Старик Горио. Часть III (Бальзак)/ДО

Старик Горио. Часть III
авторъ Оноре Бальзак, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Le père Goriot, опубл.: 1834. — Источникъ: az.lib.ru • Въ типографіи И. Смирнова при Императорскихъ Московскихъ Театрахъ. 1840.

СТАРИКЪ ГОРІО.

РОМАНЪ, СОЧИНЕНІЕ БАЛЬЗАКА. ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО.

Часть III.

МОСКВА. ВЪ ТИПОГРАФІИ И. СМИРНОВА. при ИМПЕРАТОРСКИХЪ Московскихъ Театрахъ. 1840. Печатать позволяется

съ тѣмъ, чтобы но отпечатали представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва, Января 23 дня, 1839 года.

Ценсоръ и Кавалеръ И. Снегиревъ.

— Пойдемте въ вашу, комнату, сказалъ Горіо, взявъ у Сильвіи ключь.

— Я нашелъ прелестную квартерку, въ улицѣ Артуа, близехонько отъ улицы Св. Лазаря, гдѣ живетъ моя Дельфина. Мы уже умеблировали эту квартиру; въ ней есть довольно мѣста для васъ и для меня. Все это ничего не будетъ вамъ стоить; не спрашивайте какимъ образомъ, этого я вамъ не скажу. О, намъ тамъ будетъ очень хорошо!

Евгеній не говорилъ ни слова, и, сложивъ руки на груди, прохаживался взадъ и впередъ по комнатѣ. Горіо воспользовался минутой, когда онъ былъ къ нему спиною, и поставилъ на каминъ красный сафьянный футляръ съ золотымъ гербомъ Растиньяка.

— Вы не можете вообразишь, сколько мнѣ было хлопотъ съ этимъ. Но за то какъ я буду счастливъ! Жива съ вами, я буду иногда видѣть мою Дельфину, и сверхъ того буду знать, что она дѣлаетъ: вы всякой день станете разсказывать мнѣ объ ней… Боже мой, какъ мнѣ сегодня было весело! Вѣдь мы ходили вмѣстѣ! Были въ лавкахъ, вездѣ, вездѣ! Потомъ, я проводилъ ее домой. Ужъ лѣтъ десять, какъ я не хаживалъ ни съ одной изъ дочерей моихъ. Но теперь мы сблизимся съ моей Дельфиной…

И бѣднякъ старикъ плакалъ съ радости.

— Вѣдь вамъ иногда надобно же будетъ кого нибудь для прислуги; а я всегда тутъ. Охъ, если бъ этотъ проклятый Альзинцъ умеръ; если бъ его подагра догадалась забраться въ желудокъ! Вы бы женились на моей Дельфинѣ, и она была бы счастлива, и мы жили бы вмѣстѣ;… Боже мой, Боже мой… какъ это было бы хорошо! Всю дорогу она только о васъ и толковала: «Не правда ли, батюшка, что онъ хорошъ? Не правда ли батюшка, что у него доброе сердце?» Ну только и слышишь отъ нея! Я ей разсказалъ, что вы отдала мнѣ на сохраненіе тотъ билетъ-то, въ тысячу франковъ, это ее до слезъ тронуло…

Да что это у васъ на каминѣ? сказалъ наконецъ Горіо, досадуя, что Растиньякъ не замѣчаетъ подарка.

Евгеніи смотрѣлъ на него, какъ полоумный. Дуэль, о которой говорилъ Вотренъ, и вмѣстѣ предложеніе добраго старика, казались ему тяжкимъ сномъ. Онъ обернулся къ камину, увидѣлъ футляръ, раскрылъ его, и нашелъ тамъ прелестные Брегетовскіе часы, завернутые въ бумажкѣ, на которой было написано:

"Я хочу, чтобы вы каждую минуту обо мнѣ думали, потому что….

Дельфина."

Послѣднія слова, видно, содержали въ себѣ намѣкъ на какую-то сцену происходившую между ними, потому что Евгеній былъ тронутъ. Гербъ его былъ превосходно выдѣланъ эмалью на спинкѣ часовъ. Онъ восхищался, Горіо блаженствовалъ. Онъ, вѣрно, обѣщалъ разсказать дочери, какое дѣйствіе произведетъ на Евгенія ея подарокъ. Онъ любилъ Растиньяка и за себя и за все.

— Ступайте къ ней сегодня вечеромъ. Она ждетъ васъ. Она бѣдняжка, одна одинехонька. А! говорятъ что мужъ ея очень сконфузился, когда адвокатъ мой сталъ говорить съ нимъ о приданомъ. Онъ началъ увѣрять, что обожаетъ дочь мою! Такъ вы возьмете меня къ себѣ жить?

— Я охотно къ вамъ переѣду! Вы знаете, что я люблю васъ.

— О, да; вы не стыдитесь меня! Дайте мнѣ обнять васъ. И онъ заключилъ его въ свои объятія.

— Ну, что же? пойдете что ли вы къ ней.

— Пойду, непремѣнно пойду. Только мнѣ надобно сегодня сходишь еще въ другое мѣсто по весьма важному дѣлу.

— Не могу ли я что нибудь для васъ сдѣлать?

— Въ самомъ дѣлѣ, вы можете оказать мнѣ большую услугу. Я пойду къ Г-жѣ Нюсингенъ, а вы, между тѣмъ, потрудитесь сходить къ старику Тальферу, и попросите его, чтобы онъ принялъ меня сего, дня вечеромъ. У меня есть до него дѣло, крайне нужное.

— Что это значитъ? вскричалъ Горіо, измѣнившись въ лицѣ. Неужели правда, что опіи дураки тамъ толкуютъ? Неужели вы любите….

— Клянусь вамъ, что я люблю только одну женщину на свѣтѣ, сказалъ Растиньякъ. Но сынъ Г. Тальфера дерется завтра на дуели, и я слышалъ что онъ будетъ убитъ…

— Да вамъ-то какая надобность? сказала. Горіо.

— Непремѣнно надобно ему сказать, чтобы онъ не ходилъ въ… вскричалъ Евгеній.

И въ эту минуту послышался голосъ Вотрена, который, появившись вдругъ въ дверяхъ его комнаты, пѣлъ:

Ричардъ, о мой Король!

Покинутъ всѣми ты……..

Брумъ! брумъ, брумъ бурурррррумъ

Я долго по свѣту шатался,

Вездѣ вездѣ перебывалъ……..

Тра-ла, ла-ла, тра-ла-ла-ла, тра-да-ла-ла!

— Господа! закричалъ Христофоръ, кушать готово.

— Послушай, сказалъ Вотренъ, возьми бутылку моего Бордосскаго вина.

— А каковы часики? спросилъ Горіо.

Вотренъ, Горіо и Растиньякъ, сошли вмѣстѣ въ общую комнату, и какъ всѣ уже были за столомъ, то они принуждены были сѣсть рядомъ. Евгеній во весь обѣдъ былъ съ нимъ очень холоденъ, хотя Вотренъ, котораго Г-жа Воке находила столь любезнымъ, никогда не бывалъ такъ веселъ и забавенъ. Всѣ хохотали. Это хладнокровіе Вотрена приводило Евгенія въ отчаяніе.

— Что съ вами сегодня сдѣлалось? сказала Г-же Воке: вы веселы какъ козленокъ.

— Я всегда веселъ, когда удачно сладилъ какое нибудь дѣло, отвѣчалъ Вотренъ.

— Какое дѣло? сказалъ Евгеній.

— Да; я поставилъ товары, и получу порядочные проценты за коммисію. Мамзель Мишоно! сказалъ онъ, замѣчая, что она за нимъ присматриваетъ: что вы на меня такъ коситесь? Или лице мое вамъ не нравится? Пожалуй, я перемѣню его, вамъ въ угоду. Слышишь, Поаре, ты на меня не разсердишься?

— Что вы не пойдете въ натурщики? сказалъ молодой живописецъ: съ васъ бы хорошо писать Геркулеса.

— Пожалуй, пиши; только съ тѣмъ, чтобы мамзель Мишоно позволила списать съ себя Венеру.

— Венера! Венера! закричали студенты, хохоча.

— Все это хорошо, сказала Г-жа Воке съ досадой: а лучше бы было, если бъ вы поподчивали насъ вашимъ бордосскимъ. Оно и пріятно, и здорово для желудка.

— Господа! вскричалъ Вотренъ: госпожа президентша напоминаетъ намъ о соблюденіи порядка. Г-жа Кутюръ и вотъ эта юная добродѣтельная дѣвица не сконфузятся отъ вашихъ вольныхъ рѣчей за рюмкой; но не заставляйте краснѣть Г-на Горіо. Имѣю честь предложить вамъ бутылку Бордосскаго вина, извѣстнаго подъ именемъ Г. Лафита, но въ которомъ нѣтъ ни малѣйшаго духа оппозиціи, ни либерализма… Ей, чучело! сказалъ онъ, смотря на Христофора, который и не двигался. Слышишь Христофоръ! Развѣ ты не знаешь своего имени? Давай сюда напитки!

— Вотъ они сударь, сказалъ Христофоръ, подавая ему бутылку.

Наполнивъ стаканы Евгенія и Горіо, онъ налилъ себѣ нѣсколько капель, понюхалъ вино, попробовалъ, ожидая, чтобы сосѣди его выпили, и потомъ вскричалъ: Фуй, оно пахнетъ пробкой! Возьми его себѣ, Христсфоръ. Да поди въ мою комнату; знаешь, тамъ, направо: насъ шестнадцать человѣкъ; такъ принеси восемь бутылокъ.

— Коль такъ, вскричалъ живописецъ, такъ я плачу за сотню каштановъ.

— Браво! — Славно! — Лихо!

Восклицанія взлетѣли какъ ракеты.

— Ну, матушка! сказалъ Вотренъ Г-жѣ Воке: двѣ бутылочки шампанскаго.

— Шутка! Да вѣдь это двенадцать франковъ. Гдѣ мнѣ ихъ взять? Но если Г. Растиньякъ за нихъ заплатитъ, такъ я пожалуй….

— Согласенъ, сказалъ Растиньякъ; плачу.

Бутылки начали ходить вокругъ стола; всѣ развеселились; гости зашумѣли. Грубый хохотъ раздавался въ комнатѣ. Между тѣмъ кто-то вздумалъ закричать какъ разнощикъ, и въ одну минуту раздалось со всѣхъ сторонъ: — Ножи точить! — Кошкамъ ѣсть! — Стараго мѣха продать! — Бутылки, штофы продать! — Рыба свѣжая! По вишню по ягоду!…

Побѣда осталась за Біаншономъ, который самымъ гнусивымъ голосомъ прокричалъ: — птицы пѣвчія!

Шумъ былъ ужасный. Плоскости и шутки сыпались со всѣхъ сторонъ. То была настоящая опера, которою дирижировалъ Вотренъ, наблюдая между тѣмъ за Евгеніемъ и Горіо. Они оба, казалось, уже опьянѣли. Прислонившись къ спинкѣ стульевъ, они молча смотрѣли на этотъ необычайный безпорядокъ, и пили мало. Оба думали о томъ, что имъ надобно сдѣлать въ этотъ вечеръ, и между тѣмъ оба, чувствовали, что уже не могутъ приподняться. Вотренъ искоса на нихъ поглядывалъ, и, когда уже глаза Евгенія смыкались, онъ нагнулся къ его уху и сказалъ ему: — нѣтъ мой миленькій, тебѣ не перехитрить Вотрена! Да притомъ, я слишкомъ люблю тебя, чтобы позволить тебѣ надѣлать глупостей. Если ужь я на что нибудь рѣшился, то мнѣ никто въ мірѣ не помѣшаетъ! А! ты хотѣлъ предостеречь старика Тальфера. Нѣтъ, любезный, печь нетоплена, тѣсню готово, — на лопату, да и въ печку: завтра станемъ прикусывать, да похваливать; а ты было вздумалъ помѣшать мнѣ. Не безпокойся, все будетъ исправно; полковникъ Франнести завтра же кончикомъ шпаги доставитъ Викторинъ наслѣдство отъ брата. Материнское имѣніе ихъ составляетъ болѣе трехъ сотъ тысячъ франковъ: такъ у ней будетъ и безъ того около пятнадцати тысячъ дохода. А ты, спи себѣ покуда!…

Евгеній слышалъ все это, но не могъ отвѣчать; языкъ его не ворочался, и сонъ одолѣвалъ его. Столъ и гости казались ему въ какомъ-то туманѣ. Шумъ утихъ и гости, одинъ за другимъ, разошлись. Потомъ, когда въ комнатѣ остались только Г-жа Воке, Г-жа Кутюръ, Викторина, Вотренъ и Горіо, Растиньякъ видѣлъ еще какъ будто во снѣ, что Г-жа Воке начала сливать остатки вина въ одну бутылку.

— Экіе весельчаки! что за шумливый народъ говорила она.

Это были послѣднія слова, которыя Евгеній разслышалъ и понялъ.

— Ужь правду сказать, Г. Вотренъ на эти штуки мастеръ! сказала Сильвія. Посмотрите-ка ради Бога, Христофоръ спитъ какъ сурокъ.

— Прощайте, матушка голубушка, сказалъ Вотренъ Г-жѣ Воке. Я иду въ театръ. Хотите со мной? За всѣхъ плачу!

— Я съ вами! вскричала Г-жа Воке.

— Э голубчики, угомонились! сказалъ Вотренъ, поглядывая на Горіо и Растиньяка.

Онъ положилъ голову Евгенія на спинку стула, съ жаромъ поцѣловалъ его въ лобъ и запѣлъ:

Спи мой милый почивай,

Глазъ своихъ не открывай!

— Я боюсь, не боленъ ли онъ? сказала Викторина.

— Ну такъ, постерегите его, сказалъ онъ. Это обязанность доброй жены, прибавилъ онъ, нагнувшись къ ея уху. Онъ васъ обожаетъ и я предсказываю, что вамъ непремѣнно быть за нимъ. Наконецъ, сказалъ онъ въ слухъ, «Они пользовались всеобщимъ уваженіемъ, жили долго и счастливо и оставили много дѣтей!» Такъ кончаются всѣ старинные романы.

— Ну, матушка! сказалъ онъ, обнимая Г-жу Воке: одѣвайтесь-ко поскорѣе; платье съ цвѣтами, шляпку съ перьями, кушакъ съ узорами. Ну же, скорѣе; а я схожу покуда за извощикомъ.

И онъ ушелъ, напѣвая:

Солнце красное, солнце красное!

На твоихъ лучахъ зрѣютъ яблочки!

— Господи, Боже мой! сказала Г-жа Воке, обращаясь къ Г-жѣ Кутюръ: съ этимъ человѣкомъ и на чердакѣ не соскучишься. Ну, прибавила она, взглянувъ на Горіо: онъ уже протянулся. Этотъ старый чортъ ни въ жизнь меня въ театръ не важивалъ. Да вѣдь онъ, пожалуй, со стула свалится! Сильвія, стащи его къ нему на постель.

Сильвія взяла старика подъ руки, свела его кой-какъ въ его комнату, и бросила какъ снопъ поперегъ постели.

— Бѣдняжка? сказала Г-жа Кутюръ, расправляя волосы Евгенія, упадавшіе ему на глаза. Онъ, какъ красная дѣвушка, не можетъ лишней рюмки выпить.

— То ужь правду сказать, вскричала Г-жа Воке: вотъ ужь тридцать одинъ годъ какъ я пускаю къ себѣ жильцовъ; много молодыхъ людей видывала, а такого милаго право еще не знавала. Экой онъ хорошенькой, когда спитъ! Положите жь его голову къ себѣ на плечо. Ба, да онъ и самъ свалился на плечо Викторины. Догадливъ? А то бы онъ разкроилъ себѣ голову объ стулъ. А что! вѣдь они парочка бы хоть куда.

— Какъ можно этакія вещи говоришь! сказала Г-жа Кутюръ.

— Ба, да вѣдь онъ не слышитъ. Сильвія, пойдемъ, одѣнь меня. Я надѣну большой корсетъ.

— Большой корсетъ? послѣ обѣда-то! Нѣтъ, сударыня, я не стану васъ шнуровать, я не хочу быть вашей убійцей.

— Нужды нѣтъ! Я должна принарядиться для Г. Вотрена.

— Да что вы хлопочите: для своихъ наслѣдниковъ?

— Ну же, Сильвія! полно умничать. Пойдемъ.

Храпѣнье Христофора раздавалось по всему дому; оно составляло совершенную противоположность съ тихимъ сномъ Евгенія, который спалъ мило какъ младенецъ. Радуясь, что можетъ позволить себѣ одно изъ тѣхъ добрыхъ дѣлъ, въ которыхъ изливается вся нѣжность женщины, и чувствовать, безъ нарушенія стыдливости, біеніе сердца Евгенія, Викторина сидѣла смирно, и смотрѣла на него съ видомъ матери, которая имѣетъ своего ребенка. Посреди нѣжныхъ мыслей, раздавшихся въ ея сердцѣ, трепетъ сладости, возбуждаемый прикосновеніемъ милаго, пробѣгалъ но ея жиламъ,

— Бѣдняжка! сказала Г-жа Кутюръ, пожиная ей руку.

Старуха любовалась милымъ, но болѣзненнымъ лицомъ Викторины, которое сіяло блаженствомъ. Дѣвица Тальферъ походила на одну изъ тѣхъ картинъ старинныхъ живописцевъ, которые пренебрегали подробностями и сберегали все свое искуство для изображенія лица, обыкновенно нѣсколько желтоватаго, но какъ будто отражавшаго золотые оттѣнки неба.

— Онъ, вѣдь, маменька, выпилъ не больше двухъ рюмокъ! сказала она, расправляя волосы Евгенія.

— Онъ не привыкъ къ пьянству, моя милая, а то бы могъ выпивать столько же какъ и другіе. Это дѣлаетъ ему честь, что онъ такъ пьянъ.

На улицѣ послышался стукъ кареты.

— Маменька, сказала Викторина: это Г. Вотренъ! Снимите съ меня голову Евгенія. Мнѣ бы мнѣ хотѣлось, чтобы онъ видѣлъ меня въ этомъ положеніи: этотъ человѣкъ мараетъ душу своими шутками.

— Ты несправедлива къ нему, сказала Г-жа Кутюръ. Вотренъ человѣкъ простой, но добрый. Онъ немножко въ родѣ моего покойнаго мужа.

Вотренъ вошелъ потихоньку въ комнату, и остановился, чтобы полюбоваться на эту картину.

— Эта сцена внушила бы нѣсколько прекрасныхъ картинъ Бернардену-Сенъ-Пьеру, автору "Павла и Виргинія, " сказалъ онъ. Какъ юность мила! Спи, Евгеній, спи; счастье иногда приходитъ во снѣ. Вы не можете сообразить, какъ а люблю этого молодаго человѣка! прибавилъ онъ, обращаясь къ Г-жѣ Кутюръ: и люблю потому, что душа его такъ же прекрасна, какъ, и лице. Этотъ, право, стоитъ любви. Если бъ я былъ женщина, я бы хотѣлъ умереть, нѣтъ, жить для него. — Когда я смотрю на нихъ, сударыня, сказалъ онъ, нагнувшись къ уху Г-жи Кутюръ, маѣ приходитъ въ голову, что они созданы другъ для друга. — Пути Провидѣнія неисповѣдимы! прибавилъ онъ вслухъ. Вы соединены между собою, мои милые, одинаковою чистотою и всѣми прекрасными чувствованіями сердца человѣческаго; невозможно, чтобы будущность разлучила васъ. Богъ справедливъ. — Мнѣ помнится, что я какъ-то видѣлъ у васъ на рукѣ линіи благополучія, продолжалъ онъ, обращаясь къ Викторинѣ. Дайте мнѣ вашу ручку, не бойтесь. Боже мой, какія прекрасныя линіи! О, повѣрьте мнѣ, что вы въ скоромъ времени будете одною изъ самыхъ богатыхъ наслѣдницъ во всемъ Парижѣ; вы осчастливите человѣка, который васъ любитъ; батюшка возьметъ васъ къ себѣ; вы выйдете за мужъ за молодаго человѣка изъ хорошей фамиліи, и прекраснаго, и который васъ обожаетъ.

Тяжелые шаги старой кокетки Воке прервали Предсказанія Вотрена.

— Фу, ты, Господи, какъ разрядилась! вскричалъ онъ, и, по дошедши къ ней, задѣлъ пальцемъ за торчащій на желудкѣ конецъ желѣзной полости корсета, также, что упругій металлъ. Произвелъ отголосокъ хлопушки. Не тѣсненько ли, матушка? Бѣда, вѣдь! какъ заплачете въ театрѣ, пожалуй и лопнете какъ бомба. Но я подберу осколки съ тщательностію антикварія…

— Вотъ человѣкъ, который еще придерживается старинной Французской любезности съ дамами! прошептала Г-жа Воке, на ухо Г-жѣ Кутюръ.

— Прощайте дѣти! сказалъ Вотренъ, обращаясь къ Евгенію И Викторинѣ. Благословляю васъ! прибавилъ онъ держа руки надъ ихъ головами. Повѣрьте мнѣ, сударыня, желанія честнаго человѣка всегда принесутъ счастье.

— Прощайте, моя милая, сказала Г-жа Воке своей жилицѣ и потомъ нагнувшись къ ея уху, прибавила: Какъ вы думаете, не имѣетъ ли Г. Вотренъ на меня намѣреній?

— Быть можетъ.

— Ахъ, маменька! сказала Викторина, когда онѣ остались однѣ съ Г-жею Кутюръ: ахъ, маменька, что если бы Г. Вотренъ сказалъ правду

— Да что жь, моя милая! для этого надобно только, чтобы братъ твой упалъ съ лошади, и свернулъ себѣ шею.

— Какъ вамъ не грѣхъ, маменька!

— Конечно, грѣхъ желать кому нибудь зла. Но, право, я бы съ удовольствіемъ снесла цвѣтовъ на его могилу. У него дурное сердце! Онъ не хочетъ попросить за свою мать, а самъ пользуется ея наслѣдствомъ. Покойница сестра была не бѣдна; да, къ несчастно въ свадебномъ документѣ не оговорено было, чтобъ имѣніе ея перешло къ дѣтямъ отдѣльно отъ отцовскаго.

— Благополучіе мое было бы тяжело мнѣ, если бъ оно стоило кому нибудь жизни, сказала Викторина. Въ такомъ случаѣ я лучше бы хотѣла оставаться всю жизнь здѣсь.

— Пути Провиденія неисповѣдимы, какъ говоритъ и Г. Вотренъ. Мнѣ очень пріятно было видѣть, что онъ не такой безбожникъ какъ Другіе.

Г-жа Кутюръ и Викторина, съ помощію Сильвіи перенесли Евгенія въ его комнату, положили на постель, и кухарка разстегнула его сюртукъ, чтобы ему было не такъ душно. Когда Г-жа Кутюръ отвернулась, Викторина, уходя, напечатлѣла поцѣлуй на челѣ Евгенія. Она собрала такъ сказать въ одно цѣлое всѣ счастливыя минуты этого дня, составила изъ нихъ картину благополучія, долго любовалась ею, и наконецъ заснула счастливѣйшимъ существомъ во всемъ Парижѣ.

Вотренъ напоилъ Евгенія и Горіо виномъ съ опіумомъ. Они одна спали; другіе, не пившіе изъ первой бутылки, были только веселы, когда разошлись всѣ послѣ обѣда. Біаншонъ, среди общей радости, забылъ даже распросить мамзель. Матово о забавномъ прозваніи, слышанномъ имъ въ саду, а мамзель Мишоно раздраженная насмѣшкою Вотрена, который назвалъ ее Венерою, рѣшилась съиграть съ нимъ непріятную шутку. Она тотчасъ отправилась съ Г. Поаре къ Бидону, котораго все еще считала за Гондюро. Знаменитый начальникъ сыщиковъ принялъ ее очень вѣжливо. Условившись съ нею обо всемъ онъ далъ ей небольшую сткляночку съ какими-то черными каплями и разсказалъ ей, какъ употреблять ихъ. Покуда онъ доставалъ сткляночку изъ ящика, ей пришло въ голову, что полиція, можетъ-быть, старается такъ усердно о задержаніи Вотрена потому, что наѣстся найти у него много денегъ., она, съ хитрою улыбкою, намекнула объ этомъ Видоку.

— Нѣтъ! вы ошибаетесь, отвѣчалъ онъ. Намъ нужно задержать Жака Коллена потому, что онъ лучшая голова изъ всѣхъ воровъ и мошенниковъ. Они это очень знаютъ. Онъ ихъ предводитель, совѣтникъ, наставникъ, ихъ Бонапартъ. Этотъ человѣкъ никогда не оставитъ своего отрубка на плахѣ. Онъ смѣется надъ нами, и надъ вдовушкой,^[1] За то, если намъ случается ловить этакого молодца, то мы въ случаѣ сопротивленія убиваемъ его безъ церемоній. Такимъ образомъ мы избавляемъ общество отъ опаснаго члена, и предупреждаемъ множество преступленій. Мы сдѣлаемъ это и съ нимъ.

Слѣдующій день долженствовалъ сдѣлаться однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ дней исторіи дома Г-жи Воке. Доселѣ самыми важными событіями въ этой мирной обители были появленіе или выбытіе какого нибудь жильца. Но этотъ день былъ совершенно необыкновенный, и понынѣ служитъ Г-жѣ Воке неистощимымъ предметомъ разсказовъ. Во первыхъ Горіо и Растиньякъ проспали до одиннадцати часовъ. Г-жа Воке, возвратившись изъ театра въ двѣнадцатомъ часу, пролежала въ постели до половины одиннадцатаго. Продолжительный сонъ Христофора, который допилъ бутылку, отданную ему Вотренемъ, замедлилъ приготовленіе завтрака. Поаре и дѣвица Мишоно не жаловались, что долго не даютъ завтракать. Викторина и Г-жа Кутюръ тоже долго не вставали. Вотренъ въ осьмомъ часу ушелъ со двора, и возвратился передъ самымъ завтракомъ. Около половины двѣнадцатаго, Христофоръ и Сильвія пошли стучать въ двери и созывать всѣхъ въ столовую. Жильцы собрались не скоро; но Мишоно пришла прежде всѣхъ, мелькнула раза два около камина, и влила въ кофе, приготовленный для Вотрена, капли, данныя Видовомъ. Евгеній поднялся послѣ всѣхъ, и когда онъ сходилъ съ лѣстницы, артельщикъ подалъ ему письмо отъ Г-жи Нюсингенъ.

«Я ждала васъ вчера цѣлыя вечеръ. Такъ то вы меня любите. Очень видно, что вы еще никого не любили. Что же съ вами сдѣлалось? Успокойте меня, объясните мнѣ, отчего вы не приходили послѣ того, что батюшка сказалъ вамъ. Я посержусь и прощу васъ. Не больны ли вы? Зачѣмъ вы такъ далеко живете! Ради Бога, отвѣчайте мнѣ, — вы будете ко мнѣ? Если вы заняты, то напишите хоть одно слово — Иду, или Боленъ. Но если бъ вы были больны, батюшка пришелъ бы сказать мнѣ. Что же такое случилось?»…

— Да, что такое случилось? вскричалъ Евгеній, вбѣжавъ въ столовую и смявъ въ рукѣ письмо. Который часъ?

— Половина двѣнадцатаго, сказалъ Вотренъ, подкладывая сахаръ въ свой кофе.

Онъ бросилъ на Евгенія одинъ изъ тѣхъ холодныхъ, оцѣпѣняющихъ взглядовъ, которыми люди, одаренные въ высокой степени магнетическою силою, усмиряютъ, какъ говорятъ, даже бѣшенство съумасшедшихъ. Евгеній затрепеталъ всѣми членами. Вслѣдъ за тѣмъ на улицѣ послышался стукъ коляски, и человѣкъ въ ливреѣ Г. Тальфера вбѣжалъ запыхавшись въ комнату.

— Батюшка васъ требуетъ, сударыня! сказалъ онъ поспѣшно Викторинѣ. У насъ случилось несчастіе. Молодой баринъ былъ сегодня утромъ на дуели, и смертельно раненъ шпагою въ лобъ. Врядъ ли вамъ удастся проститься съ нимъ; онъ лежитъ безъ чувствъ.

— Бѣдный молодой человѣкъ! вскричалъ Вотренъ. Какъ можно выходить на дуель, когда имѣешь тридцать тысячъ ливровъ доходаР Молодежь нынче совсѣмъ не умѣетъ вести себя.

— Вотренъ! закричалъ ему Евгеній.

— Ну, что? Экой ребенокъ! Въ Парижѣ всякой день дуели!… Говоря это, онъ хладнокровно допивалъ свой кофе, и старая дѣвица Мишоно съ такимъ вниманіемъ слѣдовала за его движеніями, что^какъ будто и не слышала вѣсти, которая поразила всѣхъ прочихъ.

— Я поѣду съ тобою, Викторина! вскричала Г-жа Кутюръ.

И онѣ обѣ убѣжали безъ шалей и безъ шляпокъ. Уходя Викторина бросила на Евгенія взглядъ, которымъ какъ будто хотѣла сказать; я не думала, чтобы наше благополучіе могло стоишь мнѣ слезъ!

— Да вы, видно, колдунъ! сказала Г-жа Воке Вотрену.

— Я все, что хотите, отвѣчалъ онъ.

Не странно ли это! продолжала она, нанизывая безчисленное множество пошлыхъ фразъ объ этомъ происшествіи. Смерть приходитъ не сказавшись! Иной и молодъ, да умираетъ, другой и старъ, да живетъ, и прочая, и прочая. Какое счастье для Викторины! Вѣдь она теперь будетъ наслѣдницей.

— Да! сказалъ Вотренъ, поглядывая на Евгенія: вчера у ней не было ни гроша за душой, а сегодня нѣсколько милліоновъ.

— Эге, Г. Растиньякъ, да и вы видно угадываете, гдѣ раки-то зимуютъ!

— Сударыня, сказалъ Евгеній, обращаясь къ Г-жѣ Воке съ выраженіемъ какого-то ужаса и отвращенія, которое чрезвычайно удивило всѣхъ присутствующихъ: я ни за что въ свѣтѣ не женюсь на дѣвицѣ Тальферъ.

— Не клянитесь, вскричалъ Вотренъ: Италіянецъ сказалъ бы — Col tempo!

— Отвѣта не будетъ? сказалъ Растиньяку человѣкъ, присланный отъ Г-жи Нюсингенъ.

— Скажи, что сей часъ буду.

Артельщикъ ушелъ. Евгеніи находился въ состояніи сильнаго раздраженія, которое отнимало у него все благоразуміе,

— Что дѣлать? говорилъ онъ вслухъ самому себѣ: доказательствъ нѣтъ!

Вотренъ принялся улыбаться. Въ эту минуту, допивъ свой кофе, онъ хотѣлъ встать, но вдругъ ужасно измѣнился въ лицѣ. Ему сдѣлалось очень дурно. Но онъ былъ такъ здоровъ и силенъ, что могъ еще бодро встать со стула, взглянулъ на Евгенія, и сказалъ ему глухимъ голосомъ: — Молодой человѣкъ! счастье иногда во снѣ приходитъ.

И онъ упалъ замертво.

— О!… Божеское правосудіе! вскричалъ Евгеній.

— Что это съ нимъ сдѣлалось?

— Параличъ! равнодушно сказала Г-жа Мишоно.

— Сильвія, бѣги скорѣе за докторомъ, примолвила Г-жа Воке. Ахъ Г. Растиньякъ, сбѣгайте поскорѣе къ Г. Біаншону, она не найдетъ Г. Гримпеля.

Растиньякъ, радуясь, что имѣетъ предлогъ убѣжать изъ этого вертепа, поспѣшно вышелъ.

— Христофоръ, бѣги скорѣе въ аптеку, спроси чего нибудь отъ паралича.

Христофоръ ушелъ.

— Г. Горіо, да помогите же намъ снести Г. Вотрена въ его комнату.

Они всѣ вмѣстѣ подняли его, благополучно проманеврировали съ нимъ по лѣстницѣ, и положили его на постель.

— Я вамъ ни на что не гожусь, сказалъ Горіо, я пойду къ дочери.

— Экой эгоистъ! вскричала Г-жа Воке. Ужь я тебѣ пророчу, что ты самъ околѣешь какъ собака!

— Поищите, нѣтъ ли у васъ эфиру, сказала Г-жа Мишоно Г-жѣ Воке, а сама между тѣмъ съ помощію Поаре, разстегивала платье Вотрена.

Г-жа Воке побѣжала въ свою комнату, и оставила мамзель Мишоно обладательницею поля сраженія.

— Да ну-же! снимите съ него, поскорѣе рубашку, да переверните его! Неужели вы и на это не годитесь? Мнѣ вѣдь непристойно раздѣвать его. Вы стоите какъ истуканъ!

Вотрена перевернули, дѣвица Мишоно сильно ударила его по плечу ладонью, и роковыя литеры T F, которыми клеймятъ каторжниковъ, означились бѣлымъ на покраснѣвшей кожѣ. Справка подведена!

— Какъ вы проворно выработали свои три тысячи франковъ! сказалъ Поаре, поддерживая Вотрена пока Мишоно надѣвала на него рубашку. Уфъ, какой тяжелой! прибавилъ онъ.

— Не кричите! Не здѣсь ли его касса? сказала старая дѣвка, проворно обозрѣвая всю комнату сіяющими своими глазами. Не льзя ли подъ какимъ нибудь предлогомъ отпереть это бюро?

— Да хорошо ли это будетъ? сказалъ Г. Поаре.

— Что за бѣда! Деньги украденныя не принадлежатъ никому. Но теперь уже нѣкогда; Г-жа Вокеидетъ.

