Стансы (Ламартин)

Стансы
автор Альфонс Де Ламартин, переводчик неизвестен

Оригинал: французский, опубл.: 1831. — Источник: az.lib.ru

Французская элегия XVIII—XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры: Сборник

М.: Радуга, 1989.

ALPHONSE MARIE LOUIS de LAMARTINE
АЛЬФОНС МАРИ ЛУИ де ЛАМАРТИН

MÉDITATIONS POÉTIQUES

I. L’ISOLEMENT

Souvent sur la montagne, à l’ombre du vieux chêne,

Au coucher du soleil, tristement je m’assieds;

Je promène au hasard mes regards sur la plaine,

Dont le tableau changeant se déroule à mes pieds.

Ici, gronde le fleuve aux vagues écumantes,

Il serpente, et s’enfonce en un lointain obscur;

Là, le lac immobile étend ses eaux dormantes

Où l'étoile du soir se lève dans l’azur.

Au sommet de ces monts couronnés de bois sombres,

Le crépuscule encor jette un dernier rayon,

Et le char vaporeux de la reine des ombres

Monte, et blanchit déjà les bords de l’horizon.

Cependant, s'élanèant de la flèche gothique,

Un son religieux se répand dans les airs,

Le voyageur s’arrête, et la cloche rustique

Aux derniers bruits du jour mêle de saints concerts.

Mais à ces doux tableaux mon âme indifférente

N'éprouve devant eux ni charme, ni transports,

Je contemple la terre, ainsi qu’une ombre errante:

Le soleil des vivants n'échauffe plus les morts.

Que me font ces vallons, ces palais, ces chaumières?

Vains objets dont pour moi le charme est envolé;

Fleuves, rochers, forêts, solitudes si chères,

Un seul être vous manque, et tout est dépeuplé.

Que le tour du soleil ou commence ou s’achève,

D’un œil indifférent je le suis dans son cours;

En un ciel sombre ou pur qu’il se couche ou se lève,

Qu’importe le soleil? je n’attends rien des jours.

Quand je pourrais le suivre en sa vaste carrière,

Mes yeux verraient partout le vide et les déserts;

Je ne désire rien de tout ce qu’il éclaire,

Je ne demande rien à l’immense univers.

Mais peut-être au-delà des bornes de sa sphère,

Lieux où le vrai soleil éclaire d’autres cieux,

Si je pouvais laisser ma dépouille à la terre,

Ce que j’ai tant rêvé paraîtrait à mes yeux?

Là, je m’enivrerais à la source où j’aspire,

Là, je retrouverais et l’espoir et l’amour,

Et ce bien idéal que toute âme désire,

Et qui n’a pas de nom au terrestre séjour!

Que ne puis-je, porté sur le char de l’aurore,

Vague objet de mes vœux, m'élancer jusqu'à toi,

Sur la terre d’exil pourquoi resté-je encore?

Il n’est rien de commun entre la terre et moi.

Quand la feuille des bois tombe dans la prairie,

Le vent du soir s'élève et l’arrache aux vallons;

Et moi, je suis semblable à la feuille flétrie:

Emportez-moi comme elle, orageux aquilons!

ПОЭТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

ОДИНОЧЕСТВО

Как часто, бросив взор с утесистой вершины,

Сажусь задумчивый в тени древес густой,

И развиваются передо мной

Разнообразные вечерние картины!

Здесь пенится река, долины красота,

И тщетно в мрачну даль за ней стремится око;

Там дремлющая зыбь лазурного пруда

Светлеет в тишине глубокой.

По темной зелени дерев

Зари последний луч еще приметно бродит,

Луна медлительно с полуночи восходит

На колеснице облаков,

И с колокольни одинокой

Разнесся благовест протяжный и глухой;

Прохожий слушает, — и колокол далекий

С последним шумом дня сливает голос свой.

Прекрасен мир! Но восхищенью

В иссохшем сердце места нет!..

По чуждой мне земле скитаюсь сирой тенью,

И мертвого согреть бессилен солнца свет.

De colline en colline en vain portant ma vue,

Du sud à l’aquilon, de l’aurore au couchant,

Je parcours tous les points de l’immense étendue,

Et je dis: Nulle part le bonheur ne m’attend.

С холма на холм скользит мой взор унылый

И гаснет медленно в ужасной пустоте;

Но ах, где стречу то, что б взор остановило?

И счастья нет, при всей природы красоте!..

И вы, мои поля, и рощи, и долины,

Вы мертвы! И от вас дух жизни улетел!

И что мне в вас теперь, бездушные картины!..

Нет в мире одного — и мир весь опустел!

Встает ли день, нощные ль сходят тени, --

И мрак и свет противны мне…

Моя судьба не знает изменений --

И горесть вечная в душевной глубине!

Но долго ль страннику томиться в заточенье?

Когда на лучший мир покину дольний прах,

Тот мир, где нет сирот, где вере исполненье;

Где солнцы истины в нетленных небесах?..

Тогда, быть может, прояснится

Надежд таинственных спасительный предмет,

К чему душа и здесь еще стремится,

И токмо там, в отчизне, обоймет…

Как светло сонмы звезд пылают надо мною,

Живые мысли божества!

Какая ночь сгустилась над землею,

И как земля, в виду небес, мертва!..

Встают гроза и вихрь и лист крутят пустынный!

И мне, и мне, как мертвому листу,

Пора из жизненной долины, --

Умчите ж, бурные, умчите сироту!..

Ф. И. Тютчев

ОДИНОЧЕСТВО

Элегия

Как часто на горе, в тени дубов ветвистых,

Сижу уныл перед закатом дня;

Блуждаю взорами в лугах, полях росистых --

Их красота раскрыта вкруг меня.

Река, клубясь волной в долине благовонной,

Извилиной в туманну даль течет;

Там смолкло озеро с своей водою сонной;

Звезда, как гость, на небеса идет.

А там на теме гор, одетых мрачным лесом,

Последний луч украдкою блестит.

Царица сумрака под дымным вкруг навесом

Идет в лазурь — и небосклон сребрит!

Вдали священный звук из сводов башни древней

Разносится в окрестности немой,

И сельский колокол, один в тиши вечерней,

Беседует задумчиво со мной.

Природы красота в душе моей унылой

Вновь радостей бывалых не родит:

Как тень, скитаюсь я в юдоли сей постылой --

Ах! солнца луч умерших не живит!

Напрасно взорами блуждаю одинокий

С холма на холм, с востока на закат;

Смотрю, задумавшись, на небосклон далекий:

Не встретить мне блаженства милый взгляд!

Чертоги пышные и хижины простые,

И неба свод, и прелесть мирных сел --

Меня не усладят все радости земные:

Одной здесь нет — и мир весь опустел!

Горит ли неба свод, иль сумрак ночь приводит

Здесь ко всему взор равнодушен мой!

Пускай светило дня восходит и заходит --

Чего мне ждать в обители земной?..

Но, может быть, есть край за синевою дальной,

Где свет ясней на небесах других.

О если б я возмог совлечь покров печальный

И воспарить к предмету дум моих!

Там усладился б я источником желанным,

Там встретил бы надежду и любовь,

С блаженством сладостным, давно душою жданным, —

И с жизнию я примирился б вновь!..

Почто я не могу, взнесясь к вознице света,

Лететь к тебе в прозрачный терем твой:

К чему мне на земле скитаться без привета?

Уж не дышу я жизнию земной!..

Лист с дерева падет, и ветер пробужденный,

Схватив его, несет под небосклон --

И я, как лист сухой, землею отчужденный --

Умчи ж меня, о бурный Аквилон!..

В. Н. Григорьев

ОДИНОЧЕСТВО

Как часто на горе, под дубом наклоненным,

Печально я сажусь вечернею порой;

Блуждая взорами по долам омраченным,

Где вижу и поля и сёлы пред собой!

Здесь пенистый поток, журча между травою,

Теряется в дали туманной на лугах;

Там плещет озеро ленивою струею --

И вечера звезда любуется в водах!

Вершина мрачных гор, увенчанных лесами,

Бледнеющего дня лучом озарена;

И, окруженная седыми облаками,

Задумчиво плывет по небесам луна!

С последним шумом дня сливая звук священный,

Унылый благовест поля животворит.

Прохожий, слушая сей звон уединенный,

К селению во храм молитвенный спешит!

Но сих пленительных картин очарованье

Не может возвратить мне чувства прошлых лет!

Как тень бродящая, смотрю на мирозданье --

И солнца жизни сей меня не греет свет!

А вы, родимые холмы, поля, дубравы,

Утешны ли тому, кто одинок и сир?

Вы можете ль смягчить рок злобный и лукавый?

Нет друга моего — и пуст мне целый мир!

Зрю: года времена сменяются чредою,

И Феб свершает путь в прелестной лепоте;

Но, как цветок долин, подсеченный косою,

Я равнодушен стал к природы красоте!

Когда ж, горе полет направя легкокрылый,

Я б улетел под кров безвестных тех небес,

Где беззакатные и вечные светилы

Рассеяли б густой туман моих очес…

Тогда, испивши там в источнике спасенья,

Я б упованиям нашел конец благой,

Тогда б познал добра святые наслажденья,

Дотоль безвестные в обители земной!

Почто я не могу с грядущею зарею

Достигнуть пристани обетованной сей,

К которой смертные, сомнительной стопою,

Спешат путями бед, печалей и скорбей!

Когда на чистый луг слетает лист дубравный,

То шумный ветр кружит его над муравой;

И я, и я гоним судьбою своенравной:

О бури! и меня несите вы с собой!..

И. П. Бороздна

УНЫНИЕ

(Подражание Ла Мартину)

Темнеют небеса… день тихо погасает,

Заря край неба золотит.

Долина в сумраке — душа моя грустит --

И мой печальный взор пространство пробегает,

Где все сливается с безмолвной темнотой;

Чуть зыблется река, стесненная брегами,

И дремлет озеро с столетними дубами…

Звезда вечерняя сверкнула предо мной,

И в тучах северных свет месяца бледнеет!..

В безмолвии с унылою душой,

Я видел: грустный день влачится, вечереет --

Свершился!.. ночи мрак, унылый сей покой --

Моя, моя судьба!.. так прелести творенья

Теряют для меня столь прежде милый свет,

Так счастия летят мгновенные виденья --

И радость холодит суровость дряхлых лет!

Где ж вы, дни юности златые,

Веселых призраков с обманчивой толпой!

Разочарованный, в мгновенья роковые,

Гляжу на прежний мир!.. и бездна предо мной!

Их нет, моих бывалых привидений!

Надежды посох… ты изломан, брошен в прах --

Спят думы гордые к великому стремлений --

Воображение умолкло… всюду мрак!

Считать страданьем жизнь, ее желать свершенья,

С холодною душой век грустный доживать,

Для сердца с жизнию ждать в гробе примиренья,

Туманами страстей блаженство заменять…

Свершись, предел земных, ничтожных наслаждений,

Будь избавитель мой, могилы крепкий сон!

С тобой избегну я погибельных волнений --

Я жизнью утомлен!

Так! буду смелою надеждой утешаться:

Есть жизнь, другая жизнь — и счастия обет!

Зачем мне в области изгнанья оставаться?

Что в мире?.. он забыт — меня для мира нет.

В безвестные, далекие пределы,

Осенний бурный вихрь! умчи, умчи меня,

Как в осень хладную с дерев осиротелых

Ты мчишь поблеклый лист в далекие поля!..

Н. А. Полевой

ПУСТЫНЯ

Нередко вечером, при солнечном закате,

Неся в душе своей сокрытую печаль,

Сажусь под древний дуб, крутой горы на скате,

И взоры томные я простираю вдаль!

Здесь мутный ток шумит, умноженный от бури,

И пенная на нем волнуется бразда;

Там дремлет озеро — и тихих вод в лазури,

Блистая, светится вечерняя звезда.

Вершины дальних гор, увенчанных елями,

Зари последний луч златит еще слегка;

И полная луна с сребристыми лучами

Встает — и катится сквозь тонки облака.

От колокольни там высокой и старинной

Протяжный, томный звон разносится вокруг;

Прохожий слушает — и колокол пустынный

С последним звуком дня свой смешивает звук.

Приятных видов сих холоднокровный зритель,

Я прелестей не зрю природы в красотах;

Скитаюсь по земле как чуждый посетитель,

Как призрак жалобный, холмов окрестных страх.

Напрасно мыслию стремлюсь в страну далеку,

И весь обширный сей я пробегаю свет,

От юга к северу, от запада к востоку, --

Напрасно! — счастие нигде меня не ждет!

О вы, любезные мне сельские картины!

Что изменило вас? где ваша красота?

Поля, холмы, ручей, прелестные долины!

Одной не стало здесь — и всюду пустота!

Взойдет светило дня и сядет в лес дремучий,

Что нужды? — все равно для сердца моего

Лазурь на западе или густые тучи --

Мне солнце новое не скажет ничего.

И если б мог ему сопутствовать в полете,

Везде увидел бы пустыни лишь одне;

Ничто меня не льстит во всем пространном свете,

Во всей подсолнечной ничто не нужно мне.

Но, может быть, его теченья за пределом,

Где солнце новое на новых небесах;

Когда бы не был я к земле прикован телом,

Узрел бы въяве то, что видел лишь в мечтах!

Там я нашел бы вновь любовь и упованье

И тот душевных дум таинственный предмет.

К которому влечет невольное желанье,

Которому еще названья в мире нет.

Зачем же не могу парить к тебе по воле,

Неведомая цель желаний всех моих?

Зачем же остаюсь в плачевной сей юдоле?

Когда я отчужден всех радостей земных!

Падет иссохший лист с древесныя вершины;

Вечерний дунет ветр и мчит его в поля.

И я отверженный, как лист среди долины;

О ветры бурные, умчите и меня!

П. А. Межаков

ОДИНОЧЕСТВО

(Перевод из Ламартина)

Как часто на горе, при солнечном закате,

Невольно я сажусь под тению дубов,

Рассеянно гляжу, как на зеленом скате

Картины разные мелькают меж кустов.

Струится там река кипящими волнами,

Извивисто течет, скрываясь в темну даль;

Там тихо озеро с недвижными водами,

А здесь — луна сребрит небесную эмаль.

Увенчаны холмы тенистыми лесами,

И сумерки златит последний солнца луч,

Украся горизонт багряными струями,

Царица мрака к нам спускается средь туч.

Благоговейный звон в долине раздается,

На башне колокол уныло прозвучал;

Теряясь в воздухе, далеко гул несется,

И путник, вняв ему, к покою поспешал.

Прелестных сих картин я зритель равнодушный;

Душа моя чужда всех радостей земных;

Рассматриваю мир, как призрак мрачный, скучный,

Я мертв, — а солнца луч животворит живых.

С утеса на утес бросаю тщетны взгляды,

С востока к западу, от севера на юг,

Во всем пространстве сем не нахожу отрады;

Нигде не ждет меня с улыбкой нежный друг!

Что в сих мне хижинах, долинах и палатах?

Очарованья нет! — Я зрю лишь пустоту;

Что в сих мне рощицах, реках, прелестных скатах?

Нет одного! — и все считаю за мечту.

И что мне солнца свет? С холодною душою

Я встречу ясное — и с грустью провожу:

Восходит, катится иль тухнет за горою, --

Что мне в теченьи дней? — Я ничего не жду!

Вотще за радостью стремлюсь в пределы дальны,

Все ту же нахожу для сердца пустоту;

Я чужд природе всей — беспечный и печальный,

Чем жил — чем счастлив был — нигде не обрету!

Ах! если б мог совлечь с себя покров мой тленный

И духом воспарить к неведомым местам,

Где истины престол, неложный, непременный,

О чем мечтаю здесь, нашел бы, может, там.

Нашел бы благо то, о коем воздыхаю,

Надежду ясную и чистую любовь!

Нашел бы то, что здесь я называть не знаю;

Для жизни лучшия душой расцвел бы вновь.

Почто ж я не могу на облаке с зарею,

О цель желанная! достигнуть до тебя?

Что общего теперь имею я с землею?

Увы! Я зрю на ней изгнанником себя!

Когда поблекший лист на землю упадает

И бурный ветр его разносит по полям,

Почто меня сей вихрь с собой не увлекает?

Я вяну — и не зрю конца печальным дням!

А. И. Готовцева

ОДИНОЧЕСТВО

(Из Ламартина)

Здесь часто на горе, с вечернею звездою,

Под дубом вековым задумчиво сижу,

Смотрю на пестрый луг с сердечною тоскою

И пламенный восторг в душе моей бужу.

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь с грохотом река стремится в бездну вод,

Там стелет озеро лазурные равнины

И в зеркальных струях рисует неба свод.

Вершины этих гор, покрытые снегами,

Едва освещены; густеет ночи тень,

И в сумрачной тиши, с крылатыми мечтами,

Беспечно Цинтия сменяет ясный день.

И тишину долин внезапно прерывает

Из стен монастыря призыв к мольбе святой;

Прохожий слушает — и колокол сливает

С последним шумом дня пустынный голос свой.

Но к этим красотам погасло восхищенье

В обманутой душе; желаний в сердце нет!

Гляжу на здешний мир, как тень, как привиденье;

Умершего согреть бессилен солнца свет.

Напрасно по лесам, в смеющихся равнинах

Печальный бродит взор и ищет в их глуши

Отраду тихую в лугах, водах, долинах…

Невольно я шепчу: нет счастья для души!

Та ж прелесть тихая в местах уединенных:

В них резвятся еще и Фавны, и зефир;

Чего ж недостает для взоров утомленных?

Ее в сем мире нет, и пуст прекрасный мир!

Встречаю ясный день один, без умиленья,

И бури грозный рев души не возмутит;

И дожидаю ночь без сладкого волненья:

Сребристая луна мне счастья не сулит.

Коль с Фебом протекать я мог бы путь далекий,

Пустыни бы одни увидел средь полей;

Мне нечего желать! — На свете одинокий

Отрады не найдет для горести своей.

Но может быть, что там, за краем небосклона,

В местах, где страждущих ждет счастия венец,

Преплывши в челноке угрюмого Харона,

И сбудутся души мечтанья наконец.

Там, может быть, вкушу я нектар наслажденья,

Там, может быть, найду надежду и покой --

Где пламенник любви в источнике забвенья

Не гасится времен коварною рукой.

Зачем не в силах я с блестящею зарею

К вам, сладкие мечты, мгновенно долететь?

Давно простился я с обманчивой землею;

Но долго ль мне на ней мучения терпеть?..

Когда с дубравы лист слетает пожелтелый,

То вихрь его несет за дальних гор поток --

И я душой увял, как лист осиротелый…

Умчи же и меня, осенний ветерок!..

Р. И. Дорохов

ОДИНОЧЕСТВО

(Из А. Ламартина)

Как часто я под дуб, летами наклоненный,

В раздумий сажусь вечернею порой

И в дол, последними лучами озаренный,

Печально-тусклый взор я устремляю свой!..

Здесь бурная река сердитыми волнами

Клубит и с пеною в седую даль течет,

Или над озера молчащими водами

Вечерняя звезда в лазури восстает!..

Там — на вершине гор, увенчанных лесами,

Последний солнца луч, скрываясь, чуть дрожит,

И бледная луна скользящими лучами,

Всплывая медленно, край неба серебрит!..

Лишь колокола звон, по ветру разнесенный,

Гудит и с шумом дня сливает гул святой,

И путник набожный с душою умиленной

Стоит и к небесам подъемлет взор с мольбой!..

Но для всего мой взор померкнул равнодушный,

И зрелище красот меня не веселит;

Мир целый для меня тюрьме подобен душной,

И солнце яркое меня не оживит!..

От Юга к Северу, от Запада к Востоку

С сердечной пустотой бросаю я свой взор;

Мне счастья нет нигде — ни в стороне далекой,

Ни в родине, ни там — за цепью синих гор!..

Мне все постыло: лес, и реки, и дуброва,

Ищу ее везде — но ангел отлетел;

Мой взгляд опять потух, душа заныла снова,

И мир с своей красой навеки опустел!

Восток ли, Запад ли багрянит дня светило,

Подернут тучами иль ясен неба свод --

Мне все равно! Всему я вслед гляжу уныло:

От жизни ничего душа моя не ждет!..

Когда б я мог следить путь солнца отдаленный,

Отчаянье б одно я зрел перед собой;

Я ничего не жду от счастья, от вселенной,

Я рока не гневлю докучною мольбой!..

Но может быть, что там, в странах нам неизвестных,

Где солнце в небесах других ярчей блестит,

О чем я так мечтал в видениях небесных,

О чем я тосковал — душа моя узрит!..

Туда стремлюся я восторгом насладиться

И муки сладкие любви опять узнать,

Найти тот идеал, к кому душа стремится

И тщетно на земле желает увидать!..

Вечерний ветр шумит в поблекнувшей долине,

И быстро желтый лист с полей уносит он;

Как лист сей, и меня из грустной сей пустыни

Скорее ты умчи, свирепый Аквилон!..

M. M. Меркли

II. L’HOMME

A Lord Byron.

Toi, dont le monde encore ignore le vrai nom,

Esprit mystérieux, mortel, ange, ou démon,

Qui que tu sois, Byron, bon ou fatal génie,

J’aime de tes concerts la sauvage harmonie,

Comme j’aime le bruit de la foudre et des vents

Se mêlant dans l’orage à la voix des torrents!

La nuit est ton séjour, l’horreur est ton domaine:

L’aigle, roi des déserts, dédaigne ainsi la plaine;

Il ne veut, comme toi, que des rocs escarpés

Que l’hiver a blanchis, que la foudre a frappés;

Des rivages couverts des débris du naufrage,

Ou des champs tout noircis des restes du carnage;

Et, tandis que l’oiseau qui chante ses douleurs

Bâtit au bord des eaux son nid parmi les fleurs,

Lui, des sommets d’Athos franchit l’horrible cime,

Suspend aux flancs des monts son aire sur l’abîme,

Et là, seul, entouré de membres palpitants,

De rochers d’un sang noir sans cesse dégouttants,

Trouvant sa volupté dans les cris de sa proie,

Bercé par la tempête, il s’endort dans sa joie.

Et toi, Byron, semblable à ce brigand des airs,

Les cris du désespoir sont tes plus doux concerts.

Le mal est ton spectacle, et l’homme est ta victime.

Ton œil, comme Satan, a mesuré l’abîme,

Et ton âme, y plongeant loin du jour et de Dieu,

A dit à l’espérance un éternel adieu!

Comme lui, maintenant, régnant dans les ténèbres,

Ton génie invincible éclate en chants funèbres;

Il triomphe, et ta voix, sur un mode infernal,

Chante l’hymne de gloire au sombre dieu du mal.

Mais que sert de lutter contre sa destinée?

Que peut contre le sort la raison mutinée?

Elle n’a comme l'œil qu’un étroit horizon.

Ne porte pas plus loin tes yeux ni ta raison:

Hors de là tout nous fuit, tout s'éteint, tout s’efface;

Dans ce cercle borné Dieu t’a marqué ta place.

Comment? pourquoi? qui sait? De ses puissantes mains

Il a laissé tomber le monde et les humains,

Comme il a dans nos champs répandu la poussière,

Ou semé dans les airs la nuit et la lumière;

Il le sait, il suffit: l’univers est à lui,

Et nous n’avons à nous que le jour d’aujourd’hui!

Notre crime est d'être homme et de vouloir connaître

Ignorer et servir, c’est la loi de notre être.

Byron, ce mot est dur: longtemps j’en ai douté;

Mais pourquoi reculer devant la vérité?

Ton titre devant Dieu c’est d'être son ouvrage!

De sentir, d’adorer ton divin esclavage;

Dans l’ordre universel, faible atome emporté,

D’unir à ses desseins ta libre volonté,

D’avoir été conèu par son intelligence,

De le glorifier par ta seule existence!

Voilà, voilà ton sort. Ah! loin de l’accuser,

Baise plutôt le joug que tu voudrais briser;

Descends du rang des dieux qu’usurpait ton audace;

Tout est bien, tout est bon, tout est grand à sa place;

Aux regards de celui qui fit l’immensité,

L’insecte vaut un monde: ils ont autant coûte'!

Mais cette loi, dis-tu, révolte ta justice;

Elle n’est à tes yeux qu’un bizarre caprice,

Un piège où la raison trébuche à chaque pas.

Confessons-la, Byron, et ne la jugeons pas!

Comme toi, ma raison en ténèbres abonde,

Et ce n’est pas à moi de t’expliquer le monde.

Que celui qui l’a fait t’explique l’univers!

Plus je sonde l’abîme, hélas! plus je m’y perds.

Ici-bas, la douleur à la douleur s’enchaîne,

Le jour succède au jour, et la peine à la peine.

Borné dans sa nature, infini dans ses vœux,

L’homme est un dieu tombé qui se souvient des cieux;

Soit que déshérité de son antique gloire,

De ses destins perdus il garde la mémoire;

Soit que de ses désirs l’immense profondeur

Lui présage de loin sa future grandeur:

Imparfait ou déchu, l’homme est le grand mystère.

Dans la prison des sens enchaîné sur la terre,

Esclave, il sent un cœur né pour la liberté;

Malheureux, il aspire à la félicité;

Il veut sonder le monde, et son œil est débile;

Il veut aimer toujours, ce qu’il aime est fragile!

Tout mortel est semblable à l’exilé d’Eden:

Lorsque Dieu l’eut banni du céleste jardin,

Mesurant d’un regard les fatales limites,

Il s’assit en pleurant aux portes interdites.

Il entendit de loin dans le divin séjour

L’harmonieux soupir de l'éternel amour,

Les accents du bonheur, les saints concerts des anges

Qui, dans le sein de Dieu, célébraient ses louanges;

Et, s’arrachant du ciel dans un pénible effort,

Son œil avec effroi retomba sur son sort.

Malheur à qui du fond de l’exil de la vie

Entendit ces concerts d’un monde qu’il envie!

Du nectar idéal sitôt qu’elle a goûté,

La nature répugne à la réalité:

Dans le sein du possible en songe elle s'élance;

Le réel est étroit, le possible est immense;

L'âme avec ses désirs s’y bâtit un séjour,

Où l’on puise à jamais la science et l’amour;

Où, dans des océans de beauté, de lumière,

L’homme, altéré toujours, toujours se désaltère;

Et, de songes si beaux enivrant son sommeil,

Ne se reconnaît plus au moment du réveil.

Hélas! tel fut ton sort, telle est ma destinée.

J’ai vidé comme toi la coupe empoisonnée;

Mes yeux, comme les tiens, sans voir se sont ouverts;

J’ai cherché vainement le mot de l’univers.

J’ai demandé sa cause à toute la nature,

J’ai demandé sa fin à toute créature;

Dans l’abîme sans fond mon regard a plongé;

De l’atome au soleil, j’ai tout interrogé;

J’ai devancé les temps, j’ai remonté les âges.

Tantôt passant les mers pour écouter les sages,

Mais le monde à l’orgueil est un livre fermé!

Tantôt, pour deviner le monde inanimé,

Fuyant avec mon âme au sein de la nature,

J’ai cru trouver un sens à cette langue obscure.

J'étudiai la loi par qui roulent les cieux:

Dans leurs brillants déserts Newton guida mes yeux,

Des empires détruits je méditai la cendre:

Dans ses sacrés tombeaux Rome m’a vu descendre;

Des mânes les plus saints troublant le froid repos,

J’ai pesé dans mes mains la cendre des héros.

J’allais redemander à leur vaine poussière

Cette immortalité que tout mortel espère!

Que dis-je? suspendu sur le lit des mourants,

Mes regards la cherchaient dans des yeux expirants;

Sur ces sommets noircis par d'éternels nuages,

Sur ces flots sillonnés par d'éternels orages,

J’appelais, je bravais le choc des éléments.

Semblable à la sibylle en ses emportements,

J’ai cru que la nature en ces rares spectacles

Laissait tomber pour nous quelqu’un de ses oracles;

J’aimais à m’enfoncer dans ces sombres horreurs.

Mais en vain dans son calme, en vain dans ses fureurs,

Cherchant ce grand secret sans pouvoir le surprendre,

J’ai vu partout un Dieu sans jamais le comprendre!

J’ai vu le bien, le mal, sans choix et sans dessein,

Tomber comme au hasard, échappés de son sein;

J’ai vu partout le mal où le mieux pouvait être,

Et je l’ai blasphémé, ne pouvant le connaître;

Et ma voix, se brisant contre ce ciel d’airain,

N’a pas même eu l’honneur d’irriter le destin.

Mais, un jour que, plongé dans ma propre infortune,

J’avais lassé le ciel d’une plainte importune,

Une clarté d’en haut dans mon sein descendit,

Me tenta de bénir ce que j’avais maudit,

Et cédant sans combattre au souffle qui m’inspire,

L’hymne de la raison s'élanèa de ma lyre.

— "Gloire à toi, dans les temps et dans l'éternité!

Eternelle raison, suprême volonté!

Toi, dont l’immensité reconnaît la présence!

Toi, dont chaque matin annonce l’existence!

Ton souffle créateur s’est abaissé sur moi;

Celui qui n'était pas a paru devant toi!

J’ai reconnu ta voix avant de me connaître,

Je me suis élancé jusqu’aux portes de l'être:

Me voici! le néant te salue en naissant;

Me voici! mais que suis-je? un atome pensant!

Qui peut entre nous deux mesurer la distance?

Moi, qui respire en toi ma rapide existence,

A l’insu de moi-même à ton gré faèonné,

Que me dois-tu, Seigneur, quand je ne suis pas né?

Rien avant, rien après: Gloire à la fin suprême:

Qui tira tout de soi se doit tout à soi-même!

Jouis, grand artisan, de l'œuvre de tes mains:

Je suis, pour accomplir tes ordres souverains,

Dispose, ordonne, agis; dans les temps, dans l’espace,

Marque-moi pour ta gloire et mon jour et ma place;

Mon être, sans se plaindre, et sans t’interroger,

De soi-même, en silence, accourra s’y ranger.

Comme ces globes d’or qui dans les champs du vide

Suivent avec amour ton ombre qui les guide,

Noyé dans la lumière, ou perdu dans la nuit,

Je marcherai comme eux où ton doigt me conduit;

Soit que choisi par toi pour éclairer les mondes,

Réfléchissant sur eux les feux dont tu m’inondes,

Je m'élance entouré d’esclaves radieux,

Et franchisse d’un pas tout l’abîme des cieux;

Soit que, me reléguant loin, bien loin de ta vue,

Tu ne fasses de moi, créature inconnue,

Qu’un atome oublié sur les bords du néant,

Ou qu’un grain de poussière emporté par le vent,

Glorieux de mon sort, puisqu’il est ton ouvrage,

J’irai, j’irai partout te rendre un même hommage,

Et, d’un égal amour accomplissant ma loi,

Jusqu’aux bords du néant murmurer: Gloire à toi!

— "Ni si haut, ni si bas! simple enfant de la terre,

Mon sort est un problème, et ma fin un mystère;

Je ressemble, Seigneur, au globe de la nuit

Qui, dans la route obscure où ton doigt le conduit,

Réfléchit d’un côté les clartés éternelles,

Et de l’autre est plongé dans les ombres mortelles.

L’homme est le point fatal où les deux infinis

Par la toute-puissance ont été réunis.

A tout autre degré, moins malheureux peut-être,

J’eusse été… Mais je suis ce que je devais être,

J’adore sans la voir ta suprême raison,

Gloire à toi qui m’as fait! Ce que tu fais est bon!

— "Cependant, accablé sous le poids de ma chaîne,

Du néant au tombeau l’adversité m’entraîne;

Je marche dans la nuit par un chemin mauvais,

Ignorant d’où je viens, incertain où je vais,

Et je rappelle en vain ma jeunesse écoulée,

Comme l’eau du torrent dans sa source troublée.

Gloire à toi! Le malheur en naissant m’a choisi;

Comme un jouet vivant, ta droite m’a saisi;

J’ai mangé dans les pleurs le pain de ma misère,

Et tu m’as abreuvé des eaux de ta colère.

Gloire à toi! J’ai crié, tu n’as pas répondu;

J’ai jeté sur la terre un regard confondu.

J’ai cherché dans le ciel le jour de ta justice;

Il s’est levé, Seigneur, et c’est pour mon supplice!

Gloire à toi! L’innocence est coupable à tes yeux:

Un seul être, du moins, me restait sous les cieux;

Toi-même de nos jours avais mêlé la trame,

Sa vie était ma vie, et son âme mon âme;

Comme un fruit encor vert du rameau détaché,

Je l’ai vu de mon sein avant l'âge arraché!

Ce coup, que tu voulais me rendre plus terrible,

La frappa lentement pour m'être plus sensible;

Dans ses traits expirants, où je lisais mon sort,

J’ai vu lutter ensemble et l’amour et la mort;

J’ai vu dans ses regards la flamme de la vie,

Sous la main du trépas par degrés assoupie,

Se ranimer encore au souffle de l’amour!

Je disais chaque jour: Soleil! encore un jour!

Semblable au criminel qui, plongé dans les ombres,

Et descendu vivant dans les demeures sombres,

Près du dernier flambeau qui doive l'éclairer,

Se penche sur sa lampe et la voit expirer,

Je voulais retenir l'âme qui s'évapore;

Dans son dernier regard je la cherchais encore!

Ce soupir, ô mon Dieu! dans ton sein s’exhala;

Hors du monde avec lui mon espoir s’envola!

Pardonne au désespoir un moment de blasphème,

J’osai… Je me repens: Gloire au maître suprême!

Il fit l’eau pour couler, l’aquilon pour courir,

Les soleils pour brûler, et l’homme pour souffrir!

— «Que j’ai bien accompli cette loi de mon être!

La nature insensible obéit sans connaître;

Moi seul, te découvrant sous la nécessité,

J’immole avec amour ma propre volonté,

Moi seul, je t’obéis avec intelligence;

Moi seul, je me complais dans cette obéissance;

Je jouis de remplir, en tout temps, en tout lieu,

La loi de ma nature et l’ordre de mon Dieu;

J’adore en mes destins ta sagesse suprême,

J’aime ta volonté dans mes supplices même,

Gloire à toi! Gloire à toi! Frappe, anéantis-moi!

Tu n’entendras qu’un cri: Gloire à jamais à toi!»

Ainsi ma voix monta vers la voûte céleste:

Je rendis gloire au ciel, et le ciel fit le reste.

Fais silence, ô ma lyre! Et toi, qui dans tes mains

Tiens le cœur palpitant des sensibles humains,

Byron, viens en tirer des torrents d’harmonie:

C’est pour la vérité que Dieu fit le génie.

Jette un cri vers le ciel, ô chantre des enfers!

Le ciel même aux damnés enviera tes concerts!

Peut-être qu'à ta voix, de la vivante flamme

Un rayon descendra dans l’ombre de ton âme?

Peut-être que ton cœur, ému de saints transports,

S’apaisera soi-même à tes propres accords,

Et qu’un éclair d’en haut perèant ta nuit profonde,

Tu verseras sur nous la clarté qui t’inonde?

Ah! si jamais ton luth, amolli par tes pleurs,

Soupirait sous tes doigts l’hymne de tes douleurs,

Ou si, du sein profond des ombres éternelles,

Comme un ange tombé, tu secouais tes ailes,

Et prenant vers le jour un lumineux essor,

Parmi les chœurs sacrés tu t’asseyais encor;

Jamais, jamais l'écho de la céleste voûte,

Jamais ces harpes d’or que Dieu lui-même écoute,

Jamais des séraphins les chœurs mélodieux,

De plus divins accords n’auraient ravi les cieux!

Courage! enfant déchu d’une race divine!

Tu portes sur ton front ta superbe origine!

Tout homme en te voyant reconnaît dans tes yeux

Un rayon éclipsé de la splendeur des cieux!

Roi des chants immortels, reconnais-toi toi-même!

Laisse aux fils de la nuit le doute et le blasphème;

Dédaigne un faux encens qu’on t’offre de si bas,

La gloire ne peut être où la vertu n’est pas.

Viens reprendre ton rang dans ta splendeur première,

Parmi ces purs enfants de gloire et de lumière,

Que d’un souffle choisi Dieu voulut animer,

Et qu’il fit pour chanter, pour croire et pour aimer!

ЧЕЛОВЕК
К БАЙРОНУ

(Из Ламартина)

О ты, таинственный властитель наших дум --

Не дух, не человек — непостижимый ум!

Кто б ни был ты, Байрон, иль злой, иль добрый гений,

Люблю порыв твоих печальных песнопений,

Как бури вой, как вихрь, как гром во мраке туч,

Как моря грозный рев, как молний яркий луч.

Тебя пленяет стон, отчаянье, страданье;

Твоя стихия — нощь; смерть, ужас — достоянье…

Так царь степей — орел, презрев цветы долин,

Парит превыше звезд, утесов и стремнин;

Как ты — сын мощный гор, свирепый, кровожадный,

Он ищет ужасов зимы немой и хладной.

Низринутых волной отломков кораблей,

Костьми и трупами усеянных полей…

И, между тем, когда певица наслажденья

Поет своей любви и муки, и томленья,

Под сенью пальм, у вод смеющейся реки, --

Он видит под собой кавказские верхи,

Несется в облака, летит в пучине звездной,

Простерся и плывет стремительно над бездной,

И там один среди туманов и снегов,

Свершивши радостный и гибельный свой лов,

Терзая с алчностью трепещущие члены,

Смыкает очи он, грозою усыпленный…

И ты, Байрон, паришь, презревши жалкий мир:

Зло — зрелище твое, отчаянье — твой пир.

Твой взор, твой смертный взор, измерил злоключенья;

В душе твоей не бог, но демон искушенья:

Как он, ты движешь всё, ты — мрака властелин,

Надежды кроткий луч отвергнул ты один;

Вопль смертных для тебя — приятная отрада;

Неистовый, как ад, поешь ты в славу ада…

Но что против судеб могучий гений твой?

Всевышнего устав не рушится тобой:

Всеведенье его премудро и глубоко.

Имеют свой предел и разум наш, и око, --

За сим пределом мы не видим ничего…

Я жизнью одарен; но, как и для чего --

Постигнуть не могу — в руках творца могучих

Образовался мир, как сонмы вод зыбучих,

Как ветр, как легкий прах поверх земли разлил,

Как синий свод небес звездами населил?

Вселенная — его; а мрак, недоуменье,

Безумство, слепота, ничтожность и надменье --

Вот наш единственный и. горестный удел…

Байрон! сей истине не верить ты посмел!

Бессмысленный атом! исполнить назначенье,

К которому тебя воззвало провиденье,

Хранить в душе своей закон его святой

И петь хвалу ему — вот долг, вот жребий твой!

Природа в красотах изящна, совершенна;

Как бог, она мудра, как время — неизменна.

Смирись пред ней, роптать напрасно не дерзай,

Разящую тебя десницу лобызай!

Свята и милует она во гневе строгом;

Ты былие, ты прах, ты червь пред мощным богом.

И ты, и червь равны пред взорами его,

И ты произошел, как червь, из ничего…

Ты возражаешь мне: «Закон уму ужасный

И с промыслом души всемирной несогласный!

Не сущность вижу в нем, но льстивую тщету,

Чтоб в смертных вкоренить о счастии мечту, --

Тогда как горестей не в силах мы исчислить…»

Байрон! Возможно ль так о непостижном мыслить,

О связи всех вещей, превыспреннем уме?

Мы слабы. Как и ты, блуждаю я во тьме;

Творец — художник наш, а мы — его махины;

Проникнем ли его начальные причины?

Единый тот, кто мог все словом сотворить,

Возможет мудрый план природы изъяснить!

Я вижу лабиринт, вступаю — и теряюсь;

Ищу конца его — и тщетно покушаюсь;

Текут дни, месяцы унылой чередой,

Тоска сменяется лютейшею тоской…

В границы тесные природой заключенный,

Свободный, мыслящий, возвышенный, надменный,

Неограниченный в желаньях властелин, --

Кто смертный есть, (скажи?) — Эдема падший сын,

Сраженный полубог!.. Лишась небес державы,

Он не забыл еще своей минувшей славы;

Он помнит прежний рай, клянет себя и рок;

Он неба потерять из памяти не мог…

Могущий — он парит душой в протекши годы,

Бессильный — чувствует все прелести свободы,

Несчастный — ловит луч надежды золотой

И сердце веселит отрадною мечтой;

Печальный, горестью, унынием убитый,

Он схож с тобой, он — ты, изгнанник знаменитый!

Увы, обманутый коварством сатаны,

Когда ты исходил из милой стороны,

С отчаяньем в груди, с растерзанной душою, --

В последний раз тогда горячею слезою

Ты орошал, Адам, эдемские цветы.

Бесчувствен, полумертв, у врат повергся ты,

В последний раз взглянул на милое селенье,

Где счастье ты вкусил, приял твое рожденье,

Услышал ангелов поющих сладкий хор --

И, отвратив главу, склонил печальный взор.

Еще невольно раз к Эдему обратился,

Заплакал, зарыдал и быстро удалился…

О жертва бедная раскаянья и мук!

Какому пению внимал твой робкий слух?

Могло ль что выразить порыв твоих волнений

При виде мест едва минувших наслаждений?

Увы, потерянный прелестный вертоград!

Ты в душу падшего вливал невольно яд.

Полна волшебного о счастье вспоминанья,

Она, как тень, в жару забвенья и мечтанья

Перелетала вновь в заветные сады

И упивалась вновь всем блеском красоты;

Но исчезали сны, и пламенные розы

Адамовых ланит, как дождь, кропили слезы…

Когда прошедшее нам сердце тяготит,

И настоящее отрадою не льстит, --

Мы жаждем более счастливого удела.

Тогда желания бывают без предела;

Мы в мыслях воскресим блаженство прежних дней,

И снова вспыхнет огнь погаснувших страстей.

Таков был жребий твой в жестокий час паденья…

Увы, и я испил из чаши злоключенья,

И я, как ты, смотрел, не видя ничего,

И так же быть хотел толковником всего.

Напрасно я искал сокрытого начала,

Природу вопрошал, — она не отвечала.

От праха до небес парил мой гордый ум

И — слабый — ниспадал, терялся в бездне дум.

Надеждою дыша, уверенностью полный,

Бесстрашно рассекал я гибельные волны

И истины искал в советах мудрецов;

С Невтоном я летал превыше облаков

И время оставлял, строптивый, за собою,

И в мраках дальних лет я бодрствовал душою,

Во прахе падших царств, в останках вековых

Катонов, Цезарей — свидетелей немых

Неумолимого, как время, разрушенья --

Хотел рассеять я унылые сомненья;

Священных теней их тревожил я покой.

Бессмертия искал я в урне гробовой --

И признаков его, никем не постижимых,

Искал во взорах жертв, недугами томимых,

В очах, исполненных и смерти, и тоски,

В последнем трепете хладеющей руки;

Пылал обресть его в желаниях надежных,

На мрачных высотах туманных гор и снежных,

В струях зеркальных вод, в клубящихся волнах,

В гармонии стихий, в раскатистых громах:

Я мнил, что грозная, в порывах изменений,

В часы таинственных небесных вдохновений,

Природа изречет пророческий глагол:

Бог блага мог ли быть бог бедствия и зол?

Все промыслы его судеб непостижимы,

И в мире и добро, и зло необходимы.

Но тщетно льстился я… Он есть, сей дивный бог;

Но, зря его во всем, — постичь я не возмог.

Я видел: зло с добром — и, мнилося, без цели --

Смешавшись на земле, повсюду свирепели;

Я видел океан губительного зла,

Где капля блага быть излита не могла;

Я видел торжество блестящее порока --

И добродетель, ах, плачевной жертвой рока!

Во всем я видел зло, добра не понимал,

И все живущее в природе осуждал,

Однажды, тягостной тоскою удрученный,

Я к небу простирал свой ропот дерзновенный --

И вдруг с эфира луч блеснул передо мной

И овладел моей трепещущей душой.

Подвигнутый его таинственным влеченьем,

Расстался я навек с мучительным сомненьем,

Забыв на вышнего презренную хулу,

И так ему воспел невольную хвалу:

«Хвала тебе, творец могучий, бесконечный,

Верховный разум, дух незримый и предвечный!

Кто не был, тот восстал из праха пред тобой.

Не бывши бытием, я слышал голос твой,

Я здесь! Хаос тебя рожденный славословит,

И мыслящий атом — твой взор творящий ловит.

Могу ль измерить я в сей благодатный час

Неизмеримое пространство между нас?

Я — дело рук твоих — я, дышащий тобою,

Приявший жизнь мою невольною судьбою, --

Могу ли за нее возмездия просить?

Не ты обязан — я! мой долг — тебя хвалить!

Вели, располагай, о, ты, неизреченный!

Готов исполнить твой закон всесовершенный.

Назначь, определи, мудрейший властелин,

Пространству, времени — порядок, ход и чин;

Без тайных ропотов, с слепым повиновеньем,

Доволен буду я твоим определеньем.

Как сонмы светлые блистательных кругов

В эфирных высотах, как тысячи миров

Вращаются, текут в связи непостижимой, --

Я буду шествовать, тобой руководимый.

Избранный ли тобой, сын персти, воспарю

В пределы неба я, и, гордый, там узрю

В лазурных облаках престол твой величавый

И самого тебя, одеянного славой,

В сиянье радужных, божественных лучей;

Или, трепещущий всевидящих очей,

Во мраке хаоса атом, тобой забвенный,

Несчастный, страждущий и смертными презренный,

Я буду жалкий член живого бытия, --

Всегда хвала тебе, господь! воскликну я.

Ты сотворил меня, твое я есмь созданье,

Пошли мне на главу и гнев, и наказанье,

Я — сын, ты — мой отец! Кипит в груди восторг!

И снова я скажу: хвала тебе, мой бог!..

Сын праха, воздержись! Святое провиденье

Сокрыло от тебя твой рок и назначенье.

Как яркая звезда, как месяц молодой

Плывет и сыплет блеск по тучам золотой

И кроет юный рог за рощею ночною, --

Так шествуешь и ты неверною стопою

В юдоли жизни сей. Ты слабым создан был;

Две крайности в тебе творец соединил.

Быть может, с ними я невольно стал несчастен,

Но благости твоей и славе я причастен.

Ты мудр — немудрого не можешь произвесть:

Склоняюсь пред тобой… хвала тебе и честь!..

Но, между тем, тоска сменила в сердце радость;

Погасла навсегда смеющаяся младость…

Угрюмый, одинок, прошедшим удручен,

Я вижу: пролетит существенный мой сон;

Престанет гнать меня завистливая злоба!

Полуразрушенный, стою при дверях гроба:

Хвала тебе! Вражды и горести змия

Терзала грудь мою; в слезах родился я,

Слезами обливал мой хлеб приобретенный,

В слезах всю жизнь провел, тобою пораженный:

Хвала тебе! Терпел невинно я, страдал,

До дна испил я бед и горестей фиал,

У праведных небес просил себе защиты --

И пал, перунами всевышнего убитый:

Хвала тебе! Тобой невинность сражена!..

Был друг души моей — отрада мне одна!

Ты сам соединил нас узами любови,

И ты запечатлел союз священной крови --

Вся жизнь его была лишь жизнию моей,

И душу я его считал душой своей…

Как юный, нежный цвет, от стебля отделенный,

Увял он на груди моей окамененной!..

Я видел смерть в его хладеющих чертах;

Любовь боролась с ней, и в гаснущих очах

Изображалось все души его томленье…

О солнце, я молил, продли твое теченье!

Как жертва палача, в час смерти роковой,

Преступник зрит топор, взнесенный над главой.

Бесчувствен, падает в отчаянье и страхе

И ловит бытия последний миг на плахе --

Так, бледен, быстр как взор, внимателен как слух,

Я рвался удержать его последний дух…

Он излетел!.. О бог правдивый, милосердный!

Простишь ли мне?.. Роптал в несчастиях нетвердый,

Роптал против тебя, судил твои пути…

Непостижимый бог! прости меня, прости!..

Ты прав!.. безумен я… достоин наказанья…

Ты смертным создал мир — и дал в удел страданья.

Так!.. я не нарушал закона твоего!

Лишился милого душе моей всего,

Лишился радости, покоя невозвратно:

Но что ж? Твои дары я возвратил обратно.

Противиться нельзя таинственной судьбе,

Желаньем, волею я жертвую тебе!

Я полон на тебя незыблемой надежды,

И с верою она мои закроет вежды.

Люблю тебя, творец, во мраке грозных туч,

Когда ты в молниях, ужасен и могуч,

Устав преподаешь природе устрашенной,

Иль кроткия весны дыханьем облеченный,

На землю низведешь гармонию небес!

Хвала тебе! скажу, лия потоки слез,

Хвала, верховный ум, порядок неразрывный!

Рази, карай меня!.. Хвала тебе, бог дивный!..»

Так мыслил я тогда, так небом пламенел

И так, восторженный, царя природы пел.

О ты, неопытных коварный искуситель,

Неистовый сердец чувствительных мучитель!

Познай, Байрон, мечту твоих печальных дум,

Познай — и устреми ко благу пылкий ум!

Наперсник ужасов, певец ожесточенья,

Ужель твоя душа не знает умиленья?

Простри на небеса задумчивый твой взор:

Не зришь ли в них творцу согласный, стройный хор?

Не чувствуешь ли ты невольного восторга?

Дерзнешь ли не признать и власть, и силу бога,

Таинственный устав, непостижимый перст

В премудром чертеже миров, планет и звезд?

Ах, если б, смерти сын, из мрака вечной ночи,

Ты оросил слезой раскаяния очи,

Надеждой окрилен, оставил ада свод

И к свету горнему направил свой полет

И в сонме ангелов твоя взгремела лира, --

Нет, никогда б еще во области эфира,

Никто возвышенней, приятней и сильней

Не выразил хвалы владыке всех царей!

Мужайся, падший дух! божественные знаки

Ты носишь на челе. Как легкие призраки,

Как сон, как ветерок, исчезнет славы дым;

Ты адом, гордостью, ты элом боготворим.

Царь песней, презри лесть: она — твоя отрава;

С одною истиной прочна бывает слава.

Склони пред ней главу, надменный великан!

Теки, спеши занять потерянный твой сан

Среди сынов, благим отцом благословенных,

Для радости, любви, для счастья сотворенных!..

А. И. Полежаев

К БАЙРОНУ

(Из Ла-Мартина)

О ты, которого не мог постигнуть свет,

Сын вышней благости иль демона клеврет,

Кто б ни был ты, Байрон! люблю твои творенья!

Их стройность дикая, порывы восхищенья

Приятны мне, как рев гонимых бурей вод,

Как гром, катящийся с покрытых мглой высот.

Твоя стихия — мрак; обитель — ужас хладный!

Тебе подобно, царь пернатых кровожадный

Витает в поле битв, на диких берегах,

Где тлеет без гробов жертв бурь бездушный прах;

Его убежище — громады скал гранитных,

Одетых вечным льдом, перунами изрытых --

И в те часы, когда воздушных стран Орфей

Поет в тени дубров с подругою своей --

Он носится, как вихрь, по высоте надзвездной,

Гнездится на скалах, нависнувших над бездной,

И там, с неистовым веселием в глазах,

С окровавленною добычею в когтях

Ее последний вопль с восторгом злобным внемлет

И, бурей зыблемый, в приятной неге дремлет.

Подобен хищнику сему и ты, Байрон!

Ты внемлешь с радостью отчаяния стон;

Зло — зрелище твое; добыча — слабый смертный!

Твой взор, как падший дух, измерил глубь геенны;

Ты, мрачною душой проникнувши туда,

С надеждой, с верою простился навсегда.

Из царства ужасов твой непостижный гений

Сверкает молнией сквозь мрак твоих творений

И, в торжестве своем презревши мир земной,

Гимн славы богу зла поет на адский строй.

М. П. Вронченко

III. A ELVIRE

Oui, l’Anio murmure encore

Le doux nom de Cynthie aux rochers de Tibur,

Vaucluse a retenu le nom chéri de Laure,

Et Ferrare au siècle futur

Murmurera toujours celui d’Eléonore!

Heureuse la beauté que le poète adore!

Heureux le nom qu’il a chanté!

Toi, qu’en secret son culte honore,

Tu peux, tu peux mourir! dans la postérité

Il lègue à ce qu’il aime une éternelle vie,

Et l’amante et l’amant sur l’aile du génie

Montent, d’un vol égal, à l’immortalité!

Ah! si mon frêle esquif, battu par la tempête,

Grâce à des vents plus doux, pouvait surgir au port?

Si des soleils plus beaux se levaient sur ma tête?

Si les pleurs d’une amante, attendrissant le sort,

Ecartaient de mon front les ombres de la mort?

Peut-être?… oui, pardonne, ô maître de la lyre!

Peut-être j’oserais, et que n’ose un amant?

Egaler mon audace à l’amour qui m’inspire,

Et, dans des chants rivaux célébrant mon délire,

De notre amour aussi laisser un monument!

Ainsi le voyageur qui dans son court passage

Se repose un moment à l’abri du vallon,

Sur l’arbre hospitalier dont il goûta l’ombrage

Avant que de partir, aime à graver son nom!

Vois-tu comme tout change ou meurt dans la nature?

La terre perd ses fruits, les forêts leur parure;

Le fleuve perd son onde au vaste sein des mers;

Par un souffle des vents la prairie est fanée,

Et le char de l’automne, au penchant de Tannée,

Roule, déjà poussé par la main des hivers!

Comme un géant armé d’un glaive inévitable,

Atteignant au hasard tous les êtres divers,

Le temps avec la mort, d’un vol infatigable

Renouvelle en fuyant ce mobile univers!

Dans l'éternel oubli tombe ce qu’il moissonne:

Tel un rapide été voit tomber sa couronne

Dans la corbeille des glaneurs!

Tel un pampre jauni voit la féconde automne

Livrer ses fruits dorés au char des vendangeurs!

Vous tomberez ainsi, courtes fleurs de la vie!

Jeunesse, amour, plaisir, fugitive beauté!

Beauté, présent d’un jour que le ciel nous envie,

Ainsi vous tomberez, si la main du génie

Ne vous rend l’immortalité!

Vois d’un œil de pitié la vulgaire jeunesse,

Brillante de beauté, s’enivrant de plaisir!

Quand elle aura tari sa coupe enchanteresse,

Que restera-t-il d’elle? à peine un souvenir:

Le tombeau qui l’attend l’engloutit tout entière,

Un silence éternel succède à ses amours;

Mais les siècles auront passé sur ta poussière,

Elvire, et tu vivras toujours!

К ЭЛЬВИРЕ

(Из Ламартина, посвящено П. Н. Ж. л. б. вой)

Так! Анио средь скал Тибура

О милой Цинтии поднесь еще твердит;

В долинах, где Воклюз журчит,

Еще присутствует Лаура;

Векам Феррара передаст

Певца Ринальдова к Элеоноре страсть!

Счастлива красота, воспетая поэтом!

Счастлива смертная, любимая певцом!..

Пусть время гибельным серпом

Его любезную разлучит с здешним светом --

Он имя милое навеки сохранит

В потомстве от забвенья

И в храм бессмертия с ней вместе возлетит

На крыльях вдохновенья!..

Когда б попутный ветр к желанным берегам

Примчал мой утлый челн, носимый по волнам,

Когда б отрадного светила

Лучи блеснули надо мной,

И от главы моей, слезами и тоской,

Подруга нежная мрак смерти отдалила, --

Тогда бы я, быть может, уравнил

Со страстью пламенной поэта дерзновенье

И, лире передав восторг и упоенье,

Нетленный памятник любви соорудил!

Так странник отдохнуть полдневною порою

Под тень густых берез садится на горе

И, отправляясь в путь знакомою стезею,

Чертит свое там имя на коре.

Смотри, как в мире все проходит, умирает!

Земля лишается плодов,

Срывает ветр листы с лесов;

Река струи свои в волнах морей теряет;

И осень, вестница метелей, непогод,

К нам зиму хладную ведет!

Сатурн, как исполин, мечом вооруженный,

Неся на плечах смерть, парит;

Косою меткою в пути своем разит

И, изменяя вид вселенны,

Во мрак забвения уносит все с собой!

Так с лета быстрого венец его златой

Серпы блестящие снимают;

Так с виноградных лоз в кошницы упадают

Осеннею порой румяные плоды!

Так вы погибнете, вы, жизни сей цветы!

Любовь и молодость, и блеск красы мгновенной,

Красы, на краткий срок от неба данной нам!

Так вы погибнете, коль лирой вдохновенной

Певец не даст бессмертья вам!

На юность пылкую брось взор ты состраданья:

Как чашу радости спешит испить она!

Когда ж осушит всю до дна, --

Что ей останется? — едва воспоминанье!

Могила тесная ее поглотит прах,

И время след любви запорошит забвеньем!

Тебе ж другой удел назначен провиденьем:

Ты будешь вечно жить, Эльвира, в сих стихах!

П. Г. Сиянов

К ЭЛЬВИРЕ

(Из Ламартина)

Так, Анио еще твердит

О милой Цинтии средь диких скал Тибура;

В Воклюзских рощицах еще живет Лаура;

Векам Феррара говорит

О страсти пламенной певца Ерусалима!

Счастлива та, певцом которая любима:

Он прелести ее поет!

Пусть время свой стремит 'губительный полет;

Он имя милое потомству завещает

И с ним к бессмертью воспаряет:

Певцов бессмертье ждет.

Когда бы мой челнок, носимый непогодой,

С попутною волной мог к берегу пристать;

Когда б мне солнца луч блеснул отрадой новой,

И в час страдания мог к сердцу бы прижать

Я руку милую подруги драгоценной:

Тогда бы, может быть, на лире восхищенной

Дерзнул любовию я силы размерять

И памятник любви воздвигнуть незабвенной!

Так странник, уклонясь, полдневною порой,

Под сень густых дерев, спокойно отдыхает;

И прежде, чем пойдет желанною тропой,

Он имя на коре свое там оставляет.

Смотри, как в мире все проходит, погибает!

Земля плоды свои, одежду лес теряет;

Река на дно морей струи свои катит;

Луг вянет, и зима морозами страшит.

Как грозный исполин, мечом вооруженный,

Сатурн с губительной косой

Стремится — и лицо вселенной

Приемлет новый вид под мощною рукой!

Как цвет от хладных бурь в долине увядает,

Как класы спелые склоняются главой

Под блещущим серпом, как виноград златой,

Отторгнутый от древ, в кошницы упадает, --

Так вы погибнете, минуты жизни сей,

Любовь и молодость с неверной красотою,

Тогда талант рукой своей

Не даст бессмертья вам и власти над судьбою!

Пусть юность резвая, с беспечною душой,

Всю чашу радости в восторге осушает!

Когда ж иссякнет все — что юность оставляет

В прошедшем за собой?

Увы! едва воспоминанье!..

А там — и мрачный, гроб и вечное молчанье!

Тебе ж, о милый друг! безвестен смерти страх:

Ты будешь вечно жить в грядущих временах.

А. А. Волков

К ЭЛЬВИРЕ

Так! имя Цинтии поднесь еще твердит

Немолчный Анио среди долин Тибура,

Еще Воклюз твое хранит,

О незабвенная Лаура!

И будет всем векам Феррара говорить

Об участи Элеоноры!..

Блаженна смертная, могущая пленить

Своей красой поэта взоры!

Она умрет — но Муз питомец сей

Прославит милую — и, свыше окрыленный,

Во храм бессмертия священный --

Умчится вместе с ней!..

Когда попутный ветр, средь волн неодолимых,

Мой донесет челнок к желанным берегам;

Когда блеснет мне луч светил незаходимых;

Когда подруги вопль, столь внятный и богам,

Замедлит час моей кончины неизбежной…

Тогда (о Аполлон! прости любовь мою!)

Быть может, уравнить дерзну с сей страстью нежной

Я гордость смелую свою:

Ударю по струнам — ив звучном песнопенье,

Изобрази сердец восторг и упоенье --

Оставлю памятник любви моей былой!

Так пешеход, устав в полдневный лета зной,

Садится отдыхать дерев в тени приветной,

И имя на коре заветной --

Спеша в свой путь, чертит усердною рукой!

Смотрю на быстрые премены всей природы:

Земля плодов, леса убранства лишены,

Среди пучин морских река теряет воды,

Дыханьем грозных бурь луга обнажены;

И осень, шествуя привычною стезею,

Пророчит ужасы и хлад зимы седой!

Как мощный исполин, отмстительной стрелою

Все сокрушающий под гневною стопой,

Лихое время, сей гигант неукротимый,

Со смертию неутомимой

Над мирозданием парит;

И, изменя его непостоянный вид,

Все на пути своем забвенью обрекает!

Так лета быстрого златой венец спадает

Под острым лезвеем серпов,

Так осень в сельские кошницы похищает

С лоз виноградных дань их пурпурных плодов!

И вы исчезнете, цветы сей жизни бренной,

О младость, о любовь, о прелесть, дар мгновенный,

Завидный и самим богам!

И вы исчезнете, коль Гений вдохновенный,

Бессмертия не завещает вам!

Смотрю на юность я очами состраданья:

Сколь к наслаждениям земным она жадна!

Но чашу радости когда допьет она,

Что ей останется? едва ль воспоминанья!

С ней самую любовь затмит печальный прах

Всеизменяющей могилы…

А ты, Эльвира, друг мой милый,

Ты будешь жить в моих стихах!..

И. П. Бороздна

IV. LE SOIR

Le soir ramène le silence.

Assis sur ces rochers déserts,

Je suis dans le vague des airs

Le char de la nuit qui s’avance.

Vénus se lève à l’horizon;

A mes pieds l'étoile amoureuse

De sa lueur mystérieuse

Blanchit les tapis de gazon.

De ce hêtre au feuillage sombre

J’entends frissonner les rameaux:

On dirait autour des tombeaux

Qu’on entend voltiger une ombre.

Tout à coup détaché des cieux,

Un rayon de l’astre nocturne,

Glissant sur mon front taciturne,

Vient mollement toucher mes yeux.

Doux reflet d’un globe de flamme,

Charmant rayon, que me veux-tu?

Viens-tu dans mon sein abattu

Porter la lumière à mon âme?

Descends-tu pour me révéler

Des mondes le divin mystère?

Ces secrets cachés dans la sphère

Où le jour va te rappeler?

Une secrète intelligence

T’adresse-t-elle aux malheureux?

Viens-tu la nuit briller sur eux

Comme un rayon de l’espérance?

Viens-tu dévoiler l’avenir

Au cœur fatigué qui t’implore?

Rayon divin, es-tu l’aurore

Du jour qui ne doit pas finir?

Mon cœur à ta clarté s’enflamme,

Je sens des transports inconnus,

Je songe à ceux qui ne sont plus:

Douce lumière, es-tu leur âme?

Peut-être ces mânes heureux

Glissent ainsi sur le bocage?

Enveloppé de leur image,

Je crois me sentir plus près d’eux!

Ah! si c’est vous, ombres chéries!

Loin de la foule et loin du bruit,

Revenez ainsi chaque nuit

Vous mêler à mes rêveries.

Ramenez la paix et l’amour

Au sein de mon âme épuisée,

Comme la nocturne rosée

Qui tombe après les feux du jour.

Venez!… mais des vapeurs funèbres

Montent des bords de l’horizon:

Elles voilent le doux rayon,

Et tout rentre dans les ténèbres.

ВЕЧЕР

(Из Ламартина)

Нисходит вечер с тишиной;

Один, на сей скале угрюмой,

Я следую сердечной думой

За омрачающею мглой!

На небе сумрачном горит

Звезда любви; она лучами

Зеленый дерн с его цветами

Унылым блеском серебрит.

Поколебалась дуба сень:

Я слышу листьев трепетанье;

И, мнится, в мертвом сем молчанье

Незримая летает тень!

И от приветливой звезды

Спустился луч отрадный, милый;

Коснулся глаз моих уныло

И бледно озарил черты!

Скажи мне, пламенных миров

Приветный блеск! твое сиянье

Несет ли в грудь мою желанье,

Ей отдает ли радость вновь?

Иль хочешь ты передо мной

Открыть, прекрасный луч эфира, --

Все таинства другого мира,

Куда ты скроешься с зарей?

Иль, тайной силою ведом,

Являешься, ночной порою,

Блистать отрадою живою,

Надежды радостным лучом!

Или, собой нас озаря,

Грядущее нам открываешь?

Или о вечном возвещаешь?

Не ты ли вечного заря?

Но что ж забилось сердце вдруг;

Восторг в груди моей пылает?

Оно о милых вспоминает!

Небесный луч — не ты ль их дух?..

Быть может, в милых мне чертах,

Летают легкие их тени…

Быть может, здесь, в сей мрачной сени,

Быть может, у меня в очах!..

Ах! прилетайте же ко мне,

О тени, сердцу дорогие,

Беседовать, в часы ночные,

Со мной в безмолвной тишине!

Пролейте в душу мне покой,

Отдайте образ ваш бесценный --

Я оживу, как окропленный

Цветок вечернею росой!

Отдайте… но отрадный луч

Сокрылся вдруг в дали туманной,

За дикою скалою дальной,

За мрачною грядою туч!

Н. П. Греков

ВЕЧЕР

(Из Ламартина)

Я здесь один — на сей скале пустынной --

Беседую с вечерней тишиной.

Уж мрачный свод обители эфирной

Осеребрен задумчивой Луной.

И звездочка на небесах потухших

Затеплилась в таинственном огне,

Озолотив лицо полей, заснувших

В сторожевой, покойной тишине.

Я слышу шум меж мрачными дубами,

Украдкою виющийся в ветвях, --

Как иногда над сирыми гробами

Витает тень при месячных лучах.

Вдруг стихло все… и луч, как вестник тайный,

Сорвавшийся с чела звезды ночной,

Слетел ко мне, пришлец нежданный,

Чтоб усладить гонимого судьбой!

Заблудший свет из пламенной пучины,

О милый луч, зачем слетел ко мне?

Иль ты душе, игралищу судьбины,

Целебный блеск принес в своем огне?

Иль ты слетел, чтобы миров зажженных

Таинственность святую мне раскрыть

И сих светил, векам не покоренных,

Мне, бренному, величие явить?

Иль тайный глас влечет тебя к несчастным,

Их усладить, согреть в их сердце хлад?

Иль ты блестишь для них по дням ненастным,

Как в вихре бед надежды милый взгляд?

Иль ты слетел, чтобы душе усталой

Разоблачить грядущего привет?

О луч святый, не ты ль, о гость бывалый,

Не ты ль зари желанной вечный свет?

Я чувствую восторг неизъяснимый,

Когда твой свет мне сердце озарит,

И думаю о вас, невозвратимы!

Не ваш ли дух в мерцаньи сем сокрыт?

Так — может быть — их счастливые тени

Смущают сон дряхлеющих дубов --

И мнится мне, что я в вечерней сени

Сижу близ них под говором листов.

Так — если вы, о тени незабвенных,

Вы точно здесь виетеся толпой --

Слетайтеся в час, думам посвященный,

Дарить меня беседою немой!

Разлейте мир и горестей забвенье

В душе моей, стесненной цепью дум, --

Как для полей росы ночной паденье,

Когда заснет украдкой света шум!

Слетайтеся… но небеса ночные

Заволоклись рядами мрачных туч,

Туман седой одел леса густые,

И скрылось все… и обольститель луч!

В. Н. Григорьев

ВЕЧЕР

(Из Ламартина)

В часы вечерней тишины

На высотах скалы угрюмой

Встречаю я глубокой думой

Пленительный восход луны!

Звезда Киприды уж горит!

У ног моих ее сияньем,

Как бы таинственным лобзаньем,

Она цветущий дерн живит!

И слышится в тени дубов

Шум листьев, ветром возмущенных,

Как призраков уединенных

Невнятный шепот меж гробов!

От лунных уклонясь лучей,

Вдруг отблеск над моей главою

Небесно-светлой красотою

Рассеял мрак моих очей!

О милый гость эфирных стран!

Зачем снисшел в сию обитель?

Ужель, блаженства возвеститель,

Ты мнишь разгнать души туман?

Или приникнул от высот

Открыть мне тайны мирозданья,

Мои вперяя созерцанья

На пламенный созвездий ход?

Иль состраданья огнь святой

Всегда к несчастным ты питаешь

И в час невзгоды им бываешь

Лучом надежды дорогой?

Иль, сердца слушая привет,

Ему, гнетомому бедами,

Льстишь сладкой будущности днями --

Не ты ли счастия рассвет?

О луч! я в горести своей

Тех вспоминаю со слезою,

Кого навек лишен судьбою --

Ты не душа ль моих друзей?

Быть может, средь могил своих

Над тишиной дубравных сеней

Витает сонм мне милых теней?

Я, мнится, образ вижу их!

Коль это ты, воздушный рой,

Всегда под кров уединенья

В часы полночного виденья

Слетай беседовать со мной!

Слетай… но дальний небосклон

Густым туманом облачился;

Волшебный луч уже сокрылся --

Кругом безмолвие и сон!

И. П. Бороздна

ВЕЧЕР

(Из Ламартина)

Молчанье с сумраком нисходит;

На мшистых я сижу скалах,

И томный взор мой в высотах,

Одетых тьмой, уныло бродит.

И вот под дымной пеленою

Венера кротко восстает;

У ног моих она лиет

На зелень бледный луч струею.

В дубраве шорох меж ветвями

Порой тревожит робкий слух,

И чудится — в полете дух

Шумит воздушными крылами.

С полей эфирных покатился

Полночного светила луч;

Сверкнув из молчаливых туч,

Он предо мною раздробился…

О отблеск кроткого светила!

Желанный гость! что хочешь ты?

Или отраду принести

Спешишь душе моей унылой?

Иль таинство миров святое

Стремишься смертным ты открыть,

Иль в души страждущих излить

Спешишь блаженство неземное?

Спешишь сиять им утешеньем,

Надеждой скорбь их услаждать

И за терпенье обещать

Им в жизни лучшей награжденье?

Иль хочешь сладкие собою

Ты смертных оправдать мечты?

Волшебный луч! — Ужели ты

Дня будешь вечного зарею?

Святым восторгом неизвестным

Твой свет мне грудь воспламенил;

Я мыслю о сынах могил --

Не их ли дух ты, луч прелестный?

Быть может, легкие их тени,

Как ты, по высотам скользят

И мнится мне, они манят

Меня в небесные их сени.

Мечта ли? иль, о тени милых,

Вы вьетесь хором надо мной,

Примчась с небес ночной порой

Развеселить мой дух унылый?

Его порадовать собою,

Беседой усладить меня,

Как после пламенного дня

Роса кропит цветы зарею?

Прелестный призрак! — но, парами

Одеян, скрылся белый луч;

Уж не блеснет он из-за туч,

И мрак опять под небесами.

А. Н. Глебов

МЕЧТА

(Из Ламартина)

Простерла ночь свои крыле

На свод небес червленый;

Туманы вьются по земле…

В сон легкий погруженный,

На камне диком я сижу

В мечтаниях унылых

И в горькой думе привожу

На память сердцу милых.

Вдруг из-за черно-сизых туч,

Серебряной струею,

С луны отторгнувшийся луч

Блеснул передо мною.

О милый луч, зачем рассек

Ты горние туманы?

Иль исцелить мои притек

Неисцелимы раны?

Или сокрытые судьбой

Поведать тайны мира?

О луч божественный, открой,

Открой, пришлец эфира:

Или к несчастливым влечет

Тебя волшебна сила,

И снова к счастью расцветет

Душа моя уныла?

Так! Я восторгом упоен

И мыслию священной:

Не ты ли в образ облечен

Души мне незабвенной?

Быть может, вьется надо мной

Дух милый в виде тени;

Быть может, ивы сей густой

Он потрясает сени.

Ах, если это не мечта,

В час полночи священный,

Носися вкруг меня всегда,

О призрак драгоценный!

Хотя твоим полетом слух

Мой робкий насладится,

И изнемогший, скорбный дух

Внезапно оживится…

Но месяц посреди небес

Облекся пеленою.

Где милый луч мой? Он исчез --

И я один с мечтою!

А. И. Полежаев

ВЕЧЕР

(Из А. Ламартина)

В полях давно уж тишина,

А я один, с тоской глубокой,

Смотрю, как на небе высоко

В тумане плавает луна.

Восток сафирный освещая,

Венера яркая горит;

У ног моих звезда златая

Полей покровы серебрит!..

Перерывая сон унылый,

Деревьев листья чуть шумят,

Как будто тени над могилой

В безмолвном сумраке парят!..

Луна во всем лучей убранстве

Горит далеко и светло,

И луч в безоблачном пространстве

Скользнув, упал мне на чело!..

Что хочешь ты, о луч прелестный,

Красою дивною своей?..

Иль ты надежды луч небесный

С собой несешь душе моей?..

Иль ты покинул свет лазурный,

В котором вечно б жить хотел,

Открыть мне тайну жизни бурной,

Миров таинственный удел!..

Или гармония немая

Тебя роднит с моей тоской,

И ты надеждой золотой

Горишь — пришлец иного края!..

Или — как радуга горя --

Ты вестник счастья неземного,

Иль ты дня вечности святого

Предвестник — алая заря?..

Твой свет мне душу наполняет,

Горит восторг в груди моей,

Мысль о друзьях в уме летает --

Ты не душа ль моих друзей?..

Быть может, тени их счастливы,

Крылом невидимым шумя,

Среди полночи молчаливой

Порхают тихо вкруг меня!..

Не ты ли, призрак мой прелестный?..

Ах! чаще, чаще прилетай!

Меня в тиши ночной, безвестной

Ты чаще, ангел, навещай!..

Твой взгляд меня обворожает

И открывает небеса;

Так землю знойную роса

Приветной влагой освежает!..

Приди!.. Но светлый небосклон

Уж обложился туч станицей…

Они виются вереницей

И луч отрадный омрачен!..

M. M. Меркли

V. L’IMMORTALITÉ

Le soleil de nos jours pâlit dès son aurore,

Sur nos fronts languissants à peine il jette encore

Quelques rayons tremblants qui combattent la nuit;

L’ombre croît, le jour meurt, tout s’efface et tout fuit!

Qu’un autre à cet aspect frissonne et s’attendrisse,

Qu’il recule en tremblant des bords du précipice,

Qu’il ne puisse de loin entendre sans frémir

Le triste chant des morts tout prêt à retentir,

Les soupirs étouffés d’une amante ou d’un frère

Suspendus sur les bords de son lit funéraire,

Ou l’airain gémissant, dont les sons éperdus

Annoncent aux mortels qu’un malheureux n’est plus!

Je te salue, ô mort! Libérateur céleste,

Tu ne m’apparais point sous cet aspect funeste

Que t’a prêté longtemps l'épouvante ou l’erreur;

Ton bras n’est point armé d’un glaive destructeur,

Ton front n’est point cruel, ton œil n’est point perfide,

Au secours des douleurs un Dieu clément te guide;

Tu n’anéantis pas, tu délivres! ta main,

Céleste messager, porte un flambeau divin;

Quand mon œil fatigué se ferme à la lumière,

Tu viens d’un jour plus pur inonder ma paupière;

Et l’espoir près de toi, rêvant sur un tombeau,

Appuyé sur la foi, m’ouvre un monde plus beau!

Viens donc, viens détacher mes chaînes corporelles,

Viens, ouvre ma prison; viens, prête-moi tes ailes;

Que tardes-tu? Parais; que je m'élance enfin

Vers cet être inconnu, mon principe et ma fin!

Qui m’en a détaché? qui suis-je, et que dois-je être?

Je meurs et ne sais pas ce que c’est que de naître.

Toi, qu’en vain j’interroge, esprit, hôte inconnu,

Avant de m’animer, quel ciel habitais-tu?

Quel pouvoir t’a jeté sur ce globe fragile?

Quelle main t’enferma dans ta prison d’argile?

Par quels nœuds étonnants, par quels secrets rapports

Le corps tient-il à toi comme tu tiens au corps?

Quel jour séparera l'âme de la matière?

Pour quel nouveau palais quitteras-tu la terre?

As-tu tout oublié? Par delà le tombeau,

Vas-tu renaître encor dans un oubli nouveau?

Vas-tu recommencer une semblable vie?

Ou dans le sein de Dieu, ta source et ta patrie,

Affranchi pour jamais de tes liens mortels,

Vas-tu jouir enfin de tes droits étemels?

Oui, tel est mon espoir, ô moitié de ma vie!

C’est par lui que déjà mon âme raffermie

A pu voir sans effroi sur tes traits enchanteurs

Se faner du printemps les brillantes couleurs.

C’est par lui que percé du trait qui me déchire,

Jeune encore, en mourant vous me verrez sourire,

Et que des pleurs de joie à nos derniers adieux,

A ton dernier regard, brilleront dans mes yeux.

«Vain espoir!» s'écriera le troupeau d’Epicure,

Et celui dont la main disséquant la nature,

Dans un coin du cerveau nouvellement décrit,

Voit penser la matière et végéter l’esprit;

Insensé! diront-ils, que trop d’orgueil abuse,

Regarde autour de toi: tout commence et tout s’use,

Tout marche vers un terme, et tout naît pour mourir;

Dans ces prés jaunissants tu vois la fleur languir;

Tu vois dans ces forêts le cèdre au front superbe

Sous le poids de ses ans tomber, ramper sous l’herbe;

Dans leurs lits desséchés tu vois les mers tarir;

Les cieux même, les cieux commencent à pâlir;

Cet astre dont le temps a caché la naissance,

Le soleil, comme nous, marche à sa décadence,

Et dans les cieux déserts les mortels éperdus

Le chercheront un jour et ne le verront plus!

Tu vois autour de toi dans la nature entière

Les siècles entasser poussière sur poussière,

Et le temps, d’un seul pas confondant ton orgueil,

De tout ce qu’il produit devenir le cercueil.

Et l’homme, et l’homme seul, ô sublime folie!

Au fond de son tombeau croit retrouver la vie,

Et dans le tourbillon au néant emporté,

Abattu par le temps, rêve l'éternité!

Qu’un autre vous réponde, ô sages de la terre!

Laissez-moi mon erreur: j’aime, il faut que j’espère;

Notre faible raison se trouble et se confond.

Oui, la raison se tait: mais l’instinct vous répond.

Pour moi, quand je verrais dans les célestes plaines,

Les astres, s'écartant de leurs routes certaines,

Dans les champs de l'éther l’un par l’autre heurtés,

Parcourir au hasard les cieux épouvantés;

Quand j’entendrais gémir et se briser la terre;

Quand je verrais son globe errant et solitaire

Flottant loin des soleils, pleurant l’homme détruit,

Se perdre dans les champs de l'éternelle nuit;

Et quand, dernier témoin de ces scènes funèbres,

Entouré du chaos, de la mort, des ténèbres,

Seul je serais debout: seul, malgré mon effroi,

Etre infaillible et bon, j’espérerais en toi,

Et, certain du retour de l'éternelle aurore,

Sur les mondes détruits je t’attendrais encore!

Souvent, tu t’en souviens, dans cet heureux séjour

Où naquit d’un regard notre immortel amour,

Tantôt sur les sommets de ces rochers antiques,

Tantôt aux bords déserts des lacs mélancoliques,

Sur l’aile du désir, loin du monde emportés,

Je plongeais avec toi dans ces obscurités.

Les ombres à longs plis descendant des montagnes,

Un moment à nos yeux dérobaient les campagnes:

Mais bientôt s’avanèant sans éclat et sans bruit

Le chœur mystérieux des astres de la nuit,

Nous rendant les objets voilés à notre vue,

De ses molles lueurs revêtait l'étendue;

Telle, en nos temples saints par le jour éclairés,

Quand les rayons du soir pâlissent par degrés,

La lampe, répandant sa pieuse lumière,

D’un jour plus recueilli remplit le sanctuaire.

Dans ton ivresse alors tu ramenais mes yeux,

Et des cieux à la terre, et de la terre aux cieux;

Dieu caché, disais-tu, la nature est ton temple!

L’esprit te voit partout quand notre œil la contemple;

De tes perfections, qu’il cherche à concevoir,

Ce monde est le reflet, l’image, le miroir;

Le jour est ton regard, la beauté ton sourire:

Partout le cœur t’adore et l'âme te respire;

Eternel, infini, tout-puissant et tout bon,

Ces vastes attributs n’achèvent pas ton nom;

Et l’esprit, accablé sous ta sublime essence,

Célèbre ta grandeur jusque dans son silence.

Et cependant, ô Dieu! par sa sublime loi,

Cet esprit abattu s'élance encore à toi,

Et sentant que l’amour est la fin de son être,

Impatient d’aimer, brûle de te connaître.

Tu disais: et nos cœurs unissaient leurs soupirs

Vers cet être inconnu qu’attestaient nos désirs;

A genoux devant lui, l’aimant dans ses ouvrages,

Et l’aurore et le soir lui portaient nos hommages,

Et nos yeux enivrés contemplaient tour à tour

La terre notre exil, et le ciel son séjour.

Ah! si dans ces instants où l'âme fugitive

S'élance et veut briser le sein qui la captive,

Ce Dieu, du haut du ciel répondant à nos vœux,

D’un trait libérateur nous eût frappés tous deux!

Nos âmes, d’un seul bond remontant vers leur source,

Ensemble auraient franchi les mondes dans leur course;

A travers l’infini, sur l’aile de l’amour,

Elles auraient monté comme un rayon du jour,

Et, jusqu'à Dieu lui-même arrivant éperdues,

Se seraient dans son sein pour jamais confondues!

Ces vœux nous trompaient-ils? Au néant destinés,

Est-ce pour le néant que les êtres sont nés?

Partageant le destin du corps qui la recèle,

Dans la nuit du tombeau l'âme s’engloutit-elle?

Tombe-t-elle en poussière? ou, prête à s’envoler,

Comme un son qui n’est plus va-t-elle s’exhaler?

Après un vain soupir, après l’adieu suprême

De tout ce qui t’aimait, n’est-il plus rien qui t’aime?

Ah! sur ce grand secret n’interroge que toi!

Vois mourir ce qui t’aime, El vire, et réponds-moi!

БЕССМЕРТИЕ

Подражание Ламартину (К БРАТУ)

Как рано дней моих склоняется светило!

На бледное чело ложится ночи тень;

Едва сквозь сумерки проглядывает день --

И гаснет. Он погас… Исчезло все, что было!

Пусть с ужаса иной отступит, охладев

От факлов гробовых, блеснувших в церкви мрачной;

Пусть дрогнет злой богач за трапезою брачной,

Прислушав шествия прощального напев…

Пусть дрогнет, если вран, смерть криком вызывая,

Добычи чуткий страж, на кровле замка сел;

Иль фимиам кадил, из окон вылетая,

Разносит весть, что дух от жизни отлетел!..

Пусть он, пусть он бежит от встречи погребальной!

Как узник, жду тебя, кончины час печальный!

Пусть совесть черная и суеверный страх

Отравленную жизнь рассеют на пирах!

Твой отзыв страшен им: ты скрыт и неизбежен;

Не устрашишь меня — я в жизни безнадежен!

Предвестник вечности — ты разрушаешь прах!

Неумолим, как рок… лети, посланник рая!

О спутники мои! Час горький настает…

Друзья, не жизнь люблю, но вас: есть жизнь другая!

Мой ангел, в путь звезду бессмертья зажигая,

Над краем гроба крест спасенья подает.

Нет, ангел смерти, нет: еще одно мгновенье!

Отсрочь и дай взглянуть еще на свет родной:

Я пропаду на нем, как дым, как сновиденье…

Я жил — умру, не знав, что жизнь и что рожденье.

Скажи: узнаю ли, дух, житель неземной,

Когда был не во мне, где был ты? Где та сфера,

В которой плавал ты?.. И мир оставя свой,

Зачем ты здесь, где скорбь лишь услаждает вера?

Кто заключил тебя в сей чувственный состав?

Что будет дух, свою темницу разорвав?

Душа! В какой эфир твоя стремится сила?

Изгнанница небес, ужель ты их забыла?

В тебе осталась лишь невнятная тоска

И, как звезда, упав на землю свысока,

Небесной искрою ты пыль одушевила!

О горний дух! Скажи: за темным краем жизни,

Жизнь первую забыв, начнешь другую ль вновь?

Иль полетишь в свой мир, в отрадный мир отчизны,

Где обоймут тебя и вечность и любовь?

Так, неизменный друг! С сей искрой упованья

Без ужаса свой лик встречаю на стекле,

Символе истины: с сей верой, без роптанья,

День каждый вижу я на пасмурном челе,

Как жизни ранний цвет ежеминутно вянет…

В сей вере сладостной, мой друг, прощусь с тобой,

Когда по членам смерть распространяться станет…

Я мало жил — но я с бессмертною душой!

Постой… Окинь весь круг Природы беглым взглядом!

Что видишь вкруг себя? Начало и конец.

Всему чреда: цветок, сей утренний жилец,

Он к вечеру исчез… но заменился братом.

Отцвел — цветет другой — и вечно в цвете луг.

Но каждому свой миг: пропал — и невозвратно.

День, ночь, зима, весна: вот бесконечный круг!

В Природе все идет вперед, но не обратно.

Ах! безотраден мир бездушных мудрецов!

Взгляни: вокруг тебя все чахнет, все слабеет,

И гордый кедр упал под бременем годов!

Река иссякнула; от древних берегов

Отхлынул Океан, и глубь морей мелеет;

Жизнь срочную земли уводит каждый год,

И даже медленно бледнеет неба свод.

Светило, чье в веках теряется начало,

И солнце, как и мы, к кончине ближе стало,

И, в мертвых небесах пустой оставя путь,

От нас закатится навек когда-нибудь.

Столетья крадутся невидимым теченьем

И оставляют вслед — истленье за истленьем.

Взгляни, как времени река из века в век

Уносит все, что здесь живет… А человек,

А человек один, минутное созданье!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уничтожение! О слова страшный звук!

Не пробежало ли по сердцу содроганье

И мрачным ужасом не захватило ль дух?..

Как? как?.. Моя душа с земным, бездушным телом

Рассеется, как пыль? Иль, как летучий звон,

Погибнет в тишине под сводом опустелым?..

Иль в ночи вечной нас обнимет вечный сон?

К чему любить, к чему?.. Друзья, супруги, братья,

Там нет свидания?.. И злой, и добрый — мы…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О друг моей души! Пусть грянет гром проклятья

Над суемудрыми учителями тьмы!

Возненавидел я систем коварных ложность,

Упрек из века в век для мудрости земной,

Но вечность обличит их гордую ничтожность!..

Как? Умирающий твой друг перед тобой,

Вздох тщетный испустив, край жизни переступит,

И в том, кто так любил, уж в нем ничто не любит?..

Прочь, мысль безумия! Кто верил, кто любил,

Тому Природы всей не страшно разрушенье!

Когда б я видеть мог падение светил

С небес испуганных и. смертный час творенья;

Когда из стройных сфер вдруг выступят миры

И, заблудясь во тьме, громадные шары

Столкнутся край об край в расстроенном побеге;

Когда б, услышав треск родной своей земли,

Осиротелый шар узнал бы я вдали,

Пустой, тоскующий о падшем человеке;

Когда б его удар кометы раздробил

И пережил бы я земли уничтоженье…

Один, свидетелем последним разрушенья,

Забытый в хаосе потухнувших светил, --

Творец! и в ужасе тебя бы я любил!

С надеждой встретить луч всемирного рассвета

Я стал бы ждать тебя и на обломках света!

Как часто… Помнишь ли?.. С громад лесистых гор

Иль с диких берегов задумчивых озер --

Одни в земном кругу; на крыльях дум с вершины

Спускались мы, как вихрь, в дремучие долины.

О дни отрадные, где вы?.. Ах! я мечтал!

Их нет!.. Но и теперь их отзыву я внемлю!

Теряясь в радости, наш взгляд перелетал

С земли на небеса, с небес опять на землю.

«Творец! — взывали мы. — Вселенная твой храм;

Ты в нем сокрыт от нас, ты необъятен нам;

Но красота твоя в рассвете утра дышит.

Невидимый! Тебя душа повсюду слышит!

Превечен, всемогущ, весь кротость, весь любовь…

Нет! чтоб тебя назвать, все звуки тщетны слов,

И ум теряется в величии безбрежном,

Как человека жизнь в бессмертии веков!

Но дух сей, о творец! влеченьем неизбежным

Сей сокрушенный дух, он просится к тебе

И, чувствуя к любви свое предназначенье,

Горит желанием вместить ее в себе!»

Так восклицали мы, и дружное моленье,

Как легкий фимиам, взлетало к небесам,

И в пламенных очах блистало умиленье:

Мы были на земле, но духом были — там!

Ах! Иногда душа, в небесные мгновенья,

Нетерпеливая, как пламень, как эфир,

Желает вырваться: ей душен дольний мир!

О смерти дух! В сей миг святого исступленья

Взмахни своей косой и цепи разорви!

Из мира в мир стремясь к отцу миров и света,

По беспредельности, на крылиях любви,

Она бы вознеслась, как тонкий луч рассвета!

Ал. Норов

О БЕССМЕРТИИ

С Авроры наших дней луч жизни угасает.

Едва ли он, едва ль на чела нам бросает,

Боряся с темнотой глубокою ночей,

Незнатное число лишь косвенных лучей;

Густеет мгла, и день минует, протекает,

Сияние его средь мрака исчезает.

