Половина сентября, а в лесу по-летнему тепло. Над ветвистыми деревьями — прозрачная синь без единого облака. Сквозь чащу деревьев струится золотая пряжа. Зелень, переливая, уже горит желтизной и багрянцем. Это солнце ткет осенние наряды. Душистый ветер путается в ветвях, с шелестом срывает засохшие листья, и, точно забавляясь, долго кружит их в воздухе.
Два охотника шуршат ногами по мягкому ковру опавших листьев. Оба мокрые от пота, у каждого в сумках за плечами теплая одежда и провизия, а в руках, наготове, по централке. Впереди идет Максимыч, плотный, среднего роста крестьянин. Сын лесника, он родился и вырос в лесу, с малых лет занимаясь охотой. Теперь ему около сорока. Он знает все здешние места, как свой полураскрытый двор с избой, искривленный и почерневший от времени; знает повадки всей дичи, как свою гнедую кобыленку. За ним, часто спотыкаясь, шагает четырнадцатилетний мальчик Коля. Этот маленький светлорусый человек — столичный житель, попавший в лесную глушь через родственников своего отца.
Несмотря на усталость, у него такой вид, точно он завоевал всю Европу. Разве он не настоящий охотник, если в руках у него франкот 24-го калибра, а сбоку висят два рябчика? Правда, рябцов подманил ему Максимыч, но это не важно — убил-то их все-таки Коля.
Максимыч и Коля дружат уже второй год. Одному без другого им трудно обойтись. Молодой охотник доставляет из столицы охотничий провиант, а Максимыч знакомит того с настоящей охотой. Дичь, независимо от того, кто сколько убьет, делится пополам.
Два дня они искали навадок, обшарили много озер, и все напрасно. А утки, собираясь к отлету стаями, скрывались где-то здесь, близко, на какой-нибудь квадратной версте. И только вчера вечером наконец нашли. Максимыч залез на самую высокую ель, едва пробившись сквозь густую хвою ее, и очутился над лесом. При закате солнца он радостно крикнул сверху:
— Вот она, поднялась одна артель!
— Откуда? — спросил Коля.
— Из Чертова Логовища.
— А почем ты знаешь, Максимыч? Ведь озер тут много?
— До сих пор я не ошибался.
Через минуту послышался еще более восторженный и повышенный голос:
— Уй, гляди, гляди, еще партия! Туча!
Коля подпрыгивал от радости.
— Эх, и постреляем!
Спускаясь, Максимыч удивил своего друга: он быстро, точно со снеговой горы, скользил вниз по концам еловых ветвей, перехватываясь за них руками. Мальчик, подняв голову, следил за ним, замирая — вот сорвется.
Сегодня, поохотившись на красную дичь, они направляются к Чертову Логовищу. Торопиться им некуда, — солнце только что перевалило за полдень. Идут медленно, с остановками, прислушиваясь к лесной глуши.
Максимыч повертывается к малышу, улыбается.
— Не устал, браток?
— Малость.
Лицо у Максимыча круглое, чуть-чуть рябоватое, с небольшими редкими усами. В лесу оно всегда торжественно-просветленное.
— Тут недалеко озеро есть. На нем всегда бывают утки. Завернем к нему?
— Хорошо, — соглашается молодой охотник.
Озеро окружено крупным лесом. Только с одной стороны в него упирается небольшой лужок, заканчиваясь мелким кустарником. Отсюда удобнее подкрадываться. Оба охотника, согнувшись, шагают тихо и осторожно. Приблизившись к куреню калинника, осыпанного желто-красными ягодами, Максимыч приподнимается, неестественно вытягивая шею. Серые глаза его цепко обшаривают поверхность воды, покрытой болотными травами.
— Есть одна, — шепчет он.
— Где? — спрашивал Коля, волнуясь.
— Смотри по моей руке.
— Вижу, вижу. Стрелять?
— Дуй!
Грохнул выстрел. На озере, кружась, заплескалась утка.
— Попал, попал! — неистово закричал Коля.
— Молодец, — одобрил Максимыч.
Убитой оказалась матерка. Но как ее достать? Собаки нет, а человеку лезть за нею опасно: глубоко и болотная трава, в которой легко можно запутаться.
Коля от радости переходит к отчаянию:
— Что же, Максимыч, значит, пропала наша утка?
— Пропасть-то ей некуда. А только жалко, что много времени придется потратить.
— Давай достанем.
Максимыч спрашивает вдруг:
— А хочешь, твоя матерка без нас очутится на берегу?
Мальчик широко раскрыл глаза.
— Как же это сделаешь? Она уже перевернулась вверх брюхом, — мертвая.
— Значит, еще лучше. Скорее выйдет дело.
— Верно, Максимыч?
— Дай бог сметаной подавиться, если вру…
И тут же, немного подумав, добавляет:
— Впрочем, зря это я болтаю. Давай лучше закусим и посидим. Может, еще прилетят утки. Тогда кстати доставать. А то из-за одной штуки не стоит валандаться.
Оба спрятались в кусты. Старший охотник вытаскивает из сумки хлеб, а молодой — сало. Молча уничтожают еду. Максимыч, озирая озеро, для чего-то держит ружье наготове, а мальчик смотрит на него, не понимая, почему тот настораживается. Иногда Коля переводит взгляд на убитую матерку, — она лежит на поверхности воды без движения. Проходит час, а может быть, больше. Давно покончено с едой. Скучно. Но Максимыч строг — нельзя ни шевелиться, ни разговаривать.