— Вотъ эфиръ! кричала она изъ Дали. Господи Боже мой, какія все сего дня приключенія случаются! Да онъ не боленъ, вскричала она смотрите, онъ бѣлъ какъ ципленокъ. Онъ умеръ.

— Онъ умеръ! повторилъ Поаре.

— Нѣтъ; онъ только въ параличѣ, сказала Мишоно, зная что данныя ею капли должны произвести только кровяной ударъ, не смертельный, но между тѣмъ довольно сильный для того, чтобы человѣкъ лишился чувствъ.

— Сердце у него бьется ровно, сказала Г-жа Воке, положивъ руку ему на сердце.

— Ровно? сказалъ удивленный Поаре.

— Онъ какъ будто спитъ! Посмотрите-ко, Г-жа Мишоно, онъ нюхаетъ спиртъ. Э! да это видно у него просто спазмы. Пульсъ хорошъ. Странно, что парикъ-то держится на головѣ… Парикъ-то приклеенъ; а волосы у него рыжіе. Какая грудь! Онъ дюжъ какъ Татаринъ, сто лѣтъ проживетъ. Рыжіе, говорятъ, или всѣ очень добры, или всѣ очень злы. Этотъ, видно, изъ очень добрыхъ.

— Добрый какъ разбойникъ, сказалъ Поаре.

— Что вы это говорите? вскричала дѣвица Мишоно. Добрый какъ дитя! ступайте съ Богомъ, Г. Поape. За больными ходить женское дѣло. Да вы ни на что не годитесь! Мы и однѣ съ Г-жею Воке посмотримъ за бѣднымъ нашимъ больнымъ. Идите гулять!

Поаре ушелъ смирнехонько, какъ собака, которой господинъ ея даль пинка ногою.

Растиньякъ вышелъ только для того, чтобы проходиться, освѣжишься чистымъ воздухомъ, потому что онъ задыхался. Онъ хотѣлъ предупредишь Это преступленіе, совершенное въ назначенный часъ! Ему не удалось. Чтожь онъ долженъ былъ теперь дѣлать? Онъ трепеталъ при мысли, что сдѣлался сообщникомъ въ преступленіи. Хладнокровіе Вотрена его ужасало.

Онъ торопливо ходилъ по аллеямъ Люксембургскаго сада, какъ будто за нимъ гналась стая собакъ, и ему казалось, что онъ слышитъ лай ихъ.

— Послушай Растиньякъ, кричалъ ему Біаншонъ еще изъ-дали, читалъ ли ты сегодня «Пилота.» Тамъ разсказываютъ замѣчательныя вещи. Сынъ Тальфера дрался на дуели съ полковникомъ Франкессини, и тотъ воткнулъ ему шпагу на два дюйма въ лобъ. Теперь Викторина одна изъ богатѣйшихъ наслѣдницъ во всемъ Парижѣ. Чортъ возьми, когда бы знать это заранѣе! Правда ли, что она къ тебѣ не равнодушна?

— Молчи, Біаншонъ! я никогда не женюсь на ней. Я люблю одну милую женщину, любимъ ею, и…

— Ты говоришь это какъ будто всѣми силами крѣпясь, чтобы не измѣнить ей. Гдѣ ты найдешь женщину, которой бы стоило пожертвовать имѣніемъ Викторины?

— Весь адъ противъ меня вооружился! вскричалъ Растиньякъ въ отчаяніи.

— Что съ тобой? Ты точно какъ сумасшедшій. Дай-ка мнѣ пощупать твой пульсъ. Да у тебя лихорадка.

— Бѣги къ Воке, сказалъ Евгеній; Мерзавецъ Вотренъ упалъ за-мертво.

— А! сказалъ про себя Біаншонъ, уходя отъ Растиньяка: ты подкрѣпляешь мои подозрѣнія, и я пойду, повѣрю ихъ.

Продолжительная прогулка Евгенія была торжественна. Онъ такъ сказать осмотрѣлъ свою совѣсть. Онъ волновался, не рѣшался, но на этотъ разъ честность его вышла изъ страшной борьбы цѣла и невредима, какъ желѣзная полоса, которая выдержала всѣ пробы. Онъ вспомнилъ что говорилъ ему Горіо, вспомнилъ, что ему предлагали новую квартиру, въ улицѣ Артуа, недалеко отъ Дельфины. Онъ взялъ ея письмо, снова прочелъ его и поцѣловалъ.

— Эта любовь будетъ моею спасительницею! сказалъ онъ. Старикъ Горіо много страдалъ сердцемъ. Онъ не разсказываетъ своихъ огорченій: но кто ихъ не угадаетъ? Я стану пещись объ немъ, какъ объ отцѣ моемъ; сдѣлаю для него жизнь наслажденіемъ. Если она любитъ меня, то будетъ часто пріѣзжать къ намъ. Графиня Ресто ужасная женщина; она рада бы опредѣлить отца куда нибудь въ дворники. Милая моя Дельфина! она гораздо лучше съ нимъ. Она стоитъ любви.

Онъ вынулъ часы свои, и любовался ими.

Все мнѣ удается. Мы любимъ другъ друга, и любимъ навсегда: такъ мы можемъ помогать одинъ другому; я въ правѣ принять это. Притомъ я непремѣнно буду со временемъ богатъ, и заплачу ей вдесятеро.

Борьба Растиньяка съ самимъ собою была продолжительна. Побѣда оставалась еще на сторонѣ юношескихъ добродѣтелей, но между тѣмъ около половины пятаго любопытство повлекло его въ домъ Г-жи Воке, который онъ намѣревался навсегда оставишь. Ему хотѣлось знать, живъ ли еще Вотренъ.

Біаншонъ далъ больному рвотное, и отослалъ въ гошпиталь то, что изъ него вышло, для того, чтобы изслѣдовать это химически. Мамзель Мишоно настаивала чтобы бросить это, и поведеніе ея утвердило подозрѣнія Біаншона, тѣмъ болѣе, что Вотренъ тотчасъ выздоровѣлъ. Привлеченные вѣстью о дуэли молодаго Тальфера, посѣтители Г-жи Воке, желая узнать подробности этого происшествія и вліянія, которое оно произвело на судьбу Викторины, собрались ранѣе обыкновеннаго, за исключеніемъ одного Горіо. Когда Евгеній вошелъ въ комнату, Вотренъ стоялъ у камина, и взоры ихъ встрѣтились. Взглядъ этого необыкновеннаго человѣка проникъ такъ далеко въ душу Растиньяка, что онъ затрепеталъ.

— Ну, любезнѣйшій, сказалъ бѣглыя каторжникъ: видно смерти не скоро со мной справиться; говорятъ, что я выдержалъ ударъ, который бы свалилъ быка.

Потомъ, угадывая мысли Евгенія, онъ сказалъ ему на ухо: — Вы кажется, жалѣете, что я не умеръ? Я не думалъ, чтобы вы такъ далеко зашли!

— Да вчера мамзель Мишоно, сказалъ Біаншонъ, именно толковала о какомъ-то человѣкѣ, котораго прозвали «Надулъ-смерть.» Вотъ имя, приличное вамъ, Г. Вотренъ!

Это имя было громовымъ ударомъ для Вотрена. Онъ поблѣднѣлъ и зашатался. Магнетическій взглядъ его упалъ какъ лучь солнца на старую Мишоно, и подкосилъ ей ноги. Она опустилась на стулѣ. Поаре бросился между нею и Вотреномъ, понявъ, что она находится въ опасномъ положеніи, — такъ злобно сдѣлалось лицо разбойника, когда онъ сбросилъ съ себя ласковую свою личину. Всѣ присутствующіе были въ изумленіи, не постигая тайны этой драмы. Но въ эту минуту послышались шаги нѣсколькихъ человѣкъ и стукъ солдатскихъ ружьевъ о мостовую. Колленъ машинально озиралъ окна, какъ-бы ища средства спасенія, какъ въ дверяхъ явились четыре человѣка. Первый изъ нихъ былъ начальникъ сыщиковъ, изящнѣе прозванный Директоромъ судебной полиціи трое остальныхъ полицейскіе офицеры. Мишоно отдохнула: Поаре прогулялся не даромъ!

— Отъ имени короля и законовъ, сказалъ одинъ изъ офицеровъ. И за этими словами послышался ропотъ удивленія. Но тотчасъ воцарилось молчаніе. Посѣтители разступились, чтобы пропустить полицейскихъ, которые всѣ держали въ карманѣ заряженный пистолетъ. Два жандарма стали у дверей, двое другихъ на лѣстницѣ. Шаги солдатъ и стукъ ружьевъ слышались кругомъ всего дома. Надулъ-смерти не было ни какого спасенія. Видокъ подошелъ прямо къ нему и ударилъ его по головъ такъ сильно, что парикъ слетѣлъ, и голова Коллена явилась во всей своей отвратительности. Короткіе, темнорыжіе волосы придавали лицу его страшный характеръ силы и хитрости, и оно заблистало огнями ада. Въ эту минуту всякой понялъ всего Вотрена, его прошедшую и настоящую жизнь, его будущность, его ужасныя правила, могущество, придаваемое ему рѣшительнымъ цинизмомъ, силу его души и тѣла, ко всему привычныхъ. Кровь поднялась ему въ голову, и глаза его заблистали какъ у тигра. Онъ затрясся, и испустилъ такой ужасный звукъ, что всѣ присутствующіе со страха закричали. При этомъ львиномъ движеніи, полицейскіе выхватили свои пистолеты. Колленъ мгновенно постигъ всю опасность своего положенія, и вдругъ явилъ опытъ величайшаго человѣческаго благоразумія. Ужасное и между тѣмъ величественное зрѣлище! Въ физіономіи его сдѣлалась перемѣна, схожая съ явленіемъ, происходящимъ въ котлѣ, съ кипучимъ паромъ, который могъ бы взорвать цѣлыя горы, и утихаетъ отъ одной капли холодной воды. Капля, охладившая бѣшенство Вотрена, была размышленіе, — быстрое какъ молнія. Онъ улыбнулся, и поглядѣлъ на парикъ свой.

— Ты сегодня ужъ черезчуръ неучтивъ, сказалъ онъ Видоку.

Онъ протянулъ къ жандармамъ руки, и сдѣлалъ имъ знакъ головою, чтобы они подошли.

— Ну же, господа, надѣвайте на меня кандалы, или вяжите меня веревками. Свидѣтельствуюсь всѣми присутствующими, что я не сопротивляюсь.

Въ залѣ раздался говоръ удивленія, возбужденный быстротою, съ которою лава и пламя появились и скрылись въ этомъ человѣческомъ волкамъ.

— Что, братъ, не удалось? спросилъ Колленъ насмѣшливо, поглядывая на знаменитаго начальника сыщиковъ.

— Раздѣвайся, сказалъ Видокъ презрительно.

— Къ чему? Здѣсь есть дамы, а я ни въ чемъ не запираюсь.

— Онъ остановился, и поглядѣлъ на присутствующихъ, какъ ораторъ, который сбирается сказать нѣчто удивительное.

— Ну, братъ Лашапель, пиши же, сказалъ онъ одному сѣдому старику, который сѣлъ къ столу, и вынулъ изъ зеленаго портфеля протоколъ задержанія арестанта. Признаюсь: я Жакъ Колленъ, по прозванію Надулъ-Смерть, приговоренный къ каторжной работѣ на двадцать лѣтъ, и я сейчасъ доказалъ вамъ, что не напрасно ношу это прозваніе. Если бы я только приподнялъ руку, мерзавцы размозжили бы мнѣ голову, сказалъ онъ, обращаясь къ жильцамъ. Эти господа надѣялись поддѣть меня. Не вамъ меня надуть, голубчики!

Мадамъ Воке чуть не упала въ обморокъ.

— Боже мой сказала она Сильвіи; а я была вчера съ нимъ въ театрѣ.

— Э, не тревожьтесь, матушка! Эка бѣда, что вы были въ моей ложѣ! Чѣмъ вы лучше другихъ? Самый добродѣтельный изъ васъ не устоялъ противъ моихъ убѣжденій.

Взоры его остановились на Растиньякѣ, и на лицѣ его появилась ласковая улыбка, составлявшая совершенную противоположность съ недавнею еще его суровостью.

— Договоръ нашъ все таки существуетъ, любезнѣйшій; разумѣется, если третья сторона его приметъ. Помнишь?

— Онъ запѣлъ:

Милая моя Фаншетта:

Въ обычной простотѣ…

— Не безпокойся, я получу что мнѣ слѣдуетъ. Меня не посмѣютъ надуть.

Растиньякъ потупилъ глаза, и принялъ эту дружбу въ наказаніе за свои порочныя мысли.

— Кто изъ васъ меня предалъ? вскричалъ онъ, поводя ужасный взглядъ свой, по всему собранію, и потомъ, остановивъ его на дѣвицѣ Мишоно, прибавилъ: — Ахъ, ты Венера! Это ты, старая ворона? Мнѣ стоитъ только сказать два слова, чтобы тебѣ черезъ недѣлю пилой отпилили голову. Но я тебя прощаю; я добрый. Притомъ продала меня не ты. Но кто жь это?…-- Ага! вы тамъ трудитесь, сказалъ онъ, услышавъ, что полицейскіе обыскиваютъ его комнату. Напрасно, господа; птички еще вчера улетѣли. Вы ничего не узнаете: коммерческія мои книги всѣ здѣсь, прибавилъ, онъ, ударивъ себя по лбу. — А! теперь я знаю, кто меня продалъ. Не кому кромѣ Трипо! — Послушай, пріятель, сказалъ онъ Видоку: мы съ тобой старые знакомые; признайся откровенно — онъ что ли? Скажите, господа, что вы дали за меня Мишонешкѣ-то? Чай, нѣсколько тысячъ. Я больше этого стою. Экая ты дура, Венера (сказала бы мнѣ, такъ я бы тебѣ въ двое далъ. Что, не бось, теперь жалко: не догадалась! Да, правду сказать, далъ бы шесть тысячь франковъ, чтобы избавиться отъ обратнаго путешествія въ Тулонъ. Добро бы они тотчасъ отправили меня туда: я бы какъ разъ сюда опять явился; а то затаскаютъ по судамъ. Всѣ наши, — а ихъ есть шесть сотъ человѣкъ, — отдадутъ себя на растерзаніе, чтобы только помочь убѣжать своему предводителю, своему доброму Коллену.

— Послушай ты, секретарь палача, пріятель красной вдовы! сказалъ онъ, обращаясь къ Видоку. Признайся откровенно: Трипо, что ли, меня продалъ? Вѣдь онъ черезъ нѣсколько дней будетъ подъ землею, а мнѣ бы не хотѣлось наказывать невиннаго. Это было бы несправедливо.

Полицейскіе, обыскивавшіе комнату Вотрена, вошли въ столовую, и сказали что-то вполголоса Видоку. Протоколъ былъ конченъ.

— Господа! сказалъ Колленъ, обращаясь къ прежнимъ своимъ товарищамъ: теперь они уведутъ меня. Прощайте. Вы всѣ были очень милы со мною. Я этого никогда не забуду. Позвольте мнѣ прислать вамъ Прованскихъ винныхъ ягодъ.

Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и обернулся, чтобы взглянуть еще разъ на Растиньяка.

— Прощай, дражайшій Евгеній! сказалъ онъ печальнымъ и ласковымъ голосомъ, который составлялъ совершенную противоположность съ грубымъ тономъ прежнихъ рѣчей его. Я оставляю тебѣ преданнаго друга!

Не смотря на кандалы, онъ сталъ въ позитурѣ фехтовальщика, и вскричалъ: — Разъ! два! и выпалъ.

— Если случится тебѣ быть въ нуждѣ, адресуйся къ нему. И онъ самъ, и деньги его, къ твоимъ услугамъ.

Эти слова понятны были только для него и Растиньяка. Когда жандармы ушли, Сильвія, оттиравшая уксусомъ госпожу свою, сказала, посмотрѣвъ на жильцовъ: — Вотъ былъ удалецъ! — Это восклицаніе прекратило оцѣпененіе, какъ-бы волшебствомъ наведенное на всѣхъ предъидущую сценою. Жильцы поглядѣли другъ на друга и потомъ всѣ въ одно время взглянули на дѣвицу Мишоно. Она сидѣла, прижавшись къ камину и потупивъ глаза. Изо всѣхъ устъ раздался одинаковый, согласный ропотъ. Мишоно слышала его, и сидѣла, какъ прикованная. Біаншонъ первый нагнулся къ сосѣду, и сказалъ ему вполголоса: — и не намѣрено сюда ходить., если она будетъ съ нами обѣдать.

Всѣ, за исключеніемъ Поаре, единодушно приняли предложеніе Біашона, и онъ подошелъ къ пріятелю старой Мишоно.

— Вы съ нею дружны: посовѣтуйте ей убраться отсюда сей часъ же.

— Сей часъ же! вскричалъ Поаре, и сказалъ мамзель Мишоно нѣсколько словъ на ухо.

— Да я заплатила впередъ! отвѣчала она вслухъ, бросивъ змѣиный взглядъ на присутствующихъ. Я здѣсь за свои деньги.

