Русская драма эпохи А. Н. Островского
Составление, общая редакция, вступительная статья А. И. Журавлевой
М., Издательство Московского университета
Действующие лица
НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГРОЗНОВ
человек среднего чина, вспыльчивый и тщеславный.
АДЕЛАИДА ПАВЛОВНА
его жена, слегка сентиментальная,
ОЛЬГА ПАВЛОВНА
ее сестра, 17 лет.
УХАРЕВ
петербургский журналист.
ВЕЧЕСЛАВ ВЛАДИМИРОВИЧ ОЛЕГОВИЧ
московский литератор.
ЛЕОНИД
франтоватый камердинер Ухарева.
СИДОР
крепостной человек Олеговича, заспанный.
ПРОХОР
приказчик Грознова, в длиннополом сюртуке, плутоватый, с красным носом.
Прохор. Больше приказаний никаких не будет?
Аделаида Павловна (зевая). Нет… а что у вас в поле теперь… пашут или жнут?
Прохор (смеется). Чай, сударыня, сами изволите знать.
Аделаида Павловна. Ах! Какая несносная жизнь в деревне! Вот скука-то!
Ольга Павловна (вздыхая). Ах, да!..
Аделаида Павловна. Хорошо еще, что мы живем на самой железной дороге. Так все-таки кто-нибудь знакомый с визитом приедет, а то в этой новгородской глуши просто с тоски умрешь.
Прохор. А как же, сударыня, прикажете с старостовой дочкой быть, с Матреной-то?
Аделаида Павловна. А что такое?
Прохор. Да артачится все… замуж не идет… а девке-то уж за двадцать будет. Так я так думаю: не прикажете ли выдать ее по страсти?*
Аделаида Павловна. Ах, да!.. Да!.. по страсти, непременно по страсти. Это первое счастье, первое блаженство в жизни выйти замуж по влеченью сердца, за того, кого любишь… (Про себя.) Не так, как я. Меня выдали замуж из расчета, из денег. (Вслух.) Пускай она будет счастлива. Пускай идет по страсти.
Прохор. Слушаю-с.
Аделаида Павловна. Да смотри, представь мне жениха; я сама хочу его видеть. Кто он таков?
Прохор. Да не знаю еще… сударыня… какой попадется…
Аделаида Павловна. Да ты говорил, что она идет по страсти?
Прохор. Известное дело, постращать надо маленько. А то… что девку-то баловать. Да вы, сударыня, сумлеваться не извольте. Вот хоша моя хозяйка, — тоже шла за меня по страсти. Отец приневолил, высечь хотел, — а вот-с, слава богу, живем, как лучше не требуется.
Аделаида Павловна. А… ты этак хочешь! И не смей говорить… я этого и слышать не хочу — и барину не говори. Ступай себе на работу, а об этаких свадьбах и думать не смей.
Прохор. Воля милости вашей.
Аделаида Павловна. Ну, ступай, ступай же.
Прохор. Слушаю-с. (Уходит, пожимая плечами.)
Аделаида Павловна (после краткого молчания). Я никак не могу привыкнуть к необразованности этих людей. У них самое прекрасное, самое святое чувство любви ни во что не ставится… да известно ли оно им? (Помолчав.) Впрочем, оно, может быть, и лучше; во всяком случае, счастливее. Они не знают убийственной тоски, душевных волнений, угрызений совести.
Ольга Павловна. Ах, да!..
Аделаида Павловна. Они не знают вечных опасений и страха… страха, который…
Ольга Павловна (вздыхая). Ах, да!..
Аделаида Павловна (вставая). Оленька… Ольга… Погляди-ка на меня. Ты это сказала с таким чувством… Я давно за тобой замечаю… Что ж ты отворачиваешься?.. Разве я не сестра твоя? Поди-ка сюда, погляди на меня хорошенько. (Помолчав.) Ты любишь?
Бедная!.. Любить!.. Не бойся, я тебя понимаю. Выскажи мне свое горе. Тебе будет легче. Ты думаешь, я не догадалась… а я все, все вижу. Ну, расскажи, Оленька.
Ольга Павловна. Я боюсь; ты будешь бранить меня.
Аделаида Павловна. Бранить! За что? Разве это от нас зависит? Ах, если бы ты знала… (Вкрадчиво.) Скажи… давно?..
Ольга Павловна (потупляя глаза). Да вот уже три года.
Аделаида Павловна. Как же ты мне не сказала до сих пор?.. В Москве, верно?
Ольга Павловна. В Москве.
Аделаида Павловна. Когда ты училась у madame Finemouche? Ну, делом, видно, занималась. А как его зовут?..
Ольга Павловна (застенчиво). Зачем тебе знать?
Аделаида Павловна. Да как же? Когда человек болен, надо знать хоть название его болезни. Он молод?
Ольга Павловна. Да.
Аделаида Павловна. Хорош… разумеется?
Ольга Павловна. Да!.. Ах, да!..
Аделаида Павловна. А как его зовут?
Ольга Павловна. Ты этого., непременно… хочешь?.. Его фамилия… Олегович…
Аделаида Павловна. Олегович.. Что это такое?.. Я не помню… Я не слыхала такой фамилии… Олегович.
Ольга Павловна. Ах, нет, — ты, верно, слышала. Он тот самый, который написал эту известную статью о земле Тьмутараканской.* Вся Москва об ней говорила… Ты, верно, тоже слышала?
Аделаида Павловна. Нет, не слыхала. Да он русский, что ли?
Ольга Павловна. Как же, и страстно любит все русское, все старинное… Ах, если бы ты слышала, Адель, как он говорит, с каким жаром, с каким увлечением!.. И все, знаешь, об Западе, да об Востоке.* Если бы ты видела, какие у него глаза тогда, какое выражение!.. Поверишь ли, и не поймешь иногда, да заслушаешься.
Аделаида Павловна. А ты ему ничего не говорила?
Ольга Павловна. Нет, я с ним много разговаривала.
Аделаида Павловна. Да не говорила ли ты ему чего… такого, особенного?
Ольга Павловна. Как особенного?
Аделаида Павловна. Ну, что он тебе нравится, что ты к нему неравнодушна.
Ольга Павловна. Ах, нет! Как можно!..
Аделаида Павловна. Ну слава богу… так в этом ничего нет важного, просто шалость, ребячество.
Ольга Павловна (обидясь). Нет, не шалость, не ребячество, вовсе не ребячество. Зачем ты меня обижаешь?.. а еще сестра! Нет, я уж не дитя, Адель… По ночам не сплю. И во сне все его вижу. Хороша шалость! Я живу одной этой шалостью. Ах, если бы ты знала, как грустно мне бывает и как весело иногда… А скучно никогда не бывает… право… Мой ум вечно занят. Да где тебе меня понять! Ты живешь не воображением, а жизнью обыкновенной. Ты никого не любишь!
Аделаида Павловна. Что? Я никого не люблю? А почему ты это думаешь?
Ольга Павловна (простодушно). Ведь ты замужем.
Аделаида Павловна. Так что же?
Ольга Павловна. У тебя твое хозяйство, твои обязанности.
Аделаида Павловна (шепотом). А разве сердце приковать можно? Разве душа не стремится к идеальному? Разве женщина, потому что она была брошена непонятливому мужу… должна уже навеки от всего… от всего отказаться?..
Ольга Павловна, Что я слышу, Адель! Что это значит?
Аделаида Павловна. Это значит, что ты еще дитя, что ты не понимаешь еще настоящей страсти. Да и зачем тревожить твою невинную душу! Давай лучше говорить о другом.
Ольга Павловна, Нет. Я тебе все сказала, не скрывайся и ты от меня. Разве я не сестра тебе? Выскажи мне свое горе… Тебе будет легче. Я сама по себе чувствую. Пожалуйста, если ты меня любишь… я прошу тебя…
Аделаида Павловна. О, моя история не то, что твоя… И подумать страшно!..
Ольга Павловна. Ах, боже мой! Ты меня пугаешь! Да что же такое?..
Аделаида Павловна. Нас, может быть, подслушивают.
Ольга Павловна. Говори шепотом,
Аделаида Павловна (таинственно). Где, ты думаешь, я была вчера?..
Ольга Павловна, Вчера?.. Постой… ты была за пятнадцать верст, у соседки Андреевой,
Аделаида Павловна, Ну, а третьего дня?
Ольга Павловна. Ты говорила мужу, что едешь за восемнадцать верст, к помещице Фадеевой.
Аделаида Павловна, В том-то и дело, что я ни у Андреевой, ни у Фадеевой не была. Я была в Петербурге.
Ольга Павловна. В Петербурге?.. за триста верст?
Аделаида Павловна. Да, теперь, ты знаешь, по железной дороге легче съездить в Петербург, чем верст за десять к соседу. проселком.*
Ольга Павловна. Да зачем же ты ездила в Петербурге
Аделаида Павловна. Я ездила собственно не в Петербург, а в Летний сад
Ольга Павловна. Зачем же в Летний сад?
Аделаида Павловна. Для свидания.
Ольга Павловна. Ах! Боже мой! Да хорошо ли это… Подумай!
Аделаида Павловна. Я обо всем передумала. Но это свыше сил моих. Я его знаю недавно; но с тех пор, как я его узнала, я об одном только и думаю… как бы его видеть.
Ольга Павловна. Да кто он таков?
Аделаида Павловна. На что тебе?
Ольга Павловна. Ведь я тебе сказала.
Аделаида Павловна. Ты удивишься, когда услышишь его имя. Имя такое громкое, такое известное… Ухарев…
Ольга Павловна. Ухарев… да я никогда об нем не слыхала.
Аделаида Павловна. Как не слыхала! Он знаменитый русский литератор, то есть не литератор, а по-настоящему журналист.
Ольга Павловна. Что ж, он много пишет?
Аделаида Павловна. Как же… то есть… нет, он ничего не пишет. Он издает очень много. У него работают за него сотрудники. Он такой известный человек!
Ольга Павловна. И ты его любишь?..
Аделаида Павловна. Не знаю еще сама; но он меня совершенно отуманил, он такое имеет влияние на меня!
Ольга Павловна. Да как же ты не боишься мужа?
