Старатели (Мамин-Сибиряк)/РМ 1883 (ДО)

Старатели : Очеркъ изъ уральской жизни
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1883, книга I, с. 231—267 и кн. II, c. 100—166.

Старатели (Мамин-Сибиряк)

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СТАРАТЕЛИ.
(очеркъ изъ уральской жизни.)

I.

…Мнѣ пришлось сдѣлать еще шаговъ двѣсти, какъ до моего слуха явственно донеслись сдержанное, глухое ворчаніе и отрывистый, нерѣшительный лай; еще сто шаговъ — и лѣсъ точно разступился предо мною. Былъ узкій и глубокій логъ; на правой сторонѣ его виднѣлся яркій огонь, который освѣщалъ небольшой палаустный^[1] балаганъ, приткнувшійся къ самой опушкѣ лѣса; группа какихъ-то людей смотрѣла въ мою сторону. Изъ высокой травы едва подымалась острая морда лохматой собачонки; она лаяла на меня съ тѣмъ особеннымъ собачьимъ азартомъ, который проявляется у собакъ только въ лѣсу. Не было сомнѣнія, что я попалъ на стоянку какихъ-нибудь «старателей»^[2], наведенныхъ въ эту глушь жаждой легкой наживы и слѣпой вѣрой въ какое-то, никому неизвѣстное, счастье.

— Кто тамъ, крещеный? — сердито окликнулъ меня мужской голосъ, когда между мной и балаганомъ оставалось всего шаговъ тридцать.

— Охотникъ… Сбился съ дороги. Пустите переночевать, — отозвался я, защищаясь отъ нападавшей на меня собаки прикладомъ ружья.

— Какая ночью охота!… — проворчалъ тотъ же мужской голосъ. — Тутъ, по лѣсу-то, много бродитъ вашего брата…

Сердитый басъ, вѣроятно, прибавилъ бы еще что-нибудь не особенно лестное на мой счетъ, но его перебилъ мягкій женскій голосъ, который съ укоромъ и пѣвуче проговорилъ:

— Штой-то, Савва Евстигнѣичъ, присталъ ты… Разѣ не видишь — человѣкъ заплутался? Не гнать же его, на ночь глядя. Куфта, Куфта, цыцъ проклятая! Милости просимъ… Садись къ огню-то, такъ гость будешь!

Я подошелъ къ самому огню, впереди котораго стоялъ приземистый, широкоплечій старикъ въ красной кумачной рубахѣ; сѣрый чекмень свѣсился у него съ одного плеча. Старикъ былъ безъ шапки; его большая сѣдая борода рѣзко выдѣлялась на красномъ фонѣ рубахи. Прищуривъ одинъ глазъ, онъ зорко осматривалъ меня съ ногъ до головы. Лохматая, длинная Куфта не переставала рычать на меня, подошла къ женщинѣ, которая сидѣла у огня на обрубкѣ дерева, и покорно положила голову къ ней на колѣни. Лица сидѣвшей женщины невозможно было разсмотрѣть, — оно было совсѣмъ закрыто сильно надвинутымъ на глаза платкомъ.

— Здравствуйте! — проговорилъ я, вступая въ полосу яркаго свѣта, падавшую отъ костра. — Пустите переночевать, — сбился съ дороги…

— Миръ дорогой! — пѣвуче отвѣтила женщина, стараясь удержать одною рукой глухо ворчавшую на меня собаку. — Ишь ты, какъ напугалъ насъ. Да перестань, Куфта!… Мы думали, лѣсной бродитъ… Цыцъ, Куфта!… Садись, такъ гость будешь.

Я хотѣлъ подойти къ балагану, чтобы прислонить къ нему ружье, и только теперь замѣтилъ небольшого, толстенькаго человѣчка, одѣтаго въ длиннополый кафтанъ и лежавшаго на землѣ прямо животомъ; подперши коротенькими, пухлыми ручками большую круглую голову, этотъ человѣкъ внимательно смотрѣлъ на меня. Я невольно остановился. Что-то знакомое мелькнуло въ чертахъ этого круглаго и румянаго лица, едва тронутаго жиденькой черноватою бородкой.

— Да это ты, Калинъ Калинычъ? — нерѣшительно проговорилъ я, наконецъ.

— А то какже-съ?… Я-съ самый и есть, — растерянно и вмѣстѣ радостно забормоталъ Калинъ Калинычъ, вскакивая съ земли и крѣпко сжимая мою руку своими маленькими, пухлыми ручками. — Да, я самый и есть-съ…

— Да ты какъ попалъ сюда, Калинъ Калинычъ?

— Я-съ? — Я-съ… я-съ… вотъ съ Василисой Мироновной, — забормоталъ Калинъ Калининъ, почтительно указывая движеніемъ всего своего тѣла на сидѣвшую у огня женщину. — А вы на охотѣ изволили заблудиться?… Мѣсто, оно точно, глуховато здѣсь и лѣсная обширность притомъ… Очень пространственно!

Калинъ Калинычъ смиренно заморгалъ узкими глазками, улыбнулся какой-то виноватой, растерянной улыбкой и опустился опять на землю, пробормотавъ: «Да, здѣсь очень пространственно!»

— Я вамъ не помѣшаю? — спросилъ я, обращаясь ко всѣмъ.

— Извѣстно, не помѣшаешь… Куда тебя дѣть-то, на ночь глядя, — отвѣчала Василиса Мироновна, не двигаясь съ мѣста. — Только ты, смотри, не заводи здѣсь табачнаго духу… Мѣсто здѣсь не такое. А ты чьихъ будешь?

Я назвалъ свою фамилію. Раскольница, Василиса Мироновна, извѣстная всему среднему Уралу, какъ раскольничій попъ, — посмотрѣла еще разъ на меня и заговорила уже совсѣмъ ласково:

— Знаю, знаю! Слыхала… А въ лѣсу-то какъ заплутался?

Я присѣлъ къ огню и въ короткихъ словахъ разсказалъ свою исторію, т.-е. какъ я рано утромъ вышелъ на охоту съ рудника Момынихи, хотѣлъ вернуться туда обратно къ вечеру, а вмѣсто того попалъ сюда.

— Одначе, здоровый крюкъ сдѣлалъ! — проговорила Василиса Мироновна, обращаясь къ старику.

— Ему бы надо было обогнуть Черный Логъ, а потомъ Писаный Камень… Тутъ ложокъ такой есть, такъ по нему до Момынихи рукой подать, — отвѣчалъ старикъ.

— А отсюда до Момынихи сколько верстъ будетъ? — спросилъ и старика.

— Да какъ тебѣ сказать, чтобы не соврать… Вишь, кто ихъ, версты-то, въ лѣсу будетъ считать, а по-моему въ двадцать верстовъ, пожалуй, и не укладешь.

— А какъ этотъ логъ называется, гдѣ вы стараетесь?

— Да кто его знаетъ, какъ онъ называется… — съ видимой неохотой отвѣчалъ старикъ. — По логу-то, видишь, бѣжитъ рѣчушка Балагуриха, такъ по ней, пожалуй, и зови его…

— А ты, поди, ѣсть хочешь, сердешный? — ласково спросила Василиса Мироновна и, не дожидаясь моего отвѣта, подала мнѣ большой ломоть ржаного хлѣба и пучокъ луку. — На-ко, вотъ, закуси, а то натощакъ спать плохо будешь… Не взыщи на угощеньи, — наше дѣло тоже странное^[3]: что было, все пріѣли, а теперь одинъ хлѣбушко остался. Вонъ Калинъ говоритъ: къ чаю привыкъ, такъ ему сухой-то хлѣбъ и не глянется.

— Ахъ, ужь можно сказать-съ: слово скажутъ-съ, какъ, ножомъ обрѣжутъ! — умильно говорилъ Калинъ, крутя головой и закрывая глаза.

Охотники знаютъ, какъ иногда бываетъ вкусенъ кусокъ чернаго хлѣба; я съ величайшимъ удовольствіемъ съѣлъ ломоть, предложенный мнѣ Василисой Мироновной, и запилъ его кислымъ квасомъ изъ бурачка Калина Калиныча. Когда я принялся благодарить за этотъ ужинъ, раскольница опустила глаза и скромно сказала:

— Не обезсудь, родимый. Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады, — не взыщи съ насъ. — Помолчавъ немного, она прибавила: — Ты, поди, совсѣмъ смотался со своей охотой: ступай въ балаганъ, тамъ уснешь въ Гришуткой… Мальчикъ тутъ есть съ нами, такъ онъ въ балаганѣ спитъ. Калинъ любитъ въ балаганѣ-то спать, — ну, да сегодня съ нами уснетъ у огонька, а твое дѣло непривычное…

Мнѣ было совѣстно отнимать мѣсто у Калина Калиныча, но пришлось помириться съ этимъ, потому что Василиса Мироновна и слышать не хотѣла никакихъ отказовъ, а Калинъ Калинычъ отворачивалъ отъ меня голову, корчилъ какую-то гримасу и дѣлалъ руками такой жестъ, какъ будто отгонялъ отъ себя мухъ. Сонъ валилъ меня съ ногъ, глаза давно слипались и искушеніе было слишкомъ сильно, чтобы продолжать отказываться дальше, — я согласилися.

II.

Простившись съ новыми знакомыми, я отправился въ балаганъ, гдѣ спалъ подъ овчиннымъ тулупомъ Гришутка, мальчикъ лѣтъ тринадцати. Противъ Гришутки, у самой стѣны балагана, была устроена изъ травы постель Калина Калиныча. Я расположился на ней и протянулъ уставшія ноги съ такимъ удовольствіемъ, что, кажется, не промѣнялъ бы своего уголка ни на какія блага въ мірѣ. Я надѣялся уснуть мёртвымъ сномъ, какъ только дотронусь до постели, но ошибся въ своемъ разсчетѣ, потому что слишкомъ усталъ, и сонъ, по мѣткому выраженію русскаго человѣка, былъ переломленъ. Отъ нечего дѣлать, принялся я разсматривать балаганъ, въ которомъ лежалъ. Сначала было трудно разглядѣть что-нибудь, но мало-по-малу глазъ привыкъ къ темнотѣ. Прежде всего выдѣлились стѣны и крыша балагана; онѣ были сдѣланы изъ свѣжей еловой коры, настланной на перекрещенныя между собою жерди. Вверху жерди соединялись перекладинами. Въ одномъ мѣстѣ концы жердей разошлись и образовали небольшой просвѣтъ: виднѣлся клочокъ синяго неба съ плывшей по нему звѣздочкой. Я долго любовался ея фосфорическимъ свѣтомъ, который съ такимъ трудомъ боролся съ окружающею тьмой. Въ балаганѣ отъ свѣжей еловой коры стоялъ острый смолистый запахъ. Извнѣ ползла въ балаганъ свѣжая струя ночного воздуха, пропитанная запахомъ травы и лѣсныхъ цвѣтовъ. Около балагана, въ густой, покрытой росой травѣ, капошились какія-то насѣкомыя, звонко трещалъ гдѣ-то кузнечикъ; со стороны лѣса время отъ времени доносился смутный и неясный шорохъ. Гдѣ-то далеко ходила спутанная лошадь; слышно было, какъ тяжело она прыгала и звонко била землю передними ногами.

Въ воздухѣ стояла торжественная тишина, и эти отрывистые и разрозненные звуки ночи не могли нарушать ее, точно они тонули въ ней, какъ въ водѣ. Изъ моего уголка была отлично видна вся площадка передъ балаганомъ. Калинъ Калинычъ лежалъ по-прежнему на землѣ, время отъ времени поворачивая къ огню то одинъ бокъ, то другой. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ старикъ; онъ поправлялъ горѣвшія дрова и прибавлялъ новыхъ. Когда старикъ бросалъ въ огонь нѣсколько полѣнъ сразу, цѣлый снопъ искръ взлеталъ кверху и обсыпалъ сидѣвшихъ огненнымъ дождемъ, причемъ Калинъ Калинычъ закрывалъ лицо руками и улыбался. Одна Василиса Мироновна оставалась неподвижной, продолжая сидѣть на обрубкѣ дерева. Огонь отлично освѣщалъ всю ея фигуру и лицо, и я могъ изъ своего уголка разсматривать знаменитую раскольницу, сколько хотѣлъ. Ей было лѣтъ за сорокъ. Это была высокая, коренастая женщина, смуглая и немного худощавая, но съ могучею грудью и сильными руками. Лицо у ней было большое, съ крупными, неправильными чертами, съ большимъ, широкимъ носомъ и толстыми губами, открывавшими два ряда ослѣпительно-бѣлыхъ зубовъ. Всего лучше въ этомъ лицѣ были каріе свѣтлые глаза; они настойчиво и пытливо смотрѣли своимъ ласковымъ взглядомъ насквозь и придавали лицу какое-то особенное выраженіе самоувѣреннаго спокойствія. Одѣта Василиса Мироновна была въ синій кубовый сарафанъ съ желтыми проймами и ситцевую розовую рубашку; на головѣ у ней былъ повязанъ по-раскольничьи темно-коричневый платокъ, сильно надвинутый на глаза и двумя концами спускавшійся по спинѣ. Наружность Калина Калиныча была совершенно противоположнаго характера: низенькій, толстый, немного сутуловатый, съ короткою шеей, короткими ножками и непропорціонально длиннымъ туловищемъ, онъ точно былъ составленъ изъ нѣсколькихъ человѣкъ: у одного взяли руки, у другого — ноги, у третьяго — туловище. Только голова у Калина Калиныча была своя собственная, потому что ни у кого другого такой головы и быть не могло: она была совершенно круглая, круглая какъ шаръ, толстая и жирная, съ подстриженными въ скобу и сильно намазанными деревяннымъ масломъ волосами. Пара узенькихъ черныхъ глазокъ смотрѣли изъ-подъ густыхъ бровей съ боязливо-напряженнымъ, дѣтски-вопросительнымъ выраженіемъ. Ходилъ Калинъ Калинычъ на своихъ кривыхъ, маленькихъ ножкахъ развалистымъ, безхарактернымъ шагомъ, какъ закормленный селезень, имѣлъ странную способность постоянно потѣть и постоянно утиралъ лицо бумажнымъ платкомъ, на которомъ было нарисовано сраженіе. Только когда Калинъ Калинычъ улыбался, его лицо точно свѣтлѣло какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ.

— Говорятъ, къ намъ на Старый заводъ новаго станового пришлютъ, — говорилъ старикъ, глядя на огонь.

— Врутъ! — рѣзко отвѣтила Василиса Мироновна. — Все врутъ. Теперь, почитай, третій годъ пошелъ, какъ говорятъ про новаго станового, и все зря болтаетъ народъ. Да хоть и новаго пришлютъ, такъ не легче: къ новому еще привыкать надо, да пріѣдетъ онъ голоденъ и холоденъ; пока набьетъ карманъ, не знаешь, съ которой стороны къ нему и подойти… А старый ужь насосался, — ему и шевелиться-то теперь лѣнь…

— А больно онъ смѣшонъ по первоначалу-то былъ, — улыбаясь, говорилъ старикъ.

— Кто это?

— Ну, Пальцевъ-то. Я тогда на Пристани жилъ, и пали до насъ слухи, что новый становой назначенъ, а тутъ, какъ на грѣхъ, у насъ на Пристани человѣка порѣшили… Оно, пожалуй, и не человѣка, а бабу-солдатку, — ну, да начальство не разбираетъ, и сейчасъ къ намъ станового. Пріѣхалъ… Такъ и такъ, понятыхъ, слѣдствіе, всякое прочее. Тогда на слѣдствіи баба одна, Анисьей звали, заперлась — и шабашъ: «знать не знаю, вѣдать не вѣдаю», — а сама все знала. И мы это знали и ждемъ, какъ Пальцевъ приметъ ее. Дѣло было въ волости. Пальцевъ сидитъ за столомъ, по сторонамъ — казаки, сотскіе, все, какъ слѣдоваетъ. Привели Анисью… "Ну, ангелъ мой, — говоритъ Пальцевъ, — «говори все, что знаешь по этому дѣлу». Бабенка со страху заперлась во всемъ, конечно. Бился, бился съ ней Пальцевъ, а потомъ и говоритъ: «побесѣдуйте-ко съ ней», — это онъ казакамъ своимъ, — ну, тѣ, извѣстное дѣло, охулки на руку не положатъ, увели Анисью и всыпали ей, сколько влѣзетъ. Привели, реветъ, а все запирается. «Нѣтъ, ангелъ мой, — говоритъ Пальцевъ, а самъ смѣется, — тебя, видно, посеребрить надо!» Мигнулъ казакамъ, — ну, тѣ и посеребрили, всю спину спустили нагайками. Все разсказала баба-то послѣ этого, а Пальцевъ опять смѣется: «Давно бы такъ, говоритъ… А только ты, говоритъ, помни мое серебро и благодари Бога, что не велѣлъ позолотить…»

— Пальцевъ крутъ, а сердце у него отходчивое, — говорила Василиса Мироновна.

— Да, какъ на него взглянется: одинъ разъ посмѣется только, а другой — такъ посеребритъ, что небо съ овчинку покажется… Разъ на разъ не приходитъ… Зимой какъ-то я его везъ на Старый заводъ (я тогда ямщину гонялъ), а онъ кричитъ: «пошелъ, ангелъ мой!» Ну, коли, думаю, пошелъ, такъ уважу я тебя, а ѣхали мы на тройкѣ, которую завсегда подъ станового ставилъ — звѣри, а не лошади. Вышло подъ гору ѣхать, слышу, кричитъ Пальцевъ и въ шею меня толкаетъ… Пустилъ я коней, духъ инда захватило, а когда оглянулся — Пальцева въ кашевой какъ ни бывало; его въ ныркѣ тряхнуло, да прямо въ сторону, въ снѣгъ. Вижу, онъ тамъ по снѣгу валандается, воротился, посадилъ опять въ кашевую и думаю: «Быть, молъ, мнѣ у праздника: пріѣдемъ на заводъ, такъ посеребритъ…» Пріѣхали, подкатилъ его къ крыльцу, а самъ сижу ни живъ, ни мертвъ. «Погоди, — говоритъ Пальцевъ, — мнѣ съ тобой, говоритъ, разсчитаться надо». Ну, думаю, пришелъ мой конецъ, — знаю, молъ, какой у тебя разсчетъ бываетъ. Сижу этакъ на облучкѣ, пригорюнился, а Пальцевъ выходитъ на крыльцо и стаканъ водки изъ своихъ рукъ мнѣ выноситъ. Чудной баринъ!… «Я, говоритъ, васъ всѣхъ насквозь вижу; ты, говоритъ, еще не подумалъ, а ужь я, ангелъ мой, впередъ знаю, что ты меня надуть хочешь».

Всѣ немного помолчали. Старикъ подбросилъ въ огонь дровъ и заговорилъ съ короткой улыбкой:

— Тутъ, въ позапрошломъ году, возилъ я въ Махнево мирового. Вотъ гдѣ страсти набрался: думалъ, онъ меня совсѣмъ порѣшитъ…

— Это Ѳедя-то Заверткинъ?

— Онъ самый. Былъ онъ у насъ на Старомъ заводѣ въ гостяхъ у прикащика. Спросили лошадей, работники всѣ въ разгонѣ, — пришлось мнѣ ѣхать самому. Подаю лошадей, а онъ и выйти самъ не можетъ, потому грузенъ свыше мѣры. Такъ его на рукахъ и вынесли и свалили въ кашевую. Поѣхали. Свернулся онъ калачикомъ на донышкѣ и лежитъ. Ну, думаю, только привелъ бы Господь живого до дому довезти, а отъ него винищемъ такъ и разитъ, точно съ сороковой бочкой ѣду. Проѣхали этакъ верстовъ съ десять, онъ и проснись… «Стой! — кричитъ: — Гдѣ ѣдемъ?» — «Такъ и такъ, ваше благородіе…» — «Ахъ ты, — говоритъ, — такой-сякой, да разѣ я, говоритъ, туда тебѣ велѣлъ ѣхать?» — «Никуда, говорю, вы мнѣ не приказывали ѣхать, ваше благородіе…» — «Такъ, ты, говоритъ, со мной еще разговариваешь?» — а самъ какъ запалитъ меня въ загривокъ. У меня такъ и заскребло на сердцѣ, — обидѣлъ онъ Меня, — такъ бы вотъ его взялъ да перекусилъ пополамъ… А онъ догадался, вынялъ леворветъ и говоритъ: «Вотъ гдѣ твоя смерть сидитъ, только пошевелись!…» Вотъ, думаю, какой мудреный баринъ попалъ, а самъ говорю: «зачѣмъ, говорю, ваше благородіе меня обидѣли?» — «Поворачивай назадъ въ Махнево!» — кричитъ Заверткинъ. Нечего дѣлать, повернулъ, а то, думаю, пристрѣлитъ съ пьяныхъ-то глазъ. Пріѣхали мы на заводъ, онъ прямо къ одной солдаткѣ, — такъ, совсѣмъ бросовая бабенка, — посадилъ ее съ собой въ кашевую и цѣпь на себя надѣлъ, да съ пѣснями по всему заводу и покатили… А что дорогой было, такъ, кажется, и перомъ этого не описать! Что этого вина выпили — страсть!… Этакъ, на половинѣ дороги, какъ мировой выскочитъ изъ кашевой — да плясать, да въ присядку, только цѣпь трясется. И мировой пляшетъ, и солдатка пляшетъ, а мнѣ и смѣшно, и смѣяться боюсь… Потомъ сѣлъ мировой въ кашевую и давай солдатку поправлять съ одной щеки на другую… И этого показалось мало: взялъ ее ногами въ передокъ затолкалъ, такъ она, сердешная, тамъ до самаго заводу и пролежала… Вѣдь онъ у меня въ тѣ поры порѣшилъ тройку-то, — прибавилъ разсказчикъ.

— Какъ порѣшилъ?

— Загналъ всѣхъ лошадей начисто?

— Заплатилъ?

— Какое заплатилъ! Я же двѣ недѣли отсидѣлъ въ темной. И съ ямщины согналъ.

— Этакой пёсъ! — ворчала Василиса Мироновна. — Хуже станового будетъ…

— Въ тыщу разъ хуже: становой што? Становой — человѣкъ все-таки съ разсужденіемъ, а это просто разбойникъ, — того гляди убьетъ… Становой обнакновенно возьметъ свое и острастку задастъ, а такихъ безобразіевъ я не видывалъ.

— Оно точно, что Ѳедоръ Иванычъ большіе безобразники, — вставилъ свое слово Калинъ Калинычъ, хранившій! все время молчаніе. — Какъ-то намеднись у старшины въ гостяхъ были, такъ они чуть мнѣ вилкой глазъ не выткнули… Ей-богу-съ! И безпримѣнно бы выткнули, еслибъ я не исполнилъ все поихнему: налили мнѣ полрюмки водки, наклали туда горчицы, перцу, карасину налили, — и вѣдь выпилъ-съ!

— Кто выпилъ?

— Да я выпилъ-съ, — съ невозмутимой улыбкой отвѣчалъ Калинъ Калинычъ. — И послѣ этого ничего худого со мной не было, только очинно вспотѣлъ-съ… Такъ ужь это Господь-батюшка пронесъ меня за родительскія молитвы…

— Ишь, вѣдь, гнусъ какой завелся! — сердито ворчала Василиса Мироновна.

— А вы это напрасно, Василиса Мироновна, — вступился Калинъ Калинычъ, — Ей-богу-съ напрасно… Ѳедоръ Иванычъ точно что большіе озорники и любятъ удивить, а душа у нихъ добрая… Ей-богу такъ-съ!…

— Ахъ, Калинъ, Калинъ, — качая головой, строго говорила раскольница, — дожилъ ты до сѣдого волоса, а все у тебя нѣтъ разума… Разѣ есть душа у пса?

— А вотъ и скажу, и всегда скажу! — съ азартомъ протестовалъ Калинъ Калинычъ. — Теперь возьмите хоть Аристарха Прохорыча: человѣкъ богатѣющій, а нынче меня въ воду съ плота столкнулъ, такъ я совсѣмъ было захлебнулся, да спасибо кучеръ ихній меня вытащилъ… И вѣдь я бы не обидился, какъ бы это дѣлалось не съ сердцовъ. Это онъ, Аристархъ-то Прохорычъ, съ сердцовъ все дѣлаютъ, а Ѳедоръ Иванычъ — другое: онъ — отъ души, для смѣху. Они и стулъ выдернутъ, и карасиномъ напоятъ, и подколѣнника дадутъ, а я не обижаюсь… Ей-богу, не обижаюсь! Мнѣ что? — лишь бы я кого не обидѣлъ, а тамъ — Богъ съ ними.

Василиса Мироновна молчала, а потомъ, повернувъ свое строгое лицо къ Калину Калинычу, рѣзко проговорила:

— Ну, а дочь у тебя гдѣ, Калинъ?

— Дочь?… Дочь на мѣстѣ… Учительшей служитъ, — не безъ робости проговорилъ Калинъ Калинычъ, а потомъ неожиданно для всѣхъ прибавилъ. — А вѣдь я ее проклялъ-съ… Ей-богу, проклялъ-съ! Да вѣдь еще какъ: въ самый прощоный день на масляной проклялъ-съ… Сталъ предъ образомъ и говорю: «будь ты, Евменія, отъ меня проклята… Я тебѣ больше не отецъ, ты мнѣ — не дочь!»

Василиса Мироновна только покачала головой, а старикъ тяжело вздохнулъ.

— А вѣдь она меня обидѣла какъ, — продолжалъ Калинъ Калинычъ, садясь на землю и складывая ножки калачикомъ. — Сѣли мы въ прощоный день обѣдать, она и давай меня донимать… «Ты, говоритъ, тятенька, хлѣбъ только даромъ ѣшь». — Ей-богу-съ!… — «Какой въ тебѣ, говоритъ, толкъ? Вонъ, говоритъ, у насъ корова-пестрянка, такъ она хоть молоко даетъ:, я, — про себя, говоритъ, — жалованье изъ школы получаю, а ты, говоритъ, все равно, какъ сальный огарокъ: бросить жаль, а зажечь нечего». Какъ она мнѣ это самое слово сказала, ужь мнѣ очень обидно это показалось, потому все-таки я ей родной отецъ, и она мнѣ прямо въ глаза такія слова выговариваетъ… Слезы у меня на глазахъ, а она надо мной же хохочетъ. «Какой, говоритъ, ты мнѣ отецъ? Ты бы мнѣ хоть ростъ настоящій далъ, такъ я бы, говоритъ, въ актрисы пошла… Всякій уродъ, говоритъ, женится, наплодитъ уродовъ, — это она меня и себя уродами-то креститъ, — а потомъ, говоритъ, и живи, какъ знаешь». А я ей и говорю: «это, молъ, Венушка, не отъ насъ: и ростъ и дѣтки — отъ Бога, молъ, все это, а на Бога приходить^[4] грѣшно!» Она посмотрѣла этакъ на меня, да какъ захохочетъ… Ну, я ее и проклялъ, а она все хохочетъ. Ужь въ кого она такая уродилась, и ума не приложу, — во всей нашей преродѣ не было такихъ карахтеровъ.

— Нехорошо это, больно нехорошо, — говорила Василиса Мироновна, строго глядя на Калина Калиныча.

— И самъ знаю, что нехорошо, да ужь сердце у меня такое… Не могу удержаться, — точно тамъ порвется! Ей-богу-съ, себѣ не радъ другой разъ. Только оно у меня отходчиво; и даже совѣстно бываетъ послѣ.

— А съ дочерью-то помирился? — спрашивала раскольница.

— Помирился и проклятіе снялъ-съ… У Венушки сердце тоже доброе, — она вся въ меня сердцемъ-то; только ужь карахтеръ у ней — и въ преродѣ нашей никого не было такихъ!…

Старикъ только покрутилъ головой и съ какимъ-то отчаяніемъ махнулъ рукой.

Всѣ замолчали. Огонь горѣлъ яркими косматыми языками, жадно лизавшими холодный воздухъ; темная струя дыма столбомъ уходила вверхъ, откуда изрѣдка падала одинокая свѣтлая искорка и скоро потухла въ покрытой росой травѣ. Василиса Мироновна сосредоточенно смотрѣла въ огонь; старикъ дремалъ, завернувшись въ чекмень; Калинъ Калинычъ подкладывалъ въ огонь дрова, но, очевидно, это было для него непривычнымъ дѣломъ, потому что онъ нѣсколько разъ обжегъ себѣ руки и искры фонтаномъ сыпались на него каждый разъ, когда дрова падали въ костеръ.

— А что Аристархъ Прохорычъ? — спрашивала раскольница, когда Калинъ Калинычъ, какъ собачка, свернулся калачикомъ у огонька.

Калинъ Калинычъ энергично махнулъ рукой и заговорилъ:

— У нихъ, можно сказать, дрянь дѣло, потому теперь пошло оно въ судъ, а Евдокимъ Игнатьичъ говорятъ, что двадцать тысячъ не пожалѣютъ, только бы сдѣлать непріятность Аристарху Прохорычу… Адвокатовъ наняли, свидѣтелей человѣкъ сорокъ вызвали. Бѣда!…

— И ты въ свидѣтеляхъ?

— И меня запутали, грѣхъ ихъ бей!…

— Чего же ты показывать будешь?

— А такъ и скажу, что знать ничего не знаю, и кончено! Вѣдь, я тогда точно что ѣздилъ съ Аристархомъ Прохорычемъ въ Москву, а все-таки про ихъ дѣла ничего не могу сказать-съ. Адвокатъ-то Аристарха Прохорыча намеднись пріѣзжалъ ко мнѣ, пыталъ меня, да съ тѣмъ и уѣхалъ, съ чѣмъ пріѣхалъ.

— А ты слышалъ, что Евдокимъ-то Игнатьичъ твою дочь въ свидѣтельницы выставилъ?

— Нѣтъ-съ… Только этого не можетъ быть, потому Венушка хоть и бывала у Аристарха Прохорыча, а ихнихъ дѣловъ не знаетъ.

Калинъ Калинычъ видимо смутился, но потомъ успокоился и прибавилъ:

— Это все ихъ адвокатъ мутитъ…

— Адвокатъ адвокатомъ, только ихнее дѣло нечистое.

— А кто же по-вашему виноватъ?

— А по-моему — оба виноваты… Воръ у вора дубинку укралъ, вотъ и завели судъ. Это два слѣпца, которыхъ привязали къ одной жерди… Понялъ?

III.

Я съ любопытствомъ прислушивался къ этимъ отрывочнымъ разговорамъ, которые вертѣлись все на знакомыхъ лицахъ: и становой Пальцевъ, и мировой судья Ѳедя Заверткинъ, и Аристархъ Прохорычъ Гвоздевъ, бывшій сначала сидѣльцемъ въ «заведеніи», т. е. въ кабакѣ, потомъ сдѣлавшійся купеческимъ прикащикомъ, затѣмъ золотопромышленникомъ и, наконецъ, виннымъ заводчикомъ — все это давно знакомыя лица, хорошо извѣстныя на Уралѣ, по крайней мѣрѣ въ округѣ Стараго завода. Разсказы о подвигахъ этихъ героевъ могли бы составить цѣлую Одиссею, но меня лично интересовали не эти разсказы, а Василиса Мироновна и Калинъ Калинычъ сами по себѣ, потому что трудно было бы подыскать другихъ двухъ людей, болѣе противоположныхъ и по наружности, и по характеру, и по уму. Первую я хорошо зналъ по слухамъ, а со вторымъ познакомился совершенно случайно въ домѣ того самаго Аристарха Прохорыча, который чуть не утопилъ Калина Калиныча. Гвоздевъ любилъ задавать семейные вечера и маленькія закуски, которыя обыкновенно заканчивались трехдневнымъ пьянствомъ и тѣми безобразіями, на какія только способенъ загулявшій россійскій тысячникъ. Случайно мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ одной такой закуски, на которой собрались по какому-то дѣлу въ домѣ Гвоздева человѣкъ пять-шесть. «Дѣла» въ Старомъ заводѣ безъ водки не дѣлаются, а гдѣ водка, тамъ, конечно, присутствуютъ и Пальцевъ, и Заверткинъ, и остальная братія, одержимая бѣсомъ вѣчной жажды. Калинъ Калинычъ тоже былъ въ числѣ гостей, и его присутствіе послужило неистощимымъ источникомъ самыхъ остроумныхъ шутокъ и забавныхъ сценъ. Сначала его поили всякой дрянью. Старикъ пробовалъ отказываться, но это было совершенно напрасно, — приходилось покоряться своей участи, т. е. пить, потѣть, утираться неизмѣннымъ бумажнымъ платкомъ и улыбаться. Когда половина гостей уѣхала, а другая изъявила непремѣнное желаніе провести ночь въ домѣ радушнаго хозяина, Калинъ Калинычъ долго стоялъ съ картузомъ въ рукѣ, не рѣшаясь уйти.

— Да ты-то чего мнешься? Оставайся! — говорилъ Аристархъ Прохорычъ, отнимая картузъ у Калина Калиныча.

— Я-съ… я-съ съ моимъ удовольствіемъ, — лепеталъ старикъ, — только мнѣ нужно домой-съ… Дѣло есть, какже-съ!

— Э, пустяки… Какія ночью дѣла?! Ты вотъ оставайся лучше. Куда собрался? Домой? — А дома чего не видалъ? Вѣдь жена знаетъ, гдѣ ты…

— Это точно-съ, только-съ оно неловко-съ.

— Чего же тутъ неловко? Кажется, люди все порядочные, компанія приличная, а ты брезгуешь.

— Нѣтъ-съ, зачѣмъ же-съ… Я только насчетъ того, что я человѣкъ все-таки семейный-съ…

— Да что съ нимъ говорить попусту, — вступился Заверткинъ. — Ты, Калинъ, говори ужь прямо, что твоя Матрена Савишна въ подполье тебя посадитъ, если опоздаешь.

Всѣ засмѣялись. Смѣялся Пальцевъ, смѣялся земскій докторъ, смѣялся директоръ старозаводскаго техническаго училища, смѣялись два управителя. Этотъ смѣхъ задѣлъ Калина Калиныча за живое, и онъ остался.

— А что же-съ, я и останусь, — говорилъ онъ, потирая ма.ленькія ручки. — Матрена Савишна, оно точно, будутъ сердиться, а я скажу: въ гостяхъ воля хозяйская… Хе-хе-хе!…

— Молодецъ, Калинъ Калинычъ! — орали пьяные голоса. — Браво, Калинъ Калинычъ!… Будь же мужчиной, голубчикъ, а то ты совсѣмъ обабился.

Черезъ часъ вся компанія расположилась спать въ той же комнатѣ, гдѣ происходила «закуска». Калину Калинычу было отведено мѣсто гдѣ-то подъ столомъ; онъ уже раздѣлся и готовился снимать сапоги.

— А, вѣдь, Калинъ Калинычъ, если разсудить это дѣло, такъ ты не совсѣмъ хорошо это дѣлаешь, что остаешься спать здѣсь, — заговорилъ Пальцевъ. — Ты, ангелъ мой, не холостой человѣкъ, а оставляешь дома жену одну. Она, ангелъ мой, будетъ о тебѣ думать, что ты Богъ знаетъ куда забрался. Нехорошо, ангелъ мой!

Это было сигналомъ, и всѣ разомъ начали уговаривать Калина Калиныча идти домой. Старикъ сначала недовѣрчиво смотритъ на всѣхъ, но потомъ начинаетъ быстро одѣваться. Когда совсѣмъ одѣтый Калинъ Калинычъ хочетъ прощаться, Гвоздевъ загораживаетъ ему дорогу и говоритъ:

— Ну, вотъ, какой ты безхарактерный человѣкъ!… Тебѣ сказали, что нехорошо въ чужихъ людяхъ спать, ты и повѣрилъ. Да, вѣдь, ты сказалъ, — значитъ нужно оставаться. Вотъ у Ѳедора Иваныча тоже есть жена, и у другихъ, да вѣдь не бѣгутъ отъ хорошей компаніи. Ты просто срамишь меня.

Эта забавная сцена, въ которой Калинъ Калинычъ то начиналъ прощаться со всѣми, чтобъ идти домой, то снова раздѣвался и ложился на свое мѣсто, продолжалась слишкомъ долго и, наконецъ, надоѣла всѣмъ, такъ что старика на время оставили въ покоѣ.

— А вѣдь ты, Калинъ Калинычъ, боишься своей Матрены Савишны? — спрашивалъ кто-то въ темнотѣ, когда ужь всѣ готовились заснуть.

Старикъ крѣпился и ничего не отвѣчалъ; но это не удовлетворяло гостей, которымъ хотѣлось еще потѣшиться надъ старымъ чудакомъ.

— А, вѣдь, признайся, ангелъ мой, она иногда лупцуетъ тебя? — послышался голосъ Пальцева, вызвавшій сдержанный смѣхъ публики. — Вѣдь ты, ангелъ мой, говорятъ, сильно боишься ея? Конечно, ангелъ мой, я этому не вѣрю, но все-таки…

— Что же мнѣ ихъ бояться? — отозвался, наконецъ, старикъ, терпѣніе котораго прорвало. — Они не медвѣдь…

— Э, да что тутъ пустяки говорить! — послышался голосъ. Ѳеди Заверткина, временно потерявшаго сознаніе и теперь снова получившаго способность выражаться членораздѣльными звуками. — Нѣ-ѣтъ, бр-ратъ, нѣтъ!… Ты намъ р-раскажи, какъ жена тебя въ подполье столкнула…

— Калинъ Калинычъ, голубчикъ, разскажи! — послышались умоляющіе голоса. Кто-то черкнулъ спичкой о стѣну и зажгли свѣчу.

— Что же-съ, дѣло самое обнакновенное-съ, — заговорилъ Калинъ Калинычъ, усаживаясь на своемъ мѣстѣ по-дѣтски, скрестивъ подъ себя свои коротенькія ножки. — Вечеромъ поужинали-съ, какъ слѣдываетъ-съ, легли почивать-съ и всякое прочее… Хе-хе-хе!

— Браво!… Молодецъ, Калинъ Калинычъ! — орала вся компанія.

— Ну-съ, лежимъ это мы на постели и начали промежду собой разговарить-съ, а Матрена Савишна возьми и разсердись… У нихъ ужь такой карахтеръ: какъ зачнутъ со мной разговаривать, такъ и разсердятся-съ… Я и говорю имъ: «перестаньте, говорю, Матрена Савишна, гнѣваться, потому, говорю, первое дѣло, это грѣшно-съ, а второе, говорю, я вамъ мужъ, говорю…» Такъ прямо и отрѣзалъ-съ, ей-богу-съ! Какъ ножомъ отрѣзалъ, да еще прибавилъ: «надо, молъ, это самое дѣло оставить…» Только это слово я вымолвилъ имъ, они, можно сказать, изъ себя вышли и вступили въ большой азартъ… Да я разсказывалъ вамъ, господа — взмолился было Калинъ Калинычъ.

Но публика не хотѣла и слышать объ отказѣ и, какъ говорится, пристала съ ножомъ къ горлу.

— Ну, вотъ-съ, какъ Матрена Савишна вышли изъ себя и начали кричать, — продолжалъ старикъ: — «Такъ вотъ, говоритъ, какіе ты поступки со мной поступаешь!» — да этакъ меня ногой маненечко какъ толканутъ, — ей_:богу, маненечко! — я съ постели и опрокинулся на полъ, а голбецъ былъ открытъ, — я туда… Такъ внизъ головой и сверзился, а все самъ виноватъ — со страху-съ!… А Матрена Савишна — добрѣйшая женщина, ей-богу-съ!

Снова всѣ хохотали, — хохотали нехорошимъ, пьянымъ, хохотомъ. Вмѣстѣ съ другими смѣялся и Калинъ Калинычъ своимъ дѣтски-добродушнымъ смѣхомъ, отъ котораго забавно вздрагивали его полныя, румяныя щеки и колыхался круглый животъ.

— Такъ ты, ангелъ мой, прямо въ голбецъ, турманомъ?… О-хо-хо! Уморилъ, ангелъ мой! — заливался Пальцевъ, схватившись за бока.

— Она нарочно и голбецъ отворила, чтобы столкнуть тебя туда, — увѣрялъ Заверткинъ.

— Ну, ужь это не правда, Ѳедоръ Иванычъ! — вступился Калинъ Калинычъ. — Это вы напраслину говорите-съ…

Послѣ этого вечера мнѣ нѣсколько разъ приходилось сталкиваться съ Калиномъ Калинычемъ, и мы встрѣчались уже какъ старые знакомые. Добрый старикъ настоятельно приглашалъ меня къ себѣ въ гости, извиняясь очень подробно, что онъ живетъ въ простой избушкѣ. Меня очень интересовалъ этотъ странный человѣкъ, но побывать у него все какъ-то не удавалось.

Василису Мироновну я зналъ только по слухамъ, но и по этимъ отрывочнымъ свѣдѣніямъ, какія имѣлись у меня, я, кажется, сразу узналъ бы ее, — настолько ея портретъ рѣзко отличался отъ всѣхъ другихъ людей.

По своему общественному положенію она была раскольничья начетчица, но это было такъ-сказать ея оффиціальное званіе, а въ дѣйствительности черезъ ея ловкія руки проходило многое множество самыхъ разнообразныхъ дѣлъ, которыя даже невозможно было отнести къ какой-нибудь опредѣленной профессіи. Жила она въ Старомъ заводѣ, на краю селенья, въ новенькомъ деревянномъ домикѣ съ зелеными ставнями. По семейному положенію она была Христова невѣста, бобылка. Почему не вышла замужъ Василиса Мироновна, это составляло загадку. И по красотѣ, и по здоровью, и по своему уму, и по характеру она была завидной невѣстой, и любой заводскій парень женился бы на ней, только стоило ей повести бровью; но она осталась старой дѣвой, ревниво сохраняя свою самостоятельность, дѣвичью волю, и скрывая отъ постороннихъ глазъ истинныя причины своего дѣвства. Самыми главными достоинствами знаменитой раскольницы были ея характеръ и языкъ, — она умѣла со всѣми «ладить» и заговаривала своей ласковой, медовою рѣчью каждаго. Въ ея характерѣ было что-то неотразимо-привлекательное, и съ ней мирились даже такіе люди, которые явно были предубѣждены противъ нея. Василиса Мироновна съумѣла поставить себя такъ, что служила соединяющимъ звѣномъ между раскольниками и православными. Она была вездѣ, всѣ ее знали и всѣ были рады ее видѣть: отъ раскольника золотопромышленника она шла къ православному попу, отъ попа — къ исправнику, отъ исправника завертывала къ матушкѣ дьяконицѣ, отъ матушки дьяконицы шла къ знакомому мужику. И вездѣ у ней было дѣло, вездѣ ей были рады и вездѣ она оставалась одной и тою же Василисой Мироновной — доброй, ласковой, остроумной. Въ характерѣ этой женщины соединялись энергія и предпріимчивость мужчины съ любящимъ сердцемъ женщины, въ чемъ, вѣроятно, и заключался главный секретъ ея вліянія на всѣхъ. Что касается рода занятій, то Василиса Мироновна бралась за все, что попадало ей въ руки: читала по покойникамъ, утѣшала страждущихъ, навѣщала больныхъ, вела торговлю хлѣбомъ, покупала на ярмаркѣ лошадей, мѣняла и перепродавала ихъ; но, безъ сомнѣнія, ея главнымъ дѣломъ были нужды и интересы раскольничьей общины, къ которой она сама принадлежала. Чуть кто позапутается изъ раскольниковъ, накроетъ исправникъ моленную, поймаютъ австрійскаго архіерея, — Василиса Мироновна идетъ къ становому, безъ ропота, покорно выслушиваетъ всю ругань и распеканья, угрозы и топанье ногами; а кончится дѣло тѣмъ, что тотъ же становой потреплетъ Василису Мироновну по плечу и проговоритъ: «ну, смотри, ангелъ мой, чтобъ это было въ послѣдній разъ… Слышишь? Только для тебя это дѣлаю… Понимаешь, ангелъ мой? Потому, тебѣ бы не по покойникамъ читать, а министромъ быть!» Низко поклонится Василиса Мироновна и смиренно отправится въ свою избушку. Поговаривали, что она вела торговлю золотомъ и исправляла должность раскольничьяго попа, но это еще требовало подтвержденія.

На разсвѣтѣ Куфта что-то заворчала, — вѣроятно, на подошедшую очень близко къ балагану лошадь. Я проснулся. Небо быбо совсѣмъ сѣрое; звѣзды едва теплились; все кругомъ точно оцѣпенѣло и замерло въ ожиданіи солнечнаго восхода. Холодный воздухъ заставлялъ вздрагивать, и я напрасно закрывался халатомъ, которымъ прикрылъ меня, вѣроятно, Калинъ Калинычъ. Огонь передъ балаганомъ едва тлѣлся. Калинъ Калинычъ спалъ около него мертвымъ сномъ, свернувшись клубочкомъ; Василиса Мироновна лежала тоже около огонька; одинъ старикъ сидѣлъ и что-то тихо разсказывалъ своей слушательницѣ. Я насторожилъ уши.

— У меня есть кошка, трехшерстная, ребятишки откедовато добыли, — тихо разсказывалъ старикъ. — Вотъ она и окотись… Я велѣлъ было утопить котятъ-то, да ребята больно заревѣли, я ихъ и оставилъ. Пусть поживутъ, думаю, а тамъ раздалимъ по сосѣдямъ, — больно ужь любопытные котятки-то, всѣ въ мать…Только это я на той недѣлѣ лежу у себя въ избѣ, сплю, значитъ, на полу, да съ просонковъ-то и раскинулъ руками, да такъ инда подскочилъ съ войлока: думалъ, меня домовой за руку-то схваталъ, али змѣя въ избу заползла… А это кошка своихъ котятокъ ко мнѣ на постелю стаскала, я это ихъ руками-то и задѣлъ. Я взялъ ихъ да подъ печку и снесъ, а самъ легъ опять спать. Только, мнѣ чего-то не спалось въ ту ночь, а ужь дѣло къ утру, — заря занимается. Вотъ лежу это я и вижу: кошка крадется, крадется ко мнѣ, а чуть я глазъ открою, она и остановится, и глаза зажмуритъ. Думаю, мышь видитъ, — дай посмотрю, какъ ловить станетъ. Притворился, что будто сплю, а самъ на нее смотрю, что, значитъ, будетъ она дѣлать. И дошлая же эта тварь, кошка, только вотъ не говоритъ! Увидала, что я сплю, живо подъ печку, котенка въ зубы — и ко мнѣ его на войлокъ, а сама подъ лавку, какъ молынья, и глядитъ оттедова, не проснусь ли я. А я лежу — будто сплю. Такъ она мнѣ всѣхъ котятъ и перетаскала, потому подъ печкой-то имъ жестко спать, а на войлокѣ мягко… То ли не дошлый звѣрь!… И такъ мнѣ въ тѣ поры жаль стало котятокъ, точно вотъ малыхъ дѣтей… Пошелъ въ сѣнки, принесъ имъ шубу, устроилъ гнѣздо, а на утро велѣлъ ребятишкамъ кудели имъ натаскать подъ печку-то.

Василиса Мироновна выслушала этотъ разсказъ, не проронивъ ни одного слова, а потомъ, зѣвнувъ и перекрестивъ ротъ, проговорила:

— Что-то нонѣ, говорятъ, больно шалятъ на Старомъ заводѣ…

— А вотъ дошалятъ! — коротко отвѣчалъ старикъ.

— Ты смотри, Савва, поберегай лошадь-то, — неровенъ часъ…

— Куда имъ, — руки коротки! — самоувѣренно отвѣчалъ старикъ, задумчиво, глядя на огонь.

IV.

Когда я проснулся, солнце уже было очень высоко, и его лучи начинали заглядывать въ мой балаганъ, въ которомъ теперь кромѣ меня никого не было. Я долго наслаждался моимъ одиночествомъ, лежа съ закрытыми глазами и припоминая все видѣнное и слышанное мной вчера вечеромъ и ночью. Со стороны лѣса доносился глухой шумъ и голоса какихъ-то птицъ. Время отъ времени, по густой травѣ, которая зеленымъ ковромъ покрывала весь логъ, волной пробѣгала лепечущая струя легкаго вѣтерка; она доносила до меня человѣческіе голоса и какіе-то неопредѣленные звуки, происходившіе, какъ я догадывался, отъ ударовъ лопаты по камнямъ. Раннее утро, лучшее время для охоты, я проспалъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ и мнѣ теперь ничего болѣе не оставалось, какъ только брести на Момыниху; но мнѣ хотѣлось остаться пока здѣсь, среди этой оригинальной группы старателей, — хотѣлось познакомиться на мѣстѣ съ знаменитыми хищниками, добывавшими золото самымъ первобытнымъ способомъ, какъ добывали его, можетъ-быть, еще Аргонавты, ѣздившіе на край свѣта за золотымъ руномъ. Старатели — своего рода кроты; они портятъ, по словамъ ученыхъ инженеровъ, лучшія мѣста своею хищнической выработкой золотоносныхъ песковъ. Дѣло въ томъ, что старатель обыкновенно работаетъ въ одиночку, много втроемъ или вчетверомъ, очень рѣдко цѣлою семьей; все золото или платину, которую онъ намоетъ въ теченіе недѣли, онъ обязанъ сдать на ближайшій пріискъ, гдѣ помѣщается контора арендатора, взявшаго на откупъ извѣстную мѣстность. Старатели обыкновенно люди очень бѣдные и поэтому не могутъ дѣлать серьезныхъ развѣдокъ и, кромѣ того, вырабатываютъ только лучшія мѣста и то кое-какъ; такою работой они и загораживаютъ дорогу серьезнымъ развѣдкамъ спеціалистовъ и систематической разработкѣ большихъ компаній. Старатели иногда разомъ открываютъ нѣсколько отличныхъ розсыпей, но, не имѣя собственныхъ средствъ, для ихъ разработки, скрываютъ ихъ отъ развѣдочныхъ компаній съ замѣчательною ловкостью, распускаютъ ложные слухи и не чуждаются даже подкуповъ; развѣдки производятся при помощи этихъ же старателей. Вредъ старательскихъ работъ, о которомъ громко прокричали горные инженеры и о которомъ мы сейчасъ только говорили, вещь еще очень сомнительная и требуетъ серьезнаго изслѣдованія. Между старателями и крупными золотопромышленниками происходитъ такая же борьба, какъ между кустарями и крупными фабрикантами, съ тою лишь разницей, что и самые крупные золотопромышленники находятся въ полной зависимости отъ старателей. Достаточно указать на тотъ фактъ, что изъ всего золота, которое ежегодно добывается въ Сибири, 70 % намыто старателями.

Выйдя изъ балагана, я принужденъ былъ на время совсѣмъ закрыть глаза, — такъ ослѣпительно свѣтило солнце, стоявшее надъ толовой. Саженяхъ въ двухстахъ отъ меня, на берегу маленькой рѣчки, терявшейся въ зелени осоки, лопушника и кустовъ ивняка, мои вчерашніе знакомые били ширфъ. Куфта лежала на небольшомъ бугоркѣ и подозрительно слѣдила за мной. Ей очень хотѣлось броситься ко мнѣ съ оглушительнымъ лаемъ и даже, можетъ-быть, вцѣпиться своими бѣлыми зубами, но, посмотрѣвъ вопросительно на хозяина, она оставила свое намѣреніе и съ легкимъ ворчаньемъ улеглась на прежнее мѣсто, продолжая наблюдать за мной на всякій случай. Эта картина глубокаго лога, съ группой хищниковъ-старателей въ центрѣ, точно была вставлена въ темно-зеленую раму густого сибирскаго лѣса, изъ-за зубчатой линіи котораго на сѣверѣ подымались волнистые силуэты Уральскихъ горъ, подернутыхъ синеватою дымкой. И долго любовался этой чудною картиной далекаго сѣвера, такъ и просившейся на полотно, и затѣмъ отравился къ старателямъ.

Василиса Мироновна стояла по грудь въ какой-то ямѣ, имѣвшей форму могилы, откуда и выкидывала желѣзною лопатой песокъ сѣраго цвѣта. Кудрявый, русоволосый мальчикъ отгребалъ песокъ отъ краевъ ямы и накладывалъ его въ тачку. Калинъ Калинычъ тоже не оставался безъ дѣла; потъ съ него катился градомъ, лицо было красное, какъ только-что отчеканенный пятакъ. Но толку отъ его работы было, вѣроятно, очень мало и онъ только мѣшалъ другимъ работать. Смѣшно было видѣть, какъ эта хлопотливая фигурка то тащила какую-то доску, то заглядывала въ яму, то пѣтушкомъ забѣгала впередъ старика, катившаго тачку съ пескомъ, и все это дѣлалось отъ чистаго сердца, съ искреннимъ желаніемъ помочь, принять участіе въ работѣ другихъ.

— Богъ на помощь! — поздоровался я.

— Спасибо на добромъ словѣ, — отозвался старикъ; онъ съ легкимъ напряженіемъ катилъ свою тачку по узкой дощечкѣ и съ особенною ловкостью вываливалъ изъ нея песокъ, точно вся эта работа была для него игрушкой.

— Ты, баринъ, поздно же помогать намъ пришелъ, — заговорила своимъ пѣвучимъ голосомъ Василиса Мироновна. — Только ты въ нашу работу не годишься, — работа тяжелая, а ножки у тебя тоненькіе: того гляди, надломятся. Помоги лучше вонъ Калинычу, — онъ, сердешный, совсѣмъ замаялся, съ самаго утра мѣшаетъ намъ работать…

— Ужь можно сказать-съ, — вступился Калинъ Калинычъ, отирая потъ съ лица, — ужь точно-съ, ежели Василиса Мироновна что скажутъ-съ…Хе-хе-хе… — и Клинъ Калинычъ только развелъ ручками, съ умиленіемъ посмотрѣлъ на всѣхъ и неожиданно добавилъ: — Оченно жарко-съ!…

— А ты бы, Калинычъ, угостилъ барина-то, чѣмъ Богъ послалъ, — заговорилъ старикъ, дѣлая мнѣ смотръ своимъ единственнымъ окомъ. — Отпустилъ бы я Гришутку, да работой тороплюсь, — надо пробу сдѣлать…

— Хорошо, я это все мигомъ оборудую-съ…

Гришутка, мальчикъ лѣтъ тринадцати, былъ отлично сложенный ребенокъ: ширина плечъ и высокая грудь, такъ и вылѣзавшая изъ-подъ ситцевой рубашки, краснорѣчиво говорили о завидномъ здоровьѣ; но смуглое лицо съ сѣрыми глазами было серьезно, даже строго не по лѣтамъ. Онъ продолжалъ свою работу съ сосредоточеннымъ видомъ, какъ большой, точно не замѣчая, что говорили о немъ.

V.

Немного постоявъ, мы съ Калиномъ Калинычемъ направились къ балагану. Въ моемъ ягдташѣ лежалъ рябчикъ. Старикъ, усѣвшись на корточки, не безъ искусства принялся жарить его прямо въ золѣ, не ощипавъ перьевъ и не выпотрошивъ. Эта операція требовала извѣстной ловкости, потому что рябчикъ, завернутый въ широкія листья какой-то травы и зарытый въ золу, все-таки могъ сгорѣть самымъ незамѣтнымъ образомъ.

— Ты когда, Калинъ Калинычъ, научился рябчиковъ-то жарить? — невольно спросилъ я.

— Я-съ?… А Савва Евстигнѣичъ научили-съ, т. е. собственно у Гришутки-съ… Очень смышленый мальчикъ!…

— А кто этотъ Савва Евстигнѣичъ? Я что-то не припомню.

— Савва Евстигнѣичъ?… Они-съ, допрежь этого, больше извозомъ занимались, а теперь вотъ лѣтъ съ десять такъ живутъ, отдыхаютъ, а вотъ теперь надумали искать платину… Такой ужь неспокойный старикъ и есть!

— Савва Евстигнѣичъ изъ Стараго завода?

— Точно такъ-съ, всѣ старозаводскіе-съ.

— А Василиса Мироновна зачѣмъ здѣсь?

— Такъ-съ, у нихъ дѣла-съ… Можно сказать — удивительная женщина! — съ одушевленіемъ заговорилъ старикъ и, разведя ручками, прибавилъ: — А душа у нихъ — золотая душа-съ!

Я видѣлъ, что Калину Калинычу строго-на-строго заказана было развязывать языкъ, поэтому и не сталъ продолжать дальнѣйшихъ распросовъ. Рябчикъ тѣмъ временемъ поспѣлъ, и мы его раздѣлили по-братски, а затѣмъ, запивъ его кваскомъ, растянулись въ тѣни балагана, отдавшись каждый своимъ думамъ. О чемъ думалъ Калинъ Калининъ, трудно было догадаться, тѣмъ болѣе, что на его говорливыя уста наложена была печать молчанія самой Василисой Мироновной, каждое слово которой было для него закономъ. Я старался ни о чемъ не думать и просто любоваться синевою неба, зеленью лѣса, блескомъ солнца, отдыхая душой среди этого простора живой, чудной природы сѣвера. Но такое желаніе оказалось рѣшительно неосуществимымъ. И пыхтѣвшій рядомъ Калинъ Калининъ, видимо угнетаемый обѣтомъ молчанія и сгаравшій отъ желанія поговорить со мной по душѣ, какъ со старымъ знакомымъ, и мелькавшая невдалекѣ группа старателей — все нагоняло вереницу мыслей. Среди самой глуши лѣса неожиданно натолкнулся я на самую странную комбинацію человѣческихъ существъ, тайну которой чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣй хотѣлось разгадать и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не хотѣлось вмѣшиваться въ жизнь этой кучки людей, нарушать ихъ покой. Одно только было для меня ясно, какъ день, именно, что не простая случайность соединила этихъ людей между собою, что какая-то тайная причина связывала ихъ и не имѣла ничего общаго съ ихъ старательствомъ. Въ самомъ дѣлѣ, какіе интересы могли соединить эту энергическую женщину, раскольничьяго попа, съ простякомъ, свѣтлою душой, Калиномъ Калинычемъ, и, далѣе, какая связь могла быть между ними и Саввой Евстигнѣичемъ, этимъ загадочнымъ старикомъ-старателемъ? Наконецъ, зачѣмъ у этого мальчугана Гришутки такое преждевременно-серьезное лицо? Пока я напрасно ломалъ голову надъ этими вопросами, солнце поднималось все выше и выше, и, наконецъ, его лучи добрались и до насъ съ Калиномъ Калинычемъ. Я старался выдержать характеръ и терпѣливо жарился на солнечномъ припекѣ. А Калинъ Калинычъ даже наслаждался солнечною теплотой, которую съ такимъ обиліемъ посылало ему само небо.

— Этакая благодать-съ, — заговорилъ онъ, наконецъ, поворачивая другой бокъ на солнце. — Ей-богу-съ, истинная благодать-съ! Эко, подумаешь, у Господа простору-то, воли-то, а намъ все мало, все грѣшимъ, все недовольны… Эхъ, грѣхи, грѣхи!… Вонъ пташка поетъ, козявка всякая стрекочетъ, а солнышко!… Больно ужь я люблю его. Господи, помилуй! Господи, помилуй! И въ Писаніи говорится: «Воззрите на птицы небесныя: ни сѣютъ, ни жнутъ, а Отецъ вашъ небесный питаетъ ихъ. Воззрите на полевую лилію: и Соломонъ во всей славѣ своей не одѣвался лучше ея». Чудны дѣла Твои, Господи, вся премудростію сотворилъ еси!…

Слушая эту странную одушевленную рѣчь, я съ невольнымъ удивленіемъ посмотрѣлъ на моего собесѣдника, лицо котораго дышало неподдѣльнымъ, искреннимъ одушевленіемъ. Этотъ смѣшной Калинъ Калинычъ теперь былъ въ моихъ глазахъ совершенно другимъ человѣкомъ, точно онъ, въ соприкосновеніи съ матерью природой, переродился и просвѣтлѣлъ какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ.

— А что, Калинъ Калинычъ, — заговорилъ я, воспользовавшись случаемъ, — у Гвоздева, кажется, теперь дѣло съ Печенкинымъ?

— Да-съ, дѣло, и преказусное дѣло-съ. Можно сказать, что отливаются медвѣдю коровьи слезы: плохое дѣло у Аристарха Прохорыча-съ! Хотя они мнѣ и много надсмѣшекъ сдѣлали-съ, а все-таки жаль ихъ. Это дѣло, видите ли, у нихъ тянулось очень давно, когда Гвоздевъ былъ въ компаніи съ Печенкинымъ по пріискамъ. Вы помните исправника Хряпина? Ну, такъ это было еще при немъ-съ. Хряпинъ-съ былъ гроза грозой, особливо кто пріисками занимался, потому тогда за краденое золото очинно строго судили, не какъ по нонѣшнему времю. Только поговаривали-съ на Старомъ заводѣ, что Аристархъ Прохорычъ жить пошли отъ Хряпина-съ, потому онъ видѣлъ — не видѣлъ ихнія дѣла-съ, а они ему платили. Я такъ полагаю-съ, что это все сущій вздоръ, ей-богу-съ! Изъ зависти люди говорятъ-съ.

Калинъ Калинычъ посмотрѣлъ на меня, повернулся животомъ внизъ и, положивъ голову въ свои ладони, какъ тыкву, продолжалъ:

— А, вѣдь, вызнаете карахтеръ у Аристархъ Прохорыча-съ? Бѣ-ѣдовый!… Они, Аристархъ-то Прохорычъ, зашибли такимъ манеромъ на пріискахъ деньгу не малую, а Хряпинъ началъ ужь надъ ними дерзкія слова говорить и обѣщалъ въ острогѣ сгноить, ежели они ему не будутъ дань платить. Аристархъ Прохорычу это и не поглянись, потому какъ они въ силу вошли и свое понятіе о себѣ стали имѣть, то захотѣли себя держать высоко. Тогда этотъ акцизъ вошелъ въ моду, Аристархъ Прохорычъ отъ пріисковъ совсѣмъ и отстали, стали водкой заниматься, — это дѣло въ безпримѣръ безопаснѣе и прибыльнѣе, — а о Хряпинѣ не забывали, потому онъ горько имъ приходился. Вотъ они-съ, Аристархъ Прохорычъ, и придумали фортель. Ей-богу-съ! Евдокимъ-то Игнатьичъ, Печенкинъ то-есть, ужь старички-съ, а карахтеръ у нихъ нестерпимый, огненный карахтеръ, можно сказать-съ. Вотъ они гдѣ-то и соберись на именинахъ: Хряпинъ, Печенкинъ и Аристархъ Прохорычъ. То-сё, пятое-десятое, выпили и закусили. Печенкину въ голову попало, а Хряпинъ и захоти покуражиться надъ ними. «Что, — говоритъ, — подлецы…» Это онъ Аристарху-то Прохорычу съ Печенкинымъ. «Вамъ, — говоритъ, — надо свѣчи передо мной ставить». Аристарху Прохорычу это и не поглянись, они и шепни на ухо Печенкину словечко, а тотъ подошелъ да Хряпина въ ухо какъ запалитъ!… А Хряпинъ въ это время ѣли пирогъ съ осетриной да такъ ротъ растворили и смотрятъ, а изо рта вязига, крошки, рыба — все на полъ и сыплется. Очень имъ это обидно показалось, Хряпину-то, потому они исправникомъ тогда состояли и при исправленіи ихъ собственной должности имъ такой позоръ нанесли. Тутъ и заварилась каша: Печенкинъ было и на мировую, а Хряпинъ и слышать ничего не хочетъ, потому — при исполненіи обязанности. Тогда у насъ еще старые суды были, — ну, по старымъ судамъ Печенкина на высидку и приговорили на годъ въ темную, а онъ къ Аристарху Прохорычу: «выручай, ничего не пожалѣю». А Аристархь Прохорычъ имъ условіе: такъ и такъ, смѣню всю полицію и Хряпина къ чорту въ подкладку, и тебя ослобоню, только за мои труды мнѣ подпиши вексель въ тридцать тысячъ. Печенкинъ съ горя-то возьми и подпишись, а Аристархъ Прохорычъ въ Петербургъ. И смѣнили, всѣхъ смѣнили! Я тогда съ ними до Москвы ѣздилъ. Ну-съ, теперь прошло этакъ лѣтъ съ пять-шесть, разныя дѣла промежду ними были, только они чего-то повздорили между собой, изъ-за сущаго пустяка-съ, а Аристархъ Прохорычъ и захоти наказать Печенкина да вексель ко взысканію и предъявили. Печенкинъ, какъ услышалъ это, еще больше въ азартъ вошелъ да прямо въ судъ: такъ и такъ, векселя не давалъ Гвоздеву, — вексель подложный. Аристарха Прохорыча и потянули въ судъ. Теперь дѣло третій годъ тянется. И я попалъ въ свидѣтели-съ! Да-съ… Самое казусное-съ дѣло-съ!…

Помолчавъ немного, Калинъ Калинычъ поднялъ на меня глаза и проговорилъ:

— А вѣдь Хряпинъ-то нынче почитай въ приказчикахъ у Печенкина служитъ-съ… Ей-богу-съ! А прежде, бывало-съ, хуже страшнаго суда его боялись всѣ. Большую силу имѣлъ-съ…

Солнце начинало уже палить нещадно; огонь у балагана давно потухъ, только двѣ упрямыя головешки продолжали еще упорно дымиться на остывавшемъ пенелищѣ. Стреноженная лошадь съ трудомъ подскакала къ намъ, надѣясь найти защиту отъ облѣпившаго ее овода.

— Ишь, окаянные, съѣли совсѣмъ лошадь! — заговорилъ Калинъ Калинычъ, поднимаясь съ земли, чтобы снова развести огонь.

Онъ соорудилъ небольшой костеръ изъ стараго пня, нѣсколькихъ полѣнъ дровъ и дымившихся головень, закрылъ его сверху и съ боковъ хворостомъ и зажегъ; а чтобъ онъ давалъ больше дыма, принесъ цѣлую охапку свѣжей травы и бросилъ на огонь сверху. Стоявшая около насъ лошадь умными глазами слѣдила все время за этой операціей, усиленно отмахиваясь своимъ хвостомъ отъ висѣвшаго надъ ней столбомъ овода; когда густой бѣлый дымъ клубами повалилъ отъ костра, умное животное встало въ самую струю. Калинъ Калинычъ опять лежалъ въ любимой своей позѣ, животомъ на землѣ, и смотрѣлъ на меня своими прищуренными черными глазками.

— А вѣдь мы скоро собираемся церковь новую святить, — заговорилъ онъ, болтая ногами.

— Какую церковь?

— А въ память освобожденія крестьянъ-съ… Какже-съ! Вотъ теперь пятнадцать лѣтъ исполнилось, какъ хлопочемъ-съ. Оченно много было хлопотъ, а теперь, слава Богу, все дѣло къ концу подходитъ, — куиполъ выводить зачали-съ…

— На чьи же деньги эта церковь строится?

— Какъ на чьи-съ? — На мірскія-съ… Тогда, какъ только ослобонили насъ, я прихожу къ о. Нектарію, а онъ мнѣ и говоритъ-съ: «такъ и такъ, — говоритъ, — теперь какъ выходитъ всѣмъ освобожденіе-съ, такъ ты, говоритъ, ужь послужи міру-то»… Я поблагодарилъ ихъ, да съ тѣхъ поръ пятнадцать годовъ и собиралъ на построеніе храма-съ!… Вѣдь по грошамъ-съ, по копѣечкамъ-съ собиралъ, а что этого грѣха на душу принялъ, такъ, кажется, и не замолить по конецъ жизни… Ей богу-съ! Всякій указываетъ тебѣ, всякій усчитываетъ, всякій ругаетъ: и то не такъ, и это не такъ, а о. Нектарій говоритъ: «потерпи, потому не для себя стараешься, а для Господа Бога…» А со стороны сколько напринимался — страсть: и воромъ-то ругали, и выгоняли съ кружкой, только не заушали-съ!… А вотъ и довели до конца, благодареніе Создателю, — долготерпѣливъ и многомилостивъ, не до конца прогнѣвался на насъ, многогрѣшныхъ.

— А когда будутъ святить церковь? — спросилъ я довольно громко.

— Шш!… — зашипѣлъ Калинъ Калинычъ, многозначительно кивая въ сторону лога. — Не любятъ они меня за эту церковь, гложутъ-съ… Особливо Василиса Мироновна. Она женщина, можно сказать, божественная-съ, потому отъ Писанія у нихъ разумѣніе большое, а вотъ этого не выноситъ-съ… Слышать не могутъ-съ, потому какъ къ старой вѣрѣ большое прилежаніе имѣютъ, и построеніе святого храма для нихъ большой соблазнъ.. Василиса Мироновна какъ объ этомъ предметѣ начнутъ съ о. Нектаріемъ разговаривать-съ, все равно какъ книга-съ… Ей-богу-съ! Какъ по печатному, такъ и отчитываютъ-съ, такъ и отчитываютъ-съ… О. Нектарій споритъ, споритъ съ Василисой Мироновной да и скажетъ: «вы, Василиса Мироновна, необнакновенная женщина-съ!… Оченно свободный разговоръ имѣете и большую смѣлость!»

Мы немного помолчали. Вспомнивъ разсказъ Калина Калиныча объ его дочери, я спросилъ его:

— У васъ, Калинъ Калинычъ, кажется, есть дочь?

— Да-съ… А то какже-съ? — спрашивалъ въ свою очередь старикъ такимъ тономъ, точно у каждаго человѣка непремѣнно должна быть дочь, — Только много съ ней хлопотъ, съ дочерью-то….

— Какія же съ ней хлопоты, Калинъ Калинычъ?

