Спевка (Слепцов)

Спевка
автор Василий Алексеевич Слепцов

Опубл.: 1862. Источник: az.lib.ru

Слепцов В. А.

Спевка

Часов в шесть пополудни на квартире у регента собирались певчие. Отерев предварительно сапоги о валявшуюся в сенях рогожку, входили они в перед­нюю, в которой помещался старый провалившийся диван, шкаф для платья и пузатый комод. По причине нагороженной мебели и происходившей оттого тесноты одежа сваливалась в кучу на диване и частию на комоде. На полу и тут можно было нащупать нечто вроде рогожки, о которую певчие при входе обязаны были шмыгать ногами. В дверях из передней в залу стоял сам ре­гент ^[1], мужчина среднего роста, лет сорока, с выразительным ли­цом и стрижеными бакенбардами. Он стоял в халате, с трубкой в руках, и наблюдал за тем, чтоб сапоги у всех были достаточно вытерты. В зале, на столе, горе­ла сальная свеча и довольно тускло освещала большую печь в углу, диван, фортепьяно с на­валенными на нем нотами, ко­мод красного дерева, несколько стульев и скрипку, висевшую на стене. На другой стене видны были портрет митрополита Фила­рета, часы и манишка. В зале было тесно, пахло сыростию и жуковым табаком, а когда кто-нибудь кашлял, то и резо­нансу оказывалось мало. входя в залу, певчие кланялись, смор­кались кто во что горазд и молча садились на стулья. Со­бирались они не вдруг, а по не­скольку человек, и всякий раз, когда в сенях начиналось шмыгание, и сопение, регент спрашивал:

— Ну, все, что ли?

Из темной передней слышался ответ: «Нет еще-с».

— ДишкантА и альтА, не входи­те в залу; посидите там, пока ноги высохнут, — говорил ре­гент, встречая вновь прибывшую толпу мальчишек. Дискант и альт остались в передней и сейчас же начали возню. Те­нор и бас частию сидели в зале и сооружали самодельные папиросы, частию прохаживались по комнате и вполголоса раз­говаривали между собой. В то же время, пока собирались пев­чие, происходила такая сцена. В дверях стояла женщина в ку­цавейке, с большим платком на голове. Она привела сына, маль­чика лет четырнадцати, и проси­ла принять его в число певчих. Регент ходил по зале, взбивал себе хохол, потом останавливал­ся у двери и отвечал скорого­воркой: «Да-да-да», «хорошо-хо­рошо», «это так» и прочее. Шли переговоры о цене. Регент ко­лебался: принять певчего или нет, и утверждал, что мальчик очень стар. Женщина, видневшая­ся в полумраке из передней, слезливо посматривала на ре­гента и покусилась было даже упасть ему в ноги, прося не оставить сына, но регент удер­жал ее, говоря, что он не бог. Испитой, косоглазый мальчик, с вихрами на макушке, в пестром ситцевом халате и в женских башмаках, стоял у притолки и, время от времени потягивая носом, посматривал исподлобья на дискантов, которые, со своей стороны, пользуясь темнотой, на­чали уже его задирать, дергая исподтишка за халат.

— Будьте отцом-благодетелем! — умоляла женщина. — Мальчик он смирный и в ноте тверд, а пуще всего, страх знает. У Пал Федо­тыча, сами изволите знать, тоже и воды принести, и дров нако­лоть, печку истопить — всё маль­чики. Это он может.

— Долго ли он жил у Пал-то Фе­дотыча?

— Год целый жил. Я было его к Калашникову еще малюточкой по десятому годочку отдала, да Пал-то Федотыч уж очень про­сил, зачал меня сбивать: отдай да отдай ко мне! Сманил от Ка­лашникова, а на конец того, вот те здравствуй! Голову ему и прошиб.

— Как же так?

— Пьяный, известно. Да уж что и говорить. Такое-то тиранство, такое… сами извольте понять. Робенок: где и пошалить, где что; а у него один разговор: чем ни попало по голове, особ­ливо как ежели грешным делом запьет. Опять сейчас с женой поругался — хлоп! В карты за­чал играть, проиграется — хлоп! Будьте ему заместо отца, батюш­ка, Иван Степаныч! Отцы вы на­ши сиротские! Не оставьте! — и женщина опять было собралась бухнуться в ноги.