Аделаида Павловна. А разве страсть рассуждает? Конечно, муж мой ревнив и бешен в ревности; и если он узнает, что в душу мою вкралось преступное чувство, то будет несчастье. Он ни на что не посмотрит, и не от того, чтоб он меня любил страстно, — просто из самолюбия.
Ольга Павловна. Да ведь он не дурной человек. Вспыльчив немного, а я, право, его люблю.
Аделаида Павловна. Ты не жена его, Тебе легко.
Ольга Павловна. Только, чтоб он не узнал того… он такой подозрительный.
Аделаида Павловна, Ах, боже мой, вот и он. Чтоб он только не заметил, что мы встревожены! Смотри, ты как будто ни в чем не бывало.
Ольга Павловна. Будь покойна. Ведь я недаром училась у madame Finemouche, Знаю, как надо притвориться.
Грознов. Вот и я. Устал, как ямская лошадь! Что это ты, Оленька, читаешь?
Ольга Павловна. Не знаю, право… Русская какая-то книга… так, от скуки…
Грознов. А я думал, это для скуки. А ты, мой друг, давно ли принялась за вышивание?
Аделаида Павловна. Я помогаю сестре.
Грознов. Вот это похвально… на то и сестры, чтоб помогать друг другу. А я ходил на железную дорогу. (Смотрит на часы.) Не знаю, что это значит — машина что-то нынче опаздывает.
Аделаида Павловна. А разве ты ждешь кого-нибудь?
Грознов (подозрительно). Уж не ждешь ли ты кого-нибудь?
Аделаида Павловна. Кого мне ждать!
Грознов. А кто знает. Вот, видишь ли, мне хочется сделать тебе сюрприз.
Аделаида Павловна. С какой стати?
Грознов. Ну, чтобы доставить тебе удовольствие, а во-вторых, чтобы и люди об нас услышали, а то мы живем так смирно, так тихо, точно немцы в Парголове.* Пора и показать себя. Вот я и вспомнил: через две недели будут твои именины.
Аделаида Павловна. Благодарю, что вспомнил.
Грознов. Я этого никогда не забываю. Ну-с… следовательно, у нас будет праздник на славу, бал, фейерверк и театр. Пускай посмотрят эти провинциалы, как мы поживаем запросто в деревне.
Аделаида Павловна. Да кто же у нас будет играть?
Грознов. Ну вот, Оленька, я… ты…
Аделаида Павловна. Нет, меня нельзя ли избавить. Я сама себе сюрпризов не намерена делать. И к тому, что же мы играть станем? Французских пьес здесь никто не поймет, а как за русские примешься, так только ведь две и есть хороших: «Ревизор» и «Горе от ума». Да их все наизусть знают.
Грознов (потирая себе руки). А мы-то на что-с?
Аделаида Павловна (с пренебрежением). Вы-с?
Грознов. Да-с, мы-с. В старые годы мы пописывали; так отчего же и теперь не попытаться.
Аделаида Павловна. Помилуйте! Куда вам?
Грознов. Вот истинное супружеское замечание! Благодарю за лестное мнение. Впрочем, прошу вас не беспокоиться. Во-первых, мы напишем, разумеется, не комедию, а просто какую-нибудь шутку, пословицу в лицах, — это, как вы знаете, со времени Альфреда де Мюссе* в большой моде. Во-вторых… вот тут-то главное дело… и это должно вас совершенно успокоить — я буду писать не один, а с сотрудниками, что также теперь в моде.
Аделаида Павловна. А кто же эти сотрудники?
Грознов. Поверишь ли, странное дело?! Сотрудники так и набиваются. Знаешь ли, что я думаю — я думаю, что меня, наконец, поняли и отдают мне справедливость. Ведь у меня было дарование. Так изволишь ли видеть, теперь только догадались, что если я не пишу ничего, так это потому, что занят службой. Вообрази, вчера, как я ездил в Москву и только намекнул о своей мысли, так тут же вызвался ко мне в сотрудники молодой и, говорят, очень умный, ученый молодой человек, литератор, Олегович.
Грознов. Что это с вами?
Ольга Павловна. Нет… ничего… я вас заслушалась, так книгу уронила.
Грознов. Правду сказать, он странен немножко, а впрочем,, мне понравилась его услужливость; его почтительность к людям известным… как я, например.
Ольга Павловна. А кто ж еще будет?
Грознов. И другой еще будет. Ну, этот поважнее москвича. Этот петербургский. Ведь я третьего дня ездил в Петербург; был на водах у Излера*. И как раз завербовал другого сотрудника, и какого еще! Да ты, я думаю, Адель, его знаешь… Ухарева.
Что это вы какие неловкие сегодня?
Аделаида Павловна. Я… ничего… клубок уронила, так вот и пяльцы…
Грознов (подозрительно). Ты Ухарева знаешь?
Аделаида Павловна (спокойно). Нет. Не знаю… никогда не видала. Кто он такой?
Ольга Павловна (в сторону). Ах, как хорошо притворяется! Я б этак не сумела.
Грознов. Ухарев молодой журналист. Ну, знаешь, время летнее… Журналы дремлют. Он мне сказал, что рад отдохнуть в деревне. Потому что для поэта… ты понимаешь… деревня, природа… березы… грибы… после петербургской мостовой.
Аделаида Павловна. Охота тебе приглашать к себе бог знает кого! Никогда не спросишь у меня, согласна ли я. Только и думаешь, чтоб было по-твоему.
Грознов. Да ведь твои именины.
Аделаида Павловна. Так что ж, что мои именины! Насчет моих именин ты мог бы со мной, кажется, посоветоваться.
Грознов. Так ты не хочешь домашнего спектакля?
Аделаида Павловна. Что в нем! Конечно, хороший спектакль дело здесь неслыханное.
Грознов. То-то я и думал.
Аделаида Павловна. А почему ты думаешь, что он будет хорош?
Грознов. Уж будь покойна — сотрудники мои известные, даровитые люди. Ну, да и я не совсем из ума выжил. Не сердись только, мой друг; так отпразднуем твои именины, что по всему околодку треск пойдет! Куда же ты?
Аделаида Павловна. Да ведь приодеться надо; ты никогда не предваришь. Надо приказать насчет завтрака, насчет комнат: сделать распоряжения. (В сторону.) У меня сердце так и замирает. (Вслух.) И охота тебе праздновать мои именины! (Уходит.)
Грознов. Ну… а ты, Оленька, что скажешь? Хорошо я придумал… насчет этого театра?
Ольга Павловна, Ах, братец, так хорошо, что и сказать нельзя. Я так довольна, так счастлива…
Грознов. Погляди, пожалуйста! Хорошо, что ты не мужчина, а то была бы театралом. Даже в лице изменилась. Давно ли у тебя эта страсть к театру?
Ольга Павловна. Ах, я бы расцеловала тебя.
Грознов. Целуй, сделай одолжение, целуй. Я уже обо всем распорядился. Театр и кулисы нам привезут из Петербурга. Ну, а пьеса… это пустяки… Мы ее сразу наваляем втроем, после завтрака. В Париже, ты знаешь, всегда так делается. Соберутся два, три приятеля. Разберут все между собою. Один сцену, другой сцену, третий сцену — вот и комедия. А мы чем хуже французов?*
Ольга Павловна. Конечно, ничем.
Грознов. Знаешь ли, что меня забавляет? Сколько будет толков после нашей пьесы… И не только по соседству, но и в обеих столицах. Слышали, какой Грознов задал пир? Сам пьесу написал с товарищами… был бал, фейерверк, иллюминация… Мастер жить, всех перещеголял! Я думаю, сосед наш Андреев с досады лопнет. Да сама посуди, где ему со мной тягаться!
А, наконец, вот и машина пришла. Пойду гостям навстречу. Так ты будешь играть?
Ольга Павловна. Все что угодно.
Грознов. Ты бывала в Москве в театре?
Ольга Павловна. О, нет, нас из пансиона не пускали.
Грознов. Да как же ты любишь театр?
Ольга Павловна. Да уж… так… люблю.
Грознов. И хорошо делаешь, мой друг, потому что театр, мой друг, это такая вещь, это не простая игрушка, нет, а школа, так сказать, в которой каждый… и не только каждый, но и всякий… но и все… могут найти некоторым образом… Ну, да теперь мне некогда, я объясню это тебе в другой раз. (Поспешно уходит.)
Он не забыл меня… он для меня сюда приехал… какое счастье! Как весело жить! (Глядит в окно.) Ах, вот и он, все в прежнем наряде… все так же хорош, а я… Ну, как он найдет, что я подурнела… страх какой!.. Пойти поглядеться в зеркало. А потом сейчас… сейчас же приду сюда, будто нечаянно, чтоб он не думал, что это для него. (Уходит.)
Прохор. Пожалуйте сюда-с, в эту комнату. Она у нас для гостей. (В сторону.) Вишь, как одет чудно! Должно быть, из немцев.
Сидор. Сюда, что ли? (Идет в комнаты.)
Прохор, Сюда.
Олегович. Ты книг не растерял?
Сидор. Никак нет-с.
Олегович. Вот, в особенности не уронил ли ты моей диссертации о земле Тьмутараканской?
Сидор. Помилуйте-с: она тяжелая.
Прохор (не расслышав). Как-с?.. в господском доме нет-с; а вот у нас, так много — не знаем, как сладить.
Олегович. Я это привез в подарок хозяину.
Прохор (в сторону). Вишь, чудак какой, с какими подарками ездит!
Олегович. Хорошо, — ступайте…
Олегович (один). Жалкое изобретение, незавидный прогресс… эти паровые машины. Бурный поток безумного времени! Летишь себе, летишь, летишь, без оглядки, не опомнясь. А тут по дороге живописные селения, мирные общины. Там раздается звонкая, задушевная, родная песнь. Тут трудолюбивый селянин, потомок славных варягов* (подумав)… а может, и чуди… а может, и веси… а может, и мери*… как бы то ни было… русский селянин нагнулся над сохой и шепчет себе народные, коренные, неиспорченные слова. Так и хочешь броситься к ним, сжать их в своих объятиях, а тут… (подражает свисту машины)… летит себе машина, летишь себе, как прикованный к чужой силе; а пуще всего досадно то, что это необозримое пространство, которым так несказанно гордились мы, которое так роскошно раскинулось на полсвета, теперь совершенный вздор, совершенные пустяки, даже вовсе не существует, Помилуйте! утром был в Москве на лекции, только что успел поспорить о печенегах* да о кривичах*, глядь… к обеду уже в древнем Ганзейском Новгороде!*
Ольга Павловна. Ах, Вечеслав Владимирович!
