В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Старший полковой врач, коллежский советник Иван Павлович Баулов, лет пятидесяти восьми, среднего роста, с лысой головой, округлым брюшком, мясистым заплывшим лицом, серыми глазами, бритой бородой, подстриженными ежом усами, семенящей торопливой походкой, в 11 часов утра внезапно появился на полковом дворе. В течение четырнадцати зимних сезонов пребывания старшим врачом полка Иван Павлович, входя на полковой двор, неукоснительно заглядывал за угол околоточного здания, где всегда находил на снегу «непорядок», приводивший его в возбужденное состояние.
— Это что за безобразие? что это за безобразие? Кто позволил? Я вас, болванов, спрашиваю! Кто позволил? — перебегая от места «непорядка» к стоявшим поблизости солдатам, выкрикивал визгливо Баулов.
— В пяти шагах от командирской канцелярии двор испортили. Заглянет вдруг командир полка, кто виноват? Безобразие! Дивизионный врач может заглянуть, начальник дивизии. Кто нагрязнил? — грозно напирал он на стоящего впереди солдат бритого унтер-офицера.
— Не могу знать, вашескородие! До нас произошло, дождемся очереди, нарушений не произведем, — защищал вверенную команду бравый унтер-офицер.
— Забросать снегом, сейчас забросать, — пригребая ногами снег к желтым узорам, горячился Баулов, — командиру полка донесу.
Переглядываясь друг с другом, солдаты стояли неподвижна
— Якимец! Якимец! Якимец! — визгливо кричал Баулом.
Из сеней выскочил сухощавый чернявый солдат, небольшого роста, цыганского типа, с белыми оскаленными зубами, одетый в заплатанную форменную рубаху без пояса, без фуражки, с метлой в руках.
— Чего ты смотришь? Чего ты смотришь? — размахивая реками, кричал Баулов. — Твое дело наблюдать чистоту. Почему ты без пояса? Почему без шапки? Где твоя фуражка? Иди, дубина, оденься по форме, командир полка может встретиться, зайди, вдруг начальник дивизии. Забросай снегом, через десять минут выйду, проверю.
Баулов уходил в околоток.
— Передавит хвороба пакостников, истинный бог, передавит! — заметая «непорядки», брюзжал Якимец. — Народ хуже конницы: артиллерия куда вольготнее: там по-крайности лошадь, тварь бессловесная.
— Многонько набралось в околотке, многонько, Николай Петрович, половина, наверное, лодырей, — здороваясь с младшим врачом Сикоровым, говорил Баулов, — пожалуй, не меньше восьмидесяти набралось.
— С трахоматозными восемьдесят четыре человека, ваше высокоблагородие! — доложил фельдшер Ермаков.
— Тебя не спрашивают! Отвечай, когда спросит начальник: в следующий раз неделя ареста, — отрывисто сказал Баулов.
— Виноват, ваше высокоблагородие! — густо краснея, ответил Ермаков.
— Командиры рот жалуются, Николай Петрович, командир полка обратил внимание, — продолжал Баулов. «Замечаю, говорит, ежедневно десятками». Следует подтянуть шляющихся, отмечать в ротных книжках, налагать взыскания; начальство требует, следует исполнять: восемьдесят человек ежедневно — цифра большая.
— Как же быть, Иван Павлович, трахоматозных тридцать девять, остальных по три человека на роту не приходится.
— Знаю, знаю, — торопливо перебил Баулов, — все знаю! Командир полка требует. Оканчивайте прием, поговорим.
У нас неприятность, Иван Павлович, — заговорил Сикоров, рядовой Сидоров заявил о побоях.
— Что такое! Не может быть. Наверное, ябеда. Которой роты.
— Тринадцатой.
— Капитан Чумазов — хороший командир, строевик, службист, о нижних чинах заботится. Наверное, ябеда!
— Непонятная история. Пойдемте осмотримте?