— Полно, полно, — остановил ее регент. — А вот мы посмотрим, как он знает пение. Войди сю­да! Как тебя звать-то?

— Митрием, — откашливаясь, ска­зал мальчик и, не без робости ступая своими грязными башма­ками, вошел в залу.

Регент сел за фортепьяно.

— Ноты знаешь?

— Знаю.

— Это какая нота?

Мальчик поморщил брови и, по­глядев боком на клавиши, ска­зал: си.

— Врешь, фа. А это какая?

Мальчик подумал-подумал и сказал: до.

— Врешь, си. Ну да все равно. Пой! А-минь.

Мальчик закинул голову кверху и жалобно протянул «аминь».

— Господи поми-луй, — пел ре­гент, аккомпанируя себе на фор­тепьяно.

— Господи поми-луй, — протянул за ним мальчик.

— А кроме халата, одежи у тебя никакой нет?

— Ни единой ниточки нету: все Пал Федотыч обобрал, — отвечала мать нового певчего, выступая из передней. — За лечение, гово­рит. Как он это ему голову-то прошиб, Митюшка и захворай; все в кухне лежал и в церкву не ходил. Вот он за это за самое и вычел. Я ему и башмаки свои уж дала.

— Ну, хорошо, хорошо. Так ты вот что, тетка: ты оставь его пока у меня, я посмотрю.

Женщина повалилась в ноги.

— Ладно, ладно. Ну, ступай! Мне теперь некогда. Все, что ли, со­брались?

— Все, Иван Степаныч, — отвечали певчие.

— Куликов! Раздайте верую Берюзовского ²!

Женщина ушла, и певчие стали готовиться к пению: откашли­ваться, поправлять галстуки, подтягивать брюки и прочее.

Один из теноров, исправлявший должность помощника, раздавал ноты.

Мальчики, вызванные из темной передней, не успев кончить там возни, продолжали еще с нотами в руках подставлять ноги один другому, щипаться и плеваться. И, несмотря на то, что регент кричал на них беспрестанно, по всему заметно было, что они его плохо боялись.

— Ну, начинать, начинать, провор­ней! По местам! — говорил ре­гент. — Куликов, прошли вы с дишкантами милосердия две­ри?

— Прошел-с, — отвечал бледный курчавый тенор. — Только я хо­тел вам доложить, Иван Степаныч, насчет Петьки; с ним просто смерть. Очень уж полутонит; сил никаких нет. Только других сбивает.

— Петька! долго ли мне с тобой терзаться? Вот постой! Я с то­бой ужо справлюсь.

Петька — бойкий, востроглазый дискант, сделал серьезное лицо и стал пристально смотреть в ноты.

— По местам! По местам! — кри­чал регент, садясь за форте­пьяно. — От кого это водкой пахнет? Миротворцев! Это вы? Как же вам не стыдно?

— Это я, Иван Степаныч, ноги на­тираю; они у меня простужены, так мне знакомый лекарь посо­ветовал.

— Смотрите, простужены! Должно быть, на похоронах вчера про­студили.

— Да-с, на похоронах.

— То-то я вижу; лицо-то у вас измято.

— Нет, ей-богу-с.

— Ну, хорошо, хорошо. Что ж вы, господа! Бас! Разве не знаете? К печке.

Бас угрюмо и нехотя стал у печки.

— А вы, Павел Иваныч? Точно ма­ленький: что говори, что нет.

Павел Иваныч, небритый и мрач­ный октавистый бас, задумчиво смотрел в потолок.

— Павел Иваныч!

— Чего-с?

— Вам чтС говорят? А Вы ­чего-с. Тьфу ты!.. Да где ваше место?

Павел Иваныч не двигался с места и так же задумчиво стал смотреть в ноты.

— Иван Степаныч! Петька дерет­ся-с, — жаловался один альт.

— Петька!

— Да я, Иван Степаныч…

— Молчи, покуда я не встал. Ну-с! — регент взял несколько аккордов.

— Слушайте! Начинать всем в piano: ^* верую во единого бога отца… Говорим, чтоб всякое слово было слышно; бас ворковать, вот так: Вюрую ву юдюнаго буга утца… Павел Иваныч! куда же вы смотри­те?

