Старуха
правитьТихим летним вечером по горной дороге плелась старуха, согнувшись в три погибели под тяжестью огромной вязанки хвороста, которую она тащила на спине.
Место, где я встретил эту старуху, было пустынно и прекрасно, как рай, о котором можно только грезить. Это было в Гипюскоа, посреди испанских Пиренеев с их буковыми лесами. Со всех сторон поднимались к небу горные вершины, величавые и безмолвные в своем мягком зеленом одеянии. Внизу, в глубине долины серебрилась быстрая река, отражая берега, поросшие плющом, папоротниками и роскошною июньскою зеленью. В красоте и великолепии распустившихся свежих цветов было что-то необыденное, что-то праздничное, точно природа намеренно разукрасилась так для прохода какой-нибудь королевы или волшебницы.
А угрюмые, тусклые глаза старухи, придавленной тяжелою ношей, точно и не видели праздничного убранства цветущей долины. Куда шла бедняга своей старческой походкой, низко наклонив голову и лоб, изрытый морщинами страдания? В какую-нибудь убогую лачугу, где никто не встретит ее ласковой или радостной улыбкой? А вид у старухи был такой добрый и честный, такой смиренный и покорный… Поравнявшись со мною, она посторонилась и отошла на самый край дороги, чтобы как можно более увеличить расстояние между таким ничтожным существом, каким она себя считала, и таким барином, как я.
Мне стало жаль ее, когда я встретил ее добрый, измученный взгляд. Чем помочь ей? Не могу ли я что-нибудь сделать для нее? Без сомнения, этот ворох негодных сучьев, который она с таким усилием тащит на своей старой спине, стоит грош. Легче всего было бы сказать ей: «брось, бабушка, свою вязанку и бери-ка лучше эти деньги»…
Но если это обидит ее? Ведь она немало потрудилась, собирая в лесу ветку за веткой для своей вязанки. Да и чем больше я всматривался в старуху, тем труднее казалось мне предложить ей милостыню. Платье ее, хоть и бедное и заплатанное, было чисто и прилично. Конечно, она не была нищей. Скорее это была какая-нибудь бедная труженица, состарившаяся на работе, бабушка с небогатой мызы, живущая в пренебрежении у своих родных, грубых и жадных крестьян, которые ждут ее смерти, как избавления. Бедная!
А горный путь, по которому она медленно влачила свою усталость, был так дивно, так райски хорош! Мне казалось, что я в какой-то счастливой очарованной стране, в которой живее чем где-либо ощущается восторг и упоение жизнью! К очарованию лета, этого лучшего времени года, присоединялось еще очарование лучшего часа дня, приближение заката.
Кругом виднелись бесконечные буковые леса, свежие, ровные, зеленые… Они покрывали и горные вершины, почти достигающие неба, и красивые горные склоны вплоть до лугов, пестреющих цветами, и до быстро текущих вод.
Светлая речка была покрыта островками, которые можно было принять издали за роскошно убранные цветочные корзины: так густо поросли они кустами лиловых, белых и розовых цветов. Сейчас же за дорогой расстилался густой косматый ковер из мхов и трав, которые растут только в таких глухих затишьях, на нетронутой девственной почве. Эта мощная почва казалась старой как мир. Казалось, что эти таинственные чащи буков, что эти свежие леса с могучими серыми стволами и ветками не видали еще никого, кроме пастухов и животных, что ничья нога не ступала по этому плотному, мягкому ковру. Тишиной и миром древних времен веяло от этого прекрасного зеленого края.
По странной аномалии крестьяне, которые живут в таких райских уголках, не понимают и не ценят их красоты и прелести. И старуха, согнувшись в три погибели под тяжелою ношей, ковыляла, не любуясь окружающею ее природой, и выглядела такой убогой и несчастной, точно она пробиралась в какой-нибудь глухой трущобе большого города, между мрачными стенами грязной улицы.
Дорога шла все вверх и становилась круче и тяжелее. Шаги путницы делались все более неровными и неверными. Из-за вязанки долетел до меня тяжкий вздох изнеможения. Эх, бедняга! Надо бы в самом деле как-нибудь помочь ей.
