Спевка (Петров-Скиталец)
См. также одноимённые страницы.В большой, но мрачной и грязной певческой зале, лишённой почти всякой мебели, облокотясь на фисгармонию, стоял регент и нетерпеливо потренькивал пальцами на скрипке, вызывая короткие, беглые звуки. Это был пожилой мужчина, с чёрными тараканьими усами, с беспокойно бегавшими глазками и с наклонностью иметь «брюшко». Он прошёлся, потренькивая, около фисгармонии, причём обнаружилось, что он припадал на одну ногу. Дверь поминутно отворялась и затворялась, и в комнату, шаркая ногами, собирался хор. Сначала шли мальчики, толкаясь, и торопясь, и на ходу оправляя свои курточки. В ожидании спевки они играли на дворе, от беготни и драки их лица разгорелись, глаза блестели, и ещё слышался сдерживаемый смех. Но при виде строгого лица регента, улыбки быстро сплывали с их лиц и заменялись озабоченным выражением. Они становились по обе стороны фисгармонии, лицом к регенту; по одну сторону — дисканты, по другую — альты. Типы их лиц, казалось, соответствовали голосам: у дискантов были миловидные тоненькие мордочки ангельского вида, а в альты, большею частью, становились бутузы с толстыми щеками и крупными чертами лиц.
Некоторые из мальчиков, те, которые постарше, уже имели вид отчаянных сорванцов. На их нахмуренных лицах была написана наклонность к злостному озорству. Один из таких, очень хорошенький, с круглой как выточенный шар, остриженной головой, проворно раздавал ноты, а в то время, когда регент поворачивал от него голову, успевал ущипнуть, щёлкнуть и дёрнуть нескольких товарищей, состроить гримасу, и когда вследствие этого раздавался писк, и регент поворачивал голову, то видел уже его постную рожицу с ангельским выражением и грозно косился на обиженных. За мальчиками вошли большие, гудя и звучно откашливаясь и мимоходом раскланиваясь с ним, а он слегка кивал им головой, потренькивая на скрипке и зорко всматриваясь в их лица. Это были всё здоровяки, плотные или жилистые, с угрюмыми бородатыми и усатыми лицами, некоторые с густыми гривами до плеч. Крупные фигуры басов встали по одну сторону, тенора, народ более мелкий, встали по другую. Перед каждой партией стояли пюпитры с разложенными нотами.
В общем сдержанном гуле слышалось перелистывание нот, перешёптывание мальчиков и теноров, и низкое гудение басов, не имевших шёпота. Наконец, всё утихло и пришло в порядок, каждая партия встала полукругом перед нотами, в центре полукруга стояли «главачи» — опытные певчие, которые «вели» остальных. Хор был большой. Тенорами предводительствовал маленький плюгавенький тенорок с птичьей физиономией и козлиной бородёнкой, одетый модно, в коротеньком пиджаке и узеньких брючках. В центре басов стоял худой и низенький человек, не имевший левой руки, вместо которой болтался пустой рукав. Усы у него были необыкновенно длинные и вьющиеся, разветвляющиеся по концам; курчавые и длинные концы этих усов постоянно шевелились от дыхания как щупальца. Среди басов он казался маленьким, так как по бокам его стояли огромные люди зверообразного вида, с лицами итальянских бандитов. Среди дискантов и альтов тоже были «главачи», — мальчуганы с отчаянными физиономиями, бесцеремонно трепавшие за шиворот подчинённых им товарищей.
Регент обвёл глазами хор.
— Опять не все собрались! — сказал он скрипящим голосом. — Мокрилова нет, Шипилова нет, Пискунова тоже! Запишите штраф!.. Пьяницы!
— Похороны были! — прогудел позади басов огромный старик с длинными седыми волосами, по виду — расстриженный дьякон.
Говорил он чудовищно-густым басом, уже расшатанным и колеблющимся, но звучавшим как колокол.
Регент пожал плечами. Хор сдержанно засмеялся.
