения достойных их подвигов наград и для вас „Святого Георгия“ третьей степени. Посылаю двадцать крестов молодцам гренадерам. Обнимаю вас от сердца. Ваш Барятинский».

Олтин. Дай бог… его… сиятельству… за его доброту… до фельдмаршала дослужиться… а мне ничего… не надо… кроме… деревянного креста… да солдатской могилы… (Опускает голову на грудь.)

Брист на коленях около него.

Брист. Прощай, брат.

Еразм Ерастович (вбегая с засученными рукавами, наклоняется и, махнув рукой, отворачивается.) Умер…

Глушаков. На молитву.

Все обнажают головы. Занавес

Внешность действующих лиц

Нисколько не связывая господ артистов, я позволю себе описать действующих лиц моей пьесы такими, какими они мне рисуются.

Батунин-Вертищев — сухой, чисто выбритый, безукоризненно одетый по английской моде конца 40-х годов. В движениях, выражении лица видна постоянная тревога и озабоченность, прорывающаяся сквозь светский лоск.

Илья Борисович — всегда очень серьезен, озабочен более всего своей особой, носит дипломатические бачки, одет безукоризненно по моде конца 40-х годов. Ничему не улыбается и постоянно погружен в соображения о личных удобствах. Чем убежденнее и серьезнее артист будет произносить его фразы, тем лучше. Общий его тон — чрезвычайно корректный. До всех известных вещей доходит чрезвычайно туго и объявляет их, как новые открытия.

Брызгин — одет изысканно, но пестро. Руки унизаны перстнями. Полный, красивый мужчина, очевидно, сильно поживший, со свободными манерами, громким бархатным голосом, говорит несколько растягивая гласные, часто разглаживает пышные бакенбарды.

Граф Белоборский — носит усы и небольшие баки николаевского образца. Пробор на боку. Взгляд спокойный, холодный и несколько жесткий. Усмешка отчасти обидная. Сдержанность в каждом жесте. Перед тем как сказать или сделать что-нибудь обидное, всегда несколько сожмется, уйдет в себя и отчеканит слова особенно ясно, не сводя пристального, холодного взгляда со своего собеседника. С Ильей в первом действии отчасти запанибрата, но с оттенком превосходства и насмешки. С Олтиным в первом акте учтиво высокомерен, оттеняя общее отношение гвардии к армейцу. Брызгина брезгливо третирует. С Верой в первом действии он постоянно меняется. Артисту предстоит трудная задача, но от выполнения ее с надлежащей тонкостью зависит ясность пьесы. Белоборский привык к тому, что Вера в него влюблена. Среди своей кутежной и светской жизни ему эта любовь является приятным контрастом, нежной привычкой, необходимой роскошью. Он не ищет в ней ни любовницы, ни жены. Он понимает, что в любовницы она не годится, да и слишком порядочен, чтобы увлечь девушку и обмануть ее искреннее и глубокое чувство. Кроме того, любовниц у него много; тянет его к ней именно разница между отношениями к нему его любовниц и влюбленной девушки. Но она как его жена лишит его, с одной стороны, поэзии этой нетребовательной чистой любви, а с другой — все-таки свяжет свободу его отношений к другим женщинам. Вообще «моя жена» — это тот вид женщины, который менее всего его привлекает. Собираясь на Кавказ поневоле, он хочет оставить за собою все, что имел, не связывая себя ничем. Необходимо, чтобы в игре артиста в первом акте было видно, что его страсть к Вере только ждет препятствий, чтобы вспыхнуть. От этого так он поражен внезапной переменой ее тона. Он ничего не имел бы против того, чтобы она вышла замуж, но с мыслью о нем, с тоской по нем. Во втором акте он весь в Вере. Ее равнодушие злит его, и он изливает свою злость над первым попавшимся. В третьем и четвертом он весь охвачен своей страстью. Эгоист по природе, он неудержимо стремится к своему счастью, во что бы то ни стало, не думая ни о ком и ни о чем, кроме себя и своей любви. Одет он в гвардейскую форму сорок девятого года в первом действии, в черкеске — во втором и в третьем, в четвертом — в пехотный сюртук с эполетами.

