Сочельник Ивана Ивановича (Амфитеатров)/ДО
| Сочельникъ Ивана Ивановича : Тоже святочный разсказъ |
| Дата созданія: 1903. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 176. |
Позднимъ вечеромъ, 24 декабря 1903 года, Иванъ Ивановичъ Ивановъ 1001-й возвращался домой послѣ товарищеской елки для взрослыхъ, на которой получилъ глупѣйшій въ мірѣ подарокъ: подписной билетъ на газету «Бессарабецъ», буде, паче чаянія, она станетъ выходить въ 1904 году. Нелѣпость сюрприза навела Ивана Ивановича на черныя мысли. Онъ шагалъ и думалъ, что вотъ, — если не считать «Бессарабца», онъ получаетъ десять ежедневныхъ газетъ, столичныхъ и провинціальныхъ, и, по добросовѣстности своей, просматриваетъ ихъ каждымъ утромъ отъ доски до доски, начиная заголовкомъ и кончая подписью редактора. Думалъ, что завтра Рождество, и всѣ десять газетъ столичныхъ и провинціальныхъ выпустятъ святочные номера, и въ каждомъ святочномъ номерѣ будетъ самое меньшее по десяти святочныхъ разсказовъ, и, слѣдовательно, ему, Ивану Ивановичу, опять-таки по добросовѣстной привычкѣ, придется прочитать ихъ, по крайней мѣрѣ, цѣлую сотню. И думалъ онъ еще, какъ это напрасно и тяжело, и почему, собственно, авторовъ святочныхъ разсказовъ не принято публикою утилизировать болѣе цѣлесообразными и пріятными способами, хотя бы, напримѣръ, запекая ихъ въ тѣстѣ и потомъ подавая на рождественскій столъ, въ видѣ копченыхъ окороковъ?!
Размышленія Ивана Ивановича были прерваны слабымъ стономъ, исходившимъ изъ довольно высокаго сугроба, который намела метель подъ окнами богатаго дома. Иванъ Ивановичъ, встревоженный, копнулъ снѣгъ тростью, и — въ яркомъ свѣтѣ, падавшемъ изъ окна богатаго дома отъ роскошной елки, — явилось ему ужасное зрѣлище: въ сугробѣ лежалъ и спалъ мальчикъ лѣтъ девяти, тощій, въ лохмотьяхъ и съ совершенно синимъ лицомъ. Видъ маленькаго, замерзшаго мертвеца, — на губахъ его еще играла райская улыбка невинности! — способенъ былъ потрясти скорбью и негодованіемъ самыя зачерствѣлыя и заскорузлыя сердца и вызвать горькія слезы на глаза даже судебнаго пристава изъ страны крокодиловъ… Но, къ удивленію, Иванъ Ивановичъ, человѣкъ въ общежитіи весьма мягкосердый, при страшномъ открытіи своемъ, не только не выразилъ жалости, но напротивъ, даже какъ бы осатанѣлъ и ощетинился.
— Опять?! — воскликнулъ онъ такимъ грознымъ голосомъ, что у несчастнаго синелицаго малютки какъ будто появились признаки жизни и дрогнули вѣки. А Иванъ Ивановичъ продолжалъ:
— Послушай, каналья! маленькій притворщикъ! Долго ли ты будешь испытывать мое терпѣніе? Въ который это разъ? Пятьдесятъ лѣтъ живу я на свѣтѣ, сорокъ пять лѣтъ грамотенъ, и — хоть бы одинъ годъ провести мнѣ сочельникъ безъ того, чтобы не имѣть счастія встрѣтиться съ тобою! Чуть «падутъ на землю рождественскія сумерки», ты уже тутъ, какъ тутъ, и, «убѣжавъ отъ своего злого хозяина», глазѣешь въ окна на елку; швейцары и дворники гонятъ тебя метлами; потомъ ты «въ изнеможеніи садишься на панель», на тебя «падаетъ пушистый снѣгъ», и ты думаешь, что его звѣздочки похожи на крылатыхъ ангеловъ; потомъ видишь себя во снѣ на елкѣ у Христа или въ раю съ твоею доброю покойною матерью, и просыпаешься уже мертвымъ… Ты видишь: я знаю наизусть твой послужной списокъ… Вставай же изъ сугроба, негодяй! Вставай, плутовская шельма! Или, клянусь тебѣ нынѣшними елками и всѣмъ святымъ, я пересчитаю твои ребра своею тростью…
— Вы звѣрь, сударь! вы тиранъ! — пробормоталъ покойникъ, оживъ при угрозѣ Ивана Ивановича съ завидною быстротою. — Вы совершенно лишены лучшаго дара человѣческой души: состраданія!
