Сотрудники
правитьЛеон Дорноа все приготовил к ее посещению. В роскошных вазах благоухали букеты роз; на столе стояла, закуска и тонкие вина, и по всей комнате были расставлены группы цветов. Ему доставляло удовольствие приветствовать свою возлюбленную в изящном помещении. И отчего бы ему не доставить себе этого удовольствия? Он любил наслаждения жизни, он был молод, знаменит, пользовался благосклонностью публики, и без фатовства мог сказать, что дорогая, белокурая Жанна искренно обожает его. Жанна — жена Пьеро Модюи, имя которого появлялось на афишах всегда рядом с именем Леона Дорноа.
Ирония судьбы! Не далее, как две недели тому назад, по окончании спектакля, одним актером были произнесены следующие слова: «Многоуважаемая публика, пьеса, которую мы имели честь разыграть пред вами, написана господами Пьером Модюи и Леоном Дорноа», и это обычное заявление, заставляющее трепетать сердце стоящего за кулисами автора, — было принято с рукоплесканиями. И вот Леон Дорноа ожидает в своей маленькой квартирке в Avenue Frochot, жену того самого Модюи, чье имя произносится вместе с его именем, ожидает верную Жанну без угрызений совести, без тревоги, с нетерпением.
Хотя ему самому положение казалось странным, но он вовсе не старался выяснить его себе, а просто находил его только странным. Впрочем, Модюи был на пятнадцать лет старше него, и на двадцать старше нее, и, наверное, ему стукнуло уже за пятьдесят. Однако он до сих пор еще пользовался крепким здоровьем, имел изящную наружность и по вечерам казался очень эффектным; но все-таки он был почти совершенно лысый и слегка производил впечатление утомленного человека, между тем как его борода с проседью свидетельствовала о том, что он уже серьезнее относится к радостям жизни. Дорноа же было всего тридцать пять лет, он был блондин, с живыми глазами, свежими губами и прекрасными зубами под белокурыми усиками; он обладал веселостью, живостью и — талантом! Да, он охотно прибавил бы «талант», когда осматривал в зеркале свою фигуру.
Вдруг раздался звонок. Это она! Как всегда, при посещениях мадам Модюи, он услал своего лакея в Пасси, с поручением к своей тетке, и поэтому поспешил к двери, с легкою улыбкою на губах: дорогая Жанна.
Но то была не дорогая Жанна, а слуга, толстый, коренастый, неловкий овернец с красным лицом, который подал ему письмо. Леон тотчас же узнал почерк мадам Модюи, которая имела благоразумие вести свою корреспонденцию на два различные манера.
— Она не придет!
Ее задержал какой-нибудь непредвиденный случай, быть может прибытие из провинции родственников, или же просто она выдумала предлог, чтобы не явиться. Уж не в первый раз писала она ему так! Но сегодня его разочарование было слишком велико.
Хотя он подозревал, что она не придет, но не имел ни малейшего подозрения о причине этого. Когда он прочитал письмо, им овладел мрачный гнев. «Невозможно сегодня, невозможно», — писала Жанна. «Он будет у тебя, он должен говорить с тобою. Я не могла отговорить его никакими средствами. Я все объясню тебе. До свидания, мой дорогой»! Эта неожиданность внезапно сильно расстроила Леона. Сейчас ему придется принимать у себя мужа вместо жены! Модюи вместо Жанны! Сотрудника, вместо сотрудницы! И о чем Модюи понадобилось говорить с ним? Они ведь условились свидеться в доме Модюи на следующей неделе, кажется, в понедельник, да, именно в понедельник. До тех же пор, каждый из них должен был придумать частности одной очень веселой комедии, план которой они выработали вместе. Дорноа должен был позаботиться об остротах, и Модюи несколько раз повторил ему: «Я свяжу отдельные положения, а вы придумайте общую связь между ними».
Неужели он явится толковать сегодня об этом с Леоном, черт бы его побрал? Сердито вынул Леон из ваз душистые чайные розы, аромат которых предназначался для нее, и убрал в буфет закуску, которую она скушала бы своими хорошенькими зубками, усевшись в своем любимом низеньком кресле. Бросив в пылающий камин ее письмо, только что принесенное олухом овернцем, Леон подошел к своему рабочему столу, и машинально начал приводить в порядок разбросанные листы бумаги, ножи для разрезывания книг, коробочки с марками, бронзовые фигурки, и испанский кинжал с золотой насечкой.