Внезапно сквозь кусты что-то мелькнуло, камнем спускаясь на озеро. И тут же мальчик почувствовал взмахи больших крыльев, поднимающихся уже вверх. Максимыч весь напрягся, сжался. В правой руке его, взводясь, щелкнули курки. В следующий момент он с ловкостью зверя выскочил из-под навеса кустов. Два дуплетных выстрела оглушили лес. Все произошло с такой быстротой, что Коля ничего не мог понять.
— Получай свою матерку.
На лугу, рядом, лежали утка и ястреб. Пернатый хищник, обливаясь кровью, беспомощно взмахивал одним крылом. Судорожно сжались его когти, впиваясь в корни отавы. Предсмертной болью затуманилась ясность в зорких глазах, с гневом смотревших на охотников.
Остолбенело стоял Коля, пораженный и ловкостью охотника и молча умирающим ястребам.
— Идем, — говорит Максимыч, подхватывая утку.
— А ястреба разве не возьмем?
— На что он нам нужен? Только тяжесть лишняя.
Шагая за Максимычем, мальчик думает, как он вернется в Москву. У него столько новых впечатлений. Товарищи, слушая его, разинут рты.
Пройдя версты две, Максимыч заявляет:
— Чертово Логовище рядом. А нам нужно быть на нем только вечером. Отдохнем пока.
Сбросив с плеч сумки, охотники разваливаются на полянке, около толстого старого дуба, так уверенно и крепко внедрившегося в землю. Столетия прошли, как пустил он первый корень, — сколько еще думает жить на свете?..
Максимыч, щурясь от солнца, все расспрашивает о городе. Коля сначала отвечает неохотно, — уж очень хорошо в лесу. Любуется разноцветно окрасившимся кленом. А вот липа, поредевшая скорее других деревьев, — ее листья осень будто облила яичным желтком. По другую сторону поляны густо и сочно рдеет рябина, похожая издали на пламя пылающего костра.
— Теперь знаешь, какие строят радиотелефоны?
— Ну?
— На тысячу верст по ним разговаривают. И музыку можно слушать.
— Эх, шут возьми! На тысячу верст!
Для Коли интересно, что Максимыч слушает его. Рассказывает о воздушных кораблях, поднимающих до сотни пассажиров, и о других чудесах техники. Наконец сообщает сногсшибательную новость науки: об омолаживании человеческого организма.
Максимыч даже привстал.
— Нет, ты шутишь?
— Нисколько.
— Старика могут в молодого превратить?
— Да.
— А ты откуда знаешь?
— К нам в Москве ходит женщина-врач, приятельница наша, Мария Федоровна. Она папе и маме рассказывала об этом. А я задачи решал и слышал все.
Максимыч снова улегся, раскинув руки и ноги.
— Ну, дела! До чего могут достукаться ученые!
Долго молчат, прислушиваясь к тихому шелесту леса. Коля смотрит в голубые просветы. Падают листья, отрываясь от родных ветвей, а ему кажется, что это порхают, кружась, золотые мотыльки. Крестьянин думает о городе, где творят разные чудеса. Жизнь там богаче и разнообразнее. Но ему трудно уйти от лесов дремучих, от озер, поросших камышами, — привык. Неожиданно решает озадачить своего друга вопросом:
— А кто, слышь, сильнее: бог или человеческая воля?
И не дождался ответа: мальчик, усталый, обласканный солнечным теплом, крепко заснул.
Небо косит огненный глаз, удлиняя тени. Ветер замер. Не дрогнет ни одна ветка. Покорно и незаметно увядает лес, погруженный в мудрый покой.
Охотники, выспавшись, направляются к Чертову Логовищу. Вокруг него на полверсты, а местами и больше, — непролазная топь, кустарники ивняка, гривы черной ольхи. Озеро неприступно. Один лишь Максимыч знает ход туда, к центру, где чистая поверхность воды и где, возвращаясь с ночной кормежки, садятся утки.
— Как уговорились, здесь я над тобою командир, — шепчет Максимыч, приняв вдруг строгий вид. — А в городе ты будешь командовать мною. Хоть и дружок ты мне, а чтоб дисциплина полная. В случае чего я те враз фуражку поправлю.
— Ладно, — недовольно отвечает Коля.
Теперь у каждого в руках по шесту. Ощупывая шестом болотную почву, охотники медленно подвигаются вперед. Мешает чаща ивняка, но она же и спасает от топи. При малейшем ошибочном шаге нога вязнет выше колена. Приходится постоянно сворачивать то вправо, то влево, чтобы пройти по стволу свалившегося дерева или перепрыгнуть с одного куреня кустарника на другой. Донимает, обжигая лицо и руки, крапива, высокая, ростом в сажень. А там, где немного посуше, все цепко схвачено и оплетено вьющимся хмелем, который приходится разрывать руками. И впереди и по сторонам, как вздыбившиеся чудовища, лохмато поднимаются вывороты ольховых корней. Режет тело осока, рвет одежду телорез. А главное — все здесь ненадежно: остерегайся, чтобы не наступить на дерево, целое с виду, но превращенное временем в труху; почва под ногами, заросшая болотными травами, глубоко зыбится, угрожая втянуть в липкую, как замазка, грязь, засосать с головою. Сзади охотников, там, где они прошли, долго хлюпает, вздуваясь пузырями, потревоженная трясина.