— А какже-съ?… Вѣдь она — женщина, а я въ ихнемъ женскомъ дѣлѣ ничего не понимаю-съ, вотъ и хлопоты-съ… Я одно говорю, а она — другое, да еще скажетъ: «вы бы ужь, родитель, лучше молчали!» Ей-богу-съ! И замолчишь, потому какъ я мужчина и не могу понимать по женской части. Да и карахтеръ у Венушки какой-то необнакновенный-съ, совсѣмъ какой-то неукротительный-съ… Да-съ. Еще при жизни Матрены Савишны-съ это стало замѣтно. А покойница имѣла сама карахтеръ, можно сказать-съ, жестокій, такъ другой разъ возьмутъ Венушку-то, голову защемятъ-съ промежъ ногъ, загнутъ-съ подолъ-съ да и оштрафуютъ посредствомъ крапивы-съ… Изъ своихъ собственныхъ, родительскихъ рукъ-съ! А все изъ-за чего? Венушка съизмала всѣмъ дерзкія слова говорила… Мать-то ее деретъ, деретъ, а она какъ вырвалась, сейчасъ заскачетъ на одной ногѣ, матери высунетъ языкъ и свои слова выражать: «Что, натѣшилась, а? Что взяла?» Ей-богу-съ!… Горохъ у насъ въ огородѣ то былъ, для Венушки же больше и садили его, такъ нѣтъ-съ, не хочу своего гороху, а подавай чужого-съ… Подберетъ себѣ компанію мальчишекъ да и подобьетъ всѣхъ къ сосѣдкѣ горохъ вороватъ. Облѣпихой звали сосѣдку-то, большущая женщина изъ себя была, а въ разумѣ не тверда-съ… Возьметъ палку-съ, эта самая Облѣпиха, да съ палкой въ борозду и завалится, — это ребятишекъ караулить-съ, — а тѣмъ это и любопытно-съ. Даже до смѣху доходило-съ… А какъ мать умерла, Венушка отъ моихъ рукъ совсѣмъ отбилась, поступила въ учительши, а насчетъ дерзкихъ словъ только слушай-съ!… А вѣдь я ей что постоянно говорю: «Венушка, удержи ты свой вострой языкъ, Христа-ради! Посмотри ты на меня, вѣдь я тебѣ отецъ…» А она еще хуже отъ этихъ моихъ словъ — и, пойдетъ-съ, другой разъ и меня старика до слезъ доведетъ. Ей-богу-съ! Хоть взять о. Нектарія: человѣкъ, кажется, божественный и старички, а Венушка выдумала звать ихъ сладчайшимъ… Разѣ хорошее это дѣло-съ? Необнакновенный карахтеръ-съ… И другіе-то ругаютъ меня, что такую дочь выростилъ, и что она неукротимо себя держитъ, а я ихняго дѣла-съ совсѣмъ не могу понять-съ. Вѣдь не могу же я голову межъ ногъ да крапивой-съ: первое — Венушка на возрастѣ-съ, дѣвица вполнѣ-съ, а второе — мужчинѣ это совѣстно дѣлать съ женскимъ поломъ…

— Намеднись какой-то съѣздъ былъ у учителей, — продолжалъ Калинъ Калинычъ, опять болтая ногами, — множество ихъ вобралось на Старомъ заводѣ, одолѣли насъ съ Евменіей, да и народъ какой-то оголтѣлый!… Были у нихъ тамъ какія-то собранія, начальство пріѣзжало-съ. Вотъ одинова на собраніи-то ихній начальникъ и говоритъ-съ: «а что, говоритъ, ежели, говоритъ, я пріѣзжаю въ школу разъ и застаю учителя не въ себѣ, значитъ пьянаго, пріѣзжаю въ другой — опять застаю не въ себѣ, въ третій — не въ себѣ, — что, говоритъ, я должонъ тогда дѣлать съ нимъ?» А Венушка не сробѣла да и говоритъ: «а что, говоритъ, дѣлать, къ примѣру, учительницѣ, ежели, говоритъ, пріѣзжаетъ къ ней начальство въ школу разъ не въ себѣ, въ другой — опять не въ себѣ и въ третій разъ не въ себѣ?…» Натурально, этакія слова не понравились, и Венушкѣ былъ большой выговоръ-съ, а она только смѣется-съ. Ей-богу-съ!…

Стоявшая надъ дымомъ лошадь, сивой масти, съ разбитыми ногами и отвислыми ушами, точно хотѣла сказать, что она принадлежитъ никому другому, какъ самому Калину Калинычу. Чтобы провѣрить это предположеніе, я спросилъ старика, и лошадь дѣйствительно оказалась его. Спустя нѣсколько минутъ, на дымъ пришла другая лошадь, худая, изморенная, съ болтавшейся головой на тонкой шеѣ и съ волочившеюся длинною цѣпью, которая тянулась за ней какъ змѣя. Мнѣ невольно бросилась въ глаза эта цѣпь, а затѣмъ тонкія, сильныя ноги лошади и, особенно, ея широкая грудь, какъ-то неестественно переходившая въ подобранный животъ, какой бываетъ у загнанныхъ клячъ. Это была чистокровная киргизская лошадь по всѣмъ признакамъ — и по большой горбоносой головѣ, и по длиннымъ, мохнатымъ, поротымъ ушамъ, и по выступавшимъ углами широкимъ костямъ переднихъ лопатокъ и зада.

— Изволили засмотрѣться на лошадку-съ? — прервалъ мои наблюденія Калинъ Калинычъ.

— Да, странная лошадь!

— Нѣтъ-съ, она не странная, а золотая лошадь, да-съ! — съ какою-то гордостью заговорилъ Калинъ Калинычъ.

— Почему золотая?

— Да такъ-съ… Потому что цѣны ей нѣтъ — вотъ какая это лошадь! Мало ли лошадей на Старомъ заводѣ, на всѣхъ другихъ, на ярманкахъ, а такой нѣтъ!… Нѣтъ — и дѣлу конецъ! Вы теперь, ежели случится вамъ быть на Старомъ заводѣ, спросите перваго мальчишку: знаешь «Разбойника?» — непремѣнно скажетъ, что знаетъ. Это такая лошадь, такая лошадь… Еще ни на одномъ бѣгу ни одна лошадь не обошла ее; а зимой въ саняхъ — да она горитъ, еретица, въ оглобляхъ-то, огнемъ горитъ… Ей-богу-съ! А почему ей цѣны нѣтъ?

Я сознался въ своемъ невѣдѣніи.

— Ахъ, Господи, да неужли не слыхали-съ? — съ какимъ-то укоромъ заговорилъ Калинъ Калинычъ, съ сожалѣніемъ глядя на меня. — «Разбойникъ» — двужильная лошадь, у ней двойной духъ — вотъ въ чемъ вся сила-то!

— Что это значитъ двужильная?

— Двужильная-то? — Это-съ… это, къ примѣру, выходитъ такъ: проѣхали вы на «Разбойникѣ» полсотни верстъ, да вѣдь проѣхали вы ихъ въ три часа, сейчасъ остановились; она сейчасъ дохнетъ этакъ тяжело-тяжело разика два, и опять катай на ней пятьдесятъ верстъ — стрѣла стрѣлой летитъ! Вотъ это и значитъ по-нашему двужильная лошадь. А силища у ней — ужасти, ей-богу-съ! Сто пудовъ семьдесятъ верстъ везетъ безъ отдыха… Двойной духъ — одно слово!

Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на «Разбойника» изъ душѣ не повѣрилъ словамъ Еалина Калиныча.

— А гдѣ онъ досталъ эту лошадь?

— Досталъ онъ ее, сударь мой, въ степи, въ кыргызахъ, а какъ досталъ — не умѣю вамъ сказать-съ. Ему тутъ же, на мѣстѣ, давали за нее цѣлый косякъ лошадей, — не отдалъ. «Развѣ я, говоритъ, самъ себѣ врагъ?»… Вотъ онъ какой, Савва-то Евстигнѣичъ!…

«Разбойникъ» стоялъ подъ самымъ дымомъ, полузакрывши глаза и слабо отмахиваясь короткимъ хвостомъ отъ жужжавшихъ насѣкомыхъ, и сколько я ни разсматривалъ его, рѣшительно ничего не могъ найти, кромѣ несоразмѣрно сильно развитой грудной клѣтки и несоразмѣрно тощаго живота. Такихъ киргизскихъ лошадей я видалъ очень много на Уралѣ.

VI.

Полежавъ еще немного у балагана, я отправился опять къ работавшимъ у ширфа. Василиса Мироновна оставила свою работу и теперь отдыхала, лежа на травѣ; Гриша лежалъ тоже, заслонивъ глаза отъ солнца рукой; Савва Евстигнѣичъ, въ двухъ шагахъ отъ нихъ, сидѣлъ на берегу рѣчки, съ громаднымъ ковшомъ въ рукахъ, въ которомъ промывалъ содержащій платину песокъ. Онъ дѣлалъ пробу. Промываніе песку совершалось очень просто. Старикъ погружалъ ковшъ съ пескомъ въ воду и тамъ долго мѣшалъ въ немъ песокъ рукой, отчего муть шла по водѣ кругами, а собравшіеся на верху камушки старательно выбрасывалъ вонъ. Въ ковшѣ становилось все больше свободнаго мѣста, такъ что онъ во второй половинѣ операціи прямо зачерпывалъ ковшомъ воды, мѣшалъ ее съ пескомъ и затѣмъ образовавшуюся мутную воду сливалъ. Черезъ полчаса такой работы на днѣ ковша осталось только немного песку; старикъ съ особенною тщательностью началъ отдѣлять его отъ появившагося чернаго песочка, такъ-называемаго «шлиха», содержавшаго платину. Еще нѣсколько минутъ работы — и на днѣ ковша остались одни «шлихи»; ихъ старикъ промылъ такъ же, какъ песокъ, и затѣмъ долго разсматривалъ на днѣ ковша какія-то крупинки.

— Ну, что? — опрашивала Василиса Мироновна, по обыкновенію не поворачивая головы.

— Да кто его знаетъ, — уклончиво отвѣчалъ старикъ, — какъ будто маненько есть…

— Одна платина? — опять спросила Василиса Мироновна.

— Нѣтъ, есть и золото, только больно мало.

Я подошелъ къ старику. На днѣ ковша лежала платина вмѣстѣ съ крупинками золота. Всего было около четверти золотника. Проба самая богатая, но старикъ просто притворялся, что платины «какъ будто маненько есть»… Это общая раскольничья черта — не высказываться сразу; но, съ другой стороны, старикъ видимо былъ недоволенъ, — значитъ, онъ ждалъ золотой пробы.

— Навралъ, страмецъ! — сердито буркнулъ онъ, собирая платину въ бумажку. — Проклятый Шинкаренко опять подвелъ… Золото, говоритъ, лопатой греби… Ахъ, онъ… — и старикъ завязалъ очень крѣпкое словцо и почесалъ затылокъ.

— А ты и повѣрилъ ему! — равнодушно говорила Василиса Мироновна. — Кто ищетъ золота по такимъ мѣстамъ?… И лѣсъ не такой, и земля не такая.

Мы вернулись всѣ къ балагану. Я опять наблюдалъ всю компанію, особенно старика, который меня интересовалъ очень сильно, потому что очевидно онъ былъ головой въ этой странной компаніи. Василиса Мироновна принесла изъ балагана маленькую котомку, изъ которой достала ковригу ржаного хлѣба и бѣлую тряпочку съ крупно истолченною солью. Медленно и съ покойною важностью отрѣзала она нѣсколько ломтей во всю ковригу, постлала на траву небольшую синюю скатерть, развернула тряпочку съ солью, поставила небольшой зеленый бурачокъ съ квасомъ и обѣдъ былъ готовъ. Старикъ выбралъ самый большой ломоть хлѣба, круто его насолилъ и свиснулъ рѣзкимъ, далеко раскатившимся свистомъ. Въ отвѣтъ донеслось радостное ржаніе, послышался топотъ, и «Разбойникъ», поднявъ голову и раздувъ ноздри, показался въ высокой травѣ. Не добѣжавъ до балагана нѣсколько шаговъ, онъ оглядѣлъ всю компанію блестящими, горячими глазами, а затѣмъ, какъ ручная собака, подбѣжалъ къ старику и дружелюбно положилъ ему свою голову съ поротыми ушами прямо на плечо. Старикъ ласково потрепалъ лошадь по шеѣ и началъ ее кормить хлѣбомъ, отламывая отъ ломтя небольшіе кусочки. Съѣвъ хлѣбъ, «Разбойникъ» поднялся было на дыбы, точно хотѣлъ обнять старика, а потомъ мгновенно опять скрылся въ лѣсъ, откуда донесся только его звонкій топотъ.

— Балуешь ты лошадь, — замѣтила Василиса Мироновна.

— Не могу самъ ѣсть, пока его не накормлю, — улыбаясь проговорилъ старикъ, видимо довольный и счастливый.

Старикъ вымылъ руки; всѣ встали лицомъ къ востоку и помолились. Всѣ трое принялись обѣдать, съ какимъ-то благоговѣніемъ откусывая хлѣбъ и боясь уронить на землю малѣйшую крошку дара Божія. Я залюбовался этою безмолвною трапезой и въ душѣ завидовалъ аппетиту вкушавшихъ въ потѣ лица хлѣбъ свой; глядя на нихъ, кажется, мертвый захотѣлъ бы ѣсть. Хлѣбъ былъ запитъ квасомъ, затѣмъ всѣ снова помолились и торжественный обѣдъ кончился. Василиса Мироновна отправилась въ балаганъ вздремнуть малую толику, Калинъ Калинычъ зачѣмъ-то побрелъ съ Гришуткой въ лѣсъ, а я остался одинъ съ Саввою Евстигнѣичемъ.

— Что, Савва Евстигнѣичъ, будешь работать здѣсь, али нѣтъ? — полюбопытствовалъ я.

— Да какъ тебѣ сказать, и буду и не буду, — охотно заговорилъ старикъ, теперь относившійся ко мнѣ съ полнымъ довѣріемъ. — Проба, пожалуй, и хорошая, да за платину-то намъ платятъ по-сиротски… Вѣдь золотникъ-отъ всего по-двугривенному обходится, — какія это деньги?

— Да вѣдь работаютъ же, значитъ — выгодно?

— Какъ не работать — работаютъ, только, вѣдь, эта платина для насъ распослѣднее дѣло. Есть такіе лога, гдѣ платина гнѣздами, — ну, это другой разговоръ: тутъ, пожалуй, и деньгу зашибешь. Тоже вотъ жилой она попадаетъ — тоже изъ-за хлѣба на квасъ можно биться, а здѣсь идетъ розсыпью, да и глубоко пески.

— Вы давненько этимъ занимаетесь?

— Чѣмъ это?

— Ну, старательствомъ-то.

— Старательствомъ? — Старикъ задумался, потомъ усмѣхнулся и, посмотрѣвъ на меня, заговорилъ: — Да вотъ на второй десятокъ перевалило, какъ землю рою… Только все это пустяки!

— Почему такъ?

— Такъ, — коротко отвѣчалъ старикъ и замолчалъ, — не стоитъ говорить… Можетъ слыхалъ, такая поговорка есть: «золото роемъ, а сами голосомъ воемъ». Черезъ это самое золото много нашихъ мужицкихъ слезъ льется.

— Значитъ прежде за бариномъ вамъ лучше жилось? — спросилъ я, пользуясь случаемъ. — Вѣдь баринъ хлѣбомъ кормилъ и одѣвалъ иногда даромъ.

Старатель долго молчалъ и потомъ проговорилъ:

— Это дѣло мудреное, а вотъ я разскажу тебѣ одну побасенку: она — пустая, побасенка-то, а все дѣло какъ на ладони. Отъ старыхъ людей она до насъ дошла, значитъ — не даромъ она была сложена. Видишь, жила у барина одна собака въ холѣ и во всякомъ довольствѣ. Пришла зима. Холодъ, вьюга, а вокругъ деревни волки стаями такъ и ходятъ, такъ и ходятъ… Воютъ, сердечные, съ холоду и голоду, а взять нигдѣ нечего. Вотъ однажды собака и пошла въ лѣсъ, а на встрѣчу ей какъ разъ матерой волчище и съ голоду зубищами лязгаетъ. Собака посмотрѣла на него и говоритъ: «А зачѣмъ вы, волки, такъ по ночамъ воете?» — «А съ голоду воемъ» — отвѣчалъ истощенный волкъ. А собака опять волку: — «Отчего же вы не идете въ деревню? Стерегли бы дворъ у какого барина, а онъ бы васъ кормилъ. Ты теперь, волкъ, вонъ какъ отощалъ, а тогда бы растолстѣлъ, какъ я…» — Волчище усмѣхнулся и спрашиваетъ: — «А на, шеѣ у тебя что?» — «Ошейникъ». — «А для чего онъ тебѣ?» — «А когда меня на цѣпь сажаютъ, такъ для этого и ошейникъ». — «Ну, такъ прощай! — сказалъ истощенный волкъ. — Хоть у твоего барина и хорошее житье, а мнѣ все-таки лучше голодному по лѣсу ходить, чѣмъ сытому сидѣть на цѣпи».

Старикъ замолчалъ. Эта побасенка очень понравилась мнѣ: она слишкомъ много говорила за себя, и я понималъ, что передо мной сидѣлъ одинъ изъ тѣхъ «истощенныхъ волковъ», какихъ создало крѣпостное право. «Да, именно истощенный волкъ, — думалъ я, со стороны разсматривая своего оригинальнаго собѣсѣдника. — Старатель — это именно и есть истощенный волкъ, который хищникомъ бродитъ по лѣсамъ, отыскивая свою добычу…»

— Говорятъ, у васъ на Старомъ заводѣ много конокрадовъ развелось? — спросилъ я, чтобы поддержать разговоръ.

— Да гдѣ ихъ нѣтъ, мошенниковъ!… И наши старозаводскіе больно пошаливаютъ.

— Тебѣ не случалось съ ними дѣло имѣть?

— Мнѣ?… Нѣтъ, разъ побывалъ я въ ихнихъ рукахъ. — Немного помолчавъ, старикъ заговорилъ: — Была у Василисы Мироновны буланая лошадка, рублей шестьдесятъ давана, — тогда еще на ассигнаціи считали, — вотъ эту лошадку и стянули, да таково ловко, какъ въ воду канула. Василиса Мироновна тудасюда, ко мнѣ, выручи… Думаю, дѣло мудреное, а пособить бабѣ надо, потому дѣло женское, необычное. Пошелъ по знакомымъ мужикамъ, толконулся, — думаю, не пали ли слухи до нихъ. «Нѣтъ, говорятъ, не знаемъ, а въ Куляшево навѣдайся…» Подумалъ, подумалъ, сѣлъ на «Разбойника» да въ Куляшево. А Куляшево, надо тебѣ сказать, чисто разбойничье гнѣздо, разбойникъ на разбойникѣ, разбойникомъ понужаетъ, того и гляди, середь бѣлаго дня зарѣжутъ… Пріѣзжаю въ Куляшево, къ знакомому мужику: «Пособи, родимый, лошадка потерялась». — «Не знаю, говоритъ, ничего не знаю». У нихъ у всѣхъ такая привычка: все «не знаю». А я думаю: «Врешь, негдѣ быть лошади, окромя васъ, долгоспинниковъ». Мы ихъ долгоспинниками зовемъ, потому всѣ до единаго такъ медвѣдями и глядятъ, точно вотъ съ берлоги сейчасъ подняли. Пожилъ я этакъ денька два въ Куляшевѣ, а толку нѣтъ. Купилъ вина, угостилъ хозяина и говорю ему: «Скажи, говорю, дядя, гдѣ лошадь?» — «Да, вѣдь, не твоя, говоритъ, — о чемъ печалуешься?» — «Это ужь, говорю, мое дѣло, а твое — скажи, гдѣ лошадь». Посмотрѣлъ онъ на меня: «Такъ и быть, говоритъ, уважу по старой дружбѣ; ступай, говоритъ, къ Тишкѣ». Прихожу. «Ладно, говоритъ, знаю, гдѣ твоя лошадь, только, говоритъ, за труды мнѣ четвертную». — «Ахъ ты, думаю, разбойникъ этакій», а дѣлать нечего. «Бери, говорю, синенькую». Поторговались маненько и порѣшили на ней. Повелъ онъ меня во дворъ: «Ищи, говоритъ, лошадь, — она здѣсь». Я поглядѣлъ, походилъ, въ конюшнѣ стоитъ лошадь, да не та, а больше негдѣ ей быть. «Разѣ, говорю, подъ поломъ спрятана?» — «Нѣтъ, говорить, ищи». Смотрю, стоитъ амбарушка махонькая, размахонькая, въ какой овецъ держатъ, — ну, и дверь продѣлана тоже махонькая. Я раньше поглядывалъ на эту дверку, да думаю, буланка — большая лошадь, а тутъ и овцѣ едва пролѣзть. Смотрѣлъ, смотрѣлъ на меня Тишка, усмѣхнулся, толкнулъ дверь ногой: «Вотъ, говоритъ, твоя лошадь, получай». Я нагнулся, заглянулъ въ клѣтушку: точно, буланка Василисы Мироновны стоитъ и сѣно жуетъ. «Ахъ, вы, разбойники, думаю, куда этакую лошадь затащили, а вотъ какъ, молъ, вы ее оттедова добывать будете». Такъ они, подлецы, что сдѣлали: взяли ее повадили, связали, да изъ хлѣва-то на каткахъ и выкатили. Взялъ я эту самую буланку, да, по добру но здорову, домой скорѣй, а этотъ еретикъ Тишка и говоритъ: «Напредки, говоритъ, не объѣзжайте мимо-то». — «Ладно, молъ, добрый человѣкъ, какъ ни на-есть, ежели доведется, такъ десять верстъ околицы мимо вашего проклятаго гнѣзда». — «Хорошо, говоритъ Тишка, не больно закаявайся, — къ намъ и получше тебя ѣздятъ, — а то, говоритъ, мы шутить не любимъ».

Старикъ задумался, а потомъ улыбнулся и, поднявъ единственный глазъ на меня, проговорилъ:

— А вѣдь эти долгоспинники тогда чуть-чуть меня не порѣшили…

— Это какъ?

— Самымъ простымъ манеромъ, только «Разбойникъ» вынесъ, — не безъ гордости проговорилъ Савва Евстигнѣичъ. — Какъ выручилъ я отъ Тишки лошадь, сейчасъ же и собрался въ дорогу, а былъ ужь часъ девятый на дворѣ, по лѣтнему дѣлу смеркаться начинало. Уговаривалъ, было, меня хозяинъ остаться переночевать, да ужь больно было мнѣ муторно глядѣть-то на нихъ, разбойниковъ! «Не пришлось бы воротиться, — говоритъ мнѣ хозяинъ, — дорога-то больно плоха, своротовъ много». — «Нѣтъ, молѣ, видно не доведется воротиться, а дорогу, молъ, лучше тебя знаемъ». Ѣду. Отъѣхалъ верстъ съ пять — стемнѣло. Опустилъ поводья, думаю, «Разбойникъ» самъ дорогу найдетъ, потому ночью видитъ, какъ все равно кошка, и по духу знаетъ, куда ѣхать. Только задумался я этакъ маненечко, а дорога шла подъ гору, да такая скверная, только чертямъ ѣздить, — вдругъ изъ стороны прямо къ «Разбойнику» двое за поводъ хвать!… «Ахъ, вы, еретики этакіе! — кричу имъ. — Что вы, кричу, окаянные, дѣлаете? Я вотъ вамъ!» А у самого и оборонки-то никакой въ тѣ поры, какъ нарочно, не случилось… «Разбойникъ» сейчасъ на дыбы да одного ножкой — чукъ! — тотъ кубаремъ и скатился подъ, гору, а самъ впередъ. Только гора крутая-прекрутая, и ходу намъ, окромя шагу, нѣтъ, да и то гляди въ оба, шею какъ бы не сломать. Спустились мы этакимъ манеромъ въ логъ, — глубокій такой логъ, — опять изъ стороны кто-то какъ хлопнется подъ ноги «Разбойнику». Другая бы лошадь десять разъ сбросила, а «Разбойникъ» только перескочилъ, и опять впередъ. Думаю, дѣло плохо, — пожалуй, ни за грошъ порѣшатъ. Пригнулся я къ самой шеѣ «Разбойника» и думаю: «ну, теперь сослужи мнѣ службу, вынеси, — озолочу». Только стали подниматься въ гору, опять на дорогу: хлопъ! — опять. «Разбойникъ» перескочилъ, а я слышу, начинаетъ лошадь сердиться, храпитъ, дрожитъ. Только бы, думаю, на гору подняться, а тамъ поминай какъ звали! А они, еретики, догадливы были: какъ только сталъ я подъѣзжать на верхъ-то, слышу, точно въ сторонѣ опять что-то потрескиваетъ, а самъ лежу на «Разбойникѣ», прильнулъ, сердце такъ и бьется. Вдругъ поперекъ дороги двое на лошадяхъ: значитъ — ни взадъ, ни впередъ. Дѣлать нечего, сотворилъ про себя молитву, погладилъ «Разбойника» по шеѣ, а самъ по-разбойничьи на одинъ бокъ свѣсился да какъ свисну: «Разбойникъ» — впередъ, да и полетѣлъ, что твой вѣтеръ, а они намъ въ догонку давай палить. Такъ ты не повѣришь, эти двадцать верстъ до Стараго завода мы сдѣлали въ полчаса, даже меньше чѣмъ въ полчаса. Погнались было за нами, да на двухъ верстахъ отстали. Пріѣхали мы домой цѣлы и невредимы и буланку привели. Привязалъ я «Разбойника» къ столбу, — весь въ мылѣ, сердечный, — снялъ шапку да въ ноги ему, ей-богу, такъ и повалился въ ноги. «Спасибо, говорю, сослужилъ ты мнѣ службу вѣрой и правдой! По конецъ жизни буду помнить твою службу!»

Старикъ замолчалъ и, низко свѣсивъ голову, о чемъ-то задумался; вѣроятно, предъ нимъ протянулись другія воспоминанія долгой, полной приключеніями, жизни. Онъ, въ теперешней своей позѣ, такъ и просился на картину: воротъ красной рубахи былъ растегнутъ и открывалъ могучую, обросшую волосами, грудь; загорѣлая широкая шея точно была отлита изъ бронзы; сѣдая окладистая борода и сѣдыя брови нѣсколько смягчали эту ничѣмъ несокрушимую силу въ образѣ человѣческомъ. Старикъ долго и сосредоточенно смотрѣлъ своимъ одинокимъ глазомъ, пока я не прервалъ этого молчанія вопросомъ, гдѣ онъ досталъ свою лошадь.

— Это было лѣтъ семь тому назадъ, — заговорилъ старикъ, — я тогда съ гуртовщиками ходилъ въ степи. Гнали изъ-подъ Семипалатинска косяковъ пять лошадей въ Старый заводъ на ярмарку. Дѣло было на полдорогѣ. Стали насъ больно обижать кыргызы, все ладили отбить лошадей, да не удавалось… Больно ужь одинъ надоѣлъ: и день и ночь такъ и вертится у насъ въ глазахъ. Мы ужь думали, что это дьяволъ, а не человѣкъ, потому то назади насъ, то впереди, и не о дву-конь, а все на одной гнѣденькой лошаденкѣ, какъ бѣсъ передъ заутреней, вертится… Ужь мы его ловить пытались, пытались, — куда тебѣ! Гикнетъ по-ихнему, да какъ сквозь землю и провалится… Ищи его по степи-то. Скорѣе вѣтеръ догонишь, чѣмъ его, окаяннаго… А хозяинъ надъ нами потѣшается: «Куда-де вамъ, вахлакамъ, кыргыза ловить». И такъ это мнѣ обидно стало, что даже ночью, проклятый, снился, а подъ конецъ я изъ-за него и пищи-то лишился: ѣсть не могу, спать не могу, тоска напала, и все думаю о лошадѣ, какимъ бы ни-на-есть манеромъ добыть ее изъ-подъ кыргыза.

Старикъ замолчалъ, а потомъ совершенно другимъ тономъ добавилъ:

— А вѣдь я этого самаго кыргыза пристрѣлилъ…

Я долго разсматривалъ выраженіе лица Саввы Евстигнѣича: хоть бы малѣйшая тѣнь, хоть бы одна морщинка, — нѣтъ, такое же доброе, хорошее выраженіе на лицѣ, какъ ночью, когда старикъ разсказывалъ Василисѣ Мироновнѣ о котятахъ.

— Тебѣ не жаль его?

— Кого это?

— Ну, да киргиза, котораго…

— Котораго я убилъ?… Да чего мнѣ его жалѣть-то? — съ удивленіемъ заговорилъ старикъ.

— Какъ чего жалѣть?… Да вѣдь онъ — человѣкъ?

— Ну, ужь, это ты, баринъ, напрасно, — заговорилъ старикъ, обидѣвшись и съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ глядя на меня. — Какой же онъ человѣкъ? Я лошадь пожалѣю, собаку пожалѣю, потому они хозяина знаютъ и добро помнятъ, а кыргызъ — што? Кыргызъ — нехристь, погань, значитъ — туда ему и дорога!… Они нашего брата не больно жалѣютъ… Въ степи-то одинъ Богъ да Никола, — твори, чего хочешь!

Я нѣсколько успокоился, потому что подобное разсужденіе походило хоть немного на логику, но распрашивать дальше объ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ пріобрѣтеніе лошади, я не имѣлъ желанія.

Солнце начинало уже клониться къ горизонту, зной лѣтняго дня замѣтно спадалъ, — значитъ, пора было отправляться въ дорогу. Еще разъ распросивъ старика подробно о дорогѣ, я началъ съ нимъ прощаться.

— Погоди, востроногой! — послышался изъ балагана голосъ Василисы Мироновны. — Опять, пожалуй, заплутаешься… Намъ съ Калинычемъ тоже пора отправляться, — дойдешь съ нами до поворота на Момыниху, а тамъ ужь слѣпой выйдетъ.

Мнѣ пришлось только согласиться на это приглашеніе.

Лошади были скоро осѣдланы и, простившись со старикомъ, мы втроемъ двинулись въ путь. Балаганъ со старикомъ и мальчикомъ скрылся изъ нашихъ глазъ на первомъ поворотѣ едва замѣтной лѣсной тропинки, по которой мы взяли нашъ курсъ. Василиса Мироновна ѣхала настоящею амазонкой на своей буланкѣ, — вѣроятно, той самой, о которой разсказывалъ старикъ. Сидѣла она въ высокомъ киргизскомъ сѣдлѣ по-мужски, молодцомъ, хоть это и не совсѣмъ гармонировано съ ея кубовымъ сарафаномъ и темнымъ платкомъ на головѣ. Калинъ Калинычъ, видимо, никогда не ѣздилъ верхомъ и сидѣлъ на своей убогой сивенькой лошадкѣ какъ мѣшокъ, набитый травой. Василиса Мироновна ѣхала впереди, я старался держаться съ нею наровнѣ, а Калинъ Калинычъ замыкалъ эту торжественную процессію.

— Вы куда же это ѣдете, Василиса Мироновна? — спросилъ я свою спутницу.

— А тутъ есть въ горахъ одна могилка, старца Антонія, такъ вотъ мы туда ѣдемъ.

— Зачѣмъ?

— А на поклоненіе, — весело отвѣчала Василиса Мироновна. — Тамъ нашихъ объ эту пору, подъ Петровъ день, видимо-невидимо собирается, тыщевъ до трехъ.

Всю дорогу до Момынихи мы проболтали самымъ веселымъ образомъ, такъ какъ у насъ нашлось очень много общихъ знакомыхъ. Калинъ Калинычъ иногда вмѣшивался въ нашъ разговоръ, но больше молчалъ, потѣлъ, вздыхалъ, кашлялъ, постоянно утирался своимъ платкомъ съ изображеніемъ сраженія, сморкался прямо въ физіономію какому-то сердитому генералу и не пропускалъ случая въ приличныхъ мѣстахъ посмѣяться дребезжавшимъ, съ проскакивавшими дѣтскими нотками, смѣхомъ.

— Вотъ и Момыниха! — заговорила Василиса Мироновна, когда наша тропинка начала огибать какую-то гору и направо отдѣлила другую дорожку. — Вотъ ступай направо, — прямо на Момыниху и выйдешь.

— Спасибо, Василиса Мироновна! Прощайте.

— Ладно, не поминай лихомъ, а когда будешь въ Старомъ заводѣ, не проходи мимо моей-то избушки! — весело прощалась со мной Василиса Мироновна.

Я свернулъ на новую тропинку, а моя мужественная спутница продолжала путь въ сопровожденіи своего мѣшковатаго рыцаря. Я остановился и долго провожалъ глазами эту странную пару, пока она не скрылась въ лѣсу, смѣшанномъ изъ елей, сосенъ и березъ.

VII.

Старый заводъ облѣпилъ своими бревенчатыми домиками подножіе двухъ высокихъ горъ, которыми заканчивалось одно изъ безчисленныхъ развѣтвленій восточнаго склона Уральскихъ горъ. Небольшая, но очень богатая водой, рѣка Старица образуетъ между этими горами очень красивый прудъ, уходящій своимъ верховьемъ верстъ за пятнадцать, внутрь Уральскихъ горъ, занимая глубокую горную долину, обставленную по бокамъ довольно высокими горами и дремучимъ лѣсомъ. Около этого пруда столпились главнымъ образомъ заводскіе домики, точно всѣ они сейчасъ только вышли изъ воды и не успѣли еще вытянуться въ длинныя и широкія улицы. Эти скучившіеся по берегу пруда домики собственно и составляли ядро Стараго завода, около котораго постепенно отлагались позднѣйшія наслоенія построекъ, образовавшія уже правильныя длинныя улицы, пока крайніе домики не уперлись совсѣмъ въ линію синѣвшаго невдалекѣ лѣса, а другіе совсѣмъ вползли на гору, точно ихъ вскинуло туда какою-нибудь сильною волной. Издали видъ на Старый заводъ очень красивъ: зелень лѣса, синева неба, пестрота строеній — все это смѣшивается въ оригинальную картину, которая цѣликомъ отражается на блестящей поверхности пруда, особенно рано утромъ, когда еще ни одна волна не поднята вѣтромъ и вдали прудъ подернутъ туманною дымкой. Одна изъ горъ, у подножія которыхъ раскинулся Старый заводъ, стоитъ еще на половину въ лѣсу, отъ котораго на самой горѣ остался лишь небольшой гребень; эта гора составляетъ главную силу и источникъ богатства Стараго завода, потому что почти вся состоитъ изъ богатѣйшей желѣзной руды. Въ настоящее время знаменитая гора представляетъ изъ себя что-то въ родѣ громадной цитадели съ полуразрушенными бастіонами и высокимъ желтымъ валомъ кругомъ. Подъ горой стоитъ нѣсколько высокихъ трубъ, вѣчно дымящихся и по ночамъ выбрасывающихъ цѣлые снопы яркихъ искръ: это — предверіе знаменитаго рудника, безчисленными галлереями раскинувшагося подъ землей, на глубинѣ восьмидесяти саженъ, точно нора какого-то подземнаго чудовища. Длинная плотина соединяетъ обѣ горы; къ ней прислонилась громадная фабрика со множествомъ черныхъ высокихъ трубъ, пять доменныхъ печей и нѣсколько отдѣльныхъ заводскихъ корпусовъ, издали смахивающихъ на казармы. Нѣсколько глубокихъ и длинныхъ сливовъ проводятъ воду изъ пруда на фабрику, гдѣ, повернувъ безчисленное множество колесъ, шестеренъ и валовъ, эта живая сила природы наконецъ вырывается изъ желѣзной пасти чудовища и съ глухимъ рокотомъ катится далѣе, разливаясь въ зеленыхъ берегахъ и принимая прежнее названіе Старицы.

Благодаря своимъ неистощимымъ естественнымъ богатствамъ, Старый заводъ сдѣлался однимъ изъ богатѣйшихъ заводовъ на Уралѣ, съ десятками тысячъ населенія, пятью богатыми церквами и — главное — съ блестящимъ будущимъ впереди. Веселый видъ его бревенчатыхъ домиковъ, бойкія и смышленыя лица рабочихъ — все говоритъ за это довольство, хотя, конечно, и здѣсь есть свои исключенія и, какъ таковыя, занимаютъ послѣднее мѣсто, т. е. окраины заводскаго населенія. Будетъ ли расти ядро Стараго завода, его сила и достатокъ, или же будутъ расти его окраины, эта роковая оправа изъ бѣдности и нищеты, — это, безъ сомнѣнія, вопросъ времени очень недалекаго; о немъ, кажется, меньше всего думаютъ подъ тѣми крѣпкими желѣзными крышами, выкрашенными яркой зеленою краской, подъ которыми живетъ въ Старомъ заводѣ все, что въ немъ есть богатаго и довольнаго своей судьбой. Создалось это довольство еще въ трудныя и темныя времена крѣпостного права или въ смутную, неопредѣленную эпоху, непосредственно слѣдовавшую за нимъ, когда горсть очень смѣлыхъ и очень голодныхъ людей изъ ничего создала большіе капиталы, а менѣе смѣлые и менѣе алчные только еще начинали просыпаться отъ долгаго и тяжелаго сна.