Пускай иной, стоя у бездны на краю,

Со страхом от нее в сей жизни удалится,

Тот, песнь вообразя надгробную свою,

Душой чувствительной и сердцем умилится;

Пускай, предчувствуя, как милая иль друг

Испустят тяжкий стон, поникнув на могилу, --

Он внемлет заживо, как весть гласит унылу

На башне городской печально-грозный звук.

Что ударение металла всем сказало?

Внемлите, — одного несчастного не стало.

Так прежде мыслили невежество и страх;

Но, смерть, приветствую тебя, ты искупитель!

Пусть земнородных ты жестокий истребитель, --

Всепоражающей косы не зрю в руках,

Бог милосердия — твой в мире предводитель;

Твой не лукавый взор, и ясное чело

Сулят нам радостей несметное число.

Вещаю громко — смерть отнюдь не истребляет,

Но пленника от уз тяжелых избавляет,

От лютых горестей, от нестерпимых зол;

Она — с надзвездных мест всевышнего посол --

Невечеряющий приносит свет в деснице;

Пусть мой, смежившись, взор блеск солнца не узрит,

Она сиянием чистейшим озарит.

Надежда — друг ее, печалясь при гробнице,

На веру опершись, оставя дом сует,

Вдали прекраснейший мне представляет свет.

Приди, телесных уз сорви обремененье,

Дай крылья, смерть! лечу туда, где мой Творец,

К непостижимому направлю я паренье

В обитель, где мое начало и конец.

Начала моего, скажи мне, смерть, какою

Я дерзновенною отторжен был рукою?

Ответствуй мне, что днесь, что после буду я?

Умру, — по смерти вновь восстану ли? не знаю;

Тебя, безвестный гость, напрасно вопрошаю.

Я не был, где ж могла обитель быть твоя?

Мой дух заброшен в дол чьей мощною десницей?

Кем персти тленныя ты заключен в темнице?

Какому приписать искусству, чудесам,

Что плоть с тобой и ты сливался с плотью сам?

Скажи, когда душа от тела отделится,

В какой безвестный край с земли переселится?

Забудет ли сей мир? вторично ли она

Забыть прошедшее, переродясь, должна?

Иль снова к бытию и к жизни обратится,

Иль, сброся смерти цепь, из храмин вещества

Не медля, воспарит в селенье божества,

В отечество свое к началу совершенства --

Вкусить сужденного от вечности блаженства?

Подруга чувств моих, внемли вещанье ты!

Не ложною теперь надеждою питаюсь

И в чаяньи моем душою укрепляюсь.

Пускай я зрю твои прелестные черты,

Уже лишенные весенней красоты,

Скорбь чувствуя твою, болезную, страдаю,

Но смерть с улыбкою при юности сретаю;

Последний взгляд ловя, прощаяся с тобой,

Лишь слезы радости пролью из глаз рекой.

«He льстися, — стадо мне вещает Эпикура, --

Мной рассеченная животного натура

Вещает нам, что здесь все жизнь, все смерти прах.

Смотри, завял цветок на пастве и в садах;

В дубраву обратись, — столетний кедр кичливый

Упал под игом лет, склонясь челом на нивы.

Там суше отдали владычество моря,

Там начала бледнеть самих небес заря,

Там солнце, коего не знаем числ рожденью,

Подобно нам самим, течет к уничтоженью,

И люди некогда, рабы призраков злых,

Не обретут его среди небес пустых.

Увидят смертные, когда в природу вникнут,

Что множеством веков на прахе прах воздвигнут,

Что время быстрое, смиряя нашу спесь,

Творенью своему гробницей будет здесь;

Но узник человек… высокое безумство!..

В могиле чает зреть жизнь новую и чувство,

Влекомый к тлению, средь вихря воспарить,

Сраженный временем, мечтает вечно жить».

Со лжеучительми не в прение вступаю,

Ученье хитрое я сердцем проклинаю.

Дерзну ль из мутного потока вод вкушать?

Вещаю им: люблю и буду уповать,

В любви одной моя наука и искусство;

Рассудок коль молчит — дополнит речью чувство.

Пусть звезды, странствуя в назначенных кругах,

Превратно потекут, блуждая в небесах,

Земля рассядется, стеная, сокрушится,

По влаге шар ее, носясь, уединится,

Оплакивая нас, от солнцев удален,

В пространствах вечной тьмы явится погружен,

Пусть буду зрелищ сих последний я свидетель,

Пусть смертью, хаосом и мраком окружен,

Один остануся зреть ужасы и тлен, --

Надежду на тебя я возложу, Содетель!

Блеск вечныя зари не усумнюсь встречать,

Паденье мира зря, ее все буду ждать.

Любя твои красы и вместе добродетель,

В счастливые любви и брака времена,

Ты помнишь, обоих прельщала мысль одна.

По светлым озерам на лодке ли гуляли,

Иль гор надоблачных при холмах отдыхали

Или сретали блеск вечернего огня, --

Все к утру ждали мы приятнейшего дня.

Ты обращала речь и простирала взоры

От дола к небесам, с небес на земны горы,

Ты говорила мне: природа — божий храм;

Воззри, повсюду бог является очам;

Сей мир есть совершенств всевышнего начало,

Отлив его доброт и образ и зерцало,

Свет дневный — взгляд его, улыбка — красота,

К нему летят сердца, душа всевышним дышит,

Вселенная ему хвалы поет и пишет.

О беспредельный, сый! Ты благость, правота;

Величеством твоим наш разум подавленный,

Безмолвствуя, творцу возносит гимн хвалебный;

Твоею волею покорствуя судьбе,

Среди унынья дух стремится мой к тебе.

Все существо мое в одной любви считаю

И ею бога я постигнуть здесь желаю.

Коль с нетерпением обоих согласясь,

Душа, избравши миг, разрушит тлена связь,

Коль бог с высот небес, вняв наше бы моленье,

Послал одной стрелой обоим избавленье;

Душами б понеслись к источнику всех дел.

И, купно всех миров перелетя предел,

На крылиях любви нетрепетно дерзали,

Как солнца быстрый луч, эфир бы протекали,

Достигнув горних мест, где обитает бог,

На лоне Вышнего свой обрели чертог.

Д. И. Хвостов

VI. LE VALLON

Mon cœur, lassé de tout, même de l’espérance,

N’ira plus de ses vœux importuner le sort;

Prêtez-moi seulement, vallon de mon enfance,

Un asile d’un jour pour attendre la mort.

Voici l'étroit sentier de l’obscure vallée:

Du flanc de ces coteaux pendent des bois épais

Qui, courbant sur mon front leur ombre entremêlée,

Me couvrent tout entier de silence et de paix.

Là, deux ruisseaux cachés sous des ponts de verdure

Tracent en serpentant les contours du vallon;

Ils mêlent un moment leur onde et leur murmure,

Et non loin de leur source ils se perdent sans nom.

La source de mes jours comme eux s’est écoulée,

Elle a passé sans bruit, sans nom, et sans retour:

Mais leur onde est limpide, et mon âme troublée

N’aura pas réfléchi les clartés d’un beau jour.

La fraîcheur de leurs lits, l’ombre qui les couronne,

M’enchaînent tout le jour sur les bords des ruisseaux

Comme un enfant bercé par un chant monotone,

Mon âme s’assoupit au murmure des eaux.

Ah! c’est là qu’entouré d’un rempart de verdure,

D’un horizon borné qui suffit à mes yeux,

J’aime à fixer mes pas, et, seul dans la nature,

A n’entendre que l’onde, à ne voir que les cieux.

J’ai trop vu, trop senti, trop aimé dans ma vie,

Je viens chercher vivant le calme du Léthé;

Beaux lieux, soyez pour moi ces bords où l’on oublie

L’oubli seul désormais est ma félicité.

Mon cœur est en repos, mon âme est en silence!

Le bruit lointain du monde expire en arrivant,

Comme un son éloigné qu’affaiblit la distance,

A l’oreille incertaine apporté par le vent.

D’ici je vois la vie, à travers un nuage,

S'évanouir pour moi dans l’ombre du passé;

L’amour seul est resté: comme une grande image

Survit seule au réveil dans un songe effacé.

Repose-toi, mon âme, en ce dernier asile,

Ainsi qu’un voyageur, qui, le cœur plein d’espoir,

S’assied avant d’entrer aux portes de la ville,

Et respire un moment l’air embaumé du soir.

Comme lui, de nos pieds secouons la poussière;

L’homme par ce chemin ne repasse jamais:

Comme lui, respirons au bout de la carrière

Ce calme avant-coureur de l'éternelle paix.

Tes jours, sombres et courts comme des jours d’automne,

Déclinent comme l’ombre au penchant des coteaux;

L’amitié te trahit, la pitié t’abandonne,

Et, seule, tu descends le sentier des tombeaux.

Mais la nature est là qui t’invite et qui t’aime;

Plonge-toi dans son sein qu’elle t’ouvre toujours;

Quand tout change pour toi, la nature est la même,

Et le même soleil se lève sur tes jours.

De lumière et d’ombrage elle t’entoure encore;

Détache ton amour des faux biens que tu perds;

Adore ici l'écho qu’adorait Pythagore,

Prête avec lui l’oreille aux célestes concerts.

Suis le jour dans le ciel, suis l’ombre sur la terre,

Dans les plaines de l’air vole avec l’aquilon,

Avec les doux rayons de l’astre du mystère

Glisse à travers les bois dans l’ombre du vallon.

Dieu, pour le concevoir, a fait l’intelligence;

Sous la nature enfin découvre son auteur!

Une voix à l’esprit parle dans son silence,

Qui n’a pas entendu cette voix dans son cœur?

ДОЛИНА

(Из Альфонса Ламартина)

Мой изнемогший дух, не веря и надежде,

Мольбою небесам не станет докучать.

О, будь, долина, мне пристанищем, как прежде,

И на день дай приют, чтоб смерти подождать!

Уныл долины вид — тропа к ней в запустеньи;

Из ребр ее восстал дремучий лес грядой

И, над челом моим склоня густые тени,

Безмолвием меня одел и тишиной.

Два скрытых ручейка, виясь сквозь темны своды,

Долину облекли, как рамой, в свой кристалл;

С минутным ропотом лиют минутны воды

И гибнут без имян у самых их начал.

Так дней моих поток без имени, без шума,

Погибши в вечности, подобно им, иссяк!

Но светел образ их; душа моя угрюма,

И отблеск ясных дней в ее не входит мрак.

Прохлада ложа их, венчающи их ели

И их бегущая зовет меня волна.

Как усыпляет песнь младенца в колыбели,

Журчаньем их моя душа усыплена.

Ах! здесь, зеленою стеною огражденный,

В юдоль себе избрав чуть зримый небосклон,

Хочу, скитаяся, забытый всей вселенной,

Лишь видеть твердь небес — лишь слышать плески волн.

Я видел, чувствовал, любил превыше силы!

Отныне благом чту забвение моим!

Мне нужен Леты мир до мирных недр могилы;

О, будь, прелестный дол, забвенья брегом сим!

Спокоилась душа, и сердце замолчало,

И дальний света шум, притекши, в слухе мрет!

Так умирает звук, которого начало,

Рассеясь ветрами, до слуха не дойдет!

Здесь жизнь мне предстоит как тьмою сон одетый,

В мечтах прошедшего мелькая, будто тень.

Любовь, сей Исполин, покрыв собой предметы,

Одна пережила те сны, что свеял день.

Вкуси у пристани, душа, успокоенье!

Так путник, утомясь, у градских седши врат,

До входа чающий вкусить отдохновенье,

Вдыхает в грудь свою вечерний аромат!

Как он, и мы, прах ног своих отрясши, сядем!

Неведом смертному вход дикой сей страны!

Как он, оконча путь, и мы упиться жаждем

Предтечей вечности: покоя, тишины!

Мерцая, дни мои, подобно дням осенним,

Скользнули, так как тень скользит по скату гор!

Один ко гробу я иду путем последним --

И дружба от меня, и жалость кроют взор.

А. П. Бунина

ДОЛИНА

(Из Ламартина)

Полно мне, пленясь мечтаньями,

Здесь надеждам доверять

И напрасными желаньями

Злой судьбине докучать!

Ты ж, долина, где в беспечности

Начал я сей жизни путь,

Дай мне в ожиданье вечности

Ненадолго отдохнуть!

В чаще дикой, между ивами,

Тропка узкая идет

И знакомыми извивами

К бедной хижине ведет.

Из-под камня вырывался,

Воды чистые, ключом

По песку перебирался,

Обтекли ее кругом.

И, пройдя пределы тесные

Милых родины долин,

Пропадают неизвестные

Посреди морских пучин.

Так, несясь в пределы дальние,

Быстро дни мои прошли.

Безызвестные, печальные,

Невозвратно протекли!

Долго я с сердцами хладными

Сердце все хотел делить…

Дайте мне устами жадными

Ток забвенья проглотить!

Так, теперь в одном забвении

Призрак счастья нахожу

И в туманном отдалении

На прошедшее гляжу.

Здесь от горести усталое

Сердце успокою вновь;

Все в нем умерло бывалое,

Все — живет одна любовь!

Так нас в смутном сновидении

Поражает мысль одна

И живет в воображении

Долго, долго после сна!

П. А. Межаков

VIII. LA PROVIDENCE A L’HOMME

Quoi! le fils du néant a maudit l’existence!

Quoi! tu peux m’accuser de mes propres bienfaits!

Tu peux fermer tes yeux à la magnificence

Des dons que je t’ai faits!

Tu n'étais pas encor, créature insensée,

Déjà de ton bonheur j’enfantais le dessein;

Déjà, comme son fruit, l'éternelle pensée

Te portait dans son sein.

Oui, ton être futur vivait dans ma mémoire;

Je préparais les temps selon ma volonté.

Enfin ce jour parut; je dis: Nais pour ma gloire

Et ta félicité!

Tu naquis: ma tendresse, invisible et présente,

Ne livra pas mon œuvre aux chances du hasard;

J'échauffai de tes sens la sève languissante,

Des feux de mon regard.

D’un lait mystérieux je remplis la mamelle;

Tu t’enivras sans peine à ces sources d’amour.

J’affermis les ressorts, j’arrondis la prunelle

Où se peignit le jour.

Ton âme, quelque temps par les sens éclipsée,

Comme tes yeux au jour, s’ouvrit à la raison:

Tu pensas; la parole acheva ta pensée,

Et j’y gravai mon nom.

En quel éclatant caractère

Ce grand nom s’offrit à tes yeux!

Tu vis ma bonté sur la terre,

Tu lus ma grandeur dans les cieux!

L’ordre était mon intelligence;

La nature, ma providence;

L’espace, mon immensité!

Et, de mon être ombre altérée,

Le temps te peignit ma durée,

Et le destin, ma volonté!

Tu m’adoras dans ma puissance,

Tu me bénis dans ton bonheur,

Et tu marchas en ma présence

Dans la simplicité du cœur;

Mais aujourd’hui que l’infortune

A couvert d’une ombre importune

Ces vives clartés du réveil,

Ta voix m’interroge et me blâme,

Le nuage couvre ton âme,

Et tu ne crois plus au soleil.

«Non, tu n’es plus qu’un grand problème

Que le sort offre à la raison;

Si ce monde était ton emblème,

Ce monde serait juste et bon.»

Arrête, orgueilleuse pensée;

A la loi que je t’ai tracée

Tu prétends comparer ma loi?

Connais leur différence auguste:

Tu n’as qu’un jour pour être juste,

J’ai l'éternité devant moi!

Quand les voiles de ma sagesse

A tes yeux seront abattus,

Ces maux, dont gémit ta faiblesse,

Seront transformés en vertus.

De ces obscurités cessantes

Tu verras sortir triomphantes

Ma justice et ta liberté;

C’est la flamme qui purifie

Le creuset divin où la vie

Se change en immortalité!

Mais ton cœur endurci doute et murmure encore;

Ce jour ne suffit pas à tes yeux révoltés,

Et dans la nuit des sens tu voudrais voir éclore

De l'éternelle aurore

Les célestes clartés!

Attends; ce demi-jour, mêlé d’une ombre obscure,

Suffit pour te guider en ce terrestre lieu:

Regarde qui je suis, et marche sans murmure,

Comme fait la nature

Sur la foi de son Dieu.

La terre ne sait pas la loi qui la féconde;

L’océan, refoulé sous mon bras tout-puissant,

Sait-il comment au gré du nocturne croissant

De sa prison profonde

La mer vomit son onde,

Et des bords qu’elle inonde

Recule en mugissant?

Ce soleil éclatant, ombre de ma lumière,

Sait-il où le conduit le signe de ma main?

S’est-il tracé soi-même un glorieux chemin?

Au bout de sa carrière,

Quand j'éteins sa lumière,

Promet-il à la terre

Le soleil de demain?

Cependant tout subsiste et marche en assurance.

Ma voix chaque matin réveille l’univers!

J’appelle le soleil du fond de ses déserts:

Franchissant la distance,

Il monte en ma présence,

Me répond, et s'élance

Sur le trône des airs!

Et toi, dont mon souffle est la vie;

Toi, sur qui mes yeux sont ouverts,

Peux-tu craindre que je t’oublie,

Homme, roi de cet univers?

Crois-tu que ma vertu sommeille?

Non, mon regard immense veille

Sur tous les mondes à la fois!

La mer qui fuit à ma parole,

Ou la poussière qui s’envole,

Suivent et comprennent mes lois.

Marche au flambeau de l’espérance

Jusque dans l’ombre du trépas,

Assuré que ma providence

Ne tend point de piège à tes pas.

Chaque aurore la justifie,

L’univers entier s’y confie,

Et l’homme seul en a douté!

Mais ma vengeance paternelle

Confondra ce doute infidèle

Dans l’abîme de ma bonté.

ПРОВИДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКУ

(Из Ламартина)

Не ты ли, о мой сын, восстал против меня?

Не ты ли порицал мои благодеянья

И, очи отвратя от прелести созданья,

Проклял отраду бытия?

Еще ты в прахе был, безумец своенравный,

А я уже радел о счастии твоем,

Растил тебя, как плод, и в промысле святом

Тебе удел готовил славный.

В совете вековом твой век образовал,

И времена текли моим произволеньем,

И рек я: появись и чистым наслажденьем

Почти мой горний трибунал!

И ты возник. Мое благое попеченье

Не обрекло тебя игралищем судьбе,

Огнем моих очей посеял я в тебе

С началом жизни вдохновенье.

Из груди я воззвал млеко твоим устам,

И сладко ты прильнул к источнику любови,

И ты впивал в себя и жар, и силу крови,

И свет мелькнул твоим очам.

И — искра божества под бренным покрывалом --

Свободная душа невидимо зажглась,

Младенческая мысль словами излилась, --

И имя бог служило ей началом.

В каком великом торжестве

Перед тобой оно сияло!

Везде и все напоминало

Тебе о тайном божестве.

На небе в солнце лучезарном

Мое величье ты читал;

Когда же с чувством благодарным

На землю очи обращал,

То всюду зрел мои деянья

Во всей красе благодеянья;

В природе зрел ты образ мой,

В порядке — предопределенье,

В пространстве мира — провиденье,

В судьбе послушной и слепой --

Мое могучее веленье.

И ты почтил во мне царя

Твоих душевных наслаждений,

И, то забывшись, то горя

Огнем приятных впечатлений,

В своей невинной простоте

Ты шел к таинственной мете;

Но между тем, как грозный опыт

Твой свежий ум окаменял,

Ты произнес безумный ропот,

Ты укорять меня дерзал.

Душа твоя одета мглою,

Чело бледнее мертвеца,

И ты, терзаясь думой злою,

Уже не веруешь в творца.

«Он есть великая проблема,

Рассудку данная судьбой;

Когда весь мир его эмблема,

То, наподобие Эдема,

Правдивый был бы и благой».

Умолкни, гордое мечтанье!

Я начертал тебе закон,

Но для тебя ничтожен он!

О, как велико расстоянье! --

Перед тобою — миг один,

Я — миллионов властелин!

Когда спадут перед тобою

Покровы мудрости моей,

Тогда измученный борьбою

Недоумений и страстей,

Ты озаришься совершенством

Неизреченной правоты

И вкусишь с праведным блаженством

От чаши благ и доброты;

Познаешь горнего участья

Дотоле скрытые плоды

И миновавшие несчастья

Благословишь в восторге ты.

Но ропот не умолк в душе ожесточенной:

Ты жаждешь до времен узреть великий день

И дивный вертоград, всевышним насажденный,

Где никогда ночная тень

Не омрачит святую сень.

Безумный! Малый свет и темнота ночная --

Вожатые к нему. Надейся и иди,

Природу и меня постигнуть не дерзая;

Подобно ей, мои пути

Слепой покорностью почти!

Открыл ли я земле законы управленья?

Свирепый океан, великий царь морей,

Окован навсегда десницею моей,

И, в час урочного явленья,

Он силой бурного стремленья

Наводит ужас потопленья

И снова хлынет от степей.

И — тень моих лучей в лазури необъятной --

Узнал ли этот шар закон моих путей?

Куда б он полетел без помощи моей?

Кончая подвиг благодатный,

Улыбкой тихой и приятной

Не обещает он обратно

Заутра радужных огней.

И царствует везде порядок неразрывный:

Я утром возбужу вселенную от сна,

И вечером взойдет сребристая луна.

И вот, из тишины пустынной

Она, на голос мой призывный,

Стремится с легкостию дивной --

И ночи мгла озарена.

А ты, прекрасное творенье,

Кого создал для неба я,

Ты впал в ужасное сомненье

О мудрой цели бытия,

Ты, человек и царь вселенной,

Дерзнул роптать — и на кого?

Ты смел в душе ожесточенной

Хулить владыку своего!

Я твой владыка — благодетель,

Моя святая добродетель.

Тебя спасает и хранит,

Я твой незыблемый гранит.

Не мнишь ли ты, что в мраке ночи

Я беззаботно опочил?

О, нет! Внимательные очи

Я с действий мира не сводил.

Моря в волнении суровом,

Летучий прах и ветров стон,

Все движу я великим словом,

Всему в природе есть закон.

Иди с светильником надежды

За провидением вослед,

Ты не умрешь, смыкая вежды:

Тебе за гробом — новый свет!

И знай, правдиво провиденье,

В его путях обмана нет.

Зари румяной восхожденье,

Природы целой уверенье

Твердят о нем из века в век, --

Один не верит человек!

Но брось, о смертный, безнадежность:

Моя родительская нежность

Твое сомненье постыдит

И за безумное роптанье

Свое преступное созданье

Любовью вечной наградит!

А. И. Полежаев

ПРОМЫСЛ ЧЕЛОВЕКУ

(Из Ламартина)

Как!.. сын ничтожества! и — жизнь тебе не в радость?

Несчастный! тяготит тебя любовь моя?

Тебе горька моих лобзаний нежных сладость?

Ты ропщешь на меня?..

Несмысленный! ты был еще ничто: и мною

Тебе блаженства путь уже начертан был!

Ты в лоне спал моем, а дух мой — над тобою!

Ты был уже мне мил!

Так!.. счастие твое я искони готовил:

Ты жил во мне — и — я трудился для тебя!

Настал твой день!.. я рек: «родись! Я все устроил!

Будь счастлив, чти меня!»

Ты родился! и что ж?.. Рука моя благая

Не предала тебя в игралище судьбе --

Персть хладную твою незримо согревая,

Мой огнь горит в тебе.

Из недр моих млеко ефирное струится:

И ты — воспитан им! — состав твой я соткал;

Мой перст помог твоей зенице округлиться

И в ней весь мир вписал! --

Твой дух слепотствовал в темнице мрачной персти;

Я рек тебе: прозри! — и ум отверзся твой;

Проснулась мысль в тебе: звучат уста отверсты:

Ты — носишь образ мой.

И сколь блестящими чертами

Изображаюсь я в тебе! --

Ты зришь мой перст между звездами;

Находишь след мой на земле!..

Мир для тебя — мое зерцало!..

Я — жизни вечное начало!

Краса Природы — отблеск мой;

Пространство — в узах бесконечность;

Жизнь дольняя — в оковах вечность;

Судьба — цепь, сотканная мной!..

И — ты умел в сем свитке дивном

Любовь и мощь мою читать!

Умел в восторге непрерывном

Край риз моих везде лобзать!

Но — мрак смежил твои зеницы!

Затмился блеск златой денницы,

Водивший некогда тебя!..

Ты паки слеп!.. опять — блуждаешь!..

И — буйный раб! — еще дерзаешь

Хулить и укорять меня:

«Нет! нет! ты узел нерешимый,

Слепою связанный судьбой!

Сей дольний мир, твой образ мнимый --

Обитель зол!.. Нет! он не твой!»

Смирись! умолкни, безрассудный!..

Тебе ль, твоей ли пяди скудной

Мою безмерность измерять?..

Познай! нас бездна разделяет!..

Твои расчеты — день рождает;

Моих советов — вечность мать!..

Слепец! поднять ли пред тобою

Судеб таинственный покров?..

И ты увидишь над собою

Повсюду бдящую любовь! --

Из мраков утро возникает,

Из ила роза расцветает,

Из туч струится жизнь полям:

Все свет, все благо в недрах мира:

Зло — огнь небесного горнила,

Златящий мира дольний храм.

Но сердце буйное еще мятется, ропщет;

И тускло для твоих бунтующих очей:

И дух твой, узник тьмы, враждебный свету, хощет

Затмить блеск истины лучей

Рукою дерзкою своей!..

Остановись!.. Среди глубокой, мрачной ночи

Довольно для тебя и брезжущей звезды!

Иди и не ропщи!.. она — надежный кормчий…

Стыдись!.. безмолвная раба --

Природа мне верней тебя!

Земля не ведает руки ее носящей;

И бурный океан, смиряясь предо мной,

Умеет ли следить за дланью вседержащей,

В честь спутницы земли младой,

Из бездны ропщущей, стенящей

Валы кипящие гонящей

И паки их кротящей вой?..

Сей светоч пламенный, златое око мира,

Возжженное моим дыханьем над тобой,

Предвидит ли стезю, среди пучин ефира

Ему начертанную мной?..

И, облекаясь мглой ночной,

Ручается ли пред тобой

Начать бег снова утром свой?..

Но взор мой бдит над всем: и держится все мною!

Я пробуждаю вновь изнеможенный мир:

И снова светлый день юнеет над тобою…

На глас мой, бодрою стопою,

Омытый утренней росою,

Блестящий новою красою,

Исходит паки вождь светил!..

И ты, мой сын, мой образ светлый,

Дыхание любви моей,

Венец творения бессмертный,

Зеница, свет моих очей!

Тебя ль рука моя забудет!

Нет! вечно вечный дух мой будет

Носиться над твоей главой!

Им возжжены миров лампады,

Он бурных волн дробит громады

И возметает прах земной!

Иди ж, иди вослед надежды,

Доколе день сияет твой!

Мои присно-отверсты вежды --

И не воздремлют над тобой!..

Вся тварь благоговейно лобжет

Мой дивный перст: твой дух не хощет

Один почтить судьбы мои!..

Но гнев мой, благостью водимый,

Растопит хлад твой, сын строптивый,

В пучине пламенной любви!..

Н. И. Надеждин

IX. SOUVENIR

En vain le jour succède au jour,

Ils glissent sans laisser de trace;

Dans mon âme rien ne t’efface,

О dernier songe de l’amour!

Je vois mes rapides années

S’accumuler derrière moi,

Comme le chêne autour de soi

Voit tomber ses feuilles fanées.

Mon front est blanchi par le temps;

Mon sang refroidi coule à peine,

Semblable à cette onde qu’enchaîne

Le souffle glacé des autants.

Mais ta jeune et brillante image,

Que le regret vient embellir,

Dans mon sein ne saurait vieillir:

Comme l'âme, elle n’a point d'âge.

Non, tu n’as pas quitté mes yeux;

E' quand mon regard solitaire

Cessa de te voir sur la terre,

Soudain je te vis dans les cieux.

Là, tu m’apparais telle encore

Que tu fus à ce dernier jour,

Quand vers ton céleste séjour

Tu t’envolas avec l’aurore.

Ta pure et touchante beauté

Dans les cieux même t’a suivie;

Tes yeux, où s'éteignait la vie,

Rayonnent d’immortalité!

Du zéphyr l’amoureuse haleine

Soulève encor tes longs cheveux.

Sur ton sein leurs flots onduleux

Retombent en tresses d'ébène.

L’ombre de ce voile incertain

Adoucit encor ton image,

Comme l’aube qui se dégage

Des derniers voiles du matin.

Du soleil la céleste flamme

Avec les jours revient et fuit;

Mais mon amour n’a pas de nuit,

Et tu luis toujours sur mon âme.

C’est toi que j’entends, que je vois,

Dans le désert, dans le nuage;

L’onde réfléchit ton image;

Le zéphyr m’apporte ta voix.

Tandis que la terre sommeille,

Si j’entends le vent soupirer,

Je crois t’entendre murmurer

Des mots sacrés à mon oreille.

Si j’admire ces feux épars

Qui des nuits parsèment le voile,

Je crois te voir dans chaque étoile

Qui plaît le plus à mes regards.

Et si le souffle du zéphyre

M’enivre du parfum des fleurs,

Dans ses plus suaves odeurs

C’est ton souffle que je respire.

C’est ta main qui sèche mes pleurs,

Quand je vais, triste et solitaire,

Répandre en secret ma prière

Près des autels consolateurs.

Quand je dors, tu veilles dans l’ombre;

Tes ailes reposent sur moi;

Tous mes songes viennent de toi,

Doux comme le regard d’une ombre.

Pendant mon sommeil, si ta main

De mes jours déliait la trame,

Céleste moitié de mon âme,

J’irais m'éveiller dans ton sein!

Comme deux rayons de l’aurore,

Comme deux soupirs confondus,

Nos deux âmes ne forment plus

Qu’une âme, et je soupire encore!

ВОСПОМИНАНИЕ

Пусть времени полет стремится

И все с собой уносит он;

В душе тоскующей хранится

Любви моей последний сон.

День каждый падает за мною,

Как, близких бурь послыша свист,

Угрюмой осени порою

Валится с дуба мертвый лист,

Уже весны моей не стало,

Уже полсердца отцвело,

И на лице печали жало

Следы глубоко провело.

Но памяти волшебной силой

Еще присутствен прошлый час,

И образ незабвенно-милый

В воображеньи не угас.

Как в день счастливой первой встречи,

Небесный гость! я зрю тебя,

Мне языком любви, без речи,

Сказавший тайну бытия.

Еще невыразимым взглядом,

Восторгами волнует грудь

И по долине жизни рядом

Со мной свершает тяжкий путь.

Глаза любуются прилежно

Струями черными волос,

Которые зефир небрежно

По мраморным плечам разнес.

На голове твоей прелестной

Из свежих яхонтов наряд,

В одежде синевы небесной

Твой стройный стан красиво сжат.

Как мягкое, струисто злато,

Роскошного Востока дань,

Волнуясь, падает богато

На плечи брошенная ткань.

Еще я при тебе, печальный,

Тоской окованный, стою

И жадно голос твой прощальный

В пустынном воздухе ловлю.

Все, что похитил жребий гневный,

Все, что ни взвидел взор слепый,

Я перенес в тайник душевный

От глаз завистливой толпы.

Там поклоненьем нераздельным

Боготворю любви кумир,

И там желаньям беспредельным

Открыт мечты безбрежный мир.

Друг верный, неизменной думе,

Везде сопутствуешь ты мне:

С одной тобой я в светском шуме,

С одной тобой наедине.

Во всех явлениях природы

Зрю отпечаток красоты:

Твой образ отражают воды

И в чистом утре светишь ты!

Роскошно пью твое дыханье

В душистом веяньи цветов,

Твой голос слышен мне в шептанье

Перепорхнувших ветерков.

Ты сострадательной рукою

Стираешь слезы с влажных глаз.

Когда к Незримому, с душою

Я возношу молящий глас.

Когда, как сеткою горящей,

Небес обложится шатер,

В звезде, приветнее блестящей,

Тебя отыскивает взор.

Когда слетает тихий гений

На ложе свежей тишины,

Игрой таинственных видений

Ты очаровываешь сны,

Давно умолкнувшую радость

Нашептываешь сердцу вновь,

Надежды пробуждаешь сладость,

Лелея сирую любовь.

П. А. Вяземский

ВОСПОМИНАНИЕ

(Подражание де ла Мартину)

Напрасно день за днем катится,

Следа не оставляет он.

В душе моей не истребится

Любви последний сладкий сон.

Я вижу: годы за годами

Несутся быстро предо мной.

Так дуб поблекшими листами

Забросан видит корень свой.

Уже чело под сединами,

И хлад уже в крови моей, --

Подобно хладными руками

На воды цепь кладет Борей.

Но ах! твое изображенье,

Все то, чем красен мне сей свет,

Не стареет в воображенье

И, как душа, не знает лет.

И ты меня не покидала,

Всегда была в моих глазах;

Лишь только на земле не стала,

Тебя узрел я в небесах!

Там вижу я тебя, конечно,

Как видел в тот последний час,

Когда ко славе, к жизни вечной

Ты на заре прешла от нас.

Твоя краса, о друг, с тобою

И в горний прелетела мир;

И очи с прежней красотою

Так чисты, светлы, как эфир.

И ветра лобызанье нежно

Еще власы твои живит

И по груди твоей небрежно

Их в длинны локоны струит.

Смерть на тебя покров простерла,

Но и под ним твой образ нов:

Ах! так мелькает нам Зимцерла

Сквозь утра раннего покров.

Огонь божественный светила

Бежит и возвратится с днем;

Но ночь души моей не тмила:

Ты светишь в ней любви огнем.

Тебя я зрю, твой глас внимаю

В долине, в тверди голубой,

В струях твой образ я встречаю,

В зефире слышу голос твой.

Внимаю ль тихий ветра ропот,

Промчавшийся между гробов, --

Мне кажется, твой слышу шепот,

Знакомый звук священных слов.

Когда любуюсь твердью звездной

Во время месячных ночей --

Встречается мне лик любезной

В звезде, которая милей.

Когда весной благоуханье

С цветов лиется в грудь мою,

Мне мнится, что твое дыханье

В сладчайших ароматах пью.

Во сне паришь ты надо мною,

Мечты души моей не тмят;

Ниспосылаются тобою,

Так сладостны — как милый взгляд.

П. Г. Волков

ВОСПОМИНАНИЕ

(Из Ламартина)

Вотще уходит день за днем,

Времен в пучине исчезая,

Душа, утрат не примечая,

Жива любви последним сном!

Как вяз, добыча непогоды,

Глядит на лист обитый свой,

Смотрю, как вкруг меня толпой

Отжитые теснятся годы!

Промчался век волшебный мой!..

По жилам кровь едва струится:

Так томно, медленно катится

Ручей, окованный зимой.

Лишь образ твой, младой, прелестный

Черты любезные хранит

И, как душа твоя, блестит

Красой нетленною, небесной.

Ты все еще в моих очах!..

Сражен отчаяньем, унылый,

Блуждал я вкруг твоей могилы;

Но зрел тебя — на небесах!

Там ты явилась предо мною,

Как здесь еще, в последний день,

Готовяся в небесну сень

Сокрыться тайною стезею.

На милом образе твоем

Еще лежал туман печали;

Но очи томные сияли

Уже бессмертия огнем.

И тихий ветерок кудрями

На девственном челе играл,

Дыханьем легким рассыпал

На грудь младую их волнами.

Но сей струящийся покров

Твоих красот не похищает:

Так сладостный рассвет мелькает

Сквозь сеть прозрачных облаков.

Лучи небесного светила

Сияют днем лишь для очей;

Ты огнь любови без ночей

В душе страдальца засветила!

Она единою тобой

Сей мир и небо населяет:

Ручей мне лик твой отражает,

Зефир приносит голос твой.

Тогда, как сон покоит землю,

Коль слышу ветра тихий шум,

В волненьи беспрерывных дум

Мне мнится, я твой ропот внемлю.

Ночных небес дивясь огням,

В звездах твой лик я примечаю

И кроткий блеск их обретаю

Еще любезнее очам.

Зефир ли крыльев трепетаньем

Цветов навеет сладкий пар, --

Прольется в сердце прежний жар,

Дышу как бы твоим дыханьем.

Когда ж с мольбой у алтарей

Повергнусь, грустный и забвенный,

Излить обеты сокровенны --

Надеждой ты душе моей!

Засну ль на миг в древесной сени,

Ты мой тогда блюдешь покой,

И сны, вдохнутые тобой,

Сладки, как взгляд любезной тени.

Ах! пусть покой отрадный сей

Умчит меня с земного круга!

Души небесная подруга!

Проснусь я на груди твоей!..

Как два луча зари в эфире,

Как вздоха два слились в одном --

Мой дух давно живет в твоем;

Но я томлюсь еще в сем мире!..

А. Д.

ВОСПОМИНАНИЕ

(Из Ламартина)

Вотще бегут за днями дни,

Их свет обманчивый изменит;

Ничто в душе тебя не сменит,

Последний сон моей любви!

Лета промчались как мгновенья;

На них взираю в грусти я,

Как дуб осенний вкруг себя

Поблекших листьев зрит паденье.

Уж иней лег на мне годов,

Кровь, прежде пылкая, немеет;

Так, облечен в кору снегов,

Источник быстрый цепенеет.

Но образ твой со мной всегда;

Душе подобно неизменный,

Он не стареет никогда

В моей груди воспламененной.

Неотразимая в мечтах,

Вослед тебе я взор подъемлю!

Едва покинула ты землю,

Тебя я взвидел в небесах.

Ты там беседуешь со мною,

Как в тот была последний день,

Когда в безоблачную сень

Взлетела с юною зарею.

И та же все и в небесах

С тобой краса не разлучилась:

Угасла жизнь в твоих очах,

Но в них бессмертье засветилось.

К тебе ласкаясь горячо,

Власы зефиры воздымают:

На снего-белое плечо

Льняные кудри упадают.

Таинственной завесы тень,

Как флер взвевает пред тобою;

Так пар, восставший над водою,

Новорожденный нежит день.

Луч солнца, веселящий очи,

Со днем приходит и бежит;

Но для любви моей нет ночи,

Твой вечный луч во мне горит.

Повсюду взор тебя сретает,

Всему ты жизнь в душе моей!

Волна мне лик твой отражает,

Зефир приносит звук речей.

В тиши ль природы отененной

Листок дрожащий прошумит,

Мне мнится: голос твой священный

О чем-то сердцу говорит.

Зажжет ли звезды сумрак ночи,

Тебя я в каждой зрю из них,

Которой свет, пленяя очи,

Блистает более других.

Брожу ль в задумчивом мечтанье

По пестрому ковру лугов,

В восторге пью твое дыханье

В прелестном запахе цветов.

Ты мне ссылаешь утешенья,

Когда, сокрытый от людей,

У милосердых алтарей

Ищу в молитве наслажденья.

Когда я сплю, не ты ли сны

Мне шлешь, таясь в тени прохладной;

Прекрасные, как цвет весны,

Как милой тени взгляд отрадный!

О если б средь мечтаний сих

Я вдруг от жизни отделился,

С каким бы счастьем пробудился

В объятьях пламенных твоих!

Как два луча, слетясь в эфире,

Как страстный вздохов двух полет,

Слились в нас души — и живет

Еще твой друг, забытый в мире.

И. Е. Великопольский

XI. L’ENTHOUSIASME

Ainsi, quand l’aigle du tonnerre

Enlevait Ganymède aux deux,

L’enfant, s’attachant à la terre,

Luttait contre l’oiseau des dieux;

Mais entre ses serres rapides

L’aigle pressant ses flancs timides,

L’arrachait aux champs paternels;

Et, sourd à la voix qui l’implore,

Il le jetait, tremblant encore,

Jusques aux pieds des immortels.

Ainsi quand tu fonds sur mon âme,

Enthousiasme, aigle vainqueur,

Au bruit de tes ailes de flamme

Je frémis d’une sainte horreur;

Je me débats sous ta puissance,

Je fuis, je crains que ta présence

N’anéantisse un cœur mortel,

Comme un feu que la foudre allume,

Qui ne s'éteint plus, et consume

Le bûcher, le temple et l’autel.

Mais à l’essor de la pensée

L’instinct des sens s’oppose en vain;

Sous le dieu, mon âme oppressée

fiondit, s'élance, et bat mon sein.

La foudre en mes veines circule:

Etonné du feu qui me brûle,

Je l’irrite en le combattant,

Et la lave de mon génie

Déborde en torrents d’harmonie,

Et me consume en s'échappant.

Muse, contemple ta victime!

Ce n’est plus ce front inspiré,

Ce n’est plus ce regard sublime

Qui lanèait un rayon sacré:

Sous ta dévorante influence,

A peine un reste d’existence

A ma jeunesse est échappé.

Mon front, que la pâleur efface,

Ne conserve plus que la trace

De la foudre qui m’a frappé.

Heureux le poète insensible!

Son luth n’est point baigné de pleurs,

Son enthousiasme paisible

N’a point Ces tragiques fureurs.

De sa veine féconde et pure

Coulent, avec nombre et mesure,

Des ruisseaux de lait et de miel;

Et ce pusillanime Icare,

Trahi par l’aile de Pindare,

Ne retombe jamais du ciel.

Mais nous, pour embraser les âmes,

Il faut brûler, il faut ravir

Au ciel jaloux ses triples flammes.

Pour tout peindre, il faut tout sentir.

Foyers brûlants de la lumière,

Nos cœurs de la nature entière

Doivent concentrer les rayons;

Et l’on accuse notre vie!

Mais ce flambeau qu’on nous envie

S’allume au feu des passions.

Non, jamais un sein pacifique

N’enfanta ces divins élans,

Ni ce désordre sympathique

Qui soumet le monde à nos chants.

Non, non, quand l’Apollon d’Homère,

Pour lancer ses traits sur la terre,

Descendait des sommets d’Eryx,

Volant aux rives infernales,

Il trempait ses armes fatales

Dans les eaux bouillantes du Styx.

Descendez de l’auguste cime

Qu’indignent de lâches transports!

Ce n’est que d’un luth magnanime

Que partent les divins accords.

Le cœur des enfants de la lyre

Ressemble au marbre qui soupire

Sur le sépulcre de Memnon;

Pour lui donner la voix et l'âme,

Il faut que de sa chaste flamme

L'œil du jour lui lance un rayon.

Et tu veux qu'éveillant encore

Des feux sous la cendre couverts,

Mon reste d'âme s'évapore

En accents perdus dans les airs!

La gloire est le rêve d’une ombre;

Elle a trop retranché le nombre

Des jours qu’elle devait charmer.

Tu veux que je lui sacrifie

Ce dernier souffle de ma vie!

Je veux le garder pour aimer.

ВОСТОРГ

Когда громовых стрел блюститель

Отселе отрока унес,

То Ганимед — юдольный житель

Противился послу небес.

Орел, паря над облаками,

Добычу сильно сжав когтями,

Унес ее с родных лугов;

Мольбе он тщетной не внимает,

Младенца трепетна бросает

К подножию самих богов.

Когда восторг — орел парящий

Ко мне на сердце налетит,

Я зрю огонь от крыл шумящих,

Священный ужас мысль разит;

Могуществу сопротивляясь,

Хочу укрыться, опасаясь,

Что истощится слабый дух.

Не гаснет небом огнь вспаленный,

Доколе им не истребленны

Храм, жертвенник и жертва вдруг.

Полет ума и волнованье

Свершают дерзновенно путь;

Восторг, стесня мое дыханье,

Вспрянул, парит и давит грудь,

По жилам громом пробегает,

Внезапно сердце сожигает;

Туша, сугублю пыл огня.

Течет, стремится он грядою;

Гармонию пролив рекою,

Поверг в бессилие меня.

Зри, муза! жертвы рок жестокий!

Не вдохновенное чело,

Не дальновидный взгляд высокий,

Отколе много искр текло

(Твоих присутствий след не краток), --

Лишь бытия один остаток

Я в юность сохранить успел;

Мое чело, мои ланиты

Уныньем, бледностью покрыты, --

Неложный знак громовых стрел.

Певцы безогненны счастливы;

Им на Парнассе спутник — мир,

Восторга кроткого порывы

Слезой не орошают лир.

От арфы их, согласной, звучной,

С порядком, мерой неразлучной

Родится множество чудес.

Крылом Пиндара облеченны,

Икары, мужества лишенны,

Уже не падают с небес.

Восторга пламенем объятый,

Наш жребий — смертных восхищать,

Похитить свыше огнь трикраты

И, чувствуя, живописать.

Душа великого поэта --

Горнило пламенное света,

Природы целой центр лучей.

Пусть нас клянет Зоил коварный,

Но мы огонь богато-дарный

Из бури черпаем страстей.