Олегович. Ольга Павловна!
Ольга Павловна (робко). Какими судьбами?..
Олегович (в замешательстве). Так-с, случай такой…
Ольга Павловна. Так неожиданно…
Олегович. Я сам не думал… не надеялся. Впрочем, если вам неприятно, я уеду.
Ольга Павловна. Помилуйте, я очень рада.
Олегович (ободрившись). Извините, сударыня, что я являюсь перед вами не в наряде модного шута. Я знал, что вы, как русская девушка, не будете гнушаться одеждой ваших праотцев.
Ольга Павловна. Конечно.
Олегович. Я не ошибся в вас. Я видел в глазах ваших, что вы дочь русской земли: вас бог благословил румянцем и красотой. (С чувством.) Ах, зачем только не носите вы сарафана?
Ольга Павловна (вздыхая). Нельзя, Вечеслав Владимирович, нельзя. Сестра не позволит. Вы знаете, она петербургская.
Олегович. Ох, уж этот мне Петербург! Много мне было горя, когда вы переехали в Петербург.
Ольга Павловна (нежно). Право?
Олегович. Я боялся… я предчувствовал, что эта тревожная жизнь отуманит ваше юное воображение, отдалит вас от чистых внушений природы и родины.
Ольга Павловна. Ах! как можно!..
Олегович. Так вы не забыли нашей старухи-Москвы? Вы помните те вечера, где мы с товарищами так горячо спорили, а вы одобряли нас светлой улыбкой?
Ольга Павловна (вздыхая). Счастливое было время!
Олегович. А помните ли тот вечер, когда я говорил о святом семейном начале и так умиленно глядел на вас? (Торжественно.) Я говорил о достоинстве и значении женщины в нашем быту, о трогательном смысле наших теремов, и с восторгом, быть может, неуместным, олицетворял в вас, в вас лучшую мечту, глубоко затаенную в сердце. И вы взглянули на меня с таким выражением… вот почти как теперь… сердце мое забилось. Я не помнил, что говорил… но когда я очнулся, рука ваша была в моей руке, и я просил у вас позволенья надеяться… (скороговоркой)… что когда у меня будет казенная квартира, жалованье и место с приличным содержанием, вы не откажетесь быть женой русского человека.
Ольга Павловна. Я и теперь не изменилась, Вечеслав Владимирович. Я не забыла того вечера, я никогда его не забуду. Только муж сестры моей человек честолюбивый и тщеславный!.. Я от него завишу. Я боюсь его. Он вспыльчивый, решительный человек. Я знаю, он хочет меня выдать за одного петербургского чиновника.
Олегович. За чиновника! Вы, Ольга Павловна, светлая дума русской души, вы выйдете за чиновника!.. Нет, я этого не допущу — подождите только немного. Я напишу еще три диссертации, одну о происхождении буквы ять, другую о Несторовой летописи, третью об чешском корнесловии.* Я открою новые разряды, новые летописи. Но я составлю себе имя, такое громкое имя, что меня сделают профессором, и ваш опекун согласится на мое счастье.
Ольга Павловна. Дай-то бог! Я буду ждать.
Олегович. Ольга Павловна… вы ангел… я заслужу ваше доверие.
Ольга Павловна (кокетничая). Как вы это умно придумали, что сюда приехали.
Олегович. Что ж делать! Согрешил перед наукой, прикинулся водевилистом.
Ольга Павловна. А вы комедий разве не писали?
Олегович. Помилуйте, сроду не писал литературной строчки. Ведь я пишу только ученые статьи.
Ольга Павловна. Да вы все сумеете. (Шум.) Идут, кажется, я пойду к сестре. До свидания. (Лукаво.) Что, хорошо у нас в деревне?
Олегович. Рай земной.
Ольга Павловна. То-то же, насилу догадались приехать. Не опоздайте же к завтраку. (Уходит.)
Ухарев. Где ж твой барин?
Прохор. Навстречу к вам пошли; видно, разошлись.
Леонид. Эй, деревенщина, куда же нам вещи тащить?
Прохор. Да уж сюда пожалуйте, лучшую комнату мы уж отдали.
Леонид. Ну, вы, олухи, тащите.
Ухарев. А барыня дома?
Прохор. Дома-с.
Ухарев. Ступай, доложи, что приехал господин Ухарев.
Прохор. Слушаю-с. (Уходит.)
Олегович. Как, вы господин Ухарев, журналист?
Ухарев (в сторону). Это что за рожа?
Олегович. Позвольте взглянуть на вас.
Ухарев. Гляди, любезный, гляди. Ты, видно, грамотный, слышал про меня? Это удивительно, как в этом классе развивается уже просвещение.
Олегович. Позвольте вам заметить,..
Ухарев. Послушай-ка, любезный, где же твои господа? Кроме болвана приказчика, да тебя, видно, никого в доме нет.
Олегович. Да вы ошибаетесь.
Ухарев. Что?
Олегович. Вы что про меня думаете?
Ухарев. Да что ты на меня глаза вытаращил?
Олегович, Нет, это нестерпимо! Я русский человек, а не мужик. Тут большая разница,* Я не позволю так говорить с собой, Да-с, я-с, Олегович… понимаете теперь? Тот самый, которого вы раскритиковали в вашем журнале, и без всякого основания. Потому что, во-первых, изволите видеть, по первому моему положению земля Тьмутараканская…
Ухарев. Ах, это вас? Я статьи не помню, а впрочем… очень приятно.
Грознов. Извините, господа, извините: я побежал к вам навстречу через амбары; а вы, видно, прошли через плотину. Что это машина нынче опоздала? Вы между собою знакомы?
Ухарев. Сейчас познакомились.
Грознов. Как же я рад, что вы согласились посетить мою избушку! Но, я думаю, вы проголодались… надо сперва угостить любезных сотрудников. Ведь вы не забыли, что мы сотрудники?
Ухарев. Затем приехали.
Олегович. Так сказано!
Грознов. Через две недели именины жены моей, — так вы сами видите, что времени терять нечего. Мы сперва позавтракаем, а потом тотчас и примемся за дело. Не так ли? Напишем пьесу, господа, разумеется, не важное что-нибудь, а так, просто шутку, a propos[1], водевильчик или картинку с куплетами. Ведь на это, я думаю, немного времени нужно.
Олегович. С неделю, по крайней мере,
Ухарев. Помилуйте!.. полчаса будет довольно.
Грознов. Так милости просим в столовую. Вы меня извините, завтрак деревенский. Пойдемте же… Господин… я все забываю вашу фамилию,
Олегович. Олегович.
Грознов. Ах, да, виноват. Пойдемте. А вы что?
Ухарев. Сейчас приду, только два слова надо сказать человеку.
Грознов (уходит с Олеговичем). Ну, так мы вас ждем.
Ухарев. Сейчас, сейчас.
Ухарев (один). Наконец я здесь, как сказал бы какой-нибудь первый любовник Александрийского театра, здесь, в деревне моей Аделаиды Павловны. Отличная барыня, эта мои Аделаида Павловна, право; а муж-то, кажется, просто идиот… писать комедии вздумал, вот шалун-то!.. Леонид!
Леонид. Помилуйте, сударь, такую комнату дали, что…
Ухарев. Не в том дело. Подай мне дорожный несессер… нет, не надо. Погляди только: прическа в порядке?
Леонид. В порядке-с.
Ухарев. Галстух надет хорошо?
Леонид. Хорошо-с.
Ухарев. Небрежно?
Леонид. Небрежно-с.
Ухарев. Ну, почисти мне сюртучок. Да вот что, проведай хорошенько в доме, как и что… ну, знаешь, как в прошлом году, на Черной речке*.
Леонид. То есть, насчет того-с?..
Ухарев. Ну да! Комната моя здесь?
Леонид. Здесь, да что за комната! Нам этакая комната не годится. Мужику московскому, говорят, лучшую отдали.
Ухарев. Ну, не рассуждай, а справься вот о чем: спит ли муж после обеда, ходит ли гулять барыня в сад одна? Кто у нее бывает?
Леонид. Да они, кажется, сами идут.
Ухарев. Что ж ты стоишь? Убирайся вон скорей. (Толкает его вон. Леонид уходит.)
Аделаида Павловна (в большом волнении). Ах, боже мой, какая неосторожность! Я вся дрожу… как можно было, не предваривши меня… мой муж чуть-чуть не заметил. Как это вы решились!
Ухарев. Страсть все превозможет. Я сказал вам, что найду средство быть у вас, и вот я… здесь… у вас.
Аделаида Павловна. Как же? И вы думаете здесь остаться?..
Ухарев. Это совершенно от вас зависит. Если вы меня в самом деле любите, я готов посвятить вам всю жизнь. Если только забавляетесь… ну, разумеется, тогда будет другая речь.
Аделаида Павловна. Послушайте, Ухарев, я вам отдаю справедливость. Вы сами знаете, что я ищу случая вас видеть… что это доказывает, — судите сами. Но вы понимаете, что есть обязанности, которыми играть нельзя. Я замужем.
Ухарев. Так что же! Неужели в наше время такое ничтожное обстоятельство может быть препятствием!
Аделаида Павловна. Я убеждена, что такое преступное чувство наказывается само собой. А раскаяние, мой друг, а старость с угрызениями совести, разве вы об этом не подумали? Вы все, мужчины, эгоисты. Только об себе думаете. Было бы только по-вашему.
Ухарев. Это ваш ответ?
Аделаида Павловна. Какого же еще хотите?
Ухарев (решительно). Вы меня не любите.
Аделаида Павловна. Вы думаете?..
Ухарев. Я в этом убежден. Любовь так не рассуждает, потому что она не рассуждает вовсе. Изволите видеть, по-моему, есть только два разряда женщин, заслуживающих уважения. Первые посвящают всю жизнь свою строгому долгу; вторые безусловному чувству. Но те, которые на рубеже долга и чувства заманивают, чтоб обмануть; те, которые играют любовью, как веером, те просто кокетничают, то есть занимаются самым, извините, жалким ремеслом, и от них я готов бежать по всем железным дорогам.