Мальчик впервые в болотно-лесных трущобах. Жутко. Куда его ведет этот коренастый человек? И хоть бы посмотреть на одну утку. Ничего! Мертвая тишина.
Вдруг согнутый куст под ним сломался, — он сразу увяз обеими ногами. Хотел выскочить, но погрузился глубже. Перед глазами замутился свет, качнулись деревья. В тревоге заорал:
— Максимыч! Максимыч!
— Тише! — повернувшись, зашипел тот сердито.
Он крепко схватил Колю за руки и потянул, как редьку с грядки.
Точно слюнявым ртом чмокнула топь.
— Смотри, куда шагаешь! Это тебе не московские бульвары.
Чем дальше, тем глубже трясина. Но пробираться здесь легче — переходят по ольхам, срубленным Максимычем раньше.
Конечный пункт охотников — это большие коблы. Один из них представляет собою островок величиною с квадратную сажень. С краев его поднимаются ольховые деревья. Охотники, измученные, мокрые от пота и воды, с радостью взбираются на этот кобел. Здесь сухо. Тихонько переодеваются в запасную одежду и валенки.
Перед ними — небольшое продолговатое озеро. Вокруг него высокая стена ольхового леса. Верх этой стены переплетен ветвями, кое-где побуревшими под дыханием осени, а низ густо порос кустарниками ивняка, камышами, кугою и другими болотными растениями. Вода в озере темная и блестящая, как конопляное масло.
Боевой пост расположен очень удобно — с него, прячась за кустами, можно стрелять в любой конец озера.
За озером, недалеко от края, голенасто стоит единственная сосна; она будто сторожит Чертово Логовище, высоко подняв над ольхами иглистую крону.
— Вот чудо, — шепчет удивленный Коля.
— Что? — спрашивает Максимыч.
— В такой топи и вдруг сосна!
— Да. По ней-то вчера я и догадался, что здесь на- вадок. И не ошибся. Вон видишь — всюду, как в птичнике, перо и пух: на почках и на воде.
— Вот как!
Максимыч сухо наказывает:
— Довольно. Больше — чтобы ни звука.
Ждут, прильнув к земле, боясь даже пошевелиться. Глаза устремлены на пустое озеро. Молчит Чертово Логовище, словно погруженное в свои темные думы. Жирно посапывает топь, пуская пузыри. Иногда рыба, сверкнув серебром чешуи, плеснется на черной воде. Но утки здесь. Они знают, что кто-то пришел и не уходил обратно, и теперь прислушиваются, чуткие к малейшему шороху.
Коле невтерпеж эта неподвижность. Он хочет заворочаться, переменить положение своего уставшего тела. Максимыч показывает ему кулак. Мальчик надул губы и в сотый раз начинает интересоваться убитой дичью, рассматривая крылья, ноги, заглядывая и в клюв и под хвост.
Спустя некоторое время послышались звуки: шуршание камышей, щелканье утиных носов, обшаривающих корни и траву. Старший охотник весело подмигивает глазом — будет, мол, добыча. Оба слушают с открытыми ртами, улыбаются тоже открытыми ртами, беззвучно раздвигая лишь шире губы. От этого лица их становятся идиотски глупыми.
Наконец на озеро бесшумно выплывает утка. Остано-вившись, она настороженно оглядывается.
— Кряк…
Голос у нее низкий и корявый. Видимо, старая матерка, опытная в жизни.
Помолчав, снова крякает. Откуда-то из глуши откликается другая, потом третья. На озеро выплывает несколько матерок. С каждой минутой число их увеличивается. Теперь они стягиваются к центру, как на митинг, со всех сторон. Скоро на озере не остается пустого места — вся поверхность ожила, посерела от птиц. Сколько их? Тысяча или больше? Продолжают крякать по-прежнему редко, словно о чем-то предупреждая друг друга.
Охотники, притаившись, едва дышат и уже не чувствуют усталости онемевшего тела. Вздрагивают мускулы, горят щеки, хищной жадностью сверкают глаза.
Утки начинают купаться, охорашиваются. Ныряют, плещутся, поднимая брызги. Некоторые размахивают крыльями, точно испытывая их упругость. Подкрякивают чаще и веселее, охваченные каким-то игривым настроением. Так продолжается недолго. Оборвав забавный говор, сразу замолкают, сидят смирно. Только переглядываются, дергая головами, точно давая на что-то общее согласие.
Солнце прощается с лесом, озаряя лишь верхушки его. Снизу повеяло сыростью.
Внезапно закрякала одна матерка, закрякала громко, как-то по-особенному, высокой нотой, точно бросала призыв остальным. И сразу напряженная тишина будто треснула, прорвалась. Воздух наполнился гулом и свистом хлопающих крыльев. Это поднималась огромнейшая стая. Утки вылетали .не только с озера, но-и с краев его, из травы и кустов. Казалось, что над Чертовым Логовищем разразилась буря.