Мнѣ нѣсколько разъ случалось бывать на Старомъ заводѣ, и всякій разъ меня преслѣдовала мысль о томъ будущемъ, которое должно опредѣлиться для его населенія, о тѣхъ рамкахъ, въ которыя должна будетъ вылиться его жизнь съ отмѣной крѣпостного права, введеніемъ новыхъ судовъ, земскихъ учрежденій, народнаго образованія и другими условіями новой жизни. Процессъ Гвоздева и Печенкина обѣщалъ раскрыть много, интересныхъ бытовыхъ сторонъ въ жизни Стараго завода, поэтому я, закинувъ маленькое задѣлье, воспользовался удобнымъ случаемъ, еще разъ побывать въ немъ.

Мнѣ пришлось остановиться въ небольшой гостиницѣ съ номерами для пріѣзжающихъ. Эта гостиница носила многозначительное названіе «Магнитъ» и составляла часть заводскаго клуба, въ которомъ по вечерамъ играла плохонькая музыка; подъ нее мѣстная публика танцевала, а главнымъ образомъ — коротала свое время около буфета и за зеленымъ полемъ, на которомъ процвѣталъ въ полной силѣ знаменитый сибирскій вистъ съ винтомъ и даже съ какимъ-то «перевинтомъ». Это скромное времяпрепровожденіе нарушалось только болѣе или менѣе сильными скандалами. Героями ихъ періодически бывали то золотопромышленникъ Печенкинъ, то мировой судья Ѳедя Заверткинъ. При магическомъ посредничествѣ общаго миротворца Пальцева, эти скандалы обыкновенно кончались ничѣмъ, скоро совсѣмъ забывались и тонули въ общей скукѣ монотонной заводской жизни. Мой номеръ выходилъ однимъ окномъ въ садъ, упиравшійся тѣнистыми аллеями прямо въ прудъ; изъ другого окна я могъ, сколько душѣ угодно, любоваться видомъ Нагорной улицы, проходившей подъ самыми окнами «Магнита». Наведя справки, я узналъ, что процессъ Гвоздева отложенъ еще на нѣсколько дней, — значитъ, оставалось или сидѣть въ своемъ номерѣ и плевать въ потолокъ, или идти въ общую залу «Магнита», онъ же и заводскій клубъ, или отыскивать кого-нибудь изъ старыхъ знакомыхъ. Мой сосѣдъ по номеру, какой-то свидѣтель по дѣлу Гвоздева, съ первыхъ же часовъ моего пребыванія въ «Магнитѣ» сдѣлался моимъ явнымъ врагомъ, такъ какъ имѣлъ прескверную привычку такъ громко сморкаться, чихать, вздыхать и охать, что хоть бери другой номеръ или бѣги на улицу. Я выбралъ послѣднее, вспомнивъ Калина Калиныча, навѣстить котораго теперь выпалъ такой удобный случай. Адреса Калина Калиныча у меня не было, но я кстати вспомнилъ его разсказъ о строившейся подъ его надзоромъ новой церкви и рѣшилъ идти туда.

Нагорная улица однимъ концомъ своимъ подходила къ самому пруду, образуя большой рынокъ, по-заводски — «базаръ». Отсюда я увидѣлъ на противоположной сторонѣ пруда, на небольшомъ возвышеніи, строящуюся церковь, покрытую до верху лѣсами, по которымъ, какъ муравьи, ползли рабочіе взадъ и впередъ. Пройдя длинную заводскую плотину и миновавъ громадную площадь, съ угольными валами и безконечными полѣнницами дровъ, я началъ подыматься къ возвышенію, на которомъ строилась церковь. За паутиной лѣсовъ трудно было разглядѣть всѣ детали этого храма свободы, но по формѣ уже выведеннаго «купола» и по фигурѣ высокой колокольни можно было впередъ сказать, что это была церковь самой обыкновенной формы неуклюжаго корабля, по образцу которой выстроены почти всѣ храмы по широкому лицу земли Русской и дальше которой не поднимались мечты Калина Калиныча и о. Нектарія. Войдя въ черту досчатой ограды, я спросилъ перваго попавшагося рабочаго, гдѣ мнѣ найти Калина Калиныча.

— Онъ въ кунполѣ, — бойко отвѣчалъ разбитной вятскій каменщикъ.

Пришлось подниматься по сколоченнымъ на живую нитку переходамъ въ самый «кунполъ», но дѣлать нечего, — не идти же назадъ въ «Магнитъ», чтобы снова слушать сморканье и кашель моего врага-сосѣда. Благополучно минуя первый этажъ церкви и осторожно обойдя попадавшихся рабочихъ съ тяжелыми ношами кирпича, извести и песку, я наконецъ добрался до «кунпола», гдѣ, дѣйствительно, и нашелъ Калина Калиныча. Старикъ обрадовался мнѣ, какъ родному, и чуть не бросился меня обнимать, такъ что я даже былъ смущенъ до нѣкоторой степени дѣтскою радостью этого «простеца».

— Ахъ, батюшка, да какъ же это вы-съ, можно сказать, вотъ досюда… уважили-съ!… — говорилъ Калинъ Калинычъ, указывая своей коротенькой ручкой на свою шею, обмотанную шарфомъ, хотя стояли еще послѣднія числа августа и было очень тепло. — Вотъ-съ, Господь привелъ, и кунполъ вывели по грѣхамъ нашимъ-съ… Изволите видѣть, какая махинища-съ!…

Я похвалилъ постройку. Старикъ какъ-то растерялся и смущенно залепеталъ:

— Да, да-съ, всѣ ругаютъ-съ, всѣ подсчитываютъ-съ, а вы — посторонній-съ… И о. Нектарій говорили недавно, чтобы какъ ни-на-есть еще потерпѣть, потому дѣло къ концу подходитъ… Не для себя трудимся, да-съ… А я сейчасъ домой собрался, — вотъ и отлично-съ… Мы и чайку попьемъ, и покалякаемъ-съ! Очинно вами благодаренъ, что не забыли старика…

Я присѣлъ на доску и просилъ Калина Калиныча не торопиться; но старику не сидѣлось на мѣстѣ: онъ пропалъ на нѣсколько времени въ амбразурѣ громаднаго окна, кубаремъ покатился по лѣсамъ внизъ, а черезъ минуту снова спускался уже откуда-то сверху, по доскѣ, гнувшейся подъ его тяжестью.

— Какъ можно-съ, какъ можно-съ, — бормоталъ старикъ, засовывая въ карманъ засаленную тетрадку: — и днюемъ, и ночуемъ здѣсь… Какъ же можно-съ: бываетъ и свиньѣ праздникъ, можно сказать-съ… Какъ же не торопиться-съ!…

Черезъ четверть часа мы уже шли по одной изъ широкихъ заводскихъ улицъ, по направленію къ руднику. Калинъ Калинычъ не переставалъ говорить всю дорогу, по-временамъ забѣгая немного впередъ и заглядывая мнѣ въ глаза.

— А вы къ намъ на дѣло Гвоздева-съ? — спрашивалъ онъ, усиленно сѣменя своими коротенькими ножками. — Преказусное дѣло-съ… Однихъ свидѣтелей человѣкъ полсотни вызвали, адвоката изъ столицы выписали-съ… Какой-то Праведный… Ей-богу-съ! Фамилія такая-съ: Праведный… Съ грохотомъ прокатившаяся мимо пролетка заставила Калина Калиныча снять свой картузъ и низко поклониться; я едва успѣлъ разсмотрѣть плотнаго сѣдого старика съ вросшею толстой головой въ плечи и высокаго, красиваго мужчину лѣтъ подъ пятьдесятъ съ кудрявыми волосами. Отличная сѣрая, въ яблокахъ, лошадь неслась вихремъ и пролетка на лежачихъ рессорахъ скоро скрылась изъ вида.

— Знаете, кто это проѣхалъ? — спрашивалъ Калинъ Калинычъ. — Это Евдокимъ Игнатьичъ-съ…

— Печенкинъ?

— Да-съ, они самые-съ… А съ ними Хряпинъ.

— Это тотъ Хряпинъ, изъ-за котораго вышло дѣло?

— Они самые-съ… Только они теперь служатъ у Евдокима Игнатьича-съ и вмѣстѣ по свидѣтелямъ объѣзжаютъ, значитъ. А вотъ мы и дома-съ… Милости просимъ!…

VIII.

Мы остановились у небольшого деревяннаго домика въ три окна. Калинъ Калинычъ отворилъ калитку и вѣжливо пропустилъ меня, какъ гостя, впередъ. Небольшой запущенный дворъ, съ старыми службами назади, не представлялъ ничего привлекательнаго; вездѣ соръ и «мерзость запустѣнія». Выскочила какая-то хромая собака, повиляла хвостомъ, посмотрѣла на насъ слезившимися глазами и побѣжала обратно, подъ старое крыльцо. Одно окно избушки выходило на дворъ и было отворено; изъ него доносились треньканье гитары и женскій контральто, напѣвавшій балладу Гёте:

Родимый, лѣсной царь со мной говоритъ,

Онъ золото, радость и перлы сулитъ…

Калинъ Калинычъ успѣлъ уже взбѣжать по покосившимся ступенькамъ своего ветхаго крылечка и, пріотворивъ двери въ темныя сѣни, ждалъ меня съ сіяющей улыбкой. Замѣтивъ мой вопросительный взглядъ, онъ поспѣшилъ меня успокоить.

— Это Евменія моя балуется-съ. Ужь извините-съ!…

Нагнувшись, мы вошли въ низкую, но довольно свѣтлую комнату, раздѣленную тонкою перегородкой на двѣ половины. Стѣны были оклеены дешевенькими обоями; мебель была сборная; на стѣнахъ висѣли лубочные генералы и архіереи, сердито оглядывавшіе другъ друга; въ переднемъ углу стоялъ деревянный простой столъ; надъ нимъ чернѣли старинные образа и слабо теплилась лампада. На небольшомъ диванчикѣ, стоявшемъ у перегородки, лежала съ гитарой въ рукахъ бѣлокурая дѣвушка. Она даже не повернула головы, когда мы вошли въ комнату.

— Вотъ, Венушка, Господь гостя намъ прислалъ-съ, — заговорилъ старикъ, рекомендуя меня. — Да встань же, Венушка, такъ не хорошо-съ…

Евменія медленно поднялась съ своего дивана, нѣсколько разъ потянулась, такъ что у ней хрустнули пальцы, и, кивнувъ мнѣ головой, какъ старому знакому, скрылась за свою перегородку. Одѣта эта странная дѣвушка была въ черное платье, которое облегало ея сухую, невысокую фигурку тощими складками и совсѣмъ печально болталось около ногъ, потому что ношеніе юбокъ Евменія считала положительнымъ предразсудкомъ. Слегка подстриженные волосы и широкій кожаный монашескій поясъ, перехватывавшій довольно тонкую талію Евменіи, довершали портретъ учительницы, обладавшей «необнакновеннымъ карахтеромъ».

— А ужь вы извините-съ меня, старика, — вкрадчиво заговорилъ Калинъ, Еалинычъ, пожимая мою руку. — Я оставлю васъ на минутку-съ, всего на одну минутку-съ!… Наставить самоварчикъ надо-съ… Ужь вы извините за наше убожество-съ! Венушка, а ты занимай гостя-съ, пока я въ сѣнцахъ самоваръ наставлю.

— Вотъ это мило! — послышался изъ-за перегородки голосъ Евменіи. — Что я тебѣ за говорильная машина, которую только завести, она и пойдетъ молоть… Ты привелъ гостя, такъ и занимай самъ.

— А это ты напрасно такія слова выражаешь, Венушка, — мягко отвѣчалъ старикъ и, подмигнувъ мнѣ, прибавилъ: — Они, вѣдь, петербургскіе-съ, образованные-съ…

Снявъ небольшой мѣдный самоваръ съ печи и, не переставая улыбаться и подмигивать мнѣ, старикъ вышелъ изъ комнаты. Въ дверяхъ перегородки появилась Евменія и пытливо, даже нахально, посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза.

— Такъ вы дѣйствительно изъ Петербурга? Были студентомъ? — спрашивала она, продолжая глядѣть въ упоръ, а когда я отвѣтилъ на ея вопросъ утвердительно, прибавила: — Идите сюда, въ мою комнату, — здѣсь удобнѣе.

Я повиновался и, сдѣлавъ три шага, очутился въ крошечной комнаткѣ въ одно окно. У наружной стѣны стояла небольшая желѣзная кроватка, прикрытая бѣлымъ, безупречной чистоты, покрываломъ; подлѣ окна помѣщался письменный столъ, заваленный какими-то бумагами, книгами и фотографіями разныхъ знаменитостей политики и литературы. Надъ кроватью висѣла этажерка, туго набитая книгами; на полу лежалъ тоненькій коверъ, сильно истерзанный «зубами времени». Въ этой комнатѣ было всего два стула, изъ которыхъ на одинъ Евменія сѣла сама, а на другой указала мнѣ. Я только теперь хорошенько разсмотрѣлъ лицо дѣвушки, на которомъ рѣзко выдѣлялись большіе темно-сѣрые глаза и широкій ротъ съ чувственными губами, сложенными самой природой въ какую-то вызывающую улыбку. Само по себѣ лицо Евменіи не было ни особенно красиво, ни особенно безобразно, но въ немъ чувствовалось что-то особенное, оригинальное, что трудно было опредѣлить съ перваго раза. Это особенное выраженіе лежало на лицѣ легкой, едва замѣтною тѣнью; а когда Евменія улыбалась, оно переходило въ злобную и язвительную улыбку, открывая два ряда блестящихъ зубовъ и зажигая глаза зловѣщимъ огонькомъ.

— Ну, что вы вытаращили на меня такъ дико глаза? — заговорила первой дѣвушка, прерывая мои наблюденія. — Я знаю, что вы думаете: «Вотъ, полоумная дѣвка… Никогда такой дуры не видалъ!…» Да?… Вотъ, вамъ и сознаться-то совѣстно… Ну, да все это пустяки!

— Венушка, Венушка! — послышался голосъ Калина Калиныча, — гдѣ у насъ угли-то стоятъ?… Уфъ!… Совсѣмъ задохся съ этимъ самоваромъ: раздувалъ, раздувалъ…

— Ахъ, отстань, пожалуйста: надоѣлъ! — сдвинувъ густыя брови, проговорила Евменія. — Гостепріимство одолѣло, а толку нѣтъ самовара поставить…

— Вотъ какъ ты отвѣчаешь отцу-то! — заговорилъ Калинъ Калинычъ, выставляя изъ-за перегородки свою круглую, какъ арбузъ, голову. — А развѣ барышни принимаютъ гостей въ спальняхъ?… Разѣ это порядокъ?

— У меня кабинетъ, а не спальня! — рѣзко отвѣчала Евменія. — Ты вотъ ступай къ самовару-то, — лучше будетъ.

Голова Калина Калиныча исчезла, а Евменія закатилась неудержимымъ смѣхомъ, откинувшись на спинку стула и вздрагивая всѣмъ своимъ маленькимъ тѣломъ. Нахохотавшись до слезъ и закусивъ нижнюю губу, она нѣсколько времени смотрѣла на конецъ своей ботинки, а потомъ заговорила:

— Вотъ подите, растолкуйте старику, что я совсѣмъ не барышня и совсѣмъ не нуждаюсь въ соотвѣтствующемъ этикетѣ. Ха-ха-ха!… Вы не знаете, надъ чѣмъ я такъ глупо хохочу? Есть здѣсь одинъ мировой судья, Заверткинъ, да еще судебный слѣдователь, какой-то хохолъ шести футовъ роста и глупый какъ индюкъ… Вотъ эта почтенная компанія и ввались въ одно прекрасное утро въ нашу избушку въ гости. Дѣло было вечеромъ, гости засидѣлись и порѣшили даже остаться у насъ совсѣмъ… Конечно, пьяные были, лыка не вязали, — слѣдовало бы просто выпроводить ихъ въ шею, и дѣлу конецъ! Такъ нужно было видѣть моего папеньку, какъ онъ защищалъ меня… Ха-ха-ха!… Этотъ шести-футовый хохолъ завалился на мою постель и заснулъ… Что дѣлать? Я, конечно, сейчасъ же ушла къ подругѣ и провела тамъ ночь, а папенька — въ слезы: главное, что скажутъ про насъ, что у насъ Заверткинъ съ хохломъ выспались… Вотъ подите со старикомъ, съ этимъ воплощеніемъ всевозможныхъ предразсудковъ! Точно и безъ того не скажутъ, и точно я нуждаюсь въ томъ, что будутъ обо мнѣ говорить…

Пока Калинъ Калинычъ возился около самовара, Евменія успѣла закидать меня тысячью вопросовъ, на которые я едва успѣвалъ отвѣчать. Этотъ разговоръ вертѣлся главнымъ образомъ около Петербурга и студентовъ, этихъ двухъ магическихъ словъ, при одномъ звукѣ которыхъ у Евменіи загорались глаза каждый разъ и она начинала тяжело дышать.

— Хоть бы однимъ глазкомъ посмотрѣть, какъ люди-то живутъ на свѣтѣ, — говорила она, ломая пальцы. — А то все равно сгніешь здѣсь заживо… Какъ маятникъ ходишь изъ дому въ школу, изъ школы домой. Вѣдь есть же счастливцы, которые могутъ жить иначе! Я иногда просто схожу съ ума отъ тоски и злости, а время бѣжитъ… Ха-ха-ха! Воображаю, какая изъ меня выйдетъ впослѣдствіи старая дѣвка, — весь свѣтъ съѣмъ…

Я съ своей стороны поспѣшилъ разочаровать Евменію въ ея розовыхъ взглядахъ на петербургскую жизнь вообще и на студенческую жизнь въ частности, но мои слова были горохомъ къ стѣнѣ, — Евменія недовѣрчиво качала головой.

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! — заговорила она, раскачивая ногой. — Вѣдь сюда каждое лѣто пріѣзжаютъ студенты, и вотъ когда бываетъ весело-то… А какъ на насъ здѣшніе дамы злятся, что мы, учительницы, отбиваемъ у нихъ студентовъ, — кажется, разорвали бы насъ! Ѣздимъ въ горы, катаемся на лодкахъ, танцуемъ по восьми часовъ сряду… Даже жаль вспомнить. Спектакли любительскіе устраиваемъ…

Заговоривъ о театрѣ, Евменія вдругъ притихла и замолчала, точно ей было больно говорить объ этомъ предметѣ. Оживленный разговоръ вдругъ прервался и дѣвушка, пытливо взглянувъ на меня, проговорила.

— Вотъ я болтаю съ вами всякій вздоръ, а вы навѣрно думаете: «Вотъ дура-то, еще въ Петербургъ захотѣла!…» Вѣдь думаете, да?… Я и сама иногда также думаю и даже плачу со злости. Знаете стихи Некрасова:

Ни умишка, ни вида приличнаго,

Что свинцомъ налита голова…

— А вотъ и поспѣлъ-съ, кипитъ-съ! — докладывалъ Калинъ Калинычъ, подавая самоваръ на столъ. — Венушка, ты что же посуду-то не приготовила?… Ахъ ты, юла этакая, все у тебя одни разговоры на умѣ-то, да разные пустяки-съ!

Евменія встала съ своего мѣста и, напѣвая какую-то бойкую пѣсенку себѣ подъ носъ, начала доставать чайную посуду изъ маленькаго шкапика. Калинъ Калинычъ былъ, кажется, особенно въ духѣ и говорилъ безъ умолка, только въ его разговорѣ совсѣмъ не встрѣчались имена Саввы Евстигнѣича и Василисы Мироновны и онъ совсѣмъ не упоминалъ о нашей встрѣчѣ на Балагурихѣ; за то имя о. Нектарія не сходило съ языка и служило для старика, въ одно и то же время, и авторитетомъ, и средствомъ доказательства, и какимъ-то всевидящимъ окомъ. Я понялъ, что жизнь Калина Калиныча текла именно между этими полюсами — о. Нектаріемъ, съ одной стороны, и Василисой Мироновной съ другой.

— А вѣдь меня притянули въ свидѣтели-съ! — говорилъ Калинъ Калинычъ, добродушно улыбаясь и поглаживая одною рукой свое круглое колѣно. — Для счету, надо полагать… Гвоздевъ говоритъ: «Я представлю десять человѣкъ свидѣтелей», а Печенкинъ: «А я пятнадцать»; Гвоздевъ: «Двадцать человѣкъ», а Печенкинъ: «А я тридцать…» Такъ до полсотни человѣкъ и добили-съ!… О-о-хо-хо! Согрѣшили мы, грѣшные, передъ Господомъ Богомъ-съ! Истинно сказать, согрѣшили… Послѣднія времена пришли: сынъ возстаетъ на отца, братъ на брата. Да вотъ хоть мое дѣло: я — свидѣтель со стороны Гвоздева, а Венушка — за Печенкина-съ… Вотъ до чего дожили!… Она будетъ одно говорить, а я долженъ говорить другое.

Калинъ Калинычъ тяжело вздохнулъ и, наливъ чаю на блюдечко, припалъ къ нему всею физіономіей, точно хотѣлъ залить въ себѣ горячимъ кипяткомъ всякое сокрушеніе сердечное. Было что-то трогательно-умилительное въ этомъ человѣкѣ, — такъ сильно онъ отличался отъ всего остального міра но своей кротости и полному отсутствію «хватательныхъ и достигательныхъ инстинктовъ», какъ выражался одинъ мой хорошій знакомый. Какъ-то хорошо чувствовалось, сидя рядомъ съ нимъ и слушая его безконечную болтовню. Одно сознаніе того, что существуютъ еще люди, которые не стремятся ободрать васъ, какъ липку, пріятно и утѣшительно дѣйствовало на душу. Крохотная комнатка, добродушное ворчанье самовара на столѣ и Калинъ Калинычъ съ его тяжелыми вздохами и отдуваніемъ пара съ блюдечка — все это приводило мысль въ идиллическое настроеніе, которое портила только Евменія: время отъ времени она начинала бѣгать изъ угла въ уголъ и фукала какъ-то носомъ, точно кошка.

— А Гвоздевъ чѣмъ занимался раньше? — спросилъ я, чтобы поддержать разговоръ.

— Я Аристархъ Прохорыча еще вотъ эконькимъ мальчикомъ помню-съ, — заговорилъ Калинъ Калининъ, продолжая въ одной рукѣ держать на растопыренныхъ пальцахъ блюдечко съ чаемъ, а другой отряхивая съ него крошки сахара послѣ каждаго угрызенія маленькаго кусочка. — Онъ въ мальчикахъ жилъ у одного купца-съ, такъ его и звали Аристашкой-съ, ей-богу-съ!… Смышленый былъ мальчикъ-съ… Потомъ онъ былъ прикащикомъ у другого купца, торговалъ краснымъ товаромъ-съ, а потомъ бросилъ это занятіе и въ кабакъ сѣлъ сидѣльцемъ… На моихъ глазахъ всё это было-съ! Только все это было до воли; а какъ дали намъ волю, тутъ Аристашка-съ и пошелъ въ гору-съ, — да такъ пошелъ, что всѣхъ за поясъ заткнулъ. Теперь ихъ, можно сказать, рукой не достанешь- а ужь если они чего захотятъ, конечно, будетъ по-ихнему, — весь свѣтъ произойдутъ наскрозь! Тогда полицію смѣнили всю, это по дѣлу Печенкина съ Хряпинымъ, а легкое ли это дѣло — сами, чай, — знаете.

— Я ужь разсказывалъ вамъ, что они на золотыхъ пріискахъ нажились, Аристархъ-то Прохорычъ, — продолжалъ Калинъ Калинычъ. — А теперь они это занятіе совсѣмъ бросили, потому хлопотъ очинно много; водкой не въ примѣръ способнѣе заниматься, потому — прибыль большая-съ… Теперь возьмите одинъ Старый заводъ: на немъ одномъ что этой водки выйдетъ; а на другихъ заводахъ, на пріискахъ… И все Аристархъ Прохорычъ орудуютъ, все въ ихнихъ рукахъ! Пятьдесятъ тысячъ въ мѣсяцъ, говорятъ, одного акциза уплачиваютъ… И тонко свое дѣло знаютъ, потому какъ сами въ заведеніи сидѣли и всю эту механику въ тонкость произошли. Теперь у насъ въ заводахъ хоть взять: заработки большіе, — другой въ одну выписку, это въ двѣ недѣли, рублей сорокъ заработаетъ, особливо мастера на катальной, въ огненной работѣ, въ горѣ, — такъ какъ же тутъ не пить?… И пьютъ-съ, очинно пьютъ! Парнишки въ пятнадцать лѣтъ — и тѣ пьютъ. А про рудники и говорить нечего: тамъ что заработаютъ, то и пропьютъ, — такое ужь обнакновеніе-съ, потому совсѣмъ избаловался народъ!… А Аристархъ Прохорычу все это на руку-съ… Ахъ, батюшки, да никакъ они это сами пріѣхали-съ!… Вотъ легки на поминѣ-съ, — залепеталъ старикъ, подбѣгая къ окну. — Такъ и есть-съ… И Праведный съ ними-съ… Венушка, Венушка!… Ахъ, батюшки, вотъ пожаловали неожиданно!… Венушка, Венушка!..

IX.

Старикъ безъ шапки выбѣжалъ на улицу, гдѣ остановилась пара на-отлётъ. Изъ легкой колясочки быстро соскочилъ мужчина средняго роста съ длинною бородой, лѣтъ сорока пяти, и вѣжливо посторонился, давая дорогу громаднаго роста господину въ шелковомъ цилиндрѣ и золотыхъ очкахъ, еще очень молодому, но чрезвычайно тучному, онъ едва вылѣзалъ изъ коляски, которая только гнулась и трещала подъ этимъ десятипудовымъ бременемъ. Первый былъ самъ Гвоздевъ, а второй, какъ я начиналъ догадываться, вѣроятно, г. Праведный.

— Вотъ нелегкая несетъ! Чистая свинья этотъ Праведный, — ворчала Евменія, нерицо ломая пальцы и сдвигая брови.

— Пожалуйте-съ, сюда-съ!… Тутъ потолокъ-съ, Аристархъ Прохор… Ахъ, пожалуйста, нагнитесь сильнѣе, г. Праведный!… Не знаю, какъ васъ по имени и отчеству назвать-съ, — лепеталъ Калинъ Калинычъ, отворивъ дверь предъ гостями и почтительно пятясь у нихъ подъ самымъ носомъ.

— Маркъ Кипріянычъ, — пробасилъ г. Праведный, заглядывая въ дверь и точно не рѣшаясь войти въ избушку.

— Вотъ и отлично-съ. У меня дядю съ матерней стороны тоже Маркомъ звали-съ. Только онъ, царство ему небесное, сильно зашибалъ-съ водкой-съ… Вы, Маркъ Кипріянычъ, вотъ о палати головкой не стукнитесь… Все собираюсь ихъ какъ-нибудь убрать-съ…

— Ну, здравствуйте, дядюшка! — здоровался Гвоздевъ съ Калинъ Калинычемъ и искоса взглядывая въ мою сторону.

— Мы, кажется, знакомы? — заговорилъ Гвоздевъ своимъ вкрадчивымъ, мягкимъ теноромъ, протягивая мнѣ руку. — Если не ошибаюсь, я имѣлъ честь принимать васъ въ своемъ домѣ?

Въ послѣдній разъ я видѣлъ Гвоздева лѣтъ пять назадъ, и за эти пять лѣтъ онъ, кажется, нисколько не измѣнился, по крайней мѣрѣ не, постарѣлъ ни на волосъ, а даже, пожалуй, помолодѣлъ и выглядѣлъ свѣжѣе, только волоса на верхушкѣ головы значительно порѣдѣли и образовали довольно почтенную лысину. Широкое лицо Гвоздева, съ окладистой длинною бородой, съ выдававшимися скулами и широкимъ носомъ, принадлежало къ тому типу русскихъ лицъ, которыя Островскій въ одной изъ своихъ комедій называетъ «опойковыми» и «суздальскаго письма»; но въ этомъ лицѣ была одна рѣзкая особенность: густыя сросшіяся брови и глубоко ввалившіеся небольшіе глаза горѣли напряженно и болѣзненно и придавали физіономіи какой-то непріятный оттѣнокъ отчаянной рѣшимости. По своей небольшой фигурѣ Гвоздевъ былъ очень приличенъ и даже изященъ и ужь совсѣмъ не походилъ на сидѣльца, а плавныя, мягкія движенія придавали ему какое-то особенное чувство собственнаго достоинства. Когда онъ начиналъ говорить, то совсѣмъ опускалъ глаза и старался подвинуться къ вамъ какъ можно ближе. Эта кошачья вкрадчивая манера и, особенно, плавныя мягкія движенія внушали невольное чувство инстинктивнаго отвращенія, точно онъ все подкрадывался и выжидалъ только удобнаго момента, чтобы запустить въ васъ когти.

— Мой повѣренный! — коротко отрекомендовалъ Гвоздевъ своего адвоката, который только засопѣлъ тяжело носомъ и вопросительно, нагло навелъ на меня свои на выкатѣ сѣрые глаза; оплывшая, неестественно красная физіономія г. Праведнаго не обѣщала ничего добраго, и на ней была отпечатана невозможная смѣсь какого-то страннаго добродушія и невообразимаго нахальства.

— Кандидатъ правъ, Маркъ Праведный, — рекомендовался защитникъ Гвоздева, протягивая мнѣ свою медвѣжью лапищу, въ пору любому бурлаку.

За перегородкой послышалось сдержанное хихиканье, заставившее Калина Калиныча вспотѣть лишній разъ; но Гвоздевъ поспѣшилъ вывести старика изъ неловкаго положенія, проговоривъ съ мягкою улыбкой:

— А гдѣ же, дядюшка, моя сестричка?

— На что вамъ меня? — отозвалась изъ-за перегородки Евменія.

— Да, вотъ, Маркъ Кипріянычъ желаютъ съ вами, сестричка, непремѣнно познакомиться…

— А вы въ адвокатахъ, что ли, у Марка Кинріяныча? Я полагаю, что у г. Праведнаго и свой языкъ есть.

Калинъ Калинычъ лукаво и многозначительно подмигнулъ мнѣ: дескать, послушайте-ка, какія дерзкія слова Венушка умѣетъ говорить.

— Маркъ Кипріянычъ непремѣнно желаетъ видѣть васъ, сестричка, — продолжалъ Гвоздевъ, на носкахъ подходя къ самой перегородкѣ.

— А если я не желаю видѣть г. Неправеднаго? — бойко отвѣчала Евменія, и за перегородкой послышался ея вызывающе-сдержанный смѣхъ.

— Силой милому не быть, Евменія Калиновна, — добродушно забасилъ Праведный, стараясь тоже заглянуть за перегородку.

— Вы исповѣдывать опять меня пріѣхали, такъ я же впередъ вамъ говорю, что ничего вамъ не скажу: ничего, ничего, ничего!… Понимаете? У васъ есть свой свидѣтель, такъ и цѣлуйтесь съ нимъ…

Калинъ Калинычъ благочестиво сложилъ губы ижицей и покачалъ своей круглой головой на манеръ тѣхъ фарфоровыхъ китайцевъ, которыхъ выставляютъ на окнахъ чайныхъ магазиновъ.

— Да мы совсѣмъ не по этому дѣлу пріѣхали, сестричка, — увѣрялъ Гвоздевъ, балансируя на своихъ короткихъ ножкахъ.

— Я вамъ такая же сестричка, какъ вашъ Неправедный мнѣ братецъ, — заговорила Евменія, выскакивая наконецъ изъ своей засады.

— Имѣю честь представиться: кандидатъ правъ Маркъ Праведный! — рекомендовался защитникъ Гвоздева и при этомъ состроилъ такую комическую физіономію, что Евменія только замахала руками.

— Ахъ, довольно, довольно! — говорила дѣвушка, задыхаясь отъ душившаго ее смѣха. — Гдѣ вы, Аристархъ Прохорычъ, отыскали такое чудище?

— Изъ Москвы-съ, нарочно выписалъ, чтобы вамъ показать, — проговорилъ Гвоздевъ съ самой утонченной вѣжливостью, не выпуская руки Евменіи. — Даже привезъ его къ вамъ въ домъ…

Пока Калинъ Калинычъ суетился около самовара, Праведный безъ церемоніи подвинулъ стулъ къ Евменіи на такое близкое разстояніе, что задѣвалъ ее своимъ толстымъ, какъ у слона, колѣномъ; а Гвоздевъ опять обратился ко мнѣ:

— А вы, вѣроятно, пріѣхали на судъ, да?… Слушать, какъ будутъ меня судить?…

Тяжело вздохнувъ и опустивъ глаза, онъ заговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— Да, да, вотъ до чего дожилъ, до какого позора! А все изъ-за чего? — Изъ-за того, что хотѣлъ помочь человѣку: тонулъ — топоръ сулилъ, а вытащилъ — топорища жаль… А я думаю такъ, — заговорилъ еще тише Гвоздевъ, придвигаясь ко мнѣ ближе, — я думаю такъ: отчего же и не претерпѣть за правду? Вѣдь, вотъ, будетъ судъ, будутъ свидѣтели, — все будетъ видно, какъ на ладони, всю подноготную выворотятъ; а если я ни въ чемъ не виноватъ, кому будетъ стыдно, какъ вы полагаете?… И я совсѣмъ не жалуюсь на Евдокима Игнатьича, потому что онъ, можно такъ выразиться, дѣйствуетъ совсѣмъ въ ослѣпленіи… Что же? — я не ропщу, я даже радъ, что все это дѣло дойдетъ до суда и мнѣ дадутъ законную возможность возстановить свое доброе имя… Вѣдь они какіе слухи про меня распускаютъ, стыдно слушать… Вѣдь можно, конечно, обмануть одного человѣка, двухъ, наконецъ трехъ, а вѣдь тутъ будетъ пятьдесятъ человѣкъ однихъ свидѣтелей, — имъ всѣмъ не заткнешь рта. А судъ?… Тутъ однихъ юристовъ человѣкъ пятнадцать будетъ, — все разберутъ. Все люди образованные, развитые, законы знаютъ, какъ свои пять пальцевъ, — отъ нихъ не увернешься… Это не то, что нашъ братъ-мужикъ, человѣкъ темный: куда ведутъ, туда и идешь, — что сказали, тому и вѣришь. Не такъ ли, дядюшка?

— А, вѣдь, дѣйствительно-съ, Аристархъ Прохорычъ, — умиленно согласился старикъ, съ какимъ-то благоговѣніемъ заглядывая въ ротъ «племянничка», откуда вылетали слова самой мудрости. — Я такъ полагаіо-съ, по своему глупому разуму, что Евдокимъ Игнатьичъ, дѣйствительно, обижаютъ васъ въ ослѣпленіи-съ…

— Да еще какъ, дядюшка!… Вы сами посудите, какую я теперь муку принимаю изъ-за какихъ-нибудь тридцати тысячъ… Это изъ-за своего-то капитала я долженъ мучиться все равно какъ въ аду… Ну, есть ли тутъ какой-нибудь смыслъ, дядюшка?