Но Иванъ Ивановичъ возразилъ съ яростью:
— Любезнѣйшій! Ты четыреста пятьдесятъ первый ребенокъ, котораго я вижу замерзающимъ въ ночь подъ Рождество! И ты еще лопочешь что-то о состраданіи? Я заслуживаю состраданія, а не ты, — я, у котораго годъ и три мѣсяца жизни, по статистической раскладкѣ, ушло исключительно на то, чтобы находить въ сочельникъ замерзающихъ младенцовъ! И — какихъ младенцовъ?! Въ прежнія времена о тебѣ разсказывали мнѣ Диккенсъ, Достоевскій… ну, тутъ хоть было чѣмъ растрогаться!.. И ты, въ самомъ дѣлѣ, былъ тогда такъ жалокъ, одинокъ, малъ… Но — теперь?! теперь?! Во-первыхъ, ты сдѣлался ужасно глупъ, скучнѣешь и пошлѣешь годъ отъ года. Во-вторыхъ, загляни въ зеркало своей совѣсти: сколько тебѣ лѣтъ? Вѣдь тебя вытянуло вверхъ, какъ молодую жирафу! Ты сталъ дылдѣе всякаго музыкальнаго Wunderkind’а[1]! Какой ты «мальчикъ у Христа на елкѣ»? Ты просто Рауль Качальскій!
— О, заплатите за меня хоть пятачекъ! — захныкалъ было замерзшій мальчикъ, увертываясь отъ трости разгнѣваннаго Ивана Ивановича. Но Иванъ Ивановичъ даже не отвѣчалъ.
Повернувъ въ ближайшій переулокъ, онъ уперся въ довольно широкое, ярко освѣщенное окно и остановился въ изумленіи, какъ вкопанный. За окномъ онъ увидалъ довольно уютную комнату, пылающій каминъ, а предъ каминомъ — въ старинныхъ вольтеровскихъ креслахъ — истощенную дѣвицу, когда-то, должно быть, дивной красоты, но въ настоящее время совершенно чахоточной наружности.
— Славно! — сказалъ Иванъ Ивановичъ. — То есть точка въ точку, какъ въ прошломъ году!.. Да, что они? Издѣваются, что ли? Нѣтъ, на этотъ разъ я уже не потерплю…
И, поднявъ трость, онъ застучалъ ею въ окно, какъ бѣшеный. Чахоточная дѣвица въ креслахъ простерла впередъ руки, испустила странный вопль ужаса, смѣшаннаго съ восторгомъ, но… взоръ ея упалъ на столовые часы и выразилъ недоумѣніе.
— Странно! — произнесла она сквозь зубы. Почему же онъ стучитъ такъ рано? Обыкновенно, наша кувырколлегія начиналась ровно въ двѣнадцать часовъ…
Но, такъ какъ Иванъ Ивановичъ продолжалъ барабанить тростью въ окно, то дѣвица пожала плечами и бросилась къ окну, вторично вопія отъ ужаса и восторга:
— Валеріанъ!!!…
Но первый же взглядъ на бородатую физіономію Ивана Ивановича отшибъ ее отъ окна, какъ пушечный выстрѣлъ.
— Кто вы? — взвизгнула она не своимъ голосомъ. — Вы не Валеріанъ!..
— Ну, разумѣется, не Валеріанъ, — насмѣшливо возразилъ Иванъ Ивановичъ. — Намъ надо объясниться, сударыня. Откройте форточку: вѣдь вы совсѣмъ не такъ больны, какъ пишутъ о васъ святочные беллетристы и тѣмъ паче беллетристки.
Дѣвица высунулась изъ форточки, взирая на строгаго Ивана Ивановича не безъ кокетливаго любопытства. Она бормотала про себя:
— Ей-Богу, оригинально!.. Еще ни одинъ авторъ… Совершенно неожиданный вводный эпизодъ!
— Вашъ женихъ Валеріанъ, конечно, въ дальнемъ плаваніи? — съ злобою спросилъ Иванъ Ивановичъ.
— Да, милостивый государь!
— Вы имѣли отъ него послѣднее письмо съ острова Формозы?
— Нѣтъ, милостивый государь: съ Вандименовой земли.
