Сраженіе и Наполеонъ. править
…[1] Солнце исходило на дѣвой сторонѣ отъ насъ, среди безоблачнаго неба; легкіе пары, казалось, для того только разсѣяны были на его сводѣ, чтобы отраженіемъ свѣта умножать велелѣпіе зрѣлища и быть окружниками при пробужденіи Царя свѣтила. Смотря, съ какимъ величіемъ оно возносилось надъ небосклономъ, въ необъятномъ огнезолотомъ вѣнцѣ, можно было подумать, что это примиритель сихъ великихъ распрей: но спокойное и прекрасное свѣтило явилось освѣщать кровопролитіе.
Стрѣлки спустились въ узкую долину, раздѣлявшую два стана, и начали битву. Французскіе солдаты наслаждались зрѣлищемъ этой смертоносной борьбы, и увѣренные въ будущемъ успѣхѣ, шутили надъ поспѣшнымъ отступленіемъ своихъ товарищей, когда Испанскіе стрѣлки, легче и ловче Французскихъ, одерживали минутное преимущество.
…Перестрѣлка завязалась на всей линіи. Волны дыма начали скрывать отъ глазъ отряды, занятые быстрою стрѣльбою; громъ пушекъ заглушалъ другіе, столь же убійственные звуки; баталіоны, устроенные уступами позади первой линіи, внимали шипѣнію ядеръ, мелькавшихъ надъ ихъ головами, и преслѣдовали ихъ взорами до рядовъ конницы, которая удалялась, чтобы не подвергнуты я безполезнымъ опасностямъ. Конные и пѣшіе, всѣ роптали на сіе длинное предшествіе битвы. Они негодовали, что непріятель не былъ отданъ въ жертву ихъ пылкому мужеству. Самого Наполеона не щадили въ изліяніяхъ гнѣва, и офицеры притворялись, будто не слышатъ ропота противу Главы Французовъ. «Молодцы!» сказалъ старый сержантъ, «о чемъ вы хлопочете? Нашъ повелитель не дастъ ржавѣть нашимъ ружьямъ. Правда, что онъ заставляетъ насъ вести негодную войну. Испанцы въ тысячу разъ правѣе насъ, въ каждомъ случаѣ. У меня болитъ сердце, когда я слышу ихъ клики: „да здравствуетъ Король!“ Вы не знаете значенія этого слова: вы не дрались никогда за Короля.» — Одинъ гренадеръ отвѣчалъ сержанту: «Еслибъ ядро, которое опалило мою медвѣжью шапку, помѣстилось на плечахъ Наполеона великаго, вмѣсто его дорогой головы, мы все таки не остались бы безъ начальника, и тотъ, можетъ бытъ, не имѣлъ бы брата Іосифа, для котораго надлежало бы покорять царства.»
Я былъ въ удивленіи; слова сіи возбудили во мнѣ безпокойство; я думалъ, что пламя возмущенія обуяло сердца. Вдругъ уста, отворившіяся для произнесенія проклятія, издаютъ восклицаніе: да здравствуетъ Наполеонъ! — и сей кликъ, повторенный съ восторгомъ цѣлымъ воинствомъ, соединясь съ звукомъ барабановъ и трубъ, заглушилъ громъ битвы. Солдаты прыгали отъ радости, звучали оружіемъ, махали касками и помавали знаменами. Въ числѣ ста тысячъ воиновъ не было ни одного, который сомнѣвался бы въ побѣдѣ или безпокоился о смерти.
Я искалъ причины сего внезапнаго восторга. На дорогѣ поднялось облако пыли. Вдругъ открылась толпа уланъ съ сіяющими пиками и значками бѣлаго и краснаго цвѣта, которые развѣвались въ воздухѣ. Впереди отряда скакалъ верхомъ одинъ человѣкъ. Отъ окружающей его свиты, блестящей золотымъ шитьемъ, перьями и орденскими лентами, отличался онъ треугольною низкою шляпою, безъ перьевъ и галуновъ, и сѣрымъ сертукомъ, который, казалось, поблекъ отъ пороховаго дыма. Видъ этой единственной шляпы и скромной этой одежды восхитилъ души! Войско узрѣло стараго свидѣтеля своей славы; око видѣло его у подножія пирамидъ, подъ стѣнами Мантуи и на землѣ Ягелловь. Человѣкъ, носящій эту шляпу и эту одежду, былъ первый солдатъ Французской арміи и повелитель полуміра!