— Истинная ваша правда-съ, Аристархъ Прохорычъ, — говорилъ со смиреніемъ Калинъ Калинычъ, который въ присутствіи Гвоздева чувствовалъ себя, кажется, совсѣмъ уничтоженнымъ. — А вотъ чайку-съ, Аристархъ Прохорычъ?

— Отчего же, можно и чайку, дядюшка, — соглашался Гвоздевъ, залѣзая въ передній уголъ, причемъ ему пришлось немного потревожить свой почтенный животъ, придавивъ его о столешницу.

— Ужъ вы извините насъ за наше убожество-съ, Аристархъ Прохорычъ! — со смиреніемъ говорилъ Калинъ Калинычъ, подавая Гвоздеву стаканъ чаю.

— Помилуйте, дядюшка, мы люди совсѣмъ простые! — говорилъ Гвоздевъ, принимая стаканъ.

Праведный, во время нашего разговора, кажется, успѣлъ обдѣлать въ исправности все, за чѣмъ пріѣзжалъ, — по крайней мѣрѣ, но смущенному лицу Евменіи и по ея опущеннымъ глазамъ можно было прочитать довольно ясно: «Я — ваша-дѣлайте со мной, что хотите». Разговоръ съ Праведнымъ, приправленный пикантными анекдотами и bon mot, привелъ Евменію въ какое-то опьяненіе, отъ котораго она не могла проснуться; время отъ времени она вся вздрагивала и заливалась своимъ неудержимымъ заразительнымъ смѣхомъ, дѣлая Праведному глазки. Калинъ Калинычъ однимъ ухомъ тоже вслушивался въ этотъ разговоръ и пришелъ отъ него въ такой восторгъ, что, кажется, совсѣмъ позабылъ о томъ, что его Евменія — барышня и что она сидитъ чуть не на колѣняхъ у Праведнаго. Старикъ усердно утиралъ платкомъ свое вспотѣвшее лицо и, задыхаясь отъ смѣха, шепталъ одну и ту же фразу: «Вотъ, можно сказать, уморили-съ, съ перваго разу уморили-съ!»

— Маркъ Кипріянычъ, стаканчикъ чайку-съ? — предлагалъ старикъ.

Праведный вмѣсто отвѣта продекламировалъ изъ «Коробейниковъ» Некрасова четверостишіе:

Ахъ ты, зеліе кабашное,

Да китайскіе чаи,

Да куреніе табашное, —

Бродимъ сами не свои!…

— И впрямь: бродимъ сами не свои, — согласился Калинъ Калинычъ, — Откуда это вы, Маркъ Кипріянычъ, такъ складно говорить только научились?

— Ученье — свѣтъ, почтеннѣйшій Калинъ Калинычъ! — скромно отвѣчалъ Праведный, полузакрывая свои безстыжіе глаза.

— Стаканчикъ чайку-съ прикажете-съ?

— Отчего же и не побаловаться китайской травкой, почтеннѣйшій Калинъ Калинычъ! Благодарствуйте.

Всѣ семьей размѣстились за небольшимъ столикомъ, не покрытымъ даже скатертью, потому что Евменія считала и скатерти такимъ же предразсудкомъ, какъ ношеніе юбокъ. Лубочные архіереи и генералы смотрѣли со стѣнъ убогой лачужки Калина Калиныча на нашъ чай строго и укоризненно, точно завидовали этой веселой трапезѣ, гдѣ всѣ смѣялись и шутили.

— И вы будете увѣрять меня, что были студентомъ? — спрашивала Евменія Праведнаго, кокетливо улыбаясь и дѣлая глазки.

— Даже самымъ убогимъ студентомъ былъ, — увѣрялъ Праведный, выпивая уже второй стаканъ съ замѣчательнымъ аппетитомъ. — Да, да… Былъ бѣднѣе самого Іова въ дни его несчастія, и представьте себѣ, какой однажды вышелъ со мной преказусный случай. Жили мы, трое студентовъ, на Петербургской сторонѣ, на Малой Дворянской улицѣ, — и какъ это случилось, право теперь не умѣю сказать, — только въ одно прекрасное утроу насъ на троихъ осталось изъ всей одежды всего-на-все только старые калоши, поповскій подрясникъ и старая поповская шляпа… Даже самыхъ необходимѣйшихъ принадлежностей мужского туалета не доставало, то-есть, по просту сказать, — ужь извините, Евменія Калиновна, за мою откровенность! — не осталось на троихъ даже однихъ штановъ… Представьте себѣ, что происходило, когда одному изъ насъ нужно было куда-нибудь выйти изъ дому… Но это еще ничего: выходили обыкновенно по вечерамъ, а исторія въ томъ, что у меня была невѣста, дѣвушка изъ очень порядочнаго семейства, которая, не видя меня долго, понятно, очень, скучала о моей особѣ и въ одинъ прекрасный вечеръ вздумала мнѣ сдѣлать небольшой сюрпризъ: отыскала мою квартиру и явилась, такъ сказать, на крыльяхъ любви… Представьте теперь, мое положеніе, господа!

— Ахъ, довольно, довольно! — стонала Евменія, хватаясь за бока. — Довольно!… У-мо-рили…

— Нѣтъ, ужь позвольте досказать, — настаивалъ Празедный, раскуривая сигару. — Вы ничего не имѣете противъ моей сигары, почтеннѣйшій Калинъ Калинычъ?

— Нѣтъ-съ, помилуйте-съ, — лепеталъ старикъ. — Я вѣдь православный-съ…

— Ну, дядюшка, есть грѣхъ, немного прикиржачиваете, — мягко шутилъ Гвоздевъ.

— Ахъ, Аристархъ Прохорычъ, вамъ ей-богу-съ грѣшно-съ надо мной смѣяться…

— Ну, дядюшка, не обижайтесь, я пошутилъ, — успокоивалъ. Гвоздевъ огорченнаго Калина Калиныча.

— Господа, позвольте же мнѣ анекдотъ-то докончить, — лѣниво замѣтилъ Праведный, попыхивая синимъ дымкомъ дорогой сигары. — Согласитесь, господа, что моя невѣста все-таки была женщина.

— О… ха-ха-ха! — со слезами на глазахъ хохотала Евменія. — Да, конечно, не мужчина же…

— Нѣтъ, и не то хотѣлъ сказать, — поправлялся Праведный. — Я хотѣлъ высказать ту мысль, что моя невѣста, какъ женщина, конечно, была немного ревнива и могла заподозрить меня, по меньшей мѣрѣ, въ томъ, что у меня въ комнатѣ сидитъ какая-нибудь соперница и что я именно поэтому не отворяю ей двери… Кажется, ясно я выражаюсь? Ну-съ, какъ, выдумаете, вышелъ я изъ этого чертовски-затруднительнаго положенія?

— Ахъ, довольно, довольно, Праведный! — кричала Евменія, кокетливо дѣлая рукой такія движенія, какъ будто отмахиваясь отъ комаровъ. — Понятно, что было дальше…

— Нѣтъ, ужь позвольте докончить, Евменія Калиновна! — упорно настаивалъ Праведный. — Видите ли, у насъ полкомнаты занимала братская кровать, на которой мы всѣ вмѣстѣ спали, вотъ я на нее и положилъ моихъ друзей, прикрылъ ихъ для приличія одѣяломъ, а самъ надѣлъ калоши и подрясникъ… Теперь представьте себѣ такую картину: на кровати изъ-подъ одѣяла выставляются головы моихъ друзей, я стою посреди комнаты въ поповскомъ подрясникѣ, а въ отворенную дверь съ изумленіемъ смотритъ моя невѣста… Понятное дѣло, что все разрѣшилось смѣхомъ, и моя невѣста только лишній разъ убѣдилась, что я невиненъ, какъ сорокъ тысячъ младенцевъ, такъ какъ мои товарищи меньше всего походили на женщину: у одного гусарскіе усы, у другого борода, какъ у Аарона.

Въ комнатѣ Калина Калиныча нѣсколько минутъ стоялъ заразительный смѣхъ: смѣялся Гвоздевъ, съ достоинствомъ поглаживая свою бороду, смѣялся до слезъ Калинъ Калинычъ, схватившись за бока и порываясь выскочить изъ-за стола, а Евменія, закативъ глаза, только тяжело дышала, какъ загнанная лошадь.

— Ну, не желала бы я быть на мѣстѣ вашей невѣсты, г. Праведный, — заговорила Евменія, когда общій припадокъ смѣха немного прошелъ. — Хоть вы и оказались невиннѣе сорока тысячъ младенцевъ, но все-таки… Гдѣ вы, Аристархъ Прохорычъ, откопали такого адвоката?

— Москва — очень обширный городъ, — скромно отвѣчалъ Гвоздевъ. — Тамъ умныхъ людей все равно какъ у насъ дровъ…

Посидѣвъ еще немного и поговоривъ о какихъ-то пустякахъ, Гвоздевъ поднялся изъ-за стола и, обращаясь къ Калину Калинычу, проговорилъ:

— Ну-съ, дядюшка, сидятъ-сидятъ да и домой ходятъ… До пріятнѣйшаго свиданія!

Праведный долго держалъ въ своихъ красныхъ лапищахъ руку Евменіи и довольно фамильярно шепнулъ ей на ухо что-то такое, отъ чего даже Евменія вспыхнула вся до ушей, а Калинъ Калинычъ строго сложилъ свои губы ижицей. Простившись, гости вышли въ сопровожденіи Калина Калиныча. Онъ все время стоялъ у воротъ, пока Праведный влѣзалъ въ экипажъ. Усаживаясь рядомъ съ Праведнымъ, Гвоздевъ вопросительно посмотрѣлъ на своего адвоката.

— Каши масломъ не испортишь, — многозначительно проговорилъ Праведный, не зная, куда дѣваться съ своимъ ужаснѣйшимъ животомъ, упиравшимся ему въ колѣни.

Когда лошади тронулись, Праведный не менѣе многозначительно указывалъ пальцемъ на свой лобъ, кивая головой въ сторону избушки Калина Калиныча. Евменія сейчасъ же скрылась за перегородкой, а вошедшій Калинъ Калинычъ былъ очень встревоженъ: обычное неизмѣнное добродушное настроеніе, казалось, совсѣмъ оставило старика.

— Пріѣхали и уѣхали, — думалъ онъ вслухъ, позабывъ о моемъ присутствіи. — Венушка, о чемъ съ тобой шептался этотъ Праведный?

— Анекдоты, родитель, разсказывалъ, — отозвалась Евменія усталымъ голосомъ изъ-за своей перегородки.

Я скоро простился съ Калиномъ Калинычемъ. Старикъ вышелъ провожать меня на крыльцо и, пожимая мою руку, заговорилъ:

— Вѣдь вотъ какой у меня карахтеръ сумнительный: ночь не буду спать, а все буду думать, зачѣмъ пріѣзжалъ этотъ Праведный… Они можетъ и съ добромъ пріѣзжали ко мнѣ, а я все буду сумлѣваться, потому больно нонѣ народъ мудреный сталъ-съ. Вотъ хоть Аристархъ Прохорычъ: вѣдь ужь знаю-съ, что онъ виноватъ, во всемъ какъ есть виноватъ-съ, а вотъ поди со мной, совѣсть ужь такая подлая, — какъ заговорилъ онъ давича жалобныя слова, такъ вотъ у меня слезы и стоятъ въ горлѣ… Ей-богу-съ… О-о-хо-хо! Горе душамъ нашимъ. Заходите на предки-то, милости просимъ! А я сейчасъ схожу къ о. Нектарію, — надо будетъ поговорить съ нимъ, а то ужь очень сумнительно-съ.

X.

Вечеромъ въ клубѣ слышалась музыка и говоръ. Отъ нечего дѣлать я пошелъ въ общую залу, чтобы посмотрѣть на заводскую публику. Помѣщеніе клуба состояло всего изъ четырехъ комнатъ, меблированныхъ съ трактирною роскошью. Около стѣнъ неизмѣнные диванчики, покрытые темно-краснымъ трипомъ, вѣнская мебель, затасканныя драпировки на окнахъ, захватанныя двери и бронзовая люстра въ общей залѣ. Главную массу публики притягивала къ себѣ карточная комната, а затѣмъ буфетъ. Около девяти часовъ обычная клубная публика, кажется, была въ полномъ сборѣ; явились скучающія дамы и кавалеры; послѣдніе, прежде всего, летѣли, для подкрѣпленія силъ, въ буфетъ. Музыка пиликала какую-то чепуху, подъ которую вяло толклось въ общей залѣ нѣсколько паръ. Играли проѣзжіе жиды, между прочимъ, показывавшіе разные фокусы въ своемъ искусствѣ. Такъ, одинъ старый жидъ игралъ на скрипкѣ поперемѣнно то лѣвой, то правою рукой, поворачивалъ свой инструментъ на затылокъ, на спину.

По дорогѣ въ буфетъ я неожиданно встрѣтилъ самого Ѳедора Иваныча Заверткина, который тащилъ подъ руку Пальцева и издали кричалъ мнѣ:

— Вотъ такъ пьетъ!… Отъ роду ничего подобнаго не видалъ: какъ воду пьетъ!

— Кто и что пьетъ? — спрашивалъ я, не понимая Заверткина.

— Ахъ, Господи!… Да все онъ же, Праведный, пьетъ… Представьте себѣ такую картину: онъ безъ бутылки водки не садится завтракать и подсидитъ ее одинъ на одинъ, за обѣдомъ выпиваетъ такимъ же образомъ другую, а вечеромъ еще шампанское душитъ, и ни въ одномъ глазу… Понимаете: ни въ одномъ глазу?! Это просто какой-то феноменъ… Да, вѣдь, вы только поймите: бутылку за завтракомъ, бутылку за обѣдомъ, вечеромъ шампанское… Да, да, это рѣшительно феноменъ. Въ спиртъ, прямо въ спиртъ бы его слѣдовало посадить, да вѣдь, каналья, спиртъ-то весь выпьетъ… Феноменъ, рѣшительно феноменъ!…

Эти два друга представляли и вмѣстѣ, и порознь нѣчто Очень замѣчательное: Ѳедя Заверткинъ былъ тонокъ, вихлястъ и высокъ, горбился и раскачивался на ходу и постоянно вздергивалъ голову, какъ взнузданная лошадь; Пальцевъ, наоборотъ, былъ небольшого роста, некрасиво скроенъ, да плотно сшитъ, и выглядѣлъ кочнемъ, а когда шелъ, то имѣлъ привычку сильно размахивать руками и слегка переваливалъ на своихъ коротенькихъ ножкахъ, точно откормленный селезень. Физіономія Заверткина носила на себѣ ясные слѣды непроходимой глупости, пошлости и задора; его небольшіе слезившіеся сѣрые глазки смотрѣли нахально до мерзости, а по сморщеннымъ губамъ ползала отвратительная улыбка, какою смѣются только люди глубоко и безнадежно развратные. Круглое румяное лицо Пальцева съ рыжими щетинистыми усами было некрасиво, но пріятно своимъ умнымъ выраженіемъ; особенно хороши были его насмѣшливые глазки, юлившіе подъ густыми рыжими бровями, какъ пара мышей. Пальцевъ вообще былъ очень умный человѣкъ, но его губилъ одинъ недостатокъ: очень добрый и простой человѣкъ но душѣ, онъ имѣлъ удивительную способность врать, — врать до того правдоподобно, что вводилъ въ невольное заблужденіе самыхъ осторожныхъ людей, хотя всѣ заранѣе знали, что вѣрить Пальцеву нельзя. Какъ добрякъ и чудакъ, Пальцевъ пользовался репутаціей добраго малаго, которому многое сходило съ рукъ, хотя онъ своими шуточками и прибауточками часто высказывалъ горькую правду прямо въ глаза.

Поговоривъ немного съ нами, Ѳедя Заверткинъ неудержимо полетѣлъ дальше, вздергивая плечами и вытягивая длинную шею впередъ; физіономія его дышала счастьемъ и довольствомъ, и онъ, ероша свою козлиную бородку, кричалъ всѣмъ встрѣчнымъ: «Феноменъ, феноменъ… Рѣшительно феноменъ!»

— Пустой колосъ голову кверху носитъ, ангелъ мой, — лукаво заговорилъ Пальцевъ, подмигивая въ сторону Заверткина. — Совсѣмъ на чердакѣ-то пусто…

Тутъ Пальцевъ совралъ что-то совершенно невѣроятное и побрелъ въ буфетъ. Музыка продолжала пилить какую-то невозможную польку мѣстнаго произведенія, подъ довольно громкимъ названіемъ «землетрясеніе». Нетанцующія дамы шпалерой помѣстились на бархатныхъ диванчикахъ или парами бродили изъ комнаты въ комнату съ безнадежнымъ выраженіемъ лицъ; танцующая часть прекраснаго пола обмахивалась кокетливо вѣерами и очень походила на тѣхъ «живыхъ стерлядей», которыя плаваютъ въ трактирныхъ акваріумахъ, съ тупымъ отчаяніемъ стукаясь о толстыя стекла. Безъ крайняго сожалѣнія нельзя было смотрѣть на этотъ «букетъ изъ полевыхъ цвѣтовъ», какъ выразился Пальцевъ о старозаводскихъ дамахъ, козыремъ выступая подъ руку съ однимъ изъ такихъ полевыхъ цвѣтовъ, который былъ чуть не вдвое выше своего кавалера и имѣлъ большое сходство съ каланчой.

Я долю вслушивался въ разговоры этихъ удивительныхъ существъ: изъ всѣхъ способностей они не утратили только одну — пройтись насчетъ своего ближняго самымъ ядовитымъ образомъ.

— Вы слышали? — говорила толстая дама другой, тощей, какъ щепка. — Согласитесь, вѣдь это, ужасно, ужасно!…

Разговоръ шелъ о предстоящемъ процессѣ, и я навострилъ уши.

— Говорятъ, она подкуплена, — отвѣчала дама-щепка.

— Да, да… Стриженые волосы, пенснэ на носу, учительница и, вдругъ, подкуплена!… Какъ это вамъ понравится? Я думаю, что нынче ужь нигилизмъ не въ модѣ, такъ вонъ пошли какія вещи…

— Это ужасно, ужасно! — шептала дама-щепка, покачивай своей маленькой головой. — Вѣдь у ней есть отецъ-старикъ… Смѣшной такой, но очень честный старикъ. Хоть бы она его пожалѣла: вѣдь это убьетъ его!…

Дама-геркулесъ только махнула рукой.

Этотъ букетъ полевыхъ цвѣтовъ скоро зашевелился во всемъ своемъ составѣ и зашумѣлъ, какъ листья на осинѣ, когда въ общей залѣ появилась Евменія съ своими стрижеными волосами, тощими складками платья и пенснэ на носу. Всѣ многозначительно улыбались и печально кивали головой, но Евменія, повидимому, очень хорошо привыкла къ подобнаго рода сценамъ и шла съ замѣчательнымъ равнодушіемъ сквозь строй косыхъ взглядовъ, презрительныхъ улыбокъ и обидныхъ пожиманій плечъ. Она кого-то искала глазами и, проходя мимо меня, спросила:

— Вы не видали Праведнаго?

— Нѣтъ. Его, кажется, нѣтъ здѣсь.

Евменія пошла дальше, по направленію къ буфету, и толстая дама опять принялась шептать своей сосѣдкѣ настолько громко, что мнѣ было слышно каждое слово.

— Она сначала жила съ однимъ учителемъ и бросила его, потомъ связалась съ писаремъ, потомъ съ Гвоздевымъ…

— Это ужасно, ужасно! — шептала тощая дама, едва шевеля поблекшими губами.

Это было дѣйствительно ужасно, если только все это была правда. Мнѣ хотя и не было никакого дѣла до Евменіи, но все-таки было жаль и вмѣстѣ обидно не столько за эту странную бѣлокурую дѣвушку, сколько за несчастнаго Калина Калиныча, котораго общественное мнѣніе казнило такъ безжалостно. Какъ бы вознегодовалъ старикъ, услышавъ подобные отзывы о своей Венушкѣ!… А Евменія, обойдя всѣ комнаты, снова подошла ко мнѣ и сѣла рядомъ на стулъ; взглянувъ на меня, она, кажется, догадалась о характерѣ моихъ мыслей и желчно заговорила:

— Вы, вѣроятно, довольно наслушались на мой счетъ здѣсь, да?… О, онѣ всѣ точатъ на мнѣ свои языки… Я всѣмъ имъ — бѣльмо на глазу. Вотъ посмотрите на эту толстую и на эту тощую: онѣ отъ одной скуки рады человѣка живьемъ съѣсть. Эта сухонькая исправно дуетъ своего благовѣрнаго башмакомъ прямо по зеркалу души, а толстая имѣетъ свою довольно пикантную исторію, только не стоитъ говорить, чтобы не быть похожей на нихъ… Знаете, я видѣла сейчасъ Пальцева и онъ меня увѣряетъ, что Праведный сошелъ съ ума и его приковали на цѣпь… Ха-ха-ха! Вотъ ужь у кого въ зубахъ не завязнетъ… Однако, Праведный — порядочная свинья: обѣщалъ сюда придти и надулъ. Посмотрите, вонъ идетъ жена Заверткина… Не правда ли, какая красивая женщина? А ростъ какой, а цвѣтъ лица? Хоть сейчасъ на сцену.

Жена Заверткина дѣйствительно была хороша: высокая, полная брюнетка съ темными глазами и лѣнивыми движеніями, она рѣзко выдѣлялась изъ всей толпы своей статной, красивою фигурой. Она шла въ сопровожденіи какого-то довольно плюгаваго молодого человѣка съ небольшой темной бородкой, длиннымъ носомъ и безстыжими зеленоватыми глазами; онъ старался забѣягать впередъ своей дамы и по пути заглядывалъ на ея откры. тыя круглыя плечи и точеную полную шею.

— А это, знаете, кто съ ней? — спрашивала Евменія меня. — Это — директоръ нашего старозаводскаго техническаго училища… Какой-то грекъ, Димитраки по фамиліи. Этотъ Димитраки получаетъ ни больше, ни меньше какъ пять тысячъ въ годъ. А за что? — Только за то, что умѣетъ кланяться заводскимъ управляющимъ… А вотъ подите вы, человѣкъ всего только три года какъ кончилъ курсъ въ Петербургскомъ университетѣ и теперь загребаетъ деньги совершенно даромъ, губитъ цѣлое училище, развратничаетъ и слыветъ у насъ передовымъ человѣкомъ. Вы представьте себѣ только, этотъ Димитраки получитъ въ годъ, ничего не дѣлая, столько, сколько я должна буду заработывать цѣлыхъ семнадцать лѣтъ, считая по 300 рублей въ годъ, а помощникъ учителя или помощница, получающіе двѣнадцать рублей въ мѣсяцъ, должны работать цѣлую жизнь. Вообще подлецъ съ ногъ до головы! Гдѣ только такихъ берутъ… Вѣдь онъ въ училищѣ забралъ на себя всѣ предметы и ровно ничего не дѣлаетъ, въ классъ даже не ходитъ, а все пьянствуетъ съ Ѳедькой Заверткинымъ. Не правда ли, хороши гуси? А теперь Димитраки хочетъ еще рога придѣлать своему другу… Какая здѣсь отчаянная публика!… Вонъ земскій докторъ: посмотрите, пожалуйста, вѣдь это цѣлый Олимпъ и самъ Зевсъ ему въ подметки не годится. Ха-ха-ха!… А вонъ еще лучше экземпляръ, — пожалуйста, обратите на него все свое вниманіе: это нашъ министръ народнаго просвѣщенія. Да, цѣлый министръ…

«Министръ народнаго просвѣщенія» въ это время съ важностью проходилъ мимо насъ вмѣстѣ съ земскимъ докторомъ. Это походило на тріумфальное шествіе какихъ-то двухъ невѣдомыхъ божествъ, или на вступленіе счастливаго побѣдителя въ завоеванную провинцію. «Министръ» былъ высокаго роста, худой и бѣлокурый человѣкъ, лѣтъ сорока пяти, съ выцвѣтшимъ деревяннымъ лицомъ и заложенными, по-министерски, руками за спину. Докторъ, черноволосый мужчина съ длиннымъ, какъ огурецъ, лицомъ и маленькими глазками, ковырялъ пальцемъ въ носу и смотрѣлъ кругомъ какимъ-то убійственно-равнодушнымъ взглядомъ. Господи, какіе иногда важные люди встрѣчаются на Руси!… Даже вчуже дѣлается страшно за тѣхъ простѣйшихъ смертныхъ, которымъ приходится обращаться къ этимъ олимпійцамъ, не имѣющимъ привычки поворачивать головы и обладающимъ необыкновенною способностью смотрѣть въ одну точку. Такъ смотрятъ, говоритъ какая-то легенда, только орлы на солнце, да старозаводскіе доктора на своихъ паціентовъ.

— Посмотрите же вы пожалуйста на Митрошку нашего! — шептала Евменія, указывая глазами на «Министра». — Изъ волостныхъ писарей попалъ въ гласные, потомъ избранъ былъ членомъ земской управы и теперь завѣдываетъ всѣми школами въ уѣздѣ. Подъ его вѣдѣніемъ находится семьдесятъ учительницъ и столько же учителей; онъ всѣмъ намъ говоритъ «ты» и заставляетъ дожидаться въ передней по нѣскольку часовъ. Разъ мнѣ нужно было получить жалованье, и я довольно прозрачно намекнула ему на его министерскія замашки, а онъ мнѣ: «Хлѣ-ее-ебъ за-за бррю-хо-омъ нне ххо-одитъ!» — «Извините, говоріо, я не знала, что вы — хлѣбъ, а мы — брюхо». А вы бы посмотрѣли, какъ онъ себя держитъ въ школѣ, какія нотаціи читаетъ всѣмъ и, главное, придирается къ преподаванію, а самъ своего имени не умѣетъ поднисать. Вмѣсто Митрофанъ Бѣлохвостъ, пишетъ Мирофанъ Бѣлофостъ… Скотина ужаснѣйшая и вообще, и въ подробностяхъ. Нашего брата-учителсй цѣлыми десятками увольняетъ, особенно если ему не понравится чья-нибудь физіономія.

— Что же предсѣдатель управы смотритъ?

— У насъ предсѣдатель отличный человѣкъ и въ такія мелочи не вмѣшивается. Онъ — музыкантъ и играетъ, кажется, на всѣхъ инструментахъ, какіе только существуютъ. Разъ я ѣду къ одной моей подругѣ, тоже учительницѣ- дорога дальняя, верстъ сорокъ, а время осеннее, распутица, — я взяла верховую лошадь да по-мужски въ сѣдлѣ и качу… Вы не вѣрите? Вѣдь дороги здѣсь ужасныя, а нанять тройку не хватитъ финансовъ. Вотъ ѣду я и вдругъ, слышу, догоняетъ меня какая-то тройка, колокольчикъ позваниваетъ, а потомъ что-то какъ зареветъ въ повозкѣ, — моя лошадь на дыбы. Я не удержалась въ сѣдлѣ да въ грязь, во весь бокъ. Тройка подъѣхала, изъ экипажа выскакиваетъ какой-то господинъ, помогаетъ мнѣ выбраться изъ грязи и извиняется, что онъ испугалъ нечаянно мою лошадь… Этой былъ самъ предсѣдатель. Видите ли, у него была съ собой какая-то громадная мѣдная труба, гобой или тромбонъ, — словомъ, что-то въ родѣ этого, — такъ онъ на ней и упражняется дорогой, потому что жена не даетъ ему играть на ней дома. Посмѣялись и разъѣхались… Очень образованный и очень честный человѣкъ, по музыка загубила… У насъ ужь другой такой предсѣдатель-музыкантъ; а пока они играютъ, Митрошка всѣмъ и орудуетъ.

— А я васъ давно ищу, Евменія Калиновна, — говорилъ Праведный, вваливаясь изъ боковой комнаты.

— А я васъ давно жду, Маркъ Кипріянычъ, — бойко отвѣчала Евменія. — Вѣроятно, нагружались въ буфетѣ… для безопасности?

— По человѣческой слабости испиваемъ сію горькую чашу…

Праведный подалъ руку Евменіи, извинился предо мной, что нѣкоторымъ образомъ лишаетъ меня дамы, и эта оригинальная, пара направилась къ дверямъ въ садъ. Евменія гордо откинула свою бѣлокурую головку назадъ и блестящими глазами смотрѣла на своего кавалера, который, вѣроятно, опять разсказывалъ анекдоты, потому что дѣвушка громко смѣялась и недовѣрчиво качала головой.

— Два сапога — пара, — шипѣла безбожная толстая дама, кивая головой въ сторону удалявшейся пары. — Сама назначаетъ tête-à-tête, сама ведетъ его въ садъ… Это какая-то куртизанка!

XI.

Старозаводская jeuneusse dorée въ полномъ своемъ составѣ находилась въ буфетѣ, гдѣ происходили оживленные разговоры, сопровождаемые самыми обильными возліяніями. Кромѣ Пальцева, Заверткина, Димитраки, «Министра» и земскаго доктора тутъ присутствовалъ и самъ Печенкинъ, сопровождаемый, какъ адъютантами, бывшимъ исправникомъ Хряпинымъ и своимъ повѣреннымъ. Средняго роста, приземистый и широкоплечій, съ толстою головой и опухшимъ краснымъ лицомъ, на которомъ рѣзко выдѣлялись, хитрые маленькіе глазки и сѣдая борода, Печенкинъ былъ кореннымъ типомъ русскаго обстоятельнаго купечества съ сильной азіатскою закваской. Хряпинъ — очень высокій и когда-то очень красивый человѣкъ, съ большой кудрявой головой, могучею грудью и тяжелою рукой, отъ которой, какъ говорила молва, много пошло туда, гдѣ нѣтъ ни печалей, ни воздыханій. Около стола, за которымъ сидѣлъ Печенкинъ, собралась почти вся публика, слушавшая что-то, что разсказывалъ самъ старикъ, распивая и угощая всѣхъ шампанскимъ.

— На той недѣлѣ поѣхали мы съ «Мамочкой» въ Загорскъ, — разсказывалъ старикъ, кивая головой на Хряпина, котораго онъ почему-то называлъ «Мамочкой». — Городъ большой, мы и загуляли, а вечеромъ — въ трактиръ «Плевну». Ну, тамъ арфянки, всякое прочее. Спѣли намъ, поужинали, побезобразничали, а все скучно… Я и говорю: «Мамочка, скучно… Устрой, говорю, „Maмочка“, какое-нибудь безобразіе». А онъ молчитъ, а потомъ какъ сгребетъ салфетку да объ полъ всю эту музыку, арфянки бѣжать, а «Мамочка» поймалъ хозяина «Плевны», завязалъ его въ салфетку да подъ столъ и затолкалъ. Арфянки визжатъ, хозяинъ подъ столомъ оретъ караулъ, а мы съ «Мамочкой» давай Богъ ноги… О-о-хо-хо, согрѣшили мы, грѣшные!

«Мамочка» сидѣлъ какъ ни въ чемъ ни бывало, jeuneusse dorée хохотала до слезъ, а подгулявшій Заверткинъ отъ восторга даже полѣзъ цѣловаться съ «Мамочкой».

Появившійся Праведный привалилъ, конечно, прямо къ буфету, гдѣ около этого столичнаго свѣтила сейчасъ же собрался кружокъ, ожидавшій тѣхъ удивительныхъ анекдотовъ, которые умѣлъ разсказывать только одинъ Праведный. Оставленный всѣми, Печенкинъ вылилъ двѣ оставшихся бутылки вина на салфетку и побрелъ въ сопровожденіи своихъ адъютантовъ въ общую залу, гдѣ происходили танцы. Заверткинъ заглядывалъ прямо въ ротъ своему идолу и глупо хохоталъ, какъ человѣкъ, которому щекотитъ подошвы; Пальцевъ помѣстился рядомъ съ Праведнымъ и, подмигивая однимъ глазомъ, говорилъ:

— А вѣдь, ангелъ мой, отлично вамъ живется на свѣтѣ: сколько одного вина, ангелъ мой, выпьете. Вотъ про насъ однихъ разговоровъ сколько: становой, говорятъ, чорту братъ, и еще прибавятъ, ангелъ мой, такое что-нибудь, что хоть сквозь землю провалиться… Всякій на тебя пальцемъ указываетъ: становой съ живого и мертваго деретъ!…

— Ну, и у насъ это бываетъ, — хладнокровно отвѣчалъ Праведный, выпивая свою вечернюю порцію водки. — Желалъ бы я васъ поставить на мое мѣсто… Мнѣ недавно, напримѣръ, пришлось защищать одного субъекта, который обвинялся въ убійствѣ. Дѣло въ томъ, что двое крестьянъ убили третьяго, который умеръ дома отъ пролома головы, и мнѣ нужно было доказать только то, что мой довѣритель въ моментъ убійства находился на другомъ концѣ деревни, чѣмъ убитый…

Въ этотъ моментъ со стороны танцевальной залы, послышался какой-то шумъ, крикъ и визгъ; всѣ бросились изъ буфета.

— Ахъ, это опять Печенкинъ бушуетъ, ангелъ мой! — озабоченно говорилъ Пальцевъ, направляясь на шумъ вмѣстѣ съ другими.

Скоро вся публика собралась въ общей залѣ, гдѣ кучка дамъ боязливо столпилась въ одномъ углу, а мужчины стѣной окружили небольшую деревянную эстраду, на которой помѣщался оркестръ.

— Руськую!.. Я говорю: руськую! — кричалъ Печенкинъ, стуча кулакомъ по столу. — Всѣхъ васъ, христопродавцевъ-жидовъ, однимъ узломъ завяжу… Руськую!…

— Нельзя-съ, мы играемъ по росписанію-съ, — вѣжливо отвѣчалъ жидокъ-капельмейстеръ.

— Ахъ, ангелъ мой, такъ нельзя! Нельзя, ангелъ мой, — кричалъ Пальцевъ, продираясь сквозь толпу къ Печенкину. — Здѣсь — общественное мѣсто, ангелъ мой, дамы…

— А мнѣ наплевать на вашихъ дамъ! — кричалъ старикъ. — Я весь балъ за себя переведу… Сколько стоитъ все: получай и гуляй въ мою голову вся почтенная публика. Руськую!…

Пальцевъ немного пошептался съ распорядителемъ и махнулъ музыкантамъ рукой; музыка грянула «Камаринскую», публика разступилась, и неистовый старикъ началъ откалывать свою «руськую», такъ что сѣдые волосы развѣвались на его головѣ да летѣли по воздуху длинныя нолы сюртука. Окончивъ пляску, Печенкинъ побрелъ опять въ буфетъ. «Мамочка», какъ ручной медвѣдь, лѣниво поплелся за старикомъ, покачиваясь на каблукахъ и расправляя свои могучія плечи. Публика, кажется, привыкла къ подобнымъ сценамъ, потому что сейчасъ же музыка заиграла прерванную кадриль и дамы принялись дотанцевывать четвертую фигуру. Димитраки танцевалъ съ женой Заверткина и по его наглой, улыбавшейся физіономіи было видно, что онъ говорилъ своей дамѣ какія-нибудь пошлости. Я долго наблюдалъ эту странную, полуазіятскую публику, стараясь разгадать, какое удовольствіе могли находить дамы и кавалеры въ этой безтолковой толкотнѣ. Я хотѣлъ отправиться въ свой номеръ, какъ въ углу одной комнаты замѣтилъ Евменію, которая сидѣла въ какомъ-то полузабытьи и не слыхала, кажется, ничего, что происходило вокругъ нея. Я назвалъ ее по имени.