Не может чувств и дум высоких

Из уст пролить спокойный дух;

Доходит от времен глубоких

Восторга песнь потомства в слух.

Ахиллова певца — Омира

Открыла нам златая лира.

Когда Пифона Феб сразил,

Стремясь в край ада с гор Эрикса,

Он в роковые волны Стикса

Свои орудья погрузил.

Не смей ступить на холм священный,

Певец, коль робок, слаб восторг;

На лире смелой, вдохновенной

Привык играть поэтов бог.

Сердца прямых чад Аполлона --

Как мрамор гробовый Мемнона,

Который стоны испускал,

Когда ему, вступя в теченье,

Феб голос, жизни дуновенье

С лучом чистейшим посылал.

Ты, муза, ждешь, чтобы взыгрался

Огонь, под пеплом кроясь, вмиг,

Души остаток изливался

На воздух в звуках лишь пустых.

Что слава? — дым; ее здесь сила

Кому к блаженству путь открыла?

Кому она рекла: живи?

Последней искры воспаленье

Не славе в жертву приношенье

Я посвящаю, но любви.

Д. И. Хвостов

ВДОХНОВЕНИЕ

(К В. П. М.)

Когда, незримое для глаз,

Ко мне слетает Вдохновенье

И настает священный час,

Час неземного упоенья, --

Тогда, в жару моих страстей,

Я трепещу, как лист осенний,

Страшусь пронзительных когтей

Орла могучих вдохновений.

Кто мог когда противустать

Его стремительности бурной?

Как ураган, летит сорвать,

Восхитить жертву в свод лазурный,

Иль, кровожадный, на скалах

Он разорвет ее когтями --

И ветер буйными устами

Развеет с гор минутный прах.

Взирай, о Муза! смерть примчалась,

Полмертвый, бледный, гасну я,

Едва ли искра бытия

Для сердца юного осталась;

Во всех чертах моих сокрыт

Страстей могучих след глубокий:

Так гром ударит в дуб высокий --

И с корнем крепкий дуб разбит!

Лучи небес и всей вселенной

Мы в луч один должны собрать

И пламень жизни вдохновенный

В душе невинной сохранять;

А нас так злобно упрекают!

Но светоч, зависть всех людей,

Кем так возвышенно сияют, --

Зажжен, горит огнем страстей…

Огонь под пеплом истлевает,

Ужель вновь пламень раздувать?

Пусть струны ржавчина снедает --

Не им под перстами звучать!

Нет! лира дней моих не стоит,

Любви восторг мой не отдам,

Пусть Дружба сердце успокоит --

Лишь ей воздвигну светлый храм!..

Д. И. Новиков

XII. LA RETRAITE

A M. de С***.

Aux bords de ton lac enchanté,

Loin des sots préjugés que l’erreur déifie,

Couvert du bouclier de ta philosophie,

Le temps n’emporte rien de ta félicité;

Ton matin fut brillant; et ma jeunesse envie

L’azur calme et serein du beau soir de ta vie!

Ce qu’on appelle nos beaux jours

N’est qu’un éclair brillant dans une nuit d’orage,

Et rien, excepté nos amours,

N’y mérite un regret du sage;

Mais, que dis-je? on aime à tout âge:

Ce feu durable et doux, dans l'âme renfermé,

Donne plus de chaleur en jetant moins de flamme;

C’est le souffle divin dont tout l’homme est formé,

Il ne s'éteint qu’avec son âme.

Etendre son esprit, resserrer ses désirs,

C’est là ce grand secret ignoré du vulgaire:

Tu le connais, ami; cet heureux coin de terre

Renferme tes amours, tes goûts et tes plaisirs;

Tes vœux ne passent point ton champêtre domaine,

Mais ton esprit plus vaste étend son horizon,

Et, du monde embrassant la scène,

Le flambeau de l'étude éclaire ta raison.

Tu vois qu’aux bords du Tibre, et du Nil et du Gange,

En tous lieux, en tous temps, sous des masques divers,

L’homme partout est l’homme, et qu’en cet univers

Dans un ordre éternel tout passe et rien ne change;

Tu vois les nations s'éclipser tour à tour

Comme les astres dans l’espace,

De mains en mains le sceptre passe,

Chaque peuple a son siècle, et chaque homme a son jour;

Sujets à cette loi suprême,

Empire, gloire, liberté,

Tout est par le temps emporté,

Le temps emporta les dieux même

De la crédule antiquité,

Et ce que des mortels dans leur orgueil extrême

Osaient nommer la vérité.

Au milieu de ce grand nuage,

Réponds-moi: que fera le sage

Toujours entre le doute et l’erreur combattu?

Content du peu de jours qu’il saisit au passage,

Il se hâte d’en faire usage

Pour le bonheur et la vertu.

J’ai vu ce sage heureux; dans ses belles demeures

J’ai goûté l’hospitalité,

A l’ombre du jardin que ses mains ont planté,

Aux doux sons de sa lyre il endormait les heures

En chantant sa félicité.

Soyez touché, grand Dieu, de sa reconnaissance.

Il ne vous lasse point d’un inutile vœu;

Gardez-lui seulement sa rustique opulence,

Donnez tout à celui qui vous demande peu.

Des doux objets de sa tendresse

Qu'à son riant foyer toujours environné,

Sa femme et ses enfants couronnent sa vieillesse,

Comme de ses fruits mûrs un arbre est couronné.

Que sous l’or des épis ses collines jaunissent;

Qu’au pied de son rocher son lac soit toujours pur;

Que de ses beaux jasmins les ombres s'épaississent;

Que son soleil soit doux, que son ciel soit d’azur,

Et que pour l'étranger toujours ses vins mûrissent.

Pour moi, loin de ce port de la félicité,

Hélas! par la jeunesse et l’espoir emporté,

Je vais tenter encore et les flots et l’orage;

Mais, ballotté par l’onde et fatigué du vent,

Au pied de ton rocher sauvage,

Ami, je reviendrai souvent

Rattacher, vers le soir, ma barque à ton rivage.

СЧАСТЛИВЕЦ

(Посвящается Г. Г. К. К…..ому)

На мирном бреге вод любимых,

Покрытый мудрости щитом

И чужд пустых сует, толпой боготворимых,

Смиренно ты живешь в наследии родном,

Где время мчится с быстротою,

Блаженства твоего не унося с собою!

Рассвет твой ясен был, и на заре моей

Завиден мне закат твоих прекрасных дней!

Земные радости, отрады, наслажденья

Летят, как молнии под бурею ночной,

И лишь любви одной

Мы навсегда храним святые впечатленья!

Кто, кто из нас не предан им?

Сей вечный, чистый огнь, внутри души горящий

И смертного животворящий,

Рождается и гаснет вместе с ним!..

Возвысить разум наш, смирить страстей порывы --

Вот тайна бытия, сокрытая от всех!

Друг! ты постиг ее: твой уголок счастливый

Есть для тебя предел веселий и утех!

За отческий рубеж ты не стремишь желанья;

Но всеобъемлющей, свободною душой

Паришь над сферой мирозданья --

И знаний горний свет сияет над тобой!..

Ты зришь, что Гангеса иль Тибра на брегах

Все люди были те ж, всегда, во всех странах,

Лишь в разных образах, и что среди вселенной

В порядке вечном все кружилось беспременно!

Ты зришь сквозь тайный мрак времен

Затменье тысячи племен,

Как звезд в надоблачном эфире!

От прошлого лишь остается тень…

Так! сроком бытия назначено в сем мире:

Народу век, а человеку день!

И время, оправдав закон сей неизменный,

Низвергло троны всех веков!

Оно с собой умчало дерзновенно

И самых Древности богов!..

Средь сих всеобщих разрушений,

Под мрачной тучей заблуждений,

Скажи: безбедно ли пройдет своим путем

Мудрец — мирских превратностей свидетель,

Доколе он себе не изберет вождем

Спасительную добродетель?..

Ты истинный мудрец! В твоих стенах,

В прелестных рощах и садах,

Твоей рукою насажденных,

О! сколько дней я проводил блаженных,

Гостеприимством услажденных!..

Творец! всегда внемли ему,

Когда, в жару святого исступленья,

К тебе возносит он смиренные моленья:

Кто просит малого, все ниспошли тому!

Пусть он с подругою веселыми очами

В дни мирной старости своей

Любуется красой детей,

Как древо юными плодами!

Пусть златом жатв блестят поля его всегда,

Пусть воды озера яснеют,

Пусть тополи его густеют,

Пусть небосклон его не тмится никогда!..

А я, надеждами и юностью влекомый,

На утлом челноке в путь дальний незнакомый

Пускаюсь против бурь и яростных валов…

И счастлив, если я, от бедствия спасенный,

Свой брошу якорь притуплённый

Близь сих приветных берегов!..

И. П. Бороздна

К СЧАСТЛИВЦУ-МУДРЕЦУ

Que j’aime le mortel, noble dans ses penchants,

Qui cultive à la fois son esprit et ses champs.

Delille.

На счастливых брегах, где в лоне золотом

Сребро катится струй ленивых,

Ты, любомудрия приосенясь щитом

От светской суеты и замыслов кичливых,

В беспечности проводишь дни.

Когда рассвет их был прекрасен,

То сердца в тишине закат их будет ясен:

Ты сладостно уснешь спокойствия в сени.

Все то, что мы зовем дней наших наслажденьем,

Подобно молнии в ночь грозную, блестит;

И жизнь-изменница когда от нас летит,

Мудрец дарит лишь сожаленьем

Любовь, одну любовь…

Но что вещаю я? и в вечер дней унылый

Сей огнь божественный, сей огнь душевной силы,

Затихнув — все живит он сладостной мечтой

И гаснет с жизнию одной.

Распространять ума познанья

И бурные стеснять желанья --

Вот тайна, чуждая для суетной толпы,

Тебе ж открытая, счастливый!

В мечтаньи не стремишь ты дерзкие стопы

За счастливый рубеж отечественной нивы;

Но ум в безбрежности обзор расширил свой --

И факел мудрости пылает пред тобой.

На Тибрских берегах, иль Гангеса, иль Нила

В разнообразности личин

Природа смертного судьбы не пременила:

Все тот же видим ход и действий и причин.

Народы, веки и державы

Поглощены пучиною времен,

И блеск их счастия и славы,

И страх победных их знамен,

И храмы гордые кумиров заблужденья --

Пожрала все река забвенья.

Уничтожения при виде грозных туч

Скажи мне, что мудрец предпримет,

Ужели страх его сомнением обнимет

И взор утратит счастья луч?

Нет! добродетельный от бурь в сени спокойной

Укроет мало дней — но к благу их довольно.

Я мужа зрел сего — и, радостный, вкусил

Привет его гостеприимный;

Под тенью тополей, которые взрастил,

Он счастью пел простые гимны.

Благие небеса! склонясь к его мольбам,

Продлите дни его — те дни очарованья:

Его смиренные желанья

Доступны будут к вам.

Супруга нежная, почтительные чада,

Собравшись с ним вокруг домашнего огня,

Пусть будут старости в младенчестве усладой.

Пусть туча грозная, его удел храня,

Пройдет с шумящим градом мимо;

Но пышные луга ручей его любимый

Жемчужной влагою всегда животворит.

Пусть небо ясное всегда ему блестит,

Льет солнце тихий луч — и виноград румяный

Усталым странникам цедит напиток рьяный…

А я, от пристани далеко увлечен

Надеждой лет младых — игралище измен, --

Еще опасность бурь стенящих презираю

И дни свои мечтам вручаю!

Но, утомясь борьбою с гневом волн,

Когда приближусь сам к ночлегу,

Причалю я свой утлый челн

Жилища твоего к спасительному брегу.

Д. П. Глебов

XIII. LE LAC

Ainsi, toujours poussés vers de nouveaux rivages,

Dans la nuit éternelle emportés sans retour,

Ne pourrons-nous jamais sur l’océan des âges

Jeter l’ancre un seul jour?

О lac! l’année à peine a fini sa carrière,

Et près des flots chéris qu’elle devait revoir,

Regarde! je viens seul m’asseoir sur cette pierre

Où tu la vis s’asseoir!

Tu mugissais ainsi sous ces roches profondes,

Ainsi tu te brisais sur leurs flancs déchirés,

Ainsi le vent jetait l'écume de tes ondes

Sur ses pieds adorés.

Un soir, t’en souvient-il? nous voguions en silence;

On n’entendait au loin, sur l’onde et sous les cieux,

Que le bruit des rameurs qui frappaient en cadence

Tes flots harmonieux.

Tout à coup des accents inconnus à la terre

Du rivage charmé frappèrent les échos:

Le flot fut attentif, et la voix qui m’est chère

Laissa tomber ces mots:

"О temps! suspends ton vol, et vous, heures propices!

Suspendez votre cours:

Laissez-nous savourer les rapides délices

Des plus beaux de nos jours!

"Assez de malheureux ici-bas vous implorent,

Coulez, coulez pour eux;

Prenez avec leurs jours les soins qui les dévorent,

Oubliez les heureux.

"Mais je demande en vain quelques moments encore,

Le temps m'échappe et fuit;

Je dis à cette nuit: Sois plus lente; et l’aurore

Va dissiper la nuit.

ОЗЕРО

(Подражание Ламартину)

Носимы бурею по влаге океана,

Ужель осуждены мы грозным божеством

До гроба странствовать неведомым путем

Во мгле сгущенного тумана?

Я здесь, у озера! но время легкокрыло

Едва умчало год в течении своем --

И я уже один сижу на камне том,

Где я сидел с подругой милой!..

Об острие скалы прибрежной раздробленный,

Сонм сих валов тогда, как и теперь, стонал

И ветр бушующий нам ноги орошал

Летучей влагой легкой пены.

Все то ж, но я не тот! Однажды мы здесь плыли

На легком челноке; в безмолвии ночном

Лишь волны зыбкие, дробимые веслом,

Чуть слышный плеск производили;

Но вдруг волшебный звук гармонии небесной

Раздался в тишине окрестных берегов --

И эхо ближних гор и дремлющих лесов

Внимало пению прелестной.

«О время! удержи бег быстротечный свой!

Часы! медлительней летите!

Хотя на миг один продлите

Блаженство дышащих любовию одной!

Сраженный роком злым, страдалец в скорбный час

С тяжелым вздохом к вам взывает:

Он бытие скончать желает --

Летите для него, и позабудьте нас!

Но кто переменит превечного закон?

Кто, силой дерзкия десницы,

Замедлить может бег денницы

Иль солнцу запретить взойти на небосклон?

„Aimons donc, aimons donc! de l’heure fugitive,

Hâtons-nous, jouissons!

L’homme n’a point de port, le temps n’a point de rive;

Il coule, et nous passons!“

Temps jaloux, se peut-il que ces moments d’ivresse,

Où l’amour à longs flots nous verse le bonheur,

S’envolent loin de nous de la même vitesse

Que les jours de malheur?

Eh quoi! n’en pourrons-nous fixer au moins la trace?

Quoi! passés pour jamais! quoi! tout entiers perdus!

Ce temps qui les donna, ce temps qui les efface,

Ne nous les rendra plus!

Eternité, néant, passé, sombres abîmes,

Que faites-vous des jours que vous engloutissez?

Parlez: nous rendrez-vous ces extases sublimes

Que vous nous ravissez?

О lac! rochers muets! grottes! forêt obscure!

Vous, que le temps épargne ou qu’il peut rajeunir,

Gardez de cette nuit, gardez, belle nature,

Au moins le souvenir!

Qu’il soit dans ton repos, qu’il soit dans tes orages,

Beau lac, et dans l’aspect de tes riants coteaux,

Et dans ces noirs sapins, et dans ces rocs sauvages

Qui pendent sur tes eaux.

Qu’il soit dans le zéphyr qui frémit et qui passe,

Dans les bruits de tes bords par tes bords répétés,

Dans l’astre au front d’argent qui blanchit ta surface

De ses molles clartés.

Que le vent qui gémit, le roseau qui soupire,

Que les parfums légers de ton air embaumé,

Que tout ce qu’on entend, l’on voit ou l’on respire,

Tout dise: Ils ont aimé!

Так! Смертный времени полета не прервет!..

Усеем же любви цветами

Путь жизни, проходимый нами, --

Забудем мир и то, что в будущем нас ждет!»

Увы! почто часы восторгов, наслаждений --

Для смертных страждущих дар неба золотой, --

Стремятся к вечности с такою ж быстротой,

Как дни печали и мучений?

Почто я не могу блаженства миг бесценный

Годами бедствия у неба искупить

Иль, жизнь мою отдав, прах хладный оживить

Моей Эльвиры незабвенной?

Она безвременно похищена могилой!..

Я мнил блаженствовать в волшебной сей стране,

Мечтал… но все прошло! одно осталось мне

Воспоминание об милой!

Места священные! свидетели безмолвны

Любови, радостей и горестей моих,

Скалы кремнистые брегов пустынных сих

И вы, пенящиеся волны!

Вы будьте памятник моей Эльвиры нежной!

Не может сокрушить вас времени рука --

Пусть здесь и тихое шептанье тростника,

Колеблема волной прибрежной,

И голос соловья на берегу кремнистом,

В час вечера, когда лазурный неба свод

Глядится в зыбкое зерцало спящих вод

При свете месяца сребристом,

И ветерки, что песнь Эльвиры разносили

По ближним берегам, и бури грозный рев,

И томный скрип грозой колеблемых дерев, --

Пусть все твердит: они любили!

М. П. Вронченко

НОЧЬ НА РЕКЕ

(Из Ламартина)

(Посвящается А. И. Тургеневу)

And other day came back to me

With recollected music…

Lord Byron

Носимы бурею — в тумане край прибрежный --

Мы в мрачность вечную стремимся навсегда

И в океан веков наш якорь ненадежный

Не бросим никогда!

Река! и год один успел лишь миноваться,

А та, с которой я здесь сиживал вдвоем,

Уж боле не придет тобою любоваться

На берегу крутом.

Ты так же и тогда шумела под скалами,

Волнами грозными плескала в берег сей,

И ветер бушевал, и брызги жемчугами

Летели прямо к ней.

Припомни: раз мы с ней вечернею порою

Здесь плыли; смолкло все, и ветерок не дул,

От весел лишь гребцов над звучною волною

Носился ровный гул.

Вдруг голос ангельский и берег, изумляя,

И волны сонные заставил слух иметь,

И милая моя, мне руку пожимая,

В раздумье стала петь:

«О время, не спеши! летишь ты, и с собою

Мчишь радость жизни сей;

Дай насладиться нам минутной красотою

Любви прелестных дней.

Несчастных много здесь, склонись на их моленья --

Для них и пролетай,

С их днями уноси сердец их огорченья;

Счастливцев — забывай!

Но жалобам моим ты мчишься не внимая:

Летит стрелою день;

Помедлить ночь прошу, — денница ж золотая

Ночную гонит тень.

Ах! будем же любить: дни счастья скоротечны,

Как дым их легкий след!

Без пристани мы здесь, а время бесконечно

Течет — и нас уж нет…»

Минуты радости, где с милою мечтою,

Как полная струя, нам счастие лилось,

Что мчитесь вы от нас с такой же быстротою,

Как дни тоски и слез?

И вот уже для нас и след их исчезает,

И нет уж их совсем, и нет их навсегда!

Их время даст, возьмет, но ах! — не возвращает

Нам больше никогда.

О, вечность страшная, о, таинства творенья!

Куда ж деваются минувши наши дни,

И душ святой восторг, и сердца упоенья? --

Воротятся ль они?..

Река, пещера, холм, и мрак в тени древесной,

Которых рок щадит иль может оживлять! --

Старайтесь ночь сию, старайся, мир прелестный,

Во всем напоминать!

Ревешь ли бурею, или течешь лениво, --

Пусть память все об ней, река, в тебе живет,

И в камнях, и в дубах, смотрящихся спесиво

В лазури светлых вод!

Вей ею, ветерок, украдкой пролетая;

Волна, шуми о ней, плескался в брегах;

О ней грусти, луна, свой лик изображая

В серебряных струях!

Тростник ли стал роптать, иль вихорь завывает,

Иль лег душистый пар над влажностью твоей, --

Пусть сердцу все, во всем, везде напоминает

Любовь минувших дней!

И. И. Козлов

ОЗЕРО

(Из Ламартина)

Всегда влекомые к таинственным брегам,

Где ждет нас вечный мрак и нет нам возвращенья,

Ужель, скитаяся сей жизни по волнам,

Мы чужды ввек отдохновенья?

О озеро! едва промчался год, и я --

Смотри! один иду, убитый злой тоскою,

Воссесть на берег твой, где милая моя

Сидела некогда со мною!

Ты так же, как теперь, тогда средь диких скал

Сердитою волной о камни ударялось,

И так же, как теперь, тогда ветр бушевал

И лоно вод твоих вздымалось!

Однажды — помнишь ли? — был вечер, и кругом

Лежала тишина и небеса молчали,

Мы плыли; лишь пловец играл своим веслом

И резвые струи плескали.

Мгновенно сладкий звук, безвестный в сих местах,

Промчался по водам, и волны замолчали;

Проснулось эхо гор и село на брегах;

Уста прелестны так вещали:

«О время! удержи свой гибельный полет!

Часы крылатые! постойте! не спешите!

К вам сердце страстное свое моленье шлет:

Отрад его не уносите!

Пускай несчастные, гонимые судьбой,

В потере дней своих находят утешенье!

Теките вы для них, теките с быстротой!

Оставьте счастливых в забвенье!

Но тщетно я зову! но тщетен мой увет!

Злой старец^[1] ничему не внемлет, убегает!

И тщетно говорю: помедли ночь! — и свет

Уже Аврора разливает!

И так, пусть поспешим, среди любви даров,

Ловить, о милый друг! бесценные мгновенья!

Здесь нет пристанища, и время без брегов --

Бежит, и мы добыча тленья!»

Возможно ли, чтоб дни, когда любовь струей

Нам в душу льет восторг и милые желанья,

Скрывалися от нас с такою ж быстротой,

Как дни печали и страданья?

И мы не можем их следов здесь сохранить!

Мелькнут — и где они? — Все вечность похищает!

Вотще желали бы их сердцу возвратить:

Их время нам не возвращает!

Скажи, о вечность! мне, что будет с ними там,

Когда поглотят их безбрежные пучины?

Отдашь ли радости, восторги сердца нам?..

Завет безвестен нам судьбины!

Скалы безмолвные, пещеры, мрачный лес,

Которых рок щадит, иль время обновляет!

Пусть память ночи сей, как дар благих Небес,

Всегда здесь с вами обитает!

Да будет ввек она и в бурных сих волнах,

И в сладкой тишине над мирными холмами,

И в сем лесу густом, и в диких сих скалах,

Нависших грозно над водами!

Да будет ввек она бродить здесь по брегам

И в кротком веяньи зефиров разноситься,

И в час полуночи, по скачущим волнам,

С лучами Веспера струиться!

Пусть шепот ветерка и ропот камышей,

И дубы древние, что берег осенили --

Пусть все всегда твердит в полете быстрых дней:

«Два сердца здесь любовью жили».

А. А. Волков

XIV. LA GLOIRE

A un poète exilé.

Généreux favoris des filles de mémoire,

Deux sentiers différents devant vous vont s’ouvrir:

L’un conduit au bonheur, l’autre mène à la gloire;

Mortels, il faut choisir.

Ton sort, ô Manoel, suivit la loi commune;

La muse t’enivra de précoces faveurs;

Tes jours furent tissus de gloire et d’infortune,

Et tu verses des pleurs!

Rougis plutôt, rougis d’envier au vulgaire

Le stérile repos dont son cœur est jaloux:

Les dieux ont fait pour lui tous les biens de la terre,

Mais la lyre est à nous.

Les siècles sont à toi, le monde est ta patrie.

Quand nous ne sommes plus, notre ombre a des autels,

Où le juste avenir prépare à ton génie

Des honneurs immortels.

Ainsi l’aigle superbe au séjour du tonnerre

S'élance; et, soutenant son vol audacieux,

Semble dire aux mortels: Je suis né sur la terre,

Mais je vis dans les deux.

Oui, la gloire t’attend; mais arrête, et contemple

A quel prix on pénètre en ses parvis sacrés;

Vois: l’infortune, assise à la porte du temple,

En garde les degrés.

Ici, c’est ce vieillard que l’ingrate Ionie

A vu de mers en mers promener ses malheurs:

Aveugle, il mendiait au prix de son génie

Un pain mouillé de pleurs.

Là, le Tasse, brûlé d’une flamme fatale,

Expiant dans les fers sa gloire et son amour,

Quand il va recueillir la palme triomphale,

Descend au noir séjour.

Partout des malheureux, des proscrits, des victimes,

Luttant contre le sort ou contre les bourreaux;

On dirait que le ciel aux cœurs plus magnanimes

Mesure plus de maux.

Impose donc silence aux plaintes de ta lyre,

Des cœurs nés sans vertu l’infortune est l'écueil;

Mais toi, roi détrôné, que ton malheur t’inspire

Un généreux orgueil!

Que t’importe après tout que cet ordre barbare

T’enchaîne loin des bords qui furent ton berceau?

Que t’importe en quels lieux le destin te prépare

Un glorieux tombeau?

Ni l’exil, ni les fers de ces tyrans du Tage

N’enchaîneront ta gloire aux bords où tu mourras:

Lisbonne la réclame, et voilà l’héritage

Que tu lui laisseras!

Ceux qui l’ont méconnu pleureront le grand homme;

Athene à des proscrits ouvre son Panthéon;

Coriolan expire, et les enfants de Rome

Revendiquent son nom.

Aux rivages des morts avant que de descendre,

Ovide lève au ciel ses suppliantes mains:

Aux Sarmates grossiers II a légué sa cendre,

Et sa gloire aux Romains.

СЛАВА

(Из Ламартина)

Две разные стези открыты перед вами,

Спешите избирать, питомцы Пиерид!

Здесь вас блаженство ждет; там — яркими венцами

Бессмертие блестит.

Певец! Ты выполнил всеобщие уставы;

Ты музы ранними дарами у щедрей,

И дни твои сплелись из горестей и славы:

К чему же скорбь и стон!

Стыдись завидовать бесплодному покою,

Которым дорожит ничтожный человек;

Все блага жизни сей даны ему судьбою,

Но лира наша век!

Твои ряды веков! Ты гражданин вселенной,

По смерти алтари потомство зиждет нам,

Где, беспристрастною рукою воскуренный,

Не гаснет фимиам.

Так к царству бурь орел взлетает в дерзновенье

И, с гордым торжеством ширяясь в облаках, --

Вещает смертному: и я земли рожденье,

Но дом мой в небесах!

Так слава ждет тебя! Но тяжкою ценою

В ее священный храм купить ты должен вход;

Смотри: несчастие с поникшею главою

Врата его стрежет.

Слепец Ионии, томимый нищетою,

Блуждает по морям; под гнетом злых судеб,

Ценою гения, омоченный слезою

Вымаливает хлеб.

Торквато, роковым огнем воспламененный,

Страдающий в цепях за славу, за любовь,

Готовый пальмою венчаться заслуженной --

Нисходит в сень гробов.

Везде изгнанники, страдальцы злополучны!

Тех сила грозная, тех зависть угнела;

И небо, кажется, сердцам великодушным

Готовит боле зла.

Престань же сетовать о лютом злоключенье;

Лишь сердце слабое несчастие страшит;

Но ты, ниспадший царь! Пусть гордое презренье

Оно тебе внушит.

Что нужды, что тебя жестокость удалила

От милых берегов страны твоей родной?

Что нужды, где тебе почтенная могила

Назначена судьбой.

Ни ссылка тяжкая, ни все гоненья бедства

К ней славы навсегда не прикуют твоей;

Ее востребует отчизна, как наследства,

Оставленного ей.

Восплачут варвары о злобе их неправой --

Афинский пантеон изгнанникам открыт;

Кориолан погиб, но Рим своею славой

Героя славу чтит.

Вступая в мрачную Плутонову державу,

Овидий к небесам десницу простирал:

Сармату оставлял он пепел свой; но славу

Он Риму завещал.

М. П. Загорский

XVI. LA PRIERE

Le roi brillant du jour, se couchant dans sa gloire,

Descend avec lenteur de son char de victoire.

Le nuage éclatant qui le cache à nos yeux

Conserve en sillons d’or sa trace dans les cieux,

Et d’un reflet de pourpre inonde l'étendue.

Comme une lampe d’or, dans l’azur suspendue,

La lune se balance aux bords de l’horizon;

Ses rayons affaiblis dorment sur le gazon,

Et le voile des nuits sur les monts se déplie:

C’est l’heure où la nature, un moment recueillie,

Entre la nuit qui tombe et le jour qui s’enfuit,

S'élève au Créateur du jour et de la nuit,

Et semble offrir à Dieu, dans son brillant langage,

De la création le magnifique hommage.

Voilà le sacrifice immense, universel!

L’univers est le temple, et la terre est l’autel;

Les cieux en sont le dôme: et ces astres sans nombre,

Ces feux demi-voilés, pâle ornement de l’ombre,

Dans la voûte d’azur avec ordre semés,

Sont les sacrés flambeaux pour ce temple allumés:

Et ces nuages purs qu’un jour mourant colore,

Et qu’un souffle léger, du couchant à l’aurore,

Dans les plaines de l’air, repliant mollement,

Roule en flocons de pourpre aux bords du firmament,

Sont les flots de l’encens qui monte et s'évapore

Jusqu’au trône du Dieu que la nature adore.

Mais ce temple est sans voix. Où sont les saints concerts?

D’où s'élèvera l’hymne au roi de l’univers?

Tout se tait: mon cœur seul parle dans ce silence.

La voix de l’univers, c’est mon intelligence.

Sur les rayons du soir, sur les ailes du vent,

Elle s'élève à Dieu comme un parfum vivant;

Et, donnant un langage à toute créature,

Prête pour l’adorer mon âme à la nature.

Seul, invoquant ici son regard paternel,

Je remplis le désert du nom de l’Eternel;

Et celui qui, du sein de sa gloire infinie,

Des sphères qu’il ordonne écoute l’harmonie,

Ecoute aussi la voix de mon humble raison,

Qui contemple sa gloire et murmure son nom.

Salut, principe et fin de toi-même et du monde,

Toi qui rends d’un regard l’immensité féconde;

Ame de l’univers, Dieu, père, créateur,

Sous tous ces noms divers je crois en toi, Seigneur;

Et, sans avoir besoin d’entendre ta parole,

Je lis au front des cieux mon glorieux symbole.

L'étendue à mes yeux révèle ta grandeur,

La terre ta bonté, les astres ta splendeur.

Tu t’es produit toi-même en ton brillant ouvrage;

L’univers tout entier réfléchit ton image,

Et mon âme à son tour réfléchit l’univers.

Ma pensée, embrassant tes attributs divers,

Partout autour de soi te découvre et t’adore,

Se contemple soi-même et t’y découvre encore:

Ainsi l’astre du jour éclate dans les cieux,

Se réfléchit dans l’onde et se peint à mes yeux.

C’est peu de croire en toi, bonté, beauté suprême;

Je te cherche partout, j’aspire à toi, je t’aime;

Mon âme est un rayon de lumière et d’amour

Qui, du foyer divin, détaché pour un jour,

De désirs dévorants loin de toi consumée,

Brûle de remonter à sa source enflammée.

Je respire, je sens, je pense, j’aime en toi.

Ce monde qui te cache est transparent pour moi;

C’est toi que je découvre au fond de la nature,

C’est toi que je bénis dans toute créature.

Pour m’approcher de toi, j’ai fui dans ces déserts;

Là, quand l’aube, agitant son voile dans les airs,

Entrouvre l’horizon qu’un jour naissant colore,

Et sème sur les monts les perles de l’aurore,

Pour moi c’est ton regard qui, du divin séjour,

S’entrouvre sur le monde et lui répand le jour:

Quand l’astre à son midi, suspendant sa carrière,

M’inonde de chaleur, de vie et de lumière,

Dans ses puissants rayons, qui raniment mes sens,

Seigneur, c’est ta vertu, ton souffle que je sens;

Et quand la nuit, guidant son cortège d'étoiles,

Sur le monde endormi jette ses sombres voiles,

Seul, au sein du désert et de l’obscurité,

Méditant de la nuit la douce majesté,

Enveloppé de calme, et d’ombre, et de silence,

Mon âme, de plus près, adore ta présence;

D’un jour intérieur je me sens éclairer,

Et j’entends une voix qui me dit d’espérer.

Oui, j’espère, Seigneur, en ta magnificence:

Si tu dois, comme nous, achever ta carrière,

Sois mon appui, mon guide, et souffre qu’en tous lieux,

De tes pas adorés je baise la poussière.

Mais si tu prends ton vol, et si, loin de nos yeux,

Sœur des anges, bientôt tu remontes près d’eux,

Après m’avoir aimé quelques jours sur la terre,

Souviens-toi de moi dans les cieux.

НОЧНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

Свершив свой славный путь, усталый царь денницы

Нисходит медленно с блестящей колесницы;

Следы его еще в прозрачных облаках

Пылают яркою, волнистою браздою

И с цветом пурпура льют золото рекою

В потухших небесах.

Луна стыдливая чуть брезжит из-за тучи,

Дрожащий луч скользит на холм и лес дремучий;

Природа, кажется, в торжественный сей час,

Между бегущим днем и падающей тенью,

Склонясь к глубокому, святому размышленью,

Небесным облеклась.

Се общей жертвы дар, Благому принесенный,

Ему вселенна — храм; земля — алтарь священный;

Свод храма — небеса; а сонмы звезд златых,

Полусокрытых нам и чуть для взора зримых,

Тьмы тем светильников пред ним неугасимых,

В преддвериях святых!

Сие восшедшее, полночное светило,

Как бы возжженное творением кадило,

Возносит в горний мир вечерний фимиам;

Свиваясь облака от тихих дуновений

И тая в воздухе, как легкий дым курений,

Плывут по небесам.

Но храм безмолвен сей! Где вдохновенья лики,

Гремящие хвалы, достойные Владыки?

Все тихо — сердца лишь я внемлю сильный глас, --

И умиленный дух, с природою слиянный,

Горит, как жертвенник пред ним благоуханный,

В вечерний, тихий час.

Всесильного воззвать я с трепетом дерзаю,

Пустыни именем бессмертным оглашаю, --

И тот, кто с вечного престола своего

К гармонии миров склоняет сам вниманье,

И сердца слабое услышит лепетанье,

Хвалящее его.

О ты, несть коему начала и кончины,

Извлекший стройный мир из хаосной пучины,

Душа вселенныя, Создатель, Бог, Отец!

Во всех сих именах тебя я обожаю;

По чувству своему — тебя я почитаю

Властителем сердец.

Читаю в небесах свой жребий знаменитый;

В пространстве сем твое величие открыто;

Щедроты — на земле, а слава — в тверди сей!

Творенье рук твоих исполнено тобою;

Ты в мире всюду зрим, — а мир своей чредою

Весь зрим в душе моей.

Ко благости ль твоей всещедрой возвышаюсь,

Иль в глубину души своей я обращаюсь:

Во всем я зрю твои предвечные черты.

Душа моя — любви и света луч небесный,

Повсюду без тебя встречает мрак безвестный

Ничтожной пустоты.

Сей луч, источника на время отлученный,

Горит желанием возврата, заключенный.

Я мыслю, чувствую, люблю, живу тобой;

Ты мне являешься везде сквозь мир прозрачный,

В пустыни ли бегу, в предел Природы мрачный,

Повсюду ты со мной.

Проглянет ли младой денницы луч румяный,

Росою окропит блестящие поляны --

Мне мнится, обращен божественный твой взор

На мир, проснувшийся от сладкого забвенья,

И в солнце пламенном к нам льет благотворенья,

Восшедшем из-за гор.

Слетит ли ночь, расстлав таинственные тени,

В мерцающих огнях лазурь небесной сени, --

Безмолвьем, темнотой и страхом окружен,

Тебя, Присутственный, я ближе ощущаю

И светом внутренним дух мрачный озаряю,

Надеждой окрилен.

Будь мне вождем, внуши повсюду дерзновенье,

Твоих шагов лобзать хотя единый прах;

Когда же улетишь, на пламенных крылах,

Подруга ангелов, в надзвездное селенье, --

Здесь возлюбя меня хоть на мгновенье --

О мне ты вспомни в небесах!..

И. П. Бороздна

ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА

(Из Ламартина)

Во славе шествуя медлительной стопой,

Блистательный Царь дня скрывался за горой.

Покрылся горизонт струистыми волнами;

Полнеба в пламени, горит зари лучами!

И робкая луна — как факел золотой,

Повешенный в дали огнисто-голубой,

Чуть-чуть лучи свои по небу разливает

И сумрак трепетно вечерний озаряет.

Все тихо: ночь покров простерла свой в полях;

Чуть зыблются листы на дремлющих ветвях.

Вот час таинственный, когда в тиши Природа

(Меж тем, как сходит день с полупомеркша свода

И ночь в отверстую востока входит дверь),

Послушная творцу, любимая им дщерь,

В красноречивейшем всех пышных хвал молчанье

Приносит дань ему за все его созданье!

Вот жертва, каковой достоин Бог и Царь!

Вселенна вся есть храм, земля — его алтарь;

Небес лазурный свод есть купол в храме славном;

Огни ж, горящие в мерцании туманном, --

Священны факелы, возжженны в храме сем.

Златимы облака последним дня лучом

(Как снежный в небесах атласно-белый пояс),

Струимы ветерком, под свод небесный кроясь,

Венчая жертвенник и наполняя храм,

Есть к трону вышнего летящий фимиам.

Но сей безмолвен храм. Где ж пение священно?

Кто гимны воспоет содетелю вселенной?

В природе тихо все, творенье все молчит, --

Лишь сердце здесь мое в молчанье сем гласит;

Мой разум — мира глас: на крыльях быстра ветра,

На вечера лучах его престола светла

К подножию летит, как благовонный пар,

Питая сладостный ему любезный жар.

Я именем его исполнил дики степи,

Учением его смягчил сердца свирепы.

И тот, кто тварей всех под свой приемлет кров,

Кто внемлет с высоты гармонии миров, --

Глас также моего и разума внимает,

Его что славу зрит и имя прославляет!

С. Гельфрейх

ВОЗЗВАНИЕ

О ты, которая в сей горестной пустыне

Казалась мне посланницей небес,

Казалась гостьею минутной в сей чужбине,

Которой взгляд мне счастье в жизни нес!

О ты, которая в мрак ночи, как хранитель,

Светила мне лучом любви святой,

Явись опять очам, бывалый обольститель,

Скажи, кто ты и твой удел какой?

Земля ль была твоею колыбелью?

Иль ты небес дыхание благих?

Узришь ли завтра ты свет вечный — близость с целью --

Или еще в сем море бедствий злых,

В стране изгнания, печалью облеченной,

Должна ты вновь идти стезею бед?

Небес ли кротких дщерь или земли сей тленной,

Прекрасная, с кем мил угрюмый свет,

Позволь мне в жизни сей, отринувши земное,

Благоговеть к тебе, создание благое,

И в жертву несть чистейшую любовь!

Но если и тебе назначено Судьбою

Как смертному окончить жизни путь --

Позволь и прах лобзать мне под твоей стопою,

Защитой мне, опорой будь!

Ах… если улетишь ты в край своей отчизны,

В край ангелов, навеки жить с родней --

С тобой вкусившего минуту сладкой жизни

Не позабудь и там в семье своей!..

В. Н. Григорьев

К N……

(Подражание Ламартину)

Едва пустынный мир узрел твое явленье,

Посланница небес и гостья в сих местах, --

И озарилась ночь глубокая в мгновенье

Лучом любви в моих очах!

Зачем скрываешься от взоров восхищенных?

Поведай имя мне и родину свою!

Или ты смертных дщерь, иль ангел воплощенный?

Где обрету стезю твою?

Должна ль ты отлететь в надзвездное селенье

Или, подобно мне, здесь дни твои влачить?

Но кто б ты ни была, природы украшенье,

Позволь, мой друг, тебя любить!

И здесь доколе ты, будь ангел мой хранитель;

Когда ж на родину обратно воспарить

Твой придет час, молю, прелестный неба житель,

И там меня не позабыть!

Гамалея

ПРИЗЫВАНИЕ

(Из Ламартина) Посвящается M. H. С-ой

О ты, которой взор льет жизнь на мир унылый,

Разгнав пустыни мрак, глубокой ночи тьму,

Виталица небес, о призрак, сердцу милый!

Лучом любви блестишь ты взору моему.

Яви мне образ твой, таинственны покровы

Откинув от чела; поведай имя мне,

Отчизну, жребий свой, и персти ли оковы

Тягчат тебя, иль дух в надзвездной ты стране?

В Эдем ли воспаришь ты с утренней росою,

Скитаться ль суждено тебе в юдоли сей,

В жилище бед и слез, — пусть вечно за тобою

Стремится огнь души и огнь любви моей!

Ах! если и тебе, как нам, под небесами

Творец определил свершить тяжелый путь,

Позволь лобзать мне прах, взвеваемый стопами,

Вождем, подпорою меня, страдальца, будь!

Но если, восприяв полет к странам эфира,

Заблещешь ангелом предвечного в лучах;

Любовью озарив дни мрачного мне мира,

Воспомни обо мне и там, на небесах!

А. Д.

ВОЗЗВАНИЕ

(Из Ламартина)

О ты, которая явилась предо мной,

Младая путница в стране пустынной мира!

О ты, которая горишь любви звездой

В безмолвии ночном с воздушного эфира!

Сними, сними покров таинственный с себя,

Скажи свою страну мне, имя, назначенье!

Была ли на земле сей колыбель твоя

Или чистейшее ты бога дохновенье?

И возвратишься ли ты в вечный свет когда?

Или всегда должна в юдоли сей изгнанья,

Печали, горести, несчастий и страданья

Свой трудный путь свершать? Но кто б ты ни была,

Хоть дщерь земли или страны превечной --

Позволь на поприще сей жизни скоротечной

Священный огнь любви всегда к тебе питать!

Но если ты должна, подобно нам, скончать

Свой путь, то будь моим вождем, моей опорой.

Дозволь твоих следов лобзать мне прах, который

Блестящие лучи твои собой златят.

И если воспаришь к обители надзвездной,

Подруга ангелов, и явишься близ них,

То, видя некогда меня в краях земных,

Ты вспомни обо мне и в высоте небесной!..

И. Е. Тюрин

ПРИЗЫВАНИЕ

(Из Ламартина)

О ты, явившая себя в пустыне мира,

Благая неба дщерь иль странница земли;

О ты, которая при мрачности эфира

Зажгла в глазах моих сердечный луч любви!

Явись глазам моим, восторженным тобою;

Скажи мне о стране, из коей ты пришла!

Счастливила ль ты мир в младенчестве собою?

Или божественный ты только дух была?

Сольешься ли опять с предвечным оным светом

Иль в грусти, в бедствии, в изгнании своем

Должна ты жить еще в печальном мире этом?..

Но кто б ты ни была, в отечестве ль твоем

Живешь ты — на земле; в обители ль небесной

Проводишь дни свои, — пускай в моей душе

Огонь любви горит к тебе, о друг безвестный!

Меж смертных шествуя назначенной стезей,

Опорой твердою, будь спутницей моей!

В местах, где ты прошла, для сердца незабвенных,

Позволь мне самый прах следов твоих лобзать!

Но ежели от нас, тобою восхищенных,

Подруга ангелов, слетишь ты к нам опять,

То, счастие любви дарив мне в здешнем мире,

Не позабудь меня в небесном ты эфире!

Кн. ****й

XVIII. LA FOI

О néant! ô seul Dieu que je puisse comprendre!

Silencieux abîme où je vais redescendre,

Pourquoi laissas-tu l’homme échapper de ta main?

De quel sommeil profond je dormais dans ton sein!

Dans l'éternel oubli j’y dormirais encore;

Mes yeux n’auraient pas vu ce faux jour que j’abhorre,

Et dans ta longue nuit, mon paisible sommeil

N’aurait jamais connu ni songes, ni réveil.

— Mais puisque je naquis, sans doute il fallait naître.

Si l’on m’eût consulté, j’aurais refusé l'être.

Vains regrets! le destin me condamnait au jour,

Et je vins, ô soleil, te maudire à mon tour.

— Cependant, il est vrai, cette première aurore,

Ce réveil incertain d’un être qui s’ignore,

Cet espace infini s’ouvrant devant ses yeux,

Ce long regard de l’homme interrogeant les cieux,

Ce vague enchantement, ces torrents d’espérance,

Eblouissent les yeux au seuil de l’existence.

Salut, nouveau séjour où le temps m’a jeté,

Globe, témoin futur de ma félicité!

Salut, sacré flambeau qui nourris la nature!

