Спор об индульгенциях (Кудрявцев)

Спор об индульгенциях
автор Петр Николаевич Кудрявцев

Опубл.: 1858. Источник: az.lib.ru

П. Н. Кудрявцев. Лекции. Сочинения. Избранное

М., «Наука», 1991

СПОР ОБ ИНДУЛЬГЕНЦИЯХ

В 1517 году, в то самое время, как Виттенбергский университет так занят был новой наукой, в окрестностях Саксонии показался продавец индульгенций, доминиканский монах Тецель. Дело было не новое: оно так часто уже и прежде повторялось в Германии. Папе Льву X нужны были деньги для постройки храма св. Петра; как говорилось, частью же и для других расходов. Интересы Майнцского архиепископа сошлись с интересами папского престола. Альбрехт, тогда избранный Майнцский архиепископ, должен был достать пане 30 тысяч гульденов за спой паллиум¹. Он занял эту сумму у аугсбургских банкиров Фуггеров и, чтобы скорее очистить свой долг, согласился на продажу индульгенций в своей духовной провинции под условием, чтобы половина сбора поступала к нему. А чтобы счеты были еще короче, то к продавцам индульгенций приставлены были приказчики от банкирского дома, уполномоченные тотчас брать половину сбора к себе^[1]2.

Для продажи дешевой благодати множество комиссаров разослано было по всей провинции. Дело происходило обыкновенно таким образом: комиссары, которым поручена была продажа, разъезжали в добром экипаже в сопровождении трех всадников и с многочисленного прислугою. Подъезжая к какому-нибудь городу, они посылали от себя известить городовой магистрат, что «приближается милосердие Божие и благодать св. Отца»^[2]3. Тогда весь город приходил в движение. Все сословия, духовные, монахи, городовой совет, бюргеры, ремесленные цехи, мужчины, женщины, старый и малый со свечами в руках, при звоне колоколов спешили встретить приближающуюся святыню. После этой встречи процессия отправлялась в соборную церковь. Впереди несли на бархатной подушке папскую буллу, потом с деревянным крестом в руке шел главный комиссар. В церкви их опять встречали с музыкой и пением. Потом крест утверждали на алтаре, комиссар выходил на кафедру, чтобы в пышной аллокуции^[3] представить им чудесные действа индульгенций и возбудить их усердие к приобретению такого драгоценного дара. В своих панегириках индульгенциям комиссары доходили иногда до крайних нелепостей. Исчисляя все достоинства своего товара, продавцы делали потом к слушателям воззвания, обращались к самым страстям их, старались подействовать на них то страхом, то обещаниями и в заключение приступали к самой продаже⁴. Индульгенции различались на большие и малые. Большая индульгенция, или полное отпущение, простиралась на все грехи и давалась, кроме денежного взноса, под условием исповеди^[4]. Вот почему, когда открывалась продажа индульгенций, в церкви расставлялись известные — исповеднические шкафы, как это обыкновенно бывает в католических церквах. Другие индульгенции, смотря по желанию покупающего, давали ему или право избирать себе духовника, который бы мог по желанию разрешать его в известных обстоятельствах, или искупление душ умерших из чистилища, или участие во всех добрых делах воинствующей церкви — в постах, молитвах и т. п. Последние давались просто лишь за деньги. Впрочем, епископские инструкции очень много смягчали строгое предписание и в отношении к первой индульгенции. Они говорили, что для этого достаточно купить исповедное свидетельство. Тому же, кто бы желал искусить души умерших из чистилища и им доставить искупление от грехов, довольно положить деньги в ящик, но от него не требуется ни угрызений совести, ни устной исповеди.

Впрочем, как никогда не было недостатка в желающих полного отпущения грехов и как исповедоваться становилось дешевле, чем покупать исповед[альное] свидетельство, то исповедников всегда набиралось очень много. Дело шло очень споро; от исповедника переходило потом к продавцу индульгенций. Смотря по виду покупателей или по их достоинству и достатку, комиссар назначал различную цену за свой товар. Высшие особы: короли, князья имперские, архиепископы и епископы платили по 25 дукатов; графы, бароны, аббаты — по 10; другие отделывались 6 дукатами и меньше, смотря по состоянию. Но при этом еще комиссары уполномочены были за особые грехи давать особые отпущения, разумеется, за взимание известной платы^[5]. Для этого у них была и особенная такса, так что стоило только назвать грех, чтобы тотчас видеть, чего он стоит. Так, убийство ценилось в 8 дукатов, святотатство и клятвопреступление — в 9, многоженство — в 6 и проч.^[6]. В других местах, впрочем, были свои особенности; так, Симеон, продававший индульгенции в Швейцарии, брал за братоубийство по 1 дукату, за детоубийство — по 4 ливра и т. п.

Позорная страница в истории! Человечество жило, наконец, таким убеждением, что оно может откупиться деньгами от всех грехов вообще и от каждого в особенности, и самые высокие духовные учреждения поддерживали его в этом заблуждении!

Одним из таких комиссаров был Тецель. Как бы ни смотрели в самом Риме на промысел индульгенциями, Тецель видел в нем самое святое и чистое дело. Он не мог бы понять ни существования света, ни счастья человека без такого неоцененного дара. Тецель исполнял свое дело с фанатизмом. В своих аллокуциях к народу он обыкновенно возвещал, что письменное отпущение есть величайшее из всех даров божьих, что индульгенция имеет [силу] и на будущие грехи; что при них не нужно и самое покаяние, что индульгенции примиряют с Богом не только живых, но и мертвых, и проч. Воззвание его к пароду отличалось особенной наглостью: «О вы, малосмысленные, еще ли хотите вы уподобиться скотам и презреть с такой щедростью предлагаемую вам благодать? Небо само открывается перед вами: еще ли медлите вы вступить в него? О, беззаботный человек! За 12 грошей можешь ты искупить твоего брата из чистилища, и ты так неблагодарен, ты еще останавливаешься!» Или он возвращался к главной цели своих усилий и. старался возбудить страсти изображением того бесприютного состояния, в котором будто бы находились останки Петра и Павла. «Знаете ли, — говорил он, — ради чего открывает рам Господь свою великую милость? В Риме строится церковь Петру и Павлу, которой равной не будет во всем свете. В ней будут положены тела св. апостолов и многих мучеников. Теперь же эти тела не прикрыты и не защищены, они остаются без всякого призора, на них лежит пыль, падает дождь и град. Неужели вы захотите потерпеть, чтобы их святой прах долго еще терпел такое поношение?»^[7] и т. д. И те, которые не хотели помогать Льву X, спешили сделать свои приношения в пользу беззащитных останков Петра и Павла.

Люди рассудительные, те особенно, которые состояли в связи с движением гуманистическим или с новым движением религиозным, с глубоким огорчением слышали об этой новой профанации святыни. Но никто не смел восстать против того, что выдавалось да знак высшей милости Божьей, что предписывалось папской властью. Они уже довольны и тем, что могли спокойно оставаться дома и в домашнем кругу высказывать свое негодование. Между тем толпа, падкая, как всегда, на все, что только носит имя святыни, и погруженная во мрак суеверия, со всех сторон сбегалась на проповедь Тецеля и с жаром теснилась к ящику, в котором заперта была мнимая святыня. Обошедши Пруссию, собрав обильную дань с суеверия в Берлине, Тецель продвигался к Саксонии. Мудрый курфирст Саксонский, одаренный светлым умом от природы и руководимый советами таких людей, как Штаупиц и Спалатин, запретил торгашам вход в свои владения. Ревностный Тецель никак не хотел, однако, упустить тех выгод, которые он вправе был ожидать от ревности по вере жителей Саксонии, л расположился в Ютербоке, местечке, пограничном с Саксонией, но во владениях Магдебургского епископа (он же Майнцский). Расчет был верный: едва он остановился здесь, как к нему начали стекаться жители окрестных городов. В том числе были многие из Виттенберга.

Такое соседство не могло не возмутить того, кто уже поставил задачей своей жизни восстановление или защищение еванг[ельской] истины во всей чистоте ее. Дело могло бы не скоро выйти наружу, если бы среди своей духовной паствы Лютер не встретил несколько человек, которые на обычное увещание его отказаться от некоторых порочных наклонностей отвечали отрицательно, ссылаясь на то, что они уже имели индульгенции. Лютер был, однако, непоколебим: со своей стороны он не обещал им никакого отпущения, если они тотчас не дадут ему слово отречься от своих пороков. Когда его спрашивали, что же он думает об индульгенциях, он отвечал советом держать себя подальше от благодати подобного рода. Это было нечто новое. Внушать подобные мысли значило восставать против положений церкви, потому что церковь и папа — одно.

Тецель пришел в ярость, узнавши, что есть в Виттенберге дерзкий нововводитель, который позволяет себе сомневаться в достоинстве индульгенций и внушает подобные мысли другим. Иметь такие мысли может только еретик, а какая участь угрожает еретику, Тецель напоминал это стекавшейся около него толпе символически: он велел сложить на площади костер и зажег его. На Лютера намекалось слишком ясно, чтобы он мог смолчать. Он не смолчал, хотя даже с опасностью навлечь на себя гнев курфирста, который прямо от папы получил особую индульгенцию для своей придворной церкви. То, что прежде передавалось в виде совета, Лютер перенес в свою проповедь. Он, наконец, учил с церковной кафедры, что только ленивые ищут письменные отпущения, но что настоящие христиане должны быть далеки от подобных мыслей. В заключение своим резким тоном, не способным ни к какой уклончивости, он говорил: «Пусть бранят меня за это еретиком те, которые чувствуют, что такая истина повредит их ящику или карману; подобные толки очень мало занимают меня, потому что они распускаются темными людьми, которые Библии никогда и не нюхали, учения христианского никогда не разумели и существуют лишь несколькими отрывочными, бессвязными мнениями. Я молю Бога, чтобы он вразумил их в истинный смысл»^[8].

Сделав свое дело как проповедник, Лютер должен был еще повторить его как ученый, как профессор, которого мнение имело огромный вес в целой академии. Этого требовала совесть Мартина, его ученое убеждение, он сказал свое мнение не обинуясь. Здесь ему была дана и более соответствующая форма. Воспользовавшись стечением народа в Виттенберг по случаю праздника всех святых, он прибил к дверям соборной церкви свои тезисы против индульгенций⁵. Пилигримы толпами сходились к церкви, в которой по случаю праздника также объявлено было особое отпущение, и с изумлением читали при дверях ее, что «проповедующие письменные отпущения заблуждаются, говоря, что посредством их можно избавиться от всякого наказания и сделаться блаженным; что те готовят себя прямо в ад, вместе со своими учителями, которые, купивши письменное отпущение, думают, что они могут больше не сомневаться в своем спасении; что всякий истинный христиан, живой или умерший, может сделаться участником всех благ Христа и церкви одною силою божественной благодати и без письменного отпущения; что надобно внушать христианам, что мнение папы вовсе не таково, будто письменное отпущение может быть в каком-то отношении сравнено с каким-либо делом христианского милосердия, также, что недостаточные люди гораздо лучше делают, когда вместо того, чтобы покупать письменное отпущение, удерживают деньги для домашних нужд»^[9], и так далее, всего 95 тезисов. В заключение было сказано, что автор положений готов на другой день защищать их публично, утверждаясь на Писании.

Вопрос был, конечно, специальный, но он был в связи с ходячей церковной доктриной о достоинстве добрых дел, о непогрешительности папского авторитета в делах церковных. Многие, без сомнения, вовсе не прозревали этой связи (сам Лютер думал, что он не нападает на папство, а защищает его же достоинство против тех, которые могли бы повредить ему своими нелепостями), но поражало всех это открытое, прямое небоязненное нападение на один из пунктов всеобщего верования. Кто вызывал, кто просил этого человека? Что за охота была ему накликивать на свою голову беду неминучую? — И все, кто только мог, поражались новостью дела, старались запастись экземпляром дерзких записей Виттенбергского доктора, чтобы возвратившись домой, сообщить свое изумление всем знаемым.

Через пилигримов и через знакомых Лютера, так же как и через тех, которых он вооружал против себя этой дерзостью, тезисы скоро распространились по всей Германии. Через м[еся]ц они были уже в Риме^[10]. Никогда жители этой страны не были так настроены, умы не были так приготовлены к принятию подобной новости. Впечатления были различные. Понятно, что одни были в негодовании и не хотели иначе смотреть на Лютера, как на еретика; зато другие, дивясь смелости мужа, видели в его дело исполнение своих давнишних желаний. Об них, об эти тезисы испытывались умы и сердца людей: робкие, ограниченные фанатики становились по одну сторону; те, которые чувствовали тяжесть суеверия, которые были доступны голосу правды, откуда бы она ни приходила, отдались на другую. Даже между высшими духовными лицами в Германии нашлись люди, принадлежавшие к последнему из двух разрядов. Епископ Вюрцбургский Лоренц Бобра, человек просвещенный и очень уважаемый в империи, не скрыл своего удовольствия при чтении тезисов Лютера и явно принимал его сторону.

Доктор Флекк, приор одного монастыря, нашедши тезисы в монастырской трапезе, тоже не мог удержаться от радости и сказал вслух: «Ого! Так вот, наконец, приходит тот, которого мы так долго ждали. В этом уме будет пищи да целый мир»^[11]. Один пастор в Вестфалии, прочитавши тезисы, воскликнул в восхищении: «…О, милый брат Мартин! Ты будешь истинно великий человек, если вместе с этим торгашеством успеешь ниспровергнуть и чистилище»^[12]. Кроткий епископ Бранденбургский писал по тому же случаю к Лютеру: «В тезисах твоих я не нахожу ничего, что бы противно было католической вере; я и сам не одобряю этой торговли, но из любви к миру хотел бы, чтобы об этом не говорили и не писали более». То же опасение завязаться в спор, который мог простираться очень далеко, которого исхода нельзя было и предвидеть, удерживало курфирста Фридриха объявить себя покровителем Лютера. Но император Максимилиан тотчас понял политическую важность такого явления, как брат Мартин, и спешил передать насчет его свой совет курфирсту: ты побереги нам брата Мартина; он нам может очень пригодиться со временем. — Так возбуждено было тезисами общее внимание.

Посмотрим теперь, какое впечатление произвели тезисы между гуманистами. Естественно, что они не могли не сочувствовать такому явлению, но у них при этом высказывалась какая-то робость, нерешительность, так вообще им свойственная, опасение за самого Лютера. Адельман фон Адельмансфельден (в Аугсбурге) писал к Пиркгеймеру: Я боюсь, что достойный муж скоро должен будет отступать назад (не будет иметь никакого успеха) перед силой и влиянием доминиканцев. Дай Бог, чтобы власти поддержали его, чтобы это не было для него лишь посланным свыше искушением. Я теряю всю твердость духа, когда подумаю только, какая опасность грозит ему. Историк Альбрехт Кранц (в Гамбурге), получивши тезисы Лютера, сказал с искренним сожалением: ты говорил правду, брат Мартин, но успеха не жди себе. Бедный монах, иди скорее в свою келью и проси Бога, чтобы он умилостивился над тобой. Эразм, находившийся тогда в Нидерландах, защищая Лютера от нападений, выразился так: «Бог посылает людям врача, который режет тело на куски, потому что видит, что болезнь иначе неизлечима». После, когда курфирст Фридрих просил у него совета в деле Лютера, он писал к нему: «Меня не удивляет, что он наделал так много шуму; он сделал две непростительные ошибки, напал за один раз и на посланца товару, и в то же время неосторожно коснулся монашеских желудков»^[13]. Ульрих фон Гуттен без всякого стеснения принимал также горячее участие в деле Лютера, но он молчал до 1520 года⁶, не упоминая даже имени Лютера в своих сочинениях, чтобы не бросить тень на Альбрехта — Майнцского архиепископа, у которого он был тогда на службе^[14]7.

Между тем с противной стороны явно и гласно высказывалась ненависть против дерзкого нововводителя. Тогда как просвещенное меньшинство держалось в отдалении, не смея подать голоса в пользу Лютера, приверженцы старого порядка вещей влияли против него как против самого вредного члена христианского общества. Их было большинство; мнения нерешительные, которые подавали о себе добрые надежды, пока дело шло только о гуманизме, не могли вместить в себя нового движения и теперь прямо становились в передовые ряды защитников индульгенций и всего существующего порядка. Подле себя, за исключением разве своих учеников, Лютер не видел никакой опоры. Университет не подавал голоса… Между его собратьями по ордену нашлось очень много порицателей. Монахи того монастыря, в котором жил Лютер, пришли в келью Мартина и умоляли его оставить несчастное дело, которое должно покрыть позором целый орден⁸. Упреки сыпались на него и с другой стороны; его упрекали в легкомыслии, гордыне, заносчивости. Иные обращались прямо к сердцу Мартина и, порицая его действия, уверяли, что делают это из желания ему добра. Лютер был человек: оставаясь один тогда, когда против него поднималась буря, он не мог не почувствовать некоторого смущения. Он думал, что истина так ясна, что нужно только ее выговорить, чтобы все тотчас обратились к ней; он мечтал, что не только все истинно ученые будут с ним заодно, но что, может быть, даже сам глава церкви примет его сторону, видя в нем такого горячего поборника евангельской истины; и вот между тем друзья его или молчат или отрекаются от него; те, которых мнения он привык уважать, видят в его политике безрассудство, легкомыслие, а враги прямо грозят ему осуждением. На кого же положиться, от кого ожидать помощи? И не ошибся ли он в самом себе? Не увлекся ли он своим личным мнением? Сомнения снова начинают тесниться в эту душу, уже испытанную внутренними борениями; Лютер готов был впасть в уныние. Он с ужасом воображал, что возбудил против себя всю церковь, нарушил в ней тишину и спокойствие, разделяя общество христианское на партии, и все, может быть, лишь из одного самолюбивого увлечения. Зло уже так велико: в состоянии ли он будет исправить его?

Но если, озираясь кругом себя, Лютер точно тогда не встречал ободрительного взора, то внутри самого себя он находил непоколебимое убеждение, которого не могли потрясти никакие внутри^[15]. Что бы ни было, но отступить от своего мнения он уже был не в состоянии, отречься от него — значит отречься от своей натуры. Хотя бы один против всех, он должен был выступить на борьбу, к которой уже был сделан первый шаг. В вере почерпал для себя Лютер и утешение. Он думал: если дело мое от Бога, то оно пойдет, хотя я и слаб; если же оно не от Бога, то его не поддержит никакая сила; но пусть оно идет вперед, и, если Богу будет угодно, оно достигнет своей цели. Такой ответ дал он монахам, которые пришли просить его, чтобы он оставил все дело.

Любопытно собственное признание Лютера об этой борьбе его с самим собой: «Ни один человек не знает, сколько я потерпел в первые два года, как велико было мое уныние, сколько раз я впадал в отчаяние. Этого не знают те надменные умы, которые после нападали на папу с такой отвагою и которые при всей своей ловкости никогда бы не могли повредить ему, если бы Христос через меня, свое слабое и недостойное творение, не нанес ему неисцелимой раны. Они смотрят лишь его стороны и оставили меня одного в дни опасности, и не был я ни спокоен, ни уверен в самом себе, ибо тогда еще не знал я многого, что — благодарение Богу — знаю теперь. То правда, что нашлись благочестивые люди, которые не без удовольствия читали мои тезисы, но не мог я признать их за орудие (органы) св. Духа; и мои взоры еще обращены были тогда на папу, на кардиналов, на теологов, юристов, монахов и пр.; оттуда только ожидал наития св. Духа. Только опровергнув посредством Писания все приводимые против меня доказательства, победил я в себе самом, после многих усилий и тяжелой борьбы, при содействии Христа ложную мысль, будто и сама церковь должна прекратиться (будто восставая против римской церкви, я поборю церковь истинную): ибо на папскую церковь я еще смотрел тогда как на настоящую, и даже с большим чистосердечием и благоговением к ней, чем все эти бесчестные порицатели, которые из вражды ко мне готовы содействовать ей всеми своими силами. Если бы тогда я столько же презирал папу, как те, которые столько восхваляют его на словах, я бы каждую минуту с трепетом ожидал, что земля разверзнется под ногами моими и поглотит меня живого, как поглотила она Кору (Korah) и всех, которые были с ним»^[16].

Итак, благоговейный страх перед папой, который еще сохранил Лютер, перед папским авторитетом, вера в его непогрешимость, которая еще жила в нем нетронутая, вот что еще спасало в Лютере будущего реформатора. У него также, может быть, недоставало духа, когда бы он подумал, что, выступая против индульгенций, он вместе с тем выступает против самого папы. Увлеченный своим убеждением восстать против индульгенций, он шаг за шагом зашел, наконец, так далеко, что очутился прямо перед авторитетом папы и отступать было уже невозможно.

В отрицательном смысле никто не сделал столько для дела Реформации, сколько Тецель. Грубый, невежественный фанатизм со всей страстью, которая делает его мстительным, даже кровожадным, часто служит, сам того не зная, сильным орудием для того, чтобы подвинуть дело истины. Тецель был одним из таких людей. С бестрепетностью человека, как следует отважному рыцарю непогрешительности, поднял он перчатку, брошенную Лютером; он отвечал ему на проповедь проповедью, на тезисы тезисами. В каждом его слове, в каждом тезисе заключались или наглая брань или новый вызов (провокация). В заключение он вызывал Лютера в Франкфуртский университет, чтобы там еще раз, лицом к лицу, померяться аргументами: «Там увидим мы, кто из нас есть еретик, отступник, лжеучитель и наглый клеветник… А я за мои положения готов перетерпеть палки, оковы, огонь и воду»^[17].

Письменно опровергнув положения Тецеля, Лютер со своей стороны заключил так: «здесь я, в Виттенберге, доктор Мартин Лютер, и если есть где такой Ketzermeister^[18], который берет на [себя] глотать железо и сокрушать самые утесы, тому-де будет видимо, что ему открыт свободный вход, что его не задержат ни перед одними воротами, что его не заставят даже платить за издержки по милостивому изволению нашего досточтимого и христолюбивого князя, герцога Фридриха, курфирста Саксонского. Никогда не захочет он потерпеть у себя ереси»⁹. Никто не явился на этот прямой добросовестный вызов. Дело могло бы затихнуть, пожар погаснуть в самом начале, не погорячись Тецель, не разнеси он огонь по всей Германии. В нем было много фанатической ярости, мало истинного духа: не терпя самой мысли, чтобы тезисы Лютера остались без опровержения, чтобы дерзость его прошла ему даром, он обратился к ревностным теологам Франкфуртского университета, между которыми Вимпина был особенно ревностным партизаном римской доктрины. Вимпина был рад случаю выразить свою ненависть к виттенбергскому теологу. Он не только написал по желанию Тецеля антитезисы, но еще перенес вопрос на новую почву. Не только утверждалось в них, что папа один имеет власть исследовать и произносить решения в делах веры, но и что всякий, осмеливающийся выражать сомнение в этой власти, подвергается осуждению как виновный в оскорблении величества. Это значило прямо поставить Лютера противником папской власти и воздвигнуть против него всю иерархию.

Диспут был держан со всею торжественностью; нарочно созвали более 300 монахов из соседственных монастырей; Лютеру, хотя заочно, хотели нанести конечное поражение. Теологи университета едва осмеливались возражать даже для формы, приверженцы Тецеля и Вимпины уже торжествовали. Только один голос смутил несколько почтенное собрание. Это был один студент по имени Иоганн Книпстров^[19]. Сверх всякого ожидания он начал серьезно возражать Тецелю; слышалась в словах его сила убеждения; Тецель, нисколько не приготовленный к подобному нападению, спешил передать диспут Вимпине, но и тот, истощив все свои убеждения, кончил тем, что в качестве президента закрыл диспут и объявил Тецеля достойным докторской шляпы. Книпстрову не обошелся даром его смелый поступок. Вимпина тотчас отдал его под строгий надзор в далекий монастырь в Померании. С своей стороны торжествующий Тецель, нетерпеливо желая подвергнуть Лютера как обличенного еретика достойному наказанию, тотчас вступил в должность инквизитора, велел воздвигнуть на площади одного из франкфуртских предместий костер и кафедру, долго вопиял и глумился с кафедры над нечестивым еретиком и в заключение бросил в огонь тезисы и проповедь Лютера, говоря, что так должен погибнуть и сам виновник их.

С того времени имя Лютера как злостного еретика разнеслось по Германии. Все фанатики римской иерархии ободрительно подняли головы и спешили присоединить свой голос к голосу Тецеля. Задача состояла в том, чтобы как можно больше опорочить его перед народом и заподозрить в глазах всех властей, духовных и светских. Гогстратен один из первых откликнулся на голос Тецеля. Он был так рад новой жертве, на ней-то по крайней мере желал он выместить поражение, потерпленное им в деле Рейхлина. Гогстратен не считал нужным делать обличение Лютеру: дело было решено, обличение произнесено, осталось только возбуждать, как следует, чтобы Лютер был немедленно выдан в руки правосудия. «Воздвигните костер для еретика, — вопиял он. — Если он будет жить еще час, мы все повинны будем церкви в предательстве». Третий, не менее энергичный, голос против Лютера раздался из самого центра Германии, из Инголыптадта. Здесь, правда, не было речи ни об инквизиции, ни о костре; все дело состояло в том, чтобы обличить Лютера с научной точки зрения, чтобы показать его невежество, но из всех нападений, устремленных на Лютера, это последнее должно было произвести на него самое грустное впечатление. Оно шло от доктора Экка, сверстника Лютера по первым занятиям, человека, которого он привык уважать за его обширные знания, за его основательный ум. И теперь этот человек становился в один ряд с инквизиторами!

Но таков был Экк: натура низкая, ограниченная и притом в высшей степени самолюбивая; он мог понять добрую сторону гуманизма и быть даже одним из его распространителей, но для высших принципов он не существовал; и в нападении на старые принципы, от которых он не мог отрешиться, видел прямое нападение на свою личность. В Лютере особенно не мог он потерпеть его превосходства, того значения, которое он начал приобретать в Германии. Словом, ему хотелось победы не над убеждениями Лютера, но над самим Лютером. Сочинение его «Обелиски»¹⁰ было написано с озлоблением. Так весь этот схоластицизм, еще недавно воевавший с гуманистами, восстал теперь на Лютера. Он стоял непоколебим, как утес, твердый своей верой^[20]. Не знали его эти люди, не знали они свойства глубокого истинного убеждения: в борьбе оно не слабеет, но укрепляется. Если у Лютера оставались еще некоторые сомнения, то они рассеялись именно в этой борьбе. Не смущаясь, Лютер отвечал порознь каждому из своих горячих противников. Но наперед нельзя не упомянуть о том горячем участии, которое вовсе неожиданно обнаружилось в его пользу в Виттенбергском университете. Это было тотчас после франк[фуртского] диспута. Тецель послал несколько сот экземпляров своих тезисов в Саксонию. Едва только посланный явился в Виттенберг, как студенты окружили его толпой и частью купили у него тезисы, частью взяли силой. Еще ни сенат, ни ректор ничего [не] узнали об этом, как на университетской доске читалось следующее объявление: кто хочет присутствовать при сожжении и всей погребальной процессии Тецелевых тезисов, тот имеет в два часа явиться на площадь. В назначенное время они в самом деле собрались во множестве и с триумфом сожгли тезисы.

Лютер нисколько не участвовал в деле сожжения: он даже порицал его^[21]; иным оружием хотел он сражаться со своими противниками, оружием слова и мысли. Чем больше противники его выставляли ему на вид непогрешительность папского авторитета, который, говорили они, он оскорбил своим учением, тем больше укрывался он за авторитет слова Божия. Когда ему говорили, что «тот, кто не утверждается на указания римской церкви и римского папы, как на единственном непогрепштельном источнике верования, от которого само Св. Писание получит свою силу и значимость, есть еретик», Лютер ответил своим положением или, лучше сказать, словами ап[остола] Павла: Если бы кто, хотя бы сам ангел, иначе проповедовал вам Евангелие, чем как мы его вам проповедовали, тот да будет проклят. Отсюда было весьма близкое заключение, что как папа, так и соборы могут ошибаться. Это не было еще совершенное отрицание папского авторитета, но постановление авторитета слова Божия выше всех других авторитетов.

Гогстратен более других раздражал Лютера своей фанатической неумеренностью. Отвечая ему, Лютер сам не мог [воздержаться] от резкого тона. «Продолжай свое дело, — говорил он в заключение своего ответа, — неистовый человекоубийца, ты, который живешь кровью твоих братьев; да, я желаю, чтоб ты никогда не называл меня истинно верующим христианином, пусть у тебя я буду еретиком. Понимаешь ли ты это, кровожадный человек, враг невины? И если ярость твоя дерзнет что предпринять против меня, то поступай осмотрительно, не ошибись во времени. Бог знает мои мысли, недаром он щадит мою жизнь. Если угодно ему, мои надежды и мое терпение не обманут меня»^[22]. Нападение Экка более тронуло, нежели раздражало Лютера. «Меня называют в Обелисках человеком опасным, богемцем¹¹, еретиком, возмутителем, дерзким, наглым — не говоря уже о мелких епитетах, как-то: невежда, пьяный и т. п. А между тем сочинитель их человек, достойный всех похвал, муж высокого ума, исполненный знания и, что мне особенно больно, человек, связанный со мной старой дружбой, которая недавно была возобновлена еще теснее — словом, это Иоганн Экк, доктор теологии, канцлер в Ингольштадте, муж, знаменитый своими сочинениями. Если бы я не знал всей злобы сатаны, я бы не мог надивиться этому ожесточению, с которым он разорвал столько свежие узы нашей дружбы, не предваривши меня, не известивши меня наперед ни одним словом»^[23].

Но все это было только началом злу. Искры пожара, зажженного Тецелем, скоро долетели до самого Рима. Там лежали громы ватиканские, разразившиеся некогда над Гусом и Иеронимом¹², они же могли теперь разразиться и над Лютером. Первый, которому попались в руки тезисы Лютера и который поднял тревогу, был генерал-приор доминиканцев, он же и римский цензор, Sylvester Mazzolini von Prierio^[24]. Понятно, чего можно было ждать От такого человека; но опасно было то, что его слова раздавались уже под сводом папского дворца. Приерио не замедлил^[25] отвечать Лютеру в особом диалоге¹³, в котором не взял даже на себя труда серьезно разобрать положения Лютера, думая уничтожить противника римской церкви одним надменным презрением, цинической насмешкой. «Собакам свойственно лаять, — говорил он, отвечая Лютеру, — твой отец верно был собака»^[26]. В заключение, впрочем, он уже принимал другой тон: «Римская церковь имеет В папе вершину духовной и светской власти, она может справляться с отщеп[ен]цами и светской властью и не имеет нужды Непременно прибегать к доводам, чтобы опровергать вольномыслящих». Но Лютер не испугался даже угроз, которые выходили прямо из Рима; с тем же умом, с тем же спокойным убеждением отвечал Приерио, как отвечал Тецелю, Экку и другим. Этого мало: чтобы предотвратить ложное объяснение своих тезисов, он написал к ним объяснение (Resolutiones)¹⁴, в котором, разумеется, сказал свою мысль еще яснее. Здесь он вошел в анализ своих кратких положений и высказался гораздо больше, нежели, может быть, желал сам. Он ничего не брал назад, он только пояснял! Еще яснее, следовательно, высказалась здесь и та мысль, что папа тоже человек и может не только заблуждаться в своих мнениях, но даже и впадать в пороки, и что были действительно такие папы — мы это знаем из истории, — которые позволяли себе невероятные вещи. Еще о настоящем папе Лютер говорил с уважением, еще он восхвалял его ученость и чистосердечный нрав, но уже гнева римского он избежать более не мог.

Рим начал с того, что курфирст Фридрих получил от папского двора предупреждение — отступиться от Лютера и отказать ему в покровительстве, если он не хочет подвергнуть сомнениям свое правоверие. Явно, что Лютеру готовилось на первый раз отлучение. По счастью, что письмо адресовано было к такому человеку, как Фридрих: благоразумная осторожность и медленность в решении была главной чертой его характера. Если он не способен был увлекаться, зато и не принадлежал к числу тех упрямых натур, для которых вовсе недоступна новая мысль. Если он сначала не одобрял поступки Лютера, предвидя, как далеко может пойти он, то теперь так же мало показал он готовности служить римскому двору по его желанию. Как ни важно было письмо (оно всякого способно было заставить задуматься), Фридрих, однако, не хотел произнести решение прежде, чем оно созрело. Что касается до Лютера, он, узнавши о письме кардинала к курфирсту, при первом случае взошел на кафедру и сказал проповедь об отлучении. Он различил два рода отлучения^[27]: одно внутреннее, действительно отлучавшее от общения с христианским обществом, другое внешнее, отлучающее человека от обрядов церкви. Разумеется, что вся важность приписана была первому, о котором Лютер учил, что как включить человека в общение верных может только Бог, так исключает себя из него сам человек своим грехом, но не папа. О папе тут не было никакой речи, кроме разве того, что в заключение Лютер назвал блаженным того, кто умирает под несправедливым отлучением.

Римский двор, не видя со стороны местного князя готовности содействовать его видам, приостановил произнесение опалы^[28]. Он ждал удобного случая, чтобы войти с ним в ближайшее сношение. Случай представился, когда все имперские князья, созванные императором Максимилианом, собрались в 1518 году на сейм в Аугсбурге. Обстоятельства весьма благоприятствовали папе. Максимилиан, предпринимавший тогда обеспечить наследство императорским правлением своему внуку Карлу Испанскому¹⁵, имел всю нужду в содействии папы. Он был на этот раз так предупредителен, что и сам вызвался способствовать папским решениям относительно опасной ереси, возникшей в Германии. Начались переговоры. Курфирст Фридрих должен был уступить силе, т. е. сознаться, что он вовсе не думал защищать доктора М[артина] Лютера и его сочинения и довольствовался лишь предложением дать Лютеру охранную грамоту, чтобы он без всякой опасности мог предстать на суд беспристрастных ученых и не лишенных христианской любви судей и защищать перед ними свое учение.

Едва прошло два дня после писем императора и курфирста к папе, как Лютеру возвещена была цитация в Рим. Не столько на него самого, сколько на его друзей цитация произвела тяжелое впечатление. Все были в беспокойстве: опасность была во всяком случае, как если бы Лютер отправился в Рим, так если бы он остался в Виттенберге: он одинаково подвергался неминуемому осуждению. Любопытно узнать расположение Лютера в эту критическую минуту. Вот что писал он к Спалатину: «Смотри, какие сети расставляются мне, и как я отвсюду окружен терниями. Но Христос жив и царствует, вчера, днесь и в целую вечность. Моя совесть говорит мне, что я учил истине, и я не перестану учить ей, хотя бы зло простиралось еще далее. Церковь есть то чрево Ревекки, в котором борются дети, хотя бы то было с опасностью жизни для [их] матери¹⁶. Впрочем, молю бога, чтобы я не слишком предавался радости в таком испытании. Бог да простит им их несправедливость ко мне». На этот раз, ввиду крайней опасности, друзья Лютера начали действовать решительнее. Они писали к Фридриху, прося его заступления. От имени курфирста Спалатин написал к секретарю императора — сообщить ему вызов Лютера стать перед университетом (кроме Франкфуртского, Лейпцигского и Эрфуртского) как перед судилищем {}. Сам Фридрих писал к папе так (см. письмо Фридриха, приведенное выше). Наконец и университет Виттенбергский принял на себя посредничество в этом деле. Он писал к папе, извиняя Лютера болезненностью, и в то же время давал со своей стороны уверение, что Лютер никогда не отступал от рим[ской] церкви. В тог же день он писал к камергеру папскому Карлу Мильтицу, родом саксонцу, уверяя его в отличных качествах доктора Мартина Лютера^[29].

Не столько ходатайство друзей Лютера, сколько отношение в Аугсбурге подействовало благоприятно на решение папского двора относительно Лютера. Не столько хотели поберечь Лютера, сколько покровителя его Фридриха Саксонского: ибо в предстоящем избрании императора хотели в нем иметь опору для противодействия Максимилиану, так как выбор Карла не совсем соответствовал желаниям папского двора. Впрочем, по соглашению с Фридрихом папский легат, Томас de Vio (Каетан), просил у папы позволения исследовать дело на месте. Папа согласился. Каетан получил по сему случаю следующую инструкцию: «Мы уполномочиваем тебя — сказанного Лютера, который нашим любезным епископом Аскуланским объявлен еретиком, допросить лично, нарядить против него следствие и посадить его под стражу. Для сего ты можешь потребовать содействие возлюбленного нашего сына во Христе Максимилиана и всех наций Германии, всех университетов, всех светских и духовных властей. Храни его бдительно, чтобы он мог быть представлен и пред наше присутствие. Если он сознается в своем проступке и добровольно, без всякого понуждения будет просить себе помилования, то мы уполномочиваем тебя снова принять его в единство Св. церкви. Если же он будет продолжать упорствовать и не явится на вызов твой, то мы даем тебе власть произнести над ним опалу во всех концах Германии, отлучить его от церкви, предать проклятию, произнести отлучение и над всеми его приверженцами и повелеть всем христианам, чтобы они избегали всякого сношения с ним. А чтобы истребить злой недуг до самого корня, то получаешь право произнести отлучение над всеми прелатами, орденами, университетами, обществами, графами, герцогами и над всеми вообще властями, за исключением императора, в случае, если он не поспешит задержать сказанного Мартина Лютера и его сообщников и не доставит их к тебе под крепким прикрытием… Что же касательно частных людей (Laien^[30]), то они обязываются немедленно и без всякого противоречия оказывать твоим повелениям всякое послушание; в противном случае объявляем мы их, за исключением лишь достопочтимого императора, бесчестными, лишенными всех прав, недостойными церковного погребения, и с потерею всех ленов, будут ли они иметь их от апост[ольского] престола или от кого другого»^[31]. Нельзя было лучше высказать того Вавилонского пленения, в котором находилась вся церковь, т. е. все чины римской церкви, в отношении к римскому папе и всей церковной иерархии.

Лютер, тогда занятый изучением Библии в подлиннике при руководстве Меланхтона, который вызван был (1518) курфирстом в Виттенберг по рекомендации Рейхлина, должен был теперь готовиться и неминуемо предстать на суд, от которого он мог ждать себе только осуждения. Новый страх овладел его друзьями, когда пришло приглашение явиться в Аугсбург. Спасение было только одно: в отречении от своих мнений. Но могли ли ждать «го от Лютера те, которые сколько-нибудь знали его? Штаупиц думал уже о том, как бы найти Лютеру безопасное убежище, где бы он мог укрываться до тех пор, пока пройдет гроза. Он справедливо думал, что если так пойдет дело, если не спасен будет Лютер, то надобно будет совершенно отчаяться в возможности исследовать Писание (испытайте Писание) без папского позволения. Потому Штаупиц готовил Лютеру временное убежище в одном Зальцбургском монастыре, в чем, по его словам, курфирст Фридрих был одного с ним мнения.

Лютер не принял предложения Штаупица. Нравственное его чувство возмущалось при мысли, что он должен бежать, он, который глубоко сознает правоту своего убеждения. „Я стал, как Иеремия, муж вражды и раздора; чем больше скопляется угроз над моей головой, тем больше моя радость. Мои жена и дети (говорил он иронически)¹⁷ устроены, мои поля, мой дом, мои имения находятся в добром порядке. Лишь мою честь и мое доброе имя попрали они ногами. Мне ничего уже больше не остается, кроме этого жалкого праха (тела)¹⁸, который они также могут отнять у меня, т. е. сократить жизнь мою несколькими часами. Но души моей похитить они у меня не могут. Тот, кто хочет возвестить миру слово Бога, каждый час должен быть готов к смерти, ибо жених наш есть жених крови для нас (из Моисея)“^[32]. Не многое еще нужно было Лютеру для ободрения; ему нужно только было узнать, что по представлению Фридриха папа согласился под условием, что Лютер лично явится в Аутсбург, не требовать его более в Италию и поручить дело особой комиссии, наряженной в самой Германии. К этому извещению прилагалось еще несколько денег на дорогу путешественнику. Итак, с надеждою на Бога Лютер вышел из Виттенберга и пешком направился в Аугсбург, не взявши с собой никакой охранной грамоты. Пришедши в Веймар в день Михаила (Michaelis), он не утерпел, чтобы не выйти на церковную кафедру, и вместо того, чтобы по обычаю проповедовать об ангелах, говорил против тех суеверов, которые хотят от дел своих оправдать себя. Отсюда продолжал он путь до Нюренберга, и как ряса его износилась дорогой, то он должен был занять себе другую у одного нюренбергского пастора. Двое из нюренбергских друзей Лютера (Венцель Линк и Леонгард, августинский монах), зная его непреклонный характер и видя его изнеможение, решились ему сопутствовать до Аугсбурга.

Все князья уже разъехались, когда Лютер прибыл в Аутсбург. Оставался один представитель папской власти, кардинал de Bio¹⁹, в ожидании, что виновный принесет ему свою покорную голову. Кардинал de Bio вышел также из доминиканского ордена (которого был даже генералом), и притом — ревностный последователь томистической системы²⁰ (смесь схоластицизма с мистицизмом). Он слыл за одного из самых ученых теологов своего времени. Привилегии папской [власти] входили в его ученое убеждение как непреложный пункт. И по самому образу жизни немногие из римских кардиналов пользовались такой доброй славой, как Каетан. Достойный представитель папской власти, не менее исполненный уважения своему собственному достоинству, он любил держать себя высоко. Сомнения в роде тех, которые тревожили Лютера, никогда не прорезывались в его гордую душу. Он не мог понять того состояния духа, в котором находился Лютер, и думал, конечно, что одним своим величием он заставит смириться перед собой бедного август[инского] монаха.

Лишь известная безбоязненность Лютера приводила кардинала в некоторое сомнение. Почти несомненным казалось ему то, что перед кардиналом Лютер не осмелится защищать своих мнений и возьмет их назад. Но что, если он вздумает оправдываться? Каетану казалось, что уже от одного такого оправдания потерпит достоинство власти, им представляемой. Кардинал решился наперед разведать намерения Лютера и подослал к нему одного бывшего у него на особых поручениях кавалера Серра-Лонгу. Он явился к Лютеру под предлогом искреннего участия в его деле и с желанием дать ему добрый совет. Совет состоял в том, чтобы Лютер беспрекословно покорился кардиналу. Лютер сказал, что он не прочь, что он готов уступить — если только ему докажут, что он учил против римской церкви. Доброжелательный кавалер начал свои красноречивые убеждения. Лютер начал догадываться, в чем дело, и коротко ответил последнему, что он знает свой долг и покорный кардиналу во всем, если в чем заблуждался. Обрадованный кавалер спешил известить кардинала об успехах своей миссии.

Лютер уже готов был предстать пред свои судьи, как аугсбургские друзья его — ибо они были везде, но держали себя в тайне — внушили ему свои опасения, представили ему, какой опасности подвергался он, не имея никакого письменного обеспечения. Они гораздо больше боялись за него, чем он сам. Именем курфирста должны были они настаивать на том, чтобы он не соглашался иначе явиться к кардиналу, как если ему выдадут охранный лист. „Курфирст поручил тебя нам, так слушайся нас и делай то, что мы скажем тебе“. И уступая их убеждениям, Лютер стал крепко на том, что ему наперед должны выдать охранный лист. Все усердное посредничество кавалера Серра-Лонга^[33] не могло поколебать этой новой его решимости. Лютер остался при своем до тех пор, пока не получил охранной грамоты от императорских советников. Таким образом, еще не видавши Лютера в лицо, кардинал должен уже был почувствовать, с каким непримиримым характером имел он дело.

Наконец назначен был день аудиенции. Лютер явился к кардиналу в сопровождении своих друзей. Кардинал принял его со всей важностью, подобающей его высокому сану и личному достоинству. Лютер был перед ним только смиренный брат Мартин. Вошедши в приемную, он по принятому обычаю упал кардиналу в ноги, и он оставался на коленях до тех пор, пока кардинал не пригласил его встать. Лютер ждал, что кардинал начнет речь, но он молчал. Тогда он начал говорить: «Досточтимый отец, по приглашению его папского святейшества и по желанию моего милостивого курфирста явился я здесь как всеподданнейший и послушнейший сын своей христианской церкви и объявляю себя сочинителем известных положений. Я готов со всяким смирением выслушать, в чем меня обвиняют, и если я заблуждаюсь, принять назидание, сообразное истине». — По этим словам уже кардинал мог судить, что подсудимый действительно был таков, каким его видывали. Еще, однако, он надеялся победить его своим важным спокойствием и холодно, не показывая ни гнева, ни раздражения, сказал ему требования папы. Они состояли в следующих 3 пунктах: чтобы он отрекся от своих заблуждений; чтобы он обязался воздерживаться от них и впредь; чтобы он дал слово избегать впредь и всего, что может возмутить церковь^[34]. Выслушав пункты, Лютер со всем почтением изьявил желание видеть самое Brève^[35] папское. Кардинал, хотя изумленный этой дерзостью, впрочем все еще называя Лютера «любезным сыном», ответил, что не может удовлетворить такому желанию, но настаивал на требуемом отречении. Тогда Лютер изьявил желание знать, в чем состоят его заблуждения. Несмотря на эту новую дерзость, кардинал был так снисходителен, что не только по желанию Лютера сказал ему главные пункты обвинения, но даже позволил себе выслушать возражения Лютера и собственно устно опровергнуть его.

Обвинительные пункты, выставленные Каетаном, касались в особенности двух положений Лютера: о несправедливости мнения, будто избыток заслуг Христовых может составить запас благодати для письменных отпущений, и о том, что при всяком таинстве для воспринятия благодати необходима вера. Что всего удивительнее, кардинал простер свою благосклонность до того, что, остановившись на первом пункте, вызывался спорить с Лютером не как кардинал, а как теолог, а чтобы не оставить в нем никакого предубеждения, сказал, что не будет ссылаться ни на какой схоластический авторитет, ни даже на самого Фому²¹, но будет доказывать словами Писания. По крайней мере он почувствовал, что на Лютера можно подействовать одним оружием — убеждением. Но он имел в Лютере бдительного противника. При первом случае, как только кардинал вместо Писания стал ссылаться на одно из постановлений позднейших пап (Климент VI), Лютер заметил, что это вовсе не достаточное доказательство, что подобные постановления часто извращают смысл Писания. Кардинал возразил, что папа, однако, имеет власть над всем. Только не над Писанием, заметил Лютер. Кардинал сказал, что папа, однако, стоит выше соборов, что недавно еще произнес он свой приговор над собором Базельским. Лютер напомнил кардиналу, что, однако, Парижский университет протестовал.

Итак, шаг за шагом он теснил кардинала, не уступая ему ни одной мысли, ни одного положения. Терпение кардинала истощилось, самолюбие его было оскорблено. Из ученого теолога он опять превратился в легата и инквизитора. «Я пришел сюда, — замечал он, — не с тем, чтобы препираться с тобой. Отрекайся или готовься принять наказание, которое ты заслужил». Когда Каетан заключился в свою кардинальскую важность, Лютер заключился в свое молчание. Он пожелал только, чтобы ему позволено было ответить письменно. Кардинал не мог его удержать и проводил с иронической улыбкой, под которой старался скрыть свое оскорбление.

Так расстались совершенно недовольные друг другом эти два человека, они сошлись как будто только для того, чтобы понять, что между ними нет ничего общего. Что оставалось делать со строптивым монахом? Кардинал, верно, решился бы прибегнуть к крайнему средству, но ему дали знать, что Лютер уже выхлопотал себе императорский охранный лист^[36]. Заставить генерал-викария ордена вынудить у Лютера отречение в силу монастырского устава, повелевающего безусловное послушание? Но, как бы предвидя возможность подобной развязки, Штаупиц нарочно прибыл в Аугсбург и свершил над Лютером церемонию отрешения его от монастырского послушания. Итак, кардинал опять взялся за переговоры. Лютер предлагал свой письменный ответ, в котором, признавая общую человеческую слабость заблуждаться, говорил, что готов взять назад всякое мнение, которое признают за ложное четыре знаменитейших университета (Париж, Базель, Фрейбург, Лёвен), но в заключение протестовал против всякого покушения вынудить у него отречение, не опровергнувши наперед его доказательств. Еще раз кардинал, отклоняя письменный ответ, притворился отцом подсудимого, говорил, что можно уладить дело и без того, и потребовал снова, чтобы Лютер отрекся без всяких возражений. Но шесть букв²², о которых так легко говорил итальянский кавалер, были слишком дороги Лютеру, чтобы он решился признать их лишь в угождение кардиналу. По просьбе Штаупица, который присутствовал при втором их свидании, Каетан согласился, чтобы Лютер представил ему подробный письменный ответ о спорных пунктах. Напрасные усилия!

Согласившись принять письменное оправдание Лютера, Каетан в третьей аудиенции хотел непременно сам опровергнуть Лютера по пунктам, увлекся спором, разгорячился, забыл свою кардинальскую важность и в горячности приводил такие доказательства, которые давали противнику его только новое оружие, — до того, что наконец пли должен был сознаться, или замолчать. Он, конечно, не замолчал, но с большим нетерпением потребовал от Лютера отречения. «Отрекайся, — говорил он. — Если же не хочешь, то я отправлю тебя в Рим: там ждут тебя другие судьи, которым поручен суд над тобой. Я же со своей стороны, в силу данной мне власти, отлучаю тебя и всех одномыслящих с тобой от церкви. Ты думаешь, твои покровители могут удержать меня? Ты думаешь, папа побоится Германии? Но один перст папы сильнее, чем все князья империи»^[37].

Приговор был произнесен. Кардинал и Лютер расстались, чтобы никогда больше не встречаться. Но Лютер должен был возвратиться с тяжелым сердцем. Всякий путь к мирному соглашению был прерван. Ему оставалось выбирать между отречением или отлучением. В крайности Штаупиц принял было на себя посредничество: но что мог ответить этот искренний друг Лютера, когда тот сказал ему, что отречься — значило бы идти против совести. «Что же ждать от человека, если он из одного подобострастия будет отвергать истину против своей собственной совести?»²³ Немногие из друзей Лютера, в том числе Штаупиц, готовились между тем оставить Аугсбург. В неведении о будущей участи своего друга они согласились перед разлукой с ним принять вместе приглашение. Они совершили это дело в той мысли, что, может быть, виделись в последний раз. Растроганный до глубины этим действием, умиленный, может быть, последними увещаниями и советами Штаупица, Лютер, оставшись один по отъезде своих друзей, почувствовал в себе потребность мира и пробовал подать руку кардиналу к примирению^[38]. Он написал к нему письмо²⁴, которое начал действительно извинениями в запальчивости во время спора, сознавался, что ему следовало бы вести себя гораздо скромнее и с большим почтением к епископской власти, «а не отвечать глупому по глупости его, чтобы совершенно поравняться с ним»; далее он просил о милости, обещал исправиться и никогда не говорить вперед об отпущении под условием только, чтобы противники его также замолчали; говорил также о готовности отречения и, однако, этого отречения не произносил, прося кардинала отослать дело на последнее решение к папе.

Кардинал не отвечал, потому ли, что ждал полной покорности со стороны Лютера или что выжидал ответа от папы, который должен был развязать ему руки, связанные охранным листом, который был в руках Лютера. Может быть, даже он вел переговоры с императором. Прождавши напрасно несколько дней, Лютер написал еще письмо к Каетану²⁵, в котором извещал кардинала о своем отъезде и говорил опять уже более смелым образом («так как я не знаю никакой вины за собой, то и не жду себе никакого наказания»^[39]). Написав это письмо, Лютер приготовился к отъезду. Друзья его оказали ему самое достойное пособие. Взяты были все нужные предосторожности, чтобы отъезд остался в тайне. Встав еще задолго до рассвета, Лютер нашел у ворот монастыря, в котором жил, лошадь, приготовленную для него Штаупицем. Обняв в последний раз своих друзей, Лютер без оружия и даже без топора, с одним проводником, снова пустился в дорогу. Чтобы не встретилось препятствия при выезде из города, друзья Лютера (Langemantel, который был членом магистрата) доставили ему средства выехать одной дверью, проделанной в городской стене, и которую они нашли отпертой. Целые 14 [часов] ехал он потом, не вставая с лошади, сколько позволяли силы бедного животного; прибывши вечером в гостиницу, он упал на солому в совершенном изнеможении. На другой день он уже был в Нюренберге.

В Аугсбурге оставил и свою знаменитую апелляцию к папе, надписанную: von dem übel berichteten allerheiligsten Vater, dem Papste, an den besser zu berichtenden allerheiligsten Herrn und Vater in Christo, Leo den X dieses Namens von Chr[isti] Gnaden²⁶.

Возвращение Лютера в Виттенберг. Письмо Каетана к курфирсту: или выслать Лютера в Рим, или выгнать его из Саксонии. Письменное оправдание Лютера курфирсту, вследствие которого курфирст дает отрицательный ответ Каетану. Однако, вероятно из опасения подпасть под гнев папы (этот пункт не ясен у M[erle] d’Aubigné, I, 344), курфирст наконец выразил Лютеру желание, чтобы он удалился из Виттенберга (но не из Саксонии). Но последующим письмом предыдущее решение отменялось (новый посланный от папы подал надежду, что все может быть устранено посредством переговоров).

Лютер издает Аугсбургские акты²⁷ — против желания курфирста, который, впрочем, когда уже дело было сделано, одобрил его.

В Риме остались недовольны Каетаном: говорили, что он был недовольно искусен, недовольно хитр, что он просто показал себя упрямым схоластиком. А между тем новый шаг со стороны папы: булла (без упоминания имени Лютера), которой подтверждалось весьма определенно учение об отпущении, так что Лютер прямо становил[ся] под нее [буллу], если бы вздумал возобновить свое нападение. Прежде нежели этот декрет был обнародован в Германии Каетаном (3 дек. 1518), Лютер уже апеллировал от папы к всеобщему собору (28 ноября)²⁸. Это было повое нападение на доктрину.

Еще этот протест едва ли достиг Рима, как дело сверх чаяния приняло там новый оборот. Вероятно, не думая, чтобы Лютер осмелился на новую дерзость, а между тем видя, что курфирст не перестает покровительствовать Лютеру, в Риме попробовали действовать кротостью и умеренностью. — Карл Мильтиц; поручение доставить курфирсту Золотую розу (представляющую тело Христа и ежегодно освящаемую папой). В декабре 1518 он был уже в Германии. — Смерть Максимилиана в генваре (12) 1519 еще более расположила папу к миролюбию. Курфирст был нужен более, нежели когда-нибудь (собственно, впрочем, Мильтиц прибыл в Саксонию еще до смерти Максимилиана). Свидание Мильтица с Спалатином; Спалатин против. Тецель. Урок, данный Мильтицем Тецелю. Свидание Мильтица с Лютером; непреклонность последнего^[40]29. — Мильтиц успел выговорить главное требование, на мягко и уступчиво. Согласились на следующем: чтобы на обе стороны положено было запрещение писать и проповедовать; чтобы избранный папой ученый епископ назначил те пункты (Artikel), от которых Лютер, как от ложных, должен произнести отречение, и чтобы после того Лютер не предпринимал ничего против чести и власти римской церкви. Мильтиц плакал от радости, пригласил Лютера разделить с ним вечерний час и, прощаясь, облобызал его, впрочем, как думал Лютер, иудиным лобзанием. Потом он направился в Лейпциг и там поднял грозу на Тецеля.

Но и Мильтиц был папский поверенный: главная цель у него была одна с Каетаном. Не видя решительного отречения от Лютера и посоветовавшись с Каетаном (они встретились, кажется, в Трире), он предложил Лютеру принять посредником в его дела курфирста Трирского и приглашал его в Трир. Курфирсту было писано о том же. Заманив туда Лютера, они могли сделать с ним, что хотели. Но Лютер был уже осторожен. Он сослался на то, что не было папского приказания из Рима (он не получил никакого ответа на свое письмо), и остался в Виттенберге. Курфирст Трирский условился между тем с Саксонским отложить дело до будущего сейма.

Дело, казалось, еще раз могло бы затихнуть, забыться, когда общее внимание так занято было переменою в империи³⁰, — если бы не предполагать, что в мысли Лютера не происходило никакого процесса, что он оставался на тех мыслях, с которых начал своп нападения на доктрину, что в нем самом не произошло потом никакого развития. Но в два года созрело в нем^[41] (изучением и разночтением) мнение, что прежде недоставало для того, чтобы борьба была решительнее. Но оно оставалось еще внутри его. Недоставало только нового провокатора, чтобы вызвать наружу все, что скопилось в душе Лютера в последние два года. Таким провокатором был доктор Экк^[42].

Папа мог помириться с Лютером, но Экк не мог ему простить ни его непокорности папской власти, ни его успехов. Ибо Лютер с каждым новым шагом становился более и более народным лицом в Германии. Экк был первый боец своего времени: он хвалился не менее как осьмью победами на диспутах в разных университетах. Его тщеславие требовало еще победы над Лютером. Чтобы вызвать Лютера на бой, Экк воспользовался своей полемикой с Карлштадтом и предложил ему окончить спор публичным диспутом в Лейпциге, но побед над Карлштадтом ему было мало: и потому он объявил для диспута положения, которые обращены были прямо против Лютера (особенно о примате папы)³¹. Лютер понял, что удар направлен против него: он не выдержал (предчувствие Лютера, что этот спор должен повести к важным результатам, II, 18)³², он почувствовал себя перед старым своим противником и против тезисов Экка написал свои. «Я обещал молчать, — писал он курфирсту, — и молчал до сего времени… Но доктор Экк нападает не на меня только, а на целый университет Виттенбергский. Я не мог спокойно смотреть, чтобы истина была покрыта таким позором». Убеждения друзей Лютера не повели ни к чему. Он хотел лично быть на диспуте, назначенном в Лейпциге. Сопротивление Георга Саксонского. Он дозволил Лютеру только присутствовать при диспуте. Но когда противники съехались в Лейпциг, Экк объявил прямо, что он не будет вовсе диспутировать, если не примет участие в диспуте [Лютер], и, заранее уверив герцога в поражении Лютера, доставил и последнему позволение участвовать в диспуте.

Громкие тезисы Экка и Лютера привлекли на диспут множество любопытных: герцог Георг, его сын, принц Ангальтский, герцог Померанский, графы, рыцари, аббаты, теологи. Перед заседанием совершено было торжественное богослужение. Диспут открыли диспутом Экка с Карлштадтом о чел[овеческой] воле (II, 31), о свободе ее, о благодати. Спорили три дня и не могли согласиться. Но верх оставался, очевидно, за Экком. Противник его был слишком медлен, он долго обдумывал свой ответ. Этим временем пользовался Экк, чтобы покрыть своего противника и своей ловкостью, и своей непостижимостью, и своим громким голосом. Присутствующие разделились на две стороны; даже в городе отдавалось впечатление диспута: и там почти на каждом пункте происходили споры, и нередко дело доходило до того, что от слов переходили к другого рода доказательствам (II, 37).

После небольшого промежутка (праздник^[43]…)³³ спор возобновился уже между Экком и Лютером. И оба противника, и предмет спора (папский примат^[44])³⁴ возбуждали все внимание слушателей. Сначала спор шел в приличных формах: сдерживая себя, противники спокойно приводили каждый свои доказательства, ссылались на отцов церкви; но чем далее, тем больше дело разгорячалось. Лютер был не Карлштадт: победа над ним не могла достаться так легко, как над тем. Экк даже вовсе не ожидал от Лютера такой учености. Притом же ясный ум Лютера не позволил Экку запугать его, сбить с толку. Чтобы не дать вырвать победу из рук, надобно было прибегнуть к какому-нибудь отчаянному маневру. Такой маневр был почти под руками, стоило только догадаться, вспомнить о нем. Если доказать, что Лютер в своих положениях сходился с Гусом, тогда и победа решена. Обличать не нужно более: ибо Гус уже обличен. Экк сделал это очень искусно: «От самых древних времен все добрые христиане думали и признавали, что примат римской церкви установлен Христом (следовательно, существует по божественному праву), а не по человеческому. Правда, что последнее убеждение нашло себе в богемцах горячих защитников. Я враг богемцев, ибо они враги церкви, и я прошу извинения у почтенного собрания, если они теперь приходят мне на ум, ибо, по моему малому разумению, положения доктора весьма близко подходят к их учению, и говорят даже, что этим хвалятся и сами гуситы» (II, 42)³⁵.

Лютер, кажется, не ожидал такого оборота. На первый раз он удовольствовался лишь тем, что в общих выражениях произнес свое неодобрение дела гуситов, так как они, забывая закон христианской любви и единодушия, отделились от единства церкви. Но потом, когда это заседание окончилось, Лютер не мог не задуматься над своими словами. Его искренняя натура не могла не сказать ему упрека: вдумываясь в свое учение, не мог он, в самом деле, не видеть сходство во многих положениях с учением гуситов; за что же он был несправедлив к ним? — Признание, правда, было бы шагом опасным. Но что бы ни угрожало впереди, разве он должен бояться сказать истину? — Итак, когда сошлись в следующий раз, Лютер начал с того, что сказал; есть между положениями гуситов и некоторые весьма христианские. Например, что есть только одна всеобщая церковь, что для спасения души не необходимо верить в верховную власть римской церкви. Все равно, кто бы то ни сказал, Гус или Виклеф³⁶: для меня это не важно.

Всеобщее волнение в собрании. Смятение герцога Георга. Произнося одобрение гуситских положений, Лютер вместе с тем отвергал авторитет собора — он, который недавно еще апеллировал к собору! Экку оставалось теперь только, так сказать, выводить Лютера на чистую воду, что он и сделал. Ужас, объявший собрание, распространился потом и на город. Монахи, доминиканцы особенно, смотрели на Лютера как на отъявленного еретика. Однажды (в воскресенье), когда он пришел в доминиканскую церковь к обедне, монахи тотчас взяли с алтаря св. тайны (Monstrans) и унесли их в сакрастию^[45] (Tabernaculum), чтобы глаз еретика не профанировал святыню (II, 45). Другие вовсе ушли из церкви. — Еще оставалось несколько предметов спора: чистилище, покаяние и т. п. Но диспут принес уже известный оборот: чем больше высказывался Лютер, тем больше утверждалось мнение в его еретичестве. Экк продолжал ссылаться на схоластиков, [Лютер]^[46] на слова Писания. «Доктор, — заметил, наконец, Лютер, — бежит от Писания, как дьявол от креста. При всем моем уважении к учителям церкви я, однако, предпочитаю авторитет Писания и рекомендую его будущим судьям».

17 дней³⁷ длился таким образом диспут и заключился речью ректора, после чего собрание разошлось при звуках музыки и пения Те Deum³⁸. Диспут Лейпцигский имел неизмеримые следствия: он решил дело Лютера, дело Реформации; он поставил теперь между папой и Лютером преграду необоримую — ересь.

После того и той и другой стороне оставалось лишь довершить свое дело: одному признать окончательное осуждение над еретиком, другому — дать своей ереси законное существование.

Со стороны романистов: Экк, раздраженный неудачею на диспуте, более и более переходил черту полемики и переходил на сторону инквизиции. Он не удовольствовался тем, что издал новое сочинение в защиту папского примата^[47], в котором всеми силами старался доказать, что все думающие противное — еретики, но, окончив с этой книгой³⁹, направился в Рим, чтобы там утвердить мнение об еретичестве Лютера и раздуть огонь как можно далее. Там он нашел себе деятельного, неугомонного помощника в магистре Приерио, который также издал книгу в защиту папского всевластия⁴⁰, где от излишнего усердия дошел до невероятных крайностей, доказывая, что папа есть не только последний решитель всех вопросов и сомнений, что папское владычество есть истинная пятая монархия^[48] Даниила, что папа глава всех древних властей, отец всем светским, но что он есть глава всего мира, одним словом, целый мир. Старый враг Лютера, кардинал Каетан, также подоспел к тому времени в Рим. Их соединенным усилиям удалось наконец подвигнуть Римский двор и подумать о преследовании еретика. Составлена была из 8 теологов новая комиссия, чтобы судить Лютера. Все полумеры были отвергнуты; хотели действовать решительно, изготовлена была папская булла, (в мае 1520), которою над еретическими положениями произносилось осуждение, а ему самому только из милости оставлялось 60 дней, чтобы он одумался и признал бы отречение, а в противном случае он подвергался одинаковой участи со всеми еретиками: как иссохшая смоковница, он осуждался на посечение, и всем христианским властям предписывалось немедленно представить его в распоряжение папы. Булла была готова в июне 1520 года. Исполнение ее вместе с кардиналом Алеандром поручено было Экку, который при этом получил титло папского протонотария^4l и нунция.

Какой триумф должен был готовить себе Экк! В его руках была теперь судьба Лютера и всех его единомышленников. Ему дано было полномочие вставить по своему произволу в буллу несколько имен, которые он признает достойными осуждения наравне с Лютером. Экк мог таким образом отплатить одним разом все старые вражды и неприятности, заставить молчать всех своих противников. И, как мы знаем, ему удалось с некоторыми, но не с Лютером.

Со стороны Лютера. [Для] Лютера Лейпцигский диспут также имел великое значение. Наконец ему ясно было, что хотели его противники; наконец он видел, что они начали его осуждение, а не оправдание. Сближение, сделанное Экком между учением гуситов и положениями Лютера, заставило последнего обратить внимание на учение Гуса. Вникая в него, он с изумлением нашел здесь не только свои положения, но учение Павло-Августинское во всей чистоте его^[49]. Сравнивая потом с ним те мысли, те идеи, которые занимали его самого, он с удивлением замечал, что слово Экка было гораздо справедливее, нежели как он сам думал сначала, что он не раз сам излагал Гусово учение, вовсе того не подозревая. Это так поразило, что он писал: мы все гуситы, сами того не зная, Павел и Августин также гуситы; я в таком изумлении, что не знаю, что и подумать⁴². Это значило, вернее, что в мысли его переворот прошел гораздо далее, чем он сознавал до сих пор. Достигнув этого сознания, Лютер должен был уже безостановочно идти вперед, этой дорогой. К тому же друг его Меланхтон, хотя другим путем, достигал тех же результатов. При том общении мыслей, какое существовало между Лютером и Меланхтоном, немудрено, что они подкрепляли друг друга. Наконец, слухи о той последней грозе, которая готовилась против Лютера в Риме, должны были окончательно побить в нем все сомнения, всякую нерешительность. В то самое время, как там составляли буллу, Лютер писал свое знаменитое послание (23 июля 1520) к «Христианскому дворянству немецкой нации» (an den christlichen Adel der deutschen Nation)⁴³, в котором он в первый раз являлся уже нападающим, а не защищающим только от нападений. Если Рим начинал смотреть на Лютера как на источник ереси, то Лютер со своей стороны начал находить, что гнездо всех ересей в Риме^[50]. Уже не на один только специальный пункт нападал Лютер в своем сочинении, но открыто без умолчания нападал на все ложное, что только находил он в доктрине римской иерархии^[51]. Он говорил, что римляне оградили себя тройной стеной: если их хотят понудить к реформе силою светской власти, они говорят, что духовная власть выше светской; если их обличают Писанием, они говорят, что право толкования принадлежит только папе; если, наконец, обращаются к собору, они утверждают, что никто не имеет права сзывать соборы, кроме папы.

«У нас присвоили они себе три бича, но после чего без всякого страха творят у себя всякое бесчинство, не боясь никакого наказания. Итак, помоги нам, Боже, и пошли нам одну из этих чудесных труб, от звуков которых пали стены Иерихонские, да и мы ниспровергнем их, соломенные и бумажные стены, и выведем на свет все хитрости и ложь дьявола»⁴⁴. И в самом деле, с редкой энергией напал на самые капитальные основания, на которых покоилось могущество римской иерархии: не на самое папство только, но и на всю иерархию, на всех членов, восставая против этого резкого разделения римск[ой] доктрин[ой], по которому один класс исключительно считает себя посвященным и личным посредником между Богом и человеком (Лютер учил наоборот, что все христиане тем самым принадлежат к лику духовному, посвящены самым крещением). Но не на одну только власть папства и иерархии напал Лютер, но и на все ее любостяжание, на то, как именем Христа обирала она Германию; и обращался он к немецкому дворянству, прося его скорее положить конец этому злу. Далее, с той же силою устремил он свое слово против тунеядства монахов, против безнравственности, происходившей от безбрачия духовенства и пр. и пр. Словом, он коснулся всех тех ран, которыми покрыта была со всех сторон римская иерархия.

В самое короткое [время] «Послание» в 4000 экземпляров разошлось по всей Германии. Итак, булла папская должна была найти Лютера далеко не тем, каким оставил его Экк на диспуте" Лютер в это время далеко ушел вперед. Чем больше приближался Экк к Виттенбергу, тем отважнее становился Лютер. «Хочу я или нет, — писал он (в книге о Вавилонском пленении церкви), — но меня вынуждают с каждым днем становиться ученее эти достопочтимые магистры, которые не дают мне никакого покоя и бросаются на меня один вслед за другим. Два года тому назад я писал об индульгенциях, но так, что теперь я очень раскаиваюсь, что эти книги вышли в свет. Ибо тогда во мне самом оставалось еще много сомнений: так, я исполнен был суеверного подобострастия перед рим[ской] тиранией. После того Экк с братией взяли на себя труд научить меня тому, что такое примат и верховная власть папы, и я не скрываю, что очень много высказывался об них. Потому что, хотя я отрицал, чтобы папство было учреждение божественное, я допускал, однако, что оно существует по человеческому праву. Но когда я послушал и прочел все тонкие тонкости этих софистов, я узнал по крайней мере, что папство есть царство Вавилонское и власть Немврода, сильного ловца. Потому и прошу я всех читателей, чтобы они сожгли все то, что я прежде писал об этом предмете, и заменили бы все одним положением: папство есть травля (starke Jägerei^[52]) римского епископа»^[53]45. Очевидно: Лютер становился уже сам неумолим к недостаткам римской церкви, он, которого она подвергала стольким глумлениям, таким тяжелым испытаниям. Таким духом проникнуто и все сочинение, из которого заимствовали мы это место. Это сочинение имеет название «О пленении Вавилонском церкви»⁴⁶ (издано в октябре 1520).

Мильтиц и другие пробовали еще кончить дело миром, т. е. уступкою со стороны Лютера; но все эти попытки ни к чему уже не привели^[54]. Итак, булла не могла уже произвести своего действия: по всему она должна была произвести противное. В сентябре Экк уже обнародовал ее в Мейсене, Мерзебурге, Бранденбурге (саксонских городах). Но чем дальше, тем больше встречал [Экк] препятствий⁴⁷. В Лейпциге студенты сочинили на него песню и пели ее на улицах. Угрозы. Экк бежит ночью из [Лейпци]га. В Эрфурте студенты порвали ее [буллу] и бросили в воду, говоря, что это «пузырь»!⁴⁸ В Виттенберг Экк вовсе не посмел явиться^[55], он послал буллу к ректору, грозя в случав неисполнения закрыть университет. Когда Лютеру была объявлена булла, он писал: «Вот наконец передо мной и римская булла; я презираю ее и восстаю против нее — как на безбожную, исполненную лжи и достойную одного Экка»^[56]49. Через месяц потом он написал новое сочинение, которое носило название «Против буллы Антихриста» (ноябрь 1520)⁵⁰. За тем не замедлило последовать второе, относящееся к Вселенскому собору⁵¹.

Но раздражение с обеих сторон не должно было остановиться на том: уже романисты в разных пунктах Германии отбирали сочинения Лютера; в Майнце, Ингольштадте, Кёльне, Лёвене они даже были сожжены публично на костре. Монахи, граждане, даже студенты толпами сходились на это auto-da-fe, и каждый старался выразить свое усердие, бросая в огонь книги, которые он считал нечестивыми. В Лёвене, впрочем, открылось после, что вместо сочинений Лютера сожжены были сочинения схоластиков и папистов…^[57] Лютер был раздражен: он тоже решился на крайнюю меру. 10 декабря Лютер прибил в университете объявление, которым все члены его и студенты приглашались к одним из городских ворот. Там среди костра приготовлен был целый эшафот, и когда один из магистров зажег его, Лютер подошел к костру и побросал в огонь каноническое право, декреталии, позднейшие папские постановления, сочинения Экка и его последователей и, наконец, самую буллу, говоря: «За то, что ты смутила святого божия, да смутит и пожрет тебя вечный огонь»⁵². «Это будет началом дела (ein Anfang des Ernstes), — писал он потом, — ибо да сих пор я только шутил и играл с папою»^[58]53. Это в самом деле было начало открытой борьбы на жизнь и смерть. Когда упрекали Лютера, что он слишком далеко идет в своих нападениях на папство, он отвечал: я бы желал, чтобы каждое слово было ударом грома^[59].

Тогда же произнес он и желаемое от него отречение. Он говорил: «В честь святой высокоученой буллы отрекаюсь я от всего, что я учил об индульгенциях, и говорю, что если книги мои сожжены, то они сожжены по праву, ибо в них я слишком много уступал и потворствовал папе и его приверженцам; я сам осуждаю их на сожжение». — Другое отречение: «Да, я точно заблуждался относительно Гуса. Теперь я говорю, что не некоторые только пункты, но все положения Иоанна Гуса, осужденные на Констанцском соборе, исполнены христианского духа, и что, осуждая Гуса, папа осудил самое Евангелие… Гус говорил, что порочный папа не может быть членом христианского общества, и я говорю, что если бы теперь сам св. Петр восседал на римском престоле, я бы продолжал отрицать, чтобы папа был по божественному праву главою прочих епископов».

С таким противником не оставалось ничего более делать, как вооружить против него и светскую власть. Действовать на одного Фридриха было не достаточно, ибо он явно склонялся в пользу Лютера. Папскому нунцию Алеандру он прямо выразил свое неудовольствие (в Кёльне)^[60]54, что, несмотря на обещание решить дело в Германии при посредстве курфирста Трирского, он произнес свой приговор в Риме^[61]. Оставалось действовать на Карла, нового императора. Казалось, в успехах с этой стороны но могло быть сомнения⁵⁵. Карл был воспитан в строгих католических правилах; его собственные интересы могли бы потерпеть, если бы он не стал действовать заодно с папой. (Все имперские власти вместе со своим главой собраны были тогда в Вормсе для сейма.) Но при всем своем добром желании Карл не маг уже сделать решительного шага. Вся Германия была уже объята новым учением; протест против папской власти слышался громко в разных пунктах Германии; самые власти присоединялись к тем, которые с голоса Лютера восставали против [папской власти]^[62]. Решать всю участь Лютера одним императорским эдиктом казалось уже делом опасным. Карл хотел наперед знать мнение князей и потом отвечать папе^[63]. Сначала он хотел вызнать мнение Фридриха и получить от него ответ отрицательный, несмотря на все усилия нунциев (Алеандра и Caroccioli). Император выразил потом курфирсту свое желание, чтобы Лютер явился по крайности перед сейм для оправдания. Когда Фридрих известил (чрез Спалатина) Лютера о желании императора, Лютер не только выразил свою готовность явиться перед собрание, но даже прямо говорил, что он «не хочет бежать, но отрекаться еще менее»^[64].

Что же? Тот, кто всех более испугался императорского решения, был папский нунций. Он воспротивился всем своим влиянием, чтобы Лютер лично явился на сейм. Он говорил, что это позор для церкви, если дело, уже решенное папой, еще подвергнется снова пересмотру и суду со стороны светских властей. Когда увещания не помогли, нунций начал грозить. Карл должен был уступить. Он писал к курфирсту, что так как срок, назначенный Лютеру, прошел и он не представил отречения, то он подвергается папскому отлучению во всей его силе. Вместе с тем ему объявлено было, что он может оставаться в Виттенберге, что присутствие его в Вормсе более не нужно.

Тогда в Риме и по всей Германии, вследствие новой буллы папской, загремела папская анафема^[65]. В торжественные и праздничные дни во время богослужения объявлено было во всех церквах об отлучении от общения с [привержен]ными нечестивого еретика Мартина Лютера. Сосуды и все священные вещи снимались с алтаря, крест ставился на землю, духовные зажигали свечи и с произнесением известной формулы бросали их на землю и топтали ногами. Так разорван был и последний узел, еще соединявший Лютера с римской церковью.

Теперь Алеандр решительно требовал от Карла исполнения папского приговора. Но после совета с князьями Карл предложил Алеандру наперед убедить собрание^[66]. Речью, продолжавшейся целых три часа, в которой истощены были все средства красноречия, Алеандер, казалось, сильно подействовал на собрание; судя по первому впечатлению, казалось, что оно единогласно произнесет осуждение Лютера и всех его последователей. Но едва прошло несколько дней, как от впечатления оправились, и на сейме слышались уже голоса, которые говорили если не в защиту Лютера, то против известных злоупотреблений римской церкви, и громко требовали реформы. Первый был личный враг Лютера, герцог Георг Саксонский. К нему пристали даже некоторые из прелатов. Комиссия, составленная по этому делу, соединила вместе все предьявленные жалобы: число их было 101. Уступая общему требованию, Карл согласился взять назад свой эдикт, которым предполагалось сожжение сочинений Лютера: он удовольствовался тем, что потребовал выдачи их местным властям. Осуждать Лютера заочно было уже невозможно, не выслушав наперед его оправдания. Собрание потребовало, чтобы Лютер предстал лично перед ними. Все усилия Алеандра остановить это решение были напрасны. Требование направлено было в Виттенберг. Друзья Лютера, Меланхтон, Спалатин, опять не могли подавить в себе страха. Лютер писал к Спалатину (на присланные им пункты, в которых требовалось от него отречение): «Оставь всякую мысль, что я могу произнести отречение… Вот мой ответ императору Карлу: если я должен явиться в Вормс лишь для того, чтобы произнести отречение, то я не пойду туда… Если же его императорское Величество требует меня для того, чтобы решить мою погибель и считать меня за врага империи, то я готов идти, ибо не думаю я бежать, ни оставлять слово Божие в минуту опасности, доколе милостив будет ко мне Христос»^[67]56.

Наконец императорская цитация пришла в Виттенберг (24 марта). Вместе вручен был Лютеру и охранный лист, исходатайствованный ему от императора Фридрихом; подобные же листы от курфирста, герцога Саксонского, ландграфа Гессенского, через владения которых он должен был проезжать. Впрочем, Гус также был снабжен охранным листом императора Сигизмунда… Некоторые из людей, наиболее преданных Лютеру, вызвались сопровождать его в Вормс (Амсдорф и другие)^[68]. Прощаясь с Меланхтоном, Лютер сказал ему: «Если я не возвращусь, если враги мои произнесут мне приговор, продолжай учить ты на место меня и будь непоколебим в истине. Если я не могу, то подвизайся ты за меня. Был бы ты жив, моя смерть еще не повредит нашему делу».

Несмотря на опальное имя, которое всюду проносил с собой Лютер, путь от Виттенберга до Вормса был торжеством его. Вся страна отозвалась на голос учителя, учением которого напитывалась она в продолжение нескольких лет. Его встречали с радостью, напутствовали со слезами. Жители городов с жадностью стекались слушать его проповедь. Свет наконец осиял эти головы. В Веймаре он нашел добрый прием у герцога (брата Фридриха); не доезжая до Эрфурта, он встречен был целой депутацией из членов университетов и почтеннейших граждан. На улицах, на площади толпы народа приветствовали его радостными кликами. В Эрфурте и Готе Лютер проповедовал при многочисленном стечении народа. Чем больше приближался Лютер к Вормсу, тем больше возрастало к нему общее участие. Его старались удержать, напоминали ему участь Гуса, Лютер отвечал: «Если бы даже они разложили огонь от Вормса до Виттенберга, я бы не усомнился пойти через него во имя Господа. Я бы стал перед ними, я бы прошел через пасть бегемота, сокрушил бы его зубы и исповедовал бы Господа нашего Иисуса Христа»^[69]. Из Франкфурта он писал в Вормс к Спалатпну: «Я слышал, что Карл издал новое повеление, чтобы страхом остановить меня. Но жив Христос, и ни враты адовы, ни самые темные силы не удержат нас — мы будем в Вормсе. Итак, позаботься о том, чтобы мне было где остановиться».⁵⁷

Враги Лютера гораздо больше боялись прибытия его в Вормс, чем сам Лютер. Все казалось позволительным, чтобы только удержать его… Между тем срок охранного листа, данного Лютеру, истекал; оставалось только три дня до истечения этого срока, как Лютер, приближаясь к Вормсу, встретил всадников^[70], которые именем Франца фон Сиккингена приглашали его в замок рыцаря, говоря, что там найдет он себе верное убежище от злобы своих врагов. Между всадниками находился и Буцер, один из самых ревностных последователей Лютера в Западной Германии. Приглашение казалось искренно, таково было оно и в самом деле. Но какие особенные опасности предвидел Сиккинген для Лютера в Вормсе? Незадолго перед тем импер[атор]ский камергер и духовник явились к нему в замок и уверили его, что Лютер погиб, если решится приехать в Вормс… Сиккинген поверил им, а дело между тем состояло лишь в том, что срок охранного листа прошел еще до прибытия Лютера в Вормс . — Лютер не подозревал, что тут скрывалась хитрость, но твердый своей верой, он отклонил от себя даже и это дружеское приглашение. «Я еду далее, — сказал он, — и если духовник имеет мне что-нибудь сказать, то он найдет меня в Вормсе. Таково мое назначение»^[71].

В самом Вормсе, несмотря на присутствие императора и имперских князей, Лютер имел прием торжественный. Город давно ждал с нетерпением монаха Августина. Более ста всадников из свиты князей выехали к нему навстречу еще sa городом. А при самом въезде его в город толпа была еще многочисленнее, чем при въезде императора. Процессия едва могла подвигаться от чрезвычайной тесноты. Тем дело не кончилось. Едва только остановился он в отведенном ему жилище, как начались посещения. Графы, рыцари, духовные, граждане, люди всех сословий желали видеть Лютера и говорить с ним. Друзья были с ним почти неотлучно. Между тем дом, в котором остановился Лютер, целый день был окружен толпой любопытных.

На другой день после приезда (18 апреля) Лютер получил приглашение представиться в тот же день собранию^[72]. В назначенный час он отправился туда в сопровождении герольда и маршала. Народ до такой степени стеснили на улицы, что герольд отчаялся наконец пройти к ратгаузу прямой дорогой и должен был обводить Лютера боковыми проходами через домы и сады. В доме собрания то же самое. Едва оставалось места самим членам собрания. Это было одно из самых великолепных собраний, какие только видела империя в последнее время. Все князья империи, курфирсты, герцоги, графы, епископы, маркграфы, бароны сошлись в Вормс, чтобы приветствовать нового императора; сам Карл с братом своим Фердинандом и со свитой своих испанских сановников, иностранные послы — всего более 200 человек. Когда позвали Лютера, в зале наступило молчание. В первую минуту Лютер как бы смутился несколько перед этим высоким собранием, видя, что все взоры обращены на него, что все с нетерпением ждут его слова. Он не привык к подобному блеску. Среди зала на столе разложены были книги — сочинения Лютера. Канцлер, обратившись к Лютеру, спросил его, признает ли он эти сочинения за свои и готов ли он отречься от их содержания или намерен настаивать на нем. Когда исчислены были заглавия всех сочинений, Лютер на первый вопрос отвечал утвердительно, но на второй медлил решительным ответом и просил себе отсрочки до другого дня. Эту просьбу он мотивировал таким образом: «Так как дело идет о вере и о спасении души и касается слова Божья, то было бы слишком самонадеянным с моей стороны, если бы я решился отвечать, не обдумавши наперед моего ответа. Ибо я мог бы сказать менее, чем сколько нужно, или больше, чем требует истина, и в том и другом случае я повинен был бы суду, который произнес сам Христос: кто отвергнет меня перед людьми, того я отвергну перед отцом моим небесным». Император и вся стража удалились на время в конференц-залу, и после краткого совещания канцлер объявил Лютеру, что император на свойственной ему снисходительности дает ему день на размышление.

Противники Лютера ободрились. Нерешительность Лютера они приняли за боязнь. Им даже показалось, что робость слышалась в самом его голосе. Они надеялись на другой день торжествовать полную победу. Они не поняли ни духа Лютера, ни того состояния, в котором он находился. Для него наступили самые важные минуты в жизни. Он предстоял собранию, которое должно было решить дело его собственное, дело всего его учения. Восставши против иерархии, никогда Лютер не восставал против светских: властей: он привык смотреть на них с уважением, в них искал он себе защиты и опоры против преследований иерархии. Потом самая эта добросовестность, которая составляла одно из отличительных качеств Лютера, должна была потребовать от него глубокой обдуманности прежде, чем он произнес бы последний ответ, который должен был повлечь за собой приговор ему. Он должен был помнить свою ошибку на Лейпцигском диспуте, когда, не обдумавшись, произнес сначала неодобрение дела гуситов и потом должен был взять его назад. В тот же день, возвратившись на собрания, Лютер писал Куспиниану (импер[аторскому] советнику)^[73]: «Я пишу к тебе, окруженный шумной толпой (которая стояла подле дома). Сейчас только стоял я пред императором и его братом, римским королем. Я признал книги моими, а на вопрос об отречении буду отвечать завтра. Но я не отрекусь ни от одной буквы, если только милостив ко мне Христос»⁶⁹.

На другой день, когда приближалось время в другой раз явиться перед собрание, Лютер пережил с собою много трудных минут. Религиозная мысль, что он должен отказать в послушании тем, которым Бог дал высшую власть на земле, тревожила его в высшей степени. Дух его был возмущен, слабела самая вера, он не видел числа своим врагам. В этой тяжкой борьбе с самим собой он упал на землю и в беспокойной, но горячей молитве излил чувства свои перед Богом. «Вечный всемогущий Боже!.. поддержи меня против всей мудрости мира, не оставь меня; ты не оставишь это дело, ты совершишь его, ты один, ибо это дело не мое, но твое… Для себя я не имею тут ничего, и не подумал бы я иметь дело ни с кем из великих мира сего, для себя я хотел бы только тихих покойных дней, но твое есть это дело, Господи, ты справедлив и силен; ты не захочешь оставить меня, неизменный, вечный Боже, я не полагаюсь ни на кого из людей. Все напрасно, все рушится, все темнеет! Слышишь ли ты меня, Боже? Или ты умер? Нет, ты не можешь умереть, ты только сокрыт (от смертного взора), ты сам избрал меня для этого дела, клянусь — я в него верую: итак, поддержи меня во имя твоего отца, который есть мой щит, покров и крепость». И снова душа его впадала в беспокойство, и он опять взывал: «Где ты, мой Бог? Приди, приди, я готов отдать жизнь мою за истину, терпеливо как агнец. Ибо праведно дело, и это дело есть твое. Я не отступился ot тебя ни теперь, ни в вечности… Душа моя принадлежит тебе и останется при тебе вечно. Аминь, о Боже, не оставь меня. Аминь»^[74]. Тогда только душа его успокоилась. Она снова исполнилась надежды, он уже с радостью думал о том, что должен предстать пред собрание. Когда наступило время идти туда, он раскрыл лежавшую перед ним Библию и, положив левую руку на нее, а правую подняв к небу, дал клятву оставаться верным Евангелию и своей вере. С ясностью в лице, со спокойствием вступил он потом в залу собрания. Уже накрыла ночь (собрания были послеобеденные), зал был освещен лампами. Общее внимание было настроено больше, чем когда-нибудь. Тогда канцлер обратился к Лютеру, напоминая ему, что он обязан и императору, и сейму ответить. Спокойным и твердым голосом начал ответ свой Лютер⁶⁰. Он разделил свои сочинения на три разряда: на те, которых предметом было христианское учение, на те, которые были направлены против злоупотреблений римской церкви, и, наконец, на сочинения полемические. Относительно первых, сказал он, я не могу сделать отречения уже потому, что некоторые из них даже папская булла признает безвредными. Отрекаясь от вторых, продолжал он, я бы сделал дело не только противное моей совести, но и дал бы полную свободу римской тирании, которая тяготеет над всей Германией. Что касается до третьего, то я не считаю себя святым и признаю, что в спорах моих с противниками я не всегда соблюдал меру; но отречься от них значило бы только прибавить дерзости тем, которых все усилия направлены лишь к тому, чтобы заглушить истину в народе. Впрочем, продолжал он, я человек, я могу и погрешить; а потому и прошу Ваше Императорское Величество, курфирстов и князей и всех присутствующих, кто бы то ни был, высшего или низшего чина, рассмотреть мое учение и обличить меня пророческими и апостольскими писаниями, если я в чем погрешил. Когда я буду убежден в том, обещаюсь я отречься от моих заблуждений, и первый брошу мои книги в огонь. Затем он указал на чудесные свойства слова Божья, на его таинственную силу, которая выше всякой земной власти, и прибавил: «Все это я говорю не потому, чтобы считал нужным делать поучение таким высоким особам, но потому, что этого требовал от меня долг мой немецкой нации, моему любезному отечеству». Эту речь, произнесенную сначала на немецком, Лютер повторил еще до-латыни (второй ответ особенно понравился Фридриху).

За исключением немногих лиц, такой ответ не понравился почтенному собранию. Ждали отречения, услышали смелое утверждение. Канцлер Трирского курфирста заметил Лютеру, что он уклонился от дела, что от него требуют простого, положительного ответа. Тогда Лютер без замедления сделал следующий простой ответ: «Так как Его Величество, император, и их светлости, курфирсты и князья, желают от меня простого, ясного, гладкого ответа, то я буду отвечать так, что в ответе моем но будет ни рогов, ни зубов. Надобно, чтобы меня обличили и убедили свидетельством Св. Писания или ясным и определенным доказательством, ибо не верю я ни папе, ни одним только соборам, потому что ясно как день, что они заблуждались и противоречили сами себе; а так как я в приведенных мною положениях вполне убежден и совесть моя связана словом Божьим, не могу и не хочу я ни от чего произносить отречение, ибо нет спасения в том, чтобы делать что против своей совести. Здесь стою я, я не могу иначе. Боже, помоги мне, аминь. (Hier stehe ich, ich kann nicht anders, Gott helfe mir, amen)»⁶¹. Бессмертные слова, в которых сказались все необоримые силы нового убеждения. И Лютер был велик в эту минуту, он был выше всего собрания.

Что же высокое собрание? Оно еще не осмелилось произнести: решительно свою опалу над ослушным и еще раз пробовало склонить Лютера к отречению. Оно, очевидно, и тогда еще не умело не только оцепить, даже понять Лютера. После краткого совещания императора с князьями Лютер снова был введен в залу, и канцлер еще раз сделал ему упрек в неприличии ответа и потребовал от него снова односложного объявления. Лютер лишь повторил свое последнее объявление. Ему велено было ожидать императорского решения.

Впрочем, впечатление, произведенное речью Лютера в собрании, далеко было не одинаково. Это обозначилось тотчас после того, как разошлось собрание. Тогда как одни гласно выражали свое неудовольствие даже на то, что канцлер позволил говорить Лютеру, не прервал тотчас его речи, другие спешили через посланных или лично выразить Лютеру участие в его деле. Так герцог Эрих Брауншвейгский прислал ему бокал с вином со своего стола. Графы, бароны, рыцари в особенности, почти не выходили из дома, в котором жил Лютер. Однажды посетил его 17-летний Филипп Гессенский, впоследствии ландграф, дружески подал ему руку и сказал в знак своего участия: «Любезный доктор, желаю, чтобы Вы были правы, и чтобы Бог помог Вам». Курфирст Фридрих позвал к себе Спалатина, друга Лютерова, и не умел нахвалиться речью, которою говорил Лютер перед императором и империей. «Я боялся только, — прибавил он, — не слишком ли смело говорил он». — В этих словах сказалась нерешительная натура самого Фридриха.

Впрочем участие некоторых членов сейма не было еще выражением его мнения. Решение императорское не должно было замедлить, и оно, к несчастью, более и более наклонялось не в пользу Лютера. К тому побуждали Карла политические отношения к папе и угрозы Алеандра, что папа примет сторону Франциска, в котором Карл уже предчувствовал своего постоянного совместника и соперника. На другой же день после ответа Лютера Карл издал прокламацию к им[перским] князьям, в которой объявлял, что, верный преданиям своих отцов, королей испанских и императоров германских, он также хочет быть защитником римской церкви и всей своей властью восстанет против ереси, не пощадит ничего для ее искоренения. Фанатики Рима говорили уже, что тот же Рейн, который за сто лет принял в себя прах Гуса, должен принять и прах Лютера. Но те времена уже прошли. Некоторые князья, курфирст Пфальцский, Георг Саксонский, явно восстали против подобной мысли (собственно против нарушения охранного листа^[75]). Последний прямо сказал, что князья не потерпят такого нарушения законности.

Когда слухи о предложении Алеандра распространились в городе, в народе, особенно между рыцарями, обнаружилось сильное неудовольствие. На стенах ратгауза начали показываться угрожающие плакаты. Одним из них объявлялось, что 400 рыцарей^[76] поклялись отмстить за народную честь, если она будет оскорблена романистами в лице Лютера. Объявление оканчивалось воззванием к общему восстанию. В самих комнатах Карла подняли грамоту, в которой написаны были слова: горе стране, в которой царствует Рим.

Тогда снова начали склоняться к умеренности, опять думали увещаниями склонить Лютера к уступчивости. Некоторые лучшие князья взяли на себя это дело, курфирст Трирский во главе: он взялся быть посредником между императором и Лютером. Так все еще не понимали Лютера! Нарочно собрал он у себя всех князей, наиболее расположенных к Лютеру. Один из присутствующих выразил мнение, что власть должно уважать, если бы она и погрешила, что надо уступить даже из одной христианской любви. Лютер отвечал, что он и не противится, чтобы сочинения его подвергнуты были исследованию, но что совесть его связана словом Божьим. Итак, Вы не хотите никого признать своим судьей, кроме Св. Писания? — спросил другой из присутствующих. Да, милостивый князь, я стою на том. Видя, что посредничество ни к чему не ведет курфирст отказался от него. Император дал еще несколько дней на размышление Лютеру. В эти дни опять не было недостатка ни в увещаниях, ни в убеждениях. Некоторые, уже не приводя никаких доказательств, просто просили Лютера покориться сейму. Нет, отвечал Лютер, проклят тот человек, который полагается на людей. Наконец, решились сделать Лютеру последнюю уступку: если он не хочет признать своим судьей ни папу, ни императора, то пусть признает, по крайней мере, собор и предоставит ему решение. Один из советников спросил Лютера: мы слышали, любезный доктор, что Вы хотели предоставить Ваше дело на решение собору? — Я могу все снести, только не могу отступиться от слова Божия. Курфирст Трирский убеждал его, чтобы он-то, по крайней мере, взял назад те положения, которые уже осуждены на одном соборе (Констанцском). Лютер отвечал, что от них он отречется всего менее.

Видя, что все попытки бесплодны, курфирст наконец сказал ему: «Тогда уезжай отсюда» — и взялся выхлопотать ему у императора охранный лист. Лютер действительно получил охранный лист и приказание в 20 дней возвратиться домой, с воспрещением писать или проповедовать дорогой. Лютер принял это приказание со свойственной ему твердостью. Он отвечал посланнику: «Ради его Императорского Величества и империи готов я перенести все — жизнь ли, смерть ли, честь или бесчестие, но ничто не помешает мне свободно исповедовать слово Божие, ибо, как говорит Павел, слово Божие не может быть связано». Простившись с друзьями, он в сопровождении толпы народа выехал из Вормса. Еще Лютер был в дороге, как в Вормсе произнесена была над ним императорская опала^[77]. Эдикт от 8 мая⁶². Лютеру оставались только данные ему 20 дней, а потом никто не должен был его принимать, и всем предписывалось, где бы он ни был, немедленно захватить его и представить его в руки импер[аторского] правосудия. Но еще прежде, чем прошли эти 20 дней, как пять всадников напали на Лютера за Эйзенахом и отвели его в замок Вартбург. Фридрих спасал в нем от гнева императорского великого реформатора.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Паллиум, паллий (лат.) — вид верхней одежды, белый шерстяной плащ, позднее — большой белый воротник, символ пастыря, несущего на плечах овцу; знак епископского достоинства.

² В данном разделе Кудрявцев использует фактический материал, приведенный в книге Леопольда фон Ранке: Ranke L. Deutsche Geschichteim Zeitalter der Reformation. В., 1839—1840. Bd. 1—6. (Далее в тексте публикации — под строкой, в автографе — на полях: Ranke с указанием тома и страницы).

³ Здесь и далее Кудрявцев использует сочинение Ж. А. Мерля д’Обинье в переводе с французского по изданию: Merle d’Aubigné J. A. Geschichte der Reformation des sechszehnten Jahrhunderts / Aus dem fr. übertr. Dr. M. Runkel. Stuttgart, 1848. Bd. I—II. (Далее в тексте публикации — под строкой, в автографе — на полях: Merle d’Aubigné с указанием тома и страницы). Видимо, оригинальным изданием Кудрявцев в ту пору не располагал, о чем: он с сожалением говорил иногда и в своих сочинениях.

⁴ Здесь на полях читаем: «Тецель между прочим утверждал: „Subcommissariis insuper ас praedicatoribus veniarum imponere, ut si quis per impossibile dei genitricem semper virginem violasset, quod eundem indulgentiarum vigore absolvere possent, luce clarius est“. Merle d’Aubigné, I, 185». Тезисы Тецеля (Positiones fratris J. Tecelii, quibus indulgentias contra Lutherum) были опубликованы в 1517 г. Извлечения из положений Тецеля см.: Хрестоматия по всеобщей истории / Под ред. П. Н. Ардашева. Киев, 1914. Ч. I: Эпоха гуманизма и Реформации. С. 110.

⁵ Имеются в виду знаменитые тезисы Лютера, обнародованные 31 октября 1517 г.: Dr. Martin Luther’s Disputation von der Kraft des Ablasses, bestehend in 95 Thesen oder Sprüchen, die er wieder den Ablasskrämer Johann Tezel, am Aller Heiligen Abend 1517 an der Thüre der Schloss-Kirche zu Wittenberg anschlagen lassen // Luthers Werke / Hrsg. von O. von Gerlach. В. 1847. Bd. I.

⁶ Точнее см.: Володарский В. М. Социально-политические взгляды Ульриха фон Гуттена / Средпие века. М., 1964. Вып. 26. С. 74—75.

⁷ Точнее: Ragen К. Der Geist der Reformation und seine Gegensätze. Erlangen, 1843. Bd. II. S. 91. Здесь приведено письмо Ульриха фон Гуттепа к известному немецкому гуманисту Эобану Гессу (октябрь 1519 г.).

⁸ Имеется в виду орден августинцев.

⁹ См.: Dr. Martin Luther’s Verteidigung des Sermons vom Ablass und Gnade wider Johann Tezel, anno 1518 ff Luthers Werke. Bd. I. S. 71.

¹⁰ Сочинение Иоганна Экка «Обелиски» впервые было напечатано в-1518 г.

¹¹ Богемцем, т. е. последователем учения Яна Гуса.

¹² Имеется в виду Иероним Пражский (ок. 1380—1416), чешский реформатор, который был сожжен.

¹³ Речь идет о сочинении: Siluestro Mazzolini. In praesumptuosas M. Lutheri conclusiones de poteslate papae dialogus. См.: Ranke L. Op. cit, Bd. 1, S. 320.

¹⁴ Обширное объяснение своих тезисов Лютер написал в августе 1518 г." см.: Luther M. Die Resolutionen, oder Erklärung und Beweis der 95 Thesen / Luthers Werke. Bd. I. S. 74—199; В., 1848. Bd. II. S. 1—99.

¹⁵ Имеется в виду Карл I Испанский, будущий император Карл V Немецкий (1519—1556).

¹⁰ Имеется в виду известный библейский сюжет: Бытие, 25. У жены Исаака Ревекки родились близнецы, Исав и Иаков, купивший у брата первородство 8а чечевичную похлёбку.

¹⁷ Отмечая иронический характер этих слов Лютера, Кудрявцев имеет в виду тот факт, что в то время Лютер еще не имел ни жены, ни детей и т. д.

¹⁸ Здесь, видимо, Кудрявцев ищет лучший вариант перевода слов Лютера на русский язык.

¹⁹ То есть кардинал Каэтан, Фома из Гаеты (1469—1534), генерал ордена доминиканцев (с 1508), кардинал (с 1517), епископ Гаеты (с 1519). Кудрявцев приводит здесь разные варианты написания его имени; ср. выше — de Vio.

²⁰ Имеется в виду концепция Фомы Аквинского, знатоком творчества которого являлся кардинал Каэтан, см.: Divi Thomae summa cum commentariis Thomae de Vio. Lugduni, 1587.

²¹ См. выше, примеч. 19.

²² То есть revoco, «отрекаюсь» (лат.).

²³ Цит. по: Merle d’Aubigné J. A. Op. cit. Bd. I. S. 327.

²⁴ См. письмо Лютера кардиналу Каэтану от 17 октября 1518 г.: Luthers Werke. Dd. II. S. 126—129.

²⁵ Второе письмо Лютера кардиналу Каэтану датировано 18 октября 1518 г. См.: Ibid. S. 129—131.

²⁶ Перед отъездом из Аугсбурга Лютер оставил здесь апелляцию к папе Льву X, прибил ее на дверях Аугсбургского собора, другой экземпляр отослал Каэтану. Дальнейшие события излагаются Кудрявцевым конспективно.

²⁷ Аугсбургские акты Лютера были опубликованы в начале декабря 1518 г., см.: Acta Augustana, Luthers Bericht über die Verhandlungen des Cardinal Cajetan mit ihm zu Augsburg / Luthers Werke. Bd. II. S. 155—189.

²⁸ Luther M. Appellation an ein allgemeines Concil vom 28. November 1518 // Ibid. В., 1848. Bd. III. S. 1—8.

²⁹ Здесь на полях автографа приведено письмо Лютера папе Льву X 3 марта 1519 г. См.: Ibid. S. 20—23.

³⁰ Видимо, имеется в виду смерть императора Максимилиана I и приход к власти Карла V.

³¹ Речь идет о сочинении Иоганна Экка: Eck /. Defensio contra amaru-lentas D. Andreae Bodenstein Carolstatini, doctoris et archidiaconi Wittenbergen. Invectiones (1518) / Hrsg. von J. Greving. Münster, 1918.

³² Здесь имеется в виду книга: Merle d’Aubigné J. A. Op. cit. Bd. И. 15. 18. Далее в скобках в тексте даются ссылки на это издание с указанием тома и страницы.

³³ Видимо, речь идет о празднике Петра и Павла, см.: Ibid. S. 35.

³⁴ См.: Из протоколов Лейпцигского диспута. О первенстве римской церкви / Хрестоматия по всеобщей истории. Ч. I. С. 38—116.

³⁵ См. выше, примеч. 32.

³⁶ См. примеч. 16 к разделу «Элемент религиозный».

³⁷ Точнее 18 дней. Лейпцигский диспут проходил с 27 июня по 14 июля 1519 г. Лютер явился в Лейпциг 4 июля: в первую неделю диспута он отсутствовал.

³⁸ «Те Deum laudamus» — «Тебя, Бога, хвалим» (лат.). Название (и начало) католической благодарственной молитвы.

³⁹ Речь идет о сочинении: Eck J. De primatu Pétri adversus Ludderum Joannis Eckii libri très. См.: Ranke L. Op. cit. Bd. 1. S. 425. См. также: Rischar К. Johann Eck auf dem Reichstag zu Augsburg 1530. Münster, 1968 (Bibliogr.: S. X—XXVI).

⁴⁰ Имеется в виду сочинение: Silvestro Mazzolinf. De juridica et irrefragabili veritate Romanae ecclesiae Romanique Pontificis. См.: Ranke L. Op. cit. Bd. 1. S. 423.

⁴¹ Протонотарий — первый, пли главный, секретарь высшей судебной инстанции. Папские, или апостолические, протонотарии составляют особую коллегию высших духовных сановников, которые ведают всеми относящимися к церкви торжественными актами.

⁴² См. письмо Лютера к Спалатину (июль 1519 г.): Luthers Werke. Bd. III. S. 27-35.

⁴³ Точнее: Luther М. Schrift an den christlichen Adel deutscher Nation von des christlichen Standes Besserung / Ibid. Bd. III—IV. Рус. пер.: Лютер M. К христианскому дворянству немецкой нации. Об улучшении христианского состояния / Пер. В. С. Рошицына. Харьков, 1912.

⁴⁴ Luthers Werke. Bd. III. S. 166.

⁴⁵ Luther A/. Büchlein von der babylonischen Gefängniss der Kirche / Ibid. Bd. IV. S. 69-70,

⁴⁶ Здесь описка, работа Лютера называется «О Вавилонском пленения церкви», см. выше, примеч. 45.

⁴⁷ Речь идет о тех препятствиях, которые встретил Экк при распространении папской буллы в Саксонии. В рукописи здесь описка: вместо Экк — Лютер.

⁴⁸ Буквально слово «булла» означает «водяной пузырь», см.: Смирин M. M. Германия эпохи Реформации и Великой Крестьянской войны. М., 1962. С. 171.

⁴⁹ Кудрявцев цитирует здесь письмо Лютера к Спалатину от 11 октября 1520 г. Рус. пер. см.: Хрестоматия по всеобщей истории. Ч. I. С. 119—120.

⁵⁰ Luther M. Schrift wider die Bulle des Antichrists / Luthers Werke, В., 1841. Bd. V. S. 57—75.

⁶¹ Речь идет о сочинении Лютера: Luther M. Schrift: Warum des Pabsst’s und seiner Jünger Bücher von Dr. M. Luther verbrannt sind // Ibid. S. 76—90.

⁶² Ibid. S. 77.

⁶³ Ibid. S. 88-89.

⁶⁴ См. примеч. 2.

⁶⁵ Позднее в сочинении «Карл V» Кудрявцев напишет: «Отношения Карла V ко внутреннему движению, происходившему в Германии, заслуживают внимания. Прежде всего бросается в глаза равнодушие его к новому явлению, которое волновало тогда целую империю. Ни в переписке его, ни в дипломатических актах, ближайших ко времени избрания, нигде не видно, чтобы мысль его много занята была событиями, происходящими в Саксонии. Он как будто не замечал их огромного влияния на общее настроение умов во всей Германии. Все внимание его на первое время поглощено было дипломатическими сношениями с Франциею и Англиею. Даже вступивши в пределы империи и видевши многое своими глазами, он по-прежнему остается мало озабочен происходящим вокруг его волнением умов. Самое сожжение папской буллы в Виттенберге не подействовало на него очень чувствительно. По крайней мере ни из чего не видно, чтобы он много сокрушался по поводу этого события или готовился принять сильные меры, чтобы потушить взрыв пламени, которое явно начинало угрожать всеобщим пожаром. Нужны были настоятельные внушения нескольких римских посланных, папских легатов, для понуждения его пристальнее заняться делом, от неблагоприятной развязки которого римский престол не без причины опасался существенного ущерба своим материальным и другим интересам» (Кудрявцев П. Н. Соч.: В 3 т. М., 1887. Т. II. С. 288).

⁵⁶ См. письмо Лютера к Спалатину от 15 марта 1521 г.: Luthers Werke. Bd. V. S. 98.

⁵⁷ См. письмо Лютера к Спалатину от 14 апреля 1521 г.: Ibid. S. 102.

⁵⁸ Здесь на полях Кудрявцев отмечает сомнения Л. фон Ранке по поводу таких козней со стороны императора: «Впрочем, Ranke, 1, 480: Ich möchte nicht glauben, das dies Heimtücke war, wie so viele annahmen». См. примеч. 2.

⁵⁹ Здесь вольное изложение письма Лютера к Иоанну Куспиниану от 17 апреля 1521 г. См.: Luthers Werke. Bd. V. S. 103.

⁶⁰ Речь Лютера на Вормсском сейме 18 апреля 1521 г. см.: Хрестоматия по всеобщей истории. Ч. I. С. 121—124.

⁶¹ Позднее эти знаменитые слова Лютера, по выражению Кудрявцева, «как бы из стали выкованные», «в которых сказалась вся адамантовая сила и крепость нового религиозного убеждения» (Кудрявцев П. Н. Соч. Т. II. С. 291), историк переведет на русский язык немного иначе: «Я здесь стою, иначе я не властен, Бог мне помощник», — читаем мы в его сочинении «Карл V» (Там же. С. 286).

⁶² Вормсский эдикт, объявляющий над Лютером имперскую опалу, принятый 25 мая и подписанный императором 26 мая, официально был помечен задним числом — 8 мая 1521 г. В сочинении «Карл V» Кудрявцев также отмечает этот факт. См.: Там же. С. 293.

---

1. Ranke, I, 310.
2. Merle d’Aubigné, I, 182.
3. Речь, обращение с речью (лат.).
4. Ranke, I, 311.
5. Merle d’Aubigné, I, 188.
6. Все эти деньги действительно шли в казну. Комиссары ее брали из них даже на свое содержание. За издержки во время пути и на месте они расплачивались теми же индульгенциями; смотря по тому, сколько они были должны, они давали индульгенцию на 2, 4, 5 и более душ, так что письменные отпущения, как вексель, принимались, наконец, в гостиницах и на рынках. Merle d’Aubigné, 197. Ср. 191.
7. Merle d’Aubigné, I, 184.
8. Merle d’Aubigné, 205.
9. Merle d’Aubigné, I, 211.
10. M[erle] d’Aubigné, 219. — Миконий: в две недели они распространились до всей Германии, в месяц — почти во всем христианском мире, как если бы ангелы были вестниками и спешили разнести их между людьми. Через несколько времени они были переведены на голл[андский] и испанский языки, и, наконец, один путешественник продавал их в Иерусалиме.
11. Merle d’Aubigné, I, 221.
12. Ibid., I, 225.
13. См. также: Merle d’Aub[igné], II, 135.
14. Hagen, Bd. II, S. 91.
15. Так в рукописи.
16. Merle d’Aubigné, I, 227.
17. Merle d’Aubigné, I, 229.
18. Знаток еретиков (нем.).
19. Merle d’Aubigné, I, 237, 239.
20. Он мог прийти в некоторое уныние, когда узнал, что ему делают упрек в ереси, но и самое уныние не могло поколебать его убеждения.
21. Merle d’Aub[igné], I, 243.
22. Merle d’Aubigné, I, 251.
23. Ibid., 252.
24. Сам папа сначала был очень равнодушен к делу Лютера. Он выразился так: это монашеский спор, лучше не мешаться в него. В другой раз он сказал: тезисы написал пьяный немец; дайте ему проспаться, и он сам заговорит другое. Merle d’Aubigné, 245.
25. Далее зачеркнуто: сделать доклад папе и в то же время.
26. Merle d’Aubigné, 247.
27. Merle d’Aubigné, 249.
28. Впрочем, он [Римский двор] готовил дело у себя дома: составлена была особая комиссия, чтобы судить над Лютером, и в ней заседал Приерио, в одно и то же время судья и обвинитель. M[erle] d’Aubigné, 283. По словам Ranke, I, 321, обвинителем был папский фискал, Mario Perusco. Процесс шел быстро и кончился тем, что Лютер в продолжение 60 дней должен был предстать к суду в Риме.
29. В то время, как все были так озабочены участью, которая готовилась Лютеру, он сам писал к Спалатину, отклоняя от себя даже посредничество курфирста: «Я не желаю, чтобы наш курфирст предпринял что-либо в защиту моих тезисов, я не хочу, чтобы кто-либо еще потерпел за меня от моих врагов. Пусть вся буря разразится на меня одного. То, что я начал защищать, я буду уметь выдержать до конца. Пусть уступлю я силе» но никогда не изменю истине". Merle d’Aub[igné], I, 296.
30. Светские люди, миряне (нем.).
31. Ср.: M[erle] d’Aubigné, I, 285.
32. Merle d’Aubigné, I, 297.
33. Он беспрестанно являлся к Лютеру и говорил ему: зачем ты нейдешь к кардиналу? Он ждет тебя с таким снисхождением. Ведь от тебя требуют только шесть букв: revoca. Иди же, тебе вовсе нечего бояться» Ibid., 307.
34. Merle d’Aubigné, I, 311.
35. Положение, краткий перечень (лат.).
36. «Schon gut, — отвечал Каетан, — ich thue doch, was der Papst befiehlt». Merle d’Aubigné, I, 317. «Хорошо, …я делаю только то, что приказывает папа» (нем.).
37. Merle d’Aubigné, I, 325 et cet.
38. К тому же и кардинал в это время уже уступил наполовину: он требо" вал только, чтобы Лютер взял назад свое положение об отпущении" оставляя другое — о вере в таинство. Ibid., 320.
39. M[erle] d’Aubigné, I, 333.
40. Впрочем, вот что писал Лютер в письме к папе (от 3 марта): от меня требуют, чтобы я отрекся от моих положений (meine Disputation), если бы мое отречение достигало предполагаемой при том цели, я бы не замедлил им. Но как чрез упорное противоречие моих противников сочинения мои далеко распространились и укоренились в сердцах многих людей слишком глубоко, чтобы можно было надеяться изгладить их моим отречением, то я, наоборот, должен взять все меры, чтобы только не был принужден отказаться от чего-либо, как я, впрочем, римскую церковь ни высоко ценю и уважаю. В заключение он свидетельствуется Богом и всем творением, что никогда не думал нападать на римскую церковь в признавал власть ее пред всеми. Merle d’Aubignc, II, 10.
41. Вместо зачеркнутого: приобретено им было.
42. M[erle] d’Aubigné, II, 16.
43. Далее слово не разобрано.
44. Лютер: глава церкви есть Христос. Экк — глава церкви есть папа.
45. Святилище; помещение для хранения священпой утвари (лат.).
46. В рукописи ошибочно: Экк.
47. В марте 1520 — Ranke, I, 425.
48. Далее зачеркнуто: Вавилона.
49. Ranke, I, 409, 410.
50. M[erle] d’Aub[igné], II, 69.
51. Merle d’Aub[igné], II, 74 et cet.
52. Жестокая охота, травля (нем.).
53. Merle d’Aub[igné], II, 98.
54. Merle d’Aubigné, II, 100 et cet. Лютер пишет еще письмо к папе, в котором изьявление покорности соединялось уже с упреком и иронией, р. 116.
55. Из виттенбергских профессоров один Адриан восстал против Лютера. Он оставил даже Виттенберг и удалился к Экку. В совете университета Лютер и Карлштадт допущены были к заседанию, в котором рассуждалось о булле.
56. Merle d’Aubigné, II, 114.
57. Ibid., 118.
58. Ibid., p. 122. — Также к Штаупицу: «До сих пор все было только шуткою… что-то чудесное предстоит впереди. Я сожег буллу и сначала дрожал от страха, но теперь я ощущаю новую радость, как если бы этот поступок был главным делом целой моей жизни», 125.
59. Ibid., 124.
60. Ranke, I, 433.
61. К тому же самая совесть воспрещала Фридриху сделать этот решительный шаг: он мог предать в руки папы человека невинного. — Так же самого Эразма, призванного на совет. Merle d’Aubigné, II, 135—136.
62. Здесь описка: против Лютера.
63. Merle d’Aub[igaé], II, 131.
64. Ibid., p. 150.
65. Ibid., 154.
66. Ibid., p. 162.
67. Ibid., p. 173.
68. Ibid., р. 184.
69. Ibid., р. 188.
70. Ibid., 192.
71. На последней станции перед Вормсом один из советников курфирста напомнил ему еще раз участь Гуса и советовал ему не въезжать в город. «Я поеду туда, хотя бы столько же дьяволов целили на меня, сколько кирпичей на крышах». Ranke, I, 481.
72. Merle d’Aub[igné], I, 197.
73. Merle d’Aub[igné], II, 202.
74. Эту молитву слышал и записал один из друзей Лютера. Merle d’Aubigné, II, 204.
75. См.: Merle d’Aubigné, II, 215.
76. Ranke, I, 486.
77. Merle d’Aubigné, II, 231.