СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА БЕЛОВОДОВА1
правитьПять глав из романа «Эпизоды из жизни Райского» И. А. Гончарова
правитьИсточник: Гончаров И. А. в русской критике: Сборник статей / Вступ. ст. М. Я. Полякова; Примеч. С. А. Трубникова. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1958. — С. 184—195.
Оригинал здесь: http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/gvk/gvk-184-.htm''.
Любит вздремнуть русский народ. Всякий чисто русский, неонемечившийся человек непременно спит три раза в день, и спит, как истинный любитель, с наслаждением. Встанет, тянется, зевает и наслаждается этим полусном. Наш народ и для черта за все его преступления придумал только то наказание, что он не может заснуть, несмотря на все усилия; следовательно, он считает подобное состояние самым мучительным, он не знает наказания хуже этого. В числе мифов других народов есть очарованный сон, и русская фантазия породила целое сонное царство. Такое уважение и любовь ко сну происходят от неспособности физических и нравственных сил к продолжительному напряжению. Русский народ любит дать отдохнуть своим богатырским силам; продолжительная, а тем более постоянная напряженность чувств, ума, воли, силы физической для него непонятна, точно так же, как непонятно для какого-нибудь немца отсутствие этой напряженности. Да и вся-то святая Русь долго-долго была сонным царством… Следовательно, это состояние ненапряженных сил не только понятно русскому, но и близко ему; оно есть что-то родное, русское. Тем не менее человека, спящего всю жизнь, всю жизнь не напрягающего своих сил, нам трудно себе представить. Даже и в сказках наших сонное царство просыпалось при звуках гуслей-самогудов. Г. Гончаров вводит нас в настоящее сонное царство. В самом деле, бодрствуют ли Обломов и Софья Николаевна Беловодова? Нет, они спят сном крепким, непробудным, сном очарованным. {185}
Их погрузил в этот сон злой волшебник. Обломов и Софья Николаевна спят, но спят не одинаково. Обломов по временам всхрапывает, бредит — ему снятся и приятные для него предметы, подчас является и кошмар в виде письма от старосты; а Софья Николаевна спит сладким, тихим сном, без бреда и кошмаров. Ее ничто не тревожит. Дышится ей легко и свободно, заботливые руки отгоняют от нее насекомых, навевают на нее прохладу, ее охраняют от малейшего шума, который мог бы прекратить этот сладкий сон, напевают убаюкивающую песню. И она спит; только иной раз махнет она машинально, спросонья рукой, чтобы отогнать докучного комара Райского, который пищит ей под самым ухом то так жалобно, то так грозно, а она и не возьмет вдомек, чего надо этому комару, зачем с таким упрямством он хочет потревожить ее мирный сон.
Долго спали Обломов и Софья Николаевна спокойно; наконец, сон их был не нарушен, но несколько обеспокоен — явились гусли-самогуды: это Ольга и Штольц для Обломова и Райский для Беловодовой. Борьба этих элементов спящего и будящего составляет основу этих рассказов. Весьма интересно было бы сравнить характеры Ольги и Беловодовой, как представительниц этих противоположных начал, но пределы этой статьи не позволяют сделать этого.
Ольга, Штольц, Райский не более как гусли-самогуды. Они будят Обломова и Софью Николаевну не из любви, не из дружбы, не из желания им добра, а просто из лихорадочной жажды деятельности; деятельность есть для них потребность. Это люди с силами напряженными до высшей степени; это антирусские типы в этом отношении.