Два мальчика почтительно разложили на пюпитре толстую партитуру для регента.
Он провёл смычком по струнам, затем опустил скрипку и поднял кверху смычок…
— Начнёмте! — торжественно сказал он. — Бас! Соло!
Однорукий человек с шевелящимися усами запел один… У него был гармоничный, бархатный бас. Полные, круглые звуки аккордом плавно лились один за другим.
По-ми-луй мя, Го-осподи!
затрепетал его голос с верхней ноты и, словно изнемогая, начал спускаться книзу…
Яко не-э-мо-още-эн есть!
спускался он всё ниже и ниже, как будто желая освободиться от чего-то. Вдруг к нему присоединился жалобный, нежный, дрожащий и умоляющий голос:
Исцели… Исце-ли!
А бас, изнемогая, тщетно разбивал какие-то кандалы:
Не-э-мо-о-ще-эн есть!
И вдруг весь хор внезапно зашумел как набежавший шквал и снова улёгся; и опять выплыл мягкий, жалобный тенор. Это пел человек с птичьей физиономией.
И душа-а! Душа-а моя-а
жаловался он плачущими звуками.
Душа-а!
повторил он безнадёжно…
Смя-те-э-эся!
густой волной прокатилась басовая рулада.
Смя-те-э-э-ся!
откликнулся тенор и заплакал в тревожных жалобах.
Два голоса обнялись и зарыдали о мучительных угрызениях кающейся грешной души…
Слезами омочу постелю мою!
терзался тенор.
Слезами омочу!
повторял он неутешно, а хор, согреваемый тёплой и густой октавой, глубоко вздыхал:
О-мо-чу!
Как будто наплакался, нарыдался человек за долгую бессонную ночь наедине с самим собой, обливая слезами изголовье своё, выплакал все слёзы, изнемог, и только тогда утихла душевная мука, и созрело пламенное решение.
Отступи-те от мене-е!
с ужасающей энергией грянул вдруг весь хор, разражаясь быстрыми и короткими раскатами:
Отступите, вси де-ла-ю-щии беззакони-е!
Отступите! Отступите!
А вслед за этою грозной лавой звуков словно яркий луч, прорезавший ненастные тучи, засверкал радостный, торжествующий мотив, как будто была побеждена какая-то враждебная сила.
Постыдятся и смутятся
Вси врази мои зело вскоре!
Победительно мчался хор, а детские голоса радостно и быстро звенели как колокольчики:
Вскоре-вскоре-вскоре!..
Мрачные басовые звуки всё более и более затушёвывались и уходили вдаль, а ликующие звонкие переливы сверкающим потоком разлились и всё затопили…
Певчие отирали пот с покрасневших лиц: работа была трудная.
В это время пришли двое запоздавших певчих. Один был высокий, бородатый, хохлатый и мрачный бас, другой — маленький коренастый тенорок с весёлым подмигивающим лицом. Костюм последнего был утрированно-фантастичен: одна нога была в лапте, а другая в обрезке, одна штанина синего цвета, а другая парусиновая, и обе держались на теле при помощи каких-то тесёмок. Пиджак на нём был с чьих-то богатырских плеч и, достигая чуть не до пят, болтался как на вешалке. Оба они были пьяны. Регент сделал вид, что не замечает их.
Спевка продолжалась. Регент величественно стоял перед пюпитром и разводил руками. Хор разливал целое море звуков, не помещающихся в комнате. Весь воздух звенел. Порою окна вздрагивали от басовых раскатов.
Свя-ат! Свят! Свя-ат!
громыхали они, точно сваи вколачивали, сделав свирепые лица, выпуча глаза и наклонив сильные покрасневшие шеи. Кто-то из басов выходил из себя и бороздил диким голосом:
Го-сподь Са-вва-о-о!
Регента передёрнуло. Он остановил хор, плюнул и застучал смычком.
— Кто это там? — закричал он с негодованием. — Что вы, — обратился он к басам, — ревёте как быки, которым не дают барды? Вас ведут в ярмо, а вы не хотите, и хвостами, и рогами мотаете, землю копытами роете? И на меру не смотрите? Что вы куда мордами встали? Вы вот куда мордами встаньте!