— Я-с?

__________

^* Piano — негромко (ит.).

— Нет, я-с. Для кого же я гово­рю? Ах, создатель мой! Так вот: начинать в piano, дишкант, не оттягивать! Слышите? «Им же вся быша» — раскатить! всем рассыпаться врозь!.. раздайся! разлетись! «им же вся бы­ша»… понимаете? Петька! смотри сюда! «И воскресшего в третий день по писанием» — с конфортом ^* . «И седяще­го одесную отца»… Fortissimo ^** — Иа-а! Это что зна­чит? Слышите? Слава, могу­щество, сила… Небо и земля ­все преклоняется во прах. «Грядущего со славою судити живых и мертвых…» Трубные гласы, гром и молния, треск…

__________

^* Conforto — с силой (музык. Термин). (Примеч. В. А. Слепцо­ва.)

^** Fortissimo — очень громко (ит.).

все разрушается… «Его же царствию не будет конца…» Конца — опять раскатить и сейчас же замри, уничтожься! Изобразить эту… эту, как ее? — премудрость, величие, бесконеч­ность. Бас, взять верха! Рас­сыпься на триста голосов! Те­нор, виляй; одна октава гу­ди!.. Дишкант и альт: тра-ла-ла лала… стой!..

Регент так увлекся изображе­нием того, как надо петь, что вскочил со стула и, вообразив себе, что все это так и было, как он рассказывал, стал уже махать руками и поталкивать под бока теноров, отчего они начали сторониться. Бас равнодушно нюхали табак, а дискан­та и альта, закрывши нотами ли­ца, фыркали и щипали друг дру­га. Наконец пение началось: все откашлялись, переступили с ноги на ногу, помычали немного и вдруг грянули: «Верую во единого бога отца…» Регент стоял в средине, уставив глаза куда-то вверх, покачивал го­ловой и водил рукой по возду­ху.

— Стой! Стой! Не так!

Певчие остановились.

— Что вы как коровы ревете? Бас! Павел Иваныч! Я вам что говорил? Точно с цепи сорва­лись: Прежде всех вя-ак… Кустодиев! Что же вы-то смот­рите? А еще из духовного зва­ния. Разве так можно?

Кустодиев — здоровенный, крас­ноглазый бас, с шершавыми рас­трепанными волосами, нахмурив­шись, смотрел в ноты и ничего не отвечал.

— Вот ведь вам что хочешь тол­куй — вы всё свое. Стыдитесь! Кажется, не маленькие; пора бы понимать. Ведь у вас свои дети есть. Им еще простительно, — продолжал регент срамить басов, указывая на дискантов.

Кустодиев что-то заворчал.

— Что-с? Ну-с, опять сначала! помните, что я сказал: говор­ком, баса, не рубить, не рубить! — кричал регент, когда певчие снова начали «верую».

— Павел Иваныч, что вы рычите? Кого вы хотите испугать? Митька, не гнуси!

«…бога истинна от бога истинна, рожденна, несотворен­на…»

— Legato ^* оттяни! Брось! Бас, расходись! Павел Иваныч, трубой!.. «Им же вся бы-ша-а!..» Что ж вы стали? Ах ты боже мой! Что мне с вами делать? А глядите же, глядите сюда! На мне ничего

__________

^* Legato — связно (ит.).

не написано…- кричал регент, отчаянно тыкая пальцем в ноты.

Певчие уныло смотрели на него; вновь поступивший альт, бес­смысленно вытаращив свои косые глаза, пугливо приседал и пря­тался за других. Регент начинал горячиться. В это время кто-то из дискантов дернул другого за ухо, и вследствие этого между ними сейчас же на­чалась ссора.

— Иван Степаныч! — жаловал­ся один из самых задорных, — с Митькой петь нельзя, он все сопит-с.

— Митька!

— Чего изволите?

— Ты что делаешь?

— Я — ничего-с, — отвечал новый альт.

— Я те дам — ничего. Стань сю­да! Ты у меня будешь баловать­ся. О господи! Вот мука-то! Зачем вы сюда ходите? А? Скажите на милость! Хороводы во­дить — сели девки на лужок? Ах, боже мой! Петька, сыщи труб­ку!

