Старое и новое. Повѣсти и разсказы К. Баранцевича. Спб., 1890 г. Ц. 1 р. Въ одиннадцати мелкихъ разсказахъ и въ двухъ небольшихъ повѣстяхъ (Матушка и Мутъ) авторъ изображаетъ печальные случаи и тяжелыя стороны жизни. Видно, что авторъ не избалованъ счастьемъ или же считаетъ мало интересными и недостаточно поучительными для читателей разсказы о жизненныхъ радостяхъ. Положимъ, веселаго на свѣтѣ немного и особенно радоваться, на самомъ дѣлѣ, нечему; но мы не думаемъ, чтобы въ окружающей насъ дѣйствительности все было настолько безпросвѣтно, мрачно, насколько это отражается въ лежащихъ передъ нами произведеніяхъ г. Баранцевича. Грустный взглядъ на жизнь автора сообщается читателю и производитъ гнетущее впечатлѣніе, тѣмъ болѣе тяжелое, что оно, такъ сказать, сплошное, непрерываемое ни улыбкою, ни бодрящимъ смѣхомъ. Въ мелкихъ дозахъ, при чтеніи каждаго разсказа въ отдѣльности, это не такъ замѣтно, и даже полезно бываетъ оторвать «благополучнаго» обывателя отъ его сытаго покоя и напомнить ему, что самый его покой есть ничто иное, какъ нравственное отупѣніе, произведенное его чрезмѣрною сытостью. Это и дѣлаетъ, — очень хорошо дѣлаетъ, — г. Баранцевичъ въ разсказѣ Братъ и менѣе удачно, хотя и не менѣе талантливо, въ разсказѣ Мучитель.
Въ первомъ случаѣ богатый и утопающій въ роскоши господинъ желаетъ отдѣлаться отъ бѣдняка брата и даже отъ воспоминанія о немъ, нарушающаго его «благополучіе», купленное цѣною страданій сотни несчастныхъ, созидающихъ это «благополучіе» своимъ голоднымъ трудомъ. Такихъ людей будить надо, необходимо тревожить въ нихъ душу, заснувшую въ пресыщенномъ эгоизмѣ, Не то мы находимъ въ Мучителѣ. Тутъ полуголодный человѣкъ, самъ едва перебивающійся на скудные трудовые гроши, поставленъ въ невозможность помочь совсѣмъ голодному, приходящему требовать у него работы и заработка, а не милостыни. Да милостыня въ подобныхъ случаяхъ и неумѣстна, и безполезна, и оскорбительна; ее нельзя и предложить. А честнаго заработка полусытый не имѣетъ возможности доставить голодному, — такъ въ разсказѣ г. Баранцевича. Между тѣмъ, голодный ходитъ и ходитъ черезъ день, черезъ два, «навѣдываться, нѣтъ ли чего», и становится истиннымъ «мучителемъ», отравляющимъ и безъ того тяжелое существованіе болѣе счастливаго труженика. Это правдиво потому, что такъ бываетъ, къ прискорбію тружениковъ, весьма нерѣдко, и это хорошо написано. Но для чего же, собственно, это написано? Для того ли, чтобы тревожить нервы полуголодныхъ, когда они и такъ уже издерганы всякими мучительствами? На что же это нужно? Мы бы поняли цѣль, если бы на мѣстѣ полуголоднаго былъ сытый и имѣющій возможность оказать требуемую помощь, но желающій отдѣлаться отъ докучнаго посѣтителя ради охраненія своего пищеваренія. А полуголодные все это и безъ беллетристическихъ повѣствованій знаютъ слишкомъ хорошо и на себѣ испытываютъ слишкомъ часто мучительное состояніе людей, связанныхъ по рукамъ и по ногамъ и обреченныхъ видѣть безпомощность гибнущихъ на ихъ глазахъ. Совсѣмъ иное дѣло — разсказъ Воспоминаніе (Элегія въ прозѣ)[1], по нашему мнѣнію, лучшій изъ помѣщенныхъ въ этой книжкѣ. Къ сожалѣнію, онъ не поддается передачѣ въ короткихъ словахъ, и мы вынуждены ограничиться только намекомъ на его сущность. «Сытый» вспоминаетъ то время, — то счастливое время, — когда онъ былъ голоднымъ и, вмѣстѣ съ товарищемъ, присутствовалъ при томъ, какъ умиралъ третій, ихъ общій тоже голодный товарищъ. Умирающій оставлялъ имъ одинъ завѣтъ: «не мирись». И они, оставшіеся въ живыхъ, убѣжденно сознавали тогда, что нельзя «мириться», и, тѣмъ не менѣе, «примирились» и стали «сытыми», — сытыми и довольными своею сытостью, но лишь до тѣхъ поръ, когда, по какому-либо поводу, не поднимались въ нихъ «воспоминанія» былаго и не превращались въ какой-то мучительный внутренній голосъ, шепчущій имъ въ уши: «Отступникъ! Отступникъ!…» Объ остальныхъ разсказахъ и о повѣсти Матушка къ высказанному нами вначалѣ мы ничего не можемъ добавить. Только въ концѣ повѣсти Муть звучитъ бодрящая нота, нѣсколько сглаживающая тяжелое впечатлѣніе, производимое всѣмъ развитіемъ сюжета, взятаго изъ жизни художниковъ, гибнущихъ въ окружающей ихъ жизненной «мути» Петербурга. Дѣло въ томъ, что одного изъ такихъ художниковъ, почти уже утонувшаго въ такой «мути», пытается спасти профессоръ академіи, «старикъ на видъ крайне изможденный и хилый, но съ живыми черными глазами, въ которыхъ по временамъ проблескивалъ огонекъ молодости». Онъ ободрилъ, «окрылилъ» и приподнялъ совершенно упавшаго духомъ молодаго человѣка, но удалось ли ему спасти своего ученика, объ этомъ авторъ умалчиваетъ. Намъ хотѣлось бы вѣрить, что не пропали даромъ старанія добраго и честнаго профессора, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы не можемъ вызвать въ себѣ такой вѣры потому, что опоры для нея намъ авторъ не далъ во всемъ своемъ повѣствованіи, проникнутомъ слишкомъ мрачною безнадежностью. Мы не видимъ тамъ проблеска, который могъ бы разростись въ свѣтъ, тамъ одна «муть» безпросвѣтная, и самъ авторъ, повидимому, скептически относится къ возможности духовнаго возрожденія своего героя. Прямо это не высказано, а все же чувствуется во всемъ тонѣ, въ непередаваемомъ впечатлѣніи, которое оставляетъ въ читателѣ эта повѣсть. Было бы весьма желательно, въ интересахъ автора и публики, чтобы г. Баранцевичъ не ограничивался изображеніемъ только печальныхъ сторонъ жизни, — правда, преобладающихъ и въ дѣйствительности, но не составляющихъ всей дѣйствительности, — и отвелъ бы въ своихъ произведеніяхъ подобающее мѣсто и такимъ явленіямъ и мотивамъ, которые такъ или иначе скрашиваютъ жизнь, «не мирятъ» съ нею, — нѣтъ, это зачѣмъ же? — а даютъ бодрость жить и силы бороться, не опуская головы и рукъ, бороться активно укоромъ и смѣхомъ, а не однимъ возбужденіемъ жалости къ гибнущимъ и погибшимъ.
- ↑ Этотъ разсказъ былъ напечатанъ въ Русской Мысли 1887 г., кн. II.