— За этимъ дѣло не станетъ, сказалъ Растиньякъ: мы сложимся; и отдадимъ вамъ то, что вы заплатили уже Г-жѣ Воке.

— Вы, сударь, кажется, вступаетесь за Коллена? отвѣчала она, бросивъ на него испытующій взглядъ разъяренной змѣи. Не мудрено угадать отъ чего!

Евгеній вскочилъ со стула, какъ будто хотѣвъ задушить сыщицу.

— Оставь ее! закричали ему студенты: не стоишь рукъ марать!;

Растиньякъ сложилъ руки, и не сказалъ ни слова.

— Однакжь надобно кончить съ этой шпіонкой, сказалъ молодой живописецъ. Мадамъ Воке, если вы сейчасъ же не выгоните ея изъ дому, мы перестанемъ ходить къ вамъ, и будемъ вездѣ говорить, что у васъ живутъ шпіоны и каторжники. Въ противномъ случаѣ, мы обѣщаемся молчать объ этомъ происшествіи, которое, впрочемъ, можетъ случится вездѣ, пока каторжниковъ не станутъ клеймить въ лобъ.

Шумъ и явное раздраженіе всѣхъ молодыхъ людей принудили Мишоно ретироваться. Она встала, и, переговоривъ съ Г-жего Воке въ полголоса, сказала вслухъ: — Я переѣзжаю къ Г-жѣ Бюно, вашей…

— Да переѣзжайте куда вамъ угодно! вскричала Г-жа Воке, оскорбленная выборомъ дома ея соперницы. Переѣзжайте, пожалуй, къ Бюно. Она будетъ васъ кормить тухлымъ мясомъ и поить кислымъ виномъ.

Въ эту минуту вошелъ артельщикъ, и подалъ Г-жѣ Воке письмо: она прочла его, и въ отчаяніи упала на стулъ.

— Боже мой, пропала я, грѣшная! Молодой Тальферъ умеръ въ три часа. Г-жа Кутюръ и Викторина требуютъ своихъ вещей. Онъ остаются жить у старика. Четыре квартиры пустыя! Пятью жильцами меньше! Что за несчастіе сегодня на меня опрокинулось?

Она готова была плакать. На улицѣ раздался стукъ кареты.

— Опять какія нибудь штуки! вскричала Сильвія.

Въ комнату вбѣжалъ Г. Горіо, съ свѣтлымъ лицемъ, съ выраженіемъ истиннаго благополучія во всей физіономіи.

— Горіо пріѣхалъ въ фіакрѣ? Вскричали жильцы. Видно конецъ свѣта пришелъ.

— Горіо подошелъ прямо къ Евгенію, который сидѣлъ, задумавшись, въ углу. Старикъ взялъ его за руку.

— Поѣдемте вскричалъ онъ ему съ радостнымъ видомъ.

— Вы не знаете, что случилось? сказалъ Растиньякъ. Нашъ Вотренъ былъ бѣглый каторжникъ; молодой Тальферъ умеръ.

— Какая намъ до этого надобность! Наша новая квартира готова. Дельфина съ нами обѣдаетъ. Поѣдемте скорѣе.

Онъ схватилъ Евгенія за руку, потащилъ его, и увезъ какъ любовницу.

— Обѣдать! вскричалъ живописецъ.

Всѣ сѣли. Г-жа Воке не имѣла силы сказать ни слова, увидѣвъ, что за столомъ десять человѣкъ, вмѣсто осьмнадцати. Всякой старался утѣшить ее и развеселить. Разговоръ сначала шелъ о Вотренѣ и необыкновенныхъ происшествіяхъ, случившихся въ этотъ день, потомъ, какъ обыкновенно, началъ измѣняться, струишься, змѣишься, обратился на дуэли, на каторжную работу, на тюрьмы, на судебную часть, на законы; потомъ уже совсѣмъ перемѣнился: о Килленѣ, Викторинѣ и ея братѣ не было и помину. Гостей было только десятеро, и они кричали за двадцатерыхъ. Обыкновенная безпечность эгоистическаго свѣта восторжествовала надъ другими чувствами, и сама Г-жа Воке стала слушать голосъ надежды, говорившей устами Сильвіи.

Для Евгенія этотъ день долженствовалъ быть волшебнымъ до самаго вечера. Сидя въ фіакрѣ подлѣ старика Горіо, онъ не понималъ, что съ нимъ дѣлается и не могъ собраться съ мыслями. Ему казалось, что онъ во снѣ слышитъ, что говорилъ ему Горіо, который былъ чрезвычайно веселъ.

— Сего дня все кончено. Мы обѣдаемъ вмѣстѣ, втроемъ: понимаете ли, вмѣстѣ. Боже мой, вотъ ужь четыре года, какъ я не обѣдывалъ съ моей Дельфиною. Она пробудетъ у насъ цѣлый вечеръ. Мы ужь съ утра на нашей покой квартирѣ. Уфъ какъ я работалъ! Самъ помогалъ таскать мебели. Вы не знаете, какъ она мила за столомъ! Она будетъ записаться мною: "Возьмите еще кусочекъ, батюшка! покушайте! Это очень хорошо! "А тутъ я и не могу ѣсть.

— Да сегодня весь свѣтъ вверхъ дномъ! сказалъ Евгеній.

— Какое вверхъ дномъ? Напротивъ. Только и видишь веселыя лица. Я примѣтилъ, что на улицахъ всѣ чему-то радуются, обнимаются; всѣ эти люди счастливы, какъ будто сбирались обѣдать у своей дочери… Она сама при мнѣ заказывала кушанье. Увидите, какъ она будетъ меня подчивать!… О, Боже мой, да съ ней и черствый хлѣбъ показался бы мнѣ райскою манною!

Растиньякъ вошелъ въ небольшую, но прекрасно меблированную квартиру, гдѣ роскошь, изящность и удобство соединили всѣ усилья, чтобъ хорошо принять молодаго человѣка на новосельѣ и пріятно жить съ нимъ впослѣдствіи холостымъ семействомъ, Баронесса Нюсингенъ уже ихъ тутъ ожидала, и встрѣтила отца прелестнымъ поцѣлуемъ, — его пріятеля торжественною улыбкою счастія. Она называла эти покои квартирою батюшки. Горіо называлъ ихъ квартирою Евгенія. Евгеній покраснѣлъ, или покрайней мѣрѣ долженъ былъ покраснѣть, не смотря на свое восхищеніе, при мысли, что онъ поступаетъ въ распоряженіе этой женщины. Но какъ бы то ни было, они всѣ трое провели вечеръ въ упоеніи: они обѣдали, смѣялись, разсказывали. Горіо цѣловалъ ноги своей дочери и прыгалъ съ радости; дочь нѣжно пожимала руку Евгенія, который смотрѣлъ ей въ глаза огнемъ и пламенемъ. Они разошлись довольно поздно. Баронесса уѣхала домой; Горіо и Евгеній воротились къ мадамъ Воке, условившись перебраться послѣ завтра на новую квартиру.

На другой день, около полудня, Растиньякъ получилъ письмо въ красивомъ конвертѣ и съ гербомъ Босеановъ, на печати. Въ немъ было приглашеніе господину и госпожѣ Нюсингенъ на большой балъ къ виконтесѣ, о которомъ уже съ мѣсяцъ говорили. Съ билетомъ была записка къ Евгенію.

"Я увѣрена, что вы охотно примете на себя передать Г-жѣ Нюсингенъ мое приглашеніе; мнѣ очень пріятно будетъ видѣть у себя милую сестру графини Ресто. Посылаю вамъ билетъ. Постарайтесь только, чтобы она не овладѣла всею вашею привязанностью, потому что вы и мнѣ должны сколько нибудь ею за мое къ вамъ расположеніе.

Виконтесса Босеанъ.

Однакожь она довольно ясно говоритъ, сказалъ Растиньякъ, перечитывая записку: что ей бы не хотѣлось видѣть у себя господина Нюсингена.

Онъ побѣжалъ къ Дельфинѣ, радуясь, что можетъ доставить ей удовольствіе, за которое, конечно, послѣдуетъ награда; Г-жа Нюсингенъ была въ ваннѣ. Растиньякъ остался въ будуарѣ, ожидая съ нетерпѣніемъ очень естественнымъ въ молодомъ человѣкѣ, который готовится принять въ первый разъ во владѣніе женщину любимую, предметъ его давнишнихъ желаній.

— Барыня въ своей комнатѣ сказала ему черезъ нѣсколько времени Тереза.

Онъ затрепеталъ отъ радости. Дельфина небрежно лежала на софѣ у камина, Она была покрыта волнами кисеи, и ея не льзя было не сравнить съ однимъ изъ тѣхъ Индѣйскихъ растеній, которыхъ плодъ находится въ самомъ цвѣткѣ.

— Такъ это вы? сказала она съ чувствомъ.

— Угадайте, что я вамъ принесъ сказалъ Евгеній, сѣвъ подлѣ нея на софу и поцѣловавъ ея руку.

Г-жа Нюсингенъ вздрогнула отъ радости, взглянувъ на приглашеніе. Она обратила на Евгенія наполненные слезами глаза, и обвилась руками вокругъ его шеи, чтобы привлечь его къ себѣ, въ восторгѣ удовлетвореннаго тщеславія.

— И это вы? (ты, сказала она ему на ухо: но будь остороженъ, Тереза въ этой комнатѣ). Вы доставили мнѣ это счастіе? Я вамъ обязана болѣе, чѣмъ жизнію. Никто до сихъ поръ не хотѣлъ представить меня въ этомъ заколдованномъ свѣтѣ. Я вамъ должна казаться очень мелочною, очень вѣтреною, совершенною Парижанкою; но я готова всѣмъ для васъ пожертвовать, и мнѣ хочется быть въ большомъ свѣтѣ всего болѣе по тому, что вы тамъ живете.

— Не правда ли, госпожа Босеанъ, какъ будто говоритъ, что она не хочетъ, что бы вашъ мужъ былъ у нея на балѣ?

— Кажется! Эти женщины одарены геніемъ для наглостей. Нужды лѣтъ. Я поѣду. Я знаю, что сестра моя тамъ будетъ, и что о на приготовила себѣ платье, усыпанное брилліантами. Она ѣдетъ туда, чтобы разсѣять ужасныя подозрѣнія, Вы не знаете, какіе слухи ходятъ объ ней по городу! Г. Нюсингенъ сказывалъ мнѣ сегодня утромъ, что вчера въ коммерческомъ клубѣ объ этомъ говорили вслухъ. Боже мой, отъ кого зависитъ честь женщинъ и семейства! Мнѣ было больно за сестру. Увѣряютъ, что Г. Траль надавалъ векселей на сто тысячь, что сроки ихъ почти всѣ вышли, и что ихъ хотятъ подашь ко взысканію. Въ этой крайности сестра моя продала свои брилліанты, прекрасные брилліанты, которые достались ей отъ матери ея мужа. Два дня только объ этомъ и толкуютъ. Разумѣется, что на балѣ она будетъ залита въ брилліантахъ, чтобы не оправдать толковъ. Но я не хочу отстать отъ нея. Она всегда старалась унизить меня; она никогда не была добра ко мнѣ, хотя я часто оказывала си услуги. У меня всегда были деньги, когда ей была нужда. Но оставимъ свѣтъ. Сего дня я хочу думать только о моемъ благополучіи.

Въ часъ но полуночи Растиньякъ былъ еще у Г-жи Нюсингенъ. При прощаньи, которое было тягостно, она сказала ему съ задумчивымъ видомъ. — Я ужасная трусиха, суевѣрна или что вы хотите: я страхъ боюсь, что за мое благополучіе должна буду заплатить какимъ нибудь несчастіемъ…

— "Ребенокъ! вскричалъ Евгеній.

— Да, сегодня я была настоящій ребенокъ! сказала она смѣясь.

Евгеній возвратился въ домъ. Г-жи Воке, и дорогой предавался восхитительнымъ мечтамъ, которыя всегда веселятъ молодыхъ людей, когда вкусъ блаженства у нихъ еще на губахъ.

— Ну что? сказалъ ему старикъ Горіо, когда Растиньякъ проходилъ мимо его дверей.

— Завтра я все вамъ разскажу, отвѣчалъ Евгеній.

— Смотрите-же все! Ложитесь! съ завтрашняго дня мы заживемъ счастливо.

На другой день Растиньякъ, уложивъ всѣ свои вещи, поручилъ старику Горіо перевезши ихъ вмѣстѣ съ его вещами, и самъ отправился на лекцію. Онъ не долго оставался въ классѣ. Вспомнивъ, что забылъ спрятать что-то въ сундукъ, онъ ускользнулъ вскорѣ послѣ переклички, и побѣжалъ на старую квартиру. Въ домѣ, кромѣ Сильвіи и старика Горіо, ровно никого не было. Едва онъ вышелъ какъ на улицѣ раздался стукъ экипажа, останавливающагося у самыхъ дверей дома Г-жи Воке. Изъ кареты выскочила Г-жа Нюсингенъ, и, спросивъ, тутъ ли еще отецъ ея, побѣжала прямо въ комнату отца. Евгеній былъ въ своей комнатѣ, хотя Горіо и не зналъ этого. Двери обѣихъ комнатъ были отворены въ корридоръ.

Баронесса, узнавъ, что можетъ смѣло говорить вслухъ, потому что всѣ ушли со двора, бросилась въ объятія отца, и вскричала, что она несчастна, что все потеряно. Евгеніи сталъ прислушиваться къ ихъ разговору, который вполнѣ объяснилъ ему затруднительное положеніе его возлюбленной. Преслѣдуемый адвокатомъ старика Горіо, который требовалъ разлука супруговъ относительно къ имѣнію и внесенія въ банкъ приданаго Дельфины на собственное ея имя, Г. Нюсингенъ пришелъ по утру къ женѣ съ двумя огромными книгами, показалъ ей откровенно состояніе своихъ дѣлъ, и присовокупилъ, что, если она съ отцемъ станутъ понуждать его внести приданое, онъ неминуемо долженъ будетъ объявить себя несостоятельнымъ. Онъ употребилъ ея приданое на разныя спекуляціи; чрезъ два или три года онѣ принесутъ ему большія выгоды, и тогда онъ охотно возвратитъ ей всю полученную за ней сумму; по въ эту минуту, испытавъ большія потери въ своихъ оборотахъ, онъ находится въ такомъ положеніи, что малѣйшее противное обстоятельство вовлечетъ его и ее въ конечное разореніе. Если она не хочетъ лишиться всего своего приданаго. То должна еще нѣсколько лѣтъ жить съ нимъ благовидно, и довольствоваться тѣми деньгами, которыя онъ будетъ отпускать ей только на необходимыя издержки. Чтобъ не уронить своего кредита, имъ не остается другаго средства, какъ выказывать наружно достатокъ, но за то внутри семейства соблюдать строжайшую бережливость. Вотъ тайна, почему онъ былъ такъ скупъ для ней въ послѣднее время! Онъ изъ экономіи, отпустилъ даже свою актрису, и совѣтуетъ ей подражать его умѣренности; а что касается до прочаго, то она можетъ считать себя совершенно свободною…

Старикъ Горіо бѣсился, и кричалъ, что онъ свернетъ шею этому мошеннику; Дельфина плакала, и говорила, что надобно подчиниться жестокой, необходимости; въ оледенѣломъ умѣ Евгенія всѣ его красныя мечты о богатствѣ, обѣщанномъ любовію, постепенно блѣднѣли, рѣдѣли и исчезали, какъ признаки въ глазахъ духовидца, которому пустили кровь изъ обѣихъ рукъ.

Еще карета остановилась у дома Г-жи Воке, и на лѣстницѣ послышался голосъ графини Ресто, которая спрашивала Сильвію, дома ли батюшка. Это обстоятельство спасло Евгенія: Дельфина только-что хотѣла войти въ его комнату, и онъ сбирался уже броситься на постель, чтобы показать, будто онъ спалъ и не слышалъ разговора Г-жи Нюсингенъ съ отцемъ. Дельфина вдругъ остановилась.

— Ахъ, батюшка! сказала она, услышавъ голосъ сестры: вы ничего не слыхали объ Анастасіи? Говорятъ, что и у ней въ домѣ дѣлаются странныя вещи.

— Что такое? Вы меня сгубите! Я не вынесу двойнаго несчастія.

— Здравствуйте, батюшка! сказала Г-жа Ресто, входя въ комнату. Ахъ, ты здѣсь, Дельфина?

— Это тебя удивляетъ? Я всякой день бываю у батюшки.

— Съ которыхъ поръ?

— Если бъ ты сама бывала здѣсь, то звала бы это.

— Не серди меня, сказала графиня жалостнымъ голосомъ. Я очень несчастлива! Я погибла, батюшка. Охъ я теперь ужe рѣшительно погибла.

— Что съ тобою, Настинька? вскричалъ Горіо. Скажи мнѣ откровенно. Боже мои, она блѣднѣетъ! Дельфина помоги ей. О, люби ее, Дельфина, я за это тебя буду любить, если можно, еще больше.

