I
правитьСначала Коля лежал в своей постельке смирно, но потом, почувствовав, что ему не хочется спать, сбросил с себя одеяло и, облокотившись одной рукой на подушку, другой раздвинул кисейный полог над собой и внимательно осмотрел комнату. В ней было много лунного света, вливавшегося через открытое окно; оно выходило в сад, и прямо перед ним стояли стройные клены; тени от их узорчатых листьев ползали по подоконнику, по полу и мягко колебались на пышных складках белой кисеи полога.
— Мама! — тонким, звенящим голоском тихо крикнул Коля и посмотрел в окно.
Тихо покачивая ветви кленов, теплый и мягкий ветер вносил в комнату запах только что расцветших яблонь, вишен и жасминов, а сквозь узор кленовых ветвей просвечивали темно-голубые кусочки неба с золотыми блестками звезд на них.
— Ма-а-мочка! — убедительно протянул Коля, сел в постельке и попытался стряхнуть с полога тени. Это ему не удавалось: они прыгали и снова ложились на старое место. Коле стало скучно дергать полог и ждать маму.
— Ня-ня!.. ня-ня!.. — капризно затянул он.
В соседней комнате послышалось мягкое шуршанье ковра, ив открытой двери показалась мама. Лицо у ней было скучное и недовольное.
— Ну, чего тебе? Спи! — вполголоса сказала она, подходя к кроватке Коли.
— Я не хочу спать, мамочка! — просительно заявил Коля. — Лучше бы я сел к окну и стал смотреть в сад!..
— Пожалуйста, оставь эти выдумки! Спи знай. Уже скоро одиннадцать часов.
— Но если мпе не хочется?! — спорил Коля.
— Считай до ста, захочешь. Ложись-ка, я тебя одену.
Она свалила его на бок в постельку, окутала плотно и крепко мягким одеялом и, задернув полог, неслышно отошла прочь.
Всё это Коле не понравилось. Визит мамы был как-то странно тороплив; она забыла поцеловать своего Колю, и он не уловил ласкового взгляда, который всегда сопровождал поцелуй. Это было грустно. Отвернувшись лицом к стене, Коля свернулся калачиком и, натянув себе на голову одеяло, стал усиленно дышать. От этого ему стало жарко и как-то еще более скучно… Тогда он сбросил одеяло и прислушался.
Клены под окном шептали, и где-то далеко звучала трещотка ночного сторожа… Вот и все звуки.
«Легла мама или нет?» — подумал Коля и, тихонько отдернув полог, посмотрел в смежную комнату.
Постель мамы, широкая и вся в кружевах, была приготовлена, но мама еще не легла.
«Она молится!» — решил Коля. Снова свалился на подушку и, напрягая слух, попробовал разобрать в шелесте ветра с листьями кленов тихие звуки молитв мамы… Ничего не было слышно.
— Ма-ма! ты что делаешь? — тихо спросил он, не подымая головы от подушки.
Ему не ответили.
— Мамочка… мне страшно! — крикнул Коля, на самом деле ощущая страх и чуть не выскочив из-за полога на пол.
— О, боже! вот несносный мальчишка! — громко прошептала мама, быстро подошла к нему и строго, вполголоса, заговорила:
— Ты что, хочешь рассердить меня? Это гадко! Спи! и молчи! А то я завтра…
Но тут Коля почувствовал себя обиженным ее тоном, быстро ткнулся в подушку и беззвучно заплакал.
Сквозь слезы он слышал, как мама всё еще строго говорила ему что-то о папе, о капризах, дурных мальчиках, семи годах и наконец ушла, поцеловав его в шейку, но таким холодным, торопливым поцелуем, который еще более обидел его.
Тихонько всхлипывая, Коля лежал и думал, что последнее время все в доме — и папа, и мама, и няня — такие скупные, буки, и не любят его больше. Никто ничего не говорит, и никто не хочет приласкать его. А что же он сделал дурного? Только разбил папин бокал, отломил уши у зайчика на его столе в кабинете и пролил чернила на диване в гостиной…
И няня стала тоже сердитая и скучная, не говорит сказок и всё переспрашивает: «а? а?»…
Почувствовав, что подушка мокра от слез и щеке от этого холодно, Коля тихонько поворотил подушку на другую сторону и решил, что и сам он, проснувшись завтра, не будет ни с кем говорить… Пусть его спрашивают, как он спал, что видел во сне… он будет молчать. Пусть!
