Альфонсъ Додэ. править
Старички. править
— Письмо, дядя Азанъ?
— Письмо, сударь, изъ Парижа…
Онъ гордился тѣмъ, что оно изъ Парижа, то есть дядя Азанъ, но не я. Что-то мнѣ говорило, что это посланіе изъ улицы C.-Жакъ, такъ неожиданно и чѣмъ свѣтъ упавшее ко мнѣ на столъ, заставитъ меня потерять цѣлый день. Я не ошибся. Судите сами.
"Ты долженъ оказать мнѣ услугу, другъ мой. Ты запрешь свою мельницу на весь день и отправишься въ Эгьеръ. Эгьеру мѣстечко, находящееся въ трехъ или четырехъ льё отъ тебя. Стало быть, это прогулка. Прійдя туда, ты спросишь Сиротскій монастырь. Первый домъ послѣ монастыря будетъ низенькій домикъ съ сѣрыми ставнями и садикомъ позади. Ты войдешь не постучавшись, дверь всегда отперта, и, войдя, крикнешь погромче: «Здравствуйте, добрые люди! Я другъ Мориса.» Тогда ты увидишь двухъ стариковъ, но старыхъ, престарыхъ… простирающихъ къ тебѣ руки изъ глубины своихъ креселъ — и ты обнимешь ихъ отъ меня крѣпко на-крѣпко, какъ будто бы они были твои. Потомъ, вы разговоритесь. Они будутъ тебѣ говорить обо мнѣ, только обо мнѣ; будутъ разсказывать всякія глупости, которыя ты будешь слушать, не смѣясь. Вѣдь ты не станешь смѣяться? Да? Это мои дѣдушка и бабушка, два существа, для которыхъ я — все, и которые не видѣли меня уже десять лѣтъ. Десять лѣтъ — это долго! Но что будешь дѣлать! Парижъ меня держитъ… а ихъ лѣта такія, что еслибъ они поѣхали повидаться со мной, то развалились бы дорогой. къ счастью, ты находишься тамъ, мой милый мельникъ, и, цѣлуя тебя, бѣдные старики будутъ думать, что цѣлуютъ меня самого. Я такъ часто говорилъ имъ о тебѣ и о нашей дружбѣ, которая…
— Чортъ побери дружбу! Сегодня такая великолѣпная погода, но не для того, чтобъ бродить по дорогамъ; слишкомъ сильный мистраль и слишкомъ жаркое солнце. Настоящій провансальскій день. Когда пришло это проклятое письмо, я уже выбралъ себѣ пріютъ между двумя скалами, гдѣ намѣревался провести день, какъ ящерица, упиваясь солнечнымъ свѣтомъ и слушая пѣніе сосенъ… Но что будешь дѣлать! Я заперъ, ворча, свою мельницу, взялъ палку, трубку и пустился въ путь.
Я пришелъ въ Эгьеръ около двухъ часовъ. Деревушка была пуста; всѣ люди были въ полѣ. Въ побѣлѣвшей отъ пыли листвѣ придорожныхъ вязовъ, кричали кузнечики. На площади мэріи грѣлся на солнцѣ оселъ, стая голубей сидѣла на церковномъ колодцѣ, но указать мнѣ дорогу къ Сиротскому монастырю было некому. Къ счастью, передо мной предстала старая фея. Она, согнувшись, пряла въ дверяхъ своего дома Я сказалъ ей, чего я ищу, и такъ какъ эта фея была очень могущественна, то ей стоило только поднять веретено свое и сиротскій монастырь очутился у меня передъ глазами, какъ по волшебству. Это былъ большой, темный и непривѣтливый домъ, казалось, очень гордившійся тѣмъ, что надъ его стрѣльчатымъ порталомъ возвышается старинный крестъ изъ краснаго песчаника, съ нѣсколькими латинскими словами вокругъ. Рядомъ съ этимъ домомъ я замѣтилъ другой, поменьше. Сѣрыя ставни… садъ позади… Я сейчасъ же узналъ его и вошелъ не постучавшись. Я всю жизнь буду видѣть передъ собой этотъ длинный, прохладный, тихій корридоръ, со стѣнами, выкрашенными розовою краской, садикъ мелькавшій въ глубинѣ его, сквозь цвѣтную, свѣтлую штору и по стѣнамъ въ медальонахъ полинявшіе цвѣты и скрыпки. Мнѣ казалось, что я вхожу къ какому нибудь старому бальи временъ Седэна. Въ концѣ корридора, налѣво, въ отворенную дверь, слышался стукъ маятника и дѣтскій голосъ, читавшій по складамъ, останавливаясь на каждомъ словѣ: «То-гда свя-той И-риней вос-клик-нулъ: я пше-ни-ца Го-спо-да и дол-женъ бы-ть смо-лотъ зу-ба-ми сихъ жи-вот-ныхъ…» Я тихонько подошелъ къ двери и посмотрѣлъ.