В форменном сюртуке, с шашкой на белой портупее через плечо, сдвинутыми на лоб очками, хмурым, озабоченным лицом, поворачивал Баулов в разные стороны жалобщика. Раз десять заглядывал в ушное зеркало, в широко раскрываемый рот пациента, пробовал пальцами крепость зубов, прищуривая левый глаз, напряженно рассматривал внутреннее ухо, проводил пальцами по опухоли глаза, поднимал опухшее веко, осматривал поверхность живота, груди, спины, предлагал много раз проделать тоже Сикорову.
— Неприятная история! Очень, очень неприятная. Я нас прошу, Николай Петрович, — обратился он к Сикорову, — заканчивать прием, люди ждут на улице, на морозе, может заметили, командир полка. Я Сидорова расспрошу о подробностях, потом посоветуемся.
Сикоров вышел.
— Говори, Сидоров, правду: не был ты пьян? — подозрительно оглядывая Сидорова, спрашивал Баулов. — Капитан Чумазов хороший человек, о вас, солдатах, заботится.
— Пьян не был, вашескородие, — нервно, торопливо говорил Сидоров, — избил командир роты, рота свидетель, вашескородие! Производилась стрельба дробинкой, я не потрафил. «Пьян с… с.». — «Никак нет, вашескородие!» — "Стреляй вторично! Стрельнул — опять неудача, не угадал и в щиток. Ротный меня по лицу ударил, с ног свалился, фельдфебель сапогом в зубы… Прошусь в околоток.
— До утра не умрешь, выслушай, что буду говорить. Из избы сору не выноси, Сидоров; упасть с лестницы всякому не воспрещается — ушибиться долго ли? Оскользнулся, упал с лестницы — кому какое дело? Мне служить, тебе служить два года, с лестницы упасть, торчмя головой, всякому возможно.
Выкуривая папиросу за папиросой, нервно протирая очки, Баулов думал: «Скверная штука! Сидорова оставим в околотке, лазарет донесет в округ».
— Оставайся, Сидоров, в околотке, доложу командиру полка, понял?
Прочитывая в аптеке полученные с почты бумаги, Баулов вдруг вскочил на ноги, торопливо заглянул в конверты с надписью: «От окружного военно-медицинского управления», «От корпусного врача N корпуса».
Перечитывая предписания, волновался. За небрежное составление отчетности за декабрь — не было приложено медицинского листа — старшему врачу пехотного полка на первый раз делается замечание с предупреждением, что на будущее время…
— Шустиков! Шустиков! Шустиков! — стуча кулаком в стену, вскрикивал Баулов, лицо багровело, губы отвисли, руки дрожали.
Явился фельдшер Шустиков.
— Прочитай! Прочитай! Прочитай!.. — размахивая перед носом Шустикова бумагой, кричал Баулов. — Что ты на это скажешь? А?! Тебя, дубину, спрашиваю? Скотина! Мерзавец! Свинья! Неблагодарное животное! Попал еще в медицинские фельдшера. Читай! Читай! Читай! Я тебе припомню, припомню.
— Виноват, ваше высокоблагородие, не вложил по забывчивости! — пробежав глазами бумагу, оправдывался Шустиков.
— Что мне от твоей забывчивости?! Подвел, скотина! Чего глаза вытаращил, стоишь, как корова? Отвечай! Не хочешь быть аккуратным, убирайся к черту, таких дураков найдется. Как ты жрать не забываешь! Сейчас принеси медицинский лист! Отчего не доложил, что проворонил, не приложил листа к месячному отчету? Послали бы дополнительно, неприятностей не было. Принеси лист, при мне запечатаешь; сегодня же отправим в округ.
Огорчило Баулова и предписание корпусного врача:
"Предписываю старшему врачу, коллежскому советнику Баулову, проставив собственноручно число отправления рапорта № 129-й, возвратить таковой обратно. Предлагаю на будущее время относиться более внимательно к официальной переписке направляемой в высшие инстанции, ибо невнимательное отношение к мелочам указывает на характер деятельности вообще…
Баулов искренне сокрушался о своем промахе — непроставлено число на рапорте корпусному врачу, — не один раз брал в руки возвращенный рапорт с синим, жирным знаком вопроса, поставленным на месте долженствующего стоять числа, с четырьмя толстыми синими подчеркиваниями и страдал, чувствуя сердечные перебои: «Не ротозействуй, поставь я число на надлежащее место, не было бы замечаний от его превосходительства».