Но мысли его были далеко от Avenue Frochot; он перенесся духом и сердцем к Жанне, его белокурой возлюбленной, которая не придет и которую он не увидит…
Опять звонок. Наверное, это он. Одну секунду Дорноа намеревался не отворять, заставить его уйти, и не видеть его также как он не увидит ее. Но тут же им овладело невольное любопытство, что такое хочет ему сообщить Модюи? Неужели он будет толковать с ним о комедии? В эту минуту Дорноа было вовсе не до комедии.
Звонок повторился. Леон отворил, и на пороге пред ним явилась высокая фигура Модюи, поздоровавшегося со своим сотрудником коротко и резко, затем Модюи быстро прошел, и не снимая шляпы прошел через переднюю прямо в рабочий кабинет Леона. Обыкновенно, голос Модюи был приветливее, и манеры его спокойнее. — Наверное, он пришел говорить не о комедии, — подумал Дорноа, следуя за своим гостем, который остановился спиною к камину, где над золою еще трепетали, как легкие, черные бабочки, сгоревшие остатки письма Жанны. Модюи, все еще не снимавший шляпы и покусывавшийся себе усы, смотрел на Леона взглядом, который тому казался странным. Этот муж с остроконечной бородой и нахмуренным лбом походил на оперного заговорщика.
— Не угодно ли вам сесть? — сказал Леон.
— Нет, — отвечал Модюи, — У меня лихорадка, я не могу сидеть на одном месте!
Голос его все еще звучал хрипло, и в нем слышался глухой гнев, словно рокот надвигающейся грозы.
— Что с ним? — думал Дорноа, начинавший чувствовать себя неловко.
Наверное, ничего серьезного, иначе Жанна непременно написала бы, что грозит опасность. Значит, дурного нечего бояться, но очевидно, что Модюи принял какое-то совершенно неожиданное решение. Он слыл очень горячим человеком, в былые времена был известен своею придирчивостью и готовностью решать споры оружием, но в сущности имел превосходное сердце.
— Ну хорошо, милейший Модюи, если вы не хотите сесть, то поболтаем стоя!
Когда Дорноа весело и радушно произносил слова «милейший Модюи», то ему почудилось, что того слегка передернуло… Леону становилось все более неловко.
— Вы пришли поговорить о нашей новой комедии? — продолжал он, — Мне кажется, я начинаю слаживать…
— Не о комедии речь, — резко перебил его Модюи. — Я выдумал другую пьесу, но не веселую, а драматическую, очень драматическую, и о ней-то я хочу потолковать с вами.
— А сюжет какой? — улыбаясь, спросил Дорноа. Он успокоился и чувство неопределённого беспокойства исчезло.
— Милый мой, — отвечал Пьер Модюи, пристально и многозначительно смотря на Дорноа, — для меня всего важнее развязка. Коль скоро есть в виду приличная и ясная развязка, то работа идет быстрее и лучше. Вся драма уже у меня в голове, только не хватает развязки, или лучше сказать формы развязки, и на это-то я и хочу обратить ваше внимание.
— Я к вашим услугам, — сказал Дорноа.
— Вы слушаете внимательно?
— Очень внимательно.
— О, на этот раз это серьезно! Судите сами: я расскажу вам только суть драмы, подробности я предоставляю вам вообразить себе. Мой сюжет — нарушение брака! Ежедневно в жизни мы видим трио из жены, мужа и любовника. Иногда муж прощает, иногда он убивает. По моему плану муж убивает не сморгнув. Один очень порядочный человек узнает однажды, что его самый короткий приятель оказался его предателем. Он мог бы помиловать его, но вместо того, он очень быстро его пристукивает, именно потому, что он приятель, значит вдвойне подлец. Жену, которую мой герой любит и которую хочет сохранить, он не убивает; он не так глуп, нет, но он убивает любовника и, вот в этом то все мое затруднение — делает это таким образом, что никто, ни свет, ни сама жена не догадываются, что он убит из мести или из ревности. Понимаете?
Пока Модюи говорил, Дорноа не спускал глаз с его бледного, зловещего лица, и им постепенно овладевала сильная тревога. Он чуял что-то недоброе, грозное в этих неподвижных, холодных чертах. Однако он все-таки пытался улыбаться, спокойно сидя у стола, отделявшего его от камина и от Модюи, и пролепетал общие замечания:
— А! Вот вы чего хотите! Это идея новой пьесы? Месть!