Въ тишинѣ и полусвѣтѣ маленькой комнаты, старичокъ съ розовыми щеками, весь до конца пальцевъ въ морщинкахъ, сиделъ въ креслахъ, съ раскрытомъ ртомъ и положивъ руки на колѣна. У ногъ его дѣвочка въ синемъ платьѣ, въ большой пелеринкѣ и маленькомъ чепчикѣ — одежда монастырскихъ сиротокъ — читала житіе св. Иринея, въ книгѣ, которая была толще ея. Это чтеніе произвело чудотворное дѣйствіе на весь домъ. Старить скалъ въ своемъ креслѣ, мухи на потолкѣ, канарейки на окнѣ, въ своихъ клѣткахъ. Большіе стѣнные часы тоже храпѣли. Во всей комнатѣ бодрствовала только полоса свѣта, падавши сквозь закрытыя ставни, прямая и бѣлая, полная живыхъ блестокъ и кружащихся пылинокъ. Посреди всеобщей дремоты, дѣвочка продолжала читать торжественнымъ голосомъ: «И тот часъ же два льва бро-си-лись на не то и рас-тер-за-ли его.» Въ эту минуту я вошелъ.
Еслибы львы, растерзавшіе св. Иринея, ворвались въ эту комнату, они произвели бы не больше переполоха, чѣмъ я. Настоящій театральный эффектъ! Дѣвочка вскрикнула, толстая кошка упала, мухи, канарейки проснулись, часы забили, старикъ вскочилъ, испуганный, и самъ я, нѣсколько смущенный, остановился на порогѣ, закричавъ громко: «Здравствуйте, добрые люди! А другъ Мориса».
О! тогда… Еслибъ вы видѣли тогда бѣднаго старика! Еслибъ вы видѣли, какъ онъ бросился ко мнѣ съ распростертыми объятіями, какъ цѣловалъ меня, жалъ мнѣ руки, какъ бѣгалъ по комнатѣ, словно потерянный, восклицая: — Господи! Господи! Всѣ морщины на лицѣ его смѣялись. Онъ раскраснѣлся. Онъ бормоталъ: — Ахъ, скажите! ахъ, другъ Мориса! и потомъ кликнулъ: Маметта!
Мышиная бѣготня въ корридорѣ… Отворяющаяся дверь… Это Маметта. Нельзя себѣ представить ничего милѣе этой маленькой старушки, въ высокомъ чепцѣ, въ свѣтло-коричневомъ платьѣ и съ вышитымъ носовымъ платкомъ, который она, по старинной модѣ, держала въ рукѣ, чтобъ оказать мнѣ почетъ. И какъ они походили другъ на друга! Въ чепцѣ съ желтыми оборками, онъ могъ бы также назваться Маметтой. Но только настоящая Маметта, должно быть, много плакала въ своей жизни. У ней было еще больше морщинокъ, нежели у другой. При ней находилась также, какъ и при немъ, никогда не покидавшая ее сиротка въ саней пелеринкѣ. И эти старички, охраняемые этими сиротками, представляли, по истинѣ, нѣчто трогательное.
Маметта, войдя, начала было дѣлать мнѣ большой реверансъ, но старикъ одной фразой подрѣзалъ ея реверансъ. «Это другъ Мориса». И вотъ она задрожала, заплакала, уронила платокъ, и вся покраснѣла еще больше, чѣмъ онъ. Ахъ, эти старики! Всего то у нихъ одна капля крови въ жилахъ, но при малѣйшемъ волненіи, она бросается имъ въ лицо. «Скорѣй, скорѣй стулъ!» говоритъ она своей дѣвочкѣ. «Открой ставни!» кричитъ старичокъ своей. Потомъ, каждый изъ нихъ беретъ меня за одну руку, и оба ведутъ къ окну, которое отворили настежъ, чтобъ лучше меня разглядѣть.