— Ахъ, это вы!… Какъ вы испугали меня, — заговорила дѣвушка, точно обрадовавшись моему появленію. — Что вы стоите? Садитесь… Вы, вѣроятно, удивились, что я могу задумываться, да?

Евменія улыбнулась печальной, больной улыбкой, и мнѣ показалось, что на ея большихъ глазахъ блеснули слезы.

— Вы слышали, какъ бушевалъ Печенкинъ?

— Когда?

— Да вотъ сейчасъ только.

— Ахъ, да… Нѣтъ, я не слыхала, но вѣдь это слишкомъ обыкновенная исторія и насъ этимъ не удивишь, — усталымъ голосомъ говорила Евменія, нервно ощипывая какую-то ленточку на своемъ платьѣ. — Вѣдь это же скучно, наконецъ… Скучно, скучно, скучно!… Иногда думаешь про себя, — продолжала Евменія, опустивъ глаза, — стоитъ ли жить на свѣтѣ… Вѣдь все равно, какъ въ берлогѣ живешь!… Вотъ бы на сцену поступить…

Дѣвушка искоса взглянула на меня и продолжала уже взволнованнымъ голосомъ:

— Можно бы полжизни отдать, чтобы другую половину прожить по-человѣчески… А какъ взглянешь на себя въ зеркало, будто холодной водой и обольетъ: и мала, и суха, и безобразна… Такое отчаяніе нападаетъ, что не глядѣлъ бы на свѣтъ! Ахъ, еслибы мнѣ ростъ, — понимаете, всего бы нѣсколько вершковъ прибавить росту, — прямо бы на сцену поступила… Когда я бываю въ театрѣ, со мной просто дурно дѣлается. И, вѣдь, чувствую, что сыграла бы, очень хорошо сыграла, особенно въ драмѣ, — знаете… въ «Грозѣ» Островскаго ту сцену, гдѣ Катерина мечтаетъ и, потомъ, когда она начинаетъ сходить съ ума. Вотъ что я сыграла-бы, еслибы не проклятый мой ростъ!

Я, какъ умѣлъ, разувѣрялъ Евменію, что недостатокъ роста на сценѣ дѣлается незамѣтнымъ, благодаря длиннымъ шлейфамъ и большимъ каблукамъ, но что для сцены нужно очень серьезное образованіе и спеціальная подготовка, которой не достаетъ даже лучшимъ русскимъ актрисамъ.

— Да развѣ можно сдѣлать изъ меня какой угодно подготовкой купчиху Катерину, бабу — кровь съ молокомъ? — говорила Евменія, съ презрѣніемъ оглядывая себя.

— Вѣдь есть роли и кромѣ Катерины…

— Да, да… И вы думаете, что найдутся такія роли для меня?

Евменія не слушала меня. Она думала о чемъ-то другомъ и, по своему обыкновенію, неожиданно захохотала.

— Вотъ, я думаю, вы потѣшаетесь-то надо мной, — говорила дѣвушка, ломая пальцы: — вѣдь прямая провинціальная дура, а еще захотѣла на сцену… Ха-ха-ха!… Дочь Калина Калиныча и — на сценѣ: вѣдь это такъ же невозможно, какъ жареный ледъ, да?… Вы смѣетесь надо мной, какъ надъ сумасшедшей, но я, вѣдь, нисколько не обижаюсь этимъ: по Саввѣ и слава… У насъ въ Старомъ заводѣ бываютъ иногда любительскіе спектакли, — немного успокоившись, разсказывала Евменія.. — Только они безъ скандала никогда не обходятся. У насъ есть здѣсь нѣмецъ-управляющій, Штукмахеръ; онъ придетъ на спектакль всегда вмѣстѣ съ Димитраки, и всегда пьянѣе вина, и начинаютъ ругать актеровъ вслухъ всякими словами. Однажды дѣло дошло до того, что они, во время дѣйствія, бросились на сцену и давай колотить актеровъ и актрисъ. Штукмахеръ тогда сильно избилъ одного учителя, Младенцева. Впрочемъ, онъ уже не въ первый разъ его колотилъ: разъ, на пожарѣ, этого же Младенцева Штукмахеръ до полусмерти избилъ палкой.

— Что же, Младенцевъ жаловался?

— Какъ же… Только, вѣдь, жаловаться приходилось Заверткину, а Заверткинъ всегда оправдываетъ Штукмахера, потому вмѣстѣ безобразничаютъ. Младенцевъ подалъ на Заверткина жалобу въ съѣздъ мировыхъ судей, а съѣздъ отказалъ, потому что тамъ все благопріятели Заверткина насажены, а Митрошка, «Министръ» -то нашъ, за это Младенцева изъ учителей въ три шеи.

— Ну-съ, а публика что смотритъ, когда Штукмахеръ съ Димитраки актеровъ колотятъ?

— Публика?… Да вѣдь они и публику не хуже насъ ругаютъ, такъ ужь мы привыкли къ этому. Въ послѣдній разъ у насъ спектакль былъ назначенъ въ заводскихъ конюшняхъ. Устроили сцену, мѣста для публики. Только является Штукмахеръ, взялъ да комнату, изъ которой должны выходить актеры на сцену, и велѣлъ запереть, а намъ на сцену и пришлось лазить со стороны публики… Ей-богу! А Штукмахеръ кричитъ: «А, такіе сякіе, пусть лазятъ, какъ собаки!…» Однако, прощайте, — проговорила Евменія серьезнымъ голосомъ, поднимаясь съ мѣста. — Мнѣ пора домой… Вонъ адвокатъ Печенкина высматриваетъ меня, чтобы душу тянуть. Вѣдь, я свидѣтельница по этому дурацкому дѣлу Гвоздева съ Печенкинымъ, вотъ и пристаютъ съ ножомъ къ горлу. Прощайте! Я сегодня страшно устала, — говорила разбитымъ голосомъ Евменія, протягивая мнѣ руку. — Вѣроятно, увидимся на судѣ.

Я проводилъ дѣвушку до передней. Она молча кивнула мнѣ головой и, быстро одѣвшись въ какое-то ветхое пальто, исчезла въ дверяхъ. Вернувшись въ клубъ, я еще долго толкался между остальною публикой, продолжая думать объ этомъ странномъ маленькомъ существѣ, повидимому, сгоравшемъ отъ избытка силъ. У меня еще стоялъ въ ушахъ ея дикій смѣхъ, рѣзкая интонація голоса и тѣ печальныя ноты, которыя прорывались такъ неожиданно сквозь эту бравировку и отчаянную веселость; въ этомъ странномъ, злобно-подвижномъ лицѣ учительницы скользило общею тѣнью что-то недосказанное, что-то, что давило ее и просило выхода. Маленькая комната съ полками книгъ, фотографіями знаменитостей, кипами бумагъ и гитарой въ углу, затѣмъ сцена съ Праведнымъ и, наконецъ, этотъ разговоръ въ клубѣ — все это освѣщало Евменію съ совершенно противоположныхъ, ничего не имѣвшихъ между собой общаго, сторонъ: то учительница, считающая верхомъ блаженства носить стриженые волосы и говорить дерзкія слова-то куртизанка, дѣлающая глазки и кокетничающая съ первымъ встрѣчнымъ; то будущая Рашель… Это были такія противорѣчія, которыя никакъ не укладывались въ головѣ.

Этому клубному дню суждено было закончиться крупнымъ скандаломъ, героями котораго явились Заверткинъ и Димитраки. Еще съ самаго начала вечера Заверткинъ замѣтилъ шашни Димитраки, но, какъ истинный европеецъ и образованный человѣкъ, онъ смолчалъ; а когда Димитраки, сидѣвшій рядомъ съ женой Заверткина, дошелъ до непозволительныхъ вольностей, Заверткинъ уже не могъ этого перенести и влѣпилъ греку полновѣсную затрещину. Эти неожиданно обострившіяся отношенія быстро перешли въ драку, а затѣмъ въ ужаснѣйшую свалку, такъ что недавніе друзья, цвѣтъ и краса старозаводской jeuneiisse dorée, долго катались по полу, испуская дикіе вопли, пока Пальцевъ не вылилъ на нихъ три графина холодной воды.

— Нѣтъ, Пальцевъ, ты понимаешь, зачѣмъ онъ съ моей женой шашни заводитъ? — кричалъ Заверткинъ, поправляя съѣхавшій на горло жилетъ.

— Нельзя, ангелъ мой… Общественное мѣсто, ангелъ мои, — успокоивалъ Пальцевъ, стараясь увести расходившагося супруга въ буфетъ.

— Нѣтъ, ты скажи, что бы ты сдѣлалъ, еслибы… еслибы твоей женѣ… а? Женѣ, а?!… Вѣдь я самъ видѣлъ!…

— Я, ангелъ мой, на твоемъ мѣстѣ выпилъ бы стаканъ холодной воды…

Димитраки во время этого разговора успѣлъ улизнуть съ порядочною царапиной на носу въ буфетъ, гдѣ спѣшилъ привести въ порядокъ нѣкоторыя подробности въ своемъ туалетѣ, — онѣ нуждались въ серьезной ремонтировкѣ.

Эта буря въ стаканѣ воды такъ же неожиданно улеглась, какъ и возникла. Черезъ какихъ-нибудь полчаса, благодаря стараніямъ Пальцева, недавніе враги не только помирились, но даже разцѣловались и, по требованію публики, исполнили «Стрѣлка». Димитраки и въ пѣніи хитрилъ: нѣтъ-нѣтъ — и сфальшивитъ; но за то Заверткинъ былъ рѣшительно неподражаемъ. Правда, онъ пѣлъ козлинымъ голосомъ и жестоко вралъ, но за то свое пѣніе сопровождалъ такими краснорѣчивыми жестами, такъ уморительно вздрагивалъ плечами и головой, что вся публика хохотала надъ нимъ до упаду. Даже самъ «Министръ» не избѣгъ этого воодушевленія, такъ неожиданно охватившаго все общество, и побрелъ изъ клуба на свое пепелище, напѣвая себѣ подъ носъ:

О-онъ имъ было

То и се, то и с-се,

Н-но напр-расно было все,

Бы-ыло все — се…

Да!

Публика въ буфетѣ сильно порѣдѣла; оставались только клубные завсегдатаи.

Печенкинъ давно нагрузился и сидѣлъ въ буфетѣ, опустивъ на грудь свою сѣдую буйную голову. Что-то въ родѣ раздумья накатилось на этого неистоваго сына природы, и трудно было сказать, о чемъ онъ думалъ: вставало ли передъ его глазами его прошлое, или заботило его неизвѣстное будущее, или, можетъ-быть, царь-хмѣль клонилъ долу эту сѣдую голову. «Мамочка» тоже дремалъ, потягивая шампанское.

— «Мамочка», а «Мамочка», — тихо говорилъ Печенкинъ, не подымая головы. — Скучно, «Мамочка»… Спой, «Мамочка», «Воробышка».

«Мамочка» откашлялся, поправилъ усы и пріятнымъ баритономъ запѣлъ извѣстную пѣсню:

У воробышка головушка болѣла,

Да, ахъ, болѣла, болѣла!…

— О-охо-хо! Болѣла, — шепталъ Печенкинъ, покачивая своей большой, какъ пивной котелъ, головой. — Спасибо, «Мамочка», утѣшилъ старика…

На одну ножку онъ припадаетъ,

Да, ахъ, все припадаетъ!..

Выслушать знаменитое дѣло Печенкина съ Гвоздевымъ мнѣ не удалось, потому что оно было отложено за неявкой какого-то очень важнаго свидѣтеля.

XII.

Осенью я уѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ разныя неотложныя дѣла задержали меня года на два. Однажды, во время зимняго сезона, мнѣ случилось быть на любительскомъ спектаклѣ въ клубѣ художниковъ. Бывая въ театрѣ, особенно на любительскихъ спектакляхъ, я никогда не покупаю афиши и совсѣмъ не справляюсь ни о названіи пьесы, ни о фамиліяхъ актеровъ, дабы не испортить впечатлѣнія разными ожиданіями и предвкушеніями. Я выбираю какой-нибудь дальній уголокъ и стараюсь представить себѣ, что передо мной проходятъ не герои и героини извѣстной пьесы, не извѣстные актеры и актрисы, а развертывается страница за страницей сама жизнь, какой создала ее мать-природа, время и обстоятельства. Если эта иллюзія удается, я совершенно неподвижно просиживаю всю пьесу и ухожу домой въ отличномъ расположеніи духа, унося въ головѣ большой запасъ сценъ и характеровъ, наталкивающихъ мысль на множество новыхъ вопросовъ и освѣжающихъ ее приливомъ новыхъ силъ. На этотъ разъ публики было не много; когда занавѣсъ поднялся, сцена представляла небольшую, бѣдно-меблированную, комнату, въ которой сидѣлъ сѣдой старикъ, нетерпѣливо поглядывавшій въ окно, ожидая возвращенія дочери съ уроковъ. Отъ нечего дѣлать, старикъ мечталъ вслухъ, и въ этихъ старческихъ мечтахъ авторъ вложилъ живую сердечную нотку, которая невольно подкупала въ пользу этого размечтавшагося старика, переносила на его точку зрѣнія и заставляла вмѣстѣ съ нимъ терпѣливо поджидать возвращеніе дочери. Но вотъ знакомый стукъ въ двери, старикъ съ радостнымъ лицомъ бросается на встрѣчу своей любимицѣ, которая издали кричитъ ему веселымъ молодымъ голосомъ, что она хочетъ ѣсть, какъ волкъ. Дверь растворяется, въ комнату вбѣгаетъ дѣвушка бѣдно, но прилично одѣтая, и звонко цѣлуетъ отца. Когда старикъ уходитъ въ другую комнату, дѣвушка въ какомъ-то изнеможеніи начинаетъ говорить, и совсѣмъ другимъ голосомъ, жалуясь на свою неблагодарную дѣятельность, усталость и скуку. Я сразу узналъ въ этой дѣвушкѣ Евменію Грѣхову, которая сильно измѣнилась въ эти два года, но въ ней еще осталась та же страстная порывистость, беззаботный смѣхъ и быстрые переходы отъ безумной веселости къ печальнымъ мыслямъ. Это былъ тотъ самый голосъ, который распѣвалъ въ избушкѣ Калина Калиныча балладу Гёте.

Вся прелесть пьесы для меня пропала, и мнѣ осталось только заняться наблюденіями тѣхъ перемѣнъ, которыя произошли въ моей случайной знакомой за эти два года. А перемѣны въ ней были громадны: Евменія, кажется, въ совершенствѣ постигла науку, какъ держать себя, съ тѣмъ инстинктомъ женщины, который даетъ ей какое-то особенное чутье понимать мельчайшія детали новой обстановки и примѣняться къ нимъ съ замѣчательною быстротой.

Въ смѣлыхъ жестахъ и развязныхъ движеніяхъ Евменіи видѣлось слишкомъ много заимствованнаго изъ театровъ Буффъ и Михайловскаго. Она успѣла перенять у французскихъ актрисъ все то, чему никогда не научилась бы въ Старомъ заводѣ. Евменія теперь въ совершенствѣ владѣла длиннымъ шлейфомъ и довольно ловко при поворотахъ откидывала шумѣвшія юбки ногой. Увы, это были настоящія накрахмаленныя юбки, которыя Евменія такъ недавно отрицала съ такимъ самоотверженіемъ и которыя теперь служили для нея необходимымъ дополненіемъ. Вообще, вся фигура Евменіи подъ руками ловкихъ модистокъ сильно измѣнилась и сдѣлалась выше и полнѣе. Послѣ перваго дѣйствія послышались аплодисменты, — живая игра Евменіи подогрѣла даже сонную петербургскую публику. Первымъ дѣйствіемъ успѣхъ былъ обезпеченъ, а по окончаніи спектакля публика дружно вызывала Евменію нѣсколько разъ и въ заключеніе поднесла ей букетъ. Я видѣлъ, съ какимъ сіяющимъ лицомъ схватила она этотъ букетъ, можетъ-быть еще первую свою награду на сценѣ.

— У ней есть огонекъ, — говорилъ за мной какой-то басистый голосъ. — Правда, что она еще очень молода и непривыкла къ сценѣ, но главное — огонекъ… У ней есть эта артистическая жилка, есть кровь!… Немного побольше опытности — и она можетъ пойти далеко. Главное — огонекъ, все дѣло въ огонькѣ!

Я оглянулся и сразу узналъ г. Праведнаго, который бесѣдовалъ съ своимъ сосѣдомъ; знаменитый адвокатъ сильно обрюзгъ и осунулся, а въ волосахъ на головѣ утке слегка серебрилась сѣдина. Праведный нѣсколько разъ принимался аплодировать и покровительственно улыбался, когда Евменія появлялась на аванъ-сценѣ и начинала бойко раскланиваться съ публикой. Не оставалось больше сомнѣнія, что Евменія добилась полнаго успѣха, и я нарочно остался въ клубѣ послѣ спектакля, чтобы хоть издали взглянуть на ту метаморфозу, которая произошла въ дочери Калина Калиныча. Шагъ сдѣланъ громадный, и теперь уже онъ былъ освѣщенъ лучами перваго успѣха, поэтому мнѣ вдвойнѣ было интересно взглянуть на Евменію, какой она явится не на сценѣ, а среди публики. Занявъ столикъ въ одной изъ боковыхъ комнатъ, я терпѣливо ждалъ появленія Евменіи; она скоро появилась подъ руку съ какимъ-то бѣлокурымъ офицеромъ, одѣтая по послѣдней модѣ, со спутанными ногами, волочившимся длиннымъ трэномъ и гордо откинутой назадъ бѣлокурой головкой. Кто бы могъ подумать, что эта изящно одѣтая актриса, державшая себя такъ просто и естественно, точно она выросла въ этой сферѣ, — кто бы могъ подумать, что это дочь Калины Калиныча, еще такъ недавно считавшая верхомъ блаженства носить стриженые волосы и украшать свой носъ пенснэ.

Евменія нѣсколько разъ прошла мимо меня, кокетливо обмахиваясь вѣеромъ и дѣлая глазки своему кавалеру.

Проходя мимо меня еще разъ и мелькомъ взглянувъ въ мою сторону, Евменія быстро выпростала руку отъ своего кавалера и, шелестя платьемъ, нерѣшительно подошла къ моему столику.

— Если не ошибаюсь… — заговорила она, прищуривая глаза.

Мнѣ только оставалось подтвердить основательность ея догадки и удостовѣрить свою личность. Евменія безъ церемоніи помѣстилась за мой столикъ, совсѣмъ позабывъ кавалера и свои свѣтскія манеры.

— Давно ли вы здѣсь? — спрашивала Евменія, останавливая на моемъ лицѣ свои сѣрые глаза.

Я въ короткихъ словахъ разсказалъ ей незамысловатую исторію моего пребыванія въ Петербургѣ, и Евменія, предупреждая мой вопросъ, заговорила:

— Какъ же это мы съ вами не встрѣчались до сихъ поръ? Это просто удивительно, потому что я, кажется, перебывала по сту разъ вездѣ, гдѣ только можно быть женщинѣ. А помните Старый заводъ? Ха-ха-ха!… Вотъ бы удивились всѣ, еслибъ увидѣли меня здѣсь… Воображаю себѣ, какую бы рожу скроилъ нашъ Митрошка!… Помните «Министра»?… Посмотрѣла бы я, какъ хлѣбъ за брюхомъ не ходитъ… Вотъ гдѣ дуракъ-то!

Евменія научилась даже картавить и съ особеннымъ шикомъ произносила букву р. Она очень скоро и очень остроумно разсказала исторію своего пребыванія въ Петербургѣ, куда пріѣхала съ тою цѣлью, чтобы поступить на женскіе курсы при университетѣ и, дѣйствительно, поступила, но скоро раздумала и ученую карьеру промѣняла на сцену.

— Меня удерживало только одно, — опуская глаза, говорила тихо Евменія. — Самая профессія актрисы не пользуется особеннымъ уваженіемъ. Знаете, всѣ смотрятъ какъ на женщину, которую можно купить…

Мнѣ оставалось сказать Евменіи о ея сегоднешнемъ успѣхѣ, но на мои слова она печально улыбнулась и проговорила:

— Да, да… А вы, я думаю, хорошо подумали обо мнѣ, встрѣтивъ меня въ этой компаніи? — Евменія показала головой въ сторону наблюдавшаго насъ издали офицера. — Вотъ дуракъ-то гдѣ!… И, вѣдь, главное, увѣренъ, свинья этакая, что за хорошій ужинъ и сто-рублевую бумажку все на свѣтѣ можно купить… Идіотъ!…

— Однако, онъ можетъ обидѣться на васъ, что заставляете его ждать, — проговорилъ я.

— Обидѣться?… Да развѣ эти свиньи могутъ на что-нибудь обижаться?… Они созданы съ спеціальною цѣлью платить за шампанское, которое мы пьемъ, устраивать пикники для насъ… Ахъ, какъ весело бываетъ, когда на тройкѣ мы ѣздимъ въ Красный Кабачокъ или къ Дороту! Я всегда сама правлю тройкой…

— Значитъ вамъ очень весело живется здѣсь?

— Какъ вамъ сказать… Отъ тоски стараешься увѣрить себя, что очень весело, и дурачишься…

— И здѣсь тоска?

— Не то, чтобы тоска, а пустота… Понимаете? Я даже иногда жалѣю о Старомъ заводѣ, право! Тамъ была хоть надежда впереди, а здѣсь и этого не осталось: плывешь по теченію. А вы помните, какъ Праведный отчистилъ меня тогда на судѣ? И вѣдь совершенно напрасно… Всѣ въ одинъ голосъ кричали, что я находилась въ близкихъ отношеніяхъ къ Гвоздеву и что онъ меня подкупилъ; но, ей-богу, все это чистѣйшая ложь. Ахъ, я и позабыла, что вы тогда совсѣмъ не были на судѣ. Смѣхъ!… Родитель заплакалъ, а я — ничего, только плюнула про себя. Мнѣ тогда порядкомъ досталось, но я не злопамятна. Вѣдь Гвоздева тогда оправдалъ Праведный. Да, совсѣмъ оправдалъ. Пять тысячъ съ него содралъ за это удовольствіе. Да чего лучше: Праведный ужинаетъ съ нами, — пойдемте, онъ вамъ разскажетъ всю подноготную… Дѣло прошлое и скрывать нечего. А вы видѣли Праведнаго? — спрашивала Евменія, когда я отказался отъ ужина «съ нами».-- Находите, что онъ постарѣлъ?…

Евменія черезъ вѣеръ печально посмотрѣла на меня и прибавила:

— Если увидите отца, кланяйтесь ему… Мнѣ иногда очень хочется видѣть его. Бѣдный старикъ очень скучаетъ обо мнѣ и пишетъ мнѣ пресмѣшныя письма, точно мнѣ тринадцать лѣтъ. Знаете, по его письмамъ я начинаю догадываться, что онъ находится подъ вліяніемъ этой Миронихи и, чего добраго, въ одно прекрасное утро уклонится въ расколъ… Воображаю себѣ положеніе сладчайшаго о. Нектарія: какую благочестиво-печальную физіономію онъ скроитъ по такому случаю. Ха-ха-ха!… А объ Гвоздевѣ вы ничего не слыхали? Говорили, что Печенкинъ подалъ кассаціонную жалобу въ сенатъ… А о Заверткинѣ, Димитракѣ, Пальцевѣ тоже ничего не слыхали? Вотъ почтенное тріо… Ха-ха-ха! Какъ бы желала я посмотрѣть на этихъ разбойниковъ… Я думаю, пьютъ, подлецы, горькую!

Бѣлобрысый офицеръ опять прошелъ мимо и многозначительно посмотрѣлъ на насъ.

— О, это ничего, ему моціонъ полезенъ, — весело шутила Евменія. — Этимъ саврасамъ не слѣдуетъ позволять много думать о себѣ, — пусть прогуляется… Впрочемъ, мнѣ ужь пора, — мой князь, кажется, не на шутку начинаетъ сердиться, — вставая и поправляя спутавшійся трэнъ, — говорила Евменія. — Прощайте!…

Офицеръ подалъ руку Евменіи, она сдѣлала нѣсколько шаговъ съ нимъ и, обернувъ свою бѣлокурую головку, весело проговорила:

— Кланяйтесь же всѣмъ, всѣмъ!

Граціозно кивнувъ мнѣ въ послѣдній разъ, Евменія удалилась съ своимъ княземъ, немилосердо шелестя шелковымъ платьемъ и немного раскачиваясь на ходу; черезъ минуту изъ сосѣдней комнаты до меня донесся ея звонкій голосъ, очевидно отвѣчавшій на чей-то вопросъ.

— Я же говорю вамъ, что это мой родственникъ… троюродный братъ. Понимаете, или нѣтъ?

Теперь я понялъ печальную истину: Евменія была въ своей роли и не нуждалась больше въ декораціяхъ. Она слишкомъ увлеклась жаждой оторвать свою долю на этомъ пирѣ прожиганія жизни и, въ обществѣ этихъ господъ, съ головой опустилась въ ту сферу, гдѣ преобладающею страстью является безумная скачка за наслажденіями. Воспоминанія о жизни въ Старомъ заводѣ, бѣдной комнаткѣ, уставленной книгами, старикѣ-отцѣ съ его смѣшными письмами — все это было теперь только подробностью, которая съ одной стороны возбуждала сожалѣніе, а съ другой — усугубляла живость текущихъ наслажденій.

Когда я выходилъ изъ клуба съ этими грустными мыслями, до меня долетѣлъ громкій взрывъ смѣха изъ той комнаты, въ которой совершалось таинство веселаго ужина, а затѣмъ наступила тишина и послышались знакомые звуки баллады Гёте, которую пѣла Евменія:

Родимый, лѣсной царь со мной говоритъ,

Онъ золото, радость и перлы сулитъ…

XIII.

Наступила петербургская весна, съ ея слякотью, холодомъ и только изрѣдка солнечными днями. Въ одинъ изъ такихъ рѣдкихъ дней, въ концѣ апрѣля, мнѣ случилось идти по солнечной сторонѣ Невскаго проспекта. Было около трехъ часовъ по полудни и знаменитая улица кипѣла гулявшей публикой, спѣшившей показать весенніе костюмы и полюбоваться солнечнымъ свѣтомъ. У магазина эстамповъ и картинъ Бегрова я остановился передъ однимъ окномъ и машинально пробѣжалъ глазами рядъ картинъ съ избитыми, давно надоѣвшими сюжетами разныхъ морскихъ видовъ, уголковъ благословеннаго юга и еще какой-то чепухи, въ родѣ итальянокъ у источниковъ съ открытыми руками и аппетитными икрами, испанокъ съ подобранными до «невозможной невозможности» юбками, католическихъ монаховъ, заглядывающихъ за корсажи хорошенькихъ поселянокъ, и т. д. И уже пошелъ было отъ магазина, какъ что-то точно кольнуло меня въ сердце: въ углу окна, въ скромной рамѣ, прятались маленькія картинки неизвѣстнаго художника. На первомъ планѣ картины стояла высокая, густая ель, а подъ ней прилѣпилась крохотная, полуразвалившаяся избушка, на самомъ краю крутого обрыва. За елью и избушкой виднѣлся далекій еловый лѣсъ, еще дальше — невысокія горы и надъ всѣмъ этимъ глубокимъ куполомъ опрокинулось чистое, голубое, сѣверное небо, едва тронутое, какъ серебряною пѣной, бѣлыми облачками. Какъ живыя встали предо мной картины и сцены далекаго Урала, безконечнаго лѣса, зеленыхъ горъ, привольной жизни старателей… Вспомнилъ я палаустный балаганъ Саввы Евстигнѣича на берегу Балагурихи, Василису Мироновну и свѣтлую душу Калина Калиныча. Какъ въ туманѣ пришелъ я на квартиру и рѣшилъ, что завтра же уѣзжаю изъ Петербурга.

Живо промелькнула предо мной дорога отъ Петербурга до Перми. Москва, Нижній, Казань остались назади, и съ парохода я перешелъ прямо на вокзалъ недавно открытой Уральской желѣзной дороги, чистенькій и свѣженькій, какъ только-что снесенное яичко. Послѣ загрязненныхъ вокзаловъ Николаевской и Нижегородской дорогъ новое произведеніе Губонина и К° произвело на меня пріятное впечатлѣніе, особенно при воспоминаніяхъ той муки, какую приходилось выносить каждый разъ, переваливая черезъ Уралъ по блаженной памяти сибирскому тракту. Пестрая толпа публики сновала по платформѣ. Заводчики и золотопромышленники рѣзко выдавались среди остальной публики своими внушительными физіономіями и солидными манерами; какіе-то адвокаты тянули горькую за буфетомъ, разговаривая между собой громко и развязно, какъ люди, привыкшіе быть всегда на глазахъ у публики.

Попыхивая клубами темнаго дыма и разсыпая искры, двинулся локомотивъ по новой дорогѣ; я долго сидѣлъ у окна и любовался еще незнакомыми мнѣ видами, которые мелькали по сторонамъ. Дорога проходила по широкой низменности, заросшей глухимъ лѣсомъ, и только по мѣрѣ приближенія къ главной массѣ Уральскаго хребта на горизонтѣ, съ правой стороны, начинали выясняться въ туманной дали силуэты горъ. Какъ извѣстно, горные кряжи представляютъ изъ себя подобіе сороконожки, причемъ главная масса горнаго кряжа представляетъ тѣло этого насѣкомаго, а отроги и побочныя развѣтвленія — ея ноги. Обыкновенно желѣзныя дороги стараются провести горными долинами, которыя образованы развѣтвленіями горнаго кряжа, а затѣмъ уже, для перевала черезъ главную горную массу, выбираютъ какой-нибудь удобный проходъ или пробиваютъ тоннель, или, наконецъ, прибѣгаютъ къ высокимъ подъемамъ и крутымъ спускамъ. Инженеры, строившіе желѣзную дорогу черезъ Уралъ, повели ее не горными долинами, а прямо по гребню одного развѣтвленія горной массы, такъ что перевалъ черезъ самый кряжъ не представлялъ уже упомянутыхъ выше затрудненій и почти совсѣмъ незамѣтенъ.

Собственно хорошихъ и интересныхъ видовъ совсѣмъ не попадалось; мимо насъ мелькали высокія насыпи, глубокіе лога, болота, усѣянныя пеньками, правильными кучками хвороста и полѣнницами дровъ, да иногда поѣздъ съ глухимъ грохотомъ катился по какимъ-то длиннымъ корридорамъ, вырубленнымъ въ каменной почвѣ. Общее впечатлѣніе отъ Уральскихъ горъ было очень неопредѣленно и на непривычнаго человѣка должно было наводить невольную тоску. Нужно съ дѣтства привыкнуть къ этой незавидной сѣренькой природѣ, чтобъ отъ души любоваться ея скромными красотами: невысокими горами, сплошь покрытыми хвойнымъ лѣсомъ, глубокими горными долинами съ говорливою рѣчкой на самомъ днѣ, да высокимъ прозрачнымъ голубымъ небомъ, съ котораго волнами льется свѣтъ на эти незамысловатыя картины природы. Глазъ невольно отдыхаетъ на темной зелени безконечнаго лѣса и въ душѣ пробуждается сильное освѣжающее чувство покоя, которымъ живетъ все кругомъ.

Отъ станціи Привалъ до Стараго завода было верстъ тридцать, которыя нужно было проѣхать на лошадяхъ проселочною дорогой. Черезъ полчаса я уже сидѣлъ въ легкомъ плетеномъ коробкѣ, который бойко катился по убитой дорогѣ. День былъ ясный, солнце пекло, изъ лѣсу такъ и обдавало душистымъ паромъ. Дорога слегка пылившею лентой извивалась между горъ. Попадались пролѣски изъ березъ и липняку, только-что развернувшихъ свою зелень. Коробокъ слегка покачивалъ и хотѣлось ѣхать въ немъ все дальше и дальше; сладкая, неотвязная дремота кружила голову, но мысль работала, поднимая старыя воспоминанія, забытыя сцены, дорогія лица… Хорошо, чудно хорошо на Уралѣ весной, въ началѣ мая, когда все въ природѣ спѣшитъ развернуть свои силы и жадно ловитъ каждую минуту короткаго сѣвернаго лѣта.

Вотъ вдали мелькнули домики Стараго завода и красиво вырѣзались на зеленомъ фонѣ лѣса силуэты церквей. Я издали узналъ стоявшую на пригоркѣ новую церковь, выстроенную въ память 19 февраля; постройки всѣ были закончены, лѣса сняты и красивое зданіе стояло, какъ невѣста, блестя громаднымъ куполомъ, обитымъ жестью. Ямщикъ крикнулъ на лошадей, обдало облакомъ пыли, смѣшались спицы въ колесахъ, и коробокъ вихремъ полетѣлъ по широкимъ улицамъ Стараго завода, къ гостепріимнымъ дверямъ «Магнита».

Я занялъ номеръ и попросилъ умыться, а черезъ пять минутъ зналъ уже послѣднія новости Стараго завода, которыя главнымъ образомъ вертѣлись около пріѣзда архіерея, ѣхавшаго въ Старый заводъ святить новую церковь, которую, какъ оказалось, достраивалъ не Калинъ Калинычъ, а Гвоздевъ. Послѣ небольшого отдыха я отправился навѣстить Калина Калиныча и нашелъ его избушку безъ особеннаго труда. Во дворѣ было совсѣмъ пусто и на встрѣчу не выбѣжала даже хромая собака, которую я видѣлъ въ послѣдній разъ у Калина Калинина; ветхое крыльцо покосилось совсѣмъ на одну сторону, на лѣстницѣ не доставало нижней ступеньки, въ крышѣ свѣтилась большая дыра. Войдя въ темныя сѣни, я долго искалъ ручку у двери, напрасно ощупывая бревенчатыя стѣны руками.

— Кто тамъ, крещеный? — послышался голосъ Калина Калиныча изъ избушки, когда я наконецъ отыскалъ желѣзную скобку.

XIV.

Отворивъ дверь, я увидѣлъ самого Калина Калиныча: онъ лежалъ на широкомъ деревянномъ диванѣ, прислоненномъ къ дощатой перегородкѣ. Я не сразу узналъ его: лицо было по-прежнему круглое, но совсѣмъ желтое, и подъ глазами обрисовывались темные круги. Старикъ лежалъ на диванѣ ногами къ двери и, при моемъ входѣ, съ трудомъ приподнялся на своей подушкѣ.

— Ахъ, батюшки… Господь гостя послалъ!… А вы ужь извините меня, старика, — заговорилъ старикъ слабымъ голосомъ, стараясь улыбнуться. — Подняться-то не могу совсѣмъ… Хворь одолѣла! Да какъ вы надумали навѣстить-то меня!… А я ужь скучаю, пожалуй, одинъ-то… Венушка-то моя уѣхала, вѣдь, въ Петербургъ, ей-богу-съ!… Вотъ ужь два года почитай будетъ, какъ я остался одинъ-одинёшенекъ… Какъ здоровъ-то былъ, такъ оно ничего, а прихворнулосъ, такъ иногда и тоска возьметъ… Всѣ подъ Богомъ ходимъ!… Садитесь вотъ сюда, поближе ко мнѣ, — говорить-то мнѣ трудно стаетъ-съ.

На маленькомъ столикѣ у самаго дивана лежала разогнутая старая книга въ кожаномъ переплетѣ, которую Калинъ Калинычъ, очевидно, читалъ предъ моимъ приходомъ и теперь осторожно закрылъ.