Наполеонъ быстро осадилъ воронаго своего коня[2], который на скаку, казалось, зажигалъ землю копытами. Онъ, устремивъ подзорную трубу на положеніе непріятеля, спросилъ меня, не Валлонская ли гвардія занимала одно мѣсто во второй линіи. — Потомъ отдалъ приказаніе, и предоставилъ обширное пространство на волю своему коню, который съ пѣною у рта, съ огненными взорами, съ поднятою головою, казалось, носилъ на себѣ властителя войны. Наполеонъ быстро поскакалъ съ мѣста и, послѣдуемый своими усталыми тѣлохранителями, какъ молнія пронесся по фрунту своей арміи. Его присутствіе произвело то же самое впечатлѣніе въ рядахъ непріятельскихъ: Испанцы узнали его, они отступили въ ужасѣ. Французы преклонили орлы на пути его, и воинскія восклицанія съ быстротою, равною бѣгу его коня, пронеслись отъ одного конца на другой; все потряслось, чтобы кончить побѣду, начатую однимъ его присутствіемъ.
Наполеонъ представлялъ тогда собою неизъяснимый образъ величія; спокойствіе его лица, припоминающаго черты древнихъ героевъ, составило странную противоположность съ воинскою необузданностью всего, что окружало его на семъ поприщѣ смерти и славы. Всѣхъ взоры были воспламенены, всѣ лица одушевлены; каждый солдатъ, каждый начальникъ, казалось, дышалъ огнемъ битвы, со всѣхъ сторонъ вспыхивало это изступленіе, которое питаетъ храбрость и заглушаетъ человѣчество. Одинъ только онъ, съ свѣтлымъ челомъ, внушающимъ подобострастіе, казалось, чувствовалъ себя превыше всѣхъ сомнѣній, встрѣчающихся на пути къ побѣдѣ.
Въ немъ не было чувства ни для опасности, ни для успѣха; никакое человѣческое ощущеніе несмѣло коснуться его души; тогда Французамъ хотѣлось вѣрить, что онъ, властвуя на землѣ, заключилъ союзъ со Счастіемъ, котораго сама смерть не смѣла нарушить.
Великій Полководецъ остановился на возвышеніи, съ котораго онъ могъ все видѣть и всѣмъ распоряжать. Подалъ знакъ общаго натиска, принятый съ кликами радости, и войско тихимъ, мѣрнымъ шагомъ, какъ на ученьи, двинулись стѣною, подобною укрѣпленію изъ людей и стали. Оно взбиралось на высоты, не отвѣчая на батальный огонь, и ниспадавшій оттуда. Кастильскія пули и картечи не могли ни ускорять наступленія, ни смѣшать рядовъ, ни нарушить спокойствія наступавшихъ. Только по временамъ солдаты примыкали другъ къ другу, чтобы замѣщать падшихъ своихъ товарищей.
Я едва переводилъ дыханіе во время сихъ грозныхъ движеній. Испанцы уступили натиску, не испытавъ его дѣйствій: Начальники успѣвали нѣсколько разъ возвращать ихъ къ битвѣ, но они всегда были разсѣваемы. Примѣръ храбрыхъ вождей соединялъ ихъ только на короткое время, и не могъ удержать отъ бѣгства. Поле битвы расширялось предъ Французскою храбростью; мы шли впередъ по трупамъ. Человѣкъ хладнокровно попиралъ ногами непріятеля и своего товарища, трепещущаго въ объятіяхъ смерти. Только конь, съ пылающими ноздрями и влажнымъ окомъ, съ состраданіемъ преклонялъ голову къ окровавленному праху, избѣгая случая попрать копытомъ мертваго или раненаго воина — и становился на дыбы отъ ужаса, при видѣ коней, поверженныхъ безъ дыханія….
Объятый ужасомъ, я остановился, присѣлъ на скамьѣ, и залился слезами. Это было на хребтѣ горы Брухула, почитаемомъ въ народномъ мнѣніи, высочайшею точкою на всемъ полу островѣ. Отсюда-то воды, раздѣленныя между Эбромъ и Дуеро, ищутъ пути къ Средиземному морю или теряются въ Океанѣ. Здѣсь небольшой столпъ, окруженный каменною скамьею, носитъ названіе компаса, и возвышается надъ длинною цѣпью горъ Окка, надъ русломъ Арланзона и орошаемыми имъ полями, надъ Бургосомъ съ его утесистою цитаделью и шпицами его древняго каѳедральнаго храма. Передо мною спасались бѣгствомъ разсѣянные остатки Испанскаго войска. Я провожалъ сіи остатки глазами и сердцемъ; душа моя поглощалась отчаяніемъ. Какая казнь сравнится съ мученіемъ несчастнаго, подъявшаго оружіе на своихъ соотечественниковъ? Ужели не знаютъ, какъ больно сердцу возстать противу отечественныхъ знаменъ, противу одного имени родины?
Наполеонъ, окруженный Маршалами и посылочными офицерами, спѣшился возлѣ скамьи, на которой я сидѣлъ. Тѣлохранители остановилось въ стѣ шагахъ. Адъютанты на лошадяхъ ожидали знака, для исполненіи приказаній. Генералы разговаривали между собою на сторонѣ. Наполеонъ, заложивъ руки на спину и устремивъ взоры на поле битвы, разсылалъ по временамъ приказанія, и хладнокровно разговаривалъ со мною и необыкновенной возвышенности Кастильской почвы, о направленіи нашихъ горъ и объ устроеніи сихъ громадъ, поставленныхъ природою какъ бы передовымъ постомъ Европы противу ужасныхъ и бѣдственныхъ переворотовъ моря. Наполеонъ, обращая вниманіе на успѣхи своихъ легіоновъ, часто бралъ душистый табакъ изъ кожанаго кармана, и его рука, (которой бѣлизною и нѣжностью любилъ хвалиться великій человѣкъ), бросала на вѣтеръ остатки любимаго порошка. Старая гвардія проходила мимо, и одинъ солдатъ, подражая тѣлодвиженіямъ Наполеона, сказалъ гренадерамъ громко: «все идетъ хорошо: Стриженый[3] три раза сряду понюхалъ табаку.» Наполеонъ улыбнулся.
Въ сіе мгновеніе онъ увидѣлъ, что дѣло рѣшилось послѣднимъ усиліемъ. Маркизъ Бельведеръ палъ подъ ударами одного изъ знаменитѣйшихъ Полководцевъ Франціи. Наполеонъ сказалъ громко; «на конь!» — Въ тоже время онъ удалился вскачь, и вся его свита, неокончивъ начатыхъ рѣчей, устремилась по его слѣдамъ, безпокоясь, что ихъ повиновеніе не могло быть столь быстрымъ, какъ слово повелителя….
"Сѣверная Пчела", № 86, 1826
- ↑ Предполагается, что все это разсказываетъ Испанецъ, приверженный къ брату Наполеона, Іосифу, и служащій во Французской арміи, противу своихъ единоземцевъ. Этотъ отрывокъ съ величайшею вѣрностью изображаетъ духъ бывшей Наполеоновской арміи. Французы чувствовали всю несправедливость завоевателя, роптали, и при появленіи Наполеона, какъ будто по какому то волшебству, забывали все и приходили въ восторгъ. Перев.
- ↑ Наполеонъ любилъ особенно три цвѣта лошадей: вороной, сѣрый и буланый. Перев.
- ↑ Солдаты Французскіе звали Наполеона въ шутку и въ знакъ нѣжности, разными именами: le Tondu (стриженый), отъ того, что Наполеонъ коротко стригся и почти въ кружокъ; le petit caporal (маленькій капралъ); le piere Mathurin, qui meue la grande barque (отецъ Матуренъ, управляющій большою баркою, т. е. бывшею Имперіею), и т. п. Наполеонъ съ удовольствіемъ слушалъ эти солдатскія нѣжности, будто не примѣчая ихъ. — Перев.