— Бѣдная Анастасія! сказала Г-жа Нюсингенъ, сажая сестру. Говори; никто не любитъ тебя такъ какъ мы двое; на насъ ты можешь всегда положиться….

Она дала ей понюхать спиртъ, и графиня пришла въ себя.

— Это меня уходитъ, сказалъ Горіо. Подойдите сюда, продолжалъ онъ, подвигаясь къ камину. Мнѣ что-то холодно. Что съ тобою случилось, Анастасія? Говори скорѣе, ты меня убиваешь…

— Батюшка! мужъ мой все знаетъ!..

Она разсказала ему, что Г. Ресто узналъ не только объ ея связи, съ графомъ Тралемъ, но и о томъ, что она заложила Госбеку фамильные брилліанты, чтобъ заплатить долги любовника. Г. Ресто тайно выкупилъ эти брилліанты у ростовщика, овладѣлъ любовною ея перепискою, уличилъ, исторгъ у ней призваніе, которое изъ ихъ дѣтей принадлежитъ ему непосредственно, и предоставилъ ея выбору, или тотчасъ перевести все свое приданое на имя этого ребенка и кончить дѣло безъ огласки, безъ срама для другихъ дѣтей ея, или идти съ нимъ въ судъ, потерять собственность своего достоянія законнымъ порядкомъ и покрыть безчестіемъ себя и свое потомство.

— Не переводи приданаго! кричалъ Горіо въ отчаяніи: не переводи! Я убью этого мерзавца, который смѣетъ обижать дочь мою, будь онъ Ресто сто сорокъ тысячъ разъ!

Г-жa Ресто прибавила, рыдая, что не здѣсь еще предѣлъ ея бѣдствіямъ: она теперь и не смѣетъ просить денегъ у мужа, а ей между-тѣмъ крайняя нужда въ деньгахъ. У своей горничной заняла она тысячу франковъ, чтобъ заплатить за платье на балъ виконтессы Босеанъ, а тутъ еще не достаетъ двѣнадцати тысячъ для уплаты векселей Максима, — и его завтра посадятъ въ тюрьму!.. Нѣтъ ли у батюшки двѣнадцати тысячъ? Старикъ сказалъ печально:

— У меня нѣтъ ихъ, Настинька! Ничего, ровно ничего нѣтъ! Боже мой, конецъ свѣта наступилъ!.. Постой, у меня есть мои серебряныя пряжки и шесть серебряныхъ приборовъ, первые, которые я въ жизнь свою купилъ. Сверхъ-того, у меня только и есть, что тысяча двѣсти франковъ пожизненно…

— Куда же дѣвались ваша непрерывные доходы?

— Я ихъ продалъ, оставивъ себѣ только скудное пожизненное содержаніе. А вотъ еще теперь тринадцать тысячь франковъ нужны были для того, чтобы убрать комнаты, по желанію Дельфины.

— У тебя дома? сказала Г-жа Ресто сестрѣ.

— Какая тебѣ надобность! отвѣчалъ Горіо. Дѣло въ томъ что мои послѣднія тринадцать тысячь истрачены.

— О, я угадываю! сказала графиня. Для Г. Растиньяка! Ахъ, Дельфина, остановись! Посмотри, до чего я дошла!

— Г. Растиньякъ не такой человѣкъ, чтобы разорять свою любезную…

— Очень благодарна тебѣ, Дельфина! Я надѣялась, что ты не станешь обижать меня, когда я въ несчастій. Но ты всегда была такова; ты никогда меня не любила.

— О, нѣтъ, нѣтъ, она тебя очень любитъ! вскричалъ Горіо. Мы сейчасъ только о тебѣ говорили; она утверждала, что ты прекрасна, а она только что хороша.

— (Бѣдный старикъ лжетъ! сказалъ про себя Растиньякъ.)

— Она отвѣчала графиня. Она настоящая льдина! Она никого не любитъ.

— А еслибъ и такъ, Анастасія, вскричала Дельфина, покраснѣвъ. Вспомни только, какъ ты со мною поступала. Ты не хотѣла знаться со мною, ты заперла для меня всѣ домы, въ которыхъ мнѣ хотѣлось быть. Ты никогда не пропускала ни малѣйшаго случая огорчить меня! Я не выманивала у батюшки, какъ ты, по тысячѣ франковъ, всего что у него было, и не я довела его до нищеты. Это все ты сдѣлала. Я не указывала батюшкѣ дверей, и не приходила потомъ лизать ему руки, когда имѣла въ немъ надобность. Я не выпрашивала у него послѣдняго гроша. Я совсѣмъ и не знала, что батюшка истратилъ свои послѣднія тринадцать тысячъ… для меня.

— Она лжетъ! подумалъ Растиньякъ.

— Ты была счастливѣе меня. Г.

Марсе богатъ, въ состояніи самъ тратишь деньги для своихъ возлюбленныхъ, и ты это знаешь по опыту. Прощай; у меня нѣтъ ни сестры, ни…

— Молчи! вскричалъ старикъ.

— Только, такая сестра, какъ ты можешь повторять то, чему и свѣтъ давно уже не вѣритъ! Ты чудовище! сказала Дельфина.

— Фифинька! Настинька! вскричалъ Горіо въ отчаяніи. Молчите; ради Бога, молчите! Или я при васъ зарѣжусь!…

— Анастасія! я прощаю тебя, ты въ несчастій, сказала Дельфина. Я добрѣе тебѣ. Сказать это въ такую минуту, когда я хотѣла пособить тебѣ, когда я готова была на все для тебя, рѣшилась бы даже просить своего мужа, чего я не дѣлала ни для себя, ни для….! О, это достойно прежнихъ твоихъ поступковъ со мною!

— Дѣти мои, милыя дѣти, обнимитесь; ради Бога, обнимитесь! вскричалъ Горіо.

— Нѣтъ, батюшка нѣтъ, отвѣчала Г-жа Ресто, отталкивая отца, который обнялъ ее, чтобы подвести къ Дельфинѣ. Она со мной безжалостнѣе моего мужа.

— Пусть ужь лучше думаютъ, что я должна Г. Марсе, сказала баронесса: чѣмъ говорятъ, что Г. Траль стоитъ мнѣ болѣе двухъ сотъ тысячь.

— Дельфина! вскричала графиня, подойдя къ ней.

— Ты на меня клевещешь, а я говорю тебѣ правду, отвѣчала хладнокровно баронесса.

— Дельфина знаешь, кто ты такая…

Старикъ вскочилъ, и зажалъ ей ротъ рукою.

— Охъ! сказалъ онъ, садясь опять на свое мѣсто: вы раздираете мнѣ сердце. Я скоро умру, мои дѣтки. Голова у меня горитъ, какъ-будто въ ней были раскаленные угли. Будьте добры, любите другъ друга! Иначе вы меня погубите. Дельфина, Настинька, полноте! Ну, вы обѣ правы, обѣ виноваты. Послушай, фифинька: ей надобно двѣнадцать тысячъ франковъ. Не можешь ли какъ нибудь сыскать ихъ?… Не смотрите этакъ другъ на друга?

Она стала предъ Дельфиною на колѣни.

— Дельфина, ангелъ мой! попроси у ней прощенія, если ты меня любишь: она несчастнѣе тебя!

— Настинька! сказала Г-жа Нюсингенъ, усмотрѣвъ дикое безумное выраженіе горести на лицѣ отца: я виновата передъ тобою; обними меня…..

— О, Богъ тебя наградитъ за это, Дельфина!… Но ей надобно двѣнадцать тысячъ франковъ. Гдѣ взять ихъ? Я наймусь за кого-нибудь въ рекруты.

— Батюшка! что вы говорите? вскричала обѣ дочери.

— Богъ наградить васъ за эту мысль, сказала Дельфина: нашей жизни на это не станетъ.

— Это была бы капля въ морѣ, прибавила графиня.

— Такъ развѣ уже и кровь моя ни на что не годна? вскричалъ старикъ отчаянно. Я отдаюсь душею и тѣломъ тому, кто спасетъ тебя, Настинька. Если нужно, я убью за него человѣка. Я поступлю какъ Вотренъ, пойду за него въ каторгу. Я…

Онъ остановился, какъ-будто пораженный громомъ:

— У меня ничего не осталось! вскричалъ онъ, вырывая свои волосы. Если бъ я зналъ, гдѣ украсть!… Невозможно. Для этого надобно и проворство и время. Нечего дѣлать. надобно умереть; мнѣ остается только умереть. Я ни къ чему уже не гожусь. Я больше не отецъ! Дочь у меня проситъ, а мнѣ нечего дать! Я уже не отецъ! Ты думалъ о себѣ, злодѣй, вскричалъ онъ, ударивъ себя въ грудь: а ты забылъ, что у тебя есть дочери! Теперь умирай, околѣвай, какъ собака; ты хуже всякой собаки!… Боже мой, я съ ума схожу, голова у меня горитъ!

— Но батюшка! вскричали обѣ дочери, держа его, чтобы не дать ему удариться головой объ стѣну: батюшка, будте благоразумнѣе, успокойтесь!

Онъ рыдалъ. Евгеній, слышавшій все это изъ другой комнаты, выхватилъ изъ бумагъ своихъ вексель возвращенный ему Вотреномъ, написалъ на немъ 15,000 вмѣсто 5,000, на которые былъ онъ выданъ, и молніей влетѣлъ въ комнату Горіо.

— Вотъ нужныя вамъ деньги, сударыня! сказалъ онъ, подавая бумагу госпожѣ Ресто. Я спалъ въ моей комнатѣ; разговоръ вашъ разбудилъ меня, и такимъ образомъ я узналъ, чѣмъ обязанъ Г-ну Горіо, и сколько ему долженъ. Вотъ вексель: не угодно ли вамъ продать его? Я заплачу въ срокъ.

— Нѣсколько мгновеній, графиня, молча и неподвижно, держала вексель, вбитый ей въ руки Растиньякомъ.

— Дельфина! сказала она блѣднѣя и дрожа отъ гнѣва, отъ бѣшенства, отъ ярости. Богъ свидѣтель, что прежде я тебѣ все простила; по это… Это ужь слишкомъ! Онъ былъ шутъ, ты это знала, и ты унизилась до того, что отомстила мнѣ, предавъ ему всѣ мои тайны, мою жизнь, жизнь дѣтей моихъ, мой стыдъ, мое безчестіе!… Ты не сестра мнѣ. Я тебя ненавижу; я проклинаю тебя; я всю жизнь буду мстить тебѣ!…

Гнѣвъ пресѣкъ ея голосъ; въ горлѣ у пси засохло.

— Но онъ сынъ мои, онъ дитя мое, мое любезное дитя, твои братъ твой спаситель! кричалъ Горіо. Обними его, Настинька! Смотри, какъ я его обнимаю, сказалъ онъ, и съ судорожнымъ движеніемъ прижалъ Евгенія къ груди. О, я буду о ищемъ твоимъ, всѣмъ на свѣтѣ для тебя! Если бъ это было въ моей власти, я бы весь свѣтъ бросилъ къ ногамъ твоимъ! Поцѣлуи же его, Настинька: это не человѣкъ, ангелъ, — настоящій ангелъ!…

— Оставь ее, батюшка; она теперь съумасшедшая, сказала Дельфина.

— Съумасшедшая? Я ты кто такая?… вскричала графиня.

— О, я умру, если вы не перестанете! вскрикнулъ Горіо, упавъ на постель, какъ-будто пораженный пулею.

— Онѣ меня убили, сказалъ онъ самъ себѣ.

Графиня взглянула на Евгенія, который стоялъ неподвижно, пораженный ужасною сценою.

— Вы сударь… сказала она, вопрошая его жестомъ, взглядомъ, выраженіемъ голоса, пока Дельфина разстегивала жилетъ отца, который упалъ въ обморокъ.

— Графиня, я заплачу, и никто ничего не узнаетъ, отвѣчалъ онъ не дожидаясь отвѣта.

— Ты убила батюшку! сказала Дельфина, указывая сестрѣ на отца.

Графния убѣжала.

— Я не сержусь на нее, сказалъ старикъ, открывъ глаза: положеніе ея ужасно; она хоть кого съ ума сведетъ. Утѣшай Настиньку; будь добра къ ней обѣщай это умирающему отцу, сказалъ онъ, пожимая руку Дельфины.

— Но что съ вами, батюшка? спросила испуганная Баронесса.

— Ничего, ничего, это пройдетъ; у меня голова болитъ; это вѣрно мигрень. Бѣдная Настинька! что ее ожидаетъ въ жизни?

Въ эту минуту графиня возвратилась, и упала передъ отцемъ на колѣни.

— Батюшка, простите меня! вскричала она.

— Охъ теперь ты мнѣ дѣлаешь еще больше вреда, сказалъ онъ.

— Извините меня, сударь! сказала она обращаясь къ Растиньяку, со слезами на глазахъ, и протянувъ къ нему руку: горесть сдѣлала меня несправедливою.

— Настенька! сказала Дельфина, сжимая ее въ своихъ объятіяхъ: милая моя Нини! забудемъ нашу ссору.

— О, нѣтъ, сестрица! я никогда не забуду, что я была передъ тобою виновата.

— Какіе ангелы! Милыя мои, вы меня оживляете, вскричалъ Горіо: обнимитесь еще разъ.

— Ну, что жъ, Нини, поможешь тебѣ этотъ вексель?

— Я надѣюсь. Батюшка! только вы ни его подписали?

— Ахъ я дуракъ! Я и забылъ, что надобно надписать на оборотѣ: не сердись на меня, душенька. Мнѣ было очень дурно. Извѣсти меня по-крайней-мѣрѣ, что хлопоты твои кончились. Или лучше я приду къ тебѣ… Нѣтъ, нѣтъ, я не приду къ тебѣ; я не могу видѣть твоего мужа; я бы задушилъ его на мѣстѣ. Ступай скорѣе домой, душа моя: только скажи Г. Тралю, чтобы онъ впередъ такъ не проматывался; у меня уже ничего нѣтъ.

Евгеній стоялъ какъ околдованный.

— Анастасія всегда была вспыльчива; но она добра, сказала Г-жа Нюсингенъ.

— Она возвратилась только для того, чтобы заставить отца сдѣлать необходимую надпись на векселѣ, сказалъ Евгеній Дельфинѣ на ухо.

— О! неужели?

— Я бы хотѣлъ этого не думать, но дѣло очевидно. Не ввѣряйтесь ей примолвилъ онъ, поднявъ глаза,, какъ-будто передавая небу мысли, которыхъ не хотѣлъ высказать.

— Правда что она всегда была большая комедіанта. А батюшка во всемъ ей вѣритъ!

— Каково вамъ теперь? сказалъ Растиньякъ старику.

— Мнѣ спать хочется, отвѣчалъ онъ.

Евгеній помогъ ему лечь. Онъ заснулъ, держа Дельфину за руку.

Они ушли.

— Увидимся въ Итальянскомъ театрѣ, сказала она: ты мнѣ скажешь тогда каково ему. Завтра вы, сударь, должны переѣхать на свою новую квартиру. Покажи-ка мнѣ твою прежнюю комнату.

— О, какъ тебѣ тутъ было скверно! вскричала она, входя въ комнату Растиньяка. Хуже чѣмъ у батюшки! Евгеній, ты хорошо поступилъ. Я бы стала любить тебя послѣ этого еще больше, если бъ только было возможно. Но послушай, мой милый: если ты хочешь быть когда-нибудь богатъ, то не надобно бросать такимъ образомъ по тринадцати тысячъ за окно. Г. Траль игрокъ. Сестрица не хочетъ этого видѣть… Онъ бы могъ достать тринадцать тысячъ тамъ, гдѣ выигрываетъ и проигрываетъ золотыя горы.

Стонъ вырвавшійся у старика, заставилъ ихъ возвратиться къ нему. Повидимому онъ спалъ; но подходя къ нему, Евгеній и Дельфина услышали слова: Онѣ не знакомы со счастіемъ, бѣдняжки!

Эти грустные звуки такъ поразили Г-жу Нюсингенъ, что она нагнулась къ отцу, и поцѣловала его въ лобъ.

— Это ты, Дельфина? спросилъ онъ, открывая глаза.

— Каково вамъ, батюшка?

— Хорошо, сказалъ онъ. Не безпокойся, душенька. Я сейчасъ пойду со двора. Прощайте, дѣти мои; будьте веселы.

Евгеній проводилъ Дельфину домой, но_, безпокоясь о Г-нѣ Горіо, не остался у ней обѣдать. Возвратясь въ домъ Г-жи Воке, онъ нашелъ старика въ столовой. Біаншонъ пристально разсматривалъ лицо страдальца; потомъ махнулъ рукою.

— Сядь ко мнѣ, Біаншонъ, сказалъ Растиньякъ: что съ нимъ?