— Это все равно… Иногда черти уносятъ его и въ Патагонію! Вы измѣнили ему въ его отсутствіе, не правда ли?
— Увы, милостивый государь!..
Дѣвица закрыла лицо руками. Иванъ Ивановичъ говорилъ съ удовольствіемъ:
— Подѣломъ дураку! Завелъ невѣсту, — такъ женись и сиди дома!.. Новый избранникъ вашъ, конечно, оказался негодяемъ?
— Ахъ! Вамъ все извѣстно! Кто вы? Кто вы? Вы знаете все!..
— Еще бы не знать: сорокъ пять лѣтъ читаю… Теперь вы раскаялись и опять любите одного Валеріана?
— Ахъ!
— Отъ угрызеній совѣсти у васъ сдѣлалась чахотка?
— Да! Къ счастію!.. Я скоро умру!.. «Меня положатъ въ холодную землю, но весна выраститъ цвѣты на моей могилѣ».
— Ваше единственное желаніе — дождаться Валеріана, чтобы получить отъ него прощеніе и умереть у него на рукахъ? Разумѣется! Онъ, конечно, ввалитъ къ вамъ аккуратъ въ сочельникъ къ двѣнадцати часамъ? Ну, еще бы! И вы сейчасъ же… того… куркенъ перекувыркенъ?..
— Это зависитъ отъ выбора автора, милостивый государь, — дѣловито возразила дѣвица. — Иногда я, наоборотъ, выздоравливаю и выхожу за Валеріана замужъ…
— А что — дѣти у васъ есть? — неожиданно полюбопытствовалъ Иванъ Ивановичъ.
Дѣвица поперхнулась.
— М-м-м-м…
— Воспитывайте ихъ тщательно, милостивая государыня вы моя! — строго и учительно сказалъ Иванъ Ивановичъ, — и паче всего блюдите, чтобы они не обременяли мозговъ своихъ святочными разсказами о своей родительницѣ… Честь имѣю кланяться! Если мы съ вами больше не встрѣтимся, — надѣюсь: къ обоюдному удовольствію! Прощайте-съ… Я уже вижу, я слышу, какъ «запыхавшись и съ широкою улыбкою на добродушно-честномъ лицѣ», спѣшитъ къ вамъ вашъ Валеріанъ… «Въ лѣвой рукѣ онъ имѣлъ великолѣпныя японскія ширмы, а на плечѣ его сидѣла и смотрѣла на Зину ласковыми, умными глазами очаровательная маленькая обезьянка изъ породы унистити»… Такъ! такъ!
И, дѣйствительно; на Ивана Ивановича почти набѣжалъ въ эту минуту дюжій морской офицеръ, съ ширмами въ рукахъ и обезьяною на плечѣ.
— Вы, — безъ сомнѣнія, господинъ Валеріанъ изъ Вандименовой земли? — сдержанно спросилъ его Иванъ Ивановичъ.
— Есть, капитанъ! — браво рявкнулъ морякъ.
— Послушайте: не устроитесь ли вы впередъ уплывать куда-нибудь еще подальше, — такъ, чтобы вамъ никакъ нельзя было поспѣть назадъ къ смерти вашей невѣсты?
— Да, вѣдь отъ этого не легче станетъ… — съ искренностью возразилъ морякъ.
— Все-таки, однимъ пошлымъ сюжетомъ меньше!
— Ничуть не бывало! Кто-нибудь сейчасъ же приспособится и напишетъ разсказъ: «Она умерла, не прощенная», «Не дождалась», «Одна навсегда», «Горемычная», или какъ-нибудь еще пронзительнѣе, — только и всего-съ… Ну ихъ! Еще, того гляди, и меня заставятъ застрѣлиться на могилѣ!
— Вы правы.
Морякъ говорилъ съ ожесточеніемъ.
— Вы думаете, мнѣ самому эти святочныя обязанности не осточертѣли? Съ Вандименовой земли — чеши по сту узловъ въ часъ, хорошо еще, если въ Одессу, а вдругъ въ Архангельскъ?! Дрянь всякую на себѣ таскай… обезьянъ какихъ-то… ширмы… Я былъ бы радъ-радешенекъ, если-бы господа авторы меня позабыли и оставили спокойно винтить въ каютъ-компаніи…
— А уклониться отъ командировки нельзя? — съ сочувствіемъ задалъ вопросъ Иванъ Ивановичъ.
— Еще хуже! — грустно отвѣтилъ морякъ. Кто-нибудь непремѣнно поставитъ тебя на вахту въ рождественскую ночь, и ходи-вспоминай, значитъ, до ранняго утра «сестренку», родителей, невѣсту, пока «сѣдой валъ» не смоетъ тебя съ палубы… «Таня! была его послѣдняя мысль»…
— По крайней мѣрѣ, по службѣ-то выгодно-ли? — съ участіемъ освѣдомился Иванъ Ивановичъ.
Морякъ такъ и взвился.
— Помилуйте! Какія выгоды? Развѣ вы не видите, что я только лейтенантъ? Я плаваю больше, чѣмъ летучій голландецъ, я, по меньшей мѣрѣ, три контръ-адмиральскихъ ценза выплавалъ, а только лейтенантъ! Никакого производства! Сколько разъ уже подавалъ въ отставку, — не отпускаютъ: необходимъ морской лейтенантъ въ качествѣ святочнаго сюжета! Прескучная повинность! Еще покуда живъ былъ Константинъ Михайловичъ Станюковичъ, — куда ни шло… А теперь, когда его не стало, я послѣдняго смысла лишился и просто самъ себя начинаю презирать…
— Дочь моя! Эта звѣзда, сверкающая надъ нами, — звѣзда всепрощающей любви! Прости же меня, старика, какъ я тебя прощаю, и войди въ честный домъ мой! Пусть въ святую ночь эту начнется для насъ новая трудовая жизнь!..
Столь торжественныя слова звучали изъ устъ сѣдовласаго старца, который, растопыривъ руки поперекъ панели, благословлялъ ими рыдающую и колѣнопреклонную, но весьма накрашенную особу. Иванъ Ивановичъ скрипнулъ зубами и направился прямо къ группѣ.
— Скажите, пожалуйста, — началъ онъ, — куда и зачѣмъ ведете вы эту закоснѣлую рецидивистку?
— Позвольте, милостивый государь! — окрысился было старецъ.
— Нѣтъ-съ, это вы позвольте! — перебилъ Иванъ Ивановичъ. — Я вамъ всю вашу біографію выложу, какъ на ладони. У васъ была дочь, она бѣжала съ любовникомъ, вы ее прокляли; затѣмъ у васъ умерла жена, три сестры, бабушка, троюродная тетка, котъ Васька и моська Бишка, вы остались одинъ на свѣтѣ; въ сочельникъ вы не вынесли своего одиночества, затосковали по дочери и вышли на улицу съ благодѣтельнымъ намѣреніемъ — сунуть сто рублей въ руку перваго погибшаго, но милаго созданья, которое вы встрѣтите…
Старикъ немедленно продекламировалъ козлинымъ дребезжащимъ голосомъ:
— Возьми эти деньги, бѣдное дитя, и проведи ночь одна въ добронравныхъ размышленіяхъ и благочестивыхъ надеждахъ!
— Вотъ-съ! Вотъ-съ! — съ страдальческимъ наслажденіемъ даже какимъ-то, закивалъ головою Иванъ Ивановичъ. — Именно этими словами!.. И, когда вы произнесли ихъ, погибшее созданіе возопило: «батюшка!» — и оказалось вашею пропавшею дочерью…
— Положимъ, что такъ, но — что же вамъ, собственно, угодно теперь отъ насъ? — вопросилъ озадаченный старикъ.
— Мнѣ угодно только указать вамъ, почтеннѣйшій, что — стыдитесь!!! Либо дома у васъ такой адъ кромѣшный, что въ немъ не въ состояніи ужиться болѣе сутокъ ни одна человѣческая душа, либо дочь ваша столь безпредѣльно неисправима, что спасать ее совершенно напрасная трата времени.
— Откуда вы заключаете? — величественно, но не безъ сомнѣнія въ себѣ, воскликнулъ сбитый съ толку старецъ, а дѣвица хихикнула и пропищала:
— Охальники!
— Оттуда, что я наблюдаю васъ уже сорокъ пять лѣтъ, какъ вы ловите ее аккуратно каждое 24 декабря, а затѣмъ, немедленно, она опять оказывается на улицѣ и, слѣдующаго 24 декабря, опять «бродитъ, голодная, подъ изморозью, и съ тихою грустью воспоминаетъ о невозвратныхъ дняхъ непорочнаго дѣтства».
— Охальники! — вторично пропищала особа, а старикъ буркнулъ себѣ подъ носъ:
— Марья! Пойдемъ: здѣсь насъ съ тобою не уважаютъ!
И оба скрылись въ переулкѣ.
— Городовой! — окликнулъ Иванъ Ивановичъ стоявшаго на углу блюстителя порядка. — Видите вы вонъ ту дѣвчонку, съ безумными глазами, которая крадется вдоль стѣны, прижимая къ груди какое-то тряпье и щепки?
—Такъ точно, ваше—ство.
— Задержите ее, пожалуйста. Это очень опасный и вредный сюжетъ: сумасшедшая Химка… Ея, спеціальность — насмотрѣвшись на елку взрослыхъ, устраивать потомъ свою собственную изъ голика, вѣника или половой щетки и поджигать такимъ образомъ дома… У нея на совѣсти, по крайней мѣрѣ, двѣ дюжины святочныхъ поджоговъ! Оно бы еще ничего, но о ней, бестіи, разсказы сочиняютъ, и вотъ этого уже ни одна душа поэта не вынесетъ! Задержите ее всенепремѣнно. И обязательно доведите ее до самаго участка въ сохранности, отнюдь не отпускайте, растрогавшись по дорогѣ: о такихъ чувствительныхъ городовыхъ, освобождающихъ ради сочельника задержанныхъ преступниковъ тоже сочиняются святочныя небылицы въ лицахъ и, повѣрьте мнѣ, преглупыя… Ой!!!
— Виноватъ!
— Сдѣлайте одолженіе!
Господинъ, наступившій Ивану Ивановичу на ногу, имѣлъ на головѣ измятый цилиндръ, на лицѣ — блуждающіе глава, а подъ мышкою футляръ со скрипкою.
— Вы бы себѣ подъ ноги смотрѣли, а по чужимъ ногамъ не ходили! — посовѣтовалъ Иванъ Ивановичъ, прыгая на мѣстѣ отъ боли.
— Виноватъ, — повторилъ незнакомецъ, — я смотрѣлъ на небо и внималъ музыкѣ сферъ. Она прекрасна, но я игралъ когда-то еще лучше.
— А! — воскликнулъ Иванъ Ивановичъ, — «старый забытый скрипачъ»! Васъ только недоставало.
— Я помню, — говорилъ скрипачъ, — эту великую ночь пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ… Эстрада… залитой огнями залъ… я, молодой, красивый… Какой успѣхъ! вѣнки! апплодисменты!.. Я былъ тогда придворнымъ солистомъ…
— Персидскаго шаха или турецкаго султана? — язвительно освѣдомился Иванъ Ивановичъ.
— Милостивый государь???!!!
Но Иванъ Ивановичъ стоялъ на своемъ:
— Ни при одномъ христіанскомъ дворѣ вы не могли давать концертовъ въ эту ночь. Это бываетъ только въ басурманскихъ земляхъ и въ святочныхъ разсказахъ…
— Не человѣкъ, а собака! — проворчалъ старый скрипачъ, ускоряя шагъ. А Иванъ Ивановичъ кричалъ ему вслѣдъ:
— Скатертью дорога! Не захватите ли вы кстати съ собою богатаго «стараго холостяка», который груститъ, что у него въ сочельникъ нѣтъ елки? крадется, какъ воръ, въ дѣтскую бѣдныхъ родственниковъ — взглянуть, какъ спятъ ангелочки? затаивъ дыханье, качаетъ надъ ними головою, твердя, что «и у меня могли бы быть такіе»? а потомъ, умиленный, пишетъ въ ихъ пользу завѣщаніе и принимаетъ ядъ или пускаетъ себѣ пулю въ лобъ, не соображая даже того, дуракъ, что завѣщаніе, при подобныхъ условіяхъ, недѣйствительно!..
Подымаясь по довольно высокой лѣстницѣ въ свою квартиру, Иванъ Ивановичъ услыхалъ въ темнотѣ тихую возню и поспѣшилъ чиркнуть спичкою.
— А-а-а! — протянулъ онъ, увидавъ тощаго и съ весьма противною рожею старика, скрюченнаго въ три погибели, у облупленной и грязной двери. — Узнаю васъ, прекрасная маска!.. Вы — что называется — notre bourru bienfaisant[2], не правда ли? Вы тотъ, кого всѣ въ домѣ считаютъ нелюдимымъ скрягою, кровопійцею, ростовщикомъ, а вы, между тѣмъ, обладаете нѣжнѣйшимъ сердцемъ и подбрасываете по ночамъ къ дверямъ нуждающихся жильцовъ пачки бутылочныхъ ярлыковъ и погашенныхъ трамвайныхъ билетовъ?
— Какъ ярлыковъ? Какихъ трамвайныхъ билетовъ? — возопилъ старикъ, проворно подхвативъ съ пола какія-то бумажки. — Я кладу деньги, сударь мой!.. государственныя, кредитныя.
— Неправда! — протестовалъ Иванъ Ивановичъ. — Врете! Не только государственныхъ — даже фальшивыхъ не кладете… красноярскихъ и гуслицкихъ! Иначе — хоть кто нибудь и когда нибудь разбогатѣлъ бы отъ этихъ вашихъ… манипуляцій!.. Ничего подобнаго! Нищіе остаются нищими, а соръ соромъ… Самый вы фарисейскій сюжетъ!
Погрозивъ сконфуженному старику пальцемъ, Иванъ Ивановичъ прошелъ въ свою квартиру и тотчасъ же отправился на покой.
— По всей вѣроятности святочныхъ прецедентовъ, — размышлялъ онъ, снимая сапоги, — ночью въ мою спальню долженъ забраться воръ и даже, можетъ быть, убійца. Но револьвера можно, все-таки, не класть подъ подушку, ибо извѣстно, что воры и убійцы въ ночь сочельника только «заносятъ ножъ надъ горломъ беззащитной жертвы», а затѣмъ, дрожа, падаютъ въ раскаяніи къ ногамъ ея и просятъ связать ихъ и отправить въ тюрьму…
И Иванъ Ивановичъ заснулъ сномъ праведника. Но, едва заснулъ, узрѣлъ передъ собою нѣчто бѣлое, туманное, волнистое.
— Кто вы? — ужаснулся Иванъ Ивановичъ.
Бѣлое, туманное, волнистое откликнулось сиплымъ, загробнымъ басомъ.
— Привидѣніе… Развѣ ты забылъ, что нынѣ ночь привидѣній, а ты еще ни одного не видалъ?
— Резонъ, — вздохнулъ Иванъ Ивановичъ. — Но я думалъ, что, живя въ вѣкѣ позитивизма, мы хоть отъ этой-то благоглупости успѣли избавиться?!..
Привидѣніе мрачно покачало головою.
— Рокъ судилъ тебѣ пройти сегодня мытарства всѣхъ святочныхъ сюжетовъ.
— Въ такомъ случаѣ позвольте хоть познакомиться: съ кѣмъ имѣю честь?
— Я духъ твоей покойной тетки Мавры Никитишны, скончавшейся въ 1894 году отъ размноженія микробовъ въ слѣпой кишкѣ. Я послана открыть тебѣ давнюю фамильную тайну.
— Ну, конечно! Развѣ привидѣнія являются еще зачѣмъ-нибудь? Качайте вашу тайну, тетенька! внимаю!
Духъ пріосанился и изрекъ:
— Помнишь ли ты, какъ въ 1881 году, въ день твоего ангела, пропали у тебя голубыя съ цвѣточками подтяжки, подаренныя тебѣ въ тотъ же день твоею доброю матерью?
— Ну-съ? — изумился Иванъ Ивановичъ.
— Знай, что онѣ не были потеряны, но ихъ похитила горничная Настя для жениха своего Агафона, который жилъ у сосѣда офицера въ денщикахъ…
— Только всего?
— Чего жъ тебѣ еще? Провѣрь и сообщи Фламмаріону, какъ телепатическую новинку, для «Невѣдомаго»!
Но Иванъ Ивановичъ молча пошарилъ рукою около кровати и… молча же, швырнулъ въ тетку сапогомъ.
— Позвольте! — воскликнуло привидѣніе, утирая лицо саваномъ: — за это вы можете отвѣтить…
— Не шляйся по ночамъ! Коли умерла, знай свой предѣлъ: сиди на томъ свѣтѣ! Вотъ тебѣ «Невѣдомое»! Вотъ тебѣ Фламмаріонъ!
— Караулъ!
— Вонъ!
— Ну и молодежь нынче!..
— Вонъ!!!
— Я на васъ корреспонденцію въ «Московскія Вѣдомости»…
— Вонъ! Вонъ!! Вонъ!!! Михайло! Гони ее вонъ!
— Я здѣсь, сударь… — почтительно отозвался Михайло.
Иванъ Ивановичъ Ивановъ 1001-ый открылъ глаза: было утро. Михайло стоялъ передъ барскою кроватью на вытяжкѣ и подавалъ на подносѣ десять святочныхъ номеровъ десяти газетъ.