Soleil, premier amour de toute créature!

Vastes cieux, qui cachez le Dieu qui vous a faits!

Terre, berceau de l’homme, admirable palais!

Homme, semblable à moi, mon compagnon, mon frère!

Toi plus belle à mes yeux, à mon âme plus chère!

Salut, objets, témoins, instruments du bonheur!

Remplissez vos destins, je vous apporte un cœur…

— Que ce rêve est brillant! mais, hélas! c’est un rêve.

Il commenèait alors; maintenant il s’achève.

La douleur lentement m’entrouvre le tombeau:

Salut, mon dernier jour! sois mon jour le plus beau!

J’ai vécu; j’ai passé ce désert de la vie,

Où toujours sous mes pas chaque fleur s’est flétrie;

Où toujours l’espérance, abusant ma raison,

Me montrait le bonheur dans un vague horizon.

Où du vent de la mort les brûlantes haleines

Sous mes lèvres toujours tarissaient les fontaines.

Qu’un autre, s’exhalant en regrets superflus,

Redemande au passé ses jours qui ne sont plus,

Pleure de son printemps l’aurore évanouie,

Et consente à revivre une seconde vie:

Pour moi, quand le destin m’offrirait à mon choix

Le sceptre du génie, ou le trône des rois,

La gloire, la beauté, les trésors, la sagesse,

Et joindrait à ses dons l'éternelle jeunesse,

J’en jure par la mort; dans un monde pareil,

Non, je ne voudrais pas rajeunir d’un soleil.

Je ne veux pas d’un monde où tout change, où tout passe;

Où, jusqu’au souvenir, tout s’use et tout s’efface;

Où tout est fugitif, périssable, incertain;

Où le jour du bonheur n’a pas de lendemain!

— Combien de fois ainsi, trompé par l’existence,

De mon sein pour jamais j’ai banni l’espérance!

Combien de fois ainsi mon esprit abattu

A cru s’envelopper d’une froide vertu,

Et, rêvant de Zenon la trompeuse sagesse,

Sous un manteau stoïque a caché sa faiblesse!

Dans son indifférence un jour enseveli,

Pour trouver le repos il invoquait l’oubli.

Vain repos! faux sommeil! — Tel qu’au pied des collines

Où Rome sort du sein de ses propres ruines,

L'œil voit dans ce chaos, confusément épars,

D’antiques monuments, de modernes remparts,

Des théâtres croulants, dont les frontons superbes

Dorment dans la poussière ou rampent sous les herbes,

Les palais des héros par les ronces couverts,

Des dieux couchés au seuil de leurs temples déserts,

L’obélisque éternel ombrageant la chaumière,

La colonne portant une image étrangère,

L’herbe dans le forum, les fleurs dans les tombeaux,

Et ces vieux panthéons peuplés de dieux nouveaux;

Tandis que, s'élevant de distance en distance,

Un faible bruit de vie interrompt ce silence;

Telle est notre âme, après ces longs ébranlements;

Secouant la raison jusqu’en ses fondements,

Le malheur n’en fait plus qu’une immense ruine,

Où comme un grand débris le désespoir domine!

De sentiments éteints silencieux chaos,

Eléments opposés, sans vie et sans repos,

Restes de passions par le temps effacées,

Combat désordonné de vœux et de pensées,

Souvenirs expirants, regrets, dégoûts, remords.

Si du moins ces débris nous attestaient sa mort!

Mais' sous ce vaste deuil l'âme encore est vivante;

Ce feu sans aliment soi-même s’alimente;

Il renaît de sa cendre, et ce fatal flambeau

Craint de brûler encore au-delà du tombeau.

Ame! qui donc es-tu? flamme qui me dévore,

Dois-tu vivre après moi? dois-tu souffrir encore?

Hôte mystérieux, que vas-tu devenir?

Au grand flambeau du jour vas-tu te réunir?

Peut-être de ce feu tu n’es qu’une étincelle,

Qu’un rayon égaré, que cet astre rappelle.

Peut-être que, mourant lorsque l’homme est détruit,

Tu n’es qu’un suc plus pur que la terre a produit,

Une fange animée, une argile pensante…

Mais que vois-je? à ce mot, tu frémis d'épouvante

Redoutant le néant, et lasse de souffrir,

Hélas! tu crains de vivre et trembles de mourir.

— Qui te révélera, redoutable mystère?

J'écoute en vain la voix des sages de la terre:

Le doute égare aussi ces sublimes esprits,

Et de la même argile Us ont été pétris.

Rassemblant les rayons de l’antique sagesse,

Socrate te cherchait aux beaux jours de la Grèce;

Platon à Sunium te cherchait après lui;

Deux mille ans sont passés, je te cherche aujourd’hui;

Deux mille ans passeront, et les enfants des hommes

S’agiteront encor dans la nuit où nous sommes.

La vérité rebelle échappe à nos regards,

Et Dieu seul réunit tous ses rayons épars.

— Ainsi, prêt à fermer mes yeux à la lumière,

Nul espoir ne viendra consoler ma paupière:

Mon âme aura passé, sans guide et sans flambeau

De la nuit d’ici-bas dans la nuit du tombeau,

Et j’emporte au hasard, au monde où je m'élance,

Ma vertu sans espoir, mes maux sans récompense.

Réponds-moi, Dieu cruel! S’il est vrai que tu sois,

J’ai donc le droit fatal de maudire tes lois î

Après le poids du jour, du moins le mercenaire

Le soir s’assied à l’ombre, et reèoit son salaire:

Et moi, quand je fléchis sous le fardeau du sort,

Quand mon jour est fini, mon salaire est la mort.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Mais, tandis qu’exhalant le doute et le blasphème,

Les yeux sur mon tombeau, je pleure sur moi-même,

La foi, se réveillant, comme un doux souvenir,

Jette un rayon d’espoir sur mon pâle avenir,

Sous l’ombre de la mort me ranime et m’enflamme,

Et rend à mes vieux jours la jeunesse de l'âme.

Je remonte aux lueurs de ce flambeau divin,

Du couchant de ma vie à son riant matin;

J’embrasse d’un regard la destinée humaine;

A mes yeux satisfaits tout s’ordonne et s’enchaîne;

Je lis dans l’avenir la raison du présent;

L’espoir ferme après moi les portes du néant,

Et rouvrant l’horizon à mon âme ravie,

M’explique par la mort l'énigme de la vie.

Cette foi qui m’attend au bord de mon tombeau,

Hélas! il m’en souvient, plana sur mon berceau.

De la terre promise immortel héritage,

Les pères à leurs fils l’ont transmis d'âge en âge.

Notre esprit la reèoit à son premier réveil,

Comme les dons d’en haut, la vie et le soleil;

Comme le lait de l'âme, en ouvrant la paupière,

Elle a coulé pour nous des lèvres d’une mère;

Elle a pénétré l’homme en sa tendre saison;

Son flambeau dans les cœurs précéda la raison.

L’enfant, en essayant sa première parole,

Balbutie au berceau son sublime symbole,

Et, sous l'œil maternel germant à son insu,

Il la sent dans son cœur croître avec la vertu.

Ah! si la vérité fut faite pour la terre,

Sans doute elle a reèu ce simple caractère;

Sans doute dès l’enfance offerte à nos regards,

Dans l’esprit par les sens entrant de toutes parts,

Comme les purs rayons de la céleste flamme

Elle a dû dès l’aurore environner notre âme,

De l’esprit par l’amour descendre dans les cœurs,

S’unir au souvenir, se fondre dans les mœurs;

Ainsi qu’un grain fécond que l’hiver couvre encore,

Dans notre sein longtemps germer avant d'éclore,

Et, quand l’homme a passé son orageux été,

Donner son fruit divin pour l’immortalité.

Soleil mystérieux! flambeau d’une autre sphère,

Prête à mes yeux mourants ta mystique lumière,

Pars du sein du Très-Haut, rayon consolateur.

Astre vivifiant, lève-toi dans mon cœur!

Hélas! je n’ai que toi; dans mes heures funèbres,

Ma raison qui pâlit m’abandonne aux ténèbres;

Cette raison superbe, insuffisant flambeau,

S'éteint comme la vie aux portes du tombeau;

Viens donc la remplacer, ô céleste lumière!

Viens d’un jour sans nuage inonder ma paupière;

Tiens-moi lieu du soleil que je ne dois plus voir,

Et brille à l’horizon comme l’astre du soir.

ВЕРА

(Из Ламартина)

Ничтожество, одно, что в жизни постижимо,

Одно, что в будущем для нас неотвратимо,

Зачем исторгнут я из хладных недр твоих?

Каким глубоким сном покоился я в них!

В забвеньи вечном там я спал бы и поныне,

Не знал бы горестей и бед в земной пустыне,

Там не был бы в твою ночь долгую мой сон

Ни пробуждением, ни грезою смущен.

Но я рожден; итак, родиться было должно.

Почто отвергнуть жизнь мне было невозможно!

Напрасная печаль! я призван в бытие,

Внемлите ж, небеса, роптание мое!

Однако, не таю, румяная аврора,

Пространство дивное, открытое для взора,

Рожденье чудное понятьям существа,

Идея первая о власти божества,

Восторги темные, роскошные надежды

В начале бытия обворожают вежды.

Приветствую ж тебя, златой светильник дня,

К которому судьба забросила меня, --

Свидетель будущий моих благополучии,

О солнце, естества благотворитель лучший!

Тебя, небесный свод, где скрыт твой зодчий, бог!

Мир — колыбель мою и пышный мой чертог!

Тебя, о твердый муж, дарованный мне в братство!

Тебя, о женщина, души моей богатство!

Приветствую вас всех — творения красу!

Все выполняйте долг, я сердце вам несу…

Как светел этот сон! но ах! он сновиденье;

Очаровал на миг и кончился в мгновенье.

Скорбь отверзает мне могилы тихой сень:

Приветствую тебя, последний, лучший день!

Я жил; я перешел степь жизни опустелой,

Где под пятой моей все вянуло и тлело;

Где упования мой ум всегда влекли,

Маня ко счастию — лжесущему вдали;

Где смерти алчущей явленье роковое

Губило близ меня все сердцу дорогое.

Другой пускай, в тоске бесплодной и сухой,

Дни прошлые зовет из вечности глухой,

Оплакивает срок весны своей приятной

И был бы рад прожить на свете век двукратный;

Что до меня, пусть рок отдаст на выбор мой

Престолы царские, клик славы вековой,

И мудрость, и красу, и честь, и горы злата,

И гения венец, и юность без заката --

Клянуся смертию, в подобном мире я

Отринул бы и день продленья бытия.

К чему мне жизнь, где все непрочно и превратно,

Все истощается, проходит невозвратно,

Где тускнет даже ум под ржавчиною лет,

Где дню счастливому дня завтрашнего нет.

Лишь по страданиям познав существованье,

Я часто изгонял из сердца упованье!

О, сколько раз мой дух, их тяжестью убит,

Напрасно прибегал к холодности под щит

И, суемудрствуя, предполагал, ничтожный,

Бессилие прикрыть бесчувственностью ложной!

В суровый мрак ее однажды погружен,

Чтобы найти покой, молил забвенья он.

Обманчивый покой! он грустен и печален,

Как там, где Рим встает из недр своих развалин,

Где, изумляяся, в смешеньи видит взгляд

Гробницы древние, оплотов новых ряд;

Театры гордые, в прах падшие главою,

Почившие на нем иль скрытые травою;

Дворцы богатые, одевшиеся в плющ;

Бессмертный обелиск соседом бедных кущ;

Колонны новых форм и видов чужестранных;

Богов, изверженных из храмов их, попранных,

Среди могил цветы; на торжищах траву;

Другие алтари — другому божеству!

И где лишь изредка живого содроганье

Смущает мертвого могильное молчанье.

Вот, после долгих бурь, покой души таков!

Гоненьями наш ум разруша до основ,

Несчастие его в руины превращает

И безнадежность в них со злобой воцаряет!

Воспоминания, раскаянье, грехи,

Остатки от страстей, как от борьбы стихий,

Угасших чувств хаос в безжизненном волненьи,

Желанья, помыслы в расстроенном бореньи,

Укоры совести, грызущие в тиши, --

Хоть в этом был бы знак скончания души!

Но и в развалинах, один средь пепелища,

Наш дух бескормный жив — он сам себе есть пища;

Из пепла своего рождается он вновь

И станет пламенеть за рубежом гробов.

Кто ж ты, душа? огонь небесного возжженья,

Ты с телом не умрешь! не кончены томленья!

Что будет, чудный гость? покинувши меня,

Не воспаришь ли ты ко пламеннику дня?

Быть может, искра ты иль луч его заблудший,

Которому он путь предназначает лучший,

Быть может, отделясь от тела моего,

Ты, мыслящий атом, ничтожный без него,

Ты пыль живущая иль сок растений праха.

Но что? при сих словах трепещешь ты от страха;

Боясь ничтожества и утомясь терпеть,

Увы! страшишься ты и жить, и умереть.

Кем будет решена святая тайна эта?

Напрасно я внимал сказанью мудрых света:

Сомненья тмят и их высокие умы,

Они составлены из праха, как и мы!

Свет древней мудрости собрав в свой ум державный,

Сократ ее решал в своей отчизне славной,

О ней мечтал Платон — промчались сонмы лет --

Мечтаю ныне я, но все предела нет!

Еще пройдут века, и смертных поколенья

Все будут странствовать во мраке заблужденья;

От взоров истина скрывается в ночи,

Лишь бог один в себе связал ее лучи.

Итак, когда навек смыкаться будут вежды,

Их не утешит блеск живительной надежды,

Душа, блуждавшая на свете, как призрак,

Из мрака бытия сойдет в могильный мрак;

И, кончив здесь мой путь, я буду пожран бездной

Со тщетной благостью и с грустью безвозмездной.

Ответствуй мне, злой рок! сам не дал ли ты прав,

Когда ты не мечта, порочить твой устав?

Наемник спит в тиши, окончив день рабочий,

И плату должную он получает к ночи;

А я, твоим ярмом согбен и удручен,

Когда прошел мой день, я — смертью награжден.

Но между тем, как я, преследуем сомненьем,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Произношу хулы с преступным дерзновеньем,

Вдруг Вера, пробудясь, как мысль протекших лет,

На будущность мою бросает чудный свет;

У гроба мне она в грудь проливает сладость,

Преклонным дням моим внушает духа младость.

В божественных лучах светильника ея

С заката моего иду к восходу я;

Объемлю в миг один племен людских судьбину,

В грядущем сущего я нахожу причину;

Везде пленяют взор союз и красота;

Надежда, скрыв за мной ничтожества врата

И новый мир явив душе воспламененной --

Решает смертью мне загадку жизни тленной.

Согретый Верою, близ гроба я стою,

Но помню свет ее на колыбель мою.

Наследство вечное земли обетованной,

Она дошла до нас из древности туманной.

Ее приемлет ум с младенческой поры,

Как жизнь и солнца блеск — сладчайшие дары;

Как пища для души, ее святая сила

С уст матери нам в грудь от детства нисходила;

Нам в утро наших лет к ней склонность внушена;

В сердца людей уму предшествует она.

Ребенок, от пелен едва освобожденный,

Лепечет сбивчиво символ ее священный

И чувствует, всходя незримо с каждым днем,

Что с добродетелью растет и Вера в нем.

Ах, если б истина была звездой земною,

Не крылась бы она под мрачной пеленою;

Она бы с Верою, от самых юных лет,

Лила на разум наш свой благодатный свет;

Как ясные лучи небесного светила,

От детства бы она к нам в душу нисходила;

Любовь была бы ей в сердца проводником;

Все озарялось бы благим ее лучом.

Подобно семени до наступленья лета,

В нас долго бы она входила до расцвета,

Ко времени ж, когда наш бурный век пройдет,

На ней бы созревал святой бессмертья плод.

Светило чудное! иных миров лампада,

Рассей пред смертью мрак тускнеющего взгляда!

Из недр Всевышнего отрадный луч сойди!

Звезда спасения восстань в моей груди!

Увы! ты все мое; у входа в тьму могилы

Тьме предали меня все умственные силы;

Рассудок гордый мой в кичении упал

И вместе с жизнию у гроба гаснуть стал.

Блесни, небесный свет! тяжка моя утрата --

Даруй мне вечный день без облак и заката;

Будь вместо солнца мне, взятого навсегда,

И в небесах сияй, как вечера звезда.

А. Я. Мейснер

XXI. LE GOLFE DE BAYA, PRÈS DE NAPLES

Vois-tu comme le flot paisible

Sur le rivage vient mourir!

Vois-tu le volage zéphyr

Rider, d’une haleine insensible,

L’onde qu’il aime à parcourir!

Montons sur la barque légère

Que ma main guide sans efforts,

Et de ce golfe solitaire

Rasons timidement les bords.

Loin de nous déjà fuit la rive,

Tandis que d’une main craintive

Tu tiens le docile aviron,

Courbé sur la rame bruyante

Au sein de Tonde frémissante

Je trace un rapide sillon.

Dieu! quelle fraîcheur on respire!

Plongé dans le sein de Thétis,

Le soleil a cédé l’empire

A la pâle reine des nuits.

Le sein des fleurs demi-fermées

S’ouvre, et de vapeurs embaumées

En ce moment remplit les airs;

Et du soir la brise légère

Des plus doux parfums de la terre

A son tour embaume les mers.

Quels chants sur ces flots retentissent?

Quels chants éclatent sur ces bords?

De ces deux concerts qui s’unissent

L'écho prolonge les accords.

N’osant se fier aux étoiles,

Le pêcheur, repliant ses voiles,

Salue, en chantant, son séjour.

Tandis qu’une folle jeunesse

Pousse au ciel des cris d’allégresse,

Et fête son heureux retour.

Mais déjà l’ombre plus épaisse

Tombe, et brunit les vastes mers;

Le bord s’efface, le bruit cesse,

Le silence occupe les airs.

C’est l’heure où la mélancolie

S’asseoit pensive et recueillie

Aux bords silencieux des mers,

Et, méditant sur les ruines,

Contemple au penchant des collines

Ce palais, ces temples déserts.

О de la liberté vieille et sainte patrie!

Terre autrefois féconde en sublimes vertus!

Sous d’indignes Césars* maintenant asservie,

• Ceci était écrit en 1813.

Ton empire est tombé! tes héros ne sont plus!

Mais dans ton sein l'âme agrandie

Croit sur leurs monuments respirer leur génie,

Comme on respire encor dans un temple aboli

La majesté du dieu dont il était rempli.

Mais n’interrogeons pas vos cendres généreuses,

Vieux Romains! fiers Catons! mânes des deux Brutus!

Allons redemander à ces murs abattus

Des souvenirs plus doux, des ombres plus heureuses.

Horace, dans ce frais séjour,

Dans une retraite embellie

Par le plaisir et le génie,

Fuyait les pompes de la cour;

Properce y visitait Cinthie,

Et sous les regards de Délie

Tibulle y modulait les soupirs de l’amour.

Plus loin, voici l’asile où vint chanter le Tasse,

Quand, victime à la fois du génie et du sort,

Errant dans l’univers, sans refuge et sans port,

La pitié recueillit son illustre disgrâce.

Non loin des mêmes bords, plus tard il vint mourir;

La gloire l’appelait, il arrive, il succombe:

La palme qui l’attend devant lui semble fuir,

Et son laurier tardif n’ombrage que sa tombe

Colline de Baya! poétique séjour!

Voluptueux vallon qu’habita tour à tour

Tout ce qui fut grand dans le monde,

Tu ne retentis plus de gloire ni d’amour.

Pas une voix qui me réponde,

Que le bruit plaintif de cette onde,

Ou l'écho réveillé des débris d’alentour!

Ainsi tout change, ainsi tout passt

Ainsi nous-mêmes nous passons,

Hélas! sans laisser plus de trace

Que cette barque où nous glissons

Sur cette mer où tout s’efface.

ЗАЛИВ БАИЯ БЛИЗ НЕАПОЛЯ

Взгляни, как тихо исчезает

У брега светлая волна!

Как зефир ветреный играет,

Струями влагу одевает,

Где ясная лазурь видна.

Взойдем в ладью — спокойны воды,

Денницы луч пылает в них;

Прекрасен вид немой Природы,

О Байя, на брегах твоих.

Бежит нас берег молчаливый,

Меж тем рукою боязливой

Ты правишь легкою ладьей,

На шумное весло согбенный,

В пространстве влаги возмущенной

Я пеню волны за собой.

Какой зефир прохладой веет!

Склонилось солнце в лоно вод,

День ясный тихо вечереет,

Царица ночи восстает.

При бледном месяца сияньи

Несется роз благоуханье,

И воздух ароматом полн;

Поднялся ветерок прибрежный

И с берегов льет запах нежный

На влажную поверхность волн.

Но звуки радости промчались

На шумном бреге и волнах,

В единый глас они слиялись,

И эхо вторит их в горах.

Звездам свой челн не доверяя,

Рыбарь, ветрила собирая,

Встречает песнью мирный кров.

Меж тем, как юноши толпою

К нему бегут, манят с собою

Забыть усталость от трудов.

Но вечер сумрак разливает,

Темнеет грозный океан,

Знакомый берег исчезает,

Умолкнул шум — возлег туман.

В часы таинственных видений

Сидит задумчивости гений

Среди развалин и гробов,

Сидит, склонясь на камень хладный,

И взор свой устремляет жадный

На след промчавшихся веков.

Отчизна древняя героев и свободы!

Бессмертной славою гремевшая в веках,

Давно ль обильну дань несли тебе народы!

Где верные сыны? — Их нет, и ты в цепях!*

• Сие стихотворение написано в 1813. Ламарт./ин/

Но след протекшего в развалинах священный

Восторгом истинным певца воспламенит,

Как храм, забвенью обреченный,

О падшем божестве и в прахе говорит.

Покойтесь тихим сном в обители безмолвной,

Вы, Рима древнего отважные сыны!

Бессмертье — ваш удел; но там, где шепчут волны

И вьется плющ вокруг стены,

Туда зовет меня мой дух, мечтанья полный.

Гораций, здесь уединенный,

В брегах, где Анио течет,

Играл на лире вдохновенной,

Забыв и двор, и шум забот;

Здесь, с умирающей денницей,

Младую Цинтию Проперций ожидал,

Здесь о любви своей на пламенной цевнице

Неверной Делии Тибулл напоминал.

Там пристань мирная, где песнию волшебной

Гонимый Тасс смягчал суровый жребий свой,

Когда, покорствуя судьбе, ему враждебной,

Изгнанье преносил с бестрепетной душой.

В безмолвьи сих брегов он скоро жизнь кончает,

Воззванный славою, свой путь не довершил:

Венец бессмертия поэта убегает,

И поздний лавр его могилу осенил.

Долина Баия! обитель песнопенья!

О холм пленительный, любезный для певцов,

Песнь громкой радости, любви и наслажденья

Твоих задумчивых не огласит брегов.

На них лежит рука забвенья,

И слышен там лишь томный шум валов

Иль пробужденный гул в долине разрушенья.

Все время алчное с собою

В полете гибельном влечет,

И наша жизнь, как тень, пройдет,

Как след, оставленный ладьею

На лоне тихоструйных вод.

Д. П. Ознобишин

БАЙСКИЙ ЗАЛИВ, БЛИЗЬ НЕАПОЛЯ

Смотри, как плещет в молчаливый

Сей брег игривая струя;

Смотри, как ветер легкокрылый,

Лобзая спящие моря,

Волнует их кристалл спокойный!

Взойдем мы в этот челн покорный

И пустимся, мой друг, с тобой

Вслед за шумящею волной.

Уже залива брег пространный

От нас скрывался в мгле туманной.

Меж тем, как друг держал

Послушный руль рукой смятенной,

К шумящему веслу склоненный,

Я волны моря рассекал.

О боже! как все жизнью полно!

Как все здесь дышит и цветет!

В объятиях Фетиды томной

Покоясь, Феб, при плеске вод,

Свой уступал чертог спокойный

Уже задумчивой луне.

Цветы ночные по земле

Свой ароматный запах лили,

И ветры по морским зыбям

Его на крыльях разносили.

Но что за звуки по волнам

К нам быстро издали несутся

И что за песни раздаются

По усыпленным берегам?

Не смея ввериться звездам,

Рыбак, сложив свой парус белый,

Спокойный кров благословлял;

А там глас юности веселый

Восторгом воздух колебал,

Свой празднуя возврат счастливый.

Но облекает мрак моря

Уже в покров свой молчаливый;

Скрываются брегов края;

Звук исчезает песни громкой

И воцарилась тишина…

Воссев, печальна и грустна,

Задумчивость, на одинокий

И безответный брег морской,

Среди развалин запустелых,

Бросает взор унылый свой

На скат холмов тех поседелых,

Где гордые столпы палат

И храмы древние стоят

В магическом очарованье.

О Древности святой и славы пребыванье!

Храм добродетелей и колыбель мужей!

О славный Рим! ты пал… и нет уже в твоей

Стране твоих героев несравненных…

Но ум возвышенный на монументах тленных

Не престает и днесь их гением дышать:

Так дышит он еще во храмах, сокрушенных

Величием Творца… Но для чего смущать

Нетленным лавром осененных

Покой и тишину безмолвных сих могил,

Где под землею прах Катонов,

Героев Древности, великих Сципионов!

Приближимся мы к сим стенам, где сохранил

Развалин скромный вид нам боле вдохновений

И где покоятся счастливейшие тени!

Вот здесь средь мира и прохлад --

Певец Гораций вдохновенный

От блеска пышного палат

В свой домик убегал смиренный,

Украшенный не златом, не резьбой,

Но гения рукой нетленной

И милою, приятной простотой.

Там Делии в очах бесценной

Тибулл восторг любви вкушал.

Здесь Цинтию Проперций посещал.

А там… вот кров, куда творец Ерусалима --

Тасс — жертва гения, судьбы неумолимой,

С унылой по земле блуждающий душой,

Минутный наконец пришел вкусить покой;

Куда явился он на глас призывный славы,

Где, мнилось, пальмы ветвь победной, величавой

Готова уж главу его венчать собой,

Как вдруг под бременем он зол изнемогает,

И лавр бессмертия лишь камень осеняет

Его могилы роковой.

О Байский холм! о кров поэтов драгоценный!

Долина славная, где несколько веков

Изящное столь было совершенно!

Раздастся ли когда среди твоих лугов

Опять гром славы и любовь?

Я ждал ответа… все молчало…

Лишь эхо изредка шептало

С морской стенающей волной,

Полупрозрачной и сонливой,

Плескавшей в берег молчаливый!

Вот все как тленно под луной!

Как все проходит невозвратно!

Увы! так сами мы пройдем

Стезею жизни сей превратной!

Как в море след ладьи, в которой мы плывем

И ясну зыбь браздим, все в гладкий ток сольется,

И место на волнах, где мы скользим, сотрется.

И. Е. Тюрин

XXII. LE TEMPLE

Qu’il est doux, quand du soir l'étoile solitaire,

Précédant de la nuit le char silencieux,

S'élève lentement dans la voûte des cieux,

Et que l’ombre et le jour se disputent la terre,

Qu’il est doux de porter ses pas religieux

Dans le fond du vallon, vers ce temple rustique

Dont la mousse a couvert le modeste portique,

Mais où le ciel encor parle à des cœurs pieux!

Salut, bois consacré! Salut, champ funéraire,

Des tombeaux du village humble dépositaire;

Je bénis en passant tes simples monuments.

Malheur à qui des morts profane la poussière!

J’ai fléchi le genou devant leur humble pierre,

Et la nef a reèu mes pas retentissants.

Quelle nuit! quel silence! au fond du sanctuaire

A peine on aperèoit la tremblante lumière

De la lampe qui brûle auprès des saints autels.

Seule elle luit encor, quand l’univers sommeille:

Emblème consolant de la bonté qui veille

Pour recueillir ici les soupirs des mortels.

Avanèons. Aucun bruit n’a frappé mon oreille;

Le parvis frémit seul sous mes pas mesurés;

Du sanctuaire enfin j’ai franchi les degrés.

Murs sacrés, saints autels! je suis seul, et mon âme

Peut verser devant vous ses douleurs et sa flamme,

Et confier au ciel des accents ignorés,

Que lui seul connaîtra, que vous seuls entendrez.

Mais quoi! de ces autels j’ose approcher sans crainte!

J’ose apporter, grand Dieu, dans cette auguste enceinte

Un cœur encor brûlant de douleur et d’amour!

Et je ne tremble pas que ta majesté sainte

Ne venge le respect qu’on doit à son séjour!

Non: je ne rougis plus du feu qui me consume:

L’amour est innocent quand la vertu l’allume.

Aussi pur que l’objet à qui je l’ai juré,

Le mien brûle mon cœur, mais c’est d’un feu sacré;

La constance l’honore et le malheur l'épure.

Je l’ai dit à la terre, à toute la nature;

Devant tes saints autels je l’ai dit sans effroi:

J’oserais, Dieu puissant, la nommer devant toi.

Oui, malgré la terreur que ton temple m’inspire,

Ma bouche a murmuré tout bas le nom d’Elvire;

Et ce nom répété de tombeaux en tombeaux,

Comme l’accent plaintif d’une ombre qui soupire,

De l’enceinte funèbre a troublé le repos.

Adieu, froids monuments! adieu, saintes demeures!

Deux fois l'écho nocturne a répété les heures,

Depuis que devant vous mes larmes ont coulé:

Le ciel a vu ces pleurs, et je sors consolé.

Peut-être au même instant, sur un autre rivage,

Elvire veille ainsi, seule avec mon image,

Et dans un temple obscur, les yeux baignés de pleurs,

Vient aux autels déserts confier ses douleurs.

ХРАМ

Из Ламартина

Люблю я в сумерки — меж тем, как из-за рощи

Восходит медленно светило тихой нощи --

И поздняя заря, с вечерней тишиной,

День исчезающий за горы провожает, --

Люблю я приходить пустынною тропой

К долине той, где храм свой купол возвышает.

Уж своды поросли мхом диким и травой --

Но в них невидимо присутствует святыня.

Приветствую тебя, безмолвная пустыня,

В которой вечным сном почивших тлеет прах!..

Вот крест обрушенный, вот памятник унылый…

Мир праху вашему, священные могилы!..

И горе смертному, который в сих местах

Бестрепетно — себе подобных попирает!..

Не всех ли нас равно истленье ожидает?..

Мы тратим жизнь свою в заботах, в суетах,

В борьбе страстей… меж тем часов не слышим бою;

Дни юности летят, за годом ловим год…

О юноша! поток стремится с быстротою,

Но канув в океан, как капля в бездну вод,

Уже к источнику не возвратится снова…

Так вместе с временем исчезнув навсегда,

Потонем в вечности, увы! и никогда

Не посетим уже отечества земного…

Вот храма наконец ступеней я достиг.

Торжественная ночь! священное молчанье!..

О сколь Невидимый в безмолвье сем велик!..

Все мрачно… в алтаре лишь слабое мерцанье

Перед иконою трепещет золотой.

Меж тем, как все уже оделось темнотой,

Лампада теплится… так каждое мгновенье

Над миром суетным не дремлет провиденье.

Но вот преддверие… как мрачен к храму вход!

Как томно сквозь окно свет проникает лунный…

Все тихо — подо мной лишь стонет пол чугунный,

Звучит мой каждый шаг, и шепчет древний свод!..

Один, лишь тению своей сопровожденный,

Иду вперед — уже в святилище вступил --

Святые алтари! таинственные стены!

Давно, давно уже я скорбь в душе таил…

Пред вами здесь, один, коленопреклоненный,

Хочу все горести сокрытые излить.

Кому доверить их? никто не сострадает…

Лишь вы им внемлете, лишь небо им внимает.

Но взор к превечному дерзну ли устремить

С душой, растерзанной любовью и страданьем?..

Страшись! разгневанный присутствием твоим,

Сей храм — отмстит тебе внезапным наказаньем.

Но нет! не постыжусь пред Существом благим

Признать ту смертную и страсть, которой сила

Любовь к небесному во мне одушевила!

Знал счастье, знал я скорбь — но чувств не изменил

И опыт бедствия сей пламень осветил.

О царь судеб! в ней все, что в жизни я имею!

Перед лицом земли, перед Природой всею

И в сем святилище, где лик сияет твой,

Творец — я назвал бы ее и пред тобой!..

И — побеждая страх, внушаемый святыней,

Я имя милое под сводом произнес --

И ропот, повторясь могильною пустыней,

Как сетующий вздох, в окрестности исчез.

Гробницы хладные! моления обитель!

Мир с вами!.. слышу бой полуночных часов.

Я скорбь доверил вам! Небесный утешитель

Мой слышал вздох — и я терпеть еще готов.

Ал. Норов

ХРАМ

(Из Ламартина)

Как сладостно взирать на позднюю зарницу,

Когда, опередив Дианы колесницу,

Взойдет она на свод небесный, голубой, --

Природа сумрачной увьется пеленой!

Как сладко посещать, простясь дня с суетами,

Долину мирную — в ней сельский храм простой,

Которого фронтон венчает мох седой,

Но верные куда стекаются с мольбами!

Приветствую тебя, священный сердцу лес!

Приветствую тебя, печальное кладбище,

Умерших поселян безмолвное жилище!

Я дань почтения гробам твоим принес!

Несчастен, кто покой нарушит здесь лежащих!..

Я пал с смирением пред камнем гробовым, --

И встав, вступил во храм с молением святым.

Какая ночь, покой! Пред алтарем горящей

Лампады тусклой чуть приметен блеск лучей!

Одна она горит, когда все спит вкруг ней:

Так бодрствует Любовь небесная над нами,

Когда, увитая ужасными громами,

Рука несчастий нас готова поразить!..

В. Г. Розальон-Сошальский

XXV. ADIEU

Oui, j’ai quitté ce port tranquille,

Ce port si longtemps appelé,

Où loin des ennuis de la ville,

Dans un loisir doux et facile,

Sans bruit mes jours auraient coulé.

J’ai quitté l’obscure vallée,

Le toit champêtre d’un ami;

Loin des bocages de Bissy,

Ma muse, à regret exilée,

S'éloigne triste et désolée

Du séjour qu’elle avait choisi.

Nous n’irons plus dans les prairies,

Au premier rayon du matin,

Egarer, d’un pas incertain,

Nos poétiques rêveries.

Nous ne verrons plus le soleil,

Du haut des cimes d’Italie

Précipitant son char vermeil,

Semblable au père de la vie,

Rendre à la nature assoupie

Le premier éclat du réveil.

Nous ne goûterons plus votre ombre,

Vieux pins, l’honneur de ces forêts,

Vous n’entendrez plus nos secrets;

Sous cette grotte humide et sombre

Nous ne chercherons plus le frais,

Et le soir, au temple rustique,

Quand la cloche mélancolique

Appellera tout le hameau,

Nous n’irons plus, à la prière,

Nous courber sur la simple pierre

Qui couvre un rustique tombeau.

Adieu, vallons; adieu, bocages;

Lac azuré, rochers sauvages,

Bois touffus, tranquille séjour,

Séjour des heureux et des sages,

Je vous ai quittés sans retour.

Déjà ma barque fugitive

Au souffle des zéphyrs trompeurs

S'éloigne à regret de la rive

Que m’offraient des dieux protecteurs.

J’affronte de nouveaux orages;

Sans doute à de nouveaux naufrages

Mon frêle esquif est dévoué;

Et pourtant à la fleur de l'âge,

Sur quels écueils, sur quels rivages

N’ai-je déjà pas échoué?

Mais d’une plainte téméraire

Pourquoi fatiguer le destin?

A peine au milieu du chemin,

Faut-il regarder en arrière?

Mes lèvres à peine ont goûté

Le calice amer de la vie,

Loin de moi je l’ai rejeté;

Mais l’arrêt cruel est porté,

Il faut boire jusqu'à la lie!

Lorsque mes pas auront franchi

Les deux tiers de notre carrière,

Sous le poids d’une vie entière

Quand mes cheveux auront blanchi,

Je reviendrai du vieux Bissy

Visiter le toit solitaire

Où le ciel me garde un ami.

Dans quelque retraite profonde,

Sous les arbres par lui plantés,

Nous verrons couler comme Tonde

La fin de nos jours agités.

Là, sans crainte et sans espérance,

Sur notre orageuse existence,

Ramenés par le souvenir,

Jetant nos regards en arrière,

Nous mesurerons la carrière

Qu’il aura fallu parcourir.

Tel un pilote octogénaire,

Du haut d’un rocher solitaire,

Le soir, tranquillement assis,

Laisse au loin égarer sa vue

Et contemple encor l'étendue

Des mers qu’il sillonna jadis.

ПРОЩАНИЕ

(Из Ламартина)

Уже я пристани спокойной

Покинул мирные края,

Где в сладкой тишине, безмолвной,

Текла безбурно жизнь моя;

Где средь приятного досуга,

Вдали от скуки городской,

Вкушал я радость и покой.

Теперь, оставив все: и друга,

И мрак долин, и сельский кров,

Один, лишь с музою печальной

И чуждый милых мне лесов,

Плыву в путь неизвестный, дальной.

Не буду в пристани моей

Бродить безвестными стезями

При блеске утренних лучей,

В лугах, украшенных цветами,

И сладкие питать мечты.

Уж не увижу с высоты

Простертых длинными рядами

Прелестных Италийских скал,

Зарею ранней Аполлона,

Когда он жизненный фиал

Лиет на спящий мир со трона,

И мрачных сосн в тени немой --

Густой дубравы украшенья;

Я не приду вкушать покой

И негу пить отдохновенья.

Не буду более вверять

Я тайн своих древам знакомым;

Под гротом наклоненным, темным

Прохлады не приду искать;

И вечером, когда сзывает

Всех томный колокол во храм,

И фимиама возлетает

Благоуханье к небесам,

С молитвой поселян невинной

Я не приду мою сливать

И скромный памятник могильный

Слезой не буду орошать.

Итак, простите же, долины,

Прости, безмолвный мрак лесов,

И скал пустынные вершины,

И тень отрадная дубов,

И озера кристалл спокойный,

И кров семейственный, укромный

Любимцев счастия и муз!

Я боле к вам не возвращусь.

Уже мой челн несется быстро,

Гонимый Эвром в паруса,

По синеве морей волнистой,

От берегов, где небеса

Мне благосклонно улыбались

И где все блага на меня

Десницей щедрой изливались.

Теперь пускаюсь снова я

В пучины грозные, морские,

Где, без сомнения, мой челн

Неопытный предаст стихия

Всей ярости свирепых волн.

И сколько раз он на большие

Скалы подводны набегал,

И сколько раз шумящий вал

Его на берега морские

По прихоти своей бросал! --

Но для чего нам безрассудно

На Провидение роптать?

И должно ли смотреть назад

С полудороги многотрудной?

Едва уста мои вкусить

Из чаши горести успели,

Как мнил сосуд я сокрушить;

Но мощные судьбы испить

Его до капли повелели.

Итак, когда мое чело

Украсит время сединами

И поприща я своего

Две трети робкими стопами

Под гнетом жизни перейду, --

Тогда, тогда лишь, друг, приду

Твой домик посетить смиренный,

Где небеса еще хранят

Твоей нить жизни драгоценной.

С какой приятностью взирать

Мы будем опыта очами,

В тени дерев, на запад свой;

Как протечет он перед нами

Спокойной, тихою струей!

Здесь, без боязни, упованья,

Перенесенные мечтой

На бурное существованье

И брося взор усталый свой

Назад, измеряем очами

Пространство мы своих путей,

Определенных небесами

Нам к совершенью в жизни сей.

Так сидя кормчий поседелый

Зарей вечерней на скале,

Блуждает взором в дальной мгле

И меряет еще пределы

Знакомых тех морей, где он

Носился некогда средь волн.

И. Е. Тюрин

ПРОЩАНИЕ

Я оставляю край блаженный,

Сей край, всегда любимый мной,

Где горестью не возмущенный

И не тревожим суетой --

Я жил в объятиях свободы!

Простите же, поля и воды,

Прости, о сельский друга кров!

Приюты мирные лесов,

Места священных вдохновений,

Средь коих небожитель-Гений

Животворил меня мечтой!

Прости, мой друг! Зари с явленьем

Уж мы не встретим луч дневной

Согласной лиры сладкопеньем!

Уже не узрим мы с тобой,

Над злачными Десны брегами,

Как, запряженная часами,

Взнесется на лазурный свод

Златая Феба колесница,

И пташек мирная станица

Уже над рощами вспорхнет!

Не отдохнем в тени прохладной

Густых, развесистых дубов,

Где голос дружества отрадный,

Волшебной силой тайных слов,

Мне изрекал обет священный!

И в час, когда в мольбе смиренной

Вечерний благовест порой

Сзовет селян во храм родной,

Мы, преклонясь на камень мшистый,

Не оросим слезою чистой

Гроб тех, уж коих в мире нет!

Прости же, счастия обитель,

Где Провиденье в цвете лет

Мой был надежнейший хранитель!

Прости!.. без кормчего плывет

Мой челн, Бореями несомый

В края чужбины незнакомой…

И где он пристань обретет?

Когда ж в стране обетованной

Мне рок захочет дать приют, --

Тогда к обители желанной,

Где мирно друга дни текут,

Я возвращусь… заря яснее

Взойдет для радостных очей,

И луг мне будет зеленее,

И тихий ручеек светлей!

Там станем мы, рука с рукой,

Воспоминать младые годы,

Дни светлые и непогоды,

Пока единою стезей

Отыдем к вечности святой!..

Так мореходец поседелый,

С высот угрюмыя скалы

Спокойно мещет взор веселый

На моря грозные валы…

И видит бурные пучины,

Чрез кои некогда преплыл…

И. П. Бороздна

XXVII. LE CHRETIEN MOURANT

Qu’entends-je? autour de moi l’airain sacré résonne!

Quelle foule pieuse en pleurant m’environne?

Pour qui ce chant funèbre et ce pâle flambeau?

О mort, est-ce ta voix qui frappe mon oreille

Pour la dernière fois? eh quoi! je me réveille

Sur le bord du tombeau!

О toi! d’un feu divin précieuse étincelle,

De ce corps périssable habitante immortelle,

Dissipe ces terreurs: la mort vient t’affranchir!

Prends ton vol, ô mon âme! et dépouille tes chaînes.

Déposer le fardeau des misères humaines,

Est-ce donc là mourir?

Oui, le temps a cessé de mesurer mes heures.

Messagers rayonnants des célestes demeures,

Dans quels palais nouveaux allez-vous me ravir?

Déjà, déjà je nage en des flots de lumière;

L’espace devant moi s’agrandit, et la terre

Sous mes pieds semble fuir!

Mais qu’entends-je? au moment où mon âme s'éveille,

Des soupirs, des sanglots ont frappé mon oreille?

Compagnons de l’exil, quoi! vous pleurez ma mort?

Vous pleurez? et déjà dans la coupe sacrée

J’ai bu l’oubli des maux, et mon âme enivrée

Entre au céleste port!

УМИРАЮЩИЙ ХРИСТИАНИН

Что слышу? Прозвучал священной меди звон!

Какой я плачущей толпою окружен?

Пылают факелы, собрался клир унылый…

Смерть неизбежная! я узнаю твой глас,

И пробуждаюся еще в последний раз

На праге сумрачной могилы!

О искра яркая небесного огня!

Покинь сей мир, душа свободная моя!

Ты персти бренныя лишь срочная жилица!

Прочь цепи тяжкие, прочь низкий плен земной…

Нет, не ужасен гроб тому, над чьей главой

Взошла бессмертия денница!

Так, час уж мой пробил — и спал с чела туман!

О тайные вожди обетованных стран!

В какой чертог меня зовете вы с собою?

Уже я плаваю по огненным волнам,

Необозримый путь вдали предстал очам.

Исчез мир дольний подо мною…

Но что ж? в тот миг, когда горе летит мой дух,

Зачем рыдания и вопль терзают слух?

Изгнанья спутники! о смерти, вам безвестной,

Вы плачете! а я из чаши роковой

Испил забвенье бед — и радостной душой

Уже у пристани небесной!..

И. П. Бороздна

УМИРАЮЩИЙ ХРИСТИАНИН

(Перевод из Ламартина)

Что слышу? вкруг меня звучит священна медь!

Лик набожный мой гроб, рыдая, окружает;

Поют могильну песнь… К чему сей факел?.. Смерть!

О смерть! не глас ли твой громовый поражает

Мой слух в последний раз?.. Кто душу вновь мою

Таинственный, живит могилы на краю?

О искра ясная священного огня!

Длань хищной смерти твой расторгла плен суровый,

Животворившая скудельного меня,

Пари, душа моя! и сбрось с себя оковы!

Низвергнут в прах ярем печалей и сует.

Не это ль значит — сей навек оставить свет?