Басы сконфуженно встали «мордами» к регенту.
Он нервно подскочил к мальчикам и, схватив одного за плечо, встряхнул его:
— Ты что, животное, в сторону смотришь? Вот куда нужно смотреть! — ткнул он его носом в ноты. — Ослы! Свиньи! Раздайте «Благослови душе моя Господа!..»
Загудела чудная, величавая музыка. Тихо расплывался и рос торжественный гимн величию Бога. Красивые, поэтические слова одевались в странную музыку, полную глубокого содержания. В ней слышалось какое-то таинственное дуновение непонятных сил и чудес вселенной, и преклонение перед Богом, Которого всюду видит и чувствует чуткая душа.
Одеяйся светом яко ризою…
Покрываяй небо…
разливались таинственно-строгие аккорды.
Ходяй на крылю ветренню!..
Звуки росли, подымались, крепли… Хор усиливался как приближающаяся буря…
На гор-рах!
гремели басы, напрягая широкие груди, и разразились, заглушив весь двор громовым ударом:
Ста-а-нут воды!!
Но этот удар был испорчен безобразным криком кого-то из басов.
Хор гремел, а регент кричал и стучал, желая остановить хор.
Бездна яко рриза!..
гремело кругом.
— Скоты!! — слышалось сквозь пение.
От гласа гр-р-рому твоего не убоя-а-аться!!..
орал, увлёкшись, пьяный бас, не замечая, что уже весь хор остановился, и он орёт один.
— Вы пьяны, Шипилов! Если вы будете портить, я вас выгоню со спевки!
Бас что-то бурчал про себя, заикаясь:
— К-а-какой Егор явился! С-с-салаган.
А из теноровой партии явственно послышался сочувствующий и хихикающий тенорок:
— Мартын с балалайкой!..
Регент намеренно не слышал этих слов.
— Раздайте «возведох!» — сказал он печально.
Снова запел соло бас с шевелящимися усами.
Воз-ве-дох… о-чи мои…
полился мрачный и безотрадный мотив, точно вдали надвигалась громовая туча. Это была тоска сильной и глубокой души.
Но вместе с бархатным басом грубо затянул и пьяный бас.
В го-о-р-р-р-ы!..
ревел и он.
— Шипилов! — в отчаянии закричал регент. — Что вы там, как полушубок по печи возите? Молчите!
Опять начали сначала.
Во-зве-дох…
задрожала бархатная нота.
«Вво-зз-вве-ддох…
затянул и Шипилов.
— Выдьте вон! — вспылил регент. — Какой вы солист? У вас не голос, а валяный сапог! Вы оба пьяны с Мокриловым.
Из теноровой партии что-то хихикнуло…
Это взорвало регента.
— Выдьте вон оба! — крикнул он, покраснев.
Пьяный бас и пьяный тенор подошли к регенту.
— П-п-позвольте! — заикаясь, гудел бас и вдруг, ударяя себя в грудь кулаком, заговорил, плача. — Николай С-с-степаныч! К-как я могу молчать, к-когда… моё любимое соло… любимое соло… и вдруг… поёт другой!
— Уходите! Уходите! — замахал руками регент.
Тогда пьяненький оборванный тенорок обнял плачущего баса и сказал, утешая:
— Уйдём, Ваня! Нас здесь не понимают.
Обнявшись, они повернулись к двери, медленно прошли сквозь безмолвствовавший хор и вышли из певческой.
Вдруг дверь снова отворилась, и в комнату заглянула голова тенора.
— Колченогий чёрт! — крикнул он тоненьким голоском.
Потом показалась голова баса.
— Вввв… — гудел он, силясь что-то выговорить, и вдруг эффектно и с невольной экспрессией выпалил. — Свв-волочь!
Дверь захлопнулась, и в коридоре послышалось гулкое шарканье удаляющихся пьяных ног.