Регент опять начал ходить по комнате и взъерошивать себе хохол. Дискант бросились за трубкой и по этому случаю опять устроили драку; осталь­ные певчие разбрелись по ком­нате.

— Полоумный черт! — ворчал про себя шершавый бас, свертывая из нотной бумаги папиросу. — Пра­во, черт. Что выдумает!..

В углу сели два баса и один тощий, чахоточный тенор.

— Я, братцы мои, — говорил один из басов, — нынче четыре службы отмахал. Вот как! В горле да­же саднит. Как драл, то есть ни н что не похоже. У вздви­женья у ранней пел; там отошла­я к успению: Милость мира еще захватил. Потом позднюю у знаменья да на похоронах апостола читал. К знаменью пресвятыя богородицы очень уж Кузнецов просил. «Приходи, го­ворит, беспременно: мы дьякона допекаем; пособи!» ну, и допекли же мы его. То есть так мы это­го дьякона разожгли — мое по­чтенье! Он выше, а мы ниже. Он, знаешь ты, старается вонмем повыше взять, чтобы евангелие не с октавы начинать, потому­ голосишко плохонький, а мы как хватим слава тебе, господи целым тоном вниз, он и сел. «Во время о…» — и подавился. С первого слова задохнулся как есть. А Кузнецов, черт, стоит, богу молится, точно не он; так-то усердно поклоны кладет. Я просто чуть не лопнул со смеху. Батюшка гневается… Боже ты мой! Дьякон после евангелия пришел на клирос и говорит: «ну, уж, говорит, дай срок: я тебе механику подве­ду». А что он ему сделает? На­плевать.

— Что ж батюшка-то смотрит? — спросил чахоточный тенор.

— А ему что? Он говорит: я, го­ворит, за этого дьякона никогда заступаться не намерен. Ну, значит, и валяй!

У окна еще одна кучка. Не­сколько человек обступило одного тенора и расспрашивает его о похоронах.

— Ну, что же, весело было?

— Что и говорить.

— Чайных-то много ли дали?

— Что чайных? До чаю ли тут! Купцы сначала всё сидели так, смирно, всё больше про божест­венное, о смертном часе всё рассуждали, а потом это как набузунились, — бабы-то, знаешь ты, по домам разошлись, — купцы сейчас в трактир; и нас туда же — песни петь. Что тут было! Ах! То есть, я вам скажу, не роди ты мать! Мальчишек даже всех перепоили. Одной посуды что побито — страсть! А сиро­та-то, сирота, что после купца­ покойника остался, — с горя да в присядку. «Валяй, кричит, ба­рыню! Вот, говорит, когда я праздника дождался!..» Всю ночь курили; «преподобную мати­сивуху» раз десять заставляли петь. Нынче утром в осьмом часу домой вернулись. Вот мы как!

— Да, брат; это похороны, — не без зависти заметил один бас. — Это не то что как на той не­деле мы чиновника венчали. Эдакая подлость! Только успели вокруг налоя ³ обвести, сейчас спать. Скареды-черти! Хоть бы по рюмочке поднесли; даже на чай не дали. Сволочь!

— Как вам не стыдно! — срамил между тем регент одного тено­ра. — Вы, кажется, не в кабак пришли: не можете себе пуговиц пришить, спереди всегда у вас расходится…

— Ну, по местам! По местам! — снова раздается голос регента, кончившего распекание. — Кули­ков! «Тебе поем». Дишкант, не шуметь!

Певчие опять стали в кучу; регент сел за фортепьяно.

— До-ми-ля. Pianissimo ^* . Раз!

— Те-бе по-ем, те-бе бла…

— Стойте! сколько раз мне вам повторять? Что вы делаете, а? Что вы делаете? я спрашиваю. Скворцов, что вы делаете?

Скворцов задумался.

__________

^* Pianissimo — очень тихо (ит.).

— Как что? Пою-с.

— Что вы поете?

— Тебе поем-с.

— А я вам говорю, что вы дрова рубите.

Скворцов улыбнулся.

— Что вам смешно? Смешного ни­чего нет. А за жалованьем кто первый? Вы. Э-эх, дроворубы! Сколько раз говорено было: те­нор, не рвать! Нежнее, впол­слова бери: ве-ве-фо-фем, ве-ве-вла-во-фло-фим… А то: теб-беб поем теб-беб… на чт это похоже? Опять сна­чала! «Тебе благодарим» — те­нор, капни и уничтожься! Альт, журчи ручейком! Дишкан­т, замирай!