Уж время более не числит дней моих.

Куда, послы небес, всей силою полета

Несете вы меня на крыльях золотых?

Уже я плаваю в волнах безбрежных света;

Пространство ширится, и мрачный шар земной,

Как точка, под моей скрывается пятой.

Но что? Когда мой дух парит к царю небес,

Я слышу вопли — глас сердечного мученья?

Друзья! над прахом вы струите токи слез!

Вы плачете; а я из чаши Искупленья

Испил забвенье бед… и из мятежных волн

В небесну пристань мой вбежал уж легкий челн!

В. Н. Олин

УМИРАЮЩИЙ ХРИСТИАНИН

(Подражание Ламартину)

Что внемлю? Вкруг меня священна медь звучит!

Толпа с рыданием обстала одр печальный!

Почто сей гимн святый, сей пламенник блестит?

Не глас ли, пробудясь, я слышу погребальный?

О ты, небесного огня бесценный свет,

Душа бессмертная, в земную персть одета!

Тебе свобода — смерть! Воспрянь, направь полет!

Кончина ль — тяжкие сложить оковы света?

Так! час ударил мой! В блистающих лучах

Надзвездны вестники влекут меня с тобою!

Уже я плаваю сияния в волнах;

Раскрылись небеса, и мир во мгле под мною!

Но что? И вопль и стон мой слабый слух разит!

Товарищи оков! почто сии рыданья?

Вы плачете; но смерть мне счастие дарит:

Там пристань тихая, там нет уже страданья.

/А. А./ Волков

УМИРАЮЩИЙ ХРИСТИАНИН

(Из Ламартина)

Что слышу? Надо мной звучит священна медь!

Какою окружен толпою я печальной?

Кому надгробный гимн и факел погребальный?

Не ты ль в последний раз ко мне взываешь, смерть?

Так точно: узнаю призыв я твой унылый --

И пробуждаюся в преддверии могилы.

О луч божественный благого Существа!

Душа, бессмертная жилица персти бренной!

Сбрось узы тяжкие, покинь ты мир сей тленный;

Пари свободною к престолу божества:

Кто ношу бед земных и горестей слагает

В могилу мрачную, — ужель тот умирает?

Уж время мой конец пробило на часах;

И лучезарные посланники небесны

Готовы несть меня в чертог, мне неизвестный!

Уж света вечного я плаваю в волнах;

Пространство ширится пред тусклыми очами,

И, кажется, земля исчезла под ногами!

Но что в тот миг, когда взношусь к Творцу душой,

Мне поражают слух и стоны и рыданья!

Вы плачете о мне, сопутники изгнанья!

А я меж тем испил из чаши роковой

Забвенье зол, и дух мой, полный восхищенья,

Уже у пристани небесного селенья!

П. Г. Сиянов

XXIX. L’AUTOMNE

Salut! bois couronnés d’un reste de verdure!

Feuillages jaunissants sur les gazons épars!

Salut, derniers beaux jours! le deuil de la nature

Convient à la douleur et plaît à mes regards!

Je suis d’un pas rêveur le sentier solitaire,

J’aime à revoir encor, pour la dernière fois,

Ce soleil pâlissant, dont la faible lumière

Perce à peine à mes pieds l’obscurité des bois!

Oui, dans ces jours d’automne où la nature expire,

A ses regards voilés, je trouve plus d’attraits,

C’est l’adieu d’un ami, c’est le dernier sourire

Des lèvres que la mort va fermer pour jamais!

Ainsi, prêt à quitter l’horizon de la vie,

Pleurant de mes longs jours l’espoir évanoui,

Je me retourne encore, et d’un regard d’envie

Je contemple ses biens dont je n’ai pas joui!

Terre, soleil, vallons, belle et douce nature,

Je vous dois une larme aux bords de mon tombeau

L’air est si parfumé! la lumière est si pure!

Aux regards d’un mourant le soleil est si beau!

Je voudrais maintenant vider jusqu'à la lie

Ce calice mêlé de nectar et de fiel!

Au fond de cette coupe où je buvais la vie,

Peut-être restait-il une goutte de miel?

Peut-être l’avenir me gardait-il encore

Un retour de bonheur dont l’espoir est perdu?

Peut-être dans la foule, une âme que j’ignore

Aurait compris mon âme, et m’aurait répondu?.

La fleur tombe en livrant ses parfums au zéphire;

A la vie, au soleil, ce sont là ses adieux;

Moi, je meurs; et mon âme, au moment qu’elle expire,

S’exhale comme un son triste et mélodieux.

ОСЕНЬ

(Из Ламартина)

Мир вам, шумящие без зелени леса!

Вам, листья желтые, рассеянные в поле!

Мир вам, осенни дни! унылая краса

Прилична горести, и нравится мне боле.

Иду задумавшись по наклоненью гор,

Стезей поросшею, в глуши уединенной;

И, к солнцу устремя печали полный взор,

Последний луч его ловлю сквозь пар сгущенный.

Сей разрушенья вид, сей тусклый, бледный свет

Всегда приятен мне, всегда пленяет снова;

То речь прощальная, то дружеский привет

В устах, которы смерть запечатлеть готова!

Так жизни горестной на самый край ступив,

Прощаясь навсегда с несбывшимись мечтами,

Я обращаюся — и счастья не вкусив,

Взираю на него завистными очами.

Земля, холмы, леса! лишь оставляя вас,

Я чувствую, что мир и дорог и прекрасен.

Как воздух сладостен, как тих вечерний час!

Для умирающих свет солнечный так ясен!

Хотелось бы теперь допить ту чашу мне,

Где с сладким нектаром желчь горькая мешалась.

Быть может, чаши сей скрывался на дне,

И сладкая еще мне капля оставалась;

Быть может, будущность в таинственной дали

Минуты счастия еще мне сберегала;

Быть может, душу б ту я встретил на земли,

Которая мою бы душу понимала.

Прощаясь с жизнию, головку клонит цвет,

Последний запах свой зефирам отдавая:

Так и душа моя сей оставляет свет,

Еще звук жалобный, последний испуская.

П. А. Межаков

ОСЕНЬ

(Из Ламартина)

Древа, готовые лишиться ризы злачной!

Увядший, мертвый лист, рассыпанный в лесах!

Остаток ясных дней! привет вам! В доле мрачной

Милее вы красы, цветущей на полях!

Задумчивый, иду стезей уединенной

На бледный солнца свет последний кинуть взгляд:

Приятен вид, когда чрез свод древес сгущенный

По ветвям трепетным лучи его скользят!

Люблю я осени унылое мерцанье,

И сердцу сладостен Природы томный вид,

Как друга нежного прощальное лобзанье,

Усмешка милых уст, что смерть сковать грозит!

Готовый бед страну, сей мир, покинуть вскоре,

Оплакав тщетные надежды дней моих,

Смотрю на все теперь с прискорбием во взоре,

Что было радостью, утехами других!

Светило дня, древа, и холмы, и долины!

Примите в дань слезу! Сколь жертве бедствий, лет

Любезны сельские, печальные картины!

Сколь взорам гаснущим отраден солнца свет!

Мне в чашу бытия судьба вмешала яду,

Но осушить ее теперь решился б я:

Ах! может быть, на дне, мучениям в усладу,

Небесных радостей утаена струя!..

В увядшем, может быть, страдальца встретит счастье,

Надежд обманутых пленяющий предмет;

Познаю, может быть, в бедах друзей участье;

Быть может, ждет меня еще любви привет!..

Ах! мертвого цветка уносят жизнь зефиры;

Он с солнцем и с землей свою разлуку зрит;

Но я умру — мой дух, как звук пустынной лиры,

В минуту смерти выспрь к началу воспарит!

Н. Д.

ОСЕНЬ

(Из Ламартина)

Привет вам мой, леса, долины обнаженны

И леса темного вид мрачный и нагой!

Привет вам мой! Душе, тоскою удрученной,

Отраден ветра шум ненастною порой!

Задумчиво в мечтах гуляю, одинокий,

Люблю в последний раз на солнце я взирать,

Которое едва блестит в выси далекой,

Как будто уж оно устало освещать!..

Осенняя пора наводит мне мечтанья,

И флером гробовым как будто дух одет:

То друга верного последнее прощанье,

То умирающих, холодных уст привет!..

И я, полуживой, стоящий над могилой,

Оплакав юных лет пропавшие мечты,

Смотрю еще назад, и с думою унылой

Природы радостной я вижу красоты!

Светило яркое! долины! лес отрадный!

Природа тихая! мне жаль покинуть вас.

Как ясен неба свод! как воздух свеж прохладный!

Как сладок для души свободных птичек глас!..

Теперь бы я желал изведать все страданья

И чашу горестей до дна опустошить,

Быть может, луч златой святого упованья

Мне мог бы счастие земное воротить!..

Быть может, что на дне сей чаши безнадежной

Был нектар схоронен, как солнца луч златой!

Быть может, средь толпы душа девицы нежной

Ответила бы мне любовью неземной!..

Поблекнувший цветок, отцветши, упадает,

И сладкий аромат уносит Аквилон;

Я в мрачный гроб схожу, и память исчезает,

Как в горней синеве воздушной арфы звон!

M. M. Меркли

NOUVELLES MÉDITATIONS POÉTIQUES

III. SAPHO Elégie antique <Fragment>

L’aurore se levait, la mer battait la plage;

Ainsi parla Sapho debout sur le rivage,

Et près d’elle, à genoux, les filles de Lesbos

Se penchaient sur l’abîme et contemplaient les flots:

Fatal rocher, profond abîme!

Je vous aborde sans effroi!

Vous allez à Vénus dérober sa victime:

J’ai méconnu l’amour, l’amour punit mon crime.

О Neptune! tes flots seront plus doux pour moi!

Vois-tu de quelles fleurs, j’ai couronné ma tête?

Vois: ce front, si longtemps chargé de mon ennui,

Orné pour mon trépas comme pour une fête,

Du bandeau solennel étincelle aujourd’hui!

On dit que dans ton sein… mais je rte puis le croire!

On échappe au courroux de l’implacable Amour:

On dit que, par tes soins, si l’on renaît au jour,

D’une flamme insensée on y perd la mémoire!

Mais de l’abîme, ô dieu! quel que soit le secours,

Garde-toi, garde-toi de préserver mes jours!

Je ne viens pas chercher dans tes ondes propices

Un oubli passager, vain remède à mes maux!

J’y viens, j’y viens trouver le calme des tombeaux!

Reèois, ô roi des mers, mes joyeux sacrifices!

Et vous, pourquoi ces pleurs? pourquoi ces vains sanglots?

Chantez, chantez un hymne, ô vierges de Lesbos!

Importuns souvenirs, me suivrez-vous sans cesse?

C'était sous les bosquets du temple de Vénus;

Moi-même, de Vénus insensible prêtresse,

Je chantais sur la lyre un hymne à la déesse:

Aux pieds de ses autels, soudain je t’aperèus!

Dieux! quels transports nouveaux!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

НОВЫЕ ПОЭТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

САФО

Элегия Ламартина

Денница лишь взошла. Толпа лесбосских дев,

Склонясь над бездною, внимала моря рев;

А Сафо бедная, одна с своей тоскою,

Пришла в валах седых искать себе покою:

"Пучина грозная! нависшая скала!

Так, я достигла вас без страха, без боязни;

Я здесь избавлюся от той жестокой казни,

Которой нас любовь, несчастных, обрекла:

Я презрела ее, сию отраду смертных;

Я не хотела знать сей сладкий дар бессмертных.

Нептун! всем мукам я конца искать пойду

В сих пенистых волнах: лишь там его найду.

Смотри: чело мое печали злой следами

Покрыто; но настал всех бед моих конец --

И я украсила главу свою цветами

И к смерти, как на пир, надела сей венец;

Я слышала… но нет, не верю гласу лести,

Что волны защитят меня от страшной мести;

А если и узрю потом я синий свод,

Безумный пламень мой угаснет в бездне вод.

Но сколь бы ни были сих вод целебны силы,

Страшись, Нептун, страшись спасать несчастной дни:

Не исцеленья в них ищу я, нет — могилы.

Прими мою мольбу! Но вздохи лишь одни,

Лишь вопли слышу я, — пусть радости напевы

Смерть Сафы возвестят, — гимн, гимн, Лесбоса девы!

Несносные мечты! вы всюду ль вслед за мной?

В притворе жертвенном, под тенью древ густою,

Я, жрица слабая, усердною рукою

Играла песнь богам на лире золотой;

Там, у святилища божественной Венеры,

Узрела я тебя, безжалостный Фаон!

Восторги новые! . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Н. Р.

VI. L’ESPRIT DE DIEU

A L. de V***.

Le feu divin qui nous consume

Ressemble à ces feux indiscrets

Qu’un pasteur imprudent allume

Aux bords des profondes forêts:

Tant qu’aucun souffle ne l'éveille,

L’humble foyer couve et sommeille;

Mais s’il respire l’aquilon,

Tout à coup la flamme engourdie

S’enfle, déborde; et l’incendie

Embrase un immense horizon!

О mon âme, de quels rivages

Viendra ce souffle inattendu?

Sera-ce un enfant des orages?

Un soupir à peine entendu?

Viendra-t-il, comme un doux zéphyre,

Mollement caresser ma lyre,

Ainsi qu’il caresse une fleur?

Ou sous ses ailes frémissantes,

Briser ses cordes gémissantes

Du cri perèant de la douleur?

Viens du couchant ou de l’aurore!

Doux ou terrible au gré du sort,

Le sein généreux qui t’implore

Brave la souffrance ou la mort!

Aux cœurs altérés d’harmonie

Qu’importe le prix du génie?

Si c’est la mort, il faut mourir!…

On dit que la bouche d’Orphée,

Par les flots de l’Ebre étouffée,

Rendit un immortel soupir!

Mais soit qu’un mortel vive ou meure,

Toujours rebelle à nos souhaits,

L’esprit ne souffle qu'à son heure,

Et ne se repose jamais!

Préparons-lui des lèvres pures,

Un œil chaste, un front sans souillures,

Comme, aux approches du saint lieu,

Des enfants, des vierges voilées,

Jonchent de roses effeuillées

La route où va passer un Dieu!

Fuyant des bords qui l’ont vu naître,

De Jéthro l’antique berger

Un jour devant lui vit paraître

Un mystérieux étranger;

Dans l’ombre, ses larges prunelles

Lanèaient de pâles étincelles,

Ses pas ébranlaient le vallon;

Le courroux gonflait sa poitrine,

Et le souffle de sa narine

Résonnait comme l’aquilon!

Dans un formidable silence

Ils se mesurent un moment:

Soudain l’un sur l’autre s'élance,

Saisi d’un même emportement:

Leurs bras menaèants se replient,

Leurs fronts luttent, leurs membres crient,

Leurs flancs pressent leurs flancs pressés;

Comme un chêne qu’on déracine

Leur tronc se balance et s’incline

Sur leurs genoux entrelacés!

Tous deux ils glissent dans la lutte,

Et Jacob enfin terrassé

Chancelle, tombe, et dans sa chute

Entraîne l’ange renversé:

Palpitant de crainte et de rage,

Soudain le pasteur se dégage

Des bras du combattant des cieux,

L’abat, le presse, le surmonte,

Et sur son sein gonflé de honte

Pose un genou victorieux!

Mais, sur le lutteur qu’il domine,

Jacob encor mal affermi,

Sent à son tour sur sa poitrine

Le poids du céleste ennemi!…

Enfin, depuis les heures sombres

Où le soir lutte avec les ombres,

Tantôt vaincu, tantôt vainqueur,

Contre ce rival qu’il ignore

Il combattit jusqu'à l’aurore…

Et c'était l’esprit du Seigneur!

Ainsi dans les ombres du doute

L’homme, hélas! égaré souvent

Se trace à soi-même sa route,

Et veut voguer contre le vent;

Mais dans cette lutte insensée,

Bientôt notre aile terrassée

Par le souffle qui la combat,

Sur la terre tombe essoufflée

Comme la voile désenflée

Qui tombe et dort le long du mât.

Attendons le souffle suprême

Dans un repos silencieux;

Nous ne sommes rien de nous-même

Qu’un instrument mélodieux!

Quand le doigt d’en haut se retire,

Restons muets comme la lyre

Qui recueille ses saints transports

Jusqu'à ce que la main puissante

Touche la corde frémissante

Où dorment les divins accords!

ВОСТОРГ

(Из Ламартина)

Огонь небесный вдохновенья,

Когда он смертных озарит

И в час таинственный забвенья

Восторгом душу окрылит, --

Есть пламень бурный, быстротечный,

Губитель долов и лесов,

Который сын полей беспечный

Зажег внезапно средь снегов.

Как змий в листах, сперва таится,

Едва горит, не виден он;

Но дунул ветр — и озарится

Багровым блеском небосклон.

Душа моя! В каких виденьях

Сойдет сей пламень на тебя;

Мелькнет ли тихо в песнопеньях,

Спокойных, чистых, как заря,

Или порывистой струею

По струнам арфы пробежит,

Наполнит грудь мою тоскою

И в сердце радость умертвит?

Сойди же, грозный иль отрадный,

О, вестник бога и небес!

Разочарованный и хладный,

Бесчувствен, я не знаю слез.

Невинной жертвою несчастья

Еще с младенчества я был,

Ни сожаленья, ни участья

Ни от кого не заслужил.

Перед минутой роковою

Мне смерть, страдальцу, не страшна;

Увы, за песнью гробовою,

Как сон, разрушится она.

Но смертный жив иль умирает --

Его божественный восторг,

Как гость внезапный, посещает:

Сей гость, сей дух — есть самый бог.

С улыбкой кротости и мира,

С невинным, радостным челом,

Как духи чистые эфира,

И в блеске славы неземном --

Его привет благословенный

Мы уготовимся приять;

Единым богом вдохновенны,

Дерзнем лицу его предстать.

Его перстом руководимый,

Израиль зрит в тени ночной:

Пред ним стоит непостижимый

Какой-то воин молодой;

Под ним колеблется долина;

Волнует грудь его раздор;

И стан, и мышцы исполина,

И полон мести ярый взор.

И сей и тот свирепым оком

Друг друга быстро обозрев,

В молчаньи мрачном и глубоком

Они, как вихрь, как гнев на гнев,

Стремятся и вступили в битву.

Не столь опасно совершить

Стрелку неверную ловитву,

Иль тигру тигра победить,

Как пасть противникам во брани.

Нога с ногой, чело с челом,

Вокруг рамен обвивши длани,

Идут, вращаются кругом;

Все жилы, мышцы в напряженьи,

Друг друга гнут к земле сырой --

И пастырь пал в изнеможеньи,

Врага увлекши за собой.

Из уст клубит с досады пена,

И вдруг, собрав остатки сил,

Трясет атлета и колено

Ему на выю наложил;

Уже рукой ожесточенной

Кинжал убийства он извлек,

И вдруг воитель побежденный

Его стремительно низверг…

Уже редел туман Эреба;

Луны последний луч потух;

Заря алела в сводах неба,

И с ним боролся… божий дух.

Так мы ничто, как звук согласный,

Как неожиданный восторг,

Персту всевышнего подвластный;

Мы — арфа, ей художник — бог.

Как в тучах яростных перуны,

Восторг безмолвствует в сердцах,

Но движет бог златые струны --

И он летает на струнах.

А. И. Полежаев

VII. BONAPARTE

Sur un écueil battu par la vague plaintive,

Le nautonier de loin voit blanchir sur la rive

Un tombeau près du bord par les flots déposé;

Le temps n’a pas encor bruni l'étroite pierre,

Et sous le vert tissu de la ronce et du lierre

On distingue… un sceptre brisé!

Ici gît… point de nom!… demandez à la terre!

Ce nom? il est inscrit en sanglant caractère

Des bords du Tanaïs au sommet du Cédar,

Sur le bronze et le marbre, et sur le sein des braves,

Et jusque dans le cœur de ces troupeaux d’esclaves

Qu’il foulait tremblants sous son char.

Depuis ces deux grands noms qu’un siècle au siècle annonce,

Jamais nom qu’ici-bas toute langue prononce

Sur l’aile de la foudre aussi loin ne vola.

Jamais d’aucun mortel le pied qu’un souffle efface

N’imprima sur la terre une plus forte trace,

Et ce pied s’est arrêté là!…

Il est là!… sous trois pas un enfant le mesure!

Son ombre ne rend pas même un léger murmure!

Le pied d’un ennemi foule en paix son cercueil!

Sur ce front foudroyant le moucheron bourdonne,

Et son ombre n’entend que le bruit monotone

D’une vague contre un écueil!

Ne crains pas, cependant, ombre encore inquiète,

Que je vienne outrager ta majesté muette.

Non. La lyre aux tombeaux n’a jamais insulté.

La mort fut de tout temps l’asile de la gloire.

Rien ne doit jusqu’ici poursuivre une mémoire.

Rien!… excepté la vérité!

Ta tombe et ton berceau sont couverts d’un nuage,

Mais pareil à l'éclair tu sortis d’un orage!

Tu foudroyas le monde avant d’avoir un nom!

Tel ce Nil dont Memphis boit les vagues fécondes

Avant d'être nommé fait bouillonner ses ondes

Aux solitudes de Memnom.

Les dieux étaient tombés, les trônes étaient vides;

La victoire te prit sur ses ailes rapides

D’un peuple de Brutus la gloire te fit roi!

Ce siècle, dont l'écume entraînait dans sa course

Les mœurs, les rois, les dieux… refoulé vers sa source,

Recula d’un pas devant toi!

Tu combattis l’erreur sans regarder le nombre;

Pareil au fier Jacob tu luttas contre une ombre!

Le fantôme croula sous le poids d’un mortel!

Et, de tous ses grands noms profanateur sublime,

Tu jouas avec eux, comme la main du crime

Avec les vases de l’autel.

Ainsi, dans les accès d’un impuissant délire

Quand un siècle vieilli de ses mains se déchire

En jetant dans ses fers un cri de liberté,

Un héros tout à coup de la poudre s'élève,

Le frappe avec son sceptre… il s'éveille, et le rêve

Tombe devant la vérité!

Ah! si rendant ce sceptre à ses mains légitimes,

Plaèant sur ton pavois de royales victimes,

Tes mains des saints bandeaux avaient lavé l’affront!

Soldat vengeur des rois, plus grand que ces rois même,

De quel divin parfum, de quel pur diadème

L’histoire aurait sacré ton front!

Gloire! honneur! liberté! ces mots que l’homme adore,

Retentissaient pour toi comme l’airain sonore

Dont un stupide écho répète au loin le son:

De cette langue en vain ton oreille frappée

Ne comprit ici-bas que le cri de l'épée,

Et le mâle accord du clairon!

Superbe, et dédaignant ce que la terre admire,

Tu ne demandais rien au monde, que l’empire!

Tu marchais!… tout obstacle était ton ennemi!

Ta volonté volait comme ce trait rapide

Qui va frapper le but où le regard le guide,

Même à travers un cœur ami!

Jamais, pour éclaircir ta royale tristesse,

La coupe des festins ne te versa l’ivresse;

Tes yeux d’une autre pourpre aimaient à s’enivrer!

Comme un soldat debout qui veille sous les armes,

Tu vis de la beauté le sourire ou les larmes,

Sans sourire et sans soupirer!

Tu n’aimais que le bruit du fer, le cri d’alarmes!

L'éclat resplendissant de l’aube sur les armes!

Et ta main ne flattait que ton léger coursier,

Quand les flots ondoyants de sa pâle crinière

Sillonnaient comme un vent la sanglante poussière,

Et que ses pieds brisaient l’acier!

Tu grandis sans plaisir, tu tombas sans murmure!

Rien d’humain ne battait sous ton épaisse armure:

Sans haine et sans amour, tu vivais pour penser:

Comme l’aigle régnant dans un ciel solitaire,

Tu n’avais qu’un regard pour mesurer la terre,

Et des serres pour l’embrasser!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

S'élancer d’un seul bond au char de la victoire,

Foudroyer l’univers des splendeurs de sa gloire,

Fouler d’un même pied des tribuns et des rois;

Forger un joug trempé dans l’amour et la haine,

Et faire frissonner sous le frein qui l’enchaîne

Un peuple échappé de ses lois!

Etre d’un siècle entier la pensée et la vie,

Emousser le poignard, décourager l’envie;

Ebranler, raffermir l’univers incertain,

Aux sinistres clartés de ta foudre qui gronde

Vingt fois contre les dieux jouer le sort du monde,

Quel rêve!!! et ce fut ton destin!…

Tu tombas cependant de ce sublime faîte!

Sur ce rocher désert jeté par la tempête,

Tu vis tes ennemis déchirer ton manteau!

Et le sort, ce seul dieu qu’adora ton audace,

Pour dernière faveur t’accorda cet espace

Entre le trône et le tombeau!

Oh! qui m’aurait donné d’y sonder ta pensée,

Lorsque le souvenir de ta grandeur passée

Venait, comme un remords, t’assaillir loin du bruit!

Et que, les bras croisés sur ta large poitrine,

Sur ton front chauve et nu, que la pensée incline,

L’horreur passait comme la nuit!

Tel qu’un pasteur debout sur la rive profonde

Voit son ombre de loin se prolonger sur l’onde

Et du fleuve orageux suivre en flottant le cours;

Tel du sommet désert de ta grandeur suprême,

Dans l’ombre du passé te recherchant toi-même,

Tu rappelais tes anciens jours!

Ils passaient devant toi comme des flots sublimes

Dont l'œil voit sur les mers étinceler les cimes,

Ton oreille écoutait leur bruit harmonieux!

Et, d’un reflet de gloire éclairant ton visage,

Chaque flot t’apportait une brillante image

Que tu suivais longtemps des yeux!

Là, sur un pont tremblant tu défiais la foudre!

Là, du désert sacré tu réveillais la poudre!

Ton coursier frissonnait dans les flots du Jourdain!

Là, tes pas abaissaient une cime escarpée!

Là, tu changeais en sceptre une invincible épée!

Ici… Mais quel effroi soudain?

Pourquoi détournes-tu ta paupière éperdue?

D’où vient cette pâleur sur ton front répandue?

Qu’as-tu vu tout à coup dans l’horreur du passé;

Est-ce d’une cité la ruine fumante?

Ou du sang des humains quelque plaine écumante?

Mais la gloire a tout effacé.

La gloire efface tout!… tout excepté le crime!

Mais son doigt me montrait le corps d’une victime;

Un jeune homme! un héros, d’un sang pur inondé!

Le flot qui l’apportait, passait, passait, sans cesse;

Et toujours en passant la vague vengeresse

Lui jetait le nom de Condé!…

Comme pour effacer une tache livide,

On voyait sur son front passer sa main rapide;

Mais la trace de sang sous son doigt renaissait!

Et, comme un sceau frappé par une main suprême,

La goutte ineffaèable, ainsi qu’un diadème,

Le couronnait de son forfait!

C’est pour cela, tyran! que ta gloire ternie

Fera par ton forfait douter de ton génie!

Qu’une trace de sang suivra partout ton char!

Et que ton nom, jouet d’un éternel orage,

Sera par l’avenir ballotté d'âge en âge

Entre Marius et César!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Tu mourus cependant de la mort du vulgaire,

Ainsi qu’un moissonneur va chercher son salaire,

Et dort sur sa faucille avant d'être payé!

Tu ceignis en mourant ton glaive sur ta cuisse,

Et tu fus demander récompense ou justice

Au dieu qui t’avait envoyé!

On dit qu’aux derniers jours de sa longue agonie,

Devant l'éternité seul avec son génie,

Son regard vers le ciel parut se soulever!

Le signe rédempteur toucha son front farouche!…

Et même on entendit commencer sur sa bouche

Un nom!… qu’il n’osait achever!

Achève… C’est le dieu qui règne et qui couronne!

C’est le dieu qui punit! c’est le dieu qui pardonne!

Pour les héros et nous il a des poids divers!

Parle-lui sans effroi! lui seul peut te comprendre!

L’esclave et le tyran ont tous un compte à rendre,

L’un du sceptre, l’autre des fers!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Son cercueil est fermé! Dieu Га jugé! Silence!

Son crime et ses exploits pèsent dans la balance:

Que des faibles mortels la main n’y touche plus!

Qui peut sonder, Seigneur, ta clémence infinie?

Et vous, fléaux de Dieu! qui sait si le génie

N’est pas une de vos vertus?…

БОНАПАРТЕ

(Из Ламартина)

Есть дикая скала на лоне океана…

С крутых ее брегов, под ризою тумана

Приветствует тебя — задумчивый пловец --

Гробница мрачная, обмытая волнами,

Вблизи ее лежат обросшие цветами

Разбитый скипетр и венец…

Кто здесь? Нет имени!.. Спросите у вселенной!

То имя начертал булат окровавленный

От скифского шатра до нильских берегов --

На бронзе, на груди бойцов ожесточенных,

В народных племенах, в мильонах изумленных

Пред ним склонявшихся рабов.

Два имени векам переданы веками;

Но никогда ничье громовыми крылами

Не рассекало мир с подобной быстротой;

Нигде ничья нога сильнее не врезала

Следов в лицо земли — и грозную сковала

Судьба над дикою скалой…

Вот здесь его дитя шагами измеряет;

Враждебная пята гробницу попирает;

Громовое чело объято тишиной;

Над ним в вечерней мгле жужжит комар ничтожный,

И тень его один внимает гул тревожный

Волны, летящей за волной.

И мир тебе, о прах великого героя,

Ты цел и невредим в обители покоя.

Глас лиры никогда гробов не возмущал;

Всегда таила смерть убежище для славы;

Ничто не оскорбит удел твой величавый:

Тебе потомство — трибунал.

Твой гроб и колыбель сокрыты в мгле тумана:

Но ты, как молния, возник из урагана,

И, безыменный муж, вселенную сразил.

Так точно славный Нил, под Мемфисом глубокий,

В Мемноновых степях струит свои потоки

Еще без памяти, без сил.

Упали алтари, разрушилися троны;

Ты миру даровал победы и законы,

Ты славой наречен над вольностью царем --

И век, ужасный век, который местью грянул

На царства и богов, перед тобой отпрянул

На шаг, в безмолвьи роковом.

Ты грозного числа врагов не устрашался;

Ты с призраком, вторый Израиль, состязался,

И призрак изнемог под тяжестью твоей;

Возвышенных имен могучий осквернитель,

Ты с слабостью играл, как демон-соблазнитель

грает с чашей алтарей.

Так, если старый век, при факеле могильном,

Терзает, рвет себя в отчаяньи бессильном,

Издавши вольный клик, в заржавленных цепях, --

То вдруг из-под земли, герой неблагодарный

Встает, разит его — и ложь, как сон коварный,

Падет пред истиной во прах.

Свобода, слава, честь — мечты очарованья --

Гремели для тебя, как бранные воззванья,

Как отзыв роковой воинственной трубы,

И слух твой, языком невнятным пораженный,

Внимал лишь одному волнению вселенной

И воплю смерти и борьбы.

И, чуждый прав людей, надменный, величавый,

У мира одного ты требовал — державы.

Ты шел… и пред тобой везде рождался путь,

И лавры на скалах пустынных зеленели;

Так меткая стрела летит до верной цели,

Хотя б сквозь дружескую грудь.

И никогда фиал минутного безумья

С чела не разгонял державного раздумья;

Ты пурпура искал не в чаше золотой;

Как воин на часах, угрюмый и бессонный,

Ни вздоха, ни слезы, ни ласки благосклонной

Ты не дарил красе младой.

Войну, тревогу, стон, лучи зари багровой

На копьях и мечах любил твой дух суровый

И только одного товарища в боях

Лелеяла твоя десница громовая,

Когда широкий хвост и гриву воздымая,

Он бил копытом сталь и прах.

Не равный никому гордыней равнодушной,

Ты пал без ропота, судьбе твоей послушный;

Ты мыслил… и презрел и зависть, и любовь!

Как царственный орел, могучий сын эфира,

Один всевидящий ты взор имел для мира --

И этот взор был: смерть и кровь!

Внезапно овладеть победной колесницей,

Вселенную потрясть могучею десницей,

Попрать одной ногой трибунов и царей,

Сковать ярмо любви из зависти коварной,

Заставить трепетать народ неблагодарный,

Освобожденный от цепей.

Быть века своего и мыслию и жизнью,

Кинжалы притупить, рассеять бунт в отчизне,

Разрушить и создать всемирные столпы.

Под заревом громов, надежды неизменной,

Оспорить у богов владычество вселенной --

О сон!.. О дивные судьбы!..

Ты пал, однако, пал — на пиршестве великом,

И плащ властительный ты на утесе диком

Увидел, наконец, растерзанный врагом, --

И рок, единый бог, в которого ты верил,

Из жалости сажень земли тебе отмерил

Между могилой и венцом.

О, если б я постиг глубокие мечтанья,

Ужасные плоды того воспоминанья,

Которое тебя покинуть не могло!..

На доблестную грудь бездейственные руки

Ты складывал крестом, и тягостные муки

Мрачили грозное чело.

Как пастырь на брегу реки уединенной,

Завидя тень свою в волне одушевленной,

Следит ее вблизи и в недрах глубины --

Так точно на скале, печальный и угрюмый,

Ты гордо вызывал торжественною думой

Дни величавой старины,

И, радуя твои внимательные взоры,

В роскошной красоте текли они как горы,

И слух твой утешал их ропот вековой,

И каждая волна, блестящую картину

Раскинув пред тобой, скрывалася в пучину,

И ты летел за ней душой.

Вот здесь ты на мосту, в огне, перед громами;

Там степи заметал враждебными чалмами;

Там стонет Иордан, узрев тебя в волнах;

Там горы подавил стопой неодолимой;

Там скипетр обменил твой меч непобедимый;

А здесь… но что за чудный страх?

Зачем ты отвратил испуганные очи?

Бледно твое чело!.. скажи, во мраке ночи,

Что бурная волна к стопам твоим несет?..

Не тяжкой ли войны печальные картины,

Не кровью ли врагов обмытые долины?

Но слава, слава все сотрет.

Загладит все она — все, кроме преступленья;

Но перст ее, но перст… он кажет жертву мщенья --

Труп юноши в крови… и мутная волна

Несла его, несла и снова возвращалась,

И, будто судия, к убийце обращалась

С ужасной повестью она.

А он, как заклеймен печатью громовою,

Он быстро закрывал чело свое рукою;

Но кровь из-под руки прозрачно и светло

Являлась и текла струей неукротимой;

Багровое пятно, как царской диадимой,

Венчало бледное чело.

И вот, тиран, и вот за это вероломство

Восстанет на тебя правдивое потомство;

Кровавого пятна ничто не истребит!

Ты выше и славней соперника Помпея,

Но кто, скажи мне, кто и Мария-злодея

В тебе невольно не узрит?

И умер, наконец, ты смертию народной;

Уснул, как селянин на пажити бесплодной,

Без платы за труды, с притуплённой косой,

Мечом вооружась, как будто для осады,

У вышнего просить суда или награды

Явился ты с твоей рукой.

В последние часы, болезнью изнуренный,

Один с своим умом пред тайной сокровенной,

Казалось, он искал чего-то в небесах;

Невнятно лепетал язык его суровый,

Хотел произнести неведомое слово, --

Но замер голос на устах.

Окончи — это бог, владыка тьмы и славы,

Царь жизни и смертей; он силу и державы

Вручает и назад торжественно берет.

Ответствуй — он один поймет непостижимых;

Он судит и казнит царей несправедливых;

Ему рабы дают отчет.

Но гроб его закрыт… он там уже… молчанье!

Пред богом на весах добро и злодеянье!..

Он там… с лица земли исчез великий муж…

О боже, кто постиг пути твоих велений?

Что значит человек? Увы, быть может, гений

Есть добродетель падших душ.

А. И. Полежаев

ВОСПОМИНАНИЕ О БОНАПАРТЕ

(Из Ламартина)

На высоте скалы, забытой в океане,

Задумчивый пловец, окинув даль, в тумане

Могильный видит холм; волна его щадит;

Еще не налегли на свежий камень годы;

И в дикой зелени безжизненной природы

В куски раздроблен, скиптр лежит!

Кто сей? — Нет имени! — Оно знакомо с вами,

Знакомо и земле: кровавыми чертами

Написано оно от Акры до Москвы

На бронзах, мраморах, на персях у героев,

В сердцах у сих рабов, пред ним, при вихрях строев

Клонивших стаями главы.

Так, после двух имен, вещаемых веками,

До стольких стран, между земными именами

Перуны ни с одним не мчались никогда;

До сих времен никто, мир исследив стопою,

Не печатлел следов столь крепких за собою

И наконец ступил… туда!

На детских трех шагах земля его вместила;

Безмолвна тень его, и не страшна могила;

Нога противника покойно топчет прах;

Комар жужжит поверх чела молниевержца;

И вместо кликов, тень внимает самодержца

Волнам, стенящим при скалах!

Но не страшись, о тень, доныне не в покое,

Чтоб оскорбил твое величие немое:

На прах твой клеветать не станет голос мой!

Для славы смерть была эгидою от века;

И память быть должна за гробом человека

Подсудна — истине одной.

Твой гроб и колыбель покрыты облак мглою;

Но так, как молния, ты выброшен грозою:

Ты ужаснул весь мир — лишь появился в нем.

Таков обильный Нил: не черпал Мемфис в оном, --

Но и без имени — кипит он пред Мемноном

Пустынь в безмолвии глухом.

Упала вера… мощь престолы упразднила!

Победой принятый на быстрые ты крила,

Царем над Брутами поставлен славой был*.

Сей век, которого ток яростный и пенный

Мчал нравы, церковь, трон… в основе потрясенный,

Шаг от тебя назад ступил.

• Разумеются здесь виновники и вожди Французской революции.

Ты не считал числа, сражаясь с заблужденьем,

Без утомления — боролся с привиденьем*.

Бесплотный призрак пал под мышцею твоей.

Почетнейших имен высокий оскорбитель --

Играл ты оными, как хищник-истребитель

Святыню мечет с алтарей.

• Т. е. с мечтою свободы, обуявшею Францию.

Так — в исступлении — и бешен, но без власти,

Коль век, состарившись, рвал сам себя б на части,

Свободы крик — в цепях — возвысив до небес;

То вдруг его герой, из персти встав мгновенно,

Ударил скипетром — он дрогнул, изумленный, --

И бред пред истиной исчез!

Свобода, слава, честь — слова волшебны мира --

Звенели для тебя, как медного кумира

Безумным эхом в даль переносимый стон.

Напрасно сей язык до слуха прикасался;

Лишь стук меча тебе понятен здесь казался

И ратных труб призывный звон.

Горд, презирающий что смертных обольщало,

Владычество — вот все, что дух твой занимало.

Ты шел… на меч идти — препоной быть твоей!

Как из руки стрелка, по глазу, к верной цели

Летит стрела — твои желанья так летели

И сквозь врагов, и сквозь друзей!

Чтоб прояснить чело от царских огорчений,

За чашей пиршества не пил ты наслаждений,

На чарах пурпура другого отдохнув.

Не прелести могли владеть твоей душою:

Ты видел красоту — и с лаской, и с слезою,

Не улыбнувшись, не вздохнув.

Любил ты только стук железа, вопли брани

Да перелив зарниц оружий в светлой грани;

Лишь ветроногого ласкать умел коня,

Когда он, распустив — как волны — космы гривы,

Взметал с тобою прах окровавленной нивы,

Забыв — что под стопой броня.

Ты рос — не радуясь, ты падал — без упрека,

В груди твоей была душа не человека;

Бесстрастный для всего, ты жил, чтоб первым быть.

Так степи царь, орел ширяет одинокой:

Чтоб землю высмотреть — на то имел ты око,

А когти были — чтоб схватить.

Как молния, взлететь к победе в колесницу;

С высот честей на мир перуны брать в десницу;

Все вкупе попереть, трибунов и царей;

Любовь и ненависть разжечь, чтоб цепи сплавить;

Под крепкою уздой дрожать в руках заставить

Народ — вчера судью властей!

Дать веку жизнь и мысль — в виду не у невежды;

С враждою зависть в тьму повергнуть без надежды;

Расстроить, утвердить оторопевший свет;

При роковых громах горящего эфира

Сто раз — в руке Судьбы — играть судьбою мира --

И это жребий твой — не бред!

О если б возвратил по долгу ты корону

Или б на месте зол приют создав закону,

Народа счастию поставил ты оплот --

С какой бы чистою, громчайшей похвалою

В скрижаль Истории был вписан ты молвою;

Как ни гремел ты от высот…

На дикий сей утес заброшен непогодой,

Упал однако ты, смирясь перед природой,

В глазах рвала твою порфиру длань врагов;

И рок — единый бог — твоею чтим гордыней,

Тебя, как милостью, сей подарил пустыней

Между престола и гробов.

О кто мне силу даст в его проникнуть думу,

Когда протекшее, являясь чуждым шуму,

Беседовало с ним, как совести укор;

Когда широкую объяв он грудь — смущенным

Стоял — и над челом нагим и преклоненным

Летали ужас и позор!

Как пастырь, от скалы к зыбям реки взирая,

Глядит на тень свою, простерту в край из края,

Когда под ней поток волнами опенен, --

Так, с верху опыта великих сновидений,

В туман минувших дней быв погружен, твой гений

Искал себя среди времен.

Искал — и дни сии теснились пред тобою,

Как в море, все в огнях, валы идут порою:

Их сладкогласный плеск сколь жадно слух твой пил!

И каждый, на тебя отбросив отблеск славы,

Тебе вид новый нес, вид дивный, величавый --

А ты? — ты весь вниманье был!

Там вихрем через мост перун тушил ты в длани;

Там степь священную будил ты стуком брани

И гордо Иордан твой конь переплывал;

Там пропускал тебя гигант непроходимый;

Там превратил ты в скиптр свой меч непобедимый;

Там… но почто ты бледен стал?

Почто лицо твое невольно отвратилось?

Ты содрогнулся… чем, чем сердце возмутилось?

Иль что ужасное волной к тебе несет?

Разгромленной страны печальную ль картину --

Всю в трупах, кровию дымящуюсь равнину? --

Но славою изглажен вред!

Все может слава скрыть, все, кроме злодеянья.

Но кто сей юноша ведется для закланья --

Кто падает в крови чистейшей? — кто? — Герой!

Его принесший вал прошел, шел, снова мчался,

И мститель — сколько раз убийце ни являлся --

И тень Конде являл с собой.

Как будто бы пятно стирал он торопливый,

Хватаясь за чело рукой нетерпеливой,

Но возрождался вновь след крови под перстом;

И капля, как бы знак, от неба наложенный,

Неизгладимою лежала под короной,

Злодейство сочетав с венцом.

Так, сим твоя, тиран, сим слава помрачится --

И в гении твоем заставит усомниться!

К потомству с кровию дела твои пойдут:

И будешь — вечная добыча непогоды --

Бросаем с Марием и Цезарем в народы,

Меж сих имен свой слышать суд!

Но в мраке ты почил — достойным сожаленья.

Как жнец — главой к серпу — заснув от утомленья,

Спишь в ожиданьи мзды заутра для себя:

Так, по бедру мечом перепоясав латы,

К награде, к казни ли пошел ты для расплаты

К творцу, пославшему тебя.

Вещают, что в конце болезней, при страданьи,

Пред вечностью с одним лишь гением, в молчаньи

Он с умилением на небо посмотрел;

Коснулся мрачного чела знак-искупитель;

И даже имени начало слышал зритель,

Которого свершить… не смел!

Сверши! Единый бог низводит и венчает;

Наказывает бог, но бог же и прощает!

Свой вес для каждого хранит он при весах!

Он, он тебя поймет… пади пред ним без страха!

Все свой дадут отчет — владыка и сын праха,

В венце ли жил иль жил в цепях!

Но Судия воссел… сонм Сил благоговеет!

Вина и подвиг — все на чашах тяготеет:

Да смертный не дерзнет коснуться сим весам!

Кто — с милостью творца — постиг судьбу творений?

А вы, бичи небес! — кто ведает — ваш гений

Не в доблесть ли дается вам?

Н. С. Бобрищев-Пушкин

IX. LE PAPILLON

Naître avec le printemps, mourir avec les roses,

Sur l’aile du zéphyr nager dans un ciel pur,

Balancé sur le sein des fleurs à peine écloses,

S’enivrer de parfums, de lumière et d’azur,

Secouant, jeune encor, la poudre de ses ailes,

S’envoler comme un souffle aux voûtes éternelles,

Voilà du papillon le destin enchanté!

Il ressemble au désir, qui jamais ne se pose,

Et sans se satisfaire, effleurant toute chose,

Retourne enfin au ciel chercher la volupté!

