Сладкимъ покоился я сномъ, и ночное видѣніе представило мнѣ Анастасію, къ которой въ продолженіе дня стремились мои мысли. Она первая высокое слово, остававшееся дотолѣ у подножія горы, возвела на самую ея вершину. Потому и наиміенованіе Анастасіи получилъ сей храмъ, произведеніе моей нелѣностно потрудившейся руки.
Мнѣ представлялось, что сижу на высокомъ престолѣ, однако же не съ поднятыми высоко бровями; нѣтъ, и во снѣ не служилъ я никогда гордости. По обѣ стороны ниже меня сидѣли старцы[1], вожди стада, отличающіеся возрастомъ. Въ преcвѣтлыхъ одеждахъ предстояли служители[2], какъ образы ангельской свѣтозарности. Изъ народа же, одни какъ пчелы, жались къ рѣшеткѣ, и каждый усиливался подойдти ближе; другіе тѣснились въ священныхъ преддверіяхъ, равно поспѣшая и слухомъ и ногами; а иныхъ препровождали еще къ слышанію словъ моихъ пестрыя торжища и звучащія подъ ногами улицы. Чистыя дѣвы, вмѣстѣ съ благонравными женами, съ высокихъ крышъ преклоняли благочинный слухъ.
И то еще присоединилось къ обаяніямъ ночи. Народъ, желающій слышать слово мое, стоялъ, раздѣлившись на части. Одни требовали слова низкаго и доступнаго разумѣнію; потому что не хотѣли и не навыкли простирать мысль горѣ. Другіе желали рѣчи возвышенной и витіеватой; и таковы были старавшіеся глубоко изслѣдовать ту и другую мудрость, — и нашу, и чуждую намъ. Оъ обѣихъ сторонъ слышны были восклицанія, которыми выражались противоположныя желанія слушателей. Но изъ устъ моихъ изливалась единочтимая Троица, сіяющая тремя явленными намъ Красотами. Я низлагалъ противниковъ звучнымъ голосомъ, потоками пламенѣющаго духа, порывами рѣчи. Одни приходили въ восторгъ и хвалили; другіе стояли въ безмолвномъ изумленіи; иные издавали еще какіе-то гласы, а нѣкоторые возражали только мысленно, потому что прекословіе, прежде нежели разрѣшалось словомъ, замирало въ самыхъ болѣзняхъ рожденія; а иные, какъ волны, воздгигаемыя вѣтрами, вступали въ открытую борьбу. Но доброрѣчіе услаждало всѣхъ, и краснорѣчивыхъ и свѣдущихъ въ священномъ словѣ благочестія, и нашихъ, и пришлыхъ, и даже тѣхъ, которые весьма далеки отъ нашего двора, будучи жалкими чтителями безсильныхъ идоловъ. Какъ теплыми лучами очерненная виноградина не совсѣмъ уже незрѣла, но начинаетъ понемногу умягчаться, и не совсѣмъ зрѣла, но отчасти черна, отчасти румяна, по мѣстамъ уже зардѣлась, а по мѣстамъ наполнена кислымъ сокомъ: такъ и они различались зрѣлостію поврежденія, и я восхищался уже необходимостію обширнѣйшихъ точилъ.
Таково было мое видѣніе; но голосъ пѣтелей похитилъ у меня съ вѣждей сонъ, а съ нимъ и Анастасію. Нѣсколько времени носился еще передо мною призракъ призрака, но и тотъ, постепенно ветшая, скрывался въ сердцѣ; оставались же при мнѣ одна скорбь и бездѣйственная старость. О Тебѣ скорблю, моя Троица! о васъ сокрушаюсь, дѣти мои! Что ты сдѣлала со мною, зависть? Многое ты отняла у меня; не подави еще чѣмъ-либо худшимъ мою безвѣстную жизнь.
Много изящныхъ произведеній зодчества въ царственномъ городѣ, которыми гордится онъ; но преимущественно предъ прочими можетъ похвалиться небесными храмами, храмами нѣкогда моими, а теперь для меня чуждыми, въ числѣ же другихъ и великолѣпнымъ храмомъ Апостоловъ, который крестообразными стѣнами разсѣкается на четыре части. Впрочемъ, всѣ сіи храмы не возбуждаютъ во мнѣ столько сожалѣнія и скорби, сколько Анастасія — новый Виѳлеемъ.
Много, правда, потерпѣлъ я напастей на морѣ и на сушѣ отъ враговъ и отъ друзей, отъ пастырей и отъ волковъ, отъ мучительной болѣзни и отъ старости, которая дѣлаетъ меня согбеннымъ; но никогда прежде сего не постигала меня такая скорбь. Не плакалъ такъ о великомъ храмѣ порабощенный Ассиріянами народъ, когда веденъ былъ далеко отъ отечества; не плакали такъ Израильтяне о Кивотѣ, который взятъ былъ иноплеменниками; не рыдалъ такъ и прежде нихъ Іаковъ о похищеніи любимаго сына; не сокрушается такъ и косматый левъ объ убитыхъ ловцами дѣтищахъ, и пастухъ о потерянномъ стадѣ, и птица о невольно покинутомъ гнѣздѣ на гостепріимномъ деревѣ, и полипъ объ оставляемомъ имъ ложѣ; какъ я донынѣ сѣтую о новоустроенномъ храмѣ, объ этомъ плодѣ моихъ трудовъ, которымъ пользуется другой.
Если когда-нибудь сердце мое забудетъ о тебѣ, Анастасія, или языкъ мой произнесетъ что-нибудь прежде твоего имени; то да забудетъ меня Христосъ! Какъ часто и безъ великихъ жертвъ и безъ трапезы, очищалъ я людей, собранныхъ у Анастасіи, самъ пребывая вдали, внутрь сердца создавъ невещественный храмъ и возліявъ слезы на божественныя видѣнія! Никогда не забуду, если бы и захотѣлъ, не могу забыть вашей любви, дѣвственники, пѣснопѣвцы, лики своихъ и пришлыхъ, восхищающіе поперемѣннымъ пѣніемъ, вдовицы, сироты, не имѣющіе пристанища, немощные, взирающіе на мои руки, какъ на руки Божіи, и сладостныя обители, препитывающія въ себѣ старость!
А если и у васъ сохранилась еще память обо мнѣ многострадальномъ; то благодареніе Троицѣ! Ибо у многихъ сердце увлекается потокомъ обстоятельствъ, и у легкомысленныхъ стыдъ только на глазахъ. Одного только желаю, досточтимая Троица, чтобы Божество Твое навсегда пребывало незабвеннымъ въ душахъ новонасажденныхъ.
Примите мой прощальный привѣтъ, Цари, помогавшіе мнѣ въ моихъ страданіяхъ! Примите Востокъ и Западъ, борющіеся между собой! Примите іереи, возстающіе другъ противъ друга! Прими и ты, предсѣдательствующая гордыня! Прими и ты, великій городъ! А я выше земныхъ престоловъ, и если желаю славы, то единственно славы безсмертной.
Но спаси, спаси меня, возлюбленная Троица! напослѣдокъ и я увижу, гдѣ престолъ чистой Анастасіи.
Таковъ плачъ Григорія, воздыхающаго объ Анастасіи, съ которою разлучила меня нѣкогда безсильная зависть.