Аделаида Павловна. Вы жестоки, Ухарев.
Ухарев. Я говорю правду. Я не желаю забавлять досугов скучающей кокетки. Я уже не в первой молодости, и к тому же русский литератор; следовательно, ни для кого забавным не бывал.
Аделаида Павловна. Что вы думаете?
Ухарев. Я думаю извиниться перед вашим мужем, скажу, что нарочно затем приехал, но что занятия мои не позволяют мне участвовать в его комедии; а в вашей, сударыня, комедии… вы сами видите, что я участвовать более не могу. Прощайте…
Аделаида Павловна. Останьтесь…
Ухарев. О, я бы жизнью пожертвовал, чтоб остаться! Но для этого мне надо вас видеть… Скажите когда?..
Аделаида Павловна. Берегитесь, идут.
Прохор (в дверях). Барин просит к фрыштыку*.
Аделаида Павловна. Сейчас, сейчас… Ступай.
Ухарев. Послушайте… вот моя комната. Бросьте мне туда записку… когда и где я могу вас видеть.
Аделаида Павловна. Ах, боже мой! Чего вы от меня хотите!
Ухарев. Решайтесь… Умоляю вас.
Аделаида Павловна. Да… как же…
Ухарев. Да вот, хоть в замочную щелку.
Аделаида Павловна. Не знаю, право…
Ухарев. Решайтесь… Не то прощайте навеки.
Аделаида Павловна (шепотом). Берегитесь… Он нас может подслушать. (Вслух.) Угодно вам завтракать?
Ухарев. С большим удовольствием. (Подает ей руку и оба уходят.)
Прохор. Эва, прощелыг-то наехало! Охота барину связываться с этими лизоблюдами! Хоть один бы на чай подарил… Да вот этот что-то сладко на барыню поглядывает… чего доброго… вот тебе и железная дорога… вконец разодолжит.
Леонид. Эй ты, чучело! Что стоишь? Нет у вас в домишке получше комнаты? Мы так жить не привыкли.
Прохор. А чем же дурна комната?
Леонид. По тебе, известно, хороша, когда лучше не видывал; а по-нашему, никакого вещественного соображения не имеет. Туалета поставить негде — кровать у окна. Просто, какая-то меланхолическая.
Сидор. Земляк, а земляк, где б тут закусить, да прикорнуть маненько? Дремота одолела.
Прохор. Сейчас, вот с этим надо сперва сладить.
Сидор. А ему чего?
Прохор. Вишь… комнатой недоволен.
Сидор. Да какой ему еще надо? Комната хорошая, вишь какая краска, чистый голубец! Даже в глазах рябит.
Прохор. Ну, так пойди ж, толкуй с ним.
Леонид. Да где вам, мужикам, понимать столичные, так сказать, поведения. Вот поглядели бы, как мы с барином живем. Все шпалеры, да ковры; любо-дорого взглянуть. На стенах все полтреты и лицы такие важные… Не то простой человек, министр заедет — показать не обидно. Передняя гостиная вся бархатная, спальня, уборная, а в уборной два комода красного дерева, шкаф ясеневый, да столик не то ореховый, не то под орех. Одних панталонов у нас двадцать четыре пары, жилеток дюжин пять будет, три пальто зимних, четыре пальтошек летних, а белья-то, косынок, да сапогов — не перечтешь. Вот как люди живут, с полным, можно сказать, удовольственным распоряжением.
Сидор. А что, земляк, как бы закусить?
Леонид. А вот заедешь к этаким олухам, так просто слова стыдно тратить. Никакой филантропии не понимают.
Сидор. Ты что шумишь?
Леонид. Да говорят тебе, мы в такой комнате жить не можем.
Сидор. Ну, так бери нашу; по нас все ровно, где бы не спать.
Леонид. То-то же, бери вашу; надобно взглянуть, какова еще ваша.
Прохор. Да лучше в целом доме нет.
Леонид. Ну, покажи-ка… ну да, эта будет поосновательнее. У нас передняя была такая, а впрочем, no-дорожному. Перетаскивай-ка (Сидору) свою рухлядь, а (Прохору) ты мне помоги, (Начинают перетаскивать вещи.)
Прохор (про себя). Эх ты, егоза, егоза! Не будь ты барским гостем, посчитал бы я тебе ребра.
Сидор. А что, баня есть у вас?
Прохор. Сегодня топили.
Сидор. Ты покажи… да закусить бы прежде.
Прохор. А ты, мусью, проголодался, что ли?
Леонид. Да я бы поел теперь устриц или фазанов, шпикованных с труфелью. Да вы, чай, не понимаете, что это такое?
Сидор. Похлебал бы, брат, селянки.
Прохор. То-то все вы голодные. Ну, уж чем бог послал, Пойдемте пока. Я проведу вас отсюдова.
Ухарев. Отличная у вас мадера. Вы у Рауля берете?
Грознов. Нет, в английском магазине. Однако, господа, играть-то нам через две недели, а пьеса еще не начата. Не приняться ли за дело?
Олегович. Попытаемся.
Грознов. Мы, знаете, господа, этак по-парижскому, шутя… все вместе. (В сторону.) Авось, они помогут. А я уже ломал себе голову… ничего не придумал.
Ухарев. Позвольте сесть только. (Садится. В сторону.) Пиши, голубчик, я тебе сделаю, mon cher[2], такой сюрприз, какого ты никак не ожидал.
Олегович. Однако, я полагаю, что надобно узнать сперва, в чем именно заключается предмет, то есть цель нашего совещания. (В сторону.) Вот теперь попался! Воображения, творчества — ни на волос. Разве они выручат.
Грознов. Итак, господа, мы приступим к делу. Мы сочиним для именин жены моей пьеску. Вам, конечно, известны пословицы Альфреда Мюссе?
Ухарев. Как не знать. «Каприз», например, chef d’oeuvre[3], почтеннейший, настоящий chef d’oeuvre.
Олегович. Помилуйте, французский фарс и больше ничего. Так, легонькое себе дрянцо.
Ухарев. Да вы читали?
Олегович. Нет, не читал, да и читать не буду, да и вам не советую. Эх, право, пора нам не перенимать более у этой жалкой, испорченной, отцветшей французской литературы. Нет в ней ни здоровой мысли, ни направления! Да-с, пора нам приняться за свои народные источники. Вот где мы должны почерпать свои произведения!
Ухарев. Так почерпните же, любезнейший, почерпните, хоть на водевильчик.
Олегович. Я нахожу ваше замечание весьма неуместным. Разве русский гений может унизиться до водевиля!
Грознов. Позвольте, господа. Дело вот в чем. Мы хотим для именин жены моей…
Ухарев (перебивая). Вы уже говорили… Мне кажется, что нам сперва надо придумать какую-нибудь любовную интригу. Потому что главное основание всякой комедии… все-таки любовь…
Олегович. Только в каком смысле?
Ухарев. В любовном смысле.
Олегович. Нет-с. Это предмет чрезвычайной важности. Я не полагаю, чтоб любовь проявлялась у нас, как у прочих народов, индогерманского, или лучше, индоевропейского происхождения. Даже, без дальних отступлений, если только обратить внимание на два антропоморфические мифа, изображающие у славян любовь, как-то Ярило и Припекало*, то уж можно некоторым образом…
Грознов. Да не в Яриле дело, мы хотим для именин жены моей…
Ухарев. Знаете… всего лучше… возьмемте какой-нибудь французский водевиль, да и переложим на русские нравы. Ведь нам французов не перещеголять: у них всякая глупость выходит как-то умно, а у нас иное и умно задумано, а пишется как-то тяжело. Конечно, переделанный водевиль продать нельзя, я сам за него гроша не дам. Ну, да ведь у нас тут дело не коммерческое, а литературное, чисто дли удовольствия.
Олегович. Нет, а я не согласен. Я даже и в шутку не стану подражать западникам.
Ухарев. Поневоле подражать станете, коли сами-то не в состоянии ничего придумать.
Олегович. Да дай бог и не придумывать ваших петербургских нелепостей.
Ухарев. Да все-таки они лучше вашего московского застоя.
Олегович. Да мы, по крайней мере, стоим твердо*, а вы подвигаетесь назад.
Ухарев. Браниться легко; не то что понимать.
Олегович. Да мы и понимать вас не хотим. Вы думаете, что писанное нахальство не то же нахальство?
Ухарев. А вы думаете, что бездарность ученая — не та же бездарность?
Олегович. Да вы меня оскорбляете!
Ухарев. Да я вас… (Кидаются друг на друга; Грознов их разнимает.)
Грознов. Позвольте, позвольте, любезные сотрудники. Мы совершенно удалились от нашего занятия. Обратимся же к нему. Мы хотим для именин жены моей…
Олегович. Да нет, — я не дам обижать наших.
Ухарев. Я не позволю оскорблять себя.
Грознов. Господа, пожалуйста, все это в сторону; после успеете наспориться вдоволь. Дело теперь о комедии… Мы хотим для именин жены моей…
Ухарев. Знаете ли что? Я думаю, надо сперва приискать название, а по названию и сюжет определится сам собой.
Олегович. А я думаю, наоборот.
Грознов. Ну, вот хорошо, хорошо, господа, начнемте хоть с заглавия. Мы говорили, что будем писать пословицу; ну, так придумаем такую, которая бы пригодилась для комедии.
Ухарев. Нет ничего легче.
Олегович. Пословиц много.
Грознов. Давайте думать, господа.
Ухарев. Подумаем.
Олегович. Будем думать.
Грознов. Нашли?
Олегович. Нет.
Ухарев. Нет еще.
Грознов. Нашел… Нет, не годится…
Ухарев. Я давеча прочитал в Снегиреве* довольно любопытную пословицу: И петух на своем пепелище храбрится.
Олегович. Это пословица не русская. Ее Сенека приписывает императору Клавдию. А если выбрать настоящую русскую, так вот: Вот те, бабушка, и Юрьев день.
Грознов. Обе пословицы прекрасны… Только как же приладить к именинам жены моей? Вы как бы думали, господин Олегович, облечь эту пословицу в драматическую форму?