Коля вздрогнул, закрутил головою. Максимыч толкнул его в бок.
На короткое время установилась тишина. Оставшиеся на озере утки сидели неподвижно, вытянув длинные шеи, словно ожидая команды. Опять раздался призывный выкрик. Загремела новая стая, взвиваясь и кружась серым вихрем.
А когда озеро опустело, Максимыч, вставая, объявил:
— Все улетели. Осталось только несколько штук — сторожевые. Теперь можно разговаривать и шуметь сколько угодно.
Коля, необыкновенно возбужденный, пристает с рас-спросами.
— Для чего сторожевые остались?
Лицо Максимыча расплывается в широкой улыбке.
— Может, завтра туман будет. Тогда тем уткам, что вернутся рано, — как найти свое озеро? Вот эти и начнут им подкрякивать — сюда, мол, заворачивайте. У птицы тоже, брат, есть свой порядок. Такая моя догадка. А если всерьез, — черт их знает, зачем они остались.
— Что же мы не стреляли? Ловко так сидели. Сразу могли бы убить десятка два.
— Завтра настреляемся, родной, завтра.
— А куда улетели утки?
— На луга кормиться.
— А далеко это?
— Верст за двадцать, а то и больше.
У мальчика еще много вопросов, но Максимычу некогда отвечать. Взяв топор, он пробирается по валежнику до сухой ольхи, чтобы заготовить на всю ночь дров.
Ночь.
На кобле, согревая чайник, потрескивает костер. Колеблется тьма, рассекаемая светом пламени, дрожат и шарахаются, словно с испугу, тени. Золотыми, отблесками вспыхивает озеро.
Охотники кончают ужин. Дичь у них приготовлена, не совсем обычным способом: очистили ее, посолили и, Завернув в мокрые тряпки, сунули в золу. И оба не нахвалятся, уничтожая полусырое мясо,
— В особенности рябчики вкусные! — восторгается Коля, усердно работая челюстями.
— Через это вот у них и жизнь никудышная, слезы одни.
— Я что-то не пойму: почему слезы?
Максимыч обглодал последнюю косточку, бросил ее в воду и рукавом зипуна вытер губы.
— Надо бы лоб перекрестить, да забыл, какой рукой это делается. С революции не молился. Вроде чурки стал. Да. А насчет рябчиков сам посуди — какая это жизнь? Каждую минуту дрожи и оглядывайся, чтобы не попасть в когти ястреба. А взять примерно зимнее время. Поспать ведь негде спокойно сердешному. В мороз любит рябчик в снег зарыться. А лисе только того и надо. Захрустят его косточки в зубах этой хитрой бестии. Спрятаться в ельник — куница схряпает не хуже лисы. А больше всего лиха — от человека. Постоянно нужно быть наготове — чуть где шорох, не с ружьем ли кто? Да еще характер у рябчика чудной — не любит он один оставаться. Услышит пение другого — бежит к товарищу по земле или летит и сам откликается. А тут оказывается подлинная провокация: охотник в манок наигрывает. Значит, смерть. Давеча утром видал как? Я так полагаю: всем рябчикам на свете погибать, не иначе. Уж больно их любят все…
Забурлил чайник, выплескивая из дудочки воду. Максимыч осторожно снял его, заварил чай.
Мальчик задумался, чувствуя какую-то неловкость.
— Зачем же мы убиваем рябчиков? — спрашивает он с упреком в голосе.
— Мы, дружок, тут ни при чем. А ты вот скажи: зачем у рябчика такое сладкое мясо? Стало быть, виноват тут бог или, как это сказать по-вашему, по-комсомольски, природа виновата. Будь он вонючий, как клоп, кто бы его тронул?
— Верно, Максимыч, мы тут ни при чем, — обрадовался молодой охотник.
По другую сторону озера, вдали, крякает утка. Коля, обжигаясь, пьет чай и оглядывается на соседние коблы, где кто-то шуршит сухими листьями. Максимыч, опорожнив пару больших кружек, самодовольно гладит себе по животу:
— Тепла нагнал на всю ночь.
Потом, закурив цигарку с самокрошкой, рассказывает:
— Гиблое это место. Скотина ли попадет сюда, человек ли, если неопытный, — крышка. Потому — топь. Местами шестом дна не достанешь. Даже охотники боятся Чертова Логовища. Один в позапрошлый год пропал здесь.
Коля вскинул голову.
— Как пропал?
— Очень просто. Зашел сюда, а выбраться не мог — увяз. В эту же пору было, осенью. А в декабре, когда уже все замерзло, другой охотник напал на него. Шел за куницей по следу. Смотрит, из снега человеческая голова торчит, объедена вся. Зубы оскалены, вместо глаз — дыры. Охотник без оглядки домой приударил. Потом пришли люди, отрыли покойника. Туловище оказалось целым. Время была холодное, не успел сгнить.
Коля теперь знает, что такое Чертово Логовище, — действие его отчасти испытал на себе. В молодом воображении представляется мрачная картина одиноко погибающего охотника в этих диких и трясинных дебрях. Вздрогнул от страха.
С напускным равнодушием обращается к Максимычу:
— Как же это он не выбрался? А еще охотник!
— Храбрый ты, я вижу. А вот брошу тебя — что тогда будешь делать? Попробуй выйти.