Олтин — открытое, ясное лицо, густые форменные усы и баки, ясные голубые глаза под густыми бровями, густые седые волосы с пробором на боку, несколько поредевшие на лбу. Весь крупный, осанистый. В первом акте — не в своей сфере, точно чем-то связан, со второго — весь нараспашку. Любовь к Вере сказывается в каждом взгляде, даже когда он говорит с другими, подолгу не спускает с нее глаз. С офицерами добр, но взыскателен. Кровь его одолевает с необычайной силой и доводит до исступления. В гневе страшен. Видно смягчающее, цивилизующее влияние Бриста. В первом действии он в полной парадной форме армейского полковника, в орденах, при золотом оружии. Во втором сперва в кителе, потом в сюртуке без эполет, в папахе, азиатская шашка через плечо, через другое — нагайка.

Брист — русый, сухощавый, покойный, несколько лысый, в очках, с висячими редкими баками, жидкими усами. В общем делает впечатление очень сильного телом и духом человека. Одет чище и форменнее других, хотя в походе тоже сильно не по форме.

Глушаков — небольшого роста, несколько полный, с большими усами книзу, которые он часто закручивает на палец и затем поднимает кверху, не заботясь о том, что зачастую один висит книзу, а другой лихо вьется к уху. Одет во втором акте еще сносно, но в третьем и далее — в каком-то бешмете, поверх которого сюртук нараспашку, папаха на самом затылке, башлык на шее.

Корнев — пышная шевелюра, взбитая войлоком, черные довольно красивые усы, вздернутый веселый нос, но мрачный взгляд. Когда говорит, оглядывается вокруг, как бы желая выследить впечатление. В минуты азарта решительно теряет дар слова, жмурится и говорит первое, что взбредет в голову, произнося слова без всякого смысла.

Ульин — очень хорошенький, с милым, ласковым, молодым лицом, с светлыми волосами и усиками, необычайно доверчивым и искренним тоном. Совсем не умеет скрывать ощущений. Влюблен в Корнева и в Людмилу Борисовну. Во втором акте внезапно и мучительно заревновал к князю Гадаеву и нисколько этого не скрывает. Первую рану свою обожает.

Чарусский — бледный, худой, высокий, серьезный офицер, волосы длинные, закинуты назад. Глаза глубокие, впалые, выправка не военная: часто горбится. Говорит мало, волнуется глубоко и сильно. Небольшие усы, одет в потертый, но форменный сюртук.

Вотяков — очень большого роста, с огромными усами и баками, между которыми щетина растет постоянно. Несколько неповоротлив, говорит хрипло, осевшим от команд голосом. Одет еще небрежнее Глушакова, папаха рыжая, сюртук весь белый по швам. Из вечных обер-офицеров.

Князь Гадаев — щеголеватый, красивый, ловкий, стройный брюнет, в одних усах, подвижной, всегда устремленный вперед. Лучше играть его совсем без акцента, чем придавать его выговору обычный театральный ломаный язык. Выдавая только некоторые слова (напр., дада вместо дядя, лешидь вместо лошадь) и стараясь особенно подчеркивать ударениями два-три слова в одном предложении вместо обычного одного, можно достигнуть необходимого впечатления, особенно ввиду небольшого размера роли. Особенно важно, чтобы он не производил ни малейшего карикатурного впечатления. Воспитывался он в Петербурге в одном из военных корпусов. Одет в драгунский мундир с аксельбантами.

Брауншвагге — подвижной, очень нервный, не привыкший еще к врачебной жестокости доктор. Небольшого роста, полный, усы, баки. Одет в китель нараспашку.

Перервенко — худощавый, высокий казачий офицер, в большой бороде с пластырем на глазу. Тон хладнокровный.