Наконец пошло дело на лад: бас не рубили, дискант за­мирали, журчали альт, тенор капали и уничтожались, регент аккомпанировал. Вдруг среди пения раздался щелчок по лбу одного из альтов за то, что он сполутонил и плохо журчал; но это нисколько не помешало пе­нию. Альт заморгал только гла­зами и сейчас же поправился.

— И молимтися, боже наш… — ревели баса, делая свирепые ли­ца.

— Бо-же, на-ха-хаш, бо-жхе нх-а-аш…- выделывали те­нор, закидывая головы кверху и виляя голосом, точно хвос­том.

— И-мо-лим-ти-ся бо… — гремел как труба шершавый бас, злобно ворочая белками и как будто собираясь растерзать кого-то.

В это время постучали в дверь; пение опять приостанови­лось.

— Кто там еще? — закричал ре­гент, недовольный тем, что ему помешали.

Вошел дьячок, плотный, неболь­шого роста человек лет сорока пяти, в долгополом сюртуке и с бакенбардами, которые шли у него вокруг всего лица, как у обезьян старого света.

— Мое вам почтение, — говорил дьячок, медленно кланяясь.

— А! Василь Иванычу! Прошу по­корно садиться. Трубочки не прикажете ли? — говорил вдруг захлопотавшийся регент.

— Ничего, не беспокойтесь; у ме­ня цигарки есть. Я вам, кажет­ся, помешал?

— Нет, это мы старое проходили, чтобы не забыть. Садитесь, Ва­силь Иваныч. чайку не угодно ли? Я сейчас велю. Это у меня живо.

Регент отворил немного дверь в спальню, просунул туда свою голову и, прищемив ее дверью, сказал вполголоса своей жене, лежавшей на кровати:

— Василь Иваныч пришел. Сама посуди! Нельзя же.

— Да, ты вот еще двадцать чело­век назовешь сюда, и пой всех чаем, — отвечала она.

— Я не звал; он сам пришел.

— Ну, ну. Ступай уж!

— Так сделай же милость!

— Разговаривай еще!

— Ну, не буду, не буду.

И регент вошел в залу.

— Ну-с, почтеннейший Василь Иваныч. Так как же-с? — сказал регент, садясь подле дьячка.

— А ничего-с. Все слава богу, — отвечал дьячок и кашлянул.

— Так трубочки не угодно?

— Нет-с, благодарю покорно.

— Да, да, вы не курите. Цига­рок-то у меня нет. Ах ты, до­сада! Как здоровье супруги ва­шей? Деточки как?

— Слава богу.

— Ну и слава богу. Батюшка как, в своем здоровье?

— Батюшка-то? Да уж они обык­новенно…

— Нездоровы?

— Вот этим местом жалуются, почему что как служба очень затруднительна, ну и опять лета.

— Так, так; лета не молоденькие. Да, жалко, жалко.

Регент и гость замолчали.

— Да не прикажете ли водочки? — неожиданно спросил регент.

— Что ж? Нет-с, благодарю по­корно.

— Ну как угодно. А то послать?

— Зачем же-с… хм, беспокоить­ся?

— Что за беспокойство? Так я пошлю.

Дьячок откашлялся так, как будто в горло ему попала крош­ка, и стал внимательно осматри­вать потолок.

— Фекла! — нерешительно закри­чал регент. Ответа не было.

Несколько минут продолжалось томительное молчание. Тенор и бас осторожно усаживались по стенке, в спальне сердито трещала кровать; мальчишки шептались в передней. регент смотрел на дверь, но, видя, что кухарка нейдет, сказал про се­бя: «Что ж это она?» — и пошел в спальню. Там опять начался разговор вполголоса.

— Да ты пойми! — говорил регент своей жене, стараясь растолко­вать ей необходимость послать за водкой.

— Нечего понимать. Я знаю, ты рад со всяким пьянствовать. Что ты из меня дурочку-то строишь?

— Тише! Да где же я строю? Ты пойми, что моя репутация от этого может пострадать.