Коля пытливо смотрит на своего друга.
— Ты этого не сделаешь.
Максимыч смеется.
Догорает костер. После сытной еды и чая лень протянуть руку, чтобы подложить дров. Да и без огня тепло. Молчат. Коля сквозь ольшаник смотрит на небо. Звезды кажутся рядом, сверкают в кружевной ткани ветвей, точно сами деревья расцвели золотыми веснушками. Но если глянуть вниз, в беспросветную темень, становится жутко. Иногда что-то забулькает в воде. Где-то, точно покинутый ребенок, заплачет сова. И снова зловещая тишина. Слышно даже, как спит Чертово Логовище, утробно, как тесто в квашне, вздыхает жирная топь, обдавая болотным запахом.
Максимыч лениво продолжает:
— Тут, говорят, в старину поп один погиб. С тех пор эту местность и прозвали Чертовым Логовищем. Любил поп и поохотиться и по части выпивки здорово промышлял. Вздумал однажды походить за дичью в этих местах. Лесника захватил с собой. Тот предупреждал его, чтобы не лез в трясину. А поп не послушал — попер. Сколько потом ни кричал ему лесник — ни звука. Значит, утопился. Говорят — до сих пор жив. Только тиной весь оброс.
— Кто? — спрашивает Коля.
— Да поп.
Мальчик недоверчиво смотрит на пожилого охотника.
— Как же утопленник может быть живым?
Максимыч хмуро поясняет:
— Потому что поп, а не наш брат. Ему не полагается на охоту ходить, а он пошел. Вот теперь и мучается в наказание. Понял? Сказывают, по ночам, как двенадцать часов, черт схватит его за гриву и ну возить по озеру. Спьяну и на беду себе, видишь ли, поп забыл дома крест. А чтобы он не мог молитву сотворить, черт ему язык вырвал. Теперь его преподобие только мычать может, как бы с голодухи, а дьяволу смешно. Вот и потег шается над ним.
— Болтай побольше, — критически замечает Коля, чувствуя, однако знобящий холод на спине. — Этого не бывает.
Максимыч вздохнул.
— Не знаю — бывает или нет. Люди говорят. А я за что купил, за то и продаю.
Странное дело — в Москве мальчик никогда не думал о чертях. И в школе и отец с матерью говорят, что чертей, как и бога, выдумали попы, чтобы пугать народ. А здесь почему-то боязно. Растет непонятная тревога, напрягаются нервы. Костер погас, тлеют одни угли. Коля, приподнявшись, робко смотрит на озеро. И ничего не видит, кроме черной бездны, усыпанной звездами. По сторонам^—сырой и непроницаемый мрак. Но чудится, что кто-то близко, притаился в болоте, ждет…
Вдруг — сильный всплеск воды, точно бултыхнулся человек. Мальчик отпрянул назад, присел, съежился, захлестнутый темной волной страха. Что-то огромное и давящее нависло над ним. Сейчас, сию минуту он услышит барахтанье двух чудовищ: один, обросший тиной, надрывно замычит, а другой, рогастый и лохматый, громко заржет от распираемого хохота…
Осторожно, как вор, покосился на Макоимыча. На-смешливая улыбка щелью раздвоила круглое лицо. Стало неловко.
— Знаешь, Максимыч, что? — говорит Коля не своим голосом.
— Ну?
— Давай еще подложим дровец на костер. А то что- то холодновато.
— И то дело.
Максимыч раздувает огонь. А когда весело вспыхнуло пламя, он добавляет:
— Про чертей и про попа зря это болтают люди. Я сколько раз ночевал на этом кобле — ничего не слыхал.
— Я тоже думаю, что зря, — обрадовавшись, соглашается и молодой охотник. — Глупости одни и больше ничего.
Максимыч обращается к Коле:
— Ты вот что, дружок, достал бы мне из Москвы яду. Стрихнином называется.
— Для чего?
— Волков и лис морить. Страсть сколько развелось этого зверья! Будь у меня стрихнин, сварганил бы я себе пятистенку. А то изба совсем разваливается.
— Достану, Максимыч, обязательно достану. Как только приеду в Москву, так сейчас же к Марии Федоровне. У врача, наверное, найдется стрихнин. А
медведей им морить нельзя?
— Нет. Медведь не пойдет на приманку Он жрет только ту скотину, что сам задерет. Хитрый, подлец.
Немного помолчав, Максимыч рассказывает:
— Потешный зверь, этот медведь. У нас на пасеке был случай. Пасека эта в лесу находится. Однажды просыпается пчеловод. Заря занялась. Почти развиднело; Глядь в окно — что за происшествие? На пасеке у него комедия происходит. Медведь у него, оказывается, два улья обработал. И что бы уйти? Так нет же. Поиграть ему нужно. И медведь-то уж немолодой — пудов на двенадцать был…
— Как же он играл? — нетерпеливо спросил Коля.