— На следующий раз не смей без меня запечатывать конверт, — внушил Баулов фельдшеру Шустикову, — в окружное управление, корпусному или дивизионному врачу буду запечатывать собственноручно, буду проверять вложенные бумаги, приложения к отчетности. Понял, что я говорю?
— Понял, ваше высокоблагородие!
— Понял! Понял! Нe тем концом понимаешь! Наделал неприятностей — говорит понял! Я тебе, Шустиков, этого не забуду, иди в приемную, попроси младшего врача после приема зайти ко мне в аптеку. Понял?
— Так точно, наше высокоблагородие.
Минут через 15 вошел Сикоров.
— Окончили прием, Николай Петрович?
— Окончил. Помою руки — к вашим услугам.
— Садитесь, коллега! Необходимо поговорить, для общей пользы, — глядя через очки мимо головы Сикорова, заговорил Баулов.
— Все неприятности по службе. Все неприятности. Из округа на вид поставили — подвел скотина Шустиков! Корпусной врач к пустякам привязался, не угодно ли полюбопытствовать? — Он передал бумаги. — Тяжело служить в шкуре старшего врача! Знаю, за четверых вы работаете, трех младших врачей в полку не хватает, а почему? Не ваше дело рассуждать! Вы, коллега, не ответственны; старший врач — в первую голову. Осел фельдшер не вложил медицинский лист — нахлобучка. Раз за 30 лет службы промах сделал — не проставил числа на бумаге — вторая нахлобучка. Обидно-с! Тридцать лет прослужил верой, правдой. До слез обидно-с!
— Бросьте, Иван Павлович! Делать нечего корпусному врачу: живой работы не видит, груды бумаг перед глазами; проверяет, заведует всем кандидат Чурочкин — что делать его превосходительству? Запятые, точки с запятой проверять, нумера, числа подчеркивать сипим карандашом, делать выговоры, замечания. В душе он вас благодарит сердечно: дал возможность лишний раз показать полезную деятельность, распорядительность.
— Что вы, что вы, Николай Петрович! Оставим этот разговор. Я просил вас зайти по очень важному делу, по служебному обстоятельству. Говорю с вами по доверию, конфиденциально. Вчера требовал меня командир полка, высказал неудовольствие; «Каждый день вижу, десятки солдат шляются в околоток, — ущерб строевому учению. Обуздать необходимо, требую к лодырям строгого отношения». Очень, очень неприятно, коллега. Я вам помогу принять меры. Предупреждал поручик Пулькин; рвет и мечет командир; немудрено, зайдет в околоток… — Поговорим о деле, коллега,
— Слушаю. Иван Павлович, докладываю: из 84-х солдат, бывших сегодня на приеме, 38 трахоматозных, хронических, таковых в полк присланных после приема в воинских присутствиях; ежедневных остается 45 человек на полк, меньше 3-х человек на роту. По совести: разве много, Иван Павлович?
— Не наше дело рассуждать, Николай Петрович, не наше дело указывать командиру полка: приказывает, приходится исполнять, неприятностей кому хочется? Оставим этот разговор!
— Что прикажете сделать с избитым Сидоровым, Иван Павлович?
— Нет! Нет! Что вы?! Пусть побудет в околотке, доложу командиру полка.
— Куда прикажете. Иван Павлович, вернувшегося из госпиталя Зильберберга? Парша на голове без изменения, госпиталь признал здоровым, к службе годным.
— Госпиталь признал здоровым, к службе годным, нам какое дело? Пусть служит! Отправить в роту с пометкой госпиталя: решающая инстанция компетентная, не в пререкания же вступать из-за жида.
— Писаря штаба Культяпова полагал бы представить в неспособные, несомненный туберкулез.
— Со штабом ссориться не хочется, адъютанту нужен Культяпов, лучший в штабе писарь; просил задержать для годовой отчетности, отказать неловко. Оставим в околотке, отдохнет, выспится, там увидим.