К счастию показалась деревня, и совсем близко от нас, за поворотом дороги. Очевидно, это была ее деревня, конец и цель ее пути.
На высоте, среди гор и неожиданно расступившихся лесов вставал силуэт живописного селения с темными домами и темной колокольней в старинном стиле Басков. Очевидно, никакие перемены и переделки не касались этих построек, и они стояли так в течение двух-трех веков, понемножку ветшая друг подле друга, под дождем и на солнце. И трудно было бы сгруппировать эти старые дома с большим изяществом, с большим искусством.
Я замедлил шаги, чтобы не расставаться с тихо плетущейся старухой. Мы шли рядом и в тихий час заката, немножко раньше призыва к вечерней молитве (Angelus), мы вошли с ней в деревню.
Две-три узкие темные улицы, две-три жалкие лавчонки с холстинками, с посудой, с сбруей для мулов и еще кое-каким грубым и примитивным товаром, дальше церковь и кладбище.
II со всех сторон, точно отделяя непроницаемой стеной от остального мира это древнее человеческое поселение, вставали молчаливые темные горы и леса, леса…
Что же мог я сделать для моей случайной спутницы, для этой бедной старухи? Мне было так жаль ее!
Вот сейчас она войдет в один из этих темных домишек, сбросит в угол измучившую ее ношу и, встретив самый грубый, отталкивающий прием со стороны пренебрегающих ею родственников, с новым тяжким вздохом завалится на убогое ложе с тем, чтобы завтра снова продолжать свою горькую жизнь никому ненужной старой бабки, грустно ожидающей смерти, без надежды на смягчение, на нежность окружающих. И так до конца, до минуты последней предсмертной тоски, до последней предсмертной су-дороги!.. Бедная, бедная старуха! Мне все вспоминался ее тяжелый вздох по дороге, и я продолжал жалеть ее.
Но вот в конце пустынной улицы показался ребенок, топочущий ножками по каменной мостовой. Он точно вышел кому-то навстречу, точно ждал кого-то… И едва он узнал старуху, едва убедился в том, что это точно она, как пустился бежать к ней, покрикивая:
— Бабушка!..
Это был бедный мальчуганчик лет двух или трех, хиленький, растрепанный, очень невзрачный, но похожий на нее: те же добрые, честные глаза, то же выражение. Очевидно, это маленькое существо приступало с улыбкой к той же суровой, полной нужды и лишений жизни, которую, кряхтя и вздыхая, доживала его бабушка.
— Бабушка!..
Она усмехнулась, и лицо ее внезапно просияло. Не беда, что ноша была так тяжела и дорога так утомительна, не беда, что дома встретят грубо и неприветливо, как старого человека, который не может более работать. Этот мальчик все-таки любит ее!
Морщины старухи разгладились. И угадывая, и чувствуя, вероятно, как я все время жалел ее, она оглянулась в мою сторону, как бы желая удостовериться в том, что и я вижу ее мальчугана.
"А что, — говорил ее оживший взгляд, — разве это не чудесный ребенок?.. Ну-ка, повтори теперь, что тебе меня жалко… Повтори-ка это теперь, когда ты видел, какой у меня внучек!.. "
Я хотел уже отойти от нее, унося мое ненужное и неуместное сострадание; но в эту минуту на колокольне раздался первый удар благовеста… Angelus — вечерняя молитва!.. В тишине полились звуки колокола. Старуха остановилась, чтобы перекреститься. Она наклонила голову, и лицо ее приняло выражение глубокой веры, той наивной, сильной, твердой веры, которой не одолеет ни старость, ни смерть…
Тогда в тишине забытого мирного селения, дремлющего в лет-них сумерках, среди своих лесов, и мне, вечному скитальцу, случайно, на один вечер попавшему к этим простым людям. — и мне захотелось смириться и сказать бедной старухе:
— Пожалей же и ты меня в свою очередь и помолись, бабушка, как умеешь, за мою душу, потому что из нас двух, конечно, я гораздо более жалок!
Источник текста: Сборник на помощь учащимся женщинам, составленный исключительно из произведений женщин-писательниц, снимков с картин и иллюстраций художниц: 37 портретов и 85 рисунков. — Типо-литография Т-ва И. Н. Кушнерёв и Ко, 1901. С. 226—229.