— Плохо! вѣрно онъ испыталъ какое-нибудь сильное потрясеніе, потому что съ нимъ скоро случится параличъ. Видишь, нижняя часть лица довольно спокойна, а верхнія черты, противъ его воли, стягиваются ко лбу, и глаза находятся въ состояніи, которое показываетъ, что сукровица изливается въ мозгъ. Не правда ли, что они какъ-будто наполнены мелкою пылью? Завтра могу сказать тебѣ болѣе.

— Есть ли какое-нибудь средство спасти его?

— Ни какого. Можно замедлить ударъ, производя противодѣйствіе въ оконечностяхъ; но если завтра къ вечеру эти признаки не измѣнятся, бѣдняку не быть въ живыхъ. Не знаешь ли ты, отчего это съ нимъ сдѣлалось? Ему ни какъ нанесли сильный душевный ударъ, противъ котораго сложеніе его не устояло.

— Да; у него были непріятности, отвѣчалъ Растиньякъ, вспомнивъ съ ужасомъ, какъ жестоко обѣ дочери поражали сердце бѣднаго родителя. «По-крайней-мѣрѣ, говорилъ самъ себѣ Евгеніи, Дельфина любитъ отца!»

Вечеромъ въ театрѣ, Растиньякъ, говоря Г-жѣ Нюсингенъ о состояніи отца ея, принялъ нѣкоторыя предосторожности, чтобъ ея не испугать. Но при первыхъ словахъ его, она сказала:

— Ахъ, не бойтесь за батюшку! Онъ здоровъ и силенъ; это пройдетъ. Сего дня угаромъ мы его немножко потрясли. Наши имѣнія въ опасности. Вы можете вообразить, какъ это ужасно! Право, если бъ меня не подкрѣпляла твоя привязанность, я бы невыдержала этого адскаго безпокойства. Теперь я боюсь только одного, — лишиться любви, которая показала мнѣ счастіе жизни. У меня теперь нѣтъ другаго чувства: ко всему остальному я совершенно равнодушна, и кромѣ тебя, другъ мой, не люблю ничего на свѣтѣ. Если мнѣ хотѣлось бы быть богатой, то это только для того, чтобы больше нравиться тебѣ.

Евгеній молчалъ, тронутый или испуганный этимъ выраженіемъ чувства пламенѣющаго госпожа Нюсингенъ не знала какъ объяснить это молчаніе.

— Объ чемъ вы задумались? сказала она.

— Я еще слушаю, что вы мнѣ говорили. До-сихъ-поръ я думалъ, что люблю васъ болѣе, чѣмъ вы меня.

Она улыбнулась, но постаралась скрыть свою радость, чтобы удержать разговоръ въ обыкновенныхъ границахъ приличія. Она никогда не слыхивала искреннихъ, доходящихъ до сердца, выраженіи любви юной, и не въ состояніи была бы владѣть собою, если бъ Евгеній сказалъ еще нѣсколько словъ.

— Вы видно не знаете, что въ свѣтѣ дѣлается? сказала она, перемѣняя разговоръ. Весь Парижъ будетъ завтра у Г-жи Босеанъ. Рошгюды и Ажуда сговорились ничего не разглашать, но завтра король утверждаетъ ихъ свадебный договоръ, а кузина ваша ничего не знаетъ. Виконтессѣ не льзя отложить своего бала, а Г. Ажуда у ней не будетъ. Въ городѣ только объ этомъ и говорятъ.

— И есть люди, которыхъ смѣшитъ подлость?… Это убьетъ Г-жу Босеанъ!

— Нѣтъ, не убьетъ. Вы не знаете этихъ женщинъ! присовокупила Дельфина, улыбаясь. Но весь Парижъ у ней будетъ, и всѣ меня тамъ увидятъ. И я вамъ обязана этимъ благополучіемъ!

— Но можетъ-быть это пустой слухъ?

— Завтра мы все узнаемъ.

Опера кончилась. Не знаю, гдѣ ночевалъ Евгеній. Но на другой день онъ пришелъ въ обѣденное время къ Г-жѣ Воке, и не нашелъ въ столовой ни Горіо, ни Біаншона. Ему сказали, что старикъ очень боленъ и что студентъ медицины сидитъ у него. Евгеній пошелъ на верхъ.

— Добрый мой Біаншонъ! Мы вмѣстѣ будемъ ходишь за нимъ.

— Я уже призывалъ старшаго врача нашего госпиталя.

— Ну что жъ?

— Онъ скажетъ что добудь рѣшительное завтра вечеромъ. Онъ обѣщалъ мнѣ прійти, но окончаніи занятій своихъ по службѣ. Къ несчастно, старикъ сдѣлалъ сегодня утромъ какую-то неосторожность, и не хочетъ признаться, Онъ упрямъ какъ козелъ. Когда я его спрашиваю, онъ притворяется, будто не слышитъ и спитъ, чтобы не отвѣчать мнѣ, а если лежитъ съ открытыми глазами, то принимается стонать. Поутру, онъ ходилъ куда-то пѣшкомъ, и бралъ съ собою все что у него есть порядочнаго. Видно онъ это продалъ, и ходьбою изнурилъ себя. Одна изъ дочерей была здѣсь.

— Графиня? спросилъ Расшиньякъ: высокая стройная, брюнетка, съ блестящими глазами!

— Да, да.

— Оставь меня съ нимъ. Я его допрошу. Мнѣ онъ все скажетъ.

— А я покуда пойду по обѣдаю. Только не тревожь его: покуда еще есть надежда.

— Будь спокоенъ.

— Онѣ завтра повеселятся, мои милыя, сказалъ Горіо, когда они остались одни съ Евгеніемъ. Онѣ будутъ на большомъ балѣ.

— Что жъ это вы сегодня утромъ надѣлали, что теперь принуждены лежать въ постели?

— Ничего.

— Анастасія была у васъ спросилъ Растиньякъ.

— Да.

— Пожалуйста не скрывайте отъ меня ничего. О чемъ она еще васъ просила.

— О! сказалъ Горіо, собираясь съ силами, чтобы въ состояніи быть говорить: она бѣдняжка очень несчастна. Съ тѣхъ поръ какъ она продала брилліанты, она совсѣмъ безъ денегъ. Для этого бала она заказала себѣ богатое платье, шитое золотомъ и брилліантами. Она, я думаю, будетъ хороша въ немъ какъ ангелъ! Денегъ, занятыхъ у горничной, было мало; негодная модистка не хотѣла повѣришь ей въ долгъ восьми сотъ франковъ, узнавъ объ ея разрывѣ съ мужемъ. Бѣдная Настинька! до чего она дошла! Балъ завтра, платье готово: вы можете вообразить, въ какомъ отчаяніи была Анастасія. Она хотѣла занять у меня мои серебряные приборы, чтобы заложить ихъ. Она мучилась какъ въ аду. Мужъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы она ѣхала на балъ вся въ алмазахъ, чтобы показать клеветникамъ, что фамильные брилліанты у нея, а не проданы, Какъ же она могла сказать этому чудовищу, что — я должна еще около тысячи франковъ, — и просишь, чтобы онъ заплатилъ за нее? Невозможно! Я тотчасъ это понялъ. Пріодѣлся, принарядился и отправился со двора. Продалъ за шесть сотъ франковъ мои приборы и пряжки, заложилъ Гобсеку на годъ за четыреста франковъ мои послѣдній билетъ непрерывнаго дохода, и вотъ тысяча франковъ у меня подъ подушкой. Мнѣ, право, какъ-то теплѣе отъ того, что у меня подъ головою подарокъ, который обрадуетъ ною Настиньку. Завтра мнѣ будетъ хорошо: Анастасія пріѣдетъ часовъ въ десять. Я не покажу, что я боленъ; иначе онѣ не поѣдутъ на балъ и захотятъ остаться со мною. Анастасія обниметъ меня какъ своего ребенка; я выздоровѣю отъ одного этого. Вѣдь я же заплатилъ бы тысячу франковъ аптекарю; лучше же отдать ихъ моей воскресительницѣ, Настинькѣ. По крайней мѣрѣ она, бѣдняжка, весело проведетъ вечеръ. Мнѣ ужъ и то вчера было больно, что я не могъ дашь ей дрянныхъ тринадцати тысячь. Но я скоро буду опять богатъ. Я снова примусь за торговлю, поѣду въ Одессу, закуплю пшеницы, которая тамъ втрое дешевле чѣмъ у насъ; превращу ее въ крахмалъ и ввезу во Францію. Эти господа, которые пишутъ законы, запрещая ввозъ иностраннаго xлѣбa, ничего не сказали о ввозѣ иностраннаго крахмалу, а того не знаютъ, что изъ хлѣба можно сдѣлать крахмалъ, а изъ крахмалу муку. Вы видите, что я еще съумѣю вести свои дѣла?…

— Бѣднякъ помѣшался! сказалъ самъ себѣ Евгеній.

На другой день Горіо было нѣсколько лучше. Графиня Ресто не пріѣзжала: она прислала своего человѣка.

— Я думалъ, что она сама пріѣдетъ, сказалъ Горіо. Но, оно впрочемъ и лучше: бѣдняжка стала бы безпокоится, прибавилъ онъ, показывая, будто радъ этому.

Часовъ въ семь вечера Тереза привезла Евгенію письмо отъ Дельфины.

«Что съ тобою сдѣлалось, другъ мои? Мы еще такъ недавно знакомы, а ты уже забываешь меня! О, нѣтъ; душа твоя такъ прекрасна, что ты не въ состояніи измѣнить. Не забудь, я жду тебя, чтобы ѣхать на балъ къ Виконтессѣ Босеанъ. Бракъ Г. Ажуды точно утвержденъ сегодня утромъ, и бѣдная Г-жа Босеанъ узнала объ этомъ только въ два часа. Вечеромъ весь изящный Парижъ столпится около нея, какъ простой народъ на Гревской Площади, когда кого-нибудь казнятъ. Не ужасно ли ѣхать смотрѣть, какъ она сноситъ свое отчаяніе, и хорошо ли она умираетъ! Я бы никакъ не поѣхала къ ней сегодня, если бы когда-нибудь была у ней; но она, вѣрно, уже не станетъ принимать, и тогда всѣ мои усилія останутся безъ пользы. Я совсѣмъ не въ такомъ положеніи, какъ другіе. Да при томъ, я ѣду туда и для тебя тоже. Я жду тебя. Если ты часа черезъ два не будешь, я не знаю, прощу ли тебѣ это когда нибудь.»

Растиньякъ сейчасъ взялъ перо и написалъ:

«Я жду доктора, чтобы узнать, останется ли батюшка вашъ въ живыхъ. Онъ при смерти. Я приду сказать вамъ, что рѣшитъ докторъ. Я очень боюсь, что принужденъ буду сказать вамъ печальную вѣсть. Тогда вы сами рѣшите, можете ли ѣхать на балъ.»

Докторъ пріѣхалъ въ половинѣ девятаго и сказалъ, что положеніе больнаго очень опасно, но что онъ проживетъ еще можетъ-быть, двое сутокъ. — Для него лучше было бы, если бъ онъ теперь же умеръ, сказалъ врачъ. — Евгеніи поручилъ несчастнаго попеченіямъ Біаншона, и отправился къ госпожѣ Нюсингенъ, чтобы сообщить ей вѣсти, которыя но его мнѣнію, должны были сдѣлать забавы невозможными.

— Скажите ей отъ меня, чтобы она непремѣнно ѣхала на балъ, вскричалъ Горіо, который, повидимому былъ въ усыпленіи, но привсталъ и сѣлъ, когда Растиньякъ уходилъ.

Евгеній пріѣхалъ къ Дельфинѣ въ глубокой горести, а она была уже причесана и обута; ей оставалось надѣть только бальное платье.

— А вы еще и не одѣты? сказала она.

— Но, сударыня вашъ батюшка…

— Что вы меня наставляете? вскричала она, прерывая его; я знаю мои обязанности въ отношеніи къ батюшкѣ. Ни слова Евгеній; я слушать ничего не хочу, пока вы не будете одѣты. Возьмите мою карету, ступайте и пріѣзжайте скорѣе назадъ. Мы поговоримъ о батюшкѣ дорогою, когда поѣдемъ на балъ! надобно ѣхать пораньше, потому что если карета наша попадетъ въ ряды, то намъ и въ одинадцать часовъ не удастся войти въ комнаты….

— Сударыня…

— Поѣзжайте! Ни слова больше.

Она побѣжала въ уборную за своими брилліантами.

— Да ступайте же, сударь! Вы право, разсердите барыню, сказала ему горничная.

Онъ поѣхалъ одѣваться, дѣлая самыя горестныя размышленія. Ему казалось, что это общество какъ океанъ грозы, въ который человѣкъ совѣршенно погружается, коль скоро ступитъ въ него ногою. Онъ разпозналъ уже сердце Дельфины; онъ очень видѣлъ, что она въ состояніи пройти на балъ по трупу отца. Потомъ началъ онъ толковать самъ себѣ слова врача; началъ думать, что Горіо, можетъ быть, не такъ боленъ; всячески старался увѣрить себя, что Дельфина еще очень извинительна. Она не знаетъ, въ какомъ состояніи находится отецъ ея; да если бъ и поѣхала къ нему, то онъ самъ прогналъ бы ее на балъ.

— Ну чтожъ? каковъ батюшка? спросила Дельфина, когда Евгеній возвратился въ бальномъ костюмѣ.

— Очень опасенъ; и если вы хотите доказать, что любите меня, то поѣдемте къ нему.

— Хорошо, поѣдемъ, сказала она: по только послѣ бала. Любезный мой Евгеній, будь умница, не дѣлай мнѣ нравоученій; поѣдемъ скорѣе.

Они отправились. Евгеній молчалъ почти всю дорогу.

— Что вы молчите? сказала она.

— Мнѣ слышится смертное хрипѣніе вашего батюшки, отвѣчалъ онъ съ сердцемъ.

И онъ принялся разсказывать съ пламеннымъ краснорѣчіемъ юноши звѣрской поступокъ, къ которому тщеславіе побудило графиню Ресто; смертельный переворотъ, произведенный этимъ въ болѣзни Горіо, и чего будетъ стоить платье Анастасіи. Дельфина плакала. — "Я подурнѣю отъ этого, " подумала она, — и слезы ея осушились.

— Я поѣду послѣ бала къ батюшкѣ, и не отойду уже отъ его постели, сказала она.

— А! вотъ ты теперь такова, какою мнѣ хотѣлось тебя видѣть, вскричалъ Растиньякъ.

Фонари пяти сотъ каретъ освѣщали окрестности дома Босеановъ. Посѣтителей собралось столько, что въ комнатахъ нижняго этажа трудно уже было пройти, когда Дельфина и Евгеній пріѣхали. Прелестнѣйшія женщины загромождали залы цвѣтами и самыми изящными нарядами. Знатнѣйшіе придворные, министры, посланники, извѣстнѣйшіе люди во всѣхъ родахъ, испещренные звѣздами, крестами, лентами всѣхъ цвѣтовъ, толпились вокругъ Виконтессы. Оркестръ оглашалъ очаровательными звуками раззолоченные покои этого дворца, для нея пустаго. Она стояла въ первой гостинной, чтобы принимать мнимыхъ друзей своихъ. Она была въ бѣломъ платьѣ и безъ всякихъ украшеній, въ волосахъ, просто зачесанныхъ. Она казалась спокойною, не обнаруживала ни горести, ни гордости, ни притворной веселости. То была мраморная Ніоба. Улыбка, которою встрѣчала она самыхъ короткихъ своихъ пріятельницъ, была нѣсколько насмѣшлива; но она показалась всѣмъ точно такою же, какою была всегда, даже и въ то время, когда блаженство украшало ее своими лучами. И самые нечувствительные удивлялись ей, какъ юныя Римлянки, рукоплескавшія гладіатору, который и умирая улыбался. Модный свѣтъ, казалось, собрался въ праздничномъ нарядѣ, чтобы проститься съ одною изъ своихъ повелительницъ.

— Я боялась, что вы не пріѣдете, сказала она Растиньяку.

— За то я послѣдній отсюда уѣду! сказалъ онъ разтроганнымъ голосомъ, принимая эти слова за упрекъ.

— Хорошо, сказала она, пожавъ ему руку: вы, можетъ быть, единственный человѣкъ, которому я могу здѣсь ввѣриться. Другъ мой, любите ту женщину, которую вы можете всегда любить, и не покидайте ее!

Она подала ему руку и сѣла съ нимъ за канапѣ въ той залѣ, гдѣ играли.

— Поѣзжайте, сказала она, къ Г. Ажудѣ. Камердинеръ мой Какъ свезетъ васъ туда и отдастъ вамъ письмо къ нему. Я требую отъ Г. Ажуды моихъ писемъ. Надѣюсь, что онъ отдастъ вамъ ихъ всѣ. Если вы получите мои письма, то пройдите прямо въ мою комнату. Мнѣ придутъ сказать.

Она встала, чтобы пойти навстрѣчу лучшей своей пріятельницѣ, Герцогинѣ Ланже, которая то же пріѣхала посмотрѣть на нее. Растиньякъ поѣхалъ къ Г. Рошгюду, спросить Г. Ажуда. Маркизъ повезъ его къ себѣ, отдалъ ему ящичекъ съ письмами и сказалъ: — Они всѣ тутъ.