— Неумолимая!
— Значит, это настоящая драма?
— Кровавая! Пожалуй, даже скорее мелодрама!
— Но не полагаете ли вы, что веселая развязка больше понравится публике? — робко спросил Леон.
— Веселая развязка? Как она возможна, если мне нужна именно ужасная, трагическая? И мы должны ее придумать, — продолжал Модюи тоном, казавшимся тому все страннее и страннее, — так как вы заинтересованы в ней столько же, сколько я. Мы должны создать нечто потрясающее! — повторил он с повелительным жестом .
— Хорошо, создадим потрясающее! опустив голову, отвечал- Дорноа.
— И так, — продолжал Модюи, — мой муж — честный человек, слишком много доверявшийся своему приятелю.
— Сколько ему лет? — спросил Дорноа.
— Почти столько сколько мне.
— А., приятелю?
— Он гораздо моложе. Но молодость вовсе не служит оправданием. Напротив того, молодежь должна уважать счастье стариков. Сущность моей, нет, нашей пьесы заключается вот в чем: приятель, обманывающий приятеля, мошенник, и обманутый вправе расправиться с ним как с вором.
Несмотря на все усилия бедного Дорноа угадать, насколько эти слова Модюи относились к нему, он все-таки не мог проникнуть его истинное намерение. Не была ли драма только предлогом для того, чтобы иметь возможность назвать его мошенником и обличить его гнусный поступок? Неужели развязка, которую нужно было изобрести, заключала в себе роковую шутку? С кем имел он дело: с оскорбленным ли мужем, которому все известно, или чрезмерно возбужденным писателем, желавшим во чтобы то ни стало найти конец своему пятому акту? Тревога Дорноа возрастала; он ощущал тоже самое, что ощущает человек, попавший в топкое болото и не знающий, куда ступить. Если это шутка, то она казалась ему зловещею; если это случайность, то более иронической случайности не могло быть.
— Быть может, --тихо начал он, ваш… любовник… имеет некоторые оправдания, вследствие которых ваша жестокость может оказаться несправедливою…
— Кто это? Любовник? Он имеет оправдания? Какие же?
— Почему я знаю… страсть…
— Ее должно обуздывать!
— Кокетство жены…
— Так он должен был бы образумить эту кокетку! Впрочем, в моей драме жена не кокетка, но очень порядочная женщина, которая боролась, умоляла, страдала!
— Неужели? — наивно спросил Дорноа.
— Да. Но одним словом, я ищу способа, которым муж может отмстить. Не замуровать ли ему вероломного приятеля в его комнате…
— Как у Бальзака. Но это средство практиковалось уже слишком часто и отзывается романтизмом!
— Я старый романтик, и горжусь этим, — с живостью отвечал Модюи, поднимая свою седоватую голову заговорщика. — Не находите ли вы револьвер современным?
— Разумеется, он гораздо лучше подходит к духу времени.
— Отлично! Остановимся на револьвере. У вас он есть здесь?
— У меня?.. Нет… И зачем он вам? — весь побледнев, пролепетал Дорноа.
— Просто для того, чтобы разыграть действие. Я очень часто делаю это с моими пьесами, прежде чем написать их… Так револьвера нет! Очень жаль.
Он осмотрелся кругом, ища какого-нибудь другого трагического вспомогательного средства, как вдруг глаза его радостно сверкнули.
— А! вот что отлично!
Он схватил кинжал, лежавший между бумагами на столе Дорноа. Все сомнения Леона исчезли, когда он увидал изящное оружие в костлявых пальцах Модюи, который с любопытством рассматривал кинжал, словно это была драгоценность.
— Что это? Девиз? — спросил он, вынув из стальных ножен короткое, острое лезвие. — Hasta la muerte…
— Это по-испански, — с покорностью судьбе отвечал Дорноа, — и значит: До гроба.
— Прекрасное название для нашей драмы… Да, да, она будет в духе Кальдерона и Лопе де Вега, но вполне современная…
Дорноа сделал еще одну попытку.
— Неужели вы в самом деле решились на кровавый конец? — сказал он. — Я вовсе не желаю прощения со стороны мужа, вовсе нет… но не может ли он остаться в неведении… и закончить пьесу весело?
— Что вы все толкуете о веселье? Такой конец немыслим! Еще раз повторяю вам, он жаждет мести, и мести ужасной, Ю la Шекспир!