— От водки-то? Как не постра­дать. Ступай, ступай!

— Ну, Машенька; ну будь же рас­судительна!..

В то же время в зале дьячок покровительственным тоном и отчасти в нос говорил певчим, ни к кому в особенности не обращаясь:

— А что, погляжу я, нынче куды как стали петь мудрено. Иной раз этто слушаешь, слушаешь: что ж это, мол, господи! Неуже­ли ж это церковное пение? ока­зия!

Певчие внимательно молчали.

— Ну, как же тепериче у вас этот партец ⁴… — начал дьячок.

— Что это вы, Василь Иваныч, из­волите объяснять? — перебил его вошедший регент.

— А вот с господами певчими про партесное пение разговори­лись. Мудрен что-то, говорю я им. Никак не пойму, что за дела за такие.

— Да, да; я знаю, вы не жалуете новой музыки.

— Нет, ведь что же… И в наше время, бывало, какие концерт певали в семинарии: Дивен бог во дворе святем его или этот опять: возведох. Знатные концерт! Бывало, это тенор: голосом-то заведет, заведет… Ах, пропади ты совсем! У нас преосвященный любил пение, зна­ток был этого дела. Бывало, певчие хоть на голове ходи, а уж в церкви у него держись. Публика, бывало, барынь что вся губерния съезжалась слу­шать. Народ все чистый; мужичья этого нет. Октава была такая, я вам скажу, дубина совершен­ная, грамоте даже плохо знал, а голосище имел здоровый; бы­вало, как хватит: «взбранной воеводе» — боже ты мой! Бары­ня одна, полковница, так и при­сядет, бывало. Эдакий голос был! За голос, собственно, и в дьякон вышел. Или опять мно­голетие возглашать. Которые барыни слабость за собой зна­ли, всегда в это время на двор выходили, потому никак невоз­можно стерпеть. Так тебя и огреет, словно вот поленом по голове; другие дишкант, особливо с непривычки, — глохли. Это пение, и действительно. А то что это такое? послу­шаешь: тили-тили, а все толку нет. Нищего через каменный мост тянут, прости господи.

— Оно вот видите ли, Василь Иваныч, — возразил ему регент. — Пение-то, ведь оно, как бы вам сказать? Теперь хоть бы взять киевский напев, или там симоновский, что ли. Как его по­нять? Нет, вы не говорите! Тут надо большой ум иметь. Напри­мер, сартиевская штучка ⁵. Что это такое?

— Это я все довольно хорошо понимаю, — сказал дьячок.

— Нет, позвольте! Я говорю, возьмем, ну, хоть «тебе бога хвалим». На что лучше? Побед­ная песнь, мелодия, слезы умиле­ния исторгает. А между тем я сейчас этот божественный гимн под мазурку сведу. Вот слушай­те! «Тебе бога хва-га-лим, тебе господа испо-вге-ду-гу-ем…» Видите? А теперь я так спою: «Теб-беб богга хваль-лим, теб-беб ггосподда испове­дуем…» Разница? Вот таким-то манером, я и говорю… Фекла! Что ж это она запропала?

— Несу.

В дверях показалась кухарка с подносом, на котором стоял гра­фин и тарелка с огурцами.

— А-а! Ну-ка, давай-ка его сю­да! Василь Иваныч, с насту­пающим!

— Сами-то вы что же?

— Кушайте! Кушайте! Вы гости.

— По закону, хозяину прежде пить, — ломался дьячок.

— Нет, уж вы кушайте! Я еще успею.

— Н-ну, делать нечего.

Дьячок выпил, сделал фа и, понюхав кусочек хлеба, закусил огурцом.

— Да; ну, так вот насчет пе­ния-то… — начал опять регент, наливая себе водки. — Тут, я вам скажу, Василь Иваныч, ничего по­нять нельзя. Что ж по дру­гой-то?

— Нда, оно точно… Да не много ли будет?

— Помилуйте, Василь Иваныч!

— Да кушайте сами!

И опять пошли те же церемо­нии.

— Ваше здоровье!

— Будьте здоровы!

Дьячок выпил еще рюмку и задумался, глядя на огурец. Пев­чие между тем стали, видимо, тосковать. Шершавый бас угрюмо смотрел на графин и время от времени сплевывал в угол, да и других тоже одолевала слюна. Тенора, чтобы уйти от соблазна, занялись было разговором, но беседа тоже как-то плохо клеи­лась.