Онъ, казалось, хотѣлъ поговорить съ Евгеніемъ, для того ли, чтобы разспросить его о балѣ Виконтессы, или для того, чтобы признаться ему, что онъ въ отчаяніи отъ того, что ее убиваетъ; но въ глазахъ его блеснула молнія гордости, и у него достало духа затаить въ сердцѣ свои чувствованія.

— Не говорите ей ничего обо мнѣ, мой любезный Евгеній!

Онъ пожалъ руку Растиньяка съ горестно-ласковымъ выраженіемъ, и знакомъ показалъ ему, чтобы онъ ѣхалъ. Евгеній возвратился къ Босеанамъ, и его ввели въ комнату Виконтессы, гдѣ онъ увидѣлъ приготовленія къ отъѣзду. Онъ сѣлъ къ камину, поглядѣлъ на свой кедровый ларчикъ и погрузился въ глубокую задумчивость. Г-жа Воевавъ казалась ему женщиною въ размѣрѣ богинь Илліяды.!!!

— Ахъ, другъ мой! сказала Виконтесса, вошедши въ комнату и положивъ руку на плечо Растиньяка.

Онъ оглянулся, и увидѣлъ Г-жу Босеанъ въ слезахъ, съ поднятыми къ небу глазами, съ безжизненно-опущенными руками. Она схватила ящичекъ, бросила его въ каминъ и смотрѣла, какъ онъ горитъ.

— Они танцуютъ! Они всѣ пріѣхали въ назначенное время, а смерть придетъ поздно… Тс! другъ мой, сказала она, положивъ палецъ на ротъ Растиньяка, который хотѣлъ говорить: я никогда уже не увижу ни Парижа, ни свѣта. Въ пять часовъ утра я ѣду, и живая погребусь въ Нормандіи. Съ трехъ часовъ послѣ обѣда я принуждена была сбираться, подписывать бумаги, приводишь въ порядокъ разныя дѣла; я никого не могла послать къ …

Она остановилась.

— Разумѣется, что вы нашли его у…

Она опять остановилась, обезсиленная горестью. Въ подобныя минуты все дѣлается причиною страданія, и есть слова, которыхъ невозможно произнесши.

— Я надѣялась на васъ, сказала она: я была увѣрена, что вы окажете мнѣ эту послѣднюю услугу. Я бы хотѣла оставить вамъ что-нибудь въ память нашей дружбы. Я часто буду о васъ думать, потому что нашла въ васъ добраго, благороднаго и прямодушнаго молодаго человѣка посреди свѣта, въ которомъ эти качества такъ рѣдки.

Потомъ, посмотрѣвъ вокругъ себя, она сказала: — возьмите этотъ ларчикъ: я въ немъ держала перчатки. Всякой разъ какъ, отправляясь на балъ или въ театрѣ, брала я отсюда пару, я чувствовала, что я хороша, потому что я была счастлива, и я всегда оставляла тутъ какую-нибудь пріятную мысль. Тунгъ много моего: тутъ цѣлая Г-жа Босеанъ, которая уже не существуетъ! Я велю снесши этотъ ящичекъ къ вамъ. Госпожа Нюсингенъ очень хороша сегодня: вы можете любить ее. Мы уже увидимся, съ вами, другъ мой; но будьте увѣрены, что я всегда буду желать вамъ счастія: вы были добры ко мнѣ. Пойдемте въ залы; не хочу, чтобы они знали, что я плачу. Передо мною открывается вѣчность; я буду въ ней одна, и ни кто не потребуетъ отъ меня отчета въ слезахъ моихъ. Позвольте мнѣ еще разъ взглянуть на эту комнату…

Она закрыла рукою глаза, потомъ обтерла ихъ, освѣжила ихъ холодною водою, взяла Евгенія подъ руку, и сказала: — Пойдемте!

Растиньякъ, изумленный величіемъ этой колоссальной женской души, никогда еще не чувствовалъ ощущенія столь горестнаго, какъ то, которое произвели въ немъ прикосновеніе скорби, такъ великодушно удерживаемой и скрываемой.

Возвратясь въ парадныя комнаты, Г-жа Босеанъ обошла ихъ подъ руку съ Евгеніемъ, — новый и послѣдній знакъ вниманія это плѣнительной женщины. Въ танцовальной галлереѣ Евгеній съ изумленіемъ увидѣлъ одну изъ тѣхъ паръ, которыя становятся поразительнымъ явленіемъ отъ соединенія въ себѣ всѣхъ красотъ человѣческихъ. Ему еще никогда не случалось любоваться на такое совершенство. Мужчина живой Антиной, и манеры его не разрушали впечатлѣнія, производимаго красотою тѣла. Дама — настоящая Фея: она восхищала взоры, очаровывала душу, раздражала чувства самыя холодныя. Всѣ съ наслажденіемъ на нихъ смотрѣли, и завидовали блаженству, которое проявлялось въ отличномъ согласіи ихъ взглядовъ и движеній.

— Боже мой, кто эта женщина? спросилъ Растиньякъ.

— О, это неоспоримо самая прекрасная женщина! отвѣчала Виконтесса. Это Леди Брандонъ. Она всѣмъ пожертвовала этому молодому человѣку.

— А онъ кто таковъ?

— Какъ, вы не знаете Полковника Франкессини.

Неужели это тотъ самый, который дрался…

— Да, да, дня три назадъ. Его вызвалъ на дуэль сынъ какого-то то банкира. Франкессини хотѣлъ только ранить его, и, по несчастію, убилъ.

— А!!!..

— Что съ вами? вы трепещете?

— Ничего! отвѣчалъ Растиньякъ.

Холодный потъ выступилъ на тѣлѣ Евгенія. Вотренъ явился передъ нимъ со своимъ мѣднымъ лицемъ. Герой каторжниковъ и герой бальныхъ танцоровъ, идущіе въ жизни рука объ руку, измѣнили для него весь видъ Парижскаго общества. Тотчасъ послѣ этого, онъ увидѣлъ Графиню Ресто и Баронессу Нюсингенъ. Графиня блистала брилліантами, которые, конечно, жгли ее, потому что были на ней въ послѣдній разъ. Она съ трудомъ выносила взгляды своего мужа. Это зрѣлище не могло развеселить мыслей Растиньяка. Ежели въ Италіянскомъ Полковникѣ предсталъ передъ него Вотренъ, то изъ-подъ брилліантовъ обѣихъ сестеръ должно было выглянуть лице умирающаго Горіо. Задумчивый видъ его обманулъ Виконтессу, и она оставила его руку, сказавъ: — Я не хочу лишать васъ удовольствія забавъ.

Дельфина тотчасъ подозвала его къ себѣ, она восхищалась производимымъ ею впечатлѣніемъ, и хотѣла повергнуть къ ногамъ своего любезнаго обожаніе свѣта, въ которомъ надѣялась быть принята.

— Какъ вы находите Настиньку? спросила Дельфина.

— Она танцуетъ въ счетъ жизни отца своего! отвѣчалъ Растиньякъ.

Часовъ около четырехъ утра, залы начали пустѣть. Вскорѣ послѣ того и музыка перестала играть. Герцогиня Лапже и Растиньякъ одни остались въ большой залѣ. Виконтесса, думая застать одного Евгенія, пришла туда, простившись прежде съ своимъ мужемъ, который пошелъ спать, сказавъ ей: — Ты, право, напрасно ѣдешь! Какъ можно въ твои лѣта похоронишь себя въ Нормандіи? Останься съ нами.

Увидѣвъ Герцогиню, Госпожа Босеанъ не могла удержать восклицанія, — Я угадала твое намѣреніе, Клара, сказала: Герцогиня ты ѣдешь, съ тѣмъ, чтобы уже никогда не возвращаться; но прежде всего ты должна меня выслушать. Надобно, чтобы мы другъ друга поняли.

Она взяла Виконтессу подъ руку, увела, и тамъ, поглядѣвъ на нее со слезами на глазахъ, сжала се въ своихъ объятіяхъ, и поцѣловала въ обѣ щеки.

— Я не хочу разстаться съ тобою холодно, сказала она: это бы оставило мнѣ слишкомъ тяжелое раскаяніе. ты можешь полагаться на меня какъ на самою себя. Сегодня ты была истинно велика! Я почувствовала, что должна быть достойною тебя, и хочу доказать тебѣ это. Я часто бывала виновата передъ тобою; не всегда поступала, какъ бы слѣдовало. Прости меня, моя милая, я отрекаюсь отъ всего, что могло оскорбить тебя въ моихъ словахъ, хотѣла бы взять ихъ назадъ. Одинакая горесть соединяла наши души, но не знаю, кто изъ насъ будетъ теперь несчастнѣе. Г-на Монриво сегодня здѣсь нѣтъ? Ты понимаешь? Кто сегодня тебя видѣлъ, Клара, тотъ никогда тебя не забудетъ. Я намѣрена сдѣлать съ моимъ послѣднее усиліе. Если оно не удастся, я пойду въ монахини. А ты куда ѣдешь?

— Въ Нормандію. Въ Курсель. Молиться, до тѣхъ поръ, пока Богъ возьметъ меня изъ этого свѣта, Растиньякъ!

Евгеній преклонилъ колѣно, взялъ ея руку и поцѣловалъ съ умиленіемъ.

— Прощай, Антуанетта, будь счастлива! А вы, мой милый Евгеній, вы счастливы, потому что вы молоды и еще можете вѣрить людямъ. Я довольна: удаляюсь отъ свѣта, и меня провожаютъ, какъ умершую, прежніе враги и искреннее чувство добраго друга.

Растиньякъ ушелъ въ пять часовъ, когда госпожа Босеанъ сѣла въ дорожный берлинъ, со слезами съ нимъ простившись. Пѣшкомъ въ сырую и холодную погуду возвратился онъ въ домъ Воке. Воспитаніе его приходило къ концу.

— Намъ не спасти бѣдняка Горіо, шепнулъ ему Біаншонъ, когда онъ вошелъ въ комнату больнаго. Онъ завернутъ весь въ горчицу, накладенную на простыню, но и это уже не помогаетъ. Мы истратили кучу лѣкарствъ.

— Другъ мой! отвѣчалъ онъ Біаншону, посмотрѣвъ сначала на умирающаго: не старайся измѣнить скромнаго назначенія, которымъ ограничиваются твои желанія. Будь докторомъ, — ты будешь счастливъ. А я, — я въ аду, и долженъ въ немъ остаться! Сколько ни говорятъ дурнаго о большомъ Парижскомъ свѣтѣ, но, повѣрь мнѣ, нѣтъ Ювенала, который былъ бы въ состояніи вполнѣ изобразить всю его гнусность, прикрытую золотомъ и драгоцѣнными каменьями.

Ни у Горіо, ни у Евгенія не было денегъ. Біаншонъ ушелъ, чтобы поручишься въ аптекѣ за всѣ лѣкарства, набранныя и которыя еще придется взять. Евгеній остался одинъ у постели больнаго.

— А! это ты, мой милый? сказалъ Горіо, узнавъ его.

— Лучше ли вамъ? спросилъ Растиньякъ, взявъ его за руку.

— Да, голова у меня была какъ въ клещахъ: теперь полегче. Видѣли ли вы дочерей моихъ? Онѣ скоро пріѣдутъ, лишь только узнаютъ, что я боленъ. Онѣ такъ ходили за мною, когда мы жили въ улицѣ Жюсьенъ! Боже мой, мнѣ бы хотѣлось, чтобы комната моя была почище: совѣстно, право, принимать ихъ. Да какой-то молодой человѣкъ сжегъ все мое корье: имъ будетъ здѣсь холодно.

— Вотъ идетъ Христофоръ, сказалъ Евгеній: онъ несетъ дрова, которые присылаетъ намъ этотъ добрый Біаншонъ.

— Хорошо. Да чѣмъ мнѣ заплатишь за эти дрова? у меня ничего нѣтъ, ровно ничего; я все отдалъ; я нищій. Хорошо ли по крайней-мѣрѣ было платье Насшиньки! (Ой какъ маѣ больно!) Спасибо тебѣ, Христофоръ. Богъ тебя наградитъ, любезный другъ; у меня ничего нѣтъ… (Ай, ай!)

— Я заплачу и тебѣ и Сильвіи, сказалъ Евгеній Христофору на ухо.

— Дочери мои сказали тебѣ, что онъ скоро будутъ; не правдаль, Христофоръ? Сходи, братъ, къ нимъ еще разъ: я тебѣ дамъ пять франковъ. Скажи имъ, что я не здоровъ, что мнѣ хотѣлось бы еще разъ посмотрѣть на нихъ, обнять ихъ предъ смертью. Скажи имъ это. Только, ради Бога, посторожнѣе; не пугай ихъ.

Растиньякъ сдѣлалъ знакъ Христофору, и тотъ ушелъ.

— Онѣ скоро будутъ, продолжалъ старикъ. Я ихъ знаю! Какъ будетъ печалиться бѣдная Фифи, если я умру! Да и Настинька тоже. Мнѣ бы не хотѣлось умирать, чтобы не заставлять ихъ плакать. Умереть, мой милый Евгеній, значитъ уже никогда не видать ихъ. Охъ, я буду очень скучать! Для отца адъ тогда, когда онъ остается безъ дѣтей: я испыталъ это съ тѣхъ поръ, какъ онѣ замужемъ. Боже мой, какъ я былъ счастливъ, когда мы жили въ улицѣ Жусьенъ! Тамъ-то было рай для меня. (Ой, ой! я жестоко страдаю.) Мнѣ кажется, будто я ихъ и теперь еще вижу такими же, какъ онѣ были въ улицѣ Жюсьенъ. Поутру онѣ приходили въ мою комнату: «Здравствуй, nana!» Я бралъ ихъ на колѣна, цѣловалъ ихъ, игралъ, шалилъ съ ними; онѣ сами, маленькія, ко мнѣ ласкались. Каждый день мы вмѣстѣ завтракали, вмѣстѣ обѣдали; ну да вообще я былъ отцемъ, я наслаждался дѣтьми своими. (Ге! ге!) Когда мы жили въ улицѣ Жюсьенъ, онѣ еще не разсуждали, не имѣли никакого понятія о свѣтѣ; онѣ очень меня любили. (Ой, ой!) Боже мой, зачѣмъ онѣ и теперь не маленькія! (Охъ, какъ мнѣ больно! голова такъ и трещитъ.) Господи, еслибъ я только могъ взять ихъ за руки, мнѣ бы, право, стало легче. Чтожъ это онѣ не ѣдутъ, Христофоръ такъ глупъ! Мнѣ бы надобно пойти самому. Онъ ихъ и не увидитъ. (Ой, ай!) Вы вчера были на балѣ: не правда ли, онѣ не знали, что я боленъ? Онѣ бы не стали танцовать, еслибъ могли угадать, что мнѣ такъ дурно. Нѣтъ, я не могу, я не хочу умирать. Дѣла ихъ запутаны: я непремѣнно долженъ поправить ихъ состояніе. Я знаю, гдѣ взять денегъ. Поѣду въ Одессу тамъ наживу я милліоны. О Боже мой, какъ эта голова меня мучитъ! Право, хоть кричать: а я, кажется, привыкъ страдать!…

Горіо замолчалъ и, казалось, крѣпился, чтобы не вскрикнуть.

— Еслибъ онѣ были тутъ, я бы не сталъ жаловаться. Я бы былъ здоровъ…

Онъ забылся, и пробылъ довольно долго какъ бы въ усыпленіи. Христофоръ пришелъ назадъ. Растиньякъ, думая, что Горіо спитъ, не мѣшалъ человѣку разсказать вслухъ всю исторію своего посольства.

— Я, сударь, пошелъ сначала къ Графинѣ. Ее я не видалъ; мнѣ сказали, что она занята съ мужемъ важными дѣлами. Я сталъ приставать. Графъ вышелъ самъ и сказалъ мнѣ: «Г. Горіо умираетъ! что за бѣда! Лучше этого онъ ничего не можетъ сдѣлать. Графиня теперь не можетъ къ нему ѣхать. Мы должны окончить съ нею важныя дѣла. Послѣ она, коли хочетъ, поѣдетъ.» Такой сердитый! Потомъ я пошелъ къ Баронессѣ. Тутъ другія штуки. Я ея невидалъ, и не могъ говорить съ нею. Горничная сказала мнѣ: «Она, братъ, пріѣхала съ бала въ пять часовъ, и теперь спитъ. Барыня станетъ гнѣваться, если я разбужу ее прежде двѣнадцати. Когда она позвонитъ, я, пожалуй, скажу, что батюшкѣ ея стало хуже. Непріятное всегда успѣешь сказать.» Я просилъ, просилъ…. не тутъ-то было. Барона спросилъ; того дома нѣтъ. Такъ я и пришелъ ни съ чѣмъ.

— И ни одна изъ его дочерей не пріѣдетъ? вскричалъ Растиньякъ. Я сейчасъ напишу къ обѣимъ.