— Смирно-о-о! — донесся испуганно-отчаянный окрик.
— Здоррово, рребята! — раскатисто, властно прокатилось приветствие.
— Здрравия желаем, вашескородие! — слышался ответ десятков голосов.
— Не торопись! Не торопись! Отвечай по форме: руби дружно, в такт, с расстановкой, голову поворачивай, по-солдатски, гляди в глаза начальнику… Старшина! Доложи командиру роты, и здороваться не умеют.
— Слушаю, вашескорродие!
— Командир полка, — испуганно прошептал Баулов, — идемте скорее.
Машинально ощупывая шашку, портупею, проводя ладонью по борту сюртука, лысой голове, по усам, он торопливо шагал в приемную; за ним шел Сикоров.
— Грязь в околотке, скверный запах, скопище лодырей, — повертываясь в сторону подходивших Баулова и Сикорова, громко говорил командир.
Массивный, высокого роста, грудь колесом, с одутловатым темным лицом, окаймленным седой бородой, густыми нависшими усами, с круглой бугристой остриженной головой, торчащими усами, в драповом сером пальто, он властно повертывался в разные стороны.
Подходя к кровати, сдергивая одеяло, поднимал матрац с досок, перебрасывал подушки.
— Грязь, пыль под тюфяками, грязь в околотке, отвратительный запах. Безобразие!
Командир был возбужден: лицо багровое, глаза блестят, плечи нервно передергиваются.
— Как твоя фамилия? — крикнул он, подходя к солдату.
— Си-иво-о-о--ротов, вашескородие! — выпучивая глаза, вытягиваясь, выкрикнул солдат.
— Не кричи, болван! Чем ты болен?
— Не могу знать, вашескородие!
— Как не знаешь, чем болен? Чем он болен, старший врач.
— Трахомой глаз, господин полковник, — отвечал Сикоров.
— Я спрашиваю старшего врача, к вам с вопросом не обращаюсь, — резко перебил командир. — Незнание службы, беспорядок!
Он быстро направился в смежную комнату. Останавливаясь у кроватей, поднимая матрацы, проводя пальцами по оголенным доскам, выкрикивал:
— Пыль!.. Пыль!.. Непорядок!.. Распущенность!
Остановившись, быстро спросил:
— Сколько больных на сегодняшний день?.. Пятьдесят восемь! Пятьдесят восемь! Во всем беспорядок! Это что такое! Это что такое! Подходи! Эй, ты, пучеглазый! чёртова кукла! Фельдшерская морда, подходи! — гремел командирский голос.
Его глаза остановились на фигуре фельдшера Шустикова. Шустиков подскочил вплотную.
— Это что такое? — растирая ладонью стриженую фельдшерскую голову, захватывая между пальцами волосы, кричал командир, — волосы отрастил, в дьяконы записался? На восемь суток строгим арестом, на хлеб, на воду. Распустились, канальи! Старший врач, обратите внимание на подчиненных, наблюдение за фельдшерами в круг ваших обязанностей. Выстричь его, каналью, под бритву! Я вам покажу дьяконовские волосы! Фронта сделать не умеют, руку не умеют к козырьку приложить для отдания чести, ходят, как коровы на корде. Приказываю обратить особое внимание на фельдшеров, не допускать ни малейших отступлений от требований гарнизонного устава, наблюдать чистоту, опрятность в околотке, прекратить бездельное шатание нижних чинов из рот в околоток. Беспорядка не потерплю. В последний раз предупреждаю.
Трудно больные, лежащие на кроватях, замерли: солдаты, фельдшера, врачи, вытянувшись в струнку, как статуи, руки по швам, бессмысленно во все глаза смотрели на командира. Жалко согнувшись, с перевязанной головой, с вытянутыми но швам руками, трясущимися ногами стоял избитый Сидоров. Круто повернувшись на каблучках, командир вышел. С минуту все стояли столбами, не изменяя позы, выдерживая дыхание, избегая смотреть друг на друга: первыми зашевелились, закашляли солдаты.