Захаров — очень дурен собой и необычайно свирепого вида. Сильно копирует Олтина.

Жигалкин — рябоватый, нахально донжуанского вида, в розовой рубашке, офицерском картузе, лет 35.

Онуфриев — степенный, солидный солдат, осторожный, благообразный, лет 40. Хозяйственный. Баки, усы.

Архипов — того же типа, но лет сильно за 50. Могучего сложения. Весь в крестах и медалях.

В пятом акте солдаты одеты в разноцветные рубахи, мундиры и даже бешметы. На всех папахи. Ружья кременные.

Вера Борисовна — стройная, худощавая девушка лет 25. Уже до свадьбы у нее со всеми, кроме Белоборского, тон скорее молодой дамы, хозяйки дома, заменившей умершую мать, чем девушки. Любовь к Белоборскому тихо, но властно владеет всем ее существом. Она вся покорна его взгляду, глядит на него снизу вверх, заранее готовясь быть ему покорной, влюбленной, обожающей его женой. Ее мечта — служить ему всю жизнь, как мужу и властелину всей ее судьбы. Она ждет, когда его беспокойная натура угомонится, когда ему надоедят его пирушки, выходки, весь чуждый ей мужской склад его жизни. Она не ревнует его, она на все идет, чтобы только видеть его, говорить с ним, изредка упиться каким-нибудь ласковым его взглядом или поцелуем ее руки. Взбешенный своей высылкой, слухами об Олтине, расстроенный проигрышами, недовольный всей своей жизнью, скучающий, но все еще неугомонный и до смерти боящийся семьи и покоя, считая женитьбу чем-то вроде исправительного батальона, увлеченный отчасти перспективой Кавказа, куда устремлялись все скучающие военные денди, спасаясь от сплина, пресыщения и долгов, он очень резко обрывает ее мечты о свадьбе. Оскорбленная и оскорбляемая этими выходками уже давно, Вера наконец возмущается против его деспотизма и резко меняет свой тон. Под этим же впечатлением она принимает предложение Олтина, считая брак какой-то стеной между прошлым и будущим, предпочитая независимость обожаемой жены положению старой отвергнутой девы. Этот перелом в ней особенно важен для пьесы. И вся семейная обстановка толкает ее к решению.

Людмила Борисовна — младшая, балованная, своенравная девушка. Темперамент ее еще сильнее развертывается на Кавказе, среди новых интересных для нее людей и обстановки. Там она живет до того полной жизнью, точно дует вместе с ветром, воет вместе с бурей, несется рядом с потоком, страдает с каждым раненым и вся расплывается в лунных лучах. В ней есть что-то животное, напоминающее горного оленя, со всей его грацией. Постоянная быстрая смена впечатлений в ней ставит в тупик окружающих.

Дарья Кировна — решительная военная дама, все ее интересы в карьере мужа. Обстреленная. Последнее ее увлечение и путь, избранный ею к славе мужа, — фронтовая служба.

Воротина — рыхлая помещица, «черноземная тетя», как ее называет Илья. Громадный чепец, шелковый капот, большой ридикюль. Во всем печать глухой, постоянной крепостной деревни.

Сира Васильевна — красивая покойная дама.

Настя — хорошенькая девушка, с круглым русским лицом, рослая, живая.

Даша — тип деревенской «девки» старых времен, взятой из избы в барский дом.

Костюмы дам и прически можно найти в модных журналах того времени. На Кавказе мода отставала по меньшей мере на год. Считаю нужным прибавить, для успокоения изящного вкуса наших артисток, что уродливые кринолины изобретены Бортом в 1853 году, действие же пьесы происходит в 49 и в 51 гг.

---

Версия 1.0 от 23 февраля 2013 г., http://public-library.ru, 2013 год.

Публикация подготовлена на основе материала Машинного фонда русского языка

Дополнительная редакция и форматирование: В. Есаулов, декабрь 2013 г., http://az.lib.ru/