— Вотъ отъ Венушки что-то давно письма нѣтъ, — говорилъ Калинъ Калинычъ. — Ужь, думаю, жива ли…

— Она здорова и кланяется вамъ, Калинъ Калинычъ, — спѣшилъ я успокоить старика. — Я видѣлъ ее въ Петербургѣ предъ самымъ отъѣздомъ.

— Ахъ, батюшки!… Что же она: похудѣла, стосковалась объ Старомъ заводѣ?

Я сказалъ старику, что встрѣтилъ Евменію на улицѣ и что она была совсѣмъ здорова и, по обыкновенію, весела и просила передать поклонъ отцу.

— А вѣдь у ней моя душа-то, добрѣющая, — говорилъ Калинъ Калининъ, вытирая катившіяся изъ потухавшихъ глазъ слезы. — Только ужь карахтеръ у ней неукротительный-съ. А я здѣсь въ ея комнатѣ все такъ и оставилъ, какъ при ней было, ни единой книжки не шевельнулъ, только пыль когда подотру-съ. Все думаю: пріѣдетъ на Старый заводъ, такъ ей это будетъ пріятно-съ…

Добрый старикъ долго говорилъ о своей Венушкѣ, припоминая мельчайшія подробности изъ ея дѣтской жизни, и нѣсколько разъ принимался съ жаромъ благодарить меня, что я его успокоилъ.

— А вѣдь она, Венушка-то, что тогда сдѣлала, — говорилъ въ раздумьи старикъ, — когда выходила изъ школы-то… Вѣдь нарошно пошла къ Митрофану Авдѣичу, — можетъ, помните его, Венушка его еще все «Министромъ» звала… Пришла къ нему, да перстомъ и показала ему, — ей-богу-съ, такъ прямо и показала, — фигу-съ… Онъ прибѣжалъ ко мнѣ и давай меня ругать. А я что? Разѣ я посылалъ Венушку къ нему?… Даже ногами на меня топалъ и пригрозилъ, что всѣхъ учительницъ за эту самую фигу-съ по міру пуститъ… А разговоръ-то у него и такъ-то некрасенъ, а тутъ въ изступленіи и совсѣмъ разобрать ничего не можно было, — такъ ужь онъ рукой мнѣ показалъ, какъ его Венушка обидѣла… А что, какъ она одѣта была, не примѣтили-съ? — нерѣшительно спрашивалъ меня старикъ. — Поди бѣдненько и въ очкахъ-съ?

— Нѣтъ, одѣта отлично и безъ очковъ.

— А гдѣ же она денегъ взяла? Вѣдь тамъ, говорятъ, все дорого — страсть!… У ней было немножко деньжонокъ скоплено, рублей полтораста, да въ большомъ-то городѣ какія это деньги-съ!…

— Вѣроятно, работу нашла какую-нибудь.

Я постарался поскорѣе прекратить этотъ разговоръ, потому что Калинъ Калинычъ говорилъ съ трудомъ, да и мнѣ тяжело было обманывать этого несчастнаго, брошеннаго всѣми, старика. Мнѣ не хотѣлось совсѣмъ убивать его извѣстіемъ, что Евменія поступаетъ на сцену, и я перевелъ разговоръ на его болѣзнь.

— Что у васъ болитъ, Калинъ Калинычъ?

— Тамъ-съ… въ самомъ нутрѣ болитъ-съ… Точно стрѣлой-съ пронзило-съ… наскрозь!

— А докторъ у васъ былъ?

Калинъ Калининъ слабо улыбнулся и махнулъ рукой.

— Какой докторъ-съ… Отъ смерти лѣкарства нѣтъ-съ… Лучше доктора нѣтъ, какъ Господь Ботъ: на все Его святая воля-съ…

— А все же, Калинъ Калинычъ, не мѣшало бы пригласить доктора.

— Нѣтъ-съ, зачѣмъ же ихъ напрасно безпокоить-съ… Одинова приглашалъ и доктора… Только больно они у насъ горды на Старомъ заводѣ. Кабы у меня были деньги, тогда — другое дѣло, а то что я ему дамъ?… Осмотрѣлъ онъ меня, прописалъ рецептъ, фукнулъ себѣ подъ носъ и уѣхалъ…

— Какъ же вы лежите здѣсь одинъ?

— Нѣтъ-съ, я не одинъ… Василису Мироновну можетъ-быть помните-съ? Вторая мать для меня… Она кажиный день заходитъ ко мнѣ по два раза-съ, и накормитъ, и напоитъ.

— А о. Нектарій?

— Богъ съ нимъ совсѣмъ… Ему, вѣдь, некогда меня провѣдывать-то, — немного грустно проговорилъ старикъ. — А помните церковь-то? Совсѣмъ отстроена! Благодареніе Господу, святить скоро будутъ-съ… Архіерея ждутъ на Старый заводъ. Да-съ! Теперь мнѣ и помереть спокойно можно-съ. А знаете, кто церковь-то достраивалъ? — Аристархъ Прохорычъ, ей-богу-съ! И меня оттеръ совсѣмъ… Какъ его тогда ослобонили на судѣ, такъ онъ сейчасъ обѣщаніе-съ: «такъ и такъ, дострою церковь…» Ну, собирались они-таки долгонько-съ и мы тѣмъ временемъ все внутри отдѣлали: выщекатурили, иконостасъ поставили, начали крылосы отдѣлывать, а тутъ Аристархъ-Прохорычъ и вмѣшались… Такъ и пошло все вверхъ дномъ: и то не ладно, и это не такъ… А Аристархъ Прохорычъ твердитъ свое: ничего не пожалѣю, потому у меня обѣщаніе-съ!… Извѣстно, человѣкъ богатѣющій, все на свой счетъ давай заводить, деньгами такъ и сыплетъ, — ну, я и отсталъ, потому пѣшій конному не товарищъ… Обидно оно было маненько, что ужь все до конца было доведено, только бы освятить осталось, — ну, да и о. Нектарій говорятъ: «потерпи, — говорятъ, — Калинъ Калинычъ. Богъ, говорятъ, и твои труды видитъ, а теперь пусть, говорятъ, Гвоздевъ въ свою долю постарается». Ну, я и отсталъ-съ. Денегъ у меня нѣтъ, а что могъ, то все сдѣлалъ-съ!… А вотъ тутъ еще болѣзнь приключилась, — оно, значитъ, даже хорошо вышло, что во-время отсталъ… На все воля Божья-съ… Я не ропщу, — грѣхъ роптать…

Эти разговоры видимо волновали и утомляли Калина Калиныча: дыханіе его было тяжело и порывисто, только округлившіеся глаза смотрѣли не прежнимъ бѣглымъ взглядомъ, а спокойно и сосредоточенно, какъ у человѣка, приготовившагося къ чему-то великому и торжественному. Широкаго румянца на лицѣ Калина Калиныча и помину не было, носъ обострился и вытянулся. Замѣтивъ мой пристальный взглядъ, Калинъ Калинычъ съ слабой улыбкой посмотрѣлъ на себя, а потомъ заговорилъ:

— А вѣдь я-съ восемь пудовъ вытягивалъ-съ, ей-богу-съ! А теперь и трехъ пудовъ не вытяну… Пальцевъ въ шутку кубическимъ шаромъ называлъ-съ… Вотъ наша жизнь: сегодня — живъ, а завтра — нѣтъ ничего.

Я началъ прощаться со старикомъ, обѣщая зайти къ нему на дняхъ.

— А я ужь не знаю-съ какъ и благодарить мнѣ васъ, — шепталъ старикъ, глотая слезы, — Вотъ вы — чужой, а не забыли меня, старика, и вѣсточку мнѣ принесли… Спасибо, родной! Пришлось еще передъ смертью-то повидаться-съ…

— Что вы, Калинъ Калинычъ, зачѣмъ умирать!

— Нѣтъ-съ, я помру-съ, безпремѣнно номру-съ… Будетъ, пожилъ-съ. И во снѣ видѣніе мнѣ было…

У меня что-то защемило на душѣ отъ этихъ словъ и мнѣ сдѣлалось до слезъ жаль бѣднаго старика, не умѣвшаго жить, но встрѣчавшаго смерть съ тѣмъ спокойствіемъ, съ какимъ встрѣчаютъ ее только люди, съумѣвшіе честно прожить цѣлую жизнь и которымъ нечего бояться смотрѣть смерти прямо въ глаза.

— Вотъ только Венушки жаль, — заговорилъ старикъ, не выпуская моей руки. — Не умѣлъ я пристроить ее при жизни-съ… Погибнетъ она понапрасну съ своимъ карахтеромъ-съ… Вотъ ее только и жаль-съ… Прощайте-съ, можетъ не увидимся больше-съ.

— Перестаньте, Калинъ Калинычъ! Развѣ это кто-нибудь можетъ знать?

— А вотъ я знаю-съ… Да-съ. Было мнѣ сонное видѣніе-съ… Явился старецъ, а съ нимъ еще какіе-то люди; старецъ посмотрѣлъ, да на меня перстомъ и показалъ. «Этотъ!» — говоритъ. Я проснулся и понялъ, къ чему это онъ перстомъ на меня показалъ. Это онъ по душу по мою приходилъ-съ…

Все время моего посѣщенія я видѣлъ, что Калину Калинычу что-то хотѣлось сказать мнѣ, но старикъ все удерживался; когда я сталъ прощаться съ нимъ, онъ, не выпуская моей руки и улыбаясь, взволнованнымъ голосомъ проговорилъ:

— А помните судъ надъ Аристархъ-то Прохорычемъ? Тогда этотъ его адвокатъ, такой горластый, изъ себя толстый, еще Венушка звала его Неправеднымъ, сильно насъ обидѣлъ… Да-съ! А вѣдь онъ про Венушку-то тогда совершенно напрасно высказалъ такія слова-съ… Самъ послѣ заѣзжалъ и просилъ прощенія у меня-съ, ей-богу-съ! Такъ прямо и говоритъ: «извините меня Калинъ Калинычъ… Это, говоритъ, нужно было, чтобы выправить Аристархъ Прохорыча-съ!» А вѣдь они тогда душу изъ меня на судѣ-то выняли… Послѣ простилъ-съ… Можетъ это и въ самомъ дѣлѣ имъ нужно было, и Венушкѣ такъ сказалъ: «потерпи, потому самъ Господь терпѣлъ за насъ многогрѣшныхъ». А она только смѣется, — душа-то у ней вся въ меня… Да-съ! Напрасно тогда они обнесли на судѣ мою Венушку, совсѣмъ напрасно-съ.

Выходя отъ Калина Калиныча, на ветхомъ крылечкѣ его избушки я носомъ къ носу встрѣтился съ Василисой Мироновной, которая взбиралась по шатавшимся ступенькамъ съ какимъ-то узелкомъ въ рукахъ. Я сразу узналъ ее. Знаменитая раскольница не измѣнилась ни на волосъ за эти два года, только немного какъ будто потемнѣла, да большіе глаза смотрѣли еще строже. Одѣта она была въ свой неизмѣнный кубовый сарафанъ, а на головѣ былъ большой темный платокъ.

— Что, узналъ, востроногой? — съ улыбкой проговорила Василиса Мироновна, протягивая мнѣ руку.

— Да, узналъ.

— Калина приходилъ провѣдывать? Ненадеженъ онъ у насъ, того гляди — Богу душу отдастъ. Доняли они его этой церквой… Строилъ, строилъ, а теперь, какъ все готово, Гвоздевъ на себя все принялъ!… Развѣ это порядокъ? Вотъ съ этого нашъ Калинъ и пошелъ хворать… Охъ, грѣхи наши тяжкіе!…

— А гдѣ Савва Евстигнѣичъ? — спросилъ я.

— И Савва плохъ, — сурово отвѣчала раскольница.

— Отчего такъ?

— Да такія дѣла, выходитъ, подошли: сколько ни живи, а умирать все придется. Вонъ Калинъ — на что гладкій былъ, а теперь совсѣмъ въ худыхъ душахъ^[5]… Заходи какъ-нибудь, востроногой, въ мою избушку, — побесѣдуемъ.

XV.

Съ освященіемъ новой церкви вышелъ довольно курьезный случай. Дѣло въ томъ, что достраивалъ церковь Гвоздевъ. Ему хотѣлось принять владыку въ своемъ, только-что отстроенномъ, новомъ домѣ, для чего были уже сдѣланы всѣ необходимыя приготовленія. Такое посѣщеніе владыки имѣло большое значеніе для Гвоздева, потому что подняло бы его авторитетъ на небывалую высоту. Но въ это дѣло вмѣшался Печенкинъ. Хитраго старика кто-то научилъ перехватить владыку на дорогѣ и увезти въ свой домъ и такимъ образомъ оставить Гвоздева съ носомъ. Враги хотя и помирились давно, но Печенкину понравилась самая идея осрамить Гвоздева передъ цѣлымъ заводомъ. Сказано — сдѣлано. Гвоздевъ выѣхалъ встрѣчать владыку по той дорогѣ, по какой онъ обыкновенно пріѣзжалъ въ Старый заводъ, а Печенкинъ въ это время уже успѣлъ встрѣтить владыку и окольными дорогами провезъ прямо къ себѣ.

Въ день освященія церкви масса публики собралась въ каменныхъ палатахъ Печенкина. Конечно, въ числѣ гостей были Пальцевъ, Заверткинъ, Димитраки, «Министръ» и прочая братія.

Пока я предавался этимъ размышленіямъ, къ подъѣзду дома скоро подкатила пролетка Печенкина, на которой рядомъ сидѣли преосвященный и самъ Печенкинъ. Гвоздевъ и Печенкинъ подъ руки ввели владыку въ домъ и торжественно провели его прямо за столъ, гдѣ было уже все готово къ обѣду, а на хорахъ гремѣла музыка: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ»… За владыкой ввалилась архіерейская челядь; для нея былъ отведенъ особый столъ, въ отдѣльной комнатѣ, за исключеніемъ впрочемъ о. протодіакона. О. Нектарій бѣгалъ но залѣ маленькими шажками, улыбался, крѣпко пожималъ всѣмъ руки и постоянно вертѣлся на глазахъ у владыки, куда бы тотъ ни повернулъ свою голову. Преосвященный Питиримъ, старичокъ очень почтенной наружности, низенькій и крайне добродушный, улыбался такой доброй улыбкой, что невольно привлекалъ къ себѣ симпатію всякаго; онъ любилъ покушать, а главное — любилъ что-нибудь разсказывать и, особенно, слушать, какъ разсказываютъ другіе.

Публика долго, и съ шумомъ разсаживалась по мѣстамъ; владыка сидѣлъ между о. Нектаріемъ и Гвоздевымъ. Заверткинъ, Димитраки, Пальцевъ и «Мамочка» размѣстились за дальнимъ концомъ стола, окруживъ о. протодіакона, служившаго предметомъ общаго любопытства и вмѣстѣ съ тѣмъ для производства нѣкоторыхъ экспериментовъ.

— Развѣ, господа, молочка отъ бѣшеной коровы выпьемъ? — добродушно басилъ о. протодіаконъ, поправляя на груди полки распахнувшейся рясы.

— Это онъ коньякъ такъ зоветъ, — шепталъ Пальцевъ, подмигивая Заверткину.

— Былъ здѣсь одинъ человѣкъ, — говорилъ Заверткинъ, прищуривая лѣвый глазъ: — вотъ пилъ, такъ пилъ… Это былъ, о. протодіаконъ, одинъ адвокатъ, Праведный по фамиліи, такъ онъ…

Но о. протодіаконъ не могъ болѣе слушать Заверткина, потому что раскатился такимъ хохотомъ, что самъ владыка поинтересовался узнать причину этого гомерическаго смѣха.

— Вотъ, ваше преосвященство, надъ фамиліей смѣемся, — вставая, говорилъ о. протодіаконъ: — былъ, говорятъ, здѣсь какой-то адвокатъ: Пра-вед-ный…

— А вѣдь, дѣйствительно, очень странная фамилія, — соглашался владыка. — Очень странная… Пра-вед-ный, да?

— Очень странная фамилія, ваше преосвященство, — поддакивалъ о. Нектарій, какъ-то особенно склоняя голову на бокъ.

Между Заверткинымъ и Димитраки завязался горячій споръ по поводу того, кто можетъ больше выпить: о. протодіаконъ или адвокатъ Праведный; но этому спору суждено было кончиться ничѣмъ, потому что Пальцевъ въ самомъ интересномъ его мѣстѣ поднялся съ своего стула и проговорилъ, обращаясь къ владыкѣ:

— Ваше преосвященство, я долженъ сообщить вамъ пренепріятное извѣстіе: золотопромышленникъ, Иванъ Тимоѳеичъ Травкинъ, котораго вы хорошо знали, третьяго дня скончался…

— Какъ же это такъ… вдругъ?.. — проговорилъ владыка, съ недоумѣніемъ глядя на Гвоздева и о. Нектарія.

— А такъ, дѣйствительно, вдругъ, ваше преосвященство, скончался, — продолжалъ Пальцевъ. — Я его какъ разъ видѣлъ часа за два до смерти. Вхалъ мимо Махневскаго завода, а онъ идетъ на встрѣчу. Поздоровались… Онъ недавно былъ именинникъ, я и говорю ему, что слѣдовало бы подогрѣть стараго-то именинника. Онъ позвалъ меня къ себѣ, я и пообѣщалъ побывать у него на обратномъ пути. И дѣйствительно заѣзжаю, а онъ — на столѣ, и лежитъ какъ живой, совершенно какъ живой… Его кандрашка хватилъ, ваше преосвященство!

— Жаль, очень жаль Травкина, — качая головой, говорилъ владыка.

— А какой это благочестивый былъ человѣкъ, ваше преосвященство! — говорилъ о. Нектарій.

— Да, да… Я хорошо его помню. Жаль, очень жаль.

— Немного такихъ людей, ваше преосвященство, осталось, — говорилъ Гвоздевъ.

— Немного, очень немного… Да, немного.

— Пр-римѣрный хр-ристіанинъ, ваше пр-рео-освященство! — вставилъ свое слово «Министръ», сильно вытягивая свою длинную шею.

О. Нектарій хотѣлъ прибавить еще что-то о добродѣтеляхъ покойнаго, но въ это время показавшаяся въ дверяхъ коротенькая и толстая фигурка заставила невольно всѣхъ оглянуться, а потомъ посмотрѣть на Пальцева, который, какъ ни въ чемъ ни бывало, что-то шепталъ на ухо о. протодіакону.

— Благословите, ваше пьеосвященство, — заговорилъ вошедшій, какъ шаръ подкатываясь къ владыкѣ.

— Какъ же это?.. Кажется… — шепталъ владыка, не рѣшаясь дать благословеніе, но о. Нектарій что-то шепнулъ ему на ухо, и владыка благословилъ, проговоривъ добродушно: — А мы тебя, Иванъ Тимоѳеичъ, здѣсь совсѣмъ было похоронили…

Общій взрывъ неудержимаго хохота долго стоялъ въ залѣ: вошедшій и былъ тотъ самый Травкинъ, про котораго только-что сейчасъ разсказывалъ Пальцевъ. Владыка не только не разсердился за эту шутку, но долго смѣялся вмѣстѣ съ другими, покачивая своей головой.

— Онъ, ваше пьеосвященство, всегда что-нибудь такое пьидумаетъ, — жаловался Травкинъ, указывая рукой на Пальцева, — пьяво, ваше пьеосвященство… Онъ всегда пьивьетъ язные пустяки!

Всѣ долго хохотали надъ выдумкой Пальцева, который смѣялся вмѣстѣ съ другими и даже упрекалъ Травкина:

— Ты, ангелъ мой, совсѣмъ подвелъ меня… Развѣ такъ дѣлаютъ порядочные люди?

Весь обѣдъ прошелъ самымъ оживленнымъ образомъ. Владыка улыбался, слушалъ и даже самъ разсказалъ нѣсколько очень увеселительныхъ анекдотовъ, изъ которыхъ одинъ привелъ всю публику въ полный восторгъ.

— Разъ я объѣзжалъ свою эпархію, — разсказывалъ владыка. — Въ одномъ селѣ… кажется… О. протодіаконъ, не помните ли вы, въ какомъ это было селѣ?

— Въ селѣ Березовскомъ, ваше преосвященство! — отвѣчалъ о. протодіаконъ, знавшій наизусть всѣ анекдоты владыки и даже тотъ неизмѣнный порядокъ, въ какомъ они слѣдовали одинъ за другимъ.

— Да, да… Припоминаю: это дѣйствительно было въ селѣ Березовскомъ, — продолжалъ владыка съ своей добродушной улыбкой. — Священникъ этого села и представляетъ мнѣ одного псаломщика. Какъ же его звали?… Позвольте… О. протодіаконъ, не помните ли вы, какъ звали того псаломщика?

— Асклипіодотъ, ваше преосвященство!

— Да, да… Припомнилъ: дѣйствительно, Асклипіодотъ… Священникъ представляетъ его мнѣ и говоритъ, что онъ примѣрной нравственности и желаетъ занять вакантное мѣсто діакона при церкви села Березовскаго… Кажется, такъ, о. протодіаконъ?

— Точно такъ, ваше преосвященство!

— Я проэкзаменовалъ его, заставилъ пропѣть, а потомъ и спрашиваю: "ты, Асклипіодотъ, очень желаешь быть діакономъ? Онъ мнѣ и отвѣчаетъ… Да, да… Позвольте, что же онъ такое мнѣ отвѣчаетъ? Позвольте… О. протодіаконъ, не помните ли вы, что онъ мнѣ отвѣчалъ?

— Псаломщикъ Асклипіодотъ отвѣчалъ вашему преосвященству, что «всякій человѣкъ желаетъ быть діакономъ!»

— Ахъ, да, да… Дѣйствительно, такъ: «всякій человѣкъ, ваше преосвященство, желаетъ быть діакономъ». Ха-ха-ха!

Надъ этимъ анекдотомъ смѣялись больше, чѣмъ надъ смертью Травкина: густымъ басомъ, откровенно, хохоталъ о. протодіаконъ, добродушно смѣялся съ нимъ «Мамочка», хихикали Димитраки, Заверткинъ и Пальцевъ, и смѣялся, именно смѣялся, о. Нектарій, — смѣялся всѣмъ своимъ упитаннымъ существомъ, смѣялся до слезъ, каждою каплей своей крови, какъ умѣютъ смѣяться невинные младенцы, когда нянька имъ скажетъ: «агу». Это была даже не картина, а какая-то музыка. Въ восторгѣ отъ анекдота, о. Нектарій разцѣловалъ руки владыки и подобострастно спрашивалъ со слезами на глазахъ:

— Всякій человѣкъ, ваше преосвященство, хочетъ быть діакономъ?. О… ха-ха-ха!…

— Да, да! Такъ и говоритъ: всякій человѣкъ, ваше преосвященство, хочетъ быть діакономъ, — добродушно повторялъ владыка свой анекдотъ.

Лакеи въ бѣлыхъ перчаткахъ подавали одно кушанье за другимъ. На первомъ планѣ, конечно, была рыба самая разнообразная и во всякихъ формахъ: уха изъ живыхъ харюзовъ, трехпудовой осетръ, сваренный цѣликомъ, какъ его создала мать-природа, тальмени съ розоватымъ, нѣжнымъ мясомъ, семга и еще цѣлый рядъ рыбъ, названіе которыхъ я не упомню. Все это, сваренное или зажаренное, прошпигованное мудреными начинками и приправленное остроумнѣйшими соусами изъ трюфелей, грецкихъ орѣховъ, анчоусовъ, съ сливками, капорцами и тому подобными премудростями, подавалось на столъ, съѣдалось и сейчасъ же замѣнялось какимъ-нибудь новымъ кушаньемъ. Гостей было человѣкъ двѣсти, такъ что нужно было очень много всякой снѣди, чтобы наполнить эти двѣсти провинціальныхъ желудковъ, какъ извѣстно, чувствительныхъ не столько къ качеству съѣдаемаго, сколько къ его количеству. Печенкинъ оказался чудо-хозяиномъ и своимъ недремлющимъ окомъ зорко слѣдилъ, чтобы ни одинъ ротъ не оставался безъ работы и чтобъ у каждаго прибора рюмки стояли полными.

Обѣдъ продолжался очень долго; пили всѣ и за все, что только существуетъ подъ луной. Владыка очень утомился этимъ длиннымъ и торжественнымъ обѣдомъ и скоро удалился на свою половину, чтобы предаться необходимому отдохновенію, но оставшаяся публика и не думала уходить.

— Вы слышали, Грѣхова дебютируетъ на петербургской сценѣ, — говорилъ какой-то голосъ въ толпѣ, — и, говорятъ, съ успѣхомъ дебютируетъ?…

— Кто дебютируетъ? — спрашивалъ совсѣмъ пьяный Заверткинъ, пошатываясь на мѣстѣ и распуская слюни по жилету, — Евменія, да? О, это была страстная женщина!… Да, да, очень стр-растная женщина!… Съ огонькомъ бабенка, — да, съ огонькомъ… Разъ мнѣ случилось ѣздить съ ней, — по пути прокатиться взялъ ее… О, очень весело провели время!… Двѣ ночи кутили… Съ огонькомъ дѣвчонка была!…

Вечеромъ этого многознаменательнаго дня я сидѣлъ въ общей залѣ «Магнита» и отъ нечего дѣлать перебиралъ старыя газеты. Часовъ около девяти вечера на лѣстницѣ послышался глухой топотъ, точно кто-нибудь въѣзжалъ на лѣстницу на лошади. Дѣло скоро объяснилось: въ общую залу нетвердыми шагами ввалилась почтенная компанія, состоявшая изъ «Министра», Заверткина и Димитраки, обнявшихся какъ три брата и взаимно поддерживавшихъ другъ друга. Несмотря на эти трогательныя усилія, почтенная компанія едва могла попасть въ двери. За ними, тоже обнявшись, шли Пальцевъ и Травкинъ; они держались на ногахъ только потому, что сильно навалились другъ на друга. Травкинъ, этотъ «примѣрный христіанинъ», но словамъ «Министра», теперь еле-еле шевелилъ заплетавшимся языкомъ и все повторялъ одну и ту же фразу:

— Пьяво, Пайцевъ, ты вьешь, все вьешь, а я тебя все-таки юбью…

— Мы об-бѣдали у Гвоздева съ пр-реосвященнымъ! — заявлялъ Заверткинъ, увидавъ меня и выдѣлывая своими вихлястыми ногами самые замысловатые вензеля.

Почтенная компанія прослѣдовала благополучно до буфета и расположилась, гдѣ попало, въ такихъ позахъ, какъ будто всѣхъ ихъ сдуло вѣтромъ. Одинъ Димитраки еще настолько сохранилъ присутствіе духа, что потребовалъ очищенной. Но бѣдный «Министръ» лежалъ на полу безъ всякаго движенія, какъ оглушенная рыба, мычалъ и совершенно напрасно старался объяснить что-то «посредствомъ перстовъ».

Заверткинъ ухитрился какъ-то подняться на четвереньки и, въ этой трогательной позѣ, пропѣлъ надъ распростертыми на землѣ тѣлами своихъ друзей извѣстные куплеты:

Ужь мы пили, пили, пили,

Ужь мы ѣли, ѣли, ѣли…

На другой день послѣ освященія церкви кто-то тихо постучалъ въ мой нумеръ. Отворивъ дверь, я увидѣлъ знакомаго мнѣ Гришутку, который былъ въ числѣ старателей на Балагурихѣ. Мальчикъ очень выросъ въ эти два года, но лицо осталось попрежнему серьезнымъ. Увидѣвъ меня, онъ проговорилъ:

— Василиса Мироновна велѣла тебѣ сказать, что Калинъ умеръ сегодня ночью.

— И больше ничего?

— Ничего.

Это извѣстіе сильно опечалило меня, и я, одѣвшись, отправился въ избушку Калина Калиныча, чтобъ отдать послѣдній христіанскій долгъ этому доброму существу. Я услышалъ монотонное чтеніе надъ покойникомъ, а изъ оконъ избушки такъ и валилъ клубами синій дымъ ладана. Покойникъ лежалъ на столѣ:, надъ нимъ читала своимъ пѣвучимъ голосомъ Василиса Мироновна; у печки, на небольшой деревянной лавочкѣ, сидѣли двѣ старухи, недружелюбно посмотрѣвшія на меня.

«Пришлецъ есмь азъ на земли, — читала Василиса Мироновна своимъ ровнымъ, невозмутимымъ голосомъ, — умножися на мя неправди гордыхъ, азъ же всѣмъ сердцемъ испытаю заповѣди твоя, Господи…»

Лицо покойника не было закрыто и на немъ застыло неземное спокойствіе; щеки осунулись; на глазахъ были положены мѣдныя копѣйки; чтобы не отваливалась нижняя челюсть, лицо было подвязано бѣлымъ платкомъ. Прочитавъ псаломъ, Василиса Мироновна подошла ко мнѣ и тихо проговорила:

— Вотъ и Калинъ приказалъ долго жить…

Мнѣ показалось, что въ глазахъ Миронихи блеснули двѣ слезинки, но, замѣтивъ мой пытливый взглядъ, она быстро отвернулась и тяжело вздохнула.

XVI.

Черезъ два мѣсяца послѣ смерти Калина Калиныча я случайно встрѣтился на улицѣ съ Василисой Мироновной. Она была чѣмъ-то встревожена.

— Ты бы зашелъ какъ-нибудь въ мою избушку, — проговорила она. — Дѣло есть до тебя…

— Какое?

— А вотъ увидишь, когда придешь, — уклончиво отвѣтила раскольница.

Мнѣ давно хотѣлось побывать въ избушкѣ Василисы Мироновны, а теперь «закинулось задѣлье», и вечеромъ я отправился въ дальній конецъ Стараго завода.

Домикъ Василисы Мироновны стоялъ на концѣ Болотной улицы, гдѣ начинались маленькія избы и лачужки предмѣстья. Снаружи это былъ кокетливо чистенькій домикъ, обшитый тесомъ, съ зелеными ставнями и бѣлою трубой. Маленькая калитка вела на широкій дворъ, который, какъ у всѣхъ раскольниковъ, сверху былъ покрытъ отличной тесовою крышей съ нѣсколькими слуховыми окнами, откуда падало свѣта какъ разъ настолько, чтобы не разбить себѣ лба. Полъ во дворѣ былъ деревянный; кругомъ тянулись какіе-то амбары, хлѣвы, новенькій сарай; вездѣ чистота была поразительная, какъ въ комнатѣ, хотя было что-то тяжелое во всей этой обстановкѣ, походившей на деревянную крѣпость. Гремя желѣзною цѣпью, отчаяннымъ лаемъ заливалась громадная собака, стоившая десяти уличныхъ сторожей. Широкое русское крыльцо съ точеными столбиками, поддерживавшими небольшой навѣсъ, вело въ маленькія свѣтлыя сѣни, раздѣлявшія домикъ Василисы Мироновны на двѣ избы — переднюю, въ которой собственно жила Василиса Мироновна, и заднюю, въ которой помѣщалась моленная. Деревянныя стѣны были вымыты поразительно чисто, полы устланы своедѣльщиной — половиками, а въ передней избѣ былъ постланъ дешевый тюменскій коверъ. Налѣво отъ двери стояла бѣлая русская печь, какъ и въ избушкѣ Калина Калиныча, отдѣленная отъ остальной избы крашеной перегородкой. Вокругъ стѣнъ тянулись деревянныя лавки, въ переднемъ углу стоялъ выкрашенный синею краской столъ, надъ дверями были навѣшаны крашеныя полати. Въ переднемъ углу красовался большой зеленый кіотъ съ старинными образами, предъ которыми теплилась неугасимая лампада. Когда я вошелъ въ эту комнатку, свѣтленькую, какъ игрушка, въ переднемъ углу, облокотившись на столъ, сидѣлъ Савва Евстигнѣичъ, не поднявшій даже головы при моемъ появленіи; голосъ Василисы Мироновны, что-то дѣлавшей за перегородкой, заставилъ старика очнуться, и онъ пристально посмотрѣлъ на меня своимъ единственнымъ окомъ.

— Милости просимъ, дорогой гость, — звонко говорила Василиса Мироновна, показываясь изъ-за перегородки съ засученными рукавами рубашки, обнажившими сильныя, загорѣлыя руки. — Садись, такъ гость будешь. Узнаешь гостя, Савва? — обратилась она къ старику, который продолжалъ сосредоточенно наблюдать меня.

— Узналъ… Какже, узналъ, — глухо отвѣчалъ старикъ. — Помню, на Балагурихѣ ночевалъ у насъ въ балаганѣ…

Усадивъ меня въ передній уголъ, напротивъ старика, раскольница на нѣкоторое время исчезла изъ комнаты и появилась нагруженная снѣдями и брашномъ. Весело разговаривая, она ставила на столъ тарелки съ черной икрой, прошлогодними рыжиками, балыкомъ, ягодами, изюмомъ, пряниками и двѣ бутылки — одну съ водкой, другую съ душистой наливкой изъ княженики.

— Угощать-то мнѣ тебя нечѣмъ, да и не умѣю я это по-господски дѣлать, — немного кокетливо говорила Василиса Мироновна, какъ бы напрашиваясь на комплиментъ. — Ужь не взыщи на нашемъ мужицкомъ угощеньи!… Созвать-то я созвала тебя, а угощать и не умѣю. Выкушайте-ка вотъ по рюмочкѣ…

Раскольницы и начетчицы больше не было, а была домовитая хозяйка, угощавшая отъ трудовъ рукъ своихъ, и было что-то трогательное въ этой метаморфозѣ: такъ и вѣяло чѣмъ-то патріархальнымъ отъ этой высокой женской фигуры, угощавшей насъ съ такимъ трогательнымъ смиреніемъ и ветхозавѣтной простотой. Старикъ выпилъ рюмку водки, а я рюмку наливки, которая была необыкновенно ароматна.

— Покойникъ Калинъ любилъ эту наливку, — говорила раскольница, указывая на штофикъ съ наливкой. — А какъ онъ умеръ хорошо: точно просвѣтлѣлъ вдругъ и все такъ обстоятельно говорилъ!… Только предъ самымъ отходомъ душа въ немъ встосковалась, больно плакалъ: дочери, слышь, жаль, — погибнетъ безъ него…

— Добрѣющей души былъ человѣкъ, — проговорилъ старикъ.

— Этакихъ простецовъ больше не осталось, — съ тяжелымъ вздохомъ прибавила раскольница. — И до самой послѣдней минуты все въ памяти былъ, все разговаривалъ, а потомъ вытянулся немного и — конецъ.

Василиса Мироновна видимо ухаживала за старикомъ, который или былъ боленъ, или чѣмъ-нибудь сильно разстроенъ. Поболтавъ еще минутъ десять, Василиса Мироновна поднялась съ своего мѣста и, поправивъ платокъ, проговорила:

— А я схожу тутъ недалеко въ сосѣди… У бабы волосъ дологъ, да умъ коротокъ: позвала я тебя, а выходитъ понапрасну, — пожалуй, и подумаешь неладно обо мнѣ. Вы тутъ побесѣдуйте, а я живымъ духомъ схожу. Такъ ты ужь посиди здѣсь, — обратилась ко мнѣ еще разъ Мирониха. — Я живымъ духомъ…

Оставшись вдвоемъ, я долго не зналъ, о чемъ разговаривать со старикомъ, а онъ молчалъ, погрузившись въ тяжелое раздумье, и, кажется, совсѣмъ забылъ о моемъ присутствіи. Онъ выпилъ уже нѣсколько рюмокъ водки и замѣтно покраснѣлъ.