В самом деле, Ольга не любит Обломова, она не любит этого морально и физически залежавшегося человека; она любит только того Обломова, которого она надеется сотворить своими собственными силами, или лучше сказать — она любит свои планы относительно его возрождения, любуется на них и в них, как в зеркале, любуется на самое себя. Она полюбила бы, может быть, Обломова, если бы ей удалось его переработать. Но Обломов не мог перестать быть Обломовым, а потому Ольга не только не любила, но и не могла его никогда любить. Оттого личность Ольги как-то неопределенна, непонятна. Мы не понимаем этой лихорадочной деятельности, порожденной самолюбием и подавляющей все остальные чувства в женщине. Таковы же и {186} чувства Райского к Беловодовой. Не любовь к ближнему вообще, не любовь к Софье Николаевне в особенности, не дружба руководит им, а та же неутомимая жажда деятельности. Он хочет наблюдать в ней женщину, узнать, что таится под этой красотой, и, когда увидел, что в ней нет женщины, что ничего не таится под ее красотой, он задал себе задачу вызвать ее к жизни, разбудить, сделать женщиной.
Он страдает нравственной бессонницей, и ему досадно видеть такой глубокий, спокойный сон: ему хочется возмутить его. Он хочет, чтобы она по крайней мере забредила, и представляет ей страшные картины бедности, картины счастия и любви; но Софья Николаевна спит по-прежнему.
Но почему же Беловодова спит, а не бодрствует, не живет полною жизнью? Жизнь есть деятельность, и человек вполне живой деятелен; он чувствует, сочувствует, любит, ненавидит, работает умом, сердцем, руками. А можно ли это сказать о такой женщине, как Беловодова?
«Она, кажется, не слыхала, что есть на свете страсти, тревоги, мрак, чудовищные дела, невероятная, дикая игра событий и чувств, что летают вихри, ломают все, что кричат и вопиют люди, что есть оскорбления, печали, доводящие до отчаяния, сдергивающие с лица это сияние, эту горделивость и топчущие в грязь. Как же она смотрит на них, как понимает их, эти страсти и тревоги? Ужели притворство может быть доведено до такой изящной простоты, до такого сияющего чистосердечия? Большие серо-голубые глаза, не строгие и не темные, не любопытные, полны ровного, не мерцающего горения. Но в них теплится и чувство, кажется она не холодная, бессердечная женщина! Но какое это чувство? Не узнаешь! Чувство какого-то всеобщего благоволения, доброты ко всему на свете, доброты, не искушенной злом, — чувство, не вызванное на борьбу и не уступившее другому чувству, не сменившееся никаким мраком, никакою чертою зла, вражды, суровости, недоверчивости, даже сомнения. Говорит она, как смотрит, неторопливо, почти не выходя из средних нот, и если выдается в ее речи какое-нибудь более живое слово, если запросится быстрая, опередившая другие мысли мысль наружу, то лицо ее озарится также тихо и неторопливо лучом этой мысли, и голос слегка возвысится и потом снова упадет в обычный тон, и взгляд опять горит ровным светом ничего {187} не желающего ведать чистосердечия. И весь образ сияет в невозмутимой красоте, как ясное, безоблачное, морозное утро с чуть-чуть греющим лучом. Глядя на нее, без доказательств поверишь, что она не ступит неправильно, не выйдет из магического круга чистоты и сияния не вследствие опыта, а по инстинкту, как рыба не выйдет на берег, а птица не окунется в воду.
Губы у нее никогда не сжимаются под влиянием сдавленной мысли, затаенного, страдальческого чувства, никогда не открываются, когда она молчит от наивного удивления или радости, или от отсутствия содержания в голове…»
Человек ли это, живой ли это человек по крайней мере? Не простой ли, искусно сделанный автомат? Достаточно ли, что у нее не открывается рот, когда она молчит, того инстинкта, вследствие которого и рыба не выйдет на берег и птица не окунется в воду, чтобы можно было сказать, что у нее есть ум? Достаточно ли того, что чувство ее не уступило другому чувству потому только, что оно не было вызвано на борьбу, что у нее была своя воля? Достаточно ли этого чувства и всеобщего благоволения, доброты ко всему на свете, чтобы можно было сказать, что она чувствует, что у нее есть истинное чувство? Не просто ли это тихая улыбка спящего ребенка, спокойного потому, что он не знает жизни, но не отражающая его чувств, его микроскопической внутренней жизни? Можно ли после этого сказать, что Софья Николаевна живет, что ее чувства вполне напряжены? Конечно, нет. Райский был прав, когда называл ее картиной: это не больше, как прекрасная, но безжизненная, никогда не меняющая красок картина.