— Куликов! — начинал один из них.

— Ну, что?

— Обедня-то завтра в котором часу?

— А почем знаю. А тебе на что?

— Да так.

Другой тенор говорил своему соседу:

— Вы, Матвей Иваныч, когда бу­дете ноты писать, не забудьте диезы покрупнее ставить, а то я их все путаю.

— Хорошо.

— Домой приду — сейчас спать завалюсь, — утешая себя, рассуж­дал один бас и зевал в кулак.

В передней мальчишки устроили впотьмах какую-то игру.

Регент после третьей рюмки раскис и лез к дьячку цело­ваться.

Однако водка стала подходить к концу; осталось только две рюмки. Регент, держась одной рукой за стол и привязываясь к дьячку, старался другой ру­кой снять со свечи, но не мог. У дьячка же разыгралось само­любие, и он ничего не хотел слушать.

— Василь Иваныч! Василь Иваныч! — восклицал регент намор­щивая брови.

— Не стану, — отвечал разоби­женный дьячок.

— Так-то, брат Василь Иваныч! Хорошо же. Ну, хорошо. Ты это помни! я тебе припомню, все, все припомню, — говорил ре­гент, стращая чем-то дьячка. но, видя, что угрозой его не проймешь, пустился в нежности. Это подействовало — дьячок вы­пил.

— Ну вот. Ай да Василь Иваныч! Поцелуй меня, голубчик! Мм, душ­ка! Ведь мы, брат с тобой… псалмопевцы. Так, что ли? А? — говорил регент, ударяя дьячка наотмашь в грудь. — Я, брат, то­же, я тебе скажу, не лыком шит. Ты не гляди на меня, что я так… У меня, брат, жена-то, кто она? Статского советника дочь. Понимаешь?

— Как не понять? Что ж, это не синтаксис, понять нетрудно.

— Ах, женщина, я тебе скажу, — ангел. Не стою я ее, сам чув­ствую, что не стою. Пятнадцать лет в офицерском чине состою и медаль у себя имею, ну, однако, все-таки мизинца ее не стою.

В спальне послышалось легкое ворчание.

— Вот, слышишь? Не нравится. Не нравится, что при людях хвалю. Скромна. То есть как скромна, я тебе скажу, ни на что не по­хоже. Поверишь ли? Иной раз с глазу на глаз… Известно, что между мужем и женой происхо­дит…

Ворчание в спальне усиливает­ся.

— Иван Степаныч, барыня гне­ваются, — сказала вдруг вошед­шая кухарка.

— Тс! Смирно! Не буду! — шепо­том заговорил струсивший ре­гент. — Виноват! Оскорбил! Ви­новат!..

Дьячок стал сбираться домой.

— Василь Иваныч! Куда ж ты? Да ты слушай, душа! — регент отвел его в угол.

— Что слушать? Слушать-то нечего.

— Пойми! За другим пошлю. Сей­час мальчик живым манером сбе­гает. Тайно, понимаешь? Тайно. Беспокойства никакого. На свои. Вот они брат. — Регент вынул из жилетного кармана рублевую бумажку. — Ты только слушайся меня! Мы, брат, на за­конном основании… Понял?

Дьячок кивнул головой и поло­жил картуз. Регент ударил его по плечу и плутовски подморг­нул.

— Петя! — шептал он в передней, расталкивая заснувшего дискан­та. — Петя, стремись! Во мгнове­ние ока. Понял? В Капернаум ⁶. Действуй!

Через пять минут регент уже наливал дьячку шестую, и тут только вспомнил о басах и те­норах, потому что они, потеряв терпение, стали попрашиваться домой, не имея более сил выно­сить такого зрелища.

— Подходите! Подходите! Что вы боитесь? — говорил регент, все еще стараясь не уронить себя в глазах подчиненных. Певчие встрепенулись и один за дру­гим стали подходить к столу. Кустодиев взял рюмку, посмот­рел, посмотрел в нее на свет и вдруг, точно вспомнив что-то, разом опрокинул ее себе в рот и закусывать не стал.

— Павел Иванович! А Вы-то что же?