— А что, Савва Евстигнѣичъ, какъ вашъ ширфъ на Балагурихѣ? — спросилъ я старика, чтобы начать разговоръ.

— Какой ширфъ?

— Ну, да помните, который вы тогда били при мнѣ…

— Ахъ, да… Пустое дѣло, — бросилъ скоро! Да и не къ чему, — съ тихою грустью проговорилъ старикъ, опуская голову. — Вѣдь «Разбойника» -то у меня украли.

— Какъ такъ?

— Украли, зломанники! Погубили меня, разорили…

Старикъ неожиданно заплакалъ своимъ единственнымъ глазомъ.

— А, вѣдь, я тебя вспоминалъ, не одинъ разъ вспоминалъ, — утирая слезы, заговорилъ старикъ. — Помнишь, я тебѣ сказывалъ, какъ кыргыза-то убилъ, а ты мнѣ тогда еще сказалъ, что какъ мнѣ его не жаль… Ты тогда ушелъ, а мнѣ это и пади на умъ. Оказія: и работаю, и молюсь, а кыргызъ все съ ума нейдетъ. Не повѣришь, сна лишился, отъ хлѣба отбился, а все это было къ тому, что пропасть моему «Разбойнику». Къ тому, значитъ, и о кыргызѣ эдакъ думалъ… И эпитимію на себя накладывалъ, чтобы замолить грѣхъ, и обѣщанія давалъ, — ничего не помогало! Только одна Василиса Мироновна и отмаливала! Какъ помолится, такъ будто маненько и полегчаетъ.

— Какъ же у тебя «Разбойника» -то украли?

Савва Евстигнѣичъ долго молчалъ; видимо, что ему трудно было разсказывать подробности этого страшнаго для него дѣла.

— Разскажу я тебѣ это дѣло по порядку, — началъ старикъ. — Связался тогда я съ этой Балагурихой, лѣто-то простарался, а толку не могъ добиться… А надо тебѣ сказать, и на Балагурихѣ я работалъ только для видимости, для отвода глазъ, потому въ тѣ поры ходилъ слухъ, что будетъ новый исправникъ и за нами сильно слѣдили.

— Какъ такъ? — невольно спросилъ я.

— Ну, да ужь слово вылетѣло — не поймаешь, да и дѣло прошлое, да и мнѣ-то теперь все равно: не пойдешь вѣдь на меня доносить? Вѣдь у насъ на Старомъ заводѣ займуются золотомъ-то: доносить, такъ на всѣхъ…

— Что вы, Савва Евстигнѣичъ!

— Проболтнулся я тебѣ, — надо, значитъ, разсказывать все. Видишь, въ чемъ дѣло: всѣ мы грѣшны да Божіи. Золотомъ жили. Только съ этимъ золотомъ — ухъ какъ опасно!… А тутъ какъ съ неба и свались ко мнѣ «Разбойникъ»… Эхъ, что это только за лошадь была!… Огонь, а не лошадь… Ты и во снѣ не видывалъ такихъ лошадей, да и не слыхивалъ, да никто тебѣ и не повѣритъ, что на свѣтѣ кони такіе бываютъ… Одно слово — «Разбойникъ», разбойничья лошадь! Я вотъ тебѣ разскажу, какія мы съ нимъ дѣла обдѣлывали, а ты ихъ хоть кому разсказывай — не повѣрятъ, въ глаза осмѣютъ!… Отъ Стараго завода до Ирбита лѣтомъ верстъ съ двѣсти, а зимой, малыми дорогами, верстъ сотня, а ярмарка-то въ Ирбитѣ бываетъ зимой… Понялъ?

— Ну, такъ слушай. На этой ирбитской ярманкѣ и сбываютъ золото, потому тутъ съѣзжаются разные такіе азіяты, съ шарманками тамъ, съ пуговками, съ мыломъ, — ну, понимаешь, все это для отводу глазъ только! Китайцы тоже не брезгаютъ нашимъ золотомъ-то, только несуразный народъ: ты съ нимъ каши не сваришь; а вотъ бухарцы да армянцы — тѣ и насъ за поясъ заткнутъ!

Старикъ немного помолчалъ, а потомъ, вздохнувъ и выпивъ рюмку, спросилъ меня:

— Ну-съ, на чемъ, бишь, я остановился?

— На армянахъ, Савва Евстигнѣичъ.

— Да, да, точно на армянцахъ… Такъ вотъ въ ярманку-то до Ирбита отъ насъ сто верстъ. Исправникъ, али становой тамъ ужь знаетъ, что старозаводскіе безпремѣнно золото повезутъ на ярманку, и караулитъ: помельче кого, вродѣ нашего брата — въ острогъ, а покрупнѣе — оберетъ, какъ липку, да и пуститъ въ одной рубашкѣ. Извѣстно, кто этими дѣлами занимается — тоже народъ прожженный, ходятъ босикомъ, а слѣды въ сапогахъ, да все-таки трудно увернуться, — мѣста наши маленькія, всѣхъ по пальцамъ знаютъ, а чуть началъ пошире жить, торговать, сейчасъ ужь его и подъ шапку. А когда попался въ мои руки «Разбойникъ», поѣздилъ я на немъ первую зиму, вижу, лошадь какъ есть золотая. Не повѣришь, я нарочно на «Разбойникѣ», для пробы, ѣзжалъ въ одну ночь въ Ирбитъ-то и обратно, ей-богу! Только два дня ужь я его къ этому готовлю, все мучаю, а предъ самой поѣздкой съ самаго утра на немъ гоняю до мыла. Потомъ часа за три до сумерекъ привяжу его къ столбу, простоится онъ такимъ манеромъ часа три, дамъ ему два ломтя хлѣба съ солью, посажу въ санки Гришутку, — помнишь, на Балагурихѣ-то, — да и въ путь. Къ полуночи Гришутка въ Ирбитѣ привяжетъ «Разбойника» къ столбу, дастъ два ломтя хлѣба съ солью, стаканъ водки вольетъ ему въ глотку, да въ ту же ночь обратно и пріѣдетъ на Старый заводъ, къ утру, къ самому эдакъ разсвѣту. Въ ночь-то, значитъ, двѣсти верстъ и сдѣлаетъ… Скажи-ко кому, да тебѣ никто въ жизнь не повѣритъ! Вотъ какая была лошадь… Вотъ когда ярманка-то начнется, зараньше прикопишь золотца, да въ одну ночку и свезешь въ Ирбитъ-то, а къ утру — дома: денежки въ карманѣ, придраться нельзя, потому устроишь такъ, чтобы съ вечера-то всѣ тебя на заводѣ видѣли.

Старикъ низко, низко свѣсилъ голову и долго молчалъ, пока я не вывелъ его изъ этого состоянія своимъ вопросомъ:

— Какъ же у тебя украли такую лошадь, Савва Евстигнѣичъ?

— А ужь такъ, по грѣхамъ Господь наказалъ, — заговорилъ старикъ спокойно и со смиреніемъ. — Сплю это я разъ лѣтомъ, таково крѣпко сплю, только слышу — въ окно мнѣ — тукъ, тукъ! Кого тамъ, думаю, нелегкая принесла? Отворилъ окно: сосѣдъ. «Чего тебѣ?» — «А ты, говоритъ, ничего не знаешь?» — «Нѣтъ, говорю, ничего не знаю». — «Да вѣдь у тебя лошадь-то, говоритъ, украли»… Какъ это онъ мнѣ вымолвилъ, такъ меня ровно обухомъ по головѣ, и свѣтъ изъ глазъ выкатился! Выскочилъ на дворъ, въ конюшню, — нѣтъ… Ахъ, оказія, думаю, — куда дѣлась лошадь? Ворота всѣ на запорѣ… Такъ, думаешь, какъ они увели лошадь? — А взяли, разобрали крышу да черезъ крышу на веревкахъ и вытащили. А собака, можетъ, помнишь, которая на Балагурихѣ со мной была, Куфтой звали? — окормили ее… Выхожу я за ворота къ сосѣду, а самого такъ и пошатываетъ, точно я пьяный совсѣмъ. «Что, говорю, теперь дѣлать…» А въ глазахъ такъ столбы и ходятъ… А сосѣдъ и говоритъ: «надо, говоритъ, толкнуться къ Евгѣшкѣ, — нёкому окромя его такую штуку выкинуть!» Прихватили мы еще человѣкъ трехъ и — къ Евгѣшкѣ. Помолитвовались подъ окномъ, спрашиваемъ хозяина: надо, молъ, поговорить. Выходитъ Евгѣшка къ намъ за ворота, тутъ мы его и приняли… Побили, побили мы его тутъ, — запирается, собака: знать ничего не знаю, вѣдать не вѣдаю. Дѣло было зимнее. Связали мы его по рукамъ, да за ноги-то и привязали къ санямъ, а двое на него, да такимъ манеромъ черезъ весь заводъ и проѣхали, а потомъ-на рудникъ, верстахъ въ восьми отъ Стараго-то завода. Пріѣхали туда. У Евгѣшки спина въ лоскутьяхъ, такъ мясо клочьями и виситъ, а все запирается… Тутъ мы взяли да внизъ головой его и спустили въ шахту: «сказывай, а то тутъ тебѣ и конецъ!» Покаялся…

— Что же вы сдѣлали потомъ съ этимъ Евгѣшкой?

— А сдѣлали мы съ нимъ вотъ что: онъ сказалъ, что моя лошадь въ Огневой, — такъ, деревнюшка тутъ есть, въ семи верстахъ отъ Стараго завода, плуты на плутахъ живутъ. Мы Евгѣшку на дровни да въ Огневу, прямо къ тому мужику, на котораго онъ показалъ, а его и слѣдъ простылъ. Спросили хозяйку: «точно, говоритъ, была лошадь, да только увели». Дѣлать нечего, потеребили маненько для памяти бабенку, да съ пустыми руками и пріѣхали на Старый заводъ, а Евгѣшку опять по-за санямъ тащили, да у его дома и бросили замертво…

— Что же потомъ съ нимъ было?

— А извѣстно: собакѣ — собачья и смерть. Хозяйка позвала лѣкаря, а лѣкарь станового… Становой-то посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на Евгѣшку, да и говоритъ: «дураки, ангелъ мой, говоритъ, и тѣ, что Евгѣшку-то, слышь, били, — надо бы, говоритъ, его до смерти». Такъ бы и слѣдовало, да пожалѣли мы-то его, варнака, только маненько поучить хотѣли… На третій день онъ такъ и померъ безъ языка.

— Отчего же вы не отвели Евгѣшку къ становому, когда его поймали?

— Къ становому?… Что ты, милый человѣкъ, да у станового-то онъ можетъ съ тыщу разовъ бывывалъ, да разѣ ты его проймешь этимъ? — Ни въ жисть! Становой къ мировому, мировой на высидку и — конецъ всему дѣлу. А нашему брату отъ ихъ, варнаковъ, разоренье, да еще худую славу пущаютъ на весь Старый заводъ, — дескать, тамъ что ни есть несосвѣтимые^[6] плуты живутъ… Мы ихъ въ ту весну еще четверыхъ уходили, конокрадовъ-то, — больно шалить зачали.

— Что же, ты не разыскивалъ больше лошадь?

— Какъ не разыскивать!… Разыскивалъ. Почитай все время разыскивалъ, только понапрасну время терялъ, потому они «Разбойника» въ степи угнали. И деньги раздавалъ нищей братіи, и на обители подавалъ, и въ скиты денегъ-то охапкой посылалъ, — ничего не беретъ: нѣтъ моего «Разбойника» — и шабашъ!.. Денегъ-то, которыя нажилъ онъ мнѣ, еще много осталось, да друга-то сердечнаго не сѣало!… Вотъ я и ѣзжу все, да отъискиваю его.

XVII.

— Иди-ко сюды! — поманила меня Василиса Мироновна, пріотворивъ дверь въ переднюю избу. — Я тебѣ покажу одну штучку.

Мы вошли въ сѣни. Василиса Мироновна отворила дверь въ заднюю избу и дала мнѣ дорогу. Издали мелькнула неугасимая лампада, которая теплилась передъ цѣлымъ иконостасомъ изъ старинныхъ образовъ. На меня пахнуло роснымъ ладаномъ и запахомъ восковыхъ свѣчъ и деревяннаго масла.

— Не признаешь-ли? — спрашивала раскольница, указывая рукой на какую-то женщину въ черномъ платкѣ.

Я немного даже отшатнулся назадъ: предо мной сидѣла Евменія. На ней надѣтъ былъ косоклинный раскольничій сарафанъ съ глухими проймами, ситцевый, подвязанный въ подмышкахъ, передникъ, бѣлая миткалевая рубашка. Голова была повязана темнымъ ситцевымъ платкомъ, сильно надвинутымъ на глаза; изъ-подъ платка выбивалось нѣсколько прядей бѣлокурыхъ волосъ; болѣзненно-пристальнымъ взглядомъ смотрѣли совсѣмъ округлившіеся сѣрые глаза.

— Здравствуйте, — проговорилъ я, протягивая руку.

— Здравствуйте… — какъ-то неохотно отвѣтила Евменія. — Что вы на меня глазасто вытаращили?

— Помилуйте, Евменія Калиновна, что это за маскарадъ такой?

— Маскарадъ?… Вы думаете, что это — маскарадъ?… Нѣтъ, настоящій маскарадъ кончился, — будетъ! — При послѣднихъ словахъ Евменія хрустнула пальцами и засмѣялась злымъ смѣхомъ.

— Вы давно изъ Петербурга?

— Право, не помню хорошенько… Василиса Віироновна, когда я пришла къ вамъ?

— Третьева дни, милушка, третьева дни… Этакъ подъ вечеръ будетъ, — отвѣчала раскольница, складывая свои руки на груди.

— Вотъ къ ней подъ началъ поступаю, — проговорила Евменія, вскидывая глазами на Василису Мироновну. — Въ горы скоро уйдемъ, въ скиты… Помните стихи Гейне?

Въ горы отъ васъ ухожу я,

Въ горы, гдѣ набожны люди,

Гдѣ весело птицы щебечутъ,

Гдѣ гордо проносятся тучи…

Меня совсѣмъ изумила встрѣча съ Евменіей въ этой обстановкѣ, которая представляла такой рѣзкій контрастъ съ тѣмъ, что я видѣлъ какихъ-нибудь полгода назадъ въ клубѣ художниковъ. Распрашивать Евменію прямо о причинахъ ея появленія въ Старомъ заводѣ я не рѣшался, предоставляя ей самой высказаться. Послѣ короткаго разговора ни о чемъ Евменія кинула мнѣ вызывающую фразу:

— Что же вы меня не спрашиваете, зачѣмъ я уѣхала изъ распрекраснаго Петербурга? Можетъ-быть опасаетесь повредить мои нервы?… Ха-ха-ха!…

Точно вспомнивъ что-то, она быстро оборвала смѣхъ и уже серьезнымъ тономъ проговорила:

— Вы, батенька, пожалуйста, не смотрите на меня какъ на жаръ-птицу… У меня, вѣдь, дѣйствительно, тово, неладно съ первой. Я поэтому больше и инкогнито сюда заявилась. Не хотѣлось ни съ кѣмъ встрѣчаться изъ старыхъ знакомыхъ. Отдохнуть хочется. Устала.

Евменія при послѣднихъ словахъ нѣсколько разъ сухо кашлянула.

— Видите, бронхитъ на память о Петербургѣ привезла…

— Молочко-то ты выпила? — спрашивала Василиса Мироновна.

— Выпила… Спасибо, голубушка, на молочкѣ. Мужикъ за спасибо три года работалъ… Ну, а что Савва? — спросила Евменія, беззаботно встряхнувъ головой. — Все еще, небойсь, дуется… Скажи ему, что я не сержусь на него.

— Вотъ, подумаешь, связался старый съ малымъ, — полушутя, полусерьезно проговорила Василиса Мироновна, обращаясь собственно ко мнѣ. — Не беретъ ихъ миръ — и кончено… Никакъ это вчерась за ужиномъ было… Вѣдь чуть они не разодрались, ей-богу!… Эта стрекоза-то давай старика своими цигарками дразнить, а тотъ и войди въ сердце. И смѣхъ, и горе… О-о-хо-хо!… Теперь и сидятъ по разнымъ угламъ, какъ кошка съ собакой.

— А я очень люблю Савву, — откровенно призналась Евменія. — Онъ такой славный старикъ и такъ смѣшно о своей лошади тоскуетъ… Потѣха!… Мы съ нимъ послѣ завтра — шабашъ! — въ скиты отправляемся. Дорогой помиримся…

— Вы долго думаете пробыть здѣсь? — спросилъ я.

— Я-то?… Гмъ… Я пріѣхала, надо полагать, совсѣмъ, --отвѣтила Евменія и задумалась. — Доктора проклятые все мутятъ, — прибавила она съ улыбкой. — Насказали мнѣ такихъ четверговъ съ недѣлей, что ложись да умирай: и въ груди неладно, и нервы, и ностальгію приплели. Да, вѣдь, вы еще не знаете ничего… Ха-ха-ха! Праведный-то — помните? — формальное предложеніе мнѣ сдѣлалъ, да-а!… Да вы только представьте себѣ такую комбинацію: я и — m-r Праведный… Нечего сказать, примѣрная пара — свинья съ пятіалтыннымъ!…

— Оно и лучше бы, ежели бы въ законъ вступить, — замѣтила степенно Василиса Мироновна. — А то не знаешь, къ чему тебя и примѣнить: ни ты баба, ни ты дѣвка…

— Этого, Василиса Мироновна, я и сама не знаю, къ чему себя примѣнить… Теперь вотъ по старой вѣрѣ хочу пойти, кануны говорить стану по покойникамъ, да неугасимую читать.

— Не таранти языкомъ-то!… Больно онъ у тебя востёръ… Еще покойничекъ Калинъ Калинычъ какъ бывало жалился на тебя за язычокъ-отъ!

— Да, да… Я его до слезъ даже доводила, — припоминала Евменія съ задумчивой улыбкой.. — А знаете, — прибавила она, — какой удивительный случай со мной вышелъ… Какъ я узнала, что отецъ умеръ, мнѣ вдругъ такъ сдѣлалось его жаль, что и разсказать не умѣю. Дня три проплакала, а потомъ не могу его забыть, и кончено… Я только теперь его оцѣнила… Знаете, я отдала-бъ Богъ знаетъ что, чтобъ увидѣть его еще разъ! Глупа была, — не понимала отца… А тутъ какъ посравнила съ другими людьми, съ этими разбойниками, — ну тогда и опомнилась. Вѣдь славный былъ старикъ, да?… Честная, хорошая душа… Я, право, такъ люблю его теперь, какъ никогда не любила. Въ немъ была эта евангельская чистота сердца и, понятно, совсѣмъ особенная незлобивость, кротость, любовь къ людямъ…

Понемногу Евменія разговорилась, по обыкновенію быстро перескакивая съ одного предмета на другой и постоянно мѣняя тонъ. Но печальныя ноты такъ и проскакивали въ этомъ неровномъ разговорѣ, а оригинальное лицо освѣщалось какой-то недовѣрчивой улыбкой. Въ своемъ странномъ костюмѣ Евменія была сегодня особенно оригинальна; она это чувствовала и, кажется, немного стѣснялась.

— Надоѣло играть вѣчную комедію, — говорила она, опуская глаза. — Здѣсь, т.-е. въ Старомъ заводѣ, по крайней мѣрѣ была вѣра во что-то хорошее, вѣра въ какихъ-то людей… Конечно, и это хорошее, и эти необыкновенные люди были тамъ, въ Питерѣ, а на дѣлѣ… Разница вся только въ томъ, что въ Старомъ заводѣ и подличаютъ, и лгутъ, и обманываютъ, и дѣлаютъ всякія гадости въ микроскопическихъ размѣрахъ, а тамъ все это — въ увеличенныхъ.

— Неужели-жь вы тамъ ничего хорошаго и не встрѣтили?

— Какъ вамъ сказать… Раза два были такіе случаи. Попадался мнѣ одинъ юноша, изъ зелененькихъ… Все это, знаете, въ немъ еще бродитъ, хочетъ осчастливить міръ и т. д. Честно этакъ, тепло, молодо. Я даже немножко, грѣшнымъ дѣломъ, увлеклась было, по части сердечной тронулась, — ну, да во-время опомнилась и юношу живо отрезвила. Обругалъ меня, плюнулъ, а послѣ спасибо скажетъ, можетъ-быть. Потомъ въ другой разъ… къ художникамъ попала. Да, къ настоящимъ художникамъ, понимаете?… Совсѣмъ какъ на лунѣ живутъ, сердечные, точно сейчасъ съ того свѣту… Ну, поиграли со мной, забавляла ихъ, а потомъ наскучило сестричкой у тридцати братцевъ трепаться. Тутъ ужь я плюнула. Ну, ихъ къ нечистому!… Очень ужь прѣсный народъ…

— А сцена?

— Вотъ здѣсь-то мое слабое мѣсто и оказалось… Все надѣялась, все ждала, а потомъ, дѣйствительно, были маленькіе успѣхи. Поманило… Взялась за роли потруднѣе, да и провалилась, — пороху не хватило… Были дураки, которые даже хвалили, только ужь тутъ я сама понимала, что такія похвалы хуже ругани. Совѣсть зазрила… Думала даже покончить съ собой, да опять пороху не хватило. Вотъ тутъ-то на меня тоска настоящая и навалилась, — да такая тоска, точно какъ мышь въ мышеловкѣ сидишь!… И такъ мнѣ опротивѣлъ тогда этотъ Питеръ, что просто хуже смерти. Затосковала — и шабашъ! Это я то затосковала!… Смѣшно разсказывать даже, о чемъ думала. Вспомнилась моя комнатка… Вы, кажется, были тогда въ ней? — Ну, вотъ, та самая. Полочка съ книжками, желѣзная кроватка, тетрадки разныя… А тутъ отецъ вдругъ умеръ, — я ужь и совсѣмъ свихнулась. Ни сна, ни аппетиту, — хожу сама не своя. Посовѣтовали обратиться къ Боткину. Выслушалъ меня, посмотрѣлъ да и говоритъ: «Ну, вамъ, барынька, поскорѣе во-свояси надо убираться! Воздухъ родины — единственное лѣкарство для васъ». Тутъ ужь я обѣими руками перекрестилась, да и махнула сюда. А теперь пока у Василисы Мироновны околачиваюсь… Вотъ женщина, такъ женщина!.. Я когда смотрю на нее, такъ мнѣ легче дѣлается. Мы съ ней, кажется, сошлись, хоть она и журитъ меня. И знаете, я службу ихнюю раскольничью полюбила… По цѣлымъ часамъ выстаиваю и все слушаю и смотрю. Тутъ чувствуешь, что люди дѣйствительно живутъ всѣмъ существомъ, а не обманываютъ себя и другихъ разными благоглупостями.

Василиса Мироновна не присутствовала при послѣднемъ разговорѣ. Ее вызвалъ какой-то таинственный мужикъ. До моленной, гдѣ мы сидѣли, доносился ея голосъ обрывками. Раскольница кого-то журила, а потомъ видимо смилостивилась, и ея голосъ зазвучалъ мягкими женскими нотами. Скоро ея высокая фигура появилась въ дверяхъ моленной.

— Вы бы шли чайку попить, — предложила Василиса Мироновна.

— А тамъ у тебя кто-нибудь есть? — справилась Евменія.

— Да кому быть-то, милушка… Сидитъ твой благопріятель, Савва, и всѣ тутъ. Ну, идите, — самоваръ на столѣ!

Когда мы вошли, старикъ нахмурился и отвернулся отъ Евменіи. Василиса Мироновна благочестиво подобрала губы на оборочку.

— Старичку… сто лѣтъ здравствовать! — Весело проговорила Евменія, фамильярно хлопая Савву по плечу. — Ну, будетъ!… Я вѣдь не сержусь на тебя, — слышишь?

— Ты не сердишься, да я можетъ сержусь на тебя, — сурово отвѣтилъ старикъ, стараясь не смотрѣть на Евненію. — Прытка больно зубы-то заговаривать!

— Хочешь, я тебя поцѣлую, старичокъ? — весело сказала Евменія.

— Отойди, грѣхъ…

— Ну, ну, будетъ вамъ бѣса-то тѣшить! — усовѣщивала Василиса Мироновна. — Ишь васъ забрало!… Милушка, садись сюда, — прибавила она, указывая Евменіи мѣсто около себя на лавкѣ.

— Нѣтъ, мнѣ здѣсь лучше, — отвѣтила Евменія, усаживаясь на лавку рядомъ со старикомъ и по пути задѣвая его локтемъ.

— Тьфу! — отплевывался Савва, стараясь скрыть набѣгавшую на лицо улыбку.

— А ты, старичокъ, не сердись, — печенка испортится, — не унималась Евменія. — Еще собираешься со мной въ скиты Богу молиться.

— Я-то поѣду, а ужь какъ ты — не знаю, — отвѣчалъ Савва. — Развѣ съ Лыской на одной линіи побѣжишь.

— Ну, ужь и съ Лыской!… Полно грѣшить-то Савва Евстигнѣичъ! Во мнѣ тоже, поди, не паръ, а христіанская душа…

— Всѣмъ бы ты дѣвка хорошая, — ужь весело заговорилъ старикъ, — только молиться по-нашему не умѣешь… Значитъ, намъ съ тобой не по одной дорогѣ Богу-то молиться. Ты вонъ и рыла-то не умѣешь по-настоящему перекрестить…

Споръ опять возгорѣлся съ новою силой, и Василисѣ Мироновнѣ стоило большого труда потушить его. Я вспомнилъ нашъ чай въ избушкѣ Калина Калинина, когда мы всѣ такъ весело смѣялись надъ анекдотомъ Праведнаго. Черезъ минуту она спросила меня:

— А помните тогда анекдотъ Праведнаго? Давно ли, кажется, все это было, а между тѣмъ сколько воды утекло за это время!…

Чай вообще закончился довольно печально. Видимо каждый былъ занятъ своими собственными невеселыми мыслями. Когда я сталъ прощаться, Василиса Мироновна проговорила:

— Погоди ужо меня, вмѣстѣ пойдемъ… Мнѣ по пути съ тобой идти-то. Дьяконица тутъ двойней родила, такъ надо провѣдать бабу-то… Дьяконъ-то зашибается маненько.

Когда мы выходили изъ избы, Евменія не утерпѣла и крикнула въ слѣдъ:

— Увидите нашихъ-то, такъ кланяйтесь своимъ-то!…

— Видѣлъ? — спрашивала меня раскольница.

— Видѣлъ. А что?

— Да такъ я спросила. Можетъ, думаю, не замѣтилъ ли чего…

— Больна она, кажется.

— Ужь и не говори: мѣстечка живого нѣтъ, такъ въ чемъ душенька держится, — махнувъ рукой, отвѣтила Василиса Мироновна. — Грѣшный человѣкъ, не любила я ее допрежь этого, даже очень не любила.

— А теперь?

— Теперь-то…

Василиса Мироновна немного помолчала, а потомъ тихо прибавила:

— А теперь, милый человѣкъ, она мнѣ вотъ куда приросла (раскольница показала на сердце). Да… И какъ это чудно все вышло, ума не приложу. Я тебѣ не разсказывала?… Такъ вотъ послушай. Сидимъ это мы съ Саввой третьева дни, этакъ подъ вечеръ дѣло, — ну, тамъ за самоварщикомъ калякаемъ, — подъ окномъ кто-то и постучись, да тихо таково, вродѣ какъ за милостыней. Я подхожу къ окну-то, глянула на улицу, а она тамъ стоитъ да на меня и смотритъ… Таково страшно смотритъ, страшно и ласково. Я по-первоначалу-то испугалась и отшатнулась даже отъ окна. Да ужь потомъ сотворила молитву и говорю ей, чтобы въ избу шла. А надо тебѣ сказать, она и въ избушкѣ у меня отродясь не бывала… Ну, пустила я ее, а сама все какъ-то не въ себѣ ровно, такъ мнѣ неловко даже, совѣстно какъ-то. Худенькая такая сама-то, а одежонка-то на ней по-модному, точно облѣпила всю… А глазенки этакъ зло, зло смотрятъ. Я опять, согрѣшила, подумала про себя, зачѣмъ это она въ мою избушку пришла. И съ чего это я подумала — никакого толку не могу дать. Ну, Савва сидитъ на лавкѣ, тоже смотритъ на гостью волкъ-волкомъ. Знаешь, какой у него разговоръ-то, — не скоро раскачается… Ну, приговорила я ее все-таки чайку тамъ напиться, закусить, — не гнать же въ самъ-то дѣлѣ страннаго человѣка. Напилась она чаю, тарантитъ по-своему, а сама нѣтъ-нѣтъ — да и скашлянетъ… Зажгла я свѣчку, потому на дворѣ стемнѣло давно, а она мнѣ и говоритъ: «Василиса Мироновна, не гоните мня, — я останусь у васъ ночевать». Только всего и сказала, а сама свѣтленько, свѣтленько таково смотритъ на меня, совсѣмъ по-ребячьи… Такъ, понимаешь ты, этимъ своимъ однимъ словомъ она точно придавила меня, ей-богу!… И жаль мнѣ ее стало, и совѣстно сдѣлалось, что раньше-то я такъ про себя о ней подумала… Покраснѣла даже, а сама не смѣю на нее поглядѣть. Тутъ ужьуменя сердечушко-то и сказалось… «Вѣдь живой человѣкъ она, — думаю это про себя, — душа въ ней, а я, дура, что подумала про нее». И Калина-то вспомнила… Горницъ-то у меня не больно много: въ передней. избѣ сама съ одной старушкой сплю, а въ задней ей и приготовила постельку. Ну, уложила ее спать, а она все щебечетъ, все ластится, а меня то въ жаръ, то въ холодъ отъ ея словъ бросаетъ. Раскрыла свой чемоданишко, давай мнѣ показывать наряды тамъ свои, книжки…. «Вы, говоритъ, можетъ-быть, думаете, что у меня денегъ нѣтъ?» Открыла тамъ боковушку какую-то и показываетъ: дѣйствительно, денегъ много, пожалуй съ полтыщи будетъ. А она опять мнѣ: «Вы, пожалуйста, не подумайте, Василиса Мироновна, что я эти деньги чѣмъ дурнымъ нажила…» Ну, разсказала тамъ про кіятры свои и всякое прочее, а я ничего не говорю, потому по-ея это хорошо, а по-моему такъ куда непригоже…

— Ну, тутъ и самый этотъ случай вышелъ… Ушла я въ свою переднюю избу, помолилась и легла. Только лежу я это на лавкѣ, а сама все о ней думаю. «Не гоните меня…» — такъ вотъ и стоитъ въ ушахъ. Сотворила молитву, стала о другомъ думать, — нѣтъ, нейдетъ это самое слово изъ ума, хоть ты што хоть!… Только слышу, кто-то босикомъ по сѣнкамъ ходитъ, а потомъ рукой скобку и ищетъ… Тихо ночью-то, слышно все. Привстала я, думаю, ужь не лихой ли человѣкъ. Ну, а она дверь-то и отворила.

— Кто — она?..

— Да говорятъ тебѣ, Евменія-то… Она самая. Какъ я ее уложила, въ томъ и пришла: рубашонка одна на ней, босикомъ… Ну, я и притворилась, что сплю. Думаю, что дальше будетъ. Вотъ она оглядѣлась въ избѣ-то, увидала меня и сейчасъ ко мнѣ. Встала этакъ возлѣ самой лавочки на колѣнки, наклонилась надо мной и смотритъ. Потомъ и давай будить: «Василиса Мироновна! Василиса Мироновна!…» Ну, я сдѣлала видъ, что проснулась, и спрашиваю: «Что, голубка?… Можетъ испить захотѣла?» Она тутъ какъ-то вся даже затряслась, обняла меня, прижалась ко мнѣ къ самому лицу и шепчетъ: «Василиса Мироновна, мнѣ страшно, — я боюсь!» — «Ахъ ты, говорю, глупая, чего же ты испуга лась?» А она мнѣ: «Василиса Мироновна, голубушка, я скоро умру, — страшно мнѣ». — «Чтои-то, говорю, милушка, зачѣмъ прежде смерти умирать…» Ну, стала я ее утѣшать, уговаривать, а она все только головкой качаетъ и заливается-плачетъ, рѣкарѣкой… Она плачетъ, и я плачу, такъ въ два голоса и ревемъ. И то мнѣ въ диво стало, что ужь очень меня она все ласкаетъ, цѣлуетъ всю, руки даже мои цѣлуетъ… А потомъ сѣла ко мнѣ на лавку, прислонилась ко мнѣ головушкой и давай разсказывать. Ужь такъ-то она хорошо да складно мнѣ говорила, что и думать такъ не придумать… Да вѣдь хорошо какъ!… Тутъ и вспало мнѣ на умъ, что сиротка она, одна-одинёшенька… «Ахъ, ты, умница моя, милушка моя», говорю я ей, а сама каюсь ей про то, какъ подумала сперва-то. Такъ мы цѣльную ночь, обнявшись, и просидѣли; она у меня на рукахъ тогда и уснула, хорошо такъ уснула: ручками раскинула, вся точно распустилась, — не какъ большіе спятъ, а какъ дитё. Ну, я держу ее на рукахъ-то, а сама дохнуть не смѣю, чтобы не разбудить ее какъ… Ахъ, ты, Господи батюшко, да не дѣвка ли такая уродилась!… Такъ ты не повѣришь, теперь вотъ третій день она у меня живетъ, а я все какъ во снѣ брожу и такъ мнѣ хорошо, такъ весело, точно вотъ она мнѣ родная дочь, да какая дочь!… Саввѣ послѣ разсказала я, такъ тотъ заплакалъ… И тоже заполонила она его, хоть онъ и ворчитъ. Вотъ поди ты, уродится же такое дѣтище приворотное. А днемъ-то опять все на головѣ ходитъ, да еще вздумаетъ по-своему, по-кіятральному представлять… Однова такъ насъ напугала, такъ напугала, — думаемъ, рехнулась наша дѣвка. Савва-то даже перекрестился… А она какъ захохочетъ… Только не жилица она, — печально прибавила Василиса Мироновна. — Дотянетъ-нѣтъ до весны… И Савва-то вѣдь какъ ей радъ, право! Сидитъ даве утромъ и говоритъ: «А гдѣ, говоритъ, наша богоданная дочка?…»

Д. Сибирякъ.

↑ «Палаустными» на Уралѣ называютъ такіе балаганы, которые строятся на подобіе дѣтскихъ домиковъ изъ двухъ картъ.
↑ Старателями въ средней: части Уральскихъ горъ называютъ тѣхъ пріисковыхъ рабочихъ, которые отыскиваютъ золото или платину «отъ себя» и потомъ сдаютъ ее арендатору пріиска.
↑ Странное — странническое.
↑ Роптать.
↑ Въ худыхъ душахъ — при смерти.
↑ Несосвѣтимые — какихъ во всемъ свѣтѣ не найти.

[1] «Палаустными» на Уралѣ называютъ такіе балаганы, которые строятся на подобіе дѣтскихъ домиковъ изъ двухъ картъ.

[2] Старателями въ средней: части Уральскихъ горъ называютъ тѣхъ пріисковыхъ рабочихъ, которые отыскиваютъ золото или платину «отъ себя» и потомъ сдаютъ ее арендатору пріиска.

[3] Странное — странническое.

[4] Роптать.

[5] Въ худыхъ душахъ — при смерти.

[6] Несосвѣтимые — какихъ во всемъ свѣтѣ не найти.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]