— А вот умудрился. Станет на дыбы, передними лапами ухватится за толстый сучок дерева, задние подожмет и давай качаться. Забавно ему. Хрюкает самодовольно. Пчеловод-то этот — мужик сильный, а по характеру — порох. Чуть какая досада — нальет кровью глаза и на черта полезет. А тут и подавно злоба обуяла. Схватил он рычажок и к медведю. Тихо, незаметно. Только медведь раскачался, пчеловод как гаркнет да как опояшет его поперек хребта! Тот — бряк на землю. И ну кататься по пасеке. Половину ульев посвалял. Ревет так, что лес дрожит, а из него — понос, с кровью, как из пожарной кишки. Опомнился пчеловод — страшно стало. Вот, думает, медведь полезет к нему христосоваться. Подкосились резвые ноженьки — сел. И тоже заорал — карау-у-ул…
Чертово Логовище огласилось смехом мальчика,
— А потом что? — спрашивает Коля.
— Сдох медведь, и больше ничего. Тут же и сдох. Силы у него сколько хошь, а сердцем слабоват. Не выдерживает испуга.
— А пчеловод?
— Человек на этот счет крепче. Оправился.
Снова веселым смехом закатывается Коля.
— Эх, как интересно! Вот так покачался медведь! Расскажи еще что-нибудь, Максимыч!
Два друга, сидя у огня, продолжают свою беседу. Впрочем, рассказывает больше пожилой охотник, а молодой только слушает его с ненасытной жадностью. Для Коли теперь милее Максимыча никого нет на свете. Он, этот человек, интереснее всякой книги.
— В какой бы части России я ни был, а уж на охоту обязательно схожу. Жил я однажды в Польше. Это во время войны было. Дай, думаю, прогуляюсь с ружьишком. Местность — то лесок, то поле. Подхожу к одному овражку. Глядь—за кустом дикая коза встает. Взял на мушку — бац! Сразу опрокинулась. Обрадовался я. Подхожу ближе. Батюшки мои! Что же это я наделал? У козы два детеныша. Совсем молоденькие. Поглядеть— красавчики. Ножки высокие и тонкие, как свечки. Глаза большие, темные, смотрят на меня так жалостно, что вот слезы из них брызнут. И никуда не бегут от мертвой матери. Глупые еще, не понимают опасности. Эх, заще-мило сердце! Взвалил козу на плечо — и айда домой. А детеныши — за мной. Бегут и блеют, вроде как плачут. Положу мать на землю, они к ней прижмутся, головы та живот положат. Не могу смотреть — слезы душат. А убить — да разве поднимется на них рука! Уж больно они несчастные, козлятки-то. Поверишь ли ты? Всю дорогу не в себе был, точно за мною бежали родные дети. Так и привел их домой…
Коля часто заморгал влажными глазами. Отвернулся в сторону озера, смотрел на черную поверхность воды и ничего не видел. Что-то, подкатывая, до боли сжимало горло. И только спустя несколько минут спросил дрогнувшим голосом:
— Что с козлятками стало?
— Подарил их ротному командиру. В Москву отвезли.
Молодой охотник лег на спину и долго еще слушал рассказы. Потом опустились отяжелевшие веки. Попробовал их поднять и не мог. Только почувствовал, что будто тает он, как облачко перед горячим солнцем.
Бледнеет ночь, постепенно угасают звезды.
Контуры деревьев становятся более четкими.
— Эй, вставай! Слышишь, что ли? — тормошит Максимыч своего друга.
Коля вдруг начинает хныкать:
— Не надо козочку убивать, не надо…
Усевшись, долго трет глаза—не может опомниться.
Максимыч взял чайник с водою, уговаривает:
— Сполосни лицо, браток. Сейчас стрелять начнем.
— Стрелять?
Коля быстро вскакивает и наскоро умывается.
Над Чертовым Логовищем легкой пеленой висит туман. В морозном воздухе далеко и четко выделяется голос подкрякивающей утки. Прохладно, знобит.
Охотники вытаскивают из сумок запасные патроны.
— Ну-ка! — насторожился вдруг Максимыч.
Послышался свист крыльев. Это возвращаются с ночной кормежки более ранние и беспокойные утки. Артель штук в десять. Крутой поворот, и почти отвесное падение на озеро прямо перед охотниками. Птиц, сливающихся с серой мглой, не видно, прицел приблизительный. С кобла свернул длинный огненный язык, громом взорвав утреннюю тишину. В ушах звон. На воде, трепыхаясь, бьется в предсмертных судорогах кряква. Коля не успел разрядить ружья, но все-таки радостно взвиз-гивает:
— Есть!
Через несколько минут подсаживается еще стайка. Опять выстрел, опять хлопают на воде крылья умирающей дичи.
— Это я убил! — возбужденно кричит Коля.
— Глаз работает у тебя очень хорошо! — отвечает Максимыч. — А только вот что: раз ты сидишь с левой стороны кобла, то и стреляй в левых, а я буду в правых. Иначе мы в одну утку можем закатить два заряда.
По мере того как надвигается рассвет, усиливается и приток уток. Опускаются на озеро по три-четыре штуки, (иногда десяток и больше. Теперь уже видно их на воде. Охотники едва успевают закладывать патроны в ружья. Ударят залпом в сидячих — заплещутся несколько штук, поднимая брызги. Остальные в ужасе взмывают вверх, торопливо захлопают крыльями, вытягивая длинные шеи. Поднимаются почти вертикально, только бы скорее очутиться над лесом и удариться, рассекая воздух, по прямой линии — подальше от этого страшного грохота. Но раздаются еще два выстрела, и смерть вырывает из партии еще пару уток. Видно, как опускается одна, нелепо кувыркаясь, а за нею растрепанным свертком падает другая.