Они придвинули свои кресла; я помѣстился въ серединѣ, на складномъ; дѣвочки стали позади насъ и допросъ начался. «Здоровъ ли онъ? Что онъ дѣлаетъ? Зачѣмъ не ѣдетъ? Хорошо ли ему живется? И пошли, и пошли. И такъ цѣлые часы».
Я отвѣчалъ какъ могъ на всѣ ихъ вопросы, сообщилъ имъ о своемъ другѣ подробности, которыя зналъ, выдумывалъ тѣ, которыхъ не зналъ, и главное остерегался признаться, что я никогда не замѣчалъ, плотно ли затворяются его окна и какого цвѣта въ его комнатѣ обои.
— Обои въ его комнатѣ?.. Голубыя, сударыня, свѣтло голубыя, съ гирляндами.
— Въ самомъ дѣлѣ! восклицала бѣдная старушка, растроганная; и, обращаясь къ мужу, прибавляла: — вѣдь онъ такой милый!
— О! да. Это безподобный малый, повторялъ тотъ съ энтузіазмомъ. И все время, пока я говорилъ, они покачивали головами, тонко посмѣивались, подмигивали другъ другу, дѣлали другъ другу знаки… Иногда старикъ наклонялся ко мнѣ, чтобъ сказать: «Говорите громче… она немножко туга на ухо». А она съ своей стороны: «Пожалуйста, погромче, онъ не совсѣмъ хорошо слышитъ.» Тогда я возвышалъ голосъ; и оба благодарили меня улыбкой. И въ этихъ поблекшихъ улыбкахъ, которыя, наклоняясь ко мнѣ, казалось, искали въ глазахъ моихъ образъ дорогого Мориса, я самъ, весь взволнованный, узнавалъ этотъ образъ, неопредѣленный, почти неуловимый; я какъ будто видѣлъ своего друга, улыбавшагося мнѣ вдалекѣ… въ туманѣ…
Вдругъ старикъ выпрямился на своемъ креслѣ:
— Маметта! А вѣдь онъ, пожалуй, еще не завтракалъ?
И Маметта, въ испугѣ воздѣвъ руки къ небу, воскликнула:
— Не завтракалъ! Великій Боже!
Я думалъ, что дѣло все еще идетъ о Морисѣ, и хотѣлъ отвѣтить, что этотъ милый малый никогда не садится за столъ позже двѣнадцати; но нѣтъ, это говорили дѣйствительно обо мнѣ, и нужно было видѣть какую суматоху я произвелъ, признавшись, что еще не ѣлъ ничего.
«Поскорѣй приборъ, синія дѣвочки! Столъ на средину комната, праздничную скатерть, тарелки съ цвѣтами. Полно вамъ хохотать. Торопитесь!»
Можете представить себѣ, какъ онѣ торопились! Не успѣли разбить трехъ тарелокъ, какъ завтракъ уже былъ готовъ.
— Вотъ маленькій завтракъ, сказала Маметта, подводя меня къ столу. — Только вы будете завтракать одни… Мы всѣ ужъ поѣли утромъ.
Эти старички, въ какое бы время вы ихъ ни застали, всегда ужь поѣли утромъ.
Маленькій завтракъ Маметты состоялъ изъ стаканчика молока, финиковъ и «баркетты» — блюда, похожаго на заварное пирожное. Словомъ — было чѣмъ насытить ее съ ея канарейками, по крайней мѣрѣ, на недѣлю. И я одинъ уплелъ всю эту провизію! Но за то какое негодованіе вокругъ стола! Синія дѣвочки перешептывались и толкали другъ друга локтемъ… а у канареекъ былъ такой видъ, какъ будто онѣ хотѣли сказать: посмотрите-ка, этотъ господинъ съѣлъ всю баркетту!..