Христофоръ ушелъ.

— Ни одна! повторилъ старикъ, вдругъ приподнявшись и сѣвъ на постели! Онѣ заняты, онѣ спятъ, онѣ не пріѣдутъ! Я такъ и думалъ! (Ой! ой!) Надобно умирать, чтобы узнать, что такое дѣти. Ахъ, другъ мой Евгеній, не женитесь, чтобы не имѣть дѣтей! Вы имъ даете жизнь, они васъ убиваютъ. Вы ихъ вводите въ свѣтъ, они васъ выгоняютъ оттуда. (Ой, ой, о Боже мой, какъ я страдаю!) Нѣтъ, онѣ не пріѣдутъ. Я ужь это десять лѣтъ знаю. Да мнѣ все не хотѣлось этому вѣрить!

Слезы покатились по щекамъ его. Онъ упалъ на подушку какъ камень. Онъ страдалъ тѣлесно и сверхъ того былъ въ отчаяніи.

— О, еслибъ я былъ богатъ! Тогда онѣ бы пріѣхали. Онѣ были бы тутъ, съ мужьями, съ дѣтьми. Онѣ бы плакали, терзались. (Ай! ай!) Деньги даютъ все на свѣтѣ, даже и дочерей. Если бъ я приберегъ что-нибудь себѣ и держалъ ихъ въ уздѣ, этого бы не было. (Ой, какъ мнѣ дурно!) Мерзавки!… они достойнымъ ихъ образомъ довершаютъ свое десятилѣтнее дѣло. Если бы вы знали, какъ и онѣ ухаживали за мною въ первое время замужства! Да и какъ было не уважать меня; я имъ далъ почти по восми сотъ тысячъ, и меня сверхъ того были деньги!….. Напишите къ нимъ, что у меня есть двѣсти тысячь, спрятаныхъ у…… Нѣтъ, лучше умирать въ нищетѣ. Теперь я по крайней мѣрѣ знаю, что есть одинъ человѣкъ въ свѣтѣ, который любитъ меня бескорыстно. Вы, мой добрый Евгеній!…… А потомъ, когда у меня не стало денегъ, онѣ меня (охъ, больно!) онѣ меня понемножку удалили, просто выгнали. Теперь не хотятъ даже пріѣхать проститься со мною. Самъ виноватъ! Я ихъ слишкомъ любилъ, онѣ поступали со мной безчеловѣчно, а я., посердившись, опять возвращалъ имъ свое сердце, опять предавался родительской страсти. Я былъ какъ игрокъ, который (ой!) не въ силахъ удержаться…….. Дочери составляли мой порокъ; другаго я не зналъ…… Гдѣ онѣ?……. Доктора! доктора! Мнѣ больно, я умираю. Гдѣ, Анастасія, Дельфина? Пошлите за ними городовыхъ, вытребуйте ихъ черезъ полицію, пусть ихъ приведутъ сюда съ жандармами. Правительство и законы должны въ этотъ случаѣ защищать меня! Я имѣю полное право требовать ихъ помощи: я отецъ; отечество погибнетъ, когда дѣти не станутъ уважать своихъ родителей. Въ Уложеніи написано, что дѣти должны приходить къ одру отца и матери. О, другъ мои, напишите къ нимъ, что у меня есть деньги, цѣлый милліонъ: я ихъ знаю! Онѣ тотчасъ пріѣдутъ, какъ скоро скажешь имъ — деньги! Да, у меня еще будетъ для нихъ милліонъ: я поѣду въ Одессу, наживу большое состояніе, и отдамъ имъ. Онѣ несчастны! Онѣ несчастны!…

Хорошо, я напишу, лишь только воротится Біаншонъ. Я самъ за ними поѣду.

Нѣтъ, онѣ не пріѣдутъ! Онѣ знаютъ, что у меня ничего нѣтъ, но я хочу ихъ видѣть, Давайте мнѣ моихъ дочерей! Я требую своихъ дочерей! онѣ мои, моя кровь моя собственность… Я могу сдѣлать съ и и мы что хочу Я!…..

Онъ быстро приподнялся и сѣлъ на постели, показывая Евгенію свои растрепаные сѣдины, которыя вмѣстѣ со сверкающими послѣднію жизнію глазами выражали самую странную угрозу, какую только можно выразить безмолвно.

Мерзавки! вскричалъ онъ хрипливымъ голосомъ, упадая опять въ постель: мнѣ много зла наделали. Я ихъ ненавижу… Про….клинаю!

Успокойтесь, почтенный другъ; выпейте это лекарство.

Вы еще любите вашихъ родителей Свѣтъ еще не вырвалъ изъ васъ корня семейныхъ радостей!… Охъ любите, другъ мой, вашихъ отца и мать! Ужасно быть покинутымъ отцемъ, умирать въ презрѣніи отъ тѣхъ, въ кого перелили вы жизнь свою. Ужасно!.. мои негодныя дочери!… (Ой!) Поѣзжайте за моими дочерьми! Не поѣдутъ добровольно, привезиже ихъ насильно. Кликнете! въ помощь гвардію и армейскіе полки, и притащите непремѣнно. (Онъ) Онѣ должны быть здѣсь, когда я умираю!

— Но вы уже ихъ прокляли.

— Проклялъ? проклялъ? вскричалъ

Горіо въ изступленіи. Кто это сказалъ? О, нѣтъ! (Ай, ай!) я люблю ихъ я ихъ обожаю…

Онъ снова приподняла, и тотчасъ упалъ на постель.

— Христофоръ, бѣги за Гоіаншономъ, и приведи мнѣ извощика! закричалъ испуганный Евгеній.

— Бѣги, мой другъ! прибавилъ Горіо слабымъ, но умоляющимъ голосомъ: Мнѣ нечего дать тебѣ за твои труды!… даю тебѣ благословеніе умирающаго отца, отъ котораго отреклись родныя дочери!…

Христофоръ встрѣтилъ Біаншона на дорогѣ. Растиньякъ просилъ его заложить часы, подаренные въ память Г-жею Нюсингенъ, чтобы было чѣмъ заплатишь извощику и за лѣкарства, а самъ поѣхалъ къ Ресто. Его съ трудомъ допустили до зятя и до дочери обѣднѣвшаго старика. Графъ Ресто сказалъ, что Горіо сдѣлалъ его несчастіе, и что онъ ни объ чемъ знать не хочетъ. Графиня приняла Растиньяка съ заплаканными глазами по поводу ссоры съ мужемъ, который настаивалъ, что-бъ она ту же минуту кончила съ нимъ дѣло: она сухо объявила Евгенію, что въ это мгновеніе ей надобно думать о себѣ и о своихъ дѣтяхъ; что она пріѣдетъ, какъ скоро будетъ свободна; что она сама несчастна… Онъ отправился къ Г-жъ Нюсингенъ. Дельфинта лежала въ постели.

— Я больна, Евгеній, сказала она. Я простудилась вчера послѣ бала, и жду доктора.

— Если бъ вы были при смерти, то и тогда должны бы дотащиться къ вашему батюшкѣ! Онъ при послѣднемъ издыханіи, и зоветъ васъ. Если бъ вы могли услышать его крики, вы бы забыли, что вы нездоровы.

— Евгеній батюшка, можетъ-быть, не такъ дуренъ, какъ вы воображаете. Да притомъ, онъ и самъ бы не захотѣлъ, чтобы я поѣхала, если бъ знали, что это для меня вредно. Впрочемъ, я поѣду, если только докторъ позволитъ…. А гдѣжъ ваши часы? спросила она, увидавъ, что у него нѣтъ цѣпочки. Неужели вы такъ скоро…? О, это было бы не простительно!

Евгеніи покраснѣлъ, нагнулся къ постели, и сказалъ ей на ухо: — Батюшкѣ вашему не на что купить саванъ, въ которомъ его надобно будетъ вечеромъ положить. Часы ваши въ закладѣ. У меня больше ничего нѣтъ. Дельфина вскочила съ постели, побѣжала къ своему бюро, вынула оттуда кошелекъ, отдала его Евгенію, и вскричала: — Бѣгите, бѣгите!… Дайте мнѣ одѣться…. Я сейчасъ буду…. О, я несчастная! Тереза! Тереза! скажите барону чтобы онъ бросилъ все и пришелъ сію минуту сюда.

Горіо былъ уже безъ чувствъ, когда Евгеній пріѣхалъ назадъ. На лицѣ его изображалась послѣдняя борьба жизни со смертію; но онъ уже не дѣлалъ ни малѣйшаго движенія.

— Онъ можетъ пробыть въ этомъ состояніи еще нѣсколько часовъ, сказалъ Біаншонъ.

Черезъ минуту, на лѣстницѣ послышались шаги запыхавшейся женщины.

— Поздно уже! сказалъ Растиньякъ.

Это была не Дельфина, а ея горничная, Тереза.

— Баринъ съ барыней поссорились, сударь, сказала она Евгенію оттого, что барыня просила денегъ. Бѣдняжка упала въ обморокъ. Надобно была послать за докторомъ, пустить ей кровь. Она кричала: «Батюшка умираетъ! пустите меня къ нему!…» Страхъ, право, слушать! Сердце надрывается…

Теперь ужъ ей пріѣзжать не зачѣмъ, сказалъ Евгеній: отецъ уже безъ чувствъ.

— Я вамъ не нужна, теперь? сказала Сильвія; я пойду накрывать на столъ — уже пятаго половина.

Она пошла, и въ дверяхъ столкнулась съ Г-жею Ресто. Появленіе Графини было ужасно. Она взглянула на смертную постель отца своего, едва освѣщенную сальнымъ огаркомъ; увидѣла лице его, по которому еще пробѣгали по временамъ послѣднія содроганія жизни; залилась слезами, и упала на колѣна. Біаншонъ вышелъ.

— Батюшка! батюшка! простите меня. Я много зла вамъ надѣлала. О, я преступница! Я, я васъ убила!… Батюшка! простите меня! Нѣтъ, возмите меня съ собою; вы одни на свѣтѣ меня любите; я всѣми брошена, всѣми покинута; даже дѣти будутъ меня ненавидѣть.

Она схватила его руку и обливала ее слезами.

— Всѣ несчастія вдругъ на меня обрушилась, сказала она Евгенію. Г. Траль, надѣлавъ долговъ, скрытно ушелъ за границу. Мужъ никогда меня не проститъ. Дѣти мои остались безъ куска хлѣба. Графъ принудилъ меня отказать все мое имѣніе старшему сыну. Вотъ одинъ человѣкъ, который любилъ меня истинно, и я отвергла его, оттолкнула отъ себя!.. Я не умѣла цѣнить его привязанности!

— Онъ это зналъ.

Въ это время глаза Горіо, дѣйствіемъ судорогъ, раскрылись. И эти безжизненные, помертвелые глаза, и радостный крикъ графини, были равно ужасны. Г-жа Ресто захотѣла остаться одна съ умирающимъ. Растиньякъ сошелъ въ низъ. Онъ получилъ отъ Біаншона нѣсколько сотъ франковъ за часы, заложенные въ ломбардъ; вручилъ ему деньги для аптекаря за лекарства, заплатилъ Г-жѣ Воке долгъ долгъ за квартиру старика, и на остальныя двадцать франковъ купилъ у ней бѣлья на послѣднюю для него одежду. Она торговалась съ нимъ за всякую бездѣлицу съ отвратительною жадностью. Сердце молодаго человѣка пресыщалось омерзеніемъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ въ верху раздался крикъ графини: — Онъ умеръ!

При этомъ ужасномъ крикѣ, Растиньякъ, Біаншонъ и Сильвія избѣжали на лѣстницу. Г-жа Ресто лежала въ обморокѣ. Приведя графиню въ чувство, Евгеніи посадилъ ее въ фіакръ, и велѣлъ Терезѣ ѣхать съ нею къ Г-жѣ Нюсингенъ.

Закрывъ покойнику глаза, Евгеній и Біаншонъ съ религіознымъ умиленіемъ положили его на одрѣ, и надѣли ему на шею найденный въ постели подлѣ трупа медальонъ, въ которомъ были двѣ связки тонкихъ волосъ съ надписью — «Анастасія — Дельфина». По качеству этихъ волосъ легко можно было узнать, что они были рѣзаны еще въ дѣтствѣ неблагодарныхъ дочерей — еще въ то время, когда онѣ не разсуждали. — Пусть по крайней мѣрѣ это воспоминаніе ихъ невинности утѣшаетъ его въ могилѣ!… Они сошли въ столовую.

— Господа, милости просимъ садишься! весело сказала Г-жа Воке: супъ простынетъ.

Обѣдъ шелъ по обыкновенному. Присутствующіе, кромѣ Растиньяка и Біаншона, смѣялись и шутили надъ странностями скончавшагося.

Вечеромъ, Растиньякъ писалъ къ Графу Ресто и Барону Нюсингену, чтобы они прислали кого-нибудь похоронить приличнымъ образомъ ихъ тестя. Они присылали. На другой день онъ поѣхалъ къ нимъ, ему сказали швейцары: — Господа никого не принимаютъ; батюшка изволилъ скончаться, они чрезвычайно огорчены его смертью.

Растиньякъ не могъ даже проникнуть до Дельфины. Неумолимый привратникъ объявилъ, что не приказано принимать никого — Дельфина точно боится меня видѣть! вскричалъ онъ съ бѣшенствомъ. — Шестьдесятъ франковъ, которые находились въ прелестномъ кошелькѣ Баронессы Нюсингенъ, были издержаны на покупку мѣста на кладбище и паемъ могильщиковъ. Біаншонъ и Растиньякъ заложили свое платье, купили простой, некрашенный гробъ, и повезли покойника на кладбище. Дорогой пристали къ похоронамъ двѣ кареты съ гербами Графа Ресто и Барона Нюсингена, но въ каретахъ никого не было. На могилу пришли только ихъ люди, и одинъ добрый священникъ прибѣжалъ безъ приглашенія прочитать безвозмездно молитву надъ усопшимъ. Тронутые словами молитвы, Біаншонъ и Растиньякъ условились, какъ скоро разбогатѣютъ, соорудить несчастному памятникъ съ надписью: «Здѣсь покоится прахъ отца графини Ресто и баронесы Нюсингенъ, погребеннаго иждивеніемъ двухъ бѣдныхъ студентовъ». Они это исполнили All is true! все правда.

Въ шесть часовъ гробъ былъ опущенъ въ яму.

Когда два могильщика, засыпавъ и приколотивъ земли лопатою, попросили на вино, Евгеній обыскалъ всѣ свои карманы, и не нашелъ въ нихъ ничего: онъ долженъ былъ занять для нихъ франкъ у Христофора. Это обстоятельство, само по себѣ столь незначущее, произвело въ Растиньякѣ страшный припадокъ унынія. День клонился къ исходу сумракъ раздражалъ перлы сырымъ своимъ холодомъ: онъ взглянулъ на могилу, и похоронилъ въ ней свою послѣднюю слезу юноши, слезу выжатую святыми волненіями сердца чистаго — одну изъ тѣхъ слезъ, которыя съ земли, куда онѣ упадутъ, брызжутъ до самаго неба. Онъ сложилъ руки на груди, и сталъ всматриваться въ облака. Біаншонъ удалился еще до засыпанія ямы; скоро и Христофоръ ушелъ домой, и онъ остался одинъ. Онъ прошелъ нѣсколько шаговъ по кладбищу, и увидѣлъ Парижъ, извилисто прелечній на берегахъ Сены, въ которомъ издали мелькать огни. Глаза его жадно приковались къ массѣ крышъ сваленныхъ между колонною Вандомской Площади.и куполомъ церкви Инвалидовъ, къ мѣсту, гдѣ живетъ тотъ изящный, золоченный свѣтъ, въ которой онъ. хотѣлъ-было забраться. Въ немъ снова вспыхнули желанія, съ которыми онъ боролся такъ долго съ перемѣнчивымъ счастіемъ. Онъ бросилъ на этотъ жужжащій улей такой взглядъ, которымъ, казалось, хотѣлъ заранѣе высосать изъ него весь медъ, и произнесъ это роковое восклицаніе:

— Теперь мы съ тобой раздѣляемся!

Онъ пошелъ въ Парникъ: дорогой, онъ еще колебался, направлять ли шаги свои къ красивому жилищу въ улицѣ Артуа, или къ прежней, грязной квартирѣ у мадамъ Воке, — и очутился у дверей дома Г-на Тальфера. Тѣнь Вотрена привела его къ этому дому, и положила руку его на замокъ. Онъ зажмуримъ глаза, чтобъ ея видѣть. Онъ искалъ еще въ своемъ сердцѣ и въ своей нищетѣ честнаго предлога. Викторина такъ нѣжно любила своего отца!…

Растиньякъ спросилъ Г-жу Кутюръ. Теперь онъ милліонщикъ, и гордъ какъ баронъ.

Конецъ третій и послѣдней части.

---

1. Въ живописномъ языкѣ Французскихъ разбойниковъ, вдова означаетъ гильотину, а отрубокъ tronson, человѣческую голову.