— Видал, Максимыч, как я ее сшиб?
— Одобряю.
Коля полон задора. С десяти лет он ходит с ружьем, но на такой охоте в первый раз. Стволы у франкота стали горячими, и сам мальчик, разгоревшись, готов раздеться.
Вся трагедия уток заключается в том, что они улетают на кормежку большими стаями, почти все сразу, а возвращаются частями, по нескольку штук. Охотники, зная это, устроили бойню. Уже растаяла ночь, радостно зарозовели вершины деревьев, ожидая первых лучей солнца, а ружейный грохот все продолжается. Гулким эхом откликается лес. Над Чертовым Логовищем клубы порохового дыма. В то время как одни из матерок, оглушенные выстрелами, поднимаются, другие, ничего не подозревая о страшной засаде, опускаются на воду. В воздухе, над озером, точно вьется птичий рой. Бить можно без промаха, на выбор.
С восходом солнца прилет уток уменьшился. Максимыч заявил:
— У меня осталось только два патрона.
— Я тоже последние достреливаю.
— Значит, пора зашабашить. На племя оставим.
Позавтракали.
Максимыч, взяв топор, осмотрелся.
— Надо дичь подбирать. Хлопот еще много.
Он сходит с кобла и, сделав большой круг, пробирается к озеру с другого конца его. Там, у небольшого залива, поверхность воды чистая, без травы. Долго раздается стук топора.
Над озером, планируя, то и дело проносились ястребы. Они жадно поглядывали на убитую дичь, пугаясь возившегося в заливе охотника. Только один из них осмелился опуститься ниже. Коля вскинул ружье. А когда раздался выстрел, ястреб точно ткнулся в незримую преграду и, расшибленный, встрепанный, безумно завертелся в воздухе, падая в кусты.
— Готов один! — восторженно заорал молодой охотник.
— Кто? — спрашивает Максимыч.
— Ястреб.
— Они тут, окаянные, точно дрессированные: так и норовят украсть утку.
Через некоторое время Коля видит охотника плывущим по озеру. Работая длинным шестом, он стоит на плоту, босой, без штанов, освещенный утренним солнцем. Дичи много, и Максимыч, подбирая ее, хохочет, как шатоломный. Потом направляется к коблу, с которого стреляли. Близко с плотом подойти нельзя, — мешает телорез, плотно покрывающий поверхность воды. Останавливается саженях в трех и перебрасывает уток Коле, а тот, считая, складывает их в кучку и радуется. Освободившись от тяжести, плот отходит за новым грузом.
— Максимыч! Восемьдесят семь голов набили! — громко сообщает Коля, подхватив последних уток.
— Ого! Здорово наколошматили. Без лошади нам не обойтись. Только бы вынести из болота.
Плот скрывается в том же заливе, откуда выплыл. Слышен хруст и шорох кустов. Возвращается Максимыч. Обходя опасные места, он шутит и смеется. В одной руке у него топор, а в другой — пара уток.
— Видал? Еще нашел.
— Где?
— В кустах.
Чтобы сократить расстояние до кобла, охотник решает пойти более прямым путем. Перед ним лежит на траве жердь, прогнившая, покрытая плесенью. Он ощупывает ее ногою — с комля крепкая. Шагает по ней, балансируя, точно акробат, и весело насвистывая.
Вдруг жердь под ним затрещала. Максимыч на момент растерялся и сделал непростительную ошибку: вместо того чтобы повернуть назад, он метнулся вперед— к маленькому куреню ивняка. Правда, ему удалось ухватиться за кусты, но обе ноги провалились. Курень оказался ненадежным — под тяжестью охотника начал постепенно уходить вглубь. До кобла оставалось шагов десять. Положение создалось безнадежное.
Коля услышал выкрики, похожие на собачий лай. А когда увидел глаза, расширенные от ужаса, понял, что случилось что-то страшное. Стоял, открыв рот, онемелый, с дрожащими коленями.
Опомнившись, Максимыч, сразу сообразил, что прежде всего надо перебросить мальчику топор. Тогда только можно ждать от него помощи. Откинув назад правую руку, охотник нацелился.
— Посторонись!
Коля, встрепенувшись, отскочил за дерево.
Топор упал прямо на кобел.
— Руби ольху!
— Какую?
— Крайнюю ко мне.
— Эту?
— Да.
Мальчик всадил лезвие в ствол дерева.
Вершина ольхи вздрогнула.
— Стой, черт возьми, — заорал вдруг Максимыч. — Что ты делаешь? Подрубай с моей стороны, чтобы ко мме упала ольха. А еще вот что — возьми мой кушак и привяжись за другое дерево. А то сорвешься с кобла, тогда конец обоим…
Ольха стоит на самом краю кобла. Чтобы подрубать ее, приходится свисать над топью.