МОТЫЛЕК

Перевод из новых размышлений Ла-Мартина

С весною красною рождаться,

С душистой розой умирать,

Зефира на крилах по высотам порхать,

На стебельках цветочных колыхаться,

Приятством запахов и блеска упиваться,

И с юных крил своих стрясая прах,

Теряться в горних облаках,

Как легкое дыханье, --

Таков, о Мотылек,

Очаровательный твой рок.

Он на тебя похож, крылатое желанье:

Ничто — его не может удержать,

Ничем — не властен он плениться

И наслаждения искать --

Как ты — на небеса стремится.

П. К.

БАБОЧКА

(Подражание Ламартину)

Родиться с розою прелестной --

И вместе с розою навеки умирать;

С зефиром плавать в поднебесной,

В цветах беспечно отдыхать, --

И, неба светлого пленяясь красотою,

Позабывая дольний мир,

В лазурный улетать эфир…

Вот бабочки удел, дарованный судьбою!

Так и душа в своих мечтах,

Изведав сладость упоений, --

Но ненасытная — стремится в небесах

Искать чистейших наслаждений!

А. М. Редкин

МОТЫЛЕК

(Из Ламартина)

Родиться с розами весной

И в светлых областях эфира

Беспечно плавать над землей,

Прильнувши к крылышку зефира;

На лоне девственном цветов,

Чуть развернувшихся, качаться;

Питаться запахом листков,

Лазурью, светом упиваться;

И, мигом взвившись в облака,

Сокрыться в них, как дуновенье --

Вот золотого мотылька

Волшебное определенье.

Он как желание — ни в чем

Не находя под солнцем счастья,

На небеса, взмахнув крылом,

Летит — искать там Сладострастья!

П. А. Межаков

БАБОЧКА

(Из Ламартина)

Принять с весною жизнь, а с розой окончать,

Играть с зефирами, резвиться с ветерками,

Колеблясь на цветах, с них нектар похищать

И ароматы пить, прильнувши к ним устами

И в цвете дней еще, сотрясши прах с себя,

Сокрыться в небесах, как сладкое мечтанье, --

Вот резвой бабочки завидная судьба.

Так наше быстрое, крылатое желанье,

Стремяся к разным все предметам и вещам

И не довольствуясь роз юных упоеньем,

Взлетает наконец к лазурным небесам

На крыльях ветерка за новым наслажденьем.

И. Е. Тюрин

БАБОЧКА

(Из Ламартина)

Родиться вдруг с весной и с розами скончаться,

Зефира на крылах летать под облака,

Порхать над прелестьми весеннего цветка,

Дыханьем сладостным небес упоеваться

И в юности еще стряхать со крыльев прах,

Носиться с ветрами в эфирных сторонах --

Вот милой бабочки благое состоянье!

С ней близко сходствует несытое желанье;

Оно, ничем себя не могши напитать,

Стремится к небесам утехи там искать.

Н. Девитте

X. A EL***

Lorsque seul avec toi, pensive et recueillie,

Tes deux mains dans la mienne, assis à tes côtés,

J’abandonne mon âme aux molles voluptés

Et je laisse couler les heures que j’oublie;

Lorsqu’au fond des forêts je t’entraîne avec moi,

Lorsque tes doux soupirs charment seuls mon oreille,

Ou que, te répétant les serments de la veille,

Je te jure à mon tour de n’adorer que toi;

Lorsqu’enfin, plus heureux, ton front charmant repose

Sur mon genou tremblant qui lui sert de soutien,

Et que mes doux regards sont suspendus au tien

Comme l’abeille avide aux feuilles de la rose;

Souvent alors, souvent, dans le fond de mon cœur

Pénètre comme un trait une vague terreur;

Tu me vois tressaillir; je pâlis, je frissonne,

Et troublé tout à coup dans le sein du bonheur,

Je sens couler des pleurs dont mon âme s'étonne.

Tu me presses soudain dans tes bras caressants,

Tu m’interroges, tu t’alarmes,

Et je vois de tes yeux s'échapper quelques larmes

Qui viennent se mêler aux pleurs que je répands.

«De quel ennui secret ton âme est-elle atteinte?

Me dis-tu: cher amour, épanche ta douleur;

J’adoucirai ta peine en écoutant ta plainte,

Et mon cœur versera le baume dans ton cœur.»

Ne m’interroge plus, ô moitié de moi-même!

Enlacé dans tes bras, quand tu me dis: Je t’aime;

Quand mes yeux enivrés se soulèvent vers toi,

Nul mortel sous les cieux n’est plus heureux que moi!

Mais jusque dans le sein des heures fortunées

Je ne sais quelle voix que j’entends retentir

Me poursuit, et vient m’avertir

Que le bonheur s’enfuit sur l’aile des années,

Et que de nos amours le flambeau doit mourir!

D’un vol épouvanté, dans le sombre avenir

Mon âme avec effroi se plonge,

Et je me dis: Ce n’est qu’un songe

Que le bonheur qui doit finir.

К АЛ… -НЕ -ОЙ

Я знаю, милый друг Алина,

Что ты не раз стихи мои прочтешь,

Сей слабый отблеск Ламартина…

И не о будущем — о прошлом ты вздохнешь.

Наедине с тобой рассеян я бываю!

Моя рука сплелась с твоей рукой,

Безмолвствуя, с твоей беседую душой,

Часы летят — я их не замечаю…

Когда с тобой сижу под тению дерев,

Твой каждый слышу вздох и каждое дыханье --

Я вновь тебе твержу вчерашнее признанье,

Любовью вечною тебе клянуся вновь…

Или — блаженный час! главою утомленной

Когда покоишься ты на плече моем,

Когда мой томный взор, недвижный и смущенный,

Пьет радость чистую в твоем, --

Ах! и тогда грущу я — сердцу больно…

Бледнею — весь дрожу… тоска в душе моей --

Я на верху блаженства — но невольно

Слеза катится из очей!

И ты, смущенная, дрожащими руками

Ты крепко жмешь меня в объятиях своих --

И, вопрошая со слезами,

Ты хочешь знать причину слез моих:

«Скажи мне, милый друг! какою грустью тайной

В моих объятиях томим?

Я разделю тоску души твоей печальной,

Я облегчу ее участием немым!»

Не спрашивай меня, о друг мой, друг бесценный!

Когда ты шепчешь мне: люблю, люблю тебя,

Я забываю мир и самого себя!

Когда на грудь твою склоняюсь утомленный,

Когда мой томный взор пьет жизнь в твоих очах --

Меня счастливее никто здесь быть не может,

Но в этот самый миг невольно тайный страх

Покой души моей тревожит --

Меня преследует, мне шепчет, говорит,

Что счастие мое мгновенно пролетит --

Минутно страсти упоенье!

Познай, о верный друг, души моей мученье:

Невольно будущим мой грустный дух смущен --

И мне твердит: блаженство сон,

Когда так близко пробужденье…

Ю. И. Познанский

ЗЛОБНЫЙ ГЕНИЙ

(Из Ламартина)

Когда задумчивый, унылый

Сижу с тобой наедине

И, непонятной движим силой,

Лью слезы в сладкой тишине;

Когда во мрак густого бора

Тебя влеку я за собой;

Когда в восторгах разговора

В тебя вселяюсь я душой;

Когда одно твое дыханье

Пленяет мой ревнивый слух;

Когда любви очарованье

Волнует грудь мою и дух;

Когда главою на колена

Ко мне ты страстно припадешь

И кудри пышные гебена

С небрежной негой разовьешь,

И я задумчиво покою

Мой взор в огне твоих очей:

Тогда невольною тоскою

Мрачится рай души моей.

Ты окропляешь в умиленьи

Слезой горючею меня;

Но и в сердечном упоеньи,

В восторге чувств страдаю я.

«О мой любезный! ты ли муки

Мне неизвестные таишь?»

Вокруг меня обвивши руки,

Ты мне печально говоришь:

«Прошу за страсть мою награды!

Открой мне, милый, скорбь твою!

Бальзам любви, бальзам отрады

Тебе я в сердце излию!»

Не вопрошай меня напрасно,

Моя владычица, мой бог!

Люблю тебя сердечно, страстно --

Никто сильней любить не мог!

Люблю… но змий мне сердце гложет;

Везде ношу его с собой,

И в самом счастии тревожит

Меня какой-то гений злой.

Он, он мечтой непостижимой

Меня навек очаровал

И мой покой ненарушимый,

И нить блаженства разорвал.

«Пройдет любовь, исчезнет радость, --

Он мне язвительно твердит, --

Как запах роз, как ветер, младость

С ланит цветущих отлетит!..»

А. И. Полежаев

ГЛ. …Е

(Из Ламартина)

Когда ты в неге сладкой

Сжимаешь руку мне задумчиво рукой,

Я счастлив, милый друг, и миг блаженства краткий

С невероятною проходит быстротой;

Когда, обняв тебя в тени ветвистой ивы,

Твой каждый вздох устами я ловлю,

Когда мне страстное люблю

Твердит твой взор красноречивый,

И клятвы прежние я повторяю вновь,

Или когда в прохладе тени,

Как дева райская, как юная любовь,

Ты голову мне склонишь на колени,

И взор мой, страстный взор, прильнет к твоим очам,

Как в вешний день пчела к листочку розы, --

Тогда — признаться ли? мне грустно; слезы

Украдкою катятся по щекам;

Я трепещу, смущаюсь и бледнею,

И ты тоской пугаешься моею;

Ты ищешь прочитать в глазах,

Со вздохом нежного участья,

Причину страшную грозящего несчастья;

Ты говоришь: «мой друг, откуда страх?

Какой удар бессмертные наслали?

Молю тебя, чистосердечен будь;

Признайся, перелей мне в грудь

Твою тоску, твои печали».

Блаженствую любовью нашей,

Я с уст и пламенных очей

Пью наслажденье полной чашей;

Но в упоении любви,

В живых восторгах сладострастья,

Предвестник близкого несчастья,

Какой-то страх живет в моей груди.

Я вечно слышу голос тайный,

Он неумолкно мне твердит,

Что все пройдет, как сон случайный,

Что радость сердцу изменит,

И вместе с жизнью скоротечной

Огнь страсти догорит.

Предвестник страшный, друг сердечный!

Всегда, везде меня пугает он;

И я согласен: счастье сон.

Когда оно не вечно.

А. А. Шишков

XI. ELEGIE

Cueillons, cueillons la rose au matin de la vie;

Des rapides printemps respire au moins les fleurs.

Aux chastes voluptés abandonnons nos cœurs;

Aimons-nous sans mesure, ô mon unique amie!

Quand le nocher battu par les flots irrités

Voit son fragile esquif menacé du naufrage,

Il tourne ses regards aux bords qu’il a quittés

Et regrette trop tard les loisirs du rivage.

Ah! qu’il voudrait alors au toit de ses aïeux,

Près des objets chéris présents à sa mémoire,

Coulant des jours obscurs, sans péril et sans gloire,

N’avoir jamais laissé son pays ni ses dieux!

Ainsi l’homme, courbé sous le poids des années,

Pleure son doux printemps qui ne peut revenir.

Ah! rendez-moi, dit-il, ces heures profanées;

О dieux! dans leur saison j’oubliai d’en jouir.

Il dit: la mort répond; et ces dieux qu’il implore

Le poussant au tombeau sans se laisser fléchir,

Ne lui permettent pas de se baisser encore

Pour ramasser ces fleurs qu’il n’a pas su cueillir.

Aimons-nous, ô ma bien-aimée!

Et rions des soucis qui bercent les mortels;

Pour le frivole appât d’une vaine fumée,

La moitié de leurs jours, hélas! est consumée

Dans l’abandon des biens réels.

A leur stérile orgueil ne portons point envie;

Laissons le long espoir aux maîtres des humains!

Pour nous, de notre heure incertains,

Hâtons-nous d'épuiser la coupe de la vie

Pendant qu’elle est entre nos mains.

Soit que le laurier nous couronne,

Et qu’aux fastes sanglants de l’altière Bellone

Sur le marbre ou l’airain on inscrive nos noms;

Soit que des simples fleurs que la beauté moissonne

L’amour pare nos humbles fronts;

Nous allons échouer, tous, au même rivage:

Sur un vaisseau fameux d’avoir fendu les airs;

Ou sur une barque légère

D’avoir, passager solitaire,

Rasé timidement le rivage des mers?

ЭЛЕГИЯ

К Ал……

Вот роза — милый друг! сорвем ее скорей

И запахом цветка подышим хоть весною;

Наполним душу всю любовию одною --

Без меры, милый друг, мы предадимся ей.

Пловец, застигнутый грозой, в неверном беге

На утлом челноке, среди кипящих волн --

Напрасно сетует о невозвратном бреге

И, обращая вспять свой непокорный челн,

Взывает к родине: нет! счастие прямое

Жить на родном брегу среди своих друзей --

Не покидать бы мне отеческих полей --

И без опасностей, без славы жить в покое!..

Но поздно… поглощен он мутною волной…

Так старец сетует, покрытый сединой,

О юности своей, уже невозвратимой --

Зовет ее: о век неоценимый!..

Вернись, хотя на миг, мой возраст молодой --

Я не успел тобою насладиться!..

Ему внимает смерть… неумолимый рок

Влечет его — не может воротиться,

Чтоб на пути поднять им брошенный цветок.

Счастливая весна проходит незаметно --

Спешим ее ловить: друг друга любим мы…

В заботах, почестях пусть смелые умы

Хотят быть счастливы… но тщетно --

И половина жизни их

Проходит суетно в забвеньи благ прямых.

Не позавидуем их гордости бесплодной:

Надежды долгие оставим для других;

Для страсти пылкой, благородной

Жить поспешим: неверен каждый миг --

Грядущий, может быть, умчит восторги наши.

Мы бытия из полной чаши,

Пока у нас в руках она,

По капле выпьем все до дна.

Слепцы надменные, увенчанные славой,

Которых имена останутся потом

На хладном мраморе, на камне гробовом --

И на листах истории кровавой…

И неизвестные, забытые в глуши,

Которые, презрев высокие злодейства,

Живут для нежных чувств возвышенной души,

Для счастья мирного и доброго семейства…

Мы все равно плывем — и всем нам суждено

Чрез море к пристани достигнуть

— — — — — — — — — — — — — --

Тогда, о милый друг, пловцу не все ль равно:

Корабль ли крепкий и огромный

Погиб с ним в пропасти бездонной --

Иль потонул с ним легкий челн,

Скользивший тихо между волн?..

Ю. И. Познанский

ЮНОСТЬ

(Из Ламартина)

О други, сорвемте румяные розы

Весной ароматною жизни младой!

И время летит, и напрасные слезы,

Увы, не воротят минуты златой!

Как плаватель робкий, грозой устрашенный

И быстро носимый в пучине валов,

Готовится к смерти — ив думе смущенной

Завидует миру домашних богов;

И поздно желает беды неизбежной,

Терзаемый лютой тоской, миновать

И снова, не видя отрады надежной,

Безумец, дерзает судьбу порицать;

Так точно, о други, и старец, согбенный

Под игом недугов и бременем лет.

Стремится, приятной мечтой окриленный,

К весне своей жизни — и нет ее, нет!..

«Отдайте, отдайте мне юные годы

И младости краткой веселые дни!» --

Он вопит — и тщетно; как вихри, как воды,

В туманном пространстве исчезли они,

И грозные боги не слышат моленья…

Он розы блаженства срывать не умел;

Беспечный, не мог изловить наслажденья,

И цвет на могиле — страдальца удел…

Сорвемте же, други, румяные розы

Весною цветущею жизни младой,

И время летит, и напрасные слезы,

Увы, не воротят минуты златой!..

А. И. Полежаев

ЭЛЕГИЯ

(Из Ламартина)

Пока еще цветем и дышим мы весной,

Друг милый! полетим вослед за быстрым счастьем,

Сорвем из-под косы цвет жизни молодой,

Пока он не увял, настигнутый ненастьем!

Как бедный плаватель, носимый по волнам,

Свой видя утлый челн игралищем пучины,

Напрасно взор стремит к оставленным брегам

И горько сетует о счастии долины!

И как бы он желал, вдали своих отцов,

Перенестись в свои края родные,

Где он спокойно б мог дни жизни золотые

Провесть под тению отеческих богов;

Но что утрачено, не возвратится снова…

Так старец, охая под ношею годов,

Напрасно думает у времени скупого

Возврата испросить утраченной весны

Или богов томит бесплодными мольбами --

Отдать ему лета с их майскими цветами,

Которым он, увы! не знал тогда цены.

Лишь смерть ему ответ — и боги, не внимая

Моленью скучному седого старика

И в мрачный гроб его безжалостно толкая,

Уж не дадут ему сорвать из цветника

Весны его былой дрожащею рукою --

Увы! ни одного цветка.

Итак, подорожим сей жизнью молодою

И, скромно посмеясь безумству смертных чад,

Которые за тень, за призрак славы ложной,

В забвеньи верных благ полжизни не щадят,

Не позавидуем их участи ничтожной,

А лучше поспешим с тобой, бесценный друг,

Из чаши дней златых допить скорее сладость,

Пока на костылях прибредшая к нам старость

Ее не вышибла из рук.

Хотя б на мраморе чьи подвиги сияли

И свежий веял лавр над гордою главой

Иль скромные венки, сплетенные рукой

Признательной любви, нас просто украшали, --

Поверь мне: все придем мы к одному концу.

Да, впрочем, нужно ли и разбирать пловцу,

Спасенному от бури разъяренной,

На чем пристал к надежной он земле:

На гордом ли парящем корабле

Или в ладье смиренной?

И. Е. Тюрин

XII. TRISTESSE

Ramenez-moi, disais-je, au fortuné rivage

Où Naples réfléchit dans une mer d’azur

Ses palais, ses coteaux, ses astres sans nuage,

Où l’oranger fleurit sous un ciel toujours pur.

Que tardez-vous? Partons! Je veux revoir encore

Le Vésuve enflammé sortant du sein des eaux;

Je veux de ses hauteurs voir se lever l’aurore;

Je veux, guidant les pas de celle que j’adore,

Redescendre, en rêvant, de ces riants coteaux;

Suis-moi dans les détours de ce golfe tranquille;

Retournons sur ces bords à nos pas si connus,

Aux jardins de Cinthie, au tombeau de Virgile,

Près des débris épars du temple de Vénus:

Là, sous les orangers, sous la vigne fleurie,

Dont le pampre flexible au myrte se marie,

Et tresse sur ta tête une voûte de fleurs,

Au doux bruit de la vague ou du vent qui murmure,

Seuls avec notre amour, seuls avec la nature,

La vie et la lumière auront plus de douceurs.

De mes jours pâlissants le flambeau se consume,

Il s'éteint par degrés au souffle du malheur,

Ou, s’il jette parfois une faible lueur,

C’est quand ton souvenir dans mon sein le rallume;

Je ne sais si les dieux me permettront enfin

D’achever ici-bas ma pénible journée.

Mon horizon se borne, et mon œil incertain

Ose l'étendre à peine au-delà d’une année.

Mais s’il faut périr au matin,

S’il faut, sur une terre au bonheur destinée,

Laisser échapper de ma main

Cette coupe que le destin

Semblait avoir pour moi de roses couronnée,

Je ne demande aux dieux que de guider mes pas

Jusqu’aux bords qu’embellit ta mémoire chérie,

De saluer de loin ces fortunés climats,

Et de mourir aux lieux où j’ai goûté la vie.

ПЕЧАЛЬ

(Из Ламартина)

Отдайте берега мне той страны счастливой,

Где отражен волной Неаполь горделивый,

И холмы, и дворцы, и огнезвездный свод;

Где твердь безоблачна, где вечно все цветет.

Что медлите? — пойдем! — хочу узреть я снова

Везувий пламенный, из недр восставший вод,

И лилии чела рассвета молодого;

И при игре зари пленительных цветов

В мечтании сходить с смеющихся холмов.

Пойдем со мной блуждать на взморий спокойном;

Пойдем при береге, нам милом и знакомом:

Здесь гроб Виргилия, там Цинтии сады,

Кипридин падший храм и камней мох седый.

Там апельсин златой, и лозы винограда

С младыми миртами, сплетясь, манят прохладой

И ароматами под темный свод цветов.

При тихом плеске волн, дыханьи ветерков,

С природой нежною, с подругой юной, страстной

Как сладостно дышать, глядеть на свет прекрасный!..

Но гаснет пламенник моих унылых дней:

Его тоска своим дыханьем задувает;

Лишь грустно он порой свет слабый проливает,

Как оживит его в душе мечта о ней.

О долго ли, судьба! по горестной юдоли

Влачиться страннику?.. Что жизнь без сладкой доли!

Лазурь моя во мгле, и взор туманный мой

Дерзает вымолять еще весны одной.

И если суждено увянуть мне так рано,

И благ земных фиал, на долю мне избранный,

Поли влаги сладостной и роз венком увит…

Безропотно фиал оставлю недопит

И лишь молю отдать край милый, безмятежный:

Хочу приветствовать страну, где я любил,

И умереть в стране, где жизнь вполне я пил,

Любимый и любя любовью чистой, нежной.

А. Г. Шпигоцкий

УНЫНИЕ

(Из Ламартина)

Туда влеки меня, послушная волна,

С безоблачных небес где светлая луна

И с мшистых берегов Неаполь горделивый

Рисуется в волне угрюмой и ленивой,

Влеки! я отдохну близ шумных берегов,

Везувий где встает среди седых валов;

Хочу зари восход узреть с его вершины,

Хочу еще взглянуть на мирные равнины.

Влеки по синеве меня спокойных вод,

К знакомой пристани, где нас свобода ждет;

Где Цинтии в садах Виргилия гробница

И где лежит его забытая цевница.

Туда, под сень олив и виноградных лоз,

Где дружно мирт цветет с кустами свежих роз

И над главой моей сплелись роскошно своды,

При сладком шуме вод и торжестве природы;

Прохладой оживясь раскинутых древес,

Мы пробудить придем безмолвие небес.

Но гаснет дней моих печальное светило --

Их бедствие рукой холодной осенило.

Мелькает изредка мне жизни новый свет,

Когда с мечтой моей блеснет любви привет.

Не знаю, суждено ль правдивыми богами

Мне век окончить здесь, с цветущими летами.

Тускнеет небосклон — и взор унылый мой

Не смеет и лететь за ласковой мечтой;

Но если суждено мне на заре склониться,

Но если счастие в глазах моих затмится

И чашу юности, и розовый венок

На камень гробовой положит смертный рок --

Я об одном молю богов в часы кончины:

Да пренесут меня под небеса чужбины!

Я поклонюсь тебе, знакомая страна,

Где протекла моя счастливая весна!

С. Степанов

XIX. STANCES

Et j’ai dit dans mon cœur: Que faire de la vie?

Irai-je encor, suivant ceux qui m’ont devancé,

Comme l’agneau qui passe où sa mère a passé,

Imiter des mortels l’immortelle folie?

L’un cherche sur les mers les trésors de Memnon,

Et la vague engloutit ses vœux et son navire;

Dans le sein de la gloire où son génie aspire,

L’autre meurt enivré par l'écho d’un vain nom.

Avec nos passions formant sa vaste trame,

Celui-là fonde un trône, et monte pour tomber;

Dans des pièges plus doux aimant à succomber,

Celui-ci lit son sort dans les yeux d’une femme.

Le paresseux s’endort dans les bras de la faim;

Le laboureur conduit sa fertile charrue;

Le savant pense et lit, le guerrier frappe et tue;

Le mendiant s’assied sur les bords du chemin.

Où vont-ils cependant? Ils vont où va la feuille

Que chasse devant lui le souffle des hivers.

Ainsi vont se flétrir dans leurs travaux divers

Ces générations que le temps sème et cueille!

Ils luttaient contre lui, mais le temps a vaincu;

Comme un fleuve engloutit le sable de ses rives,

Je l’ai vu dévorer leurs ombres fugitives.

Ils sont nés, ils sont morts: Seigneur, ont-ils vécu?

Pour moi, je chanterai le maître que j’adore,

Dans le bruit des cités, dans la paix des déserts,

Couché sur le rivage, ou flottant sur les mers,

Au déclin du soleil, au réveil de l’aurore.

La terre m’a crié: Qui donc est le Seigneur?

Celui dont l'âme immense est partout répandue,

Celui dont un seul pas mesure l'étendue,

Celui dont le soleil emprunte sa splendeur;

Celui qui du néant a tiré la matière,

Celui qui sur le vide a fondé l’univers,

Celui qui sans rivage a renfermé les mers,

Celui qui d’un regard a lancé la lumière;

Celui qui ne connaît ni jour ni lendemain,

Celui qui de tout temps de soi-même s’enfante,

Qui vit dans l’avenir comme à l’heure présente,

Et rappelle les temps échappés de sa main:

C’est lui! c’est le Seigneur: que ma langue redise

Les cent noms de sa gloire aux enfants des mortels.

Comme la harpe d’or pendue à ses autels,

Je chanterai pour lui, jusqu'à ce qu’il me brise…

СТАНСЫ

(Из Ламартина)

И я сказал в душе: к чему дар жизни тленной?

Стремиться ли еще во след минувших дней,

Как агнец вслед бежит за матерью своей,

И подражать толпе, бессмертьем ослепленной?

Тот ищет в бездне вод Мемноновых даров,

И алчная волна безумца поглощает;

Другой за славою всю жизнь свою летает --

И гибнет, оглушен ничтожным эхом слов.

На пагубных страстях воздвигнув замысл хилый,

Сей трона жаждает, восходит, чтоб упасть;

Другой, боготворя любви волшебной власть,

Читает жребий свой во взорах девы милой.

Ленивец, враг забот, в объятьях глада спит,

Сын трудолюбия поля свои питает,

Ученый умствует, герой врагов терзает,

Убогий в рубищах на стогнах век сидит!

Скажите: что их ждет?.. Как бури дуновенье

Далеко от дерев мчит легкие листы,

Так и они падут добычей суеты:

Под Кроновой рукой их бытие и тленье!

И тщетна с ним борьба: их время победит.

Как бурный водопад песчинку поглощает,

Так ненасытное все в мире пожирает, --

Родились, умерли — и что нам предстоит?

Творец! благословлю тебя моей хвалою

Под кровом тишины и в шумных городах,

На злачном береге, на пенистых волнах,

При скате солнечном и с утренней зарею.

Природа мне гласит: скажи, кто этот бог?

Он тот — кто жизнь всему созданию вдыхает,

Он тот — чей шаг один вселенну измеряет,

Он тот — кто солнца огнь в тьме вечности зажег.

Он тот — кто естество извлек из запустенья,

Он тот — кто на морях вселенну утвердил,

Он тот — кто хлябям их пределы положил,

Он тот — кто создал день от дивного воззренья.

Он тот — пред кем ничто сегодня и вчера,

Кто вечен в бытии своем животворящем,

Безмерен в будущем, протекшем, настоящем,

В чьей длани движется всей вечности пора.

Так, это он, мой бог! Мой голос воспевает

Стократ величие небесного царя,

Как арфа на стенах святого алтаря,

Доколь надежды луч страдальца согревает.

П. А. Драгоманов

КОММЕНТАРИИ

ALPHONSE MARIE LOUIS de LAMARTINE, АЛЬФОНС МАРИ ЛУИ де ЛАМАРТИН (1790—1869)

Родился в г. Маконе (Бургундия) в семье роялиста. Учился в лионском пансионе Пуппье (1801—1802) и иезуитском коллеже г. Белле (1803—1808). По окончании коллежа он живет в Лионе и в отцовском поместье Милли, кутит, много читает и сочиняет стихи (в основном элегии в духе Парни); в 1810 г. становится членом Маконской академии, в 1811—1812 гг. совершает поездку в Италию и в Неаполе знакомится с восемнадцатилетней Антониел-лой (Марией Антонией) Иакомино, работницей табачной фабрики, позднее выведенной им под именем Грациеллы в одноименной повести (1849). Узнав о смерти Антониеллы (31 мая 1816 г.), Ламартин создал ряд элегий, вошедших впоследствии в MP.

В начале первой Реставрации (1814) Ламартин вступает в полк королевской гвардии, однако в ноябре 1815 г., не удовлетворенный службой, подает в отставку. В октябре 1816 г. на водах в Экс-ле-Бене он знакомится с Жюли Шарль (урожд. Бушар дез Эрет, 1784—1817), креолкой, женой знаменитого физика Ж. А. С. Шарля (1746—1823).

Образ этой женщины, умершей 18.XII.1817 г. от чахотки, вдохновил Ламартина на создание основного корпуса MP, писавшегося зимой 1817—1818 г. В апреле 1819 г. издатель Дидо по просьбе поэта выпустил пробным тиражом несколько элегий (в том числе «L’Isolement»), которые, по-видимому, имели успех. 5.1.1820 г. Ламартин заключил с издателем Николем контракт на издание сборника «Méditations poétiques». Это название впервые появляется в его письме к Э. де Вирье от 24.VIII. 1818 г.; до этого речь шла просто об элегиях. Среди возможных источников названия — книга англ. писателя Дж. Харви «Meditations» (1746, фр. перевод Летурнера, 1770), книга Вольнея "Ruines, ou Méditations sur les Révolutions des Empires, 1791), a также «Génie du christianisme» и «René» Шатобриана, где глагол méditer — одно из ключевых слов.

Первое издание MP с эпиграфом из Вергилия «Первый Юпитеру стих…» (Буколики, III, 60) поступило в продажу 11.III.1820 г. Вышедшее анонимно тиражом 500 экз., оно разошлось в десять дней. Второе издание, с именем автора, вышло 10.IV. 1820 г. тиражом 1500 экз. и разошлось в две недели. Успех был так велик, что два года спустя, 28.XII.1822 г., вышло уже девятое издание MP, а в 1831 г. они были изданы в девятнадцатый раз.

В марте 1820 г. Ламартин получает назначение атташе фр. посольства в Неаполе, а 6 июня того же года женится на англичанке Мэри-Энн-Элизе Берч и отбывает в Италию, Во Францию супруги вернулись в октябре 1821 г. 15.11.1823 г. Ламартин заключает с издателем У. Канелем договор на издание нового сборника, куда, кроме стихов 1820—1823 гг., вошли и некоторые юношеские стихотворения. NMP вышли в свет между 22 и 25.IX. 1823 г. ; второе издание, с иным расположением стихов, вышло в конце декабря того же года. Эпиграфом служило окончание той строки Вергилия, что предваряла первый сборник: «…все полно Юпитером, Музы!» NMP не имели такого успеха, как первый сборник. Ламартин впоследствии объяснял это тем, что они не имели для читателей прелести новизны; сыграло свою роль и то, что к этому времени уже вышли в свет первые произведения новых поэтов — А. де Виньи, В. Гюго.

В 1849 г. в так называемом «Издании по подписке» (Edition des Souscripteurs) Ламартин дополнил MP одиннадцатью новыми стихотворениями, а NMP — двумя и снабдил оба сборника единым обширным предисловием и комментариями автобиографического характера.

Ламартину принадлежат также стихотворные сборники «Harmonies poétiques et religieuses» (1830) и «Recueillements poétiques» (1839), поэмы «Jocelyn» (1836) и «La Chute d’un ange» (1838), исторические труды о Революции и Реставрации, многотомное историко-литературное сочинение «Cours familier de littérature» (1856—1869) и проч. С 1830 г. он — член Французской академии, с 1833 г. — член палаты депутатов, либеральный монархист и сторонник умеренных реформ. В 1848 г. — министр иностранных дел и глава Временного правительства, своим бездействием способствовавший падению республики. При II империи в знак несогласия с новым режимом отказывается от политической деятельности и полностью посвящает себя литературе.

Текст печатается по изд.: Lamartine A. de. Oeuvres poétiques complètes. P., 1963. MP воспроизводятся в том порядке, в каком они расположены в 9-м изд., куда вошли 4 новых стихотворения; NMP — в том порядке, в каком они расположены во 2-м изд. 1823 г. В комментариях использованы примечания Г. Лансона (Lamartine-1915) и Ф. Летессье (Lamartine-1968).

MÉDITATIONS POÉTIQUES ПОЭТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

I. L’ISOLEMENT. — Написано в августе 1818 г. в Милли. В 1849 г. Ламартин назвал источником стих, сонеты Петрарки, однако более вероятные его источники — английская «кладбищенская поэзия», наиболее ярко представленная «Элегией, сочиненной на сельском кладбище» (1751) Т. Грея, и поэмы Оссиана (см.: Poplavsky T. A. von. L’Influence d’Ossian sur l'œuvre de Lamartine. Heidelberg, 1905).

304. Mais à ces doux tableaux mon âme indifférente… — Сходные чувства испытывает Вертер (см.: Гёте И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1978. Т. 6. С. 71).

306. Un seul être vous manque… — П. А. Вяземский назвал эту строку одной из «меланхолических аксиом», наиболее ценимых русскими почитателями и особенно почитательницами Ламартина (Вяземский. Эстетика. С. 119—120). Наиболее вероятные из ее источников — элегия Н. Ж. Леонара «L’Absence» (1770) и «Julie, ou La Nouvelle Héloïse» Ж.-Ж. Руссо (4.IV, письмо 6). С этим романом (Ч.II, письмо 13) связана и следующая строфа стих.

Vague objet de mes vœux… — Строка восходит к «Génie du christianisme» Шатобриана — (Ч. П. Кн. III. Гл.9) — одной из книг, потрясших Ламартина в юности.

…semblable à la feuille flétrie — Мотив опавших листьев восходит, вероятно, к одноименной элегии Мильвуа.

Emportez-moi… orageux aquilons! — Реминисценция из повести Шатобриана «René», заглавный герой которой призывает «грядущие ураганы» унести его в мир иной.

Перевод Ф. И. Тютчева впервые: РИ, 182¹1. № 68. 17.111. С. 271, с подп.: «Н.Тчв.» и подзаг.: «Из Ламартина»; затем — Труды МОЛРС, 1822. 4.2. Кн.4. «Соч. в прозе и стихах». С. 204, 231; Соревн., 1822. 4.18. Кн. З. С. 346, с подп.: «Н.Тчв.». Публикация в РИ в тютчевиане не учтена, история ее не вполне понятна. Уже после ее появления стих, было прочитано в МОЛРС С. В. Смирновым (18.III. 1822 г., под загл.: «Уединение»), а также — 20.111. — в Петербурге, на заседании ОЛРС (одобрено «большинством голосов» — 12 против одного, с рекомендацией «исправить»). Представил перевод А. О. Корнилович; сам Тютчев был в Петербурге, но на заседании не присутствовал. Возможно, что издатель РИ А. Ф. Воейков получил стихи от самого Тютчева (может быть, при посредничестве общих знакомых: А. И. Остермана-Толстого или Жуковского, знавшего Тютчева еще в детские годы, — см.: БЗ, 1858. № 22. С. 678) и поспешил напечатать, пока готовились чтения в литературных обществах. Текст РИ близок к окончательной редакции; он более поздний, чем текст Трудов МОЛРС и Соревн. Отзыв о переводе дал И. М. Снегирев в ОЗ: «Нельзя было не заметить очень хороших стихов „Уединение“, соч. г. Тютчева, юного многообещающего поэта» (1822. 4.10. № 25. Май. С. 279); это был первый отклик в печати на стихи Тютчева. Название «Уединение» — может быть, первоначальный вариант авторского заглавия. Перевод вольный, конец сильно сокращен. См.: Сурина Н. // Поэтика. Л., 1927. С. 149—151; Пигарев К. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962. С. 35—36; Осповат А. Л. // Изв. АН СССР. Серия литры и языка. 1986. Т. 45. № 4. С. 350—351.

Перевод В. Н. Григорьева — Бл., 1821. № 15. С. 154. Читалось в ОЛСНХ 1.IX.1821 г.

Перевод И. П. Бороздны — впервые — BE, 1823. № 13—14. С. 15. С подзаг.: «Элегия из Ламартина» и пометой: «1822 г. Февраль 8. Москва». Печ. по: Бороздна. С. 19. В огл. подзаг.: «Из Ламартина».

Перевод Н. А. Полевого — НА на 1825 год. СПб., 1825. С.ЗО (ценз, разр. 4.XII.1824 г.).

Перевод П. А. Межакова — впервые — Бл., 1824. № 8. С. 117, с подп.: «П.М-в». Печ. по: Межаков. С. 15.

Перевод А. И. Готовцевой — СО, 1826. № 5. С. 107. Помета: «1825 года, Кострома».

Перевод Р. И. Дорохова — Укр. журнал, 1825. № 10. С. 219, с подп.: «Р.Д.» и пометой: «Чугуев». Об авторстве см.: Лоаевський И. Я. // Рад. ль тературознавство, 1985. № 6. С. 49.

Перевод М. М. Меркли — впервые — ДЖ, 1833. № 10. С. 156. Печ. по: Меркли. С. 39.

Существуют также переводы, сделанные А. А. Волковым (ДЖ, 1833. № 31. С. 77) и анонимными переводчиками (СЦ на 1827 год. СПб., 1827. С. 318, с подп.: «I…8…»; Венок граций. Альманах на 1829 год. М., [1828]. С. 172). В 1822—1823 гг. в ОЛРС представлялись переводы С. И. Висковатова и Ф. М. Рубца.

П. L’HOMME. — Написано в сент.-окт. 1819 г. Ламартин впервые прочел Байрона осенью 1818 г. Наибольшее впечатление на него произвела драматическая поэма «Манфред» (1817); в частности, характеристика Байрона в начале стих. Ламартина близка к словам аббата о Манфреде (Акт. III. Сц.1): «Царит в нем страшный хаос: свет и мрак, / Возвышенные помыслы — и страсти» (пер. И. Бунина). Интерес Ламартина привлекало и «Паломничество Чайльд Гарольда» (в 1825 г. он выпустил поэму «Le Dernier chant du Pèlerinage de Childe Harold»). Ламартин выступает против байроновского богоборчества, против «сатанинской поэзии», но неприятие переплетается с искренним восхищением мощью таланта Байрона и его бунта. Аргументами против Байрона служат Ламартину многочисленные философско-поэтические клише, почерпнутые из «Опыта о человеке» (1734) А. Попа, «Ночных размышлений» (1742—1745) Э. Юнга, «Poème sur le désastre de Lisbonne» (1756) Вольтера, «De la Religion» (1742) Л. Расина и пр. Упоминание Сатаны восходит к книге II «Потерянного рая» (1667) Мильтона; представление о человеке как боге, низвергнутом с небес, но смутно помнящем о своем великом происхождении, — к «Мыслям» Паскаля (изд. 1670). Своеобразие позиции Ламартина в том, что христианское представление о греховности человека и усвоенную от Ф. Р. де Ламенне (автора книги «Essai sur l’indifférence en matière religieuse», t. 1 — 1817) убежденность в бессилии разума без веры он соединяет с деистским оптимизмом в духе «предустановленной гармонии» Лейбница и просветительской верой в бесконечное совершенствование человека.

Байрон был возмущен тем, что некий молодой француз назвал его «певцом ада» (см. его письма к Т. Муру от 1.VI и 13.VII. 1820), но позже, в 1821 или 1822 г., когда Т. Медвин перевел ему стих. Ламартина целиком, оценил его поэтическое мастерство.

308. …l’oiseau qui chante ses douleurs… — Эта перифраза толкуется двояко: либо соловей-Филомела (ср.: Вергилий. Буколики, IV, 511—515), либо лебедь (так в переводе Полежаева). Противопоставление орла как эмблемы жизни деятельной и лебедя как эмблемы жизни созерцательной — тема стих. А. В. Шлегеля «Мелодии жизни», переведенного г-жой де Сталь в книге «De l’Allemagne» (1810, изд. 1813; ч. П. Гл. 13); эта символика впоследствии широко разрабатывалась фр. поэтами 1820-х гг. В XVIII в. бытовали иные представления, и лебедю мог быть уподоблен любой поэт (ср. у Парни в стих. «Dialogue entre un poète et sa Muse», 1780, определение cygne mélodieux применительно к Вольтеру).

Athos — Афон, гора в Македонии, у древних синоним устрашающей вершины (ср., напр.: Вергилий. Энеида, XII, 701).

310. …répandu la poussière… semé… la lumière… — реминисценция из «De la Religion» (I, 55—56) Л. Расина.

…faible atome emporté… (ср. также ниже: atome pensant) — реминисценция из Вольтера, который употребляет слово «атом» в значении «человек»; см.: «Discours sur l’homme», «Poème sur le Désastre de Lisbonne» и др.

L’insecte vaut un monde… — реминисценция из «De la Religion» (I, 149 и след.) Л. Расина.

314. ce ciel d’airain — реминисценция из Ж. Расина (Гофолия. Акт. I. Сц.1).

316. Le néant te salue en naissant… — Возможно, парафраза знаменитой римской формулы: «Ave, Caesar, morituri te salutant» (Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Жизнь Клавдия, XXIII).

…ton ombre… — Ср. ниже: «La Providence à l’Homme»: «Ce soleil éclatant, ombre de ma lumière»; образ солнца как тени бога присутствует в «Манфреде» Байрона (Акт III. Сц.2) и в поэме фр. поэта Ш. Ж. Шендоле «Le Génie de l’Homme» (1807, песнь III). Кроме того, сам Ламартин в «Histoire des Constituants» (1855) ссылается на предсмертные слова Мирабо, который, указав на сияющее солнце, сказал: «Если это не Бог, то, без сомненья, его тень».

318. J’ai crié, tu n’as pas répondu… — парафраз основных мотивов Книги Иова.

Русскому читателю стих. Ламартина стало известно уже осенью 1820 г.: 22.LX будущий цензор К. С. Сербинович записал в дневнике: «Читаю Пушкина и Lamartine à Byron» (ЛН. Т. 58. С. 249). Интерес к нему усилился после смерти Байрона в 1824 г., вызвавшей широкий резонанс в русской литературе. В 1825 г. Пушкин цитирует стих. Ламартина в письме Вяземскому (от 13.VII — Пушкин. T.XIII. С. 187). Концепция стих, соотносилась с идеями, распространившимися и в русской критической литературе. В 1856 г. А. А. Григорьев указывал на него как на единственное, где поэт «признал в Байроне то, чем Байрон хотел казаться, — поэтического сатану» (Григорьев А. А. Эстетика и критика. М., 1980. С. 72).

Перевод А. И. Полежаева впервые — Урания. С. 269 (ценз. разр. 26.XI. 1825). Этот перевод Белинский считал лучшим из всех переводов Полежаева из Ламартина (Белинский. T.I. C.78). Перевод М. П. Вронченко — печ. впервые по автографу ИРЛИ (19453/CXXXб. I). Переведена только часть стих.

III. A ELVIRE. — Написано, вероятно, в 1814 г. Посвящено Антониелле Иакомино. В составе MP начиная с 9-го изд. Тема поэта, дарующего бессмертие тем, о ком он пишет, — поэтическое клише со времен античности. О происхождении имени Эльвира бытуют разные предположения; источник его находят у Оссиана (искаж. Эвиралин — имя жены легендарного барда), у Экушара-Лебрена («Elvire et Azor»), у Парни («Coup d'œil sur Cythère»).

322. Anio — Аниен, река в Сев. Италии, на которой стоял г. Тибур (ныне Тиволи).

Cinthie — Кинфия, поэтическое имя возлюбленной Проперция, просившей похоронить ее на берегу Аниена (Элегии, IV, 7).

Vaucluse — Воклюз, поместье близ Авиньона, где периодически жил Петрарка.

Eléonore — Элеонора д’Эсте, сестра феррарского герцога Альфонса И, возлюбленная Т. Тассо.

324. maître de la lyre. — По мнению П. M. Массона (1913), имеется в виду Парни.

…comme tout change ou meurt dans la nature? — Ср.: Гораций. Оды, IV, 7.

…l’engloutit tout entière… — возможно, реминисценция (от противного) из Горация (Оды, III, 30, 6).

Перевод П. Г. Сиянова — впервые — Славянин, 1830. № 6. С. 461—462. Перевод А. А. Волкова — МТ, 1825. № 6. С. 89. Печ. по: Сочинения в прозе и в стихах. Труды ОЛРС. 4.VI. М., 1826. С. 244. Перевод И. П. Бороздны — Бороздна. С. 45.

IV. LE SOIR. --Написано, вероятно, в мае-июне 1819 г., одновременно со стих. «Le Souvenir». Восьмисложные четверостишия — популярный размер фр. «чувствительной» поэзии; популярна здесь была и тема возвращения возлюбленного или возлюбленной после смерти.

Перевод Н. Грекова — впервые — МТ, 1825. № 22. С. 161. Перевод В. Н. Григорьева — Бл., 1822. № 7. С. 275. Перевод И. П. Бороздны — BE, 1824. No И. С. 224. Помета: «С. Медведов. 1823 года 16 декабря». Перевод А. Н. Глебова — НА на 1826 год. СПб., 1825. С. 73. Перевод А. И. Полежаева — Полежаев-1832. С. 125. Вольный и сокращенный перевод. Перевод M. M. Меркли — ДЖ, 1833. No49—50. С. 137. Печ. по: Меркли. С. 14. Существует также перевод П. Г. Сиянова «Вечер. (Из Ламартина)» (В альбом княжне Ал… Евгр… Мышецкой) // Славянин, 1828. № 24. С. 428. Помета: «Дехтярна».

V. L’IMMORTALITÉ. — Написано в середине ноября 1817 г., незадолго до смерти Жюли Шарль, и тогда же послано ей в письме. В числе источников — «Федон» Платона, «Мысли» Паскаля (194-я мысль по классификации Бруншвига), «Ночные размышления» Юнга, монолог Катона из одноименной трагедии Дж. Аддисона (1713), переведенный Вольтером («Lettres philosophiques», письмо 18); «Profession de foi du vicaire savoyard» и «Julie, ou La Nouvelle Héloïse» Руссо (см., напр., последнее письмо Юлии к Сен-Пре).

330. Ô moitié de ma vie! — См. прим. к Бертену (I, VI). С. 624.

332. le troupeau d’Epicure — слова Горация (Послания, 1, 4, 16); Эпикур (341—270 до н. э.) считал, что душа материальна и смертна.

…du cerveau nouvellement décrit… — намек на Франца Йозефа Галля (1758—1828), создателя френологии (в апреле 1813 г. Ламартин писал своему другу Э. де Вирье, что собирается слушать лекции Галля в парижском Атенее). В более широком смысле Ламартин подразумевает взгляды философов-«идеологов», убежденных материалистов.

…quand je verrais dans les célestes plaines… / Seul je serais debout… — Cp.: Гораций (Оды, III, 3, 7—8); вторая из этих строк Горация — эпиграф к XIX стих. MP «Le Génie».

334. …la nature est ton temple! — Ср.: А. Поп, «Всеобщая молитва» (1738, фр. пер. Лефрана де Помпиньяна, 1739), «De la Religion» Л. Расина и «Ночные размышления» Юнга в переводе Летурнера (ночь XX). Ламартиновское восприятие мира как храма имеет немало общего с пантеизмом, чуждым ортодоксальному католицизму (в 1836 г. поэма Ламартина «Jocelyn» была внесена Римской курией в список запрещенных книг именно за близость к пантеизму).

Перевод Ал. Норова — впервые — НЛ, 1824. Октябрь. С. 181, с подп.: «Норов младший». Посвящено, по-видимому, Авр. С. Норову (менее вероятно — В. С. Норову, будущему декабристу). Перевод Д. И. Хвостова — Полн. собр. стих, графа Хвостова. Переводы. СПб., 1830. Т. 6. С. 68. Читалось в ОЛРС 23. V. 1821 г.

VI. LE VALLON. — Начато, вероятно, в августе 1819 г. в Эксе, окончено в сент.-окт. того же года в Милли.

338. J’ai… trop aimé dans ma vie… — Ср.: Парни. Poésies erotiques, IV, XIV.

L’amour seul est resté… — Ср.: Парни. Poésies erotiques, IV, XI (см. коммент. к этой элегии).

340. …l'écho qu’adorait Pythagore… — Учение Пифагора (2-я пол. VI в. — нач. V в. до н. э.) проповедовало веру в музыкально-математическое устройство космоса и считало игру на лире способом приобщения к гармонии вселенной. Ламартин мог заимствовать эти сведения из стихотворного «Essai sur l’astronomie» (1789, изд. 1807) Ж. П. Л. де Фонтана и из «Génie du christianisme» Шатобриана (Ч. II. Кн. III. Гл. 4).

Мотивы этого стих., по-видимому, отразились в стих. Пушкина «Я возмужал среди печальных бурь» (1834). См.: Мерлин В. В. // ВПК. Вып. 20. Л., 1986. С. 174—177.

Перевод А. П. Буниной — Соревн., 1823. Ч. XXIV. Кн. 2. С. 159. Читалось в ОЛРС в 1823 г. Перевод П. Межакова впервые — Памятник отечественных муз… на 1828 год. СПб., 1828. С. 252 (ценз. разр. 21. XII. 1827). Печ. по: Межаков. С. 43. Метроритмическая форма восходит, по-видимому, к «Песне» («Отымает наши радости…»; опубл. 1822) В. А. Жуковского (перевод стих. Байрона «Стансы на музыку»). Существует также перевод А. А. Волкова (ДЖ, 1833. № 27. С. 13).

VIII. LA PROVIDENCE À L’HOMME. --27. V. 1819 г. Ламартин писал графу де Сен-Мори, что накануне «против воли» (согласно автокомментарию 1849 г., по настоянию матери) закончил стих., где восславляет провидение, — опровержение «Ode sur le malheur», написанной сразу после смерти Жюли Шарль и вошедшей в MP под номером VII и заглавием «Le Désespoir». Во 2-м издании MP эти два стих, разделяла страница, где автор называл их «наброском поэмы об Иове» (в обоих стих, много реминисценций из Книги Иова). История Иова — человека, возроптавшего на Бога, близка Ламартину, поскольку его часто посещали сомнения в разумности миропорядка и доброте создателя. Его вера — «очищенное христианство» в духе Руссо, эмоционально окрашенный деизм, чуждающийся официальной религии. В период создания MP Ламартин — человек неверующий, но тянущийся к вере (анализ такого душевного состояния, оказавший на Ламартина огромное влияние, дан в «Essai sur l’indifférence…» Ф. Р. де Ламенне).

Русский перевод «Отчаяния» не обнаружен; возможно, его и не существовало.

Перевод А. И. Полежаева — впервые — Полежаев-1832. С. 85, с цензурной купюрой с. 54—58. Точная дата создания перевода не установлена. В сб. 1832 г. помещено перед стих. «Провидение» (1828), в котором звучит тема «отчаяния», приводящего героя на грань самоубийства; как и «Le Désespoir» Ламартина, оно содержит мотив вызова божеству, но заканчивается темой просветления и выхода из кризиса. «Провидение» — оригинальное стих. Полежаева, тесно связанное с другими стихами 1828 г. («Ожесточенный», «Осужденный», «Живой мертвец») со сквозной темой атеизма, одержимости «демоном» и пр. Возможно, что в изд. 1832 г. Полежаевпроизвел циклизацию стихов вслед за Ламартином и по его модели, но с иной духовной биографией лирического героя (см. вступит. ст. С. 47—48). Перевод Н. И. Надеждина — BE, 1828. № 8. С. 293.

IX. SOUVENIR. — Написано в мае-июне 1819 г.; по размеру, колориту и кругу источников и ассоциаций близко к «Le Soir».

Перевод П. А. Вяземского впервые — НА на 1826 год. СПб., 1825. С. 85. Печ. по: Вяземский. Т. III. С. 417. Датируется 1820 г.; первый известный перевод элегий Ламартина на русский язык. 12. XII. 1820 г. Вяземский, находясь в Варшаве, просил А. И. Тургенева вернуть ему список этого стих. (ОА. Т. II. С. 119).

Перевод П. Г. Волкова — Бл., 1823. № 16. С. 264. Перевод А. Д. — BE, 1825. № 21. С. 3—6. Помета: «1824 г. Декабря 30. С. Г.». Переводчик не установлен. Перевод И. Е. Великопольского — СЦ на 1827 год. СПб., 1827. С. 307. Существует также перевод Н. Карцева «Воспоминание. (Подражание Ламартину)» // Атеней, 1829. № 4. С. 398, и более поздний перевод Траума (И. Бочарова) — БдЧ, 1838. Т. 29. С. 7. Первую строфу варьировал В. И. Туманский («Моя любовь», 1824).

XI. L’ENTHOUSIASME. — Две первые строфы написаны в 1817 г.; ими начинался первоначальный вариант медитации X «Ode» (или «Ode aux Franèais»); остальные — в 1819 г. Стих, написано традиционным одическим размером; по позднейшему авторскому определению — ода. Отсюда многочисленные классические клише и реминисценции, почерпнутые из Горация, Вергилия и, особенно, из оды Ж.-Б. Руссо «Au comte De Luc» (Odes, III, l), a также из стихов Фр. Мануэля де Нашименто (см. коммент. к «La Gloire»). Однако содержание стих. — элегическое, на что указывает, среди прочего, полемика с классиком жанра оды Пиндаром в стихах 41—50. Слово «энтузиазм» в 1810-е гг. было ключевым в трудах Ж. де Сталь и ее единомышленников, где означало бескорыстный порыв души к идеалу. Ламартин употребляет его в более классическом значении — как творческий восторг, вселяющийся в поэта, создающего оду; ср. вселение бога в душу жрицы-прорицательницы у Вергилия (Энеида, песнь VI) и чувства одического поэта у Буало в «Ode sur la prise de Namur» (1693): sainte ivresse y Буало и sainte horreur y Ламартина.

352. Ainsi, quand l’aigle du tonnerre… — Первая строка повторяет начало оды Горация «К Риму» (IV, 4), содержание которой, однако, далеко от стих. Ламартина; начинать оду со сравнения вошло в традицию со времен Пиндара (см.: Гаспаров М. Л. // Пиндар. Вакхилид. Оды. М., 1980. С. 366—372).

356. Егух… Styx… — Эрике (ныне Сан-Джулиано), гора на о. Сицилия, названная, согласно преданию, по имени сына Венеры Эрикса. У Гомера (Илиада, I, 44—46) Аполлон спускается в гневе с горы, но не с Эрикса, а с Олимпа. Упоминание Стикса — результат контаминации с мифом об Ахилле, которого окунали в воды Стикса, дабы сделать неуязвимым.

…Мепшоп… — Сравнение поэта с египетской статуей Мемнона, издающей мелодичные звуки под лучами восходящего солнца, — настолько традиционный образ, что Мольер, создавая пародию на прециозный стиль, вложил его в уста комического персонажа Тома Диафуаруса (Мнимый больной, 1673. Акт П. Сц. 5).

La gloire est le rêve d’une ombre… — Сознательная реминисценция из Шекспира: «самая сущность честолюбца — всего лишь тень сна!» (Гамлет. Акт П. Сц. 2; пер. Б. Л. Пастернака); ср. сходное определение славы со ссылкой на Шекспира в письме Ламартина к Женуду от 26. VI. 1819 г.

Перевод Д. И. Хвостова — Полн. собр. стих, графа Хвостова. Переводы. СПб., 1830. Т. 6. С. 75. Читалось в ОЛРС 6. П. 1822 г. Перевод Д. И. Новикова впервые — Славянин, 1828. № 10. С. 384, с подп.: «Дм….и H…..в» и пометой: «Москва». Печ. по: [Новиков Д. И.] Песни золотого рожка. Отысканная рукопись неизвестного сочинителя. М., 1828. С. 29. В огл.: «Из Ламартина, вольный перевод». Переведено (очень вольно) немногим более половины стих., причем опущена или изменена очень существенная для его концепции часть, содержащая противопоставление поэтов одержимого вдохновением и спокойно-«бесчувственного». Апология «Дружбы», характерная для эпигона сентиментальной элегической школы, прямо противоречит тексту Ламартина (ср.: «Je veux le garder pour aimer» и «Любви восторг мой не отдам» в русской вариации). Строки «Son enthousiasme paisible ~ Ne retombe jamais du ciel» цитировал Кюхельбекер как характеристику элегического поэта («О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие», 1824; см.: Кюхельбекер. С. 454—455).

XII. LA RETRAITE. — Написано в конце августа 1819 г. В составе MP начиная со 2-го изд. Посвящено Ясенту Рамберу, барону де Шатильону (1758--?). Согласно позднейшему автокомментарию, Ламартин и двое его друзей, катаясь на лодке, были застигнуты бурей и оказались на острове, в замке г-на де Шатильона, с которым прежде не были знакомы. Некоторые мотивы этого стих., адресат которого — философ-эпикуреец, носитель традиций XVIII в., близки пушкинскому посланию «К вельможе» (1830). Ср.: L’azur calme et serein du beau soir de ta vie — Свой долгий ясный век…; Tu vois qu'… en cet univers / Dans un ordre étemel tout passe et rien ne change… — И видишь оборот во всем кругообразный; …rien, excepté nos amours, / N’y mérite un regret du sage… / cet heureux coin de terre / Renferme tes amours, tes goûts et tes plaisirs — Ты понял жизни цель: счастливый человек, для жизни ты живешь…, и наконец, венчающий оба стихотворения образ пристани, позволяющей на время укрыться от тягот жизненного пути.

358. …sots préjugés que l’erreur déifie… — Обращаясь к представителю «века Просвещения», Ламартин охотно употребляет понятия, широко распространенные в эпоху Вольтера: «предрассудки», «заблуждения», «светоч наук» и проч.

…secret ignoré du vulgaire… — Ниже Ламартин перечисляет приметы горацианского идеала уединенной счастливой жизни в «уголке» на лоне природы.

Перевод И. П. Бороздны — впервые — МТ, 1826. № 3. С. 119. Помета: «Село Медведов. 1825 г. Июля 18». Посвящен Г. Г. Кулябке-Корецкому, адресату нескольких стих. Бороздны. Перевод Д. П. Глебова — Лит. музеум на 1827 год. М., 1827. С. 272 (ценз. разр. 28. XII. 1826 г.). Печ. по: Глебов. С. 251. Существует перевод А. А. Волкова (ДЖ, 1838. № 48. С. 121).

XIII. LE LAC. — Написано в сент. 1817 г. в Эксе, на берегу озера Бурже, где Ламартин через год после знакомства с Жюли Шарль тщетно ждал ее приезда. Тема возвращения поэта в места, где он некогда был счастлив, распространена в элегической поэзии (см., напр., «Elégie IX» Парни), однако основной литературный источник стих. Ламартина — «Julie, ou La Nouvelle Héloïse» (4. IV, письмо 17).

362. l’océan des âges — поэтическое клише 2-й пол. XVTII в.; см., напр., у Леонара в «Les Saisons» (песнь 2) и у Мануэля (см. о нем коммент. к «La Gloire»).

О Temps! suspends ton vol… --цитата из последней строфы широко известной (в том числе и в России) «Ode sur le temps» (1762) A.-Л. Тома (1732—1785).

364. Aimons donc…! — Традиционный эпикурейский мотив (ср. «A mes amis» Парни), восходящий к Горацию (Оды, I, 9 и I, 11). Впрочем, эта же тема активно разрабатывалась и в христианской религиозной традиции (см.: Lamartine-1968. P. 557—558).

Tout dise: us ont aimé! — Возможно, реминисценция из «Poésies erotiques» (II, 12) Парни. Влияние последней строфы различимо в творчестве

B. Гюго («Chant du crépuscule», XXTV; «Les Rayons et les ombres», XXXIV) и А. де Мюссе («Souvenir»). Мюссе засвидетельствовал популярность «Le Lac» в стих. «Lettre à M. de Lamartine» (1836): «Qui de nous, Lamartine, et de notre jeunesse, / Ne sait par cœur ce chant, des amants adoré, / Qu’un soir, au bord d’un lac, tu nous as soupiré?»

Перевод M. П. Вронченко печ. впервые по автографу ИРЛИ (19.453 / СХХХб. I). Помета: «Ост. 1822. Май».

Перевод И. И. Козлова — впервые — СО, 1821. № 49. С. 127, с подп.: «И. К-ъ» и примеч. издателей: «Не надобно, кажется, сказывать почтенным читателям „С<ына> О<течества>“, что сие прекрасное стихотворение есть подражание Ламартину и написано меланхолическим певцом элегии К Светлане, напечатанной в № 44 нашего журнала. Сладость стихов и глубокое чувство горести сохранено в переводе страдальцем-поэтом». «Ночь на реке» — одно из первых известных стихотворений Козлова и первое его обращение к Ламартину; в свой сборник 1833 г. поэт его не включил. Перевод посвящен Александру Ивановичу Тургеневу (1784—1845), близкому другу Жуковского, Вяземского, А. А. Воейкова («Светлана»), Пушкина и самого Козлова; в ноябре или декабре 1821 г. Тургенев послал его Вяземскому (ОА. Т. П. С. 230, 520).

Перевод А. А. Волкова — МТ, 1825. № 8. С. 279.

XIV. LA GLOIRE. — Написано между концом дек. 1816 и нач. мая 1817 г. Посвящено Франсиско Мануэлю де Нашименто (1734—1819), португальскому поэту, переводчику Мильтона, Попа, Лафонтена, Мольера, Вольтера. В 1788 г. он был арестован инквизицией, но сумел бежать во Францию и до самой смерти жил в Париже, где с ним и познакомился Ламартин. 19. XII. 1817 г. Ламартин читал в Маконской академии «La Gloire», а 28. III. 1818 г. — свою заметку о Мануэле. Под загл.: «Stances à un poète portugais exilé» «La Gloire» впервые опубл. в 1818 г. в 5-м томе собр. соч. Мануэля (Париж, 1817—1819, т. 1—11, на португ. яз.; однотомник Мануэля во фр. пер. А. Сане вышел в Париже в 1808 г.). Тема стих, (противопоставление славы земному благополучию) и рисунок строфы восходят к стихам Мануэля.

366. filles de Mémoire — музы, дочери богини памяти Мнемосины.

…ce vieillard — Гомер.

Le Tasse, brûlé d’une flamme fatale… — Несчастная любовь к Э. д’Эсте (см. коммент. к с. 322) привела Т. Тассо к душевному заболеванию; в 1579—1586 гг. он находился в Феррарской лечебнице для душевнобольных.

368. la palme triomphale. — Папа римский Климент VII решил в честь Тассо возобновить древний обычай короновать поэтов на Капитолии, однако Тассо скончался совсем незадолго до церемонии.

Перевод М. П. Загорского — впервые — ПЗ на 1824 год. СПб., 1824. C. 194 (ценз. разр. 20.XII.1823 г.).

XVI. LA PRIÈRE. — Начато в июле 1819 г., когда Ламартин гостил в г. Шамбери (Савойя); закончено, по-видимому, в сент.-окт. того же года. В стих, проповедуется религия «сердца и разума». Один из главных источников — «Всеобщая молитва» (1738) А. Попа. Тема заката, пробуждающего меланхолию и религиозное воодушевление, характерна для англ. «кладбищенской поэзии»; во Франции она была развита Ж.-Ж. Руссо, Бернарденом де Сен-Пьером, Шатобрианом и к нач. ХГХ в. стала своеобразным клише (ср. поэмы Ж. Ф. Милю «Le Printemps d’un proscrit» (1803), Г. Легуве «Mélancolie» (1798) и др.).

370. mon intelligence — зд. не рассудок, но чутье, «ум сердца».

Ame de l’univers, Dieu, père, créateur… — Ламартин, понимавший религиозное чувство неортодоксально, соединяет пантеизм с деизмом.

372. sans avoir besoin d’entendre ta parole — мысль, близкая руссоистскому исповеданию веры, согласно которому человек не нуждается в священных книгах, поскольку творец запечатлел все свои заветы в Природе.

…de remonter à sa source enflammée. — Образ души, стремящейся к небу, восходит к Платону (ср. коммент. к «L’Immortalité»), ср. также «Génie du christianisme» (4.1. Кн. VI. Гл. I) Шатобриана. Идея огненного происхождения души восходит, вероятно, к «Ночным размышлениям» Юнга (пер. Летурнера, ночь XII).

…quand la nuit… / Mon âme, de plus près, adore ta présence… — Тема, подробно развитая в «Ночных размышлениях» Юнга (пер. Летурнера, ночь XII).

Перевод Д. П. Глебова — впервые — НЛ, 1823. № 35. С. 140, с подп.: « -ов» и подзаг.: «Подражание Ламартину». Печ. по: Глебов. С. 7. В книге прим. переводчика: «Сие стихотворение по своему содержанию, без сомнения, принадлежит к духовным элегиям; оно заимствовано мною из Ламартина. Глубокие чувствования, высокие мысли, сила выражений суть неоспоримая принадлежность автора „Поэтических размышлений“. Жаль только, что в порыве пламенного воображения он увлекался; но сия пиэса проникнута небесным упованием истинного христианина. В сем слабом подражании я старался, сколько мог, сохранить главное основание подлинника» (С. 279).

Перевод С. Гельфрейха — Опыты в словесности. С. 241.

XVII. INVOCATION. — Написано в окт. 1816 г. в Эксе, после знакомства с Жюли Шарль. Толчком к созданию стихотворения послужила фраза о женщинах, которые кажутся сосланными на землю с небес, записанная другом Ламартина Луи де Винье в блокнот Жюли 20. X. 1816 г. Любовь ангела к смертному существу, присутствующая здесь на уровне метафоры, сделалась вскоре сюжетообразующей в романтической литературе (ср. поэмы Т. Мура «Любовь ангелов», 1823, и А. де Виньи «Eloa», 1823).

Перевод И. П. Бороздны — Бороздна. С. 51. В огл. подзаг.: «Из Ламартина». Перевод В. Н. Григорьева — Бл., 1821. № 17 и 18. С. 263, сподп.: «С франц. В. Гр.». Читалось в ОЛСНХ 6. X. 1821 г. Перевод Гамалеи — НЛ, 1822. № 12. С. 191. С пометой: «Фклн. 13-го июля, 1822 года». Перевод А. Д. — BE, 1824. № 24. С. 304. Помета: «Село Гус. 1824 г. ноября 22». Переводчик не установлен. Перевод И. Е. Тюрина — Зимцерла. Поэзия. С. 24. Перевод сподп.: Кн.****й — ДЖ, 1831. № 18. С. 75—76. Переводчик не установлен. К строке 14 прим.: «Одного стиха нет и в оригинале». Существует также перевод: Б……ский. (Бобановский?) «Призвание (Из Ламартина)» // Заволжский муравей (Казань), 1832. № 9. С. 488.

XVIII. LA FOI. — Написано, вероятно, летом 1818 г. под влиянием только что прочитанной книги Ф. Р. де Ламенне «Essai sur l’indifférence en matière religieuse».

376. Salut, nouveau séjour… / Salut, sacré flambeau… — Ср. коммент. к «Ode IX, imitée de plusieurs psaumes» Жильбера.

Terre, berceau de l’homme, admirable palais — Ср. в «Ode…» Жильбера: «Ciel, pavillon de l’homme, admirable nature».

378. Zenon — См. коммент. к «Tel j'étais autrefois…» Шенье; Ламенне в «Essai…» критикует стоицизм и эпикуреизм, отнимающие у человека надежду.

380. Au grand flambeau du jour vas-tu te réunir? — Намек на теории стоиков, которые утверждали, что основа мира — огонь, или эфир, душа же есть «огневидное дыхание», часть огненного целого, и после смерти человека вновь воссоединяется с этим целым.

…mourant lorsque l’homme est détruit… — намек на философию эпикуреизма, согласно которой душа материальна и состоит из атомов особого свойства, а потому смертна, как и тело.

…tu crains de vivre et trembles de mourir. — Ср. в «Сиде» Корнеля (Акт II. Сц. 2): «Es-tu si las de vivre? — As-tu peur de mourir?»

382. Platon à Sunium — Беседы о сущности божественного, которые Платон ведет с учениками во время прогулки на мыс Сунион, изображены в −59-й главе романа Ж. Ж. Бартелеми «Voyage du jeune Anacharsis en Grèce vers le milieu du IV^e siècle avant l'ère vulgaire» (1788).

…le mercenaire… reèoit son salaire… — Ср.: Книга Иова (7: 2—3).

Перевод А. Мейснера — Стихотворения Алексея Мейснера. М., 1836. С. 177. В огл.: «Из Ламартина».

XXI. LE GOLFE DE BAÏA. — Написано, по-видимому, летом 1814 г., одновременно со стих. «A Elvire». В прим. к 48-й строке (впервые — 3-е изд. MP, янв. 1824) Ламартин датировал стих. 1813 г. ради того, чтобы фраза о бесчестных кесарях, поработивших Италию, читалась как относящаяся к Наполеону, а не к австрийцам.

386. Baïa — Байя, город близ Неаполя, в древности аристократический курорт; эти места служат меланхолическим фоном действия в романе Ж. де Сталь «Corinne» (1807. Ч. XIII) и в эпопее Шатобриана «Les Martyrs» (1809. Кн. 5). Ламартин был в Байе 9 и 29. XII. 1811 г.

dans le sein de Thétis… — перифрастическое обозначение моря; Ламартин смешивает морскую нимфу Фетиду (Thétis) с Тетией (Téthys), женой бога Океана, всеобщей матерью, давшей жизнь всему сущему. Начиная с 1826 г. в этом месте печатается Téthys.

388. La mélancolie / S’asseoit… recueillie… — традиционное аллегорическое изображение меланхолии (берущее начало в знаменитой гравюре Дюрера) с постоянным эпитетом recueillie — одно из преромантических клише (встречается у Баур-Лормиана, Лагарпа, Делиля и проч.).

Ton empire est tombé. — Меланхолические сожаления о раздробленности Италии восходят, возможно, к роману итал. писателя У. Фосколо «Последние письма Якопо Ортиса» (1798, оконч. изд. 1816).

Horace… Properce… Tibulle. I. — Гораций, хотя и бывал в Байях, предпочитал этому роскошному курорту свое скромное сабинское поместье (см.: Оды, II, 18,13—22); Проперций также называл Байи «развратными» (Элегии, I, 11) и призывал свою возлюбленную Кинфию уехать оттуда; Тибулл коротко упоминает «байские священные струи» (III, 5, 4). Имена этих римских поэтов упомянуты здесь скорее как символы ушедших времен.

L’asile où vint chanter le Tasse… — T. Tacco, выпущенный из лечебницы для душевнобольных, скитался по разным городам; в Неаполе он был с почетом принят в монастырях Монте-Оливето и Сан-Северино, но умер не в этих краях, а в Риме.

390. Ainsi tout… passe… sans laisser plus de traces… tout s’efface… — Cp. IV духовное песнопение Ж. Расина («Leur gloire fuit et s’efface / En moins de temps que la trace / Du vaisseau qui fend les mers») и финал стих. Парни «Vers sur la mort d’une jeune fille».

Перевод Д. П. Ознобишина — Соревн., 1823. Ч. 22. Кн. I. С. 80, с цензурной купюрой и изменениями. Печ. по автографу (ИРЛИ. Ф. 213. № 22. Л. 28 об. — 30). Перевод И. Е. Тюрина — МТ, 1826. № 5. С. 126, с пометой: «Рязань. 1825» и прим. издателя: «Перевод из Ламартина. Один из первых опытов юного поэта, которому желаем дальнейших успехов».

XXII. LE TEMPLE. — Дата создания неизвестна; в янв. 1818 г. текст был уже у друга Ламартина Э. де В ирье. Неясно и к кому обращена элегия; слова об «иных берегах» отсылают к неаполитанке Антониелле, а общий тон — к Жюли Шарль.

392. …je ne rougis plus du feu qui me consume… — Мотив очищающего огня любви восходит, возможно, к «Julie, ou La Nouvelle Héloïse» (ч. I, письмо 50); в романе Руссо есть параллель и к финалу элегии (ч. I, письмо 26).

Перевод Ал. С. Норова — Урания. С. 111. Перевод В. Розальон-Сошальского — Опыты в словесности. С. 254. Перевод сильно сокращенный.

XXV. ADIEU. — Написано в 1815 г. во время вынужденной эмиграции в Швейцарию и Савойю в период Ста дней. Ламартин гостил в Бисси (долина Шамбери) у полковника де Местра, дяди своего товарища по коллежу Луи де Винье; к этим гостеприимным хозяевам и обращено стих., созданное по возвращении во Францию.

398. sans crainte et sans espérance… — Ср.: Гораций. Послания, I, 6, 9-- 10; Оды, II, 16, 15—16.

Перевод И. Е. Тюрина — ДЖ, 1825. № 21. С. 95. В примечании название местности ошибочно принято за фамилию адресата.

Перевод И. П. Бороздны — BE, 1825. № 2. С. 132. С подзаг.: «Вольный перевод из Ламартина» и пометой: «15 декаоря 1821 года. С. Медве-дов». Печ. по: Бороздна. С. 37, в огл. подзаг.: «Подражание Ламартину». Упоминание Десны — автобиографическая деталь, введенная переводчиком.

XXVII. LE CHRÉTIEN MOURANT. — Написано в конце апреля 1819 г. в Париже, после тяжелой болезни. Восходит к стих. А. Попа «Умирающий христианин к своей душе» (1713); различимы в стих, и следы чтения Ламенне.

Перевод И. П. Бороздны — впервые — BE, 1827. № 7. С. 209, с пометой: «Село Медведев». Печ. по: Бороздна. С. 17. В огл. подзаг.: «Из Ламартина». Перевод В. Н. Олина — РИ, 1822. № 20. 23.1. С. 80. Подробный разбор этого перевода — там же. № 45. 18. П. С. 177—180 (подп.: Усолец <М. С. Щулепников>). Перевод А. А. Волкова — ДЖ, 1824. № 13. С. 17. Перевод П. Г. Сиянова — Славянин, 1830. № 1. С. 70, с пометой: «Вологда». Существует также перевод В. Мальцева «Умирающий христианин (Из Ламартина)» // Сочинения в прозе и в стихах. Труды МОЛРС. Ч. VI. М., 1826. С. 221:

XXIX. L’AUTOMNE. — Написано в дек. 1819 г. Трактовка осени в стих, сочетает классическое восхищение праздником, пиром природы с меланхолическим сожалением о природе увядающей (см. коммент. к «La Chute des feuilles» Мильвуа).

402. C’est l’adieu d’un ami, c’est le dernier sourire… — Преромантическое клише, встречающееся в «Jour des Morts à la campagne» (1795) Фонтана, «L’Homme des champs» (1800, песнь II) Делиля, «De l’Allemagne» (4. П. Гл. 28) Ж. де Сталь.

…mon âme… / S’exhale comme un son triste et mélodieux — «Музыка сфер в ушах умирающего» и уподобление души человека перед кончиной музыкальному инструменту — распространенный мотив романтической литературы, в частности немецкой (см.: Эстетика немецких романтиков. М., 1987. С. 51, 574). Во фр. элегической традиции близкий мотив использован в финале «Le Bûcher de la Lyre» Мильвуа.

Перевод П. А. Межакова — Межаков. С. 63. Перевод Н. Д. — BE, 1825. № 20. С. 277. Помета: «1824 г. Сентября 2. С. Г.». Переводчик не установлен. Перевод М. М. Меркли. — Меркли. С. 88.

NOUVELLES MÉDITATIONS POÉTIQUES НОВЫЕ ПОЭТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

III. SAPHO. — По-видимому, начато в 1815, а окончено в 1819 г. По преданию, использованному Овидием в XV героиде «Сафо к Фаону», древнегреч. поэтесса Сафо (VII в. до н. э.) покончила с собой из-за несчастной любви к прекрасному юноше Фаону. «Элегией, или героидой» называл свое стих, в позднейшем комментарии и Ламартин. В XVIII в. античный жанр героиды — вымышленного стихотворного послания мифологических или литературных героев — благодаря «Посланию Элоизы к Абеляру» А. Попа пережил новый расцвет, однако в ХГХ в. он выглядел архаично. Тема любви Сафо к Фаону использовалась в элегич. традиции неоднократно: «Lettre de Sapho à Phaon» Блен де Сенмора, 1766, стих. Парни «Le Promontoire de Leucade» и др..; некий Л. Горе из Монпелье в 1805 г. выпустил поэму о Сафо в 50 элегиях (см.: Potez. P. 362—366).

Перевод фрагмента элегии за подп.: «Н. Р.» (псевдоним удовлетворительному раскрытию не поддается) — Гирланда, 1831. Ч. I. № 3. С. 82.

VI. L’ESPRIT DE DIEU. — Написано в марте 1822 г. Посвящено Л, де Винье (см. коммент. на с. 663). Источники — диалог Платона «Ион» (533 е — 534 с), речение из Евангелия от Иоанна (3:8) и — для второй части стих. — ветхозаветный эпизод борьбы Иакова с Богом в образе ангела (Бытие, 32:24—32).

406. On dit que la bouche d’Orphée… — По Вергилию (Георгики, IV, 523—527) и Овидию (Метаморфозы, XI, 50—53), голова растерзанного вакханками певца Орфея, брошенная в воды реки Гебр, продолжала что-то жалобно шептать.

410. Nous ne sommes… / Qu’un instrument mélodieux. — Заветная мысль Ламартина; ср. его письмо графу де Сен-Мори от 26.VI. 1819 г.: «Нужно писать, как дышишь — сам не зная почему, просто оттого, что не дышать невозможно» (Lamartine A. de. Correspondance. P., 1873. T. 2. P. 381) — или стих. «Le Poète mourant», стоящее во 2-м изд. NMP перед «L’Esprit de Dieu»: «Je chantais, mes amis, comme l’homme respire, / Comme l’oiseau gémit, comme le vent soupire, / Comme l’eau murmure en coulant…» Эту строфу Пушкин вспомнил в письме к брату от янв. (после 12) — начала февр. 1824 г.; ее отзвуки различимы в стих. «Поэт идет, открыты вежды…» (в составе «Египетских ночей»).

Перевод А. И. Полежаева впервые — BE, 1826. № 2. С. 81, с подл.: «А.П.». В изд.: Полежаев-1832 (с. 118) вошло под загл.: «Восторг». Сохранился автограф стих. (ГПБ) с зачеркнутым посвящением Л. А. Якубовичу и пометами цензора. Уже после выхода изд. 1832 г., в 1838 г. неизвестным лицом была предпринята попытка перепечатать это стих, анонимно; текст был отправлен в духовную цензуру и запрещен как противоречащий православной ортодоксии («г-н сочинитель <…> смешивает истину божью с прикрашенною человеческою ложью»). Есть основания предполагать, что из петербургского изд. NMP (1823) это стих, было исключено русской цензурой (оно в книге отсутствует). См. коммент. Н. Ф. Бельчикова (Полежаев А. И. Полн. собр. стих. Л., 1939. С. 448—449) и В. Киселева-Сергенина (Полежаев-1987. С. 553—554; данные этих комментариев в дальнейшем используются без специальных ссылок). Лукьян Андреевич Якубович (1805—1839), которому было посвящено стих., — поэт, близкий друг Полежаева.

407. Огонь небесный вдохновенья… — В русской поэзии 1820—1830-х гг. традиционная формула; однако вариация ее в стихах Л. А. Якубовича, вероятно, восходит к данному стиху. Ср. в его стих. «Водопад» (1833): «Огонь божественный души» (о поэте), в стих. «Шекспир» (1833): «Почти, о человек, поэта поклоненьем: / В нем проявился Бог небесным вдохновеньем» — Стихотворения Лукьяна Якубовича. СПб., 1837. С. 15, 23.

Сойди же, грозный иль отрадный, / О, вестник бога и небес! — Эти стихи были отмечены как неприемлемые в заключении духовной цензуры.

Разочарованный и хладный… и т. д. — Автобиографическая интерполяция, далеко отступающая от оригинала.

Сей гость, сей дух — есть самый бог. — Помета цензора в автографе: «Восторг есть самый бог — это уж слишком грешно». Эти стихи были отмечены и в отзьше духовной цензуры (вместе с двумя следующими, 43—44, стихами и концовкой, начиная со стиха: «И с ним боролся <.. .> божий дух»).

VII. BONAPARTE. — Написано (либо окончено) 24.VI. 1823 г. (дата в рукописи). Позже Ламартин утверждал, что стих, написано весной 1821 г., непосредственно под влиянием известия о смерти Наполеона (5.V.1821); меж тем истинным толчком к созданию стих, явилось чтение в феврале 1822 г. оды итал. писателя А. Мандзони «5 мая» (перечень заимствований Ламартина из этой оды см.: Séché. P. 147 и след.).

412. Tanaïs — древнее название Дона (намек на войну с Россией).

Cédar — Кедар, сын Измаила, основатель одноименного города в Аравии (намек на Египетскую кампанию Наполеона).

ces deux grands noms… — два великих завоевателя древности, Александр Македонский и Юлий Цезарь.

D’un peuple de Brutus la gloire te fit roi… — Имеется в виду завоевание Наполеоном Италии.

Ce siècle… — XVIII век, завершившийся Великой французской революцией.

418. le corps d’une victime. — Имеется в виду беззаконный расстрел Наполеоном герцога Энгиенского (1772—1804), наследника рода Конде — одной из ветвей королевского дома Бурбонов.

la trace de sang sous son doigt renaissait. — Ср.: Шекспир. Макбет (Акт V. Сц.1).

420. Entre Marius et César. — Марий (157—86 до н. э.), талантливый римский полководец, был, однако, посредственным и жестоким политиком, инициатором массовых проскрипций; Юлия Цезаря Ламартин всю жизнь осуждал за покушения на свободу Рима.

…ton glaive sur ta cuisse… / Un nom!… qu’il n’osait achever… — После смерти Наполеона с ним рядом положили его шпагу; последние слова Наполеона были, по свидетельству очевидцев, не о боге, а о войне («во главе армии»), однако в конце жизни он в самом деле стал более набожным.

…fléaux de Dieu… — Возможно, отражение теории фр. философа Жозефа де Местра (1753—1820), который видел в общественных катаклизмах, и в первую очередь в якобинском терроре, мщение небес людям за их грехи («Les Soirées de Saint-Pétersbourg», 1821, беседа 4). Ламартин слышал эту книгу в чтении автора у своего друга Л. де Винье, племянника де Местра.

…si le génie / N’est pas une de vos vertus?… — В 1860 г. Ламартин изменил финал на более резкий: «Et vous, peuples, sachez le vain prix du génie / Qui ne fonde pas de vertus!»

По-видимому, наиболее ранний русский отзыв о «Бонапарте» принадлежит А. И. Тургеневу, уже осенью 1823 г. ознакомившемуся с NMP по экземпляру, полученному гр. И. С. Лавалем. 6.XI. 1823 г. он писал П. А. Вяземскому: «Ода Мартина на кончину Наполеона превосходна некоторыми строфами и строками. Есть и ералаш, и плоскости, например: Tête chauve et nue, large poitrine etc. Но много сильного, прекрасного. Прочие стихи во второй части Méditations не суть важны» (ОА. Т.II. С. 365). Почти одновременно с книгой знакомится Пушкин (см. его письмо Вяземскому от 4.XI.1823 г. из Одессы — Пушкин. Т.XIII. С. 381) и также обращает внимание Вяземского на «Бонапарта»: «Ламартин хорош в „Наполеоне“, в „Умирающем поэте“ — вообще хорош какой-то новой гармонией» (там же. С. 102; письмо от 5.VII.1824 г.). В статье «О Ламартине и о современной французской поэзии» (1830) Вяземский перефразирует суждение Пушкина; указав на преимущества второй части MP (точка зрения, близкая пушкинской), Вяземский приводит в подтверждение стихотворения «Бонапарте», «Умирающий поэт» (Вяземский. Эстетика. С. 120). Более скептический отзыв о «Бонапарте» дал позднее Кюхельбекер.

Перевод А. И. Полежаева — Полежаев А. И. Кальян. М., 1833. С. 49. Строфа 10 подлинника выпущена (как и в переводе Н. С. Бобрищева-Пушкина) — вероятно, по цензурным причинам. Перевод Н. С. Бобрищева-Пушкина — СО, 1824. № 21. С. 29. Кюхельбекер записал в дневник 10.XI. 1833 г.: «Бобрищева-Пушкина „Наполеон“ по слогу темному и сбивчивому такое стихотворение, которое, если бы было русским подлинником, никак не могло бы назваться хорошим; но это перевод с Ламартина, и на сей раз переводчику пригодились собственные недостатки, ибо соответствуют недостаткам автора, с которого он списывал: дух поэзии и слог французского поэта совершенно отразились в переводе русского» (Кюхельбекер. С. 284). Существуют также перевод Н. Д. Иванчина-Писарева (в его анонимно изд. книге «Чем богат, тем и рад». М., 1832. С. 3) и анонимный перевод (Русский зритель, 1828. № 15 и 16. С. 196); отрывок (также анонимный) — Венок граций. Альманах на 1829 год. М., [1829]. С. 50 (ценз. разр. 14.XII.1828).

IX. LE PAPILLON. — Написано в мае 1823 г.

Перевод П. К. — Лит. листки, 1824. № 7. С. 264. Перевод А. Редкина — Редкий. С. 12—13. Перевод П. А. Межакова — Межаков. С. 154. Перевод И. Е. Тюрина — Зимцерла. Поэзия. С. 48. Перевод Н. Девитте — ДЖ, 1829. № 27. С. 9. Существуют также анонимный перевод в МТ (1826. № 5. С. 8, подл.: ***), перевод И. Галанина (ЛПРИ, 1835. № 15. С. 119) и А. Мейснера (Стихотворения. М., 1836. С. 63).

X. A EL ***. — Написано, по-видимому, в 1815 г. и посвящено Антони-елле, хотя позднее Ламартин утверждал, что адресат стих. — Жюли Шарль. Заглавие «A El ***» могло в 1823 г. быть прочитано не только как «A Elvire», но и как «A Elise» (Элиза — третье имя жены поэта). Тема бренности земных радостей у Ламартина предстает не столько в христианском, сколько в эпикурейском и, по сути, пессимистическом толковании, согласно которому счастье конечно и ограничивается земным миром.

424. Ce n’est qu’un songe… — Ср. финал «Elégie VIII» Парни.

Перевод Ю. И. Познанского — МТ, 1826. № 10. С. 68. Помета: «Москва, 3 июня». Перевод А. И. Полежаева — BE, 1826. № 15. С. 204, с подл.: «П.». Вошло в: Полежаев-1832. С. 78 (оба текста с цензурными изменениями). Вольный перевод, где мотив сомнения, персонифицированный в виде «демона», приобрел автономный характер, явно под воздействием пушкинского «Демона» (1823), концепция которого была усвоена поэзией 1820-х годов (см.: Вацуро В. Э. // Сравнит, изучение литератур. Л., 1976. С. 253-- 259). Перевод А. А. Шишкова — Шишков. С. 22 (посмертная публикация).

XI. ÉLÉGIE. — Дата создания неизвестна, но, судя по позднейшему комментарию Ламартина, стих, написано еще до знакомства с Жюли Шарль. Начало стих, восходит к Ронсару («Mignonne, allons voir si la rose…» — Odes, I, XVII), стих, которого в свою очередь восходит к многочисленным античным источникам (ср., напр.: Овидий. Наука любви, III, 80; подробнее см.: Laumonier P. Ronsard poète lyrique. P., 1923. P.560-591).

426. La moitié de leurs jours… — Ср. начало «Projet de solitude» Парни.

Перевод Ю. И. Познанского — МТ, 1826. № 12. С. 156. Помета: «Москва, 1826 года». Перевод А. И. Полежаева — BE, 1826. № 15. С. 206—207, с подл.: «П.». Перевод И. Е. Тюрина — ДЖ, 1827. № 23. С. 187.

XII. TRISTESSE. — Одна из ранних элегий, посвященных Антониелле; написана не позже мая 1816 г.

428. Je veux revoir encore / Le Vésuve enflammé… — Ламартин совершил восхождение на Везувий в декабре 1811 г. Моде на такие восхождения способствовала повесть Шатобриана «René» (1802), заглавный герой которой поднимается на вершину Этны.

Cinthie — См. коммент. к с. 322.

De tombeau de Virgile — См. коммент. к с. 278.

Перевод А. Г. Шпигоцкого — ДЖ, 1831. № 31. С. 77. Перевод Степанова — МТ, 1826. № 10. С. 65. Авторство перевода (инициалы переводчика отсутствуют) неясно. Помимо С. Степанова, переводчика Мильвуа (см.: Справки. С. 603), перевод мог принадлежать А. П. Степанову (1781—1837), поэту и прозаику, губернатору Енисейской губ., или его сыну, Н. А. Степанову (1807—1887), поэту, карикатуристу, будущему сотруднику «Искры», в 1826 г. выпускнику Моск. унив. Благородного пансиона; не исключено и иное лицо, нам неизвестное.

XIX. STANCES. — Дата создания неизвестна; возможно, 1819 либо 1822 г.

430. Avec nos passions… fonde un trône… — Намек на Наполеона.

De vont où va la feuille… — Ср. коммент. к «La Chute des feuilles» Мильвуа.

432. us sont nés, ils sont morts… ont-ils vécu? — Ср.: Лабрюйер. Характеры. XI, 48.

…je chanterai le maître que j’adore… — Вторая часть стих, и зачином и общим тоном близка к псалмам.

Je chanterai pour lui, jusqu'à ce qu’il me brise. — Ср. в Псалтири (103: 33): «Буду петь Богу моему, доколе есмь».

Перевод П. А. Драгоманова — СЗ. С. 205, с подп.: «П.Д-в».

---

1. Время.