Да, я съѣлъ ее, дѣйствительно всю, и почти не замѣтивъ этого, такъ я былъ занятъ разсматриваніемъ этой комнаты, свѣтлой и мирной, гдѣ отъ всѣхъ предметовъ вѣяло стариной… Въ особенности, я не могъ отвести глазъ отъ двухъ маленькихъ кроватей. Эти кровати были точно двѣ люльки, и я представлялъ ихъ себѣ на разсвѣтѣ, когда еще онѣ закрыты своими бѣлыми занавѣсками съ широкими оборками. Бьетъ три часа. Это часъ, когда всѣ старики просыпаются. — Ты спишь Маметта? — Нѣтъ, мой другъ. — Не правда ли, Морисъ прелестный малый? — О, да! это безподобный малый.
И я создавалъ въ умѣ своемъ, при видѣ этихъ двухъ старческихъ кроватей, стоявшихъ рядомъ, цѣлые разговоры…
А между тѣмъ, въ другомъ концѣ комнаты, передъ шкафомъ, происходила страшная драма. Дѣло въ томъ, что нужно было достать съ верху, съ послѣдней полки, стеклянную банку съ вишнями, приготовленными на водкѣ, которыя десять лѣтъ дожидались Мориса, и которыя хотѣли почать для меня. Несмотря на всѣ возраженія Маметты, старикъ пожелалъ непремѣнно достать ихъ самъ; и, къ великому ужасу жены, влѣзъ на стулъ. Вы видите отсюда эту картину: старикъ дрожитъ и поднимается на цыпочки; синія дѣвочки ухватились за его стулъ; Маметта, едва дыша, стоитъ сзади, съ простертыми руками… а изъ отвореннаго шкафа несется бергамотный запахъ…
Наконецъ, послѣ долгихъ усилій, удалось достать знаменитую банку, и вмѣстѣ съ ней старый серебренный бокалъ, принадлежавшій Морису, когда онъ былъ ребенкомъ. Мнѣ наполнили его вишнями до верху. «Морисъ такъ любилъ эти вишни!» И, подчуя меня, старикъ говорилъ мнѣ на ухо, голосомъ лакомки: «Вы счастливы, что можете кушать ихъ… Это приготовляла жена моя… Вы увидите, какъ это вкусно…»
Увы! Жена его приготовляла ихъ, но забыла подсластить. Что хотите! Люди подъ старость дѣлаются разсѣянны. Онѣ были ужасны, ваши вишни, моя бѣдная Маметта; но это не помѣшало мнѣ доѣсть все до конца, не моргнувши.
По окончаніи обѣда, я всталъ, чтобы проститься съ хозяевами. Имъ хотѣлось бы, чтобъ я еще немножко побылъ у нихъ и поговорилъ объ миломъ Морисѣ; но наступалъ вечеръ; до мельницы было далеко. Нужно было идти.
Старикъ всталъ въ одно время со мной. «Маметта! мое платье! Я хочу проводить его до площади.» Хотя Маметта, безъ сомнѣнія, въ глубинѣ души своей, думала, что ужь слишкомъ свѣжо для того, чтобы провожать меня до площади, но, однакожъ, она не выказала этого, и только, помогая ему надѣвать кафтанъ, великолѣпный кафтанъ цвѣта испанскаго табаку, съ перламутровыми пуговицами, доброе созданіе сказала вполголоса: — Ты вѣдь не поздно вернешься, не правда ли? — А онъ съ лукавой усмѣшкой отвѣчалъ ей: «Хе, хе, хе… не знаю… можетъ быть…» И они смотрѣли другъ на друга, смѣясь; и синія дѣвочки, видя, что они смѣются, засмѣялись также; и канарейки, въ своемъ уголкѣ, смѣялись по своему. Между нами, мнѣ кажется, что они всѣ немножко опьянѣли отъ запаха вишенъ.
Ночь наступала, когда мы вышли съ дѣдушкой. Синяя дѣвочка слѣдовала за ними, на далекомъ разстояніи, для того, чтобы проводить назадъ старичка. Но онъ не видалъ ея; и гордился тѣмъ, что идетъ со мной подъ руку, какъ настоящій мужчина. Маметта, сіяющая, смотрѣла на насъ съ своего крыльца; и при этомъ покачивала головой, какъ бы говоря: А старичокъ-то мой… еще ходитъ!..