— Выстроиться фельдшерам в перевязочной! — срывающимся, дрожащим голосом приказывал Баулов: он был бледен, губы посинели, руки вздрагивали; избегая встречи глазами, Сикоров стоял в нерешимости. — Вас, коллега, прошу зайти в аптеку.
Оправляя форменные рубашки, торопливо проводя ладонями по волосам, фельдшера выстраивались шеренгой с Шустиковым на правом фланге.
— Пролетели громы, молнии; месяца три командир не заглядывал в околоток, — входя в аптеку, шутливо сказал Сикоров.
— Мне от этого не легче, — недружелюбно заговорил Баулов, — доверяться некому, обязательно подведут. Предлагаю оставить Сидорова в околотке. Приказ командира полка о лодырях исполнять, с мерзавцами церемониться нечего; фельдшеров взять в руки, потачек не давать, с ними не миндальничать. Требую содействия согласно положению о старших и младших врачах; если закончили прием, на сегодня свободны.
— Первого, кто из вас попадется в отступлении от служебных требований — под суд! — стоя перед шеренгой фельдшеров, громко говорил Баулов. — Тебя, Шустиков, не забуду, отплачу равной монетой, заруби себе на носу. Выстричь его, каналью, под бритву! — злобно крикнул Баулов. — Немедленно отправить под арест. Всякого встречного из рот в околоток не посылать: кумовство, родство, попустительство не может быть терпимо; приказ командира полка исполнять свято, нерушимо. Поняли?
— Поняли, ваше высокоблагородие!
Околоток опустел, ушли врачи, разошлись по ротам фельдшера; принятые больные лежат по кроватям. С засученными по колени штанами, по локти — рукавами рубашки, вооруженным мочальной шваброй, ведром горячей воды и древесными опилками, служитель Якимец приводил в порядок затоптанный, заплеванный пол околотка. Под впечатлением командирского посещения он усердствовал: не жалел воды, древесных опилок, налегал на швабру всем корпусом; становясь на колени, царапал ногтями черноватые пятна, резко выступавшие на покрашенном полу.
— Не отскребается, бисова кляча! Не иначе варом промазана подошва, ничего не поделаешь! — царапая ногтями по полу, говорил Якимец.
— Ты ножом попробуй, отскребается, следа не останется, — посоветовал один из больных.
— Ножом! Ножом! Без тебя не знают, чем пол скребется, обиженно говорил Якимец. — Ложки деревянной не имею, обедать нечем, а ты — ножом. Кто мне нож приготовил? По шее дадут, в карцер посадят, на хлеб, на воду, на счет ножа — погодишь. Старший доктор пятака за работу не жертвует, а ты ножом! — Остервенело растирая шваброй воду по полу, с сердцем закончил Якимец.
— Тебе хорошо разговаривать, — приостанавливая работу, продолжал он. — Залег на кровать — лежи полеживай, с боку на бок переворачивайся: дня три пролежишь — отлежишься. Меня не берет лихорадка, не трясет анафемская душа, температура на подъем не идет; не могу заболеть, не попаду на отдых в околоток; не служба — измор! Упакостят жеребцы кругом околотка — Якимец виноват; полы затоптаны — Якимец виноват; старший доктор ругается, поручик Пулькин распоряжается, капитан нестроевой роты — по шее!
— Ругаются не своей охотой: слышал, что командир приказывал?
— Командиру чего делать? Полы мыть не приходится. Соловья, однако, баснями не кормят. Маковой росинки с утра во рту не было, — забирая ведро, швабру, говорил Якимец. — Схожу в роту, поем, чего кашевар оставил. Вы с кровати не вставайте, полы не пачкайте, дайте просохнуть. Теперь не лето, сырость долго держится.
Вернувшись в лазарет, Якимец заметил истоптанный пол. Укладываясь вздремнуть, он сонно подумал:
— Нешто человеки! Тварь бессловесная.
- ) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева «Исследователи и литераторы старого Забайкалья», Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые напечатано с подзаголовком «В полковом околотке» в газете «Русские ведомости», 1911, № 300.