В комнате мамы что-то зашуршало. Коля вздрогнул, плотнее завернулся в одеяло и закрыл глаза.
Прошло несколько минут, в течение которых он почувствовал, что скоро заснет, и, снова свернувшись в калачик, повернулся на бок лицом к двери в комнату мамы.
Было так странно тихо… Мама, должно быть, закрыла окно в сад.
«Господи благослови!» — мысленно произнес Коля и, сквозь сон подумав, какое завтра за обедом будет пирожное, тихонько зевнул.
— Милый… Наконец-то!.. Я ждала, ждала!..
Коля вздрогнул и открыл глаза.
Ему показалось, что тишина комнаты вылетела в окно, а шелест деревьев из сада превратился в шёпот многих людей и наполнил собою всё кругом, его и мамину спальню. Голоса, разнообразные по тембру, но все одинаково нежные по тону, сливались в славную, звучную музыку и рассказывали какую-то непонятную, но ласковую сказку, перебивая один другого и утопая один в другом.
— Вот и начинается сон! — подумал Коля и немного раздвинул кисею, чтобы посмотреть, что делается в комнате.
В ней, как и раньше, было много голубого лунного света, и мягкие пятна теней от листьев всё так же беззвучно и медленно ползали по полу, по стене и по ковру около кровати мамы. Казалось, что эти мягкие красивые тени и породили музыкальный шёпот, убаюкивающий так нежно и ласково маленького мальчика, обиженного мамой…
Коля сквозь сон улыбнулся и, сделав отверстие в пологе шире, приник лицом к переплетенной крестами тесьме своей кровати.
— Скоро ли кончится это мучение?! — тоскливо и страстно раздалось в маминой комнате восклицание вполголоса.
Коля снова улыбнулся… Точно, это сама же мама и говорит.
— Э, подожди, еще немного! Всему придет конец. Ведь можно ждать, когда мы знаем, что впереди нас счастье!..
— Это говорит тоже как кто-то знакомый, — подумал Коля, — как Степан Никитич, вот кто! — И по пути Коля вспомнил этого славного Степана Никитича, который однажды подарил ему, Коле, резинового паяца, смешно пищавшего и лазившего по ниточке.
— Ну что, как он? Всё так же сладок?
Коля откинулся в глубь кроватки и стал усиленно тереть кулачками слипшиеся глаза.
В комнате мамы стояла сама она, красивая больше чем когда-либо, вся в белом, пышными складками облекавшем ее; распущенные черные, шелковисто блестевшие волосы живыми вьющимися локонами падали ей на спину и плечи и, мешаясь с одеждой, смотрели из складок, как змеи, такие же гибкие и тонкие; ее голые руки, голубоватые и прозрачные от лунного света, были так красиво вскинуты кверху и положены на плечи большого человека с громадными усами и длинными, откинутыми назад и спускавшимися до его широких плеч, пышными прядями волос на его склоненной к маме голове. Оба они стояли боком к Коле: мама, положив руки на плечи большого человека, который был бы совсем такой, как Степан Никитич, если б Степан Никитич не уехал из города давно уже, а он, этот человек, одной рукой обнял маму за талию, а другой — гладил ее по голове и играл ее волосами.
Они оба были так красивы, с ног до головы утопавшие в лунном свете и в пятнах теней, и оба говорили о чем-то так быстро, тихо и хорошо!.. Он наклонялся иногда и целовал маму в лицо, причем его усы мешались с ее локонами, а длинные волосы падали маме на руки… Он был похож на разбойника, о котором говорила однажды мама, — и страшен, и хорош, и огромный так же, как тот разбойник…
— Дорогой мой! — говорит ему мама. — Я без тебя так исстрадалась!..
А он прижимает ее к себе и берет на руки, и целует ее, целует так крепко и шепчет ей что-то…
Теперь Коле видны их лица.
Он, должно быть, очень добрый. У него большие глаза, и они так ласково и ярко светятся из-под густых приподнятых бровей… Мама у него на руках такая маленькая, как девочка… Она положила свою голову ему на плечо, их волосы смешались, и глаза мамы, большие и черные, смотрят ему в лицо, точно рассыпая из себя искры.
Ветер шепчет за окном, и кругом всё так хорошо, как хорошо бывает только в сказках и во сне…
Жадно наблюдая, с застывшей улыбкой на личике, Коля вдруг ощущает желание принять участие в этом сне…
— Мама!.. — громко воскликнул он, сильным движением вставая в кроватке на ноги и простирая к ним руки. — Мама! Скажи ему, чтоб он так же поцеловал и меня!.. Я очень хочу!
Происходит что-то странное… Мама змеей соскальзывает с его рук на пол… Он одним движением исчезает куда-то. Коля чувствует на своем лице дыхание мамы, ее дрожащие руки у себя на плечах и слышит, как она прерывисто и испуганно говорит ему:
— Что ты? Что?.. Тебе приснилось что-то?.. да? Это тебе приснилось! Это сон, мой мальчик!.. Милый мой мальчик!..
Она целует его горячими как огонь губами и укладывает его, в то время как он бормочет ей:
— Да, я знаю, это сон… Но он такой ласковый… Я бы очень хотел, чтоб он поцеловал меня, мама!
— Он ушел, милочка! Его уж нет! Здесь никого не было… Это сон только! Спи, господь с тобой! Спи!..
Но в это время Коля слышит в соседней комнате стук и глухой сдерживаемый кашель. Он радостно улыбается и кричит:
— Вот он!.. Он!.. Это вы?.. Это он, мамочка! Покажи мне его… я очень хочу! Вы сон? да? Пойдите ко мне! Пожалуйста! Я очень люблю вас!.. Мама, скажи ему!..
— Голубчик мой, тебе приснилось!.. — растерянно говорит мама и вся дрожит, оборачиваясь назад…
А в дверях стоит он и красивой улыбкой улыбается ей и Коле.
— Да? Я тебе нравлюсь, милый маленький мальчик?..
Он говорит это так звучно, тихо и, говоря, кивает своей большой головой. Его густые, пышные и длинные волосы встряхиваются и еще красивей рассыпаются по плечам.
— О! какой вы!.. Совсем как Степан Никитич!.. А кто вы? Вы давно пришли?.. Откуда пришли вы? Из сада? Вы ведь сон?
Стоя в кроватке с рукой, простертой в воздухе по направлению к окну, Коля очень хорош в своей длинной тонкой рубашке, открывавшей его грудь, с русой курчавой головкой и с выражением восхищения и любопытства на румяном детском личике, с широко раскрытыми голубыми глазами!
— Да, я сон, мой маленький красавец! я сон, и пришел издалека через вот это окно! — говорит большой человек, уже подошедший вплоть к кроватке Коли и положивший свою руку на его кудрявую головку. — Я тебе нравлюсь? Да?
— О!.. — хочет сказать что-то Коля и, не найдя слов, протягивает ему свои губки, смешно сложив их в поцелуй.
— Милый мой мальчик!.. — в один голос говорят они оба, сон и мама, стоявшая всё время, пока Коля говорил с новым знакомым, молча и смотревшая то с восторгом и боязнью на Колю, то с боязнью же, но вместе с тем с какой-то просьбой в лицо этого сна…
Сон крепко обнял Колю, поднял его из кроватки на свои руки и так ласково и крепко поцеловал его, что Коле стало даже больно.
— Что вы хотите со мной делать? — любопытно спросил Коля, доверчиво глядя в его глаза и тихонько щупая руками большие рыжие усы, щекотавшие ему грудь.
— Я сяду рядом с тобой под окно и расскажу тебе славную сказку, вот и всё!
— Ах! Как хорошо! — вскричал Коля.
— Тише, милый! Тише!.. — вздрогнула мама, делая движение к нему, и, обращаясь к человеку, взявшему Колю на руки, заговорила:
— Ты простудишь его у окна… возьми хоть одеяло и закутай его. Ах, господи!.. — воскликнула она тоскливо. — Как странно всё это! Что будет дальше?.. И потом — ему нужно спать. Но вдруг он завтра всё расскажет?! Что это…— и, заканчивая свои восклицания вопросительным взглядом в лицо большого человека с рыжими усами, она положила свою руку на его плечо.
— Э, не смущайся! Это сон — и только!