Максимыча поддерживают свалившиеся набок кусты. Не будь их, он давно бы скрылся под этой обманчивой буро-зеленой поверхностью трясины. А теперь он погрузился только по пояс. Но чувствует, что топь продолжает заглатывать его мягкой и липкой пастью, — заглатывать медленно, точно наслаждаясь муками охотника. Вокруг него хлюпает черная жижа, вздуваются и лопаются пузыри. А ему кажется, — кто-то неведомый с простуженно-забитыми ноздрями дышит из глубины, обдавая гнилым запахом. По ногам, снизу вверх, ползет холод и шевелит на голове волосы. Молча и равнодушно стоят деревья. Только вздрагивает одна ольха на кобле, — та, у комля которой, торопливо размахивая топором, маячит мальчик в голубой рубахе. Охотник с слабой надеждой смотрит на нее. Она чуть-чуть наклонена в его сторону -и должна упасть от него приблизительно на сажень. А если ближе? С ужасом представляет себе, как толстыми сучьями ударит по черепу и еще глубже вгонит его в зловонную утробу Чертова Логовища.
Хрипло обращается к другу:
— Подожди, Коля!
Мальчик остановился, раскрасневшийся и мокрый от пота.
— Что?
— Если я погибну, то выбирайся из Чертова Логовища тем же путем, каким пришли сюда. Другого выхода отсюда нет. Главное, смотри на наши следы и не сбивайся.
Коля задергался, замахал руками, плаксиво выкрикивая:
— Нет, нет, Макоимыч, этого не будет! Я спасу тебя…
Изредка пролетают утки и, не подсаживаясь, пугливо кружатся над озером, где утром при ясной заре неожиданно разразились громы и молнии. А заслышав стук топора, снова куда-то улетают.
Жарко, точно в натопленной бане. Рубаха на Коле мокрая, хоть выжимай, а он все рубит и рубит. Ольха не толстая, -но без привычки работа подвигается медленно. Запаленный, как молодой жеребенок в непосильном беге, он останавливается, чтобы перевести дух. В пересохшем горле першит и режет, точно попала в него ржаная мякина. Глаза туманятся, как вспотевшее стекло. Но глянет на Максимыча, продолжающего проваливаться, и снова возьмется за работу. Летят свежие щепки. Больше половины ствола подрубил, а ольха все не падает. В голове проносятся обрывки мыслей. И жалко погибающего друга и страшно за себя. Как он выбе-рется отсюда без опытного охотника? Не видать ему больше Москвы. Будет сидеть на этом кобле, как пленник, и плакать до тех пор, пока не сдохнет. А отец и мать будут ждать его и никогда уже больше не дождутся.
Еще немного остается, и ольха повалится. Но Коля не может больше рубить, — задыхается, точно не хватает ему воздуха. Беспомощно привалился к другому дереву. Порывисто поднимается грудь, а в ней подстреленной птицей бьется сердце. Трясутся руки. В уши лезет хриплое, разворачивая мозг:
— Руби… Скорее руби…
Топь начала душить Максимыча, оставив на поверхности только голову и плечи. Из травы выглядывало страшное лицо, натуженное до оскала зубов, с посиневшими губами. Болезненно выворачивались белки глаз. Все вокруг стало багровым, как при ночном пожаре. Над лесом заплясало солнце.
— Коля…
Мальчик вздрогнул, точно разбуженный от сна, и снова, преодолевая усталость, замахал топором.
Ольха затрещала и с шумом повалилась, ломая свои и чужие сучки.
Жутко ухнуло Чертово Логовище.
— Скорее сюда…
Коля храбро бросился на зов товарища. С кушаком в руках, рискуя свалиться в трясину, он почти бегом пробежал по стволу дерева и остановился против Максимыча. Охотник был накрыт концами ветвей, за которые он успел перехватиться. Оцарапанное лицо его сочилось кровью. Он старался подтянуться к стволу дерева, но топь, плотно обняв, держала его крепко, а хрупкие ветви ломались.
Мальчик теперь уже не чувствовал страха. Голова работала ясно. И одно лишь чувство кипело в груди, это скорее помочь старшему товарищу. Он бросил ему конец кушака, а сам ухватился за другой.
— Держись, Максимыч! Крепче держись.
Началась отчаянная борьба. Мальчик, упираясь ногами в ствол дерева, тянул охотника к себе, а топь не отпускала его. На ольхе еще сильнее изогнулась фигура маленького человека, налилась кровью, кряхтела. Только бы не треснула спина. Наконец Максимычу удалось ухватиться за более толстую и надежную ветвь. Подтягиваясь, он задыхался от неимоверного напряжения. Под кожей дрожащих рук проводами натянулись сухожилия. Еще осталось несколько усилий. Вот уже освободилась грудь, медленно выползая из липкой грязи. Коля по сучкам добрался до Максимыча и перехватил его поперек кушаком. Опять, изгибаясь, нажилился он. Перед глазами поплыли огненные круги.
Топь, упуская свою добычу, жадно чавкала, как про-жорливая свинья.
Расстояние между охотниками все уменьшалось.
С криком пролетела над ними красноголовая желна и где-то, на другой стороне озера, протяжно застонала.
— Ух! — выдохнул наконец Максимыч, взбираясь на ствол ольхи.
Оба прильнули к дереву, придерживаясь за сучки его, и долго молчали, дергаясь от тяжкого дыхания.
- ↑ Время написания рассказа не установлено. Впервые опубликован в «Рабочем журнале» №№ 1—2 за 1925 год, выпускавшемся организацией пролетарских писателей «Кузница».
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
|