В другом месте Райский сравнивает ее с олимпийской богиней, хотя на Олимпе жили не для общества, положим, как на земле, но все-таки чувствовали, любили, ненавидели, а Софья Николаевна не знает этого ничего. Она, может быть, Венера, Юнона, Геба, но только телом, а не душой. Души… как-то неловко вымолвить… у нее нет.
«Напрасно он (Райский), слыша раздирающий вопль на сцене, быстро глядел на нее: что она? Она смотрела на это без томительного, поглотившего всю публику напряжения, без наивного сострадания, и карикатура на жизнь, комическая сцена, вызвавшая всеобщий, продолжительный хохот, вызывала у нее только легкую улыбку и молчаливый, обмененный с бывшею с ней в ложе женщиной, {188} взгляд. Напрасно он ждал, не затрепещет ли во взгляде у нее искра участия к страдальцу, не опустятся ли быстро ресницы, чтобы скрыть колебания, слабость, не уступят ли нервы чему-нибудь, хоть чувству стыдливости от какого-нибудь тайного движения сердца, не поддастся ли она при нескромном намеке нервически назад, не сделает ли умышленно скромного или небрежного взгляда, не шепнет ли что-нибудь соседке, чтобы скрыть движение — ничего, ничего: все в ней блеск, все спокойствие, все безукоризненная, сияющая чистота, как будто нет у нее желаний, нет воспоминаний, нет и не было ничего тайного, закрытого от всех побуждения, как будто бы нечего ей стыдиться в мире; не смущает ее ничто… как будто бы она говорит этим простым, на все одинаково смотрящим взглядом: да, я знаю, я слыхала, что люди плачут, любят, страдают, знаю, что есть это море, жизнь, в котором кипит всякая всячина, но я на берегу, я не обязана купаться там, я защищена, укрыта».
Какой же нравственный хлороформ довел ее до такого бесчувствия, что довело ее до такого эгоизма? Человек создан для жизни общественной; он не имеет права отчуждаться от общества, да и подобное отчуждение бывает гибельно для него самого. Софья Николаевна совершенно независима, богата, а потому отчуждение от общественных интересов не имело для нее видимых последствий; но как пусто все ее существование — не скажу: жизнь — с каким горьким упреком, с каким презрением смотрят на нее люди живые, трудящиеся! Они идут, бегут мимо нее, вперед, вперед, а она чужда этому движению, ей никогда не приходило в голову узнать, из-за чего бьются, хлопочут остальные люди, она инстинктивно боялась узнать это. Люди бегут, и иной с сожалением посмотрит на сидящую, иной с упреком, иной с досадой и презрением и никто не остановится, чтобы разглядеть ее. Только Райского заняла ее личность, и то только как предмет для его деятельности, как труп занимает врача, преданного своей науке. Что же довело Софью Николаевну до такого ужасного положения? — Воспитание.
Софья Николаевна Беловодова, урожденная Пахотина, воспитывалась в доме. Отец ее, добрый старик, был человек пустой и чрезвычайно слабый, жена держала его, как говорится, в ежовых рукавицах. Воспитанием маленькой {189} Сони занималась исключительно мать, — конечно, не непосредственно: она была слишком comme il faut, чтобы снизойти до степени гувернантки, хотя бы и собственной дочери. Она наблюдала за ее воспитанием, давала ему направление, назначала систему воспитания… Маленькая Соня подняла раз на улице мяч, который уронил на улице какой-то незнакомый мальчик, и получила за этот, весьма естественный для девочки ее лет, поступок строгий выговор, кроме того, что ее долго не пускали гулять. В другой раз она, уже почти взрослая, спросила о здоровье своего учителя, к которому чувствовала неопределенное, безотчетное влечение, которого почти любила, и за это опять получила весьма строгий выговор: «Как можно, — говорила ей мать, — спрашивать о здоровье бог знает кого, заговаривать с каким-нибудь учителем…» Наконец чувство ее попросилось один раз наружу еще сильнее. Она осмелилась, при многочисленном обществе, при кузине Нелюбовой и других протянуть тому же учителю руку, потому только, что он с восторгом слушал, как она играла, с любовью смотрел на нее, между тем как остальное общество только аплодировало и поздравляло. Сердце ее заговорило; но зато что же она вытерпела за этот порыв! Мать довела ее до обморока своими упреками. При этом мать обращала особенное внимание на то, что, может быть, il а у du sentiment là dedans* [Значит, тут замешано чувство? (фр.)] и что это видела кузина Нелюбова и пересказала все Мятиловым. Она взяла с нее, наконец, слово презирать Ельнина. Так звали учителя. «Кто вы?» — спрашивала ее мать. «Ваша дочь». — «Дочь Пахотиной? Не узнаю!» Это слово служит ключом к системе воспитания Софьи Николаевны. Мать хотела, чтобы она была достойна носить имя Пахотиной. Когда у нее просилось наружу чувство хорошее или дурное, ей говорили: спрячь его, спрячь это чувство — ты Пахотина, а Пахотина не должна услуживать всякому мальчишке, протягивать руку всякому учителю. Когда она дурно держалась, ей говорили pas de grimaces** [Не гримасничайте — фр.], и тут так и слышалось: «Пахотина должна вести себя comme il faut». Одним словом, все воспитание ее было основано на чем-то абстрактном, отвлеченном, где только и выдавалось, что Пахотины, на изуродованном желании сохранить в чистоте {190} фамилию Пахотиных. Сначала, когда чувства ее были еще не испорчены, не вырваны с корнем, ей, разумеется, это казалось дико. Отчего же Пахотина не может ни прыгать, когда ей хочется, ни смеяться, когда ей смешно, ни плакать, когда ей грустно? Чем Пахотина хуже других, что ей нельзя делать того, что ей хочется? И она смело протягивала в глазах света руку учителю. Но потом она мало-помалу сжилась, как-то слилась с этой гнилой мертвящей пахотинщиной, стала истой Пахотиной.
Следовательно, чувствам Софьи Николаевны было немного простора; всякий порыв ее, дурной или хороший, с одинаковым старанием задерживался заботливой матерью. Каждое чувство вырывалось при самом начале материнскими руками. Такою системою воспитания мать достигала до громадных результатов. О своей первой и последней любви, о единственном человеческом чувстве, волновавшем ее когда-то, и о предмете своей любви, Ельнине, она относится таким образом, когда Райский спрашивает ее, отчего бы ей не выйти за Ельнина.
«…К m-me Ельнин никто не поедет, даже Катрин, кузина m-me Bazie, никто, никто…»
Как это напоминает Фамусова:
Что скажет княгиня Марья Алексевна!
И до такой мелочности, до такой пошлости могла достигнуть такая женщина, как Софья Николаевна, до такой степени втянулась она в пахотинщину!..
Умственное образование Софьи Николаевны гармонировало с ее нравственным воспитанием. Книг ей читать не давали никаких; да она и не просила. Она сама рассказывает, что из истории знала только двенадцатый год потому, что son oncle prince Serge* [Ее дядя князь Сергий — фр.] делал тогда кампанию и рассказывал ей иногда о том времени; знала еще, что была революция, от которой бежал m-r Querney, и только. Из географии сама maman приказала ей заучить только большие города, а карт чертить ни за что не позволяла, как можно Пахотиной руки пачкать! Это mauvais genre!** [Дурной тон — фр.]Такие же обширные познания Софья Николаевна получила и из других предметов.
Зато как она отлично танцевала, как держалась, совершенно comme il faut! Первые правила, преподанные {191} ей, были: chassé en avant, chassé à gauche* [Шаг вперед, шаг влево — фр.]. Мать, прежде чем поздороваться с ней, осматривала, как на ней сидит платье, как она приседает и т. д. Оттого уже десяти лет она держалась совершенно как большая, и это начинало радовать и ее.
Таким образом, три элемента духовного естества человека: воля, ум и чувство были у Софьи Николаевны смолоду заключены в тиски, все сжимались и сжимались мало-помалу и, наконец, право, кажется, совсем исчезли. Мы не считаем за истинное чувство этого безразличного чувства доброты ко всему на свете, не считаем инстинкта за ум. Всего этого, повторяем, недостаточно, чтобы стать человеком.
Следовательно, Софья Николаевна не более как статуя. Райский, как Пигмалион, хочет вдохнуть в нее жизнь.
Райский входит старым знакомым в рассказ, почти без доклада. Автор почти не знакомит с ним читателя. Зато сам Райский дает себя знать…
Райский как-то ужасно напоминает восторженного заклинателя духов. Он становится в приличную позу и с приличными движениями заклинает духа тьмы и покоя оставить прекрасное тело Софьи Николаевны. Он говорит с самой пациенткой, говорит с портретами, поднимает портьеру, становится на колени, просит, умоляет, грозит — ничто не помогает: пахотинщина сильна. Тисков, сжимающих волю, ум и чувства Софьи Николаевны, не в состоянии даже и ослабить красноречие Райского.
Теперь взглянем на Софью Николаевну в жизни действительной, а не в рассказе г. Гончарова, взглянем, возможен ли этот тип пустоты, совершенного бессердечия и нравственного застоя.
Душа требует деятельности. Это ее потребность, ее насущный хлеб. Этой потребности не заглушить ничем. Убивая в себе или в ком-нибудь другом какое-нибудь чувство, мы вместе с тем порождаем другое, ему противуположное. Это самый простой и понятный закон движений души в человеке.
Г. Гончаров говорит, что чувство Софьи Николаевны не было вызвано на борьбу. Мы не понимаем, как чувство, оставаясь чувством, может быть не вызвано на борьбу: борьба есть его жизнь, оно существует только {192} тогда, когда борется с чувствами противуположными. Да, наконец, борьба была в Софье Николаевне, — по крайней мере должна была быть; но г. Гончаров не обратил внимания на этот пункт и не представил нам жизни сердца Софьи Николаевны в занимательнейшую эпоху ее жалкого существования, — в эпоху, когда оно в последний раз конвульсивно забилось, — в эпоху его предсмертных судорог.
Софья Николаевна любила раз в жизни, если только можно назвать любовью это неопределенное безотчетное влечение к Ельнину. Мать обратила внимание на это уже тогда, когда оно достигло высшей степени своего развития, когда дочь ее решилась, презрев общественные предрассудки, протянуть при всем пустом и блестящем обществе учителю руку. Мать разом прекратила эту любовь; она отказала Ельнину от дома и сделала сцену дочери. Неужели любовь до такой степени сильная, что Софья Николаевна, уже подавленная деспотизмом матери, решилась идти ему и общественному мнению наперекор, неужели такая любовь могла погибнуть, не оставив никаких последствий. Неужели Софья Николаевна не возненавидела деспотизма матери, не пыталась после этого сбросить его? Неужели не происходило в ней борьбы? Не верим этому, не верим, чтобы после всего в ней осталось только чувство всеобщего благоволения.
Следовательно, в основании характера Софьи Николаевны лежит уже ошибка, которая состоит в том, что автор представил женщину совершенно без сердца, тип невозможный.
Следовательно, этого типа безусловно допустить нельзя; он не колет русских глаз, а если б он был в действительности, то такая горькая правда дала бы себя почувствовать. Но замените эту подлую пахотинщину чем-нибудь другим, каким-нибудь более естественным, живым чувством, и тип станет истинным типом, хотя односторонним. В самом деле, всякому случалось видеть женщин, в которых одно какое-нибудь чувство подавляет все остальные. Замените пахотинщину чадолюбием, доведенным до такой же степени, и вы получите безрассудную баловницу-мать, которая так недальновидна, что заботится только о настоящем своих детей и не помышляет о будущем, вникает в мелочи и не знает главного. Замените ее истинной любовью, наконец, но развитою в сильнейшей {193} мере, и вы получите ревнивую женщину, в которой ревность подавляет все остальные чувства. Одним словом, подобными замещениями можно получить из Софьи Николаевны целый ряд односторонних женщин.
Но дело в том, что в жизни действительной они не так односторонни, как их прототип Софья Николаевна. Абсолютных матерей-баловниц и т. д. встретить нельзя. В них есть чувство господствующее, их чувства в равновесии с волей и разумом, следовательно это положение ненормальное. Но в ревнивой женщине, например, есть и другие чувства; они подавлены ревностью, но дают иногда о себе знать, пробиваются сквозь эту ревность на свет.
Во времена оны, если выводился в повести на сцену честный человек, он непременно назывался Честоном, Честновым или как-нибудь в этом роде. Обыкновенно он был честен во всю жизнь; это был абсолютно честный человек, воплощенная честность, а потому он и носил неизменно свою кличку. Нет сомнения, что если бы он как-нибудь без воли автора сошел с назначенной ему узкой колеи, он переменил бы и имя, сделался бы каким-нибудь Бесчестновым и ему опять противопоставлялся бы новый Честнов, потому что нельзя же обременять нравственного чувства читателя все пороком, чистым, без всякой примеси: надо дать ему отдохнуть на абсолютно чистой добродетели. В те времена односторонность литературных характеров достигала высшей степени. Односторонность характера Софьи Николаевны совершенно не такова. У г. Гончарова слишком много таланта и литературного такта, чтобы сделать такую грубую ошибку.
Но если, заменяя в характере Софьи Николаевны эту пахотинщину каким-нибудь другим изуродованным чувством, они получали целый ряд уродов, ряд олицетворенных ходячих чувств, то ясно, что в душе Софьи Николаевны нет ничего, кроме пахотинщины, что она сама олицетворенная пахотинщина.
Если мы заменим эту пахотинщину лихорадочною жаждою деятельности, мы получим Ольгу, которая есть также односторонний тип.
Софья Николаевна и Ольга, несмотря на их видимое, по крайней мере кажущееся с первого взгляда различие, весьма близки между собою: в основе обоих характеров лежит эгоизм; но Ольгу этот эгоизм побуждает к деятельности, {194} а Софью Николаевну, напротив, к полному бездействию. О причинах такого парадокса здесь говорить не место.
Всякий разбор сочинения, всякая критика оканчивается решительным отзывом о разбираемом сочинении. Что же, спросят нас, хороша Софья Николаевна Беловодова или нет? Что прибавит она к заслуженной славе г. Гончарова? Если бы меня не пугал авторитет певца обломовщины, я бы сказал: немного…
Г. Гончаров, кажется, и сам сознает это. В затруднительных случаях он избегает говорить о внутренней жизни Софьи Николаевны; он проходит такие места молчанием. Например, при чтении этого рассказа, представляется следующий вопрос, на который г. Гончаров не дает ответа. Почему Софья Николаевна не желала, не пробовала узнать, в чем состоит жизнь ее отца, человека ей весьма близкого? Почему она не хотела этого узнать хотя бы из простого любопытства, которое составляет, говорят, у женщин шестое чувство? Надо сказать, что старик Пахотин был человек добрый, но весьма недалекий и имел слабость прикидываться ловласом. Он постоянно рассказывал, не стесняясь присутствием дочери, различные скандальные анекдоты, говорил о своих победах и т. п. Неужели Софье Николаевне никогда не приходило в голову узнать, что его занимало, в чем состояла его жизнь, по-видимому, веселая и счастливая, потому что Николай Васильевич был юношески весел? Этого чувства любознательности не мог истребить деспотизм матери, мать не употребляла и не могла употребить против него никаких средств, потому что не подозревала возможности его существования; это такое чувство, которое таится в глубине души и легко может не высказываться.
Г. Гончаров, вероятно, задавал себе этот вопрос и, сознав свое бессилие для ответа на него, как будто боится его коснуться. Софья Николаевна рассказывает Райскому о своем воспитании и перечисляет, между прочим, своих гувернанток. Сначала у нее была гувернанткой какая-то m-lle Pate; но потом ей отказали. При расставании с ней Николай Васильевич горячо ее защищал, а жена его, напротив, укорила ее в чем-то… При этом рассказе Райский смеется, «А понимаю, — говорит он, — отчего ей отказали». Софья Николаевна ничего не говорит на это замечание и продолжает рассказывать о своем воспитании. {195}
Положим, что она, как светская, обезличившая себя женщина, умела скрыть свои чувства; но обязанность автора была проникнуть в душу созданного им образа и представить ее читателю. Автор не исполнил этой обязанности, а читатель находится в недоумении.
В самом деле, Николай Васильевич постоянно толковал про любовь, хотя и про любовь особенного рода. Неужели не напомнили Софье Николаевне эти разговоры, слово любовь наконец, о том времени, когда она любила сама, когда была вполне счастлива? Неужели ей не хотелось бы воротить, повторить это счастие?
«Ужели есть такая жизнь, — говорит Райский, — в которой нечем смущаться, ужасаться, бледнеть и трепетать, нечего стыдиться, не в чем раскаиваться? И я не знаю такой жизни!»
Если еще прибавить к этому, «что» нечего понимать, нечего желать, нечего ведать, не в чем сомневаться, одним словом, если прибавить некоторые черты жизни Софьи Николаевны, которых нет в этом перечислении, то и мы скажем: не знаем.
1860
Примечания
правитьН. К. МИХАЙЛОВСКИЙ
править(С. А. Трубников)
правитьНиколай Константинович Михайловский (1842—1904), выдающийся русский публицист и критик, один из виднейших теоретиков русского народничества, начал свою литературную деятельность именно статьей «Софья Николаевна Беловодова», впервые напечатанной в № 4 журнала «Рассвет» за 1860 год*. Статья представляет собой рецензию на опубликованные в № 2 «Современника» за 1860 год главы из романа И. А. Гончарова «Обрыв», который тогда еще назывался «Эпизоды из жизни Райского». Основное внимание в статье Михайловского сосредоточено на психологическом анализе характера Софьи Николаевны Беловодовой, который ведется критиком в некотором отрыве от художественно-эстетической функции этого образа в романе, что отчасти объясняется тем, что Михайловский имел перед собой лишь отдельные главы романа. Однако это не помешало Михайловскому уловить художественную неполноценность образа Софьи Николаевны Беловодовой. Следует отметить, что и сам И. А. Гончаров не был удовлетворен этим образом. В статье «Лучше поздно, чем никогда» он писал: «Здесь я должен сознаться в полной своей несостоятельности в изображении фигуры Софьи Беловодовой. Я не знал тогда вовсе, и теперь мало знаю, круг, где она жила, и тут критика вполне права. Это скучное начало, из которого вовсе нехудожественно выглядывает замысел — показать, как отразилось развитие новых идей на замкнутом круге большого света. И ничего, кроме претензии, не вышло из этой затеи» {351}
(И. А. Гончаров, Литературно-критические статьи и письма, Гослитиздат, Л. 1938, стр. 167).
Совершенно неприемлема для советских читателей высказанная в начале статьи Михайловского точка зрения, согласно которой обломовские черты, «состояние ненапряженных сил» — по выражению самого автора, — это якобы специфически русские черты, выражающие особенности русского национального характера. Несколько наивно выглядит в статье попытка сравнения Ольги и Райского, В Райском Михайловский несомненно переоценил черты кипучей, деятельной натуры. Достаточно в этой связи напомнить слова самого Гончарова о Райском, как «проснувшемся Обломове».
* - В настоящем сборнике статья воспроизводится по журнальному тексту.