Сопровождая свои слова улыбкой, он сел в кресло к окну, и, быстро окутав молчавшего в очаровании Колю в теплое, мягкое одеяло, сказал, обращаясь к нему:
— Ты хочешь, я расскажу о себе? Да?
— Да! — тихо сказал Коля, глядя ему в глаза и уклоняясь от усов, теперь щекотавших ему шею и щеку.
Мама подвинула к креслу маленькую табуретку и села на нее, положив свою голову к ножкам Коли и глядя в лицо человека, хотевшего что-то рассказать и пока удобней усаживавшегося в глубокое кресло.
— Вот слушай! — начал он, гладя Колю по голове. — Я сон — и пришел к тебе оттуда, из вон той дали, что виднеется сквозь ветви деревьев… Ночью, когда в синем небе зажгутся веселые звезды, мы тихо слетаем к детишкам на землю из выси лазурной… Свиваясь в гирлянды, летим мы над садом и смотрим в окошки — не спят ли где добрые дети. И если головку ребенка мы видим, парим мы над нею, и в этой головке родятся такие картины, которых ни в жизни, ни в сказках создать невозможно!..
— Мой милый поэт! — тихо прошептала мама.
Коля вздрогнул. Убаюканный тихим покачиванием и музыкой рассказа, он полудремал, полудумал образами, мысленно рисуя себе, как в бездонном небе в лучах голубой луны легкие и чистые, как иногда бывают облака летом, хороводами кружатся чудные сны и тихо, тихо поют, посматривая на землю, где спят большие люди и маленькие дети…
Шёпот мамы разбудил его и прогнал все образы, нарисованные им в небе, просвечивавшем сквозь ветви деревьев сада… Он посмотрел на нее сонно мигавшими глазами и, улыбнувшись, крепко прижался головой к широкой, сильной груди рассказчика.
Тот, не переставая, говорил ему сказку, покачивая его и поглаживая рукой по голове. Коля снова стал слушать и рисовать себе свои картины…
Луна сквозь ветви деревьев щедро обливала их группу своим мягким светом, и пышные тени фантастично осыпали их своими узорами… Большой человек сидел в кресле, вытянув ноги и склонив свою голову над золотистой головкой ребенка, прижавшегося к его груди. Он тихо и внятно говорил, и его большие, висевшие вниз концами усы от этого дрожали. Иногда Коля открывал свои глазки и, бессознательно счастливо улыбаясь, взглядывал в склоненное над ним лицо.
Каждый раз, как он это делал, мама, сидевшая у них в ногах и прижавшаяся щекой к руке рассказчика, лежавшей на его колене, тихо целовала эту руку.
Коля засыпал… И видел, будто бы он вмешался в хоровод снов, чудно кружившихся в воздухе… вмешался и летает вместе с ними высоко в небе среди разноцветных ярких звезд, которые улыбаются ему и осыпают его своими лучами, грея его каким-то особенно приятным теплом…
II
правитьПапа Коли, маленький, бледный и сутулый, сидел за столом и, медленно прихлебывая из стакана свой утренний чай, меланхолично смотрел перед собой странно сосредоточенным взглядом, который точно проникал сквозь стену комнаты и там, за ней, впереди, виделнечто такое, что сделало еще резче морщины на его лбу и, опустив углы губ, придало лицу выражение тяжелое и больное.
Глубоко впавшие в орбиты глаза были красны и сухи. Волосы на голове, светло-русые и жидкие, причесаны небрежно. Пиджак смят и плохо вычищен… И весь Колин папа производил впечатление человека только что чем-то измятого и больного.
Иногда он как-то смешно поводил носом, то опуская его на жидкие усы, то подымая верхнюю губу и зачем-то проводя по ней кончиком языка.
На столе, задом к нему, стоял самовар, и из-за него ему не было видно лица своей жены, низко склоненного над книгой.
Она вся была в белом утреннем костюме, широком и свободном, облекавшем ее волнами складок и эффектно оттенявшем золотисто-смуглую кожу ее рук и шеи и блестящие локоны, рассыпанные по плечам.
Самовар потухал, и его прерывистая песенка походила на песнь комара… В комнате, — большой, светлой, со столом посредине, за которым сидели они двое, с большой стеклянной дверью на террасу и в сад, — было скучно и тихо. Чинно стоявшая по стенам мебель смотрела как-то холодно, и от темных гравюр по стенам веяло тоже чем-то холодным и скучным.
— А Коля всё еще спит? — спросил папа и, немного перегнувшись на стуле, посмотрел на склоненную голову жены.
— Должно быть! — коротко ответила она, не взглянув на него.
Он принял прежнюю позу, хлебнул из стакана, пошумел ложкой и застучал пальцами по столу.
— Долго он сегодня спит! — снова заметил он. — Мне бы хотелось посмотреть и поцеловать его перед уходом на службу. Ты что читаешь, Соня?
— Лоти.
— А… Это хорошо?
— Очень.
— Не люблю я французов. Они расплываются в описаниях внешнего и не умеют быть психологами. А этот — таков же, конечно?
— Это Лоти.
Она отвечала ему всё так же, не подымая головы и не глядя на него. Последний ее ответ заставил его как-то убито тряхнуть головой и завозиться на стуле.
— Ты, кажется, скоро совсем не будешь говорить со мной? Да? — тихо и покорно спросил он.
— Не знаю.
Ее короткий и сухой ответ остался без возражения. У него передернулось лицо и еще ниже опустилась голова.
Прошло несколько минут. Самовар тоскливо запищал раз-два и умолк. За дверью послышались шаги, и в комнату вбежал румяный и свежий Коля, оставив на пороге согнутую темную фигуру няни.
— Папа! Здравствуй!..
И прежде, чем просиявший папа успел приподняться на стуле навстречу ему, Коля уже был у него на коленях и целовал его в щеку.
— Ну, ну-ну, как ты спал, Колечка? Скажи-ка.
— О! папа!.. — вдруг сделался серьезным Коля и, подняв торжественно и важно кверху правую руку с вытянутым пальчиком, заговорил быстро и сбиваясь:
— Превосходно!.. И какой я видел сон!.. Ах, это в первый раз еще!.. Сам соп приходил ко мне и говорил о себе! Ты понимаешь?! И тебя, мама, видел… Здравствуй! Я позабыл поздороваться с тобой… Это ничего? Прости! Ты рассердилась?.. Ты смотришь так строго… да ты уже рассердилась! Ну, ма-а-мочка!.. Не надо сердиться! а?..
Он соскочил с колен отца и подбежал к ней.
— Поцелуй меня!
Она наклонилась к нему и поцеловала его в лоб, оттолкнув одной рукой книгу, а другой оправляя на нем рубашку. Лицо у нее было утомлено, под глазами темные пятна, и взгляд сверкал сухо и решительно.
— Другой раз ты не забудешь поцеловать меня, — попомни! А теперь пей чай и брось свои глупые сны. Пей скорей и пойдешь гулять со мной. Садись!
— Нет, я расскажу, мамочка!.. Это и тебе понравится… Такой сон!..
Коля возбужденно хлопнул ручкой но коленке и приготовился говорить.
— Не нужно, я говорю тебе! Не нужно. Я не хочу слушать! — строго сказала она, блеснув на него глазами и нервно стуча крышкой чайника.
— Ну, как это можно запрещать ребенку рассказывать о снах? — заметил протестующе папа и, обращаясь к Коле, боязливо склонившемуся над столом, добавил:
— Говори, дружок, я тебя слушаю! Говори, это наверное будет интересно и маме. У нее болит голова, и она немножко сердится. Говори!
Мама сделала резкое движение стулом и громко и твердо произнесла по адресу мужа:
— Вы, Павел Егорович, хотите, чтоб он рассказал? Да?
Павел Егорович изумленно поднял кверху брови и дернул себя за ус.
— Ты сегодня, Соня, невероятно нервна; тебе бы лучше лечь в постель. Чем может волновать тебя желание ребенка рассказывать? Фу, боже мой, ведь это же абсурд!
Она гордо подняла голову и насмешливо улыбнулась в лицо мужу.
— Вы собственно скажите одно: хотите ли вы, чтоб он рассказал вам этот сон?
— Ну да, я хочу этого! Но не понимаю, почему тебя это так злит; не понимаю!.. Нужно бы сдерживать себя при ребенке. Дети ведь право же не виноваты в том, что боль от укола булавки или боль головы…
— Оставьте вы ваши нотации для себя, для лакея, няни или кого-нибудь там!.. а сами уж слушайте. Расскажи свой сон, Коля!
Она едко засмеялась и, откинувшись на спинку стула, уставила глаза в лицо мужа с мстительным выражением и с нервно сжатыми губами.
— Ну да, конечно, говори, Коля, и мы с тобой успокоим маму. Говори, мой мальчик! — стараясь не встречаться с взглядом жены и для этого нагибаясь к Коле, кротко сказал Павел Егорович, вытирая платком потный лоб.
Коля смущенно посмотрел на маму и, боязливо улыбаясь отцу, начал:
— Видишь ли что, папа… Видишь ли, как это было… Я сначала долго не спал и рассердил маму немного… А потом стал засыпать… засыпать… и вдруг слышу, что в спальне мамы шепчут… так тихо, тихо… и много. Я тогда взял и посмотрел из-за полога… И увидел сон, который был совсем как Степан Никитич… Помнишь, который бывал у нас когда-то давно? Вот совсем, как он! И усы, и одет так же… И большой. И он обнимал маму и целовал, и она его… А потом я сказал, что тоже хочу…
— Хорошо, Коля, будет. Я знаю этот сон. Я его видел много раз. Да… Ты пойди к себе… Возьмите чай для Коли, няня! Иди к себе… да…
Медленно потирая лоб и растерянно улыбаясь, Павел Егорович смотрел, как няня, нахмуренная и мрачная, подошла к столу, взяла в одну руку чашку с чаем и сдобной булкой на блюдечке, другой рукой взяла Колю, который сжался в маленький комок и боязливо, из-под бровей взглядывал на мать, тихо смеявшуюся металлически звеневшим смехом, покачиваясь на стуле, — смотрел, как они вышли, и, когда затворилась дверь, перевел свой растерянный взгляд на жену, отвечавшую ему вызывающе звучавшим смехом и холодным блеском презрительно прищуренных черных глаз. Она покачивалась на стуле и ритмично отбивала такт пальцами по краю стола. Павел Егорович молчал, и постепенно его лицо выразило горький упрек.
— Вы мне скажете что-нибудь? — спросила его жена, перестав смеяться и еще более щуря глаза.
Павел Егорович оперся рукой о стол и странно закачался.
— Скорее, пожалуйста! Я иду гулять, — спокойно добавила она и, поправив рукой платье, заложила одну ногу на другую. Теперь ее спокойная и холодная поза была еще более вызывающа, и вся она сама сделалась так красива, горда и сильна своей красотой, что, казалось, вся комната изменилась вместе с нею и стала просторней, светлей и живей.
Павел Егорович коротко вздохнул и начал говорить тоже спокойно, но нервно теребя рукой лацкан пиджака и часто дотрагиваясь до ворота рубашки, точно желая расстегнуть его.
— Послушай, Софья Петровна! Зачем эта поза, этот вызов? Ведь всё это только бравада! Только бравада, ненужная, но тяжелая. Ты думаешь, я верю в твое спокойствие и в нем могу видеть сознание тобою твоей правоты? Это смешно! Ты права, пока ты только не любишь меня; но никто из людей и сам бог не оправдает тебя за твою ненависть ко мне и за то оскорбление, которое ты нанесла мне! За что?! Разве я вызвал, заслужил его?.. Я не вызывал и не заслужил. Я сказал тебе: ищи исхода, но сделай это честней и чище. Уходи и оставь мне сына. Ты не ушла… И, приведя в свою комнату любовника, стала целоваться с ним на глазах ребенка — сына… Зачем же ты это делаешь? Зачем? Зачем ты не хочешь сделать всё это просто, честно, а делаешь так вот грубо, грязно и холодно? Какое право имеешь ты оскорблять человека?! Слишком много животного влагаешь ты в свои отношения ко мне и ничего, ни капли духовного!.. Смотри: мне больно, я истерзан, измучен, убит!.. Всё, что хочешь дурного и страшного, ты сделала со мной… Тебе надо знать это? Изволь! Я говорю!.. Ты довольна?.. Да?..
Он, бледный и дрожащий, но всё еще сдерживающий себя, хотя говорил уже тоном горечи и иронии, посмотрел ей пристально в глаза, а она в ответ ему только тихо, утвердительно кивнула головой и, не сказав ни слова, поправила платье, всё продолжая смотреть в его лицо с тонкой саркастической улыбкой.
— Ты довольна?.. а!.. Ну, хорошо! Теперь я кончил. Другой бы на моем месте кричал, бесновался, ругал и даже избил бы тебя!.. но я знаю, что твое самолюбие не тронешь этим. Оно выше… я это знаю! Но я не хочу, кажется, даже не могу ненавидеть тебя и потому прошу уйти от меня скорее, или я уйду. Прощаясь же с тобой, я скажу тебе одно только… Я не хочу обидеть тебя этим, я только предупреждаю тебя: ты слишком женщина! Это может погубить тебя. Это качество грубо и животно. Ступай куда-нибудь… Нет, я сам уйду!..
Он быстро сорвался с места и пошел к дверям, хрустя пальцами, с мертвенно-бледным лицом и трясущимися губами.
— Постойте! Я тоже хочу и буду говорить! — остановила она его, быстрым движением оборачиваясь на стуле. — Постойте! Сядьте!
Она говорила так властно и с такими гордыми, торжествующими глазами, что он почти против своей воли остановился и сел, шепча тихо и измученно: «Скорее!.. Скорее!..»
— Да, я очень скоро кончу с вами! — вздохнула она глубоко и свободно.— Вы спрашиваете: «За что?» — За мою юность. Это всё — только моя маленькая месть за мою загубленную вами юность, — не больше. Я вас ненавижу и готова разорвать, замучить за то, что имела терпение прожить с вами восемь лет и теперь, подарив вам лучшие силы моего духа и тела, я люблю другого… а он, хотя и отвечает мне тем же, но допускает в отношениях ко мне снисходительные ноты, которые злят меня! Это он делает потому, что я старше его. Я не хочу этого и не могу уничтожить это!.. Я хочу взять столько, сколько даю… а даю я всю себя! Вам я никогда не давала всю себя, никогда! Слышите! Да. Я тоже страдаю. Причина моего страдания — вы, и я мщу вам! В вас нет поэзии, силы, размаха, вы патетичны и смешны!.. Вы жалкий, жалкий! А когда вы ухаживали за мной, вы были интересны и новы. О, тогда вы были совсем не то, что теперь!.. Где это старое? Вы тогда лгали. Вы обманули меня, сумели заинтересовать вашей ложью и съели мою юность. Восемь лет, что я жила с вами, я не жила. Не было поэзии, не было жизни, были только речи пустые и потому звучные. И еще были попытки навязать мне ваши воззрения, ваши думы, ваше пошлое я! Всё было дуто, ложно. Вы ограбили, обманули меня! Разве этот жалкий, маленький вы — тот человек, что обещал мне жизнь? Что дали вы мне? Где поэзия жизни в сожительстве с вами?.. Нет ее. О, как я вас ненавижу и как мне мучительно горько бывает в те моменты, когда человек, которого я люблю, не замечая того, показывает мне, что я старше его и что во мне меньше энергии и жизни, чем в нем!.. Я рада, что сделала вам больно; наконец таки! рада! рада!.. Я все-таки сумела пробить броню христианской морали, в которую вы облеклись. Ну, будет! Идите! Я не всё сказала… но будет! Я, впрочем, не лишу себя удовольствия еще раз поговорить с вами на эту тему. Идите… Идите!..
Он пошел к двери, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Она смеялась вслед ему тихим злым смехом, и, когда звуки его неровных шагов замерли где-то в комнатах, она встала, взяла свою книгу и вышла на террасу.
Там, вдохнув глубоко свежий, душистый воздух, она посмотрела на сад, облитый яркими лучами весеннего солнца.
Клены, вперемежку с липами, дышали густым и свежим ароматом весны и тихо покачивались от легкого, еле заметного ветра. Их молодая, ярко-зеленая листва и синее глубокое небо над нею, куртины цветов перед террасой — весь сад ярко и внятно говорил о весне, этой чудной весне, воспеваемой всеми и никем не воспетой… Она сама всегда так чарующе красива, что совсем не нужно и смешно говорить об этом кому-либо, кроме нее самой…
Софья Петровна села в плетеное кресло, пододвинула себе под ноги скамейку и, положив на колени книгу, стала читать.
Из глубины сада до ее слуха долетел звонкий голос Коли. Он спрашивал няню:
— А разве птички не могут заплутаться в небе? Оно ведь такое большое!..