Дорноа мысленно уже представлял себе сенсацию, произведенную в Париже этой драмой, и статьи в газетах, с заголовком крупным шрифтом: Преступление в Avenue Frochot! Месть оскорбленного мужа! Какая действительная драма.
— Я думаю, — хладнокровно продолжал Модюи, — что любовника в одно прекрасное утро найдут в его комнате мертвым, вот с таким кинжалом в груди… В третьем действии он говорит жене: До гроба! А в пятом, муж отвечает ему тем же девизом только по-испански. Что вы на это скажете?
— Очень мило, — отвечал Дорноа, глядя на сверкавшее в руке Модюи оружие. — Это очень мило, хотя, конечно вовсе не смешно.
— Так на что же вы решаетесь? — внезапно спросил Модюи.
— Я?!
— Да, какой способ предпочитаете вы?
— Я должен это обдумать, — с волнением отвечал Леон. — Говоря откровенно, во всем этом я не вижу ровно ничего соблазнительного.
— Но что с вами? — спросил Модюи подходя к нему, с кинжалом в руке. — Вы бледны как полотно. Посмотритесь в зеркало!
— Я бледен? Может быть… Мне не спалось прошлою ночью… Бессонница… мои нервы…
— Разве у вас нет хлорала? Я пришлю вам…
— Нет, не присылайте мне ничего, — с живостью прервал его Леон. — Я ничего не стану принимать.
Он знал с какою примесью будет этот хлорал! Вот еще развязка, о которой Пьер Модюи не упомянул еще!
— Но выпейте же что-нибудь укрепляющее! — продолжал Модюи. — Вам видимо нехорошо. Есть у вас малага?
— Малага? Нет… но есть херес. Там, в буфете, --сказал Дорноа.
Модюи уже отпер буфет.
— А! Херес, бисквиты, фрукты! — Теперь мне понятна ваша бледность… Вы не расположены работать… Извините, но я сказал бы…
Он деликатно замолчал и весело поглядел на Дорноа. Заговорщик внезапно превратился в лукавца.
— Прекрасно, мой друг, я приду в другой раз! Теперь я вас оставлю… Нет, нет, вы не в таком настроении… Я сам придумаю развязку… хотя это трудно, и все, до сих пор придуманное мною, избито, но я уже справлюсь как-нибудь.
— Не придумывайте ничего другого, прошу вас, — поспешно прервал его Леон.
Модюи протянул ему руку.
— До свидания, Леон.
Дорноа нерешительно подал ему свою руку; Модюи удержал ее на минуту, пристально поглядел на молодого человека и с нежным сочувствием сказал;
— У вас положительно лихорадка, Леон, не работайте так много для сотрудничества!
Он засмеялся, повернулся чтобы уйти, но остановился и положил на стол кинжал.
— Чуть было не унес его с собою! Hasta la muerte! Пожалуй, в самом деле, вы правы! Это слишком романтично! Кальдерон устарел, мне придется поискать что-нибудь в современности!
Он ушел, оставив Дорноа растерянным и оцепенелым. Наконец он с облегчением глубоко вздохнул.
— Он ничего не знает! Ничего! Но этот разговор!
И Леон налил себе стакан хереса и выпил по предписанию мужа то самое вино, которое он приготовил для хорошеньких губок его жены.
В тот же день из Aveune Frochot были отосланы два письма, одно к сотруднику, а другое к сотруднице.
— Не рассчитывайте больше на меня, — писал Дорноа мужу, — вот мое решение: серьезно обдумав наше предприятие, я отказываюсь от драмы и намерен заняться романом!
Жене он написал:
— Впоследствии я все расскажу вам, теперь же я еду в Италию, с целью изучения древних источников. Я отказываюсь от романа и намерен заняться историей!
— Знаешь, — сказала мадам Модюи, сразу понявшая столь внезапное решение Леона, обращаясь к своему мужу, который ничем не умел объяснить его, — я держу пари, что Дорноа женится!
— Дурак!
Мадам Модюи взглянула на него.
— Ты очень вежлив.
— Прости меня, — сказал Модюи, — но я люблю Дорноа, а брак ведь очень часто называли лотереей, Жанна! Не всякому удается выиграть главный выигрыш из бриллиантов и жемчужного ожерелья, как это удалось мне!
И он поцеловал ее в лоб.
Источник текста: журнал «Вестник моды», 1915, № 43. С. 386—389.