Олегович. В форму, конечно… надо придумать. Ну, положим именины вашей супруги каким-нибудь образом… Тут… с одной стороны… Ну, а с другой Юрьев день, который, как известно, до царя Федора Иоанновича…*
Грознов. Да позвольте… где же тут именины жены моей? Я думаю, не легче ли будет сообразить на бумаге.
Олегович. Как вам угодно. Что я стану писать!
Грознов. И прекрасно; вот бумага и перо.
Грознов. Ну, а вы, господин Ухарев, как была ваша пословица?
Ухарев. И петух на своем пепелище храбрится.
Грознов. Как же вы думаете это представить?
Ухарев. Очень просто. Петухом может быть какой-нибудь муж.
Грознов. Отчего же муж?
Ухарев. Ну, известно… уж… муж. Вот он и храбрится, потому что он петух, то есть муж. Жена у него хорошенькая, а он петушится, то есть храбрится… За ней ухаживает молодой человек, а муж ничего не видит, потому что он муж, то есть петух… все храбрится только… все храбрится.
Грознов. Да отчего же он ничего не видит?
Ухарев. Нашла куриная слепота, видно… только храбрится. А тут будут свидания, объяснения… все как следует.
Грознов. Да как же вы это сделаете?
Ухарев. Да вы уж положитесь на меня: я все это обделаю.
Грознов. Ну, вот спасибо, так спасибо. Возьмите-ка тоже лист бумаги, да пишите, что в голову придет.
Ухарев. Что вам придет в голову?
Грознов. Нет, вам.
Ухарев. Извольте, положитесь на меня.
Грознов. Ну, теперь и я сяду. Ведь я тоже в старину написал повесть. Правда, она не была напечатана. А дарование у меня должно быть. Все мои подчиненные в департаменте говорили. Ну, за работу. Ум хорошо, два лучше, а три еще лучше. Не так ли, господа сотрудники?
Олегович и Ухарев. Ах, не мешайте, пожалуйста.
Грознов (потирая себе руки). Ну, кажется, дело пошло на лад.
Ухарев. Уф… а… у… Приехали, кажется. Эй, кондуктор… Ба!.. Я, кажется, заснул… Да и они, кажется, заснули… спят благополучно. Почивают на будущих лаврах. Право, замечательно, какая у нас снотворная литература: или сам заснешь, или других усыпишь. Ну, посмотрим-ка, что они написали? У этого белая бумага. У этого ничего. Да и у меня, правду сказать, немного — стану я для этого идиота трудиться! Вот, шалун, что затеял, чтоб я принялся за дело — нет, mon cher, мы теперь отправимся позаняться около Аделаиды Павловны. Желаем безмятежного сна и сладких сновидений. (Делает насмешливый жест и на цыпочках выходит.)
Олегович. Ольга Павловна!.. Ольга! Новогородская посадница! Бррр… е… Странно!.. Я, кажется, заснул. Как благодатен и освежителен бывает сон после утомительного пути! Русский человек не изнежен, не взыскателен. Он всегда готов выспаться. Такова его могучая природа — под чистым небом ли, на лежанке ли, он долго не думает, свернется себе кренделем, да и заснет сном звучным, богатырским. Ага! Западник-то дал тягу. Посмотрим, что он написал… да ничего! Нарисовал только какого-то черта. Куда это он отправился? Он недаром здесь. Боже мой! неужели для Ольги Павловны! Она же давеча говорила, что ее хотят выдать замуж за чиновника. Ну да ведь он чиновник… Так и есть, это он — он думает на ней жениться, хочет отбить ее у меня — да я не дам, не позволю, не допущу этого поношения, умру скорее… мертвые бо срама не имут! (Уходит.)
Грознов. Именины жены моей — это главное; вы помните, господа? Ну что! Написано?.. Готово?.. Да где же они? И след простыл! Посмотрим-ка — тут ничего… тут черт с рогами. Вовсе не умно, не учтиво даже, глупость какая! Корми их после этого! Ну уж сотрудники! Наелись, выспались, да тем и кончилось. Да куда же они отправились? Эй, малый! Кто там поумнее?
Прохор. Я-с.
Грознов. Где же гости?
Прохор. А леший их знает! По саду рыскают; за барынями, должно быть.
Грознов. Да как за барынями?
Прохор. Известно как — от этаких скалдырников добра не жди. По полету видно, что за птица,
Грозной. Ты, брат, не смыслишь; они литераторы.
Прохор. Да будь они хоть разлитераторы, конечно, ваша власть, Николай Васильевич, как прикажете, а по моему-то глупому разуму, со двора бы долой, да и вся недолга.
Грознов (с беспокойством). А разве ты заметил что?
Прохор. Где нам, дуракам, Николай Васильевич!
Грознов. Что ж! Ольга Павловна девушка; беда небольшая.
Прохор. Конечно, небольшая, Николай Васильевич, да ведь и барыня-то наша не совсем старуха.
Грознов, Что?.. Жена! Говори… что знаешь… что заметил?..
Прохор. Ничего, Николай Васильевич, не знаю-с, а так, кажись, будто не совсем ладно.
Грознов. Да что же такое?
Прохор. Да я не то, Николай Васильевич, что насчет Аделаиды Павловны; сохрани бог! ведь наше дело холопское.
Грознов, Да говори же, злодей, что ты знаешь?
Прохор, Убей меня на месте гром, Николай Васильевич, ничего не знаю.
Грознов. Да что ж ты меня перепугал, осел ты этакой! Пошел вон… болван…
Прохор. Слушаю-с.
Грознов. Пойду поглядеть, где жена; этот дурак меня совершенно встревожил! (Уходит.)
Прохор (один, потирая себе руки). Вот эта статья хорошая. Просил я у барина пегую корову… Эх, кабы удалось сослужить барину-то службу… так, может, и корову пожалуют… Ай-да Прохор Сидорыч! Угощу бурмистера, вот чай взбеленится; он ее себе норовил! (Напевает.) Ты поди, моя коровушка, домой… (Смеется.)
Ольга Павловна, Что они, кончили свои занятия?
Прохор. Кончили-с.
Ольга Павловна. Куда же они пошли?
Прохор. Кто, сударыня?
Ольга Павловна. Да… господин Ухарев?
Аделаида Павловна. Прохор, ты не видал его?
Прохор. Кого, сударыня?
Аделаида Павловна. Гос-по-дина… Олеговича.
Прохор. Да вот-с, они по саду идут.
Аделаида Павловна. Ольга… мне теперь некогда… ступай, поговори с ним.
Ольги Павловна. Пожалуй. (Уходит.)
Аделаида Павловна. Прохор… что ваш сенокос? Все ли на работу вышли?
Прохор. Идет помаленьку, сударыня.
Аделаида Павловна. Ну, так ступай же туда. Погода хорошая; смотри, чтоб скорее убирали.
Прохор. Слушаю-с! (В сторону.) Как бы не так! (Прячется.)
Аделаида Павловна (оглядывается, поспешно подбегает к дверям и кладет записку в замочную щель. Шепотом). Никто не видал! Боже мой! Что я сделала! В первый раз… Неужели можно к этому привыкнуть?.. Как страшно, я вся дрожу. Но я его знаю, иначе он не останется! (Уходит.)
Прохор (на цыпочках подходит к двери). Вот она где корова-то сидит!
Грознов (вбегает). Жена была здесь?
Прохор. Сейчас вышли, Николай Васильевич.
Грознов. Да что ты глядишь?
Прохор. Не знаю, бумажечка какая-то…
Грознов. Бумажка!.. это комната Ухарева! Что это значит? Записка… (Читает.) «В шесть часов муж мой поедет на сенокос, приходите в сад, в беседку»… А-а, вот что! Так-то!.. Прохор, ступай к Трифону, слесарю, и скажи, чтобы он принес мне мои пистолеты.
Прохор. А ружье, Николай Васильевич, также прикажете?
Грознов (с бешенством). Молчать! Делай, что я тебе приказываю. Пошел!
Грознов. Так вот и до меня очередь дошла! Прежде я смеялся над другими; теперь надо мной будут смеяться. Как я в Петербург покажусь! Не только товарищи — писаря на меня будут пальцами показывать. Сторож подаст шинель и будет смеяться про себя. Нет! Это нестерпимо. Умру скорей. Нет, убью его. Просто убью. Пускай узнает, что значит со мной тягаться. Подавайте мне его, подавайте! Я хочу мести и крови! (Поспешно уходит.)
Ухарев (входит из других дверей). Делишки мои, кажется, подвигаются. Она мне сказала: ступайте, увидите сами. Ай да молодец, эта Аделаида Павловна! Я не ожидал, чтоб дело пошло так скоро… Однако же тут нет записки… вот-те на! Ведь она, может быть, не знает, что нам комнаты переменили. (Ищет в дверях Олеговича.) И тут нет. Что это значит? Ба, да она, кажется, смеется надо мною. А, так вы меня одурачить хотите, Аделаида Павловна! В провинции хотите пококетничать по-петербургски? Не на такого напали. Слуга покорный, я сейчас же отправлюсь на последней машине — и прямо к Излеру, на «Крымскую ночь».
Олегович (входит и останавливает его). Позвольте-с, я имею переговорить с вами.
Ухарев. Со мной?
Олегович. Да-с, с вами. (Скрестивши руки.) Что вы думаете о супружестве?
Ухарев. О супружестве! Я думаю, что для холостых оно бывает иногда довольно забавно.
Олегович. Я нахожу ваши шутки вовсе неуместными. Я вас спрашиваю: постигаете ли вы всю важность брака? Не только в духовном, но и в гражданском отношении?
Ухарев. Отвяжитесь, пожалуйста. (В сторону.) Ай да Аделаида Павловна! Просто на смех подняла… да погоди ж!
Олегович. Уважение к супружеству составляло издревле одно из главных отличий всех славянских племен. Шелковая плетка, да! Шелковая плетка, о которой упоминается во всех наших семейных песнях, есть не что иное, как трогательный символ безусловного повиновения жены пред мужем…
Ухарев. Да чего же вы хотите, наконец?
Олегович. Я хочу узнать ваши убеждения, хочу знать, достойны ли вы того, чего желаете. Хочу узнать, с каким соперником я имею дело.
Ухарев. А, так это вы… так это для вас… нашла она, кого мне предпочесть! Впрочем, у женщин бывают такие странные вкусы! Послушайте, любезнейший, вы понимаете, что тут дело такое, что каждый думает о себе. Она, впрочем, всех проведет. Такой кокетки и свет не производил.
Олегович. Как вы смеете так говорить?
Ухарев. Не горячитесь, пожалуйста. Она, верно, и вам тоже наговорила разные нежности..
Олегович. Как и вам?.. следовательно, она и вам говорила?
Ухарев. Еще бы! Она мне вот здесь же, за два часа, признавалась в любви своей.
Олегович. Это ложь, клевета, я не позволю вам очернить это чистое создание!
Ухарев. Все они чистые создания; и так начисто обманут, что лучше и не надо. Знаете, я думаю, что мы оба с вами в дураках.
Олегович. Говорите о себе одном, прошу вас.
Ухарев. Послушайте, мы с вами поссоримся, а ей будет потеха: знаете, вместо того, чтобы мешать друг другу, давайте друг другу помогать.
Олегович. Помогать?.. каким образом?
Ухарев. Ну, как помогают в таких делах. Только уж, если одному удастся, другой отступится.
Олегович. Как удастся?
Ухарев. Ну, будет удача.
Олегович. Какая удача?
Ухарев. Ах! Какой вы однако ж бестолковый! Какая бывает удача с женщинами?
Олегович. И вы думаете жениться тогда?
Ухарев. Вот-те на! К чему эта лишняя деликатность?
Олегович. Что я слышу! У меня волосы дыбом становятся. Да вы изверг рода человеческого! Вам чужды первые начала нравственности. Так я заступлюсь. Я все открою.
Ухарев. Да выслушайте сперва.
Олегович. И слушать не хочу!
Грознов. А!.. Наконец я его нашел! (Олеговичу.) Извините, пожалуйста, вам оставаться здесь теперь нельзя.
Олегович. Мне нельзя?
Грознов. Нельзя-с, я вас прошу выйти вон — тут будут происходить такие дела, что весь Вышневолоцкий уезд содрогнется! Ступайте вон!
Ухарев (в сторону). Уж не сказала ли она ему?
Грознов (к Олеговичу). Ну-с!
Олегович. Помилуйте, да это невежливо.
Грознов. Вы меня извините, мне теперь не до вежливости. Ступайте вон!
Олегович (в сторону). Он, кажется, не в уме своем… уж нет ли у него несчастной привычки?* (Хочет уйти.)
Грознов. Куда же вы идете?
Олегович. Я иду в свою комнату.
Грозной. Так это ваша комната?
Олегович. Да-с, это моя комната.
Грознов. А! Так это ваша комната! Так это вы?.. Так это к вам, следовательно?..
Олегович (в сторону). У него что-то странное в глазах; он, должно быть, болен. (Вслух.) Что ко мне-с?
Грознов. Стойте, не шевелитесь, не двигайтесь. (Обращаясь к Ухареву.) Ступайте вы вон!
Ухарев (в сторону). Ничего не понимаю. Я должен?
Грознов. Ступайте к жене моей. Вам оставаться здесь неприлично… Вас жена дожидается. Ступайте… Ступайте же скорее… Вы видите, что я сам не свой.
Грознов. Ну-с, теперь мы вдвоем остались. Скажите, пожалуйста: я вам кажусь очень смешон?
Олегович. Вы-с?
Грознов. Будьте откровенны. Штука интересная! Приехать под первым предлогом из видов волокитства!
Олегович. Если вы узнали, я должен сознаться.
Грознов. А… сознаться! Вот это ново, по крайней мере. А теперь пора и за расправу.
Олегович. Да вам чего угодно? (В сторону.) Он, кажется, очень нездоров. Вы мне…
Грознов. Молчи и отвечай. Давно ты ее знаешь?
Олегович. Да уж три года. (в сторону.) Должно быть, белая горячка.
Грознов. Три года! Три года!.. Кто бы мог это подумать!.. Да ты откуда подвернулся? Кто тебя просил с ней познакомиться?.. Воров вешают; а ты хуже вора: ты украл у меня честь мою, спокойствие, счастье. Тебя мало повесить, расстрелять надо!
Олегович. У вас нет по соседству доктора?
Грознов. Шутить вздумал!.. Нет, я тебя плакать заставлю, плакать кровавыми слезами. Ты меня на посмешище выставить хотел… перед начальством, перед знакомыми… Понимаешь ли ты, что это так не обойдется?
Олегович. Да вы из чего так кричите?
Грознов. Молчать, говорят тебе! Я судья твой теперь. Я палачом буду. Сотру тебя, негодяя, с лица земли.
Олегович. Да я не понимаю.
Грознов. Так я тебе сейчас объясню. (Вынимает из кармана два пистолета.) Вот, не угодно ли выбрать?
Олегович. К чему это огнестрельное оружие?
Грознов. К тому, что один из нас отсюда живой не выйдет. Выбирай.
Олегович. Да позвольте…
Грознов. Выбирай, говорят… Вот два пистолета… Мы будем стрелять в одно время, и чем бы ни кончилось, а я смеяться над собой не позволю.
Олегович (в сторону). Ах, боже мой, он совершенно в уме рехнулся. Этого человека надобно держать на привязи. Надобно как-нибудь его успокоить, а то застрелит, пожалуй.
Грознов. Ну что ж, решился?
Олегович. Сейчас, позвольте подумать. (в сторону.) Ну, так и есть, в глазах все признаки сумасшествия! Вам угодно стреляться со мной?
Грознов. Я хочу убить тебя!
Олегович. Сейчас… только позвольте объясниться. Матушка ваша русская или иностранка?
Грознов. Что ты за ахинею городишь? Матушка моя Грачева.
Олегович (в сторону). Надо его рассеять, авось успокоится. (Вслух.) Каких Грачевых, тамбовских, что ли?
Грознов. Пензенских, бездельник! На что тебе?
Олегович. Нет-с, извольте видеть, я думал, что происхождение ваше не чисто русское, потому что в ваших понятиях много иностранного, например, хоть относительно поединка. Поединки ведь происхождения феодального времени и совершенно чужды нашим народным обычаям.* Кулачные бои — другое дело.
Грознов. Долго ли еще?
Олегович. Нет, выслушайте: кулачные бои бывали у нас в большом ходу, и нередко даже сопровождались смертельными случаями.
Грознов. Да что же ты, на кулачках, что ли, со мной драться хочешь? Нет, со мной ты так не разделаешься; ты с моей женой в переписке, тебе жена назначает свиданья…
Олегович. Помилуйте, неправда, вы ошибаетесь, это не я…
Грознов. Молчать!.. Нет, меня не проведешь, улика налицо… защищайся, а то просто убью.
Олегович. Ах, боже мой! Глаза его наполняются кровью, сейчас будет припадок — его связать бы надо. Эй, помогите!..
Грознов. Молчи!..
Олегович (кричит). Нет ли кого связать его?..
Грознов. Молчи… В последний раз — бери пистолет.
Грознов. Ага! Бежать вздумал!.. да не убежишь… погоди-ка, я тебя… (Кидается за ним вслед.)
Аделаида Павловна. Что это за шум?
Ухарев. Ваш муж объяснился тут с москвичом.
Аделаида Павловна. Да как же вы этой записки не нашли?
Ухарев. Я ее не видал. Вы ее куда положили?
Аделаида Павловна. Да в эту дверь.
Ухарев. Как, в эту дверь?.. Да это не моя комната!
Аделаида Павловна. Ах, что я сделала!
Ухарев. А, теперь я понимаю! (Смеется.) Ваш муж нашел записку и вообразил себе, что она написана этому московскому шалуну… Ха, ха, ха! Это штука отличная!
Аделаида Павловна. Вы еще можете смеяться! Да как разуверить теперь мужа? Он такой бешеный, он на все способен; вы его не знаете. Что со мной будет!
Ухарев. Не бойтесь: мы, журналисты, люди изворотливые. Я это дело устрою как-нибудь… А, прекрасная мысль!
Олегович (вбегает). Вяжите его, вяжите его, он бежит сюда, он всех бить и резать хочет.
Грознов (за кулисой). Ага! Догнал наконец!
Ухарев (толкая Олеговича в его комнату). Убирайтесь в вашу комнату. (Аделаиде Павловне.) Дайте мне вашу руку… Вот так. (Становится перед нею на колени.) Да, прекрасная Эмилия, я вас люблю, и от вашего согласия зависит все мое счастье!
Грознов (в дверях). Это что такое?
Ухарев (хладнокровно). А, это вы? Не мешайте, пожалуйста. (Шепотом.) Спросите его, пожалуйста, отчего он не поехал на сенокос?
Аделаида Павловна. Отчего ты, мой друг, не поехал на сенокос?
Грознов. Не до сенокоса мне, сударыня… Я, видно, лишний.
Ухарев. Сделайте одолжение, ступайте гулять или отдохните маленько. Ваше место совсем не здесь.
Грознов. Да и ваше тоже, кажется.
Ухарев. Да не мешайте же. А вы, Аделаида Павловна, взгляните на меня понежнее.
Аделаида Павловна. Я не понимаю.
Ухарев. Да глядите же, дайте мне вашу руку. Да, любезная Эмилия…
Грознов. Аделаида, вы хотите сказать?
Ухарев. Я, может быть, и хотел бы сказать: Аделаида, да говорю: Эмилия, потому что так написано.
Грознов. Где написано?
Ухарев. В пословице.
Грознов. В какой пословице?
Ухарев (Аделаиде Павловне). Сказать ему, что ли?
Аделаида Павловна. Да, разумеется, скажите!
Ухарев. В пословице, которую я написал для именин жены вашей.
Грознов. Для именин жены моей… какую пословицу?
Ухарев. «У страха глаза велики».
Грознов. А, так она уже написана?
Ухарев. Не совсем еще. Вы, любезный, признайтесь, плохой сотрудник.
Грознов. То есть, сегодня я как-то расстроен.
Ухарев. То есть, вы просто мастер спать. Вот, мы видим, что плоха на вас надежда, и сговорились с Аделаидой Павловной и Олеговичем написать пьесу без вас, сделать вам некоторым образом сюрприз: написать, выучить, сыграть… Каково вам покажется? Да где же Олегович? Разве, Аделаида Павловна, вы ему не приказали прийти к вам в сад в шесть часов?
Аделаида Павловна. Нет, я ему писала, да он, верно, другим занят; он, я думаю, с сестрой моей.
Ухарев. А разве он?..
Аделаида Павловна. Как же, они давно любят друг друга!
Грознов. Это что за новость! Так, следовательно, я перед ним кругом виноват. (Стучит в дверь.) Вечеслав Владимирович!..
Олегович. Что, связали его?
Грознов. Пожалуйте сюда!
Олегович. Что, успокоился… Ах! Да свяжите же его!
Грознов. Милостивый государь, я прошу у вас извинения. Проклятая запальчивость всему причиной. Мое дело теперь загладить вину. Я обвинял вас, тогда как вы готовили мне самый приятный сюрприз.
Олегович. Он, видно, не совсем пришел в себя.
Грознов. Я теперь мешать вам не буду. Пишите, что угодно. Я уверен, что пословица удастся вполне.
Олегович. Какая пословица?
Грознов. Да вот пословица, которую вы пишете с женой моей.
Олегович. С вашей женой…
Грознов. Да, и с господином Ухаревым.
Олегович. Помилуйте, у нас с господином Ухаревым общего ничего никогда не будет. Убеждения наши и понятия слишком различны.
Грознов. Так это неправда?
Олегович. Сущая ложь.
Ухарев (в сторону). Экой болван, ничего не понимает!
Грознов. Что же это значит? Меня обманывают! Да я не из таковских, меня не легко провести. Отвечайте, сударыня: что это значит?
Аделаида Павловна. Спросите у господина Ухарева.
Грознов. Ну-с!
Ухарев. Да вы спросите господина Олеговича.
Грознов. Так вот оно что!
Ухарев (в сторону). Ну, кажется, мы теперь пропали. Ах, еще одно средство… Ольга Павловна!
Ухарев. Ольга Павловна, объясните, пожалуйста, в чем дело. (Вполголоса.) Берегитесь!..
Ольга Павловна (смотрит на всех с удивлением).
В чем дело? Да… дело… очень просто.
Ухарев. Ну, неправда ли? Я что говорил! Очень просто. А вот Николай Васильевич не понимает, отчего теперь Олегович отказывается от сотрудничества с нами… для сюрприза, о котором мы давеча говорили с вами… — в саду, помните…
Ольга Павловна. О котором давеча говорили? Да, я помню. Да он не отказывается. Он пошутил только. Это я виновата. Я его просила об этом.
Ухарев. Он от этого и не пришел в беседку?
Ольга Павловна. Да, да… от этого.
Ухарев. Ведь вы все-таки дали за него слово — насчет пословицы.
Ольга Павловна. Как же! Я за него дала слово, и он его сдержит непременно.
Олегович. Помилуйте!
Ольга Павловна (вполголоса поспешно). Молчите. (Вслух.) Да… будьте покойны, господин Олегович будет участником, и пословица будет, и сюрприз будет. (В сторону.) Я ничего не понимаю.
Грознов. Да если так, дело объясняется очень просто.
Ольга Павловна. Не правда ли?
Грознов. Следовательно, я кругом виноват. Скажите мне, господин Олегович, чем я могу загладить свою вину?
Олегович. Благородная черта русского характера! Мы признаем охотно наши ошибки, и в этом признании таится истинное величие.
Аделаида Павловна. Все ли ты, мой друг, сделаешь, что от тебя зависит?
Грознов. Все, клянусь честью!
Аделаида Павловна. Ну, так устрой их счастье.
Ольга Павловна. Братец!
Олегович. Николай Васильевич!
Грознов. Ну, нечего делать, слово дано… да погодите, я прежде требую одного.
Олегович. Чего же?
Грознов. Я требую, чтобы вы одевались по-людски.
Олегович. Как, вы хотите, чтоб я пожертвовал наружным видом своих убеждений?.. Никогда!..
Грознов. Помилуйте, разве в наружности дело? Теперь, слава богу, никто не откажется быть русским; только зачем же одеваться-то кучером? Впрочем, это мое непременное условие.
Ольга Павловна. Согласитесь для меня.
Олегович. Ну, быть так, для вас на все готов.
Ухарев. Ну-с. (Аделаиде Павловне.) Когда же мы примемся за пословицу?
Аделаида Павловна. Да не знаю, право… я думаю, что никогда. Я раздумала… С меня довольно первого опыта — слишком довольно. Я чувствую, что я не имею нужных способностей. У вас, конечно, господин Ухарев, много занятий в Петербурге.
Ухарев (публике). Я ее выручил, а она же меня вон гонит… Вот она, женская-то благодарность!
Грознов. И точно, этак будет лучше, а то, правду сказать, я, мой друг, боюсь как-то сотрудников. Да и правда то, что чужим добром не наживешься. Так пословицы у нас не будет для именин твоих?
Аделаида Павловна. Нет, мой друг, для именин моих ничего не будет, а если ты хочешь, мы составим домашний театр в пользу бедных, и тогда нас не будут судить строго, потому что в добром деле все зрители будут нашими сотрудниками.
Граф Владимир Александрович Соллогуб по рождению и воспитанию принадлежал к высшему аристократическому обществу. Образование Соллогуб получил в Дерптском университете, здесь он познакомился с А. Н. Карамзиным; дружба с которым сделала его своим человеком в петербургском салоне Е. А. Карамзиной — вдовы известного писателя и историографа. Окончив в 1832 году университет, Соллогуб ведет светскую жизнь. Общается с А. С. Пушкиным, П. А. Вяземским, В. Ф. Одоевским, В. А. Жуковским. Писать он начинает рано, но долго ничего не печатает. Первые публикации Соллогуба — рассказы «Два студента», «Три жениха» — появились в «Современнике» (1837, т. V; 1838, т. IX) уже после смерти Пушкина. Успех Соллогубу приносит повесть «История двух калош» (Отечественные записки, 1839, № 1). Большой популярностью пользовались его повести «Большой свет» (1840), «Аптекарша» (1841), «Медведь» (1842) и др. О них неоднократно одобрительно отзывался В. Г. Белинский. Сборник повестей писателя «На сон грядущий» вышел двумя изданиями (1841—1843; 1845), что было для середины XIX века редким явлением. Высшим достижением Соллогуба-прозаика стала повесть «Тарантас. Путевые впечатления» (1845; семь глав были опубликованы в № 10 «Отечественных записок» за 1840 год). Книга вызвала бурную полемику, в которой, в той или иной мере, приняли участие Белинский, Н. А. Некрасов, П. А. Плетнев, Вяземский, Ю. Ф. Самарин, Н. В. Гоголь, Жуковский. Книга Соллогуба, вышедшая с талантливыми иллюстрациями Г. Г. Гагарина, пользовалась успехом, подобным успеху «Мертвых душ» и «Петербургского сборника». После «Тарантаса» Соллогуб-повествователь отходит от основной линии развития русской литературы. Последующие повести и рассказы не пользуются вниманием критики, хотя среди них — одно из лучших произведений писателя — «Метель» (1849).
В первый период творчества Соллогуб почти не обращается к драматургии; исключение составляет «драматическая картина» «Ямщик, или шалость гусарского офицера» (Отечественные записки, 1842, № 5), вызвавшая резкое недовольство Белинского. Начиная же с 1845 года, Соллогуб обращается к жанру водевиля, причем оказывается на редкость плодовитым автором. В повестях Соллогуба обыденная жизнь с безысходной окончательностью подавляет все благие порывы героев, мечты никогда не воплощаются в яви, а жизненный удел человека в основном раз и навсегда определен его местом в обществе. В водевилях же Соллогуба (по закону жанра) царит легкий тон, конфликты разрешаются мгновенно и благополучно, добродетельные герои получают то, к чему они стремились, а лжецы и интриганы терпят поражение. Самая легкость разрешения конфликтов на сцене ставит под сомнение их разрешимость в реальности — Соллогуб это прекрасно понимал. Водевиль обернулся средством «игрушечного» решения тех проблем, которые волновали писателя. К лучшим образцам жанра можно отнести пьесы «Букеты, или петербургское цветобесие» (1845), «Модные петербургские лечения» (1847), «Беда от нежного сердца» (1850), «Сотрудники, или Чужим добром не наживешься» (1851), «Мастерская русского живописца» (1854).
В 1855—1856 годах выходят «Сочинения» Соллогуба в пяти томах (драматургические произведения помещены в т. 3—4). Это издание вызвало резкую статью Н. А. Добролюбова, характеризующую писателя как поверхностного светского беллетриста. В дальнейшем Соллогуб возвращается к творчеству лишь эпизодически. Наибольший интерес из его позднего наследия представляют мемуары, выразительно передающие атмосферу эпохи 1830—1850-х годов.
Сочинения графа В. А. Соллогуба, т. 1—5. Спб., 1855—1856; Воспоминания. М. —Л., 1931.
Белкина М. Водевиль Соллогуба. — В кн.: Соллогуб В. А. Водевили. М. —Л., 1937; Кийко Е. И. В. А. Соллогуб. — В кн.:, Соллогуб В. А. Повести и рассказы. М. —Л., 1962; Немзер А. С. Проза Владимира Соллогуба. — В кн.: Соллогуб В. А. Избранная проза. М., 1983.
Пьеса была написана для благотворительного спектакля на домашнем театре мецената А. К. Геллера; она предназначалась и была посвящена его племянницам — исполнительницам женских ролей Н. П. Компанейщиковой и З. П. Башиловой. Первая публикация — «С.-Петербургские ведомости», 1851, № 13—16. Премьера на сцене Александрийского театра состоялась 25 ноября 1852 года. В главных ролях: А. Л. Каратыгин — Грознов; В. В. Самойлов — Ухарев; А. М. Максимов — Олегович.
В драматической пословице господствует иронический тон по отношению к спору «западников» и «славянофилов» (подробнее см. вступительную статью), что характерно для дворянских литераторов, чье мировоззрение сформировалось в 30-е годы. (Ср. трактовку этого вопроса в комедии Е. П. Ростопчиной «Возврат Чацкого в Москву. Продолжение комедии „Горе от ума“ А. С. Грибоедова» — написана в 1856 году, опубликована в 1865). Маски славянофила и западника были ориентированы на конкретных лиц, и современники, естественно, пытались разгадать их. Так, Гоголь увидел в Олеговиче К. С. Аксакова и задавался вопросом: «Кого бы он (Соллогуб. — A. Н.) хотел представить в Ухареве? Краевского? или лучше Некрасова?» (см.: Дневник Е. А. Хитрово. — Русский архив, 1902, кн. 1, с. 553). На самом деле, в лице Ухарева был выведен соиздатель Некрасова по «Современнику» И. И. Панаев (заметим, что автор постоянно подчеркивает щегольские манеры и легкомыслие героя, черты ни Некрасову, ни Краевскому не свойственные). Вспоминая о выходе в свет «Сотрудников…», Соллогуб писал: «Панаев и К. Аксаков обиделись. С первым мы рассорились. Второй хотел вызвать меня на дуэль, но Хомяков успокоил его тем, что шутка — свойство народное и что русский человек за шутку сердиться не должен» (Соллогуб В. А. Воспоминания, с. 649—650). Примечательно, что младший брат К. С. Аксакова — Иван Аксаков — одобрительно отозвался о комедии в письмах к отцу от 1 и 5 февраля 1851 года и даже полагал, что пьеса может способствовать популярности брата (см.: И. С. Аксаков в его письмах, ч. 1, т. II. М., 1888, с. 376—377). С. Т. Аксаков не согласился, однако, с мнением младшего сына и в ответном письме назвал пьесу пасквилем, отказав ей даже в комизме (см.: Русская мысль, 1915, № 8, с. 130).
Негативную позицию занял рецензент «Москвитянина» Ап. Григорьев (1851, № 7, с. 130, за подписью: Г.). Он расценил пьесу как неудачу талантливого некогда писателя, необоснованно упрекнул Соллогуба в доброжелательной обрисовке западника (если и отмечать авторские симпатии, то они скорее принадлежат Олеговичу), отрицательно отозвался о самом жанре.
Дважды обращался к пьесе журнал «Современник». А. В. Дружинин в «Письмах иногороднего подписчика в редакцию „Современника“ о русской журналистике» (1851, г. XXV, № 2, отд. VII, письмо XXIII, с. 248—253) высоко оценил комедию, выделив как наибольшую удачу характер Олеговича. В заключение он все же подчеркнул камерность жанра, его «домашний» характер. Иную позицию занял анонимный рецензент, выступивший в следующем номере (1851, т. XXVI, № 3, отд. V, с. 18—25). Расценив пьесу как произведение не стоящее разговора, он воспользовался случаем для характеристики творчества Соллогуба в целом. Рецензент благожелательно отозвался о старых повестях, явно ориентируясь на оценки Белинского, не случайно центральное место в статье занимает обширная цитата из статьи Белинского о «Тарантасе». Имя великого критика ни разу не названо (на него, как известно, был наложен цензурный запрет), но практически статья строилась как напоминание о нем. Видимо, поэтому и цитируется именно статья о «Тарантасе», чуть было не поссорившая в 1845 году Белинского с Соллогубом. Рецензент явно осведомлен об этой истории; эта анонимная статья, намекающая на кризис в творчестве писателя, — одновременно и предупреждение Соллогубу и важная веха на пути его расхождения с демократической литературой.
Отчет о спектакле Александрийского театра дал журнал «Отечественные записки» (1853 т. LXXXVI, № 1, отд. VII, с. 59).
Текст пьесы печатается по изданию: Соллогуб В. А. Водевили. М. —Л., 1937.
…не прикажете ли выдать ее по страсти?-- Аналогичный каламбур дважды встречается у Пушкина: в оставшемся в рукописи примечании к XVIII строфе 5 главы «Евгения Онегина» (см.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 5. Л., 1978, с. 438) и в не опубликованной при жизни Пушкина статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (см.: там же, т. 7, с. 197—198). Скорее всего, каламбур был услышан Соллогубом от Пушкина осенью 1836 года (об их отношениях см.: Соллогуб В. А. Воспоминания, с. 274—279).
…о земле Тьмутараканской.- Тьмутараканское княжество (X—XI вв.) находилось на Таманском полуострове! В X веке присоединено к Византии. Соллогуб фиксирует интерес славянофилов к древнерусской истории.
…об Западе да об Востоке.-- Запад и Восток — важные категории славянофильской идеологии и философии. Под «Западом» понимается европейская цивилизация, связываемая с католицизмом. Под «Востоком» — православие и славянство.
…по железной дороге легче съездить в Петербург, чем верст за десять к соседу, проселком.-- Здесь иронически переосмысливаются многочисленные восторженные суждения о строящейся Николаевской железной дороге (открыта в ноябре 1851 года, т. е. позже, чем была написана комедия).
У него работают за него сотрудники.-- Именно эти слова натолкнули Гоголя на мысль о Краевском как прототипе Ухарева. А. А. Краевский, редактор «Отечественных записок», пользовался репутацией типичного «литературного промышленника».
…мы живем так смирно, так тихо, точно немцы в Парголове.-- Парголово — дачное место под Петербургом на берегу Финского залива.
Альфред де Мюссе (1810—1857) — французский писатель.
…на водах у Излера.-- И. И. Излер — владелец ряда увеселительных заведений, в том числе сада под Петербургом, где устраивались гуляния и представления.
Мы ее сразу наваляем втроем […] А мы чем хуже французов?-- Явление соавторства в драматургии имело две традиции. Первая связана с «дворянским» этапом развития русского театра (например, в соавторстве с Н. И. Хмельницким, П. А. Катениным, А. А. Шаховским написаны ранние комедии А. С. Грибоедова). На этом этапе пьеса и спектакль часто мыслились как дело «домашнее». Подобное отношение к театру было иронически отображено Грибоедовым в словах Репетилова:
…И как-то невзначай вдруг каламбур рожу.
Другие у меня мысль эту же подцепят,
И вшестером, глядь, водевильчик слепят,
Другие шестеро на музыку кладут,
Другие хлопают, когда его дают.
(Горе от ума, IV, явл. 4)
С другой стороны, соавторство как явление имело место в тех случаях, когда литература превращалась в производство. Это характерно, прежде всего, для французской культурной ситуации середины XIX века, причем не только для театра (ср. хотя бы знаменитую «фабрику романов» А. Дюма-отца). В намерениях Грознова объединяются обе традиции, он собирается сделать «домашний» спектакль «промышленным» методом (см. характерную ссылку на парижский опыт).
…в красной рубашке, в старинном полукафтане и мурмолке.-- Славянофилы считали необходимым носить традиционную русскую одежду, эта деталь их поведения служила поводом для постоянных насмешек западников. «Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок. А К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина, как рассказывал, шутя, Чаадаев» (Герцен А. И. Собр. соч. в 9-ти т., т. 5. М.. 1956, с. 148). Ср. также в рассказе И. С. Тургенева «Однодворец Овсянников»: «…ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, — пьян не пьян, а и не в своем уме» (Тургенев И. С. Собр. соч. в 12-ти т., т. 1. М., 1975, с. 64). О знаковом характере поведения и одежды славянофилов см.: Егоров Б. Ф. Славянофильство, западничество и культурология. — Учен. зап. Тартуского ун-та, вып. 308. Труды по знаковым системам, VI. Тарту, 1973, с. 265—276.
…потомок славянских варягов…-- Варяги — скандинавы; по преданию, были призваны на Русь княжить в Новгороде.
Чудь, весь, меря — финно-угорские племена, упомянутые в «Повести временных лет».
Печенеги — тюркское кочевое племя, постоянно угрожавшее славянским землям в X веке.
Кривичи — славянское племя, жившее в верховьях Волги, Двины и Днепра.
…в древнем Ганзейском Новгороде!-- Новгородская республика поддерживала активные торговые и политические связи с Ганзой — союзом немецких торговых городов.
За чиновника! […] я этого не допущу…-- Соллогуб иронизирует над дворянским презрением к чиновничеству, которому сам отдал щедрую дань в «Тарантасе».
…три диссертации […] об чешском корнесловии.-- Соллогуб намекает на основные интересы К. С. Аксакова; историческая грамматика, допетровская история, славянское языкознание. Заметим, что прототип Олеговича — К. С. Аксаков — был талантливым лингвистом.
…сроду не писал литературной строчки. Ведь я пишу только ученые статьи.-- Соллогуб полемически смещает ситуацию. Большинство славянофилов (и К. Аксаков в том числе) создавали художественные произведения. Славянофилы не противопоставляли искусство и науку. Реплика Олеговича могла быть воспринята как намек на художественную слабость произведений славянофилов. О литературном творчестве славянофилов см.: Кулешов В. И. Славянофилы и русская литература. М., 1976, с. 78—197; Литературные взгляды и творчество славянофилов. М., 1978, с. 290—489.
Я русский человек, а не мужик. Тут большая разница.-- Подобного рода высказывание не соответствует идейной позиции реальных славянофилов и К. Аксакова в особенности. Именно в крестьянстве («мужиках») славянофилы видели подлинных хранителей народности, резко противопоставляли народу «оевропеевшееся» образованное общество.
Черная речка — пригород Петербурга.
Фрыштык — от Fruhstuck (нем.) — завтрак.
…Ярило и Припекало…-- Ярило — солнечное божество древних славян; второе имя образовано по пародийной аналогии.
Я давеча прочитал в Снегиреве…-- Имеются в виду труды И. М. Снегирева, этнографа и фольклориста, «Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и поговорках» или «Русские народные пословицы и притчи».
…Юрьев день […] до царя Федора Иоанновича…-- Неделю до Юрьева дня (26 ноября ст. ст.) и неделю после крестьяне могли переходить от одного помещика к другому. Юрьев день был отменен в царствование Федора Иоанновича, тогда и возникла пословица, означающая неожиданную неприятность.
…уж нет ли у него несчастной привычки?-- т. е. не пьяница ли он.
Поединки ведь происхождения феодального времени и совершенно чужды нашим народным обычаям.-- Славянофилы, развивая идею о самобытности русской истории, утверждали, что в России не было феодализма, понимаемого ими как система, складывающаяся в результате завоеваний.