Павел Иванович скромно отка­зался.

— Отчего ж так?

— Да уж нет-с, Иван Степаныч.

— Полноте! Что вы?

— И-нет, ей-богу-с.

— Ну вот!

— Нет, уж увольте-с. Я зарок дал.

— Давно ли?

— Да уж вот другой месяц.

— Ну, как знаете.

Павел Иванович покраснел и сел на место; остальные певчие стали над ним глумиться. Один из теноров тоже не употреблял, но по другой причине, которую он объяснил регенту на ухо, отведя его в сторону. Регент между тем разошелся и уже не обращал никакого внимания на то, что из спальни слышалось довольно явственно приближение домашней бури. И когда второй полуштоф был раздавлен ^*, певчие уже свободно ходили по зале и начали так громко раз­говаривать, что разговор этот сильно походил на брань. В комнате становилось душно; свеча

__________

^* Техническое выражение (примеч. В. А. Слепцова).

ча нагорела, дым от дьячковой сигары ел глаза. Регент, при­держивая дьячка за сюртучную пуговицу, ни к селу ни к городу пояснял ему в десятый раз, что жена его ангел и что не будь ее, он бы совсем погиб. Потом разговор необыкновенно быстро свернули опять на пение, при­чем дьячок уже стал утверж­дать, что cis-dur и же-моль в сущности одно и то же ^*, что вся штука в воздыхании, и наконец положительно дока­зал, что всех этих композиторов давно пора бы гнать по шеям. Несмотря на это, регент еще сходил в переднюю, опять рас­толкал Петьку и послал его за третьим полуштофом.

__________

^* Cis-dur и же-моль (вернее: ге-моль) отнюдь не одно и то же, так как это две различные тональности.

— Нет, ты постой! Ты слушай ме­ня, что я тебе буду говорить! — кричал регент, дергая дьячка за сюртук.

— Все это пустые слова.

— Нет, я тебе докажу, — кричал регент. — Погоди! Где тут у меня ноты были? А вот за за­куской-то и забыл послать.

— Фекла!

В дверях показалось недоволь­ное лицо кухарки.

— Фекла! — строгим голосом го­ворил регент, стараясь в то же время не шататься. -Ступай принеси огурцов!

— Барыня не велят.

— Так ты не пойдешь?

— Не пойду!

— Вот и выходишь за это свинья. А я сам пойду.

— Ну, ступайте! Вот она вас, ба­рыня-то.

Однако, подумав немного и со­образив, регент не пошел, а за­кричал только:

— Пошла вон! У! Ябедница!

Кухарка ушла. Принесли тре­тий полуштоф. Бас и тенор опять стали подходить к графи­ну.

Вдруг совершенно неожиданно регент сел за фортепьяно, взял несколько аккордов и крикнул: «По местам». Из передней яви­лись заспанные мальчишки, весь хор стал в кучу.

Солнце на закате,

Время на утрате, —

грянул регент, отчаянно бараба­ня по клавишам.

Сели девки на лужок,

Где муравка и цветок, — подхватил хор.

— Сарафан мой синий, — мычал пьяный дьячок, болтая под сто­лом ногами.

— Действуй на законном осно­вании! — покрикивал регент.

— Бас, не робей! Расходись, расходись!

Часу в одиннадцатом дьячок искал в передней свои галоши, но долго не мог их найти; нако­нец попал ногой в чей-то ва­лявшийся на полу картуз и ушел домой.

Примечания

Впервые напечатан в журна­ле «Отечественные записки» (1862, № 9) с цензурными со­кращениями.

¹ Регент — руководи­тель церковного хора.

² Берюзовский (Бере­зовский) Максим Созонтович (1745—1777) — композитор, со­здатель нового типа хорового концерта, автор многих произве­дений для церковного хора.

³ Налой (аналой) — высокий столик с покатой крыш­кой, на который во время бого­служения кладут иконы и цер­ковные книги.

⁴ Партец (или пар­тес) — многоголосое хоровое пе­ние.

⁵ Сартиевская штуч­ка — концерт для церковного хора итальянского компози­тора Джузеппе Сарти (1729—1802).

⁶ Капернаум — город в древней Галилее, где, по преда­нию, Иисус Христос превращал воду в вино. В семинарском бы­ту — «кабак».