СОНЪ КАРЕЛИНА.
правитьI.
править— Ни наканунѣ, ни даже за нѣсколько дней передъ тѣмъ, я вовсе не думалъ о Петербургѣ. Между тѣмъ, едва начинаю припоминать вчерашній сонъ, всѣ мои представленія ближайшимъ образомъ связываются съ этимъ городомъ.
Безъ всякаго предварительнаго перехода я увидѣлъ себя на Сенатской площади и первое мое впечатлѣніе соединяется съ ощущеніемъ нестерпимаго холода. Я стоялъ на самомъ углу сенатскаго зданія, подлѣ высокаго гранитнаго фундамента, который закругляется въ этомъ мѣстѣ къ Англійской набережной. Тутъ всегда бываетъ вѣтрено, даже въ тихую погоду; но теперь острый вѣтеръ, налетавшій порывами отъ Исаакія къ Невѣ, захватывалъ духъ и невольно заставлялъ ежиться. Лицо щемило отъ мороза.
Низко надвинувъ на глаза мѣховую шапку, стараясь какъ можно глубже уйти въ приподнятый воротникъ шубы, оттаявшій тамъ, гдѣ проходило дыханіе, — я смотрѣлъ на все окружающее съ любопытствомъ, къ которому неотвязчиво примѣшивалось грустное чувство.
По плитамъ тротуара перебѣгали, скользя и пересыпаясь, острыя струи сухаго снѣга; набиваясь въ углубленныя части сенатскаго зданія и закручиваясь тамъ воронкой, снѣгъ стремился дальше по вывѣтренной мостовой съ голыми сѣрыми булыжниками, казавшимися мнѣ холоднѣе самого мороза. Все вокругъ было тусклаго, сѣроватаго цвѣта; снѣгъ отвердѣлъ, какъ алебастръ, хрустѣлъ и визжалъ отъ прикосновенія. Никто мимо не проходилъ и не ѣхалъ. Я заключилъ, что было еще рано. Въ такіе зимніе дни никогда, впрочемъ, не свѣтаетъ раньше восьмаго часа утра.
Передо мной, въ нѣсколькихъ шагахъ, тянулась гранитная набережная; надъ ней прямо возвышался рыбный садокъ съ большими стеклянными окнами, въ которыя должно было продувать какъ сквозь рѣшето; еще дальше разстилалась снѣжная равнина Невы, освѣщенная небомъ такого же унылаго, непривѣтливаго цвѣта, какъ и все остальное. На отдаленномъ берегу едва-едва обрисовывалось блѣдно-розовымъ длиннымъ пятномъ зданіе перваго кадетскаго корпуса. Слѣва, но гораздо уже дальше, сквозь морозную мглу, обозначались арки Николаевскаго моста. За этими арками, за этимъ мостомъ рѣшительно уже ничего не было видно.
Меня мысленно почему-то перенесло вдругъ въ ту сторону, за этотъ мостъ, за эти арки, въ пространство снѣжныхъ равнинъ, по которымъ свободно ходила теперь метель. Тамъ, вдалекѣ, мутнымъ пятномъ промелькнулъ Кронштадтъ, затертый вокругъ льдомъ и засыпанный снѣгомъ; далѣе — опять снѣгъ, опять пустыня съ вихрями и суровыми порывами вѣтра; еще дальше — тамъ, въ какой-то безконечности, далеко-далеко — сверкнуло неожиданно открытое море, съ катящимися холодными волнами. Дальше море уже не прерывалось, но оно становилось все свѣтлѣй и свѣтлѣй; надъ моремъ въ небѣ мѣстами открывались голубые просвѣты. Еще дальше — солнечный лучъ скользилъ уже по волнамъ и все тамъ — и небо, и воды, и дальніе берега — дышало тепломъ и свѣтомъ.
Помню, радостное, — до слезъ радостное, — чувство овладѣло вдругъ мною; какъ птица, хотѣлъ я взмахнуть крыльями и съ крикомъ броситься впередъ. По солнечная, улыбающаяся даль мгновенно исчезла, и снова очутился я на Сенатской площади, снова съ болѣзненнымъ замираніемъ сердца увидѣлъ передъ собою сѣрый, вывѣтренный булыжникъ мостовой и тусклую, промерзлую набережную Невы, съ садкомъ надъ нею.
Вѣтеръ усиливался и нестерпимо начиналъ рѣзать лицо. Было такъ холодно, такъ нестерпимо было холодно, что, казалось, весь Ледовитый океанъ тронулся съ мѣста, надвинулся и остановился тамъ, гдѣ-то за Васильевскимъ островомъ. Я окончательно ушелъ въ воротникъ шубы. Минуту спустя, приподнявъ рѣсницы, увидѣлъ я справа памятникъ Петра. Всадникъ и подъ нимъ конь, такъ быстро взбѣжавшій на скалу, казалось, примерзли къ граниту; самая скала показалась мнѣ промерзшею насквозь до глубины своей сердцевины. Внутри памятника, въ пустомъ пространствѣ, прикрытомъ бронзовою оболочкой коня и всадника, долженъ былъ нарости густой слой игловатаго инея; снаружи, на выступающихъ частяхъ памятника, бронза отливала холоднымъ глянцемъ, отъ котораго ознобъ проходилъ по членамъ, и только на простертой рукѣ Петра, да еще на лаврахъ, покрывающихъ его голову, бѣлѣлъ снѣгъ, обозначавшійся бѣловатыми пятнами въ сѣромъ, обледенѣломъ воздухѣ.
II.
правитьНе помню, сколько времени простоялъ я на одномъ мѣстѣ (быть можетъ, всѣ эти впечатлѣнія потребовали только одной секунды), когда вниманіе мое неожиданно было обращено къ Исакіевской площади. Тамъ что-то двигалось. Въ первую минуту я ничего не могъ различить изъ-за морозной мглы, въ которой тушевались и тонули всѣ предметы; спустя нѣсколько времени, увидѣлъ я толпу, медленно приближавшуюся въ мою сторону.
Сначала все шли мальчики, разставленные попарно, такимъ образомъ, что задняя пара постепенно была выше передней; головы ихъ, безъ шапокъ, туго были перевязаны платками; они, повидимому, ежились въ плохихъ шубенкахъ и неровно передвигали ногами, стараясь при каждомъ шагѣ шевелить пальцами ногъ въ глубинѣ неуклюжихъ сапоговъ. Далѣе, также попарно и также съ перевязанными головами, шли совершенно ужа зрѣлые люди, иные — съ рѣзкими, угловатыми чертами, другіе — съ опухшими, багровыми и крайно нахмуренными лицами. За ними выступала группа священниковъ и дьяконовъ, большею частью плотныхъ, хорошо выкормленыхъ, закутанныхъ въ лисьи шубы съ приподнятыми воротниками; двое были въ камилавкахъ и одинъ изъ нихъ, согбенный старичокъ, шелъ дробнымъ шажкомъ, скрестивъ руки, глубоко запрятанныя въ лиловую муфту.
Помню, — очень хорошо помню, — мнѣ особенно стало жалко лицъ, слѣдовавшихъ за духовенствомъ: ихъ было шесть или семь; они шли одинъ за другимъ, какъ утки ходятъ на воду; хотя головы ихъ и были покрыты, но они, видимо, коченѣли отъ холода. На рукахъ каждаго красовалась подушка, туго набитая сѣномъ, обтянутая краснымъ трипомъ и обшитая позументомъ, точно жеванымъ; иней, покрывавшій подушки, обивался только посерединѣ, тамъ, гдѣ вздрагивали крестъ или медаль, пришпиленные булавкой. Наконецъ, показался и катафалкъ, везомый четырьмя лошадьми, покрытыми чернымъ суконнымъ чехломъ съ картонными, неровно, — очевидно, наскоро, — вырезанными и ярко размалеванными гербами. Лошади шли, мотая головами и пуская изъ ноздрей густыя струи пара; колеса надавливали визжавшій снѣгъ; пучки обдерганныхъ страусовыхъ перьевъ на верхнихъ углахъ катафалка судорожно вздрагивали и вздрагивалъ также гробъ на своихъ посеребренныхъ ножкахъ, также наскоро обточенныхъ и также криво стоявшихъ на платформѣ. Гробъ былъ обитъ чернымъ сукномъ съ серебрянымъ галуномъ; на крышкѣ красовалась трехугольная шляпа съ золотымъ жгутомъ и бѣлымъ плюмажемъ, казавшимся снѣжною бахромой; между крышкой и краемъ гроба выглядывала коленкоровая сплойка, вырѣзанная фестонами; вздрагивая, какъ рютъ на чепцѣ старухи, она сбрасывала иней, сыпавшійся на платформу.
Внутри гроба должно было быть теперь страшно холодно; покойникъ, провезенный отъ дома до Сенатской площади, долженъ былъ постепенно остывать и замерзать; на площади, гдѣ морозъ и вѣтеръ были еще сильнѣе, покойникъ, безъ всякаго сомнѣнія, успѣлъ уже совсѣмъ замерзнуть, такъ что въ гробу везли уже собственно мерзлаго генерала, одѣтаго въ парадный мундиръ съ лавовыми сапогами на окоченѣвшихъ ногахъ.
За гробомъ шло нѣсколько человѣкъ до такой степени уже закутанныхъ, что не было возможности разсмотрѣть ихъ лицъ; шествіе замывалось каретами съ поднятыми до верху стеклами, разукрашенными причудливыми снѣжными узорами.
Пѣвчіе заворачивали уже за уголъ сената, на Англійскую набережную, когда мнѣ пришло въ голову спросить имя штатскаго генерала, котораго хоронили. Оказалось, я зналъ его. Къ удивленію моему, извѣстіе о его кончинѣ не сдѣлало на меня никакого впечатлѣнія. Знакомство наше ограничивалось, впрочемъ, поклонами и улыбками при встрѣчѣ на Невскомъ проспектѣ. Покойникъ, между тѣмъ, сколько помнится и сколько я о немъ слышалъ, былъ человѣкъ весьма любезный, съ мягкими глазами, какъ у сетера, искавшими какъ бы постоянно случая сдѣлать вамъ одолженіе. Его очень любило начальство въ силу именно этихъ мягкихъ свойствъ его природы. Онъ занималъ поочередно нѣсколько видныхъ мѣстъ самаго разнообразнаго, противу по ложнаго характера, и хотя шелъ тихо, безъ треску, — шелъ, какъ говорится, на замшевыхъ подошвахъ, — но подвигался вѣрною, твердою стопой къ повышеніямъ. Въ послѣднее время говорилось даже о какомъ-то новомъ назначеніи, о какой-то коммиссіи, гдѣ обходительность и мягкость нрава составляли главное условіе.
«Вотъ тебѣ и коммиссія! — подумалъ я невольно. И точно: еще версты полторы по морозу мимо Васильевскаго острова, а тамъ — мерзлая яма, вокругъ которой два-три могильщика топчутся теперь въ снѣгу съ заступами, бьютъ рукавицами и, вѣроятно, бранятся отъ нетерпѣнія скорѣе покончить дѣло и получить на водку. — Вотъ тебѣ и коммиссія!…Но это еще что! — продолжалъ я разсуждать самъ съ собою, — это что! А вотъ потомъ, когда обрядъ похоронъ совершится и всѣ разойдутся и разъѣдутся, когда быстро набѣжавшія зимнія петербургскія сумерки превратятся въ глухую ночь; когда человѣкъ этотъ, еще нѣсколько дней тому назадъ такъ мягко говорившій и такъ ласково улыбавшійся въ кругу друзей и знакомыхъ, останется вдругъ одинъ въ гробу и въ этой мерзлой могилѣ, — одинъ въ углу Смоленскаго кладбища, — одинъ, далеко это всѣхъ, среди почной тьмы и снѣжной пустыни съ гуляющею вокругъ метелью…»
III.
правитьПроводивъ глазами послѣднюю карету, я машинально, безъ всякой цѣли, направился къ собору Исаакія Далматскаго, снова застроеннаго лѣсами, показывающими неусыпную заботливость и дѣятельность коммиссіи публичныхъ зданій: Тутъ я замѣтилъ уже нѣкоторое оживленіе. Мимо проѣзжали извощики съ отмороженными, обвязанными лицами; торопливо проходили, скрипя по снѣгу, скорченные, укутанные люди. Громадныя колонны собора такъ настыли на своихъ бронзовыхъ постаментахъ, между ними ходилъ и гудѣлъ такой нестерпимый вѣтеръ, что, помнится, мною руководила одна только мысль: пройти, пройти мимо, какъ можно скорѣе.
Приближаясь къ Малой Морской, при самомъ входѣ въ нее, я увидѣлъ нѣсколькихъ человѣкъ, стоявшихъ почти посерединѣ улицы. На этомъ мѣстѣ въ мостовой только что образовался провалъ; это обстоятельство приводило въ суету двухъ городовыхъ, изъ которыхъ одинъ, отличавшійся особенною расторопностью, принадлежалъ, очевидно, въ еврейскому племени. «Господа, господа! Начальство приказываетъ, начальство!» — повторялъ онъ, дѣлая усилія, чтобъ умягчить свой голосъ, между тѣмъ какъ кулаки его сжимались и глаза пожирали двухъ дворниковъ, флегматически стоявшихъ въ овчинныхъ тулупахъ. Дѣло, изволите видѣть, состояло въ томъ, что блюстители общественнаго порядка, опасаясь появленія начальства, должны были какъ можно скорѣе поставить надъ проваломъ какой-нибудь предостерегательный значокъ; съ этою цѣлью каждый изъ нихъ по очереди успѣлъ уже обѣгать сосѣдніе дома, выпрашивая у дворниковъ негодную кадку, обломокъ доски, метлу, ящикъ и т. д. Встрѣчая повсюду неудачу, городовые приходили уже въ совершенное недоумѣніе, когда неожиданно изъ ближайшаго дома показался дворникъ, неохотно тащившій сколоченный кое-какъ изъ досокъ ящикъ; на крышкѣ написано было: Шитъ, сбоку красовались буквы: «К» и «Ф», окруженныя лавровымъ вѣнкомъ, криво и косо выведеннымъ сажей по трафарету. Провалъ мостовой былъ, такимъ образомъ, немедленно покрытъ, и тогда начались споры о фонарѣ, долженствовавшемъ украсить ящикъ, для охраны жителей въ ночное время. «Какъ! даже здѣсь щепочки, мочала и лукошки! — подумалъ я, уходя съ головой въ шубу и мысленно уходя въ самого себя, — здѣсь, чуть ли не на самомъ видномъ мѣстѣ столицы, гдѣ ежедневно собирается столько комитетовъ…» При этомъ я невольно оглянулся, но подлѣ меня никого не было; испугавшись, тѣмъ не менѣе, направленія моихъ мыслей, я поспѣшилъ повернуть въ Большую Морскую.
Надо думать, былъ большой праздникъ: всѣ дома Большой Морской украшались шестами съ висѣвшими цвѣтными флагами; самыми яркими и большими показались мнѣ флаги надъ домомъ ламповаго магазина Штанге и передъ фасадомъ другаго ламповаго магазина — Кумберга. Съ перваго взгляда могло казаться, что гг. Штанге и Кумбергъ праздновали день своей серебряной свадьбы и Морская сочувственно отзывалась ихъ семейной радости. Одумавшись, я вспомнилъ, однакожь, что флаги гг. Штанге и Кумберга всегда спѣшили выставляться съ тѣмъ же великолѣпіемъ при первомъ намекѣ полиціи объ усердіи обывателей въ дѣлѣ украшенія торжественныхъ дней «Сѣверной Пальмиры», какъ говорилъ когда-то столь преждевременно скончавшійся Булгаринъ.
Но потому ли, что большая часть этихъ флаговъ успѣла уже полинять отъ частаго употребленія, потому ли, что дома Морской заслоняли вѣтеръ и флаги, вынесенные нѣсколько сырыми, успѣли застыть на морозѣ и висѣли недвижно, потому ли, наконецъ, что пестрота и краски, хотя и полинявшія, рѣзко нарушали гармонію тускло-бѣлесоватаго морознаго утра, — во всей этой торжественности, при двадцати-градусномъ морозѣ, чувствовалась какая-то натяжка, что-то заказное, неестественное, насильственное, напоминавшее улыбку человѣка, которому на самомъ дѣлѣ хочется заплакать.
Искуственно праздничный видъ домовъ, стѣнныя архитектурныя украшенія, осыпающіяся ежегодно, ежегодно подновляемыя и теперь забитыя снѣгомъ, обмерзлые водосточные желоба, пѣшеходы, кутавшіеся съ усиліемъ въ шубы съ поднятымъ воротникомъ, окруженнымъ инеемъ подлѣ рта, шершавыя клячи, пускавшія паръ изъ ноздрей, сухой снѣгъ и метель, сурово проносившаяся поперегъ Морской изъ Гороховой улицы, — все это невольно переносило мысль къ той части Невы, гдѣ, къ этому времени, пріѣзжіе мезенскіе рыбаки ставятъ обыкновенно свою юрту и гдѣ подлѣ нея можно тогда видѣть нѣсколько тощихъ оленей, такихъ же почти бѣлыхъ, какъ снѣгъ, на которомъ они стоятъ съ понурыми головами.
Вотъ тамъ, въ этой части города, все какъ будто на своемъ мѣстѣ, на своей почвѣ, ничто не нарушаетъ гармоніи и все кажется совершенно естественнымъ и нормальнымъ.
IV.
правитьСтаранія придать торжественный видъ Невскому проспекту были еще менѣе удачны. Ширина улицы и вышина договъ скрадывали размѣры флаговъ; послѣдніе, кромѣ того, поминутно обвертывались вокругъ шестовъ, повинуясь вѣтру, который, налетая прямо отъ московскаго вокзала, гналъ передъ собою тучи снѣгу и наполнялъ воздухъ снѣжною пылью, засыпавшею глаза.
У Полицейскаго моста я долженъ былъ остановиться. Мнѣ пересѣкъ дорогу туго-набитый общественный экипажъ, состоявшій изъ просторныхъ открытыхъ саней, сколоченныхъ безъ затѣй, сколоченныхъ топоромъ, выкрашенныхъ помеломъ и запряженныхъ тремя клячами разной масти и различнаго возраста, съ торчавшею шерстью, какъ будто ее сначала намочили, потомъ взбудоражили и, наконецъ, заморозили; сбруя и постромки были также сборныя, случайныя; случайными были также шубенка и шляпа кучера: первая, очевидно, сшитая не по росту, не сходилась на груди и лопнула на плечѣ, выказывая пеструю ситцевую рубашку; вторая, украшенная кончикомъ общипаннаго павлиньяго пера, падала на глаза. Вѣроятно, она была куплена содержателемъ общественнаго экипажа сначала для кучера съ небольшою головой, но такъ какъ онъ тутъ же запилъ и затѣмъ такою же слабостью поперемѣнно одержимы были и другіе кучера, то шляпа стала безразлично переходить къ тому, кто нанимался наканунѣ.
Лицо кучера, сидѣвшаго самымъ невозможнымъ образомъ на провалившихся козлахъ, было, тѣмъ не менѣе, первое веселое лицо, которое встрѣтилось мнѣ въ это утро; выглядывая изъ-подъ неуклюжей шапки, оно ухмылялось на встрѣчу морозу и метели. Подергивая возжами, но думай, очевидно, о чемъ-то другомъ, кучеръ, казалось, былъ нечувствителенъ къ прорѣхѣ, которая пропекала ему плечо, и не тревожился снѣгомъ, сыпавшимся ему за шею, похожую на древесную кору. Равнодушіе его къ случайностямъ дороги и настоящему предмету его занятій простиралось еще больше къ публикѣ, сидѣвшей за его спиною.
Публика была, однакожь, многочисленна и заслуживала вниманія. Прежде всего бросался въ глаза положительно замерзшій, сѣдой штурманскій офицеръ; подлѣ въ теплой фуражкѣ съ наушниками и кокардой ежился плохо выкормленный чиновникъ золотушнаго вида, съ лицомъ, туго перевязаннымъ косынкой по случаю флюса, и державшій на рукахъ мальчика съ конфедераткой на головѣ. Рядомъ, въ рыжеватомъ напомаженномъ шиньонѣ, засыпанномъ снѣжною пылью, сидѣла, вѣроятно, его жена, потому по она поминутно и съ самымъ нетерпѣливымъ видомъ обдергивала наушники на конфедераткѣ ребенка. Телеграфистъ, двѣ закутанныя съ головою старушки, господинъ въ енотовой шубѣ, на половину съѣденной молью, и багровый лабазникъ, подъ сидѣньемъ котораго общественныя сани скрипѣли болѣе, чѣмъ въ другихъ частяхъ, — довершали сѣдоковъ.
На подножкѣ задней части экипажа топалъ ногами обутый въ валенки кондукторъ, человѣкъ съ опухлымъ синеватымъ, лицомъ, отъ головы до ногъ совершенно оборванный. Кожаная перевязь его сумки, съ настывшими въ ея глубинѣ пятаками, давно лопнула и замѣнена веревочкою, перевязанною узлами. Махая по воздуху рукавицей съ высунутымъ большимъ пальцемъ, онъ охриплымъ голосомъ обращался къ проходящимъ, приглашая ихъ садиться въ сани.
Слѣдя за ними глазами, я вспомнилъ замѣчаніе одного иностранца, удивлявшагося у насъ въ Россіи смѣси какой-то естественной, но простодушной нищеты и рядомъ съ нею — искусственной, но холодной, какъ бы натянутой роскоши. И дѣйствительно, посмотрѣть въ одну сторону: перспектива великолѣпныхъ домовъ, блестящіе экипажи, уносимые стремглавъ дорогими рысаками, зеркальныя окна магазиновъ, ряды газовыхъ фонарей; посмотрѣть въ другую: въ непроглядную глубокую даль разсыпаны повсюду косыя бревенчатыя избы, бросаются въ глаза тощіе, кривые столбики, обдерганныя рогожи, веревочки, перевязанныя узлами, щепочки, мочалки, линялый ситецъ, общипанная овчина и проткнутыя лукошки…
— Здравствуйте! — неожиданно произнесъ въ эту минуту подъ самымъ моимъ ухомъ звонкій, металлическій голосъ.
Обернувшись, я увидалъ сначала поднятый бобровый воротникъ; секунду спустя, показался маленькій, какъ пуговица, раскраснѣвшійся и вздернутый носъ и забѣгали быстрые глазки. Это былъ давнишній мой знакомый, нѣкто Иванъ Ивановичъ Пузыревъ.
— Каковъ холодокъ для праздника! Бррр! — сказалъ онъ, отрѣзывая, по обыкновенію, каждое слово съ непостижимою отчетливостью, — но это, надѣюсь, не помѣшаетъ намъ быть сегодня у княгини Астраханской?
— А что такое?
— Развѣ васъ не звали? Быть не можетъ! Я знаю, что звали. Сегодня у нея собирается весь обычный кругъ интересныхъ людей; самъ видѣлъ, какъ вамъ писали приглашеніе! Прощайте, однакожь… Этакъ и носъ отморозишь. Мнѣ надо сюда…
И Пузыревъ быстро юркнулъ налѣво и такъ же быстро зашагалъ по набережной Мойки.
V.
правитьИванъ Ивановичъ Пузыревъ не ошибся, причисляя себя къ интереснымъ лицамъ Петербурга. Начавъ служебную карьеру безъ связей, безъ средствъ, не отличаясь при этомъ особенными талантами и даже трудолюбіемъ, онъ къ зрѣлому возрасту успѣлъ, какъ говорится, сдѣлать себѣ положеніе, т.-е. заручился крупнымъ чиномъ, виднымъ мѣстомъ и проскочилъ въ такъ называемое «общество». Тутъ нѣтъ еще ничего особеннаго. Мы переживаемъ время, когда достаточно быть хитренькимъ чиновникомъ или лукавымъ офицеромъ, чтобы неожиданно сдѣлаться великимъ человѣкомъ. Путеводною нитью Пузырева служили другія, также дѣйствительныя, но болѣе рѣдкія свойства. Обиженный со стороны талантовъ, онъ съ избыткомъ былъ надѣленъ дерзостью и нахальствомъ, которыми, какъ ловкій человѣкъ, пользовался искусно, разсчитывая свои ходы. Всѣмъ очень хорошо извѣстно, что за дерзость всего рѣже достается по носу въ русскомъ обществѣ, унаслѣдовавшемъ робость отъ исторіи и не получившемъ находчивости отъ природы. Нѣсколько часовъ спустя, особенно на другой день, вставши утромъ и накушавшись чаю, русскій человѣкъ всегда найдется, какъ отвѣтить на дерзость; придумаетъ, пожалуй, такую штуку, отъ которой у слона подкосятся заднія ноги; но въ первую минуту, въ критическій моментъ, русскій человѣкъ всегда почти опѣшиваетъ. Дѣло, между тѣмъ, сдѣлано: нахалъ вышелъ побѣдителемъ и беззаботно прогуливается по Невскому, засунувъ руки въ карманы и самодовольно поднявъ голову. Такъ какъ никто даже передъ самимъ собою не согласенъ быть жертвой дурака, дерзость незамѣтно устанавливаетъ за человѣкомъ репутацію умника. Такъ было и съ Пузыревымъ.
Въ его умѣ не было ничего педантическаго; онъ не стѣснялъ, а, напротивъ, какъ бы старался всегда облегчать тѣхъ, съ кѣмъ встрѣчался. На лицѣ его постоянно играла улыбка; въ сѣрыхъ, смѣло устремленныхъ глазахъ всегда свѣтилась готовность раздѣлить забаву богатой молодежи и сочувственно отнестись къ любовнымъ похожденіямъ именитыхъ стариковъ, важныхъ и недоступныхъ на видъ, но въ тайнѣ питающихъ нѣжность къ французской кокоткѣ. Разъ даже, когда одинъ изъ такихъ старичковъ былъ временно очень нуженъ Пузыреву, онъ, чтобъ окончательно внушить ему довѣріе, самъ содержалъ француженку въ теченіе двухъ мѣсяцевъ. «Помилуйте, зачѣмъ стѣсняться? — говорили, казалось, сѣрые глаза Пузырева, увѣренно посматривая на старичка, — зачѣмъ? Всѣ въ томъ же положеніи, — всѣ, рѣшительно всѣ!… Видите, и я также… безъ этого даже невозможно!…» Онъ, какъ видите, былъ на всѣ. руки: гдѣ прыжкомъ, гдѣ бокомъ, а гдѣ и на карачкахъ.
Такимъ зналъ я всегда Ивана Ивановича до той самой минуты, когда встрѣтилъ его у Полицейскаго моста.
По здѣсь память измѣняетъ мнѣ: что дальше грезилось мнѣ на Невскомъ проспектѣ, рѣшительно ничего не помню…
VI.
правитьПо мѣрѣ того, какъ память начинаетъ снова овладѣвать впечатлѣніями вчерашняго сна, я вижу себя на освѣщенной парадной лѣстницѣ въ домѣ Астраханскихъ. Сладостное ощущеніе тепла охватываетъ меня всего; я погружаюсь въ него, какъ въ пуховую перину, и слегка вздрагиваю, пока тепло не успѣло еще перейти въ кости.
Помню очень хорошо, въ первую минуту я чувствовалъ себя въ томъ неясномъ, безотчетномъ состояніи, которое предшествуетъ полному пробужденію; помню передъ собою ступени, устланныя доверху мягкимъ краснымъ ковромъ; помню, какъ пріятно было ставить на него ногу, не производя никакого шуму. На поворотахъ лѣстницы стѣны были установлены растеніями и цвѣтами; ихъ запахъ чувствительно распускался въ нагрѣтомъ воздухѣ. Наверху, изъ растворенныхъ дверей, свѣтъ ослѣплялъ глаза; издали слышался говоръ, проходило какъ будто трепетное шуршанье женскихъ платьевъ. Съ каждою ступенькой выше я болѣе и болѣе возвращался къ сознанію, и представленія дѣйствительности дѣлались яснѣе. Я точно до сихъ поръ сидѣлъ съ зажмуренными глазами въ темной холодной глубинѣ и тихо выплывалъ кверху" постепенно обогрѣваемый и ослѣпляемый свѣтомъ.
Въ бѣлой прихожей стояла группа лакеевъ съ завитыми головами, въ туго накрахмаленныхъ галстухахъ; одинъ изъ нихъ, быстро двигая длинными ногами, но съ важностью на лицѣ, прошелъ мимо, придерживая руками шипѣвшую курительницу. Тутъ же, вдоль стѣнъ, выставлялся рядъ рѣзныхъ стульевъ со сложенными дамскими бурнусами, пуховыми капорами и мантильями, отъ которыхъ даже издали хорошо пахло.
Дверь вела въ комнату малиноваго цвѣта, увѣшанную картинами въ золотыхъ рамахъ и освѣщенную рефракторами; въ мягкомъ полусвѣтѣ выдѣлялась на свѣтломъ коврѣ мебель, разставленная живописными группами.
— Всѣ въ голубой гостиной, — мягко произнесъ лакей, котораго можно было бы принять за члена англійскаго парламента, если бы не выдавали его подносъ въ рукахъ и толстыя, крутыя икры, обтянутыя черными чулками.
Прежде чѣмъ войти въ голубую гостиную, шумѣвшую, какъ растревоженный пчелиный улей, я остановился въ дверяхъ. Блескъ снова ослѣпилъ меня. Зажженная бронзовая люстра, съ фестонами и подвѣсками изъ граненыхъ стеколъ, цѣликомъ повторялась въ зеркалѣ надъ каминомъ; свѣтъ изъ карселей, прикрытыхъ цвѣтными абажурами, разставленныхъ на высокихъ золоченыхъ подставкахъ по угламъ, на столахъ и въ зелени, скользилъ радужными оттѣнками по голубымъ штофнымъ обоямъ и лучами разбѣгался по позолотѣ на стѣнахъ и на мебели.
Хотя вечеръ былъ только для избранныхъ, какъ обѣщали, гостиная была почти полна. Черные фраки со звѣздами, обнаженныя женскія плечи, лоснящіяся, какъ атласъ, бѣлые галстухи, цвѣты въ прическахъ, серьги и брошки, шелковые разноцвѣтные шлейфы, черезъ которые отчаянно шагали или въ которыхъ путались ноги мужчинъ, — все это, показываясь бокомъ или фасомъ, рисовалось на диванахъ и въ креслахъ или передвигалось въ разныя стороны.
Помню, на меня особенно пріятно подѣйствовало то обстоятельство, что въ первую минуту никто не замѣтилъ моего прихода.
Я началъ присматриваться и прислушиваться.
Прежде всего мнѣ бросился въ глаза Иванъ Ивановичъ Пузыревъ, сидѣвшій хотя и далеко, но прямо противъ двери, такъ что входившій не могъ его не увидѣть. Расположившись на диванѣ, онъ почтительно что-то сообщалъ двумъ старупікамъ, изъ которыхъ одна, — княгиня Зюзина, — совсѣмъ уже почти умерла; обѣ ноги ея давно уже свѣсились въ могилу и только кончикомъ мизинца цѣплялась она еще за жизнь, чтобы хоть нѣсколько лишнихъ минутъ поболтаться въ придворномъ воздухѣ. Другую старушку видѣлъ я въ прошломъ году слушавшею, какъ и теперь, съ видомъ напряженнаго тупоумія, иностраннаго проповѣдника, пріѣзжавшаго въ Петербургъ съ похвальною цѣлью объяснить русскимъ дамамъ значеніе Христа и поразившаго меня особенно тѣмъ, что во время проповѣди онъ постоянно держалъ въ рукахъ то сапогъ лѣвой своей ноги, то сапогъ правой.
Замѣчательно, хотя и не ново было для меня еще то обстоятельство, что Пузыревъ, такъ почтительно бесѣдуя со старушками смотрѣлъ, въ то же время, совершенно въ другую сторону. Слѣдя за его взглядомъ, я остановился на величественной наружности государственнаго мужа высшей пробы. Онъ возсѣдалъ въ креслахъ подлѣ стола съ серебрянымъ самоваромъ въ русскомъ, — не то дачномъ, не то банномъ стилѣ, нѣчто среднее между вкусомъ казанскаго Интерлакена, — и, красиво выгибая локоть, держалъ въ рукѣ чашку; его окружала, сидя и стоя, толпа мужчинъ и женщинъ; тутъ же находилась и хозяйка дома.
Самого князя Астраханскаго увидѣлъ я на другомъ концѣ гостиной.
Никогда я не встрѣчалъ его безъ того, чтобы не полюбоваться его осанкой, его прекраснымъ лицомъ, сохранившимся во всей свѣжести, несмотря на просѣдь волосъ и совершенно бѣлые бакенбарды, спускавшіяся à l’anglaise вдоль его блѣдныхъ, хотя и полныхъ щекъ. Молоденькія дѣвушки охотно влюбляются въ такихъ сѣдовласыхъ красавцевъ; они дѣйствительно какъ бы созданы для лобызанія въ ихъ свѣжія щеки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, для представительной роли посланниковъ или министровъ.
Князь Астраханскій не былъ, однакожь, ни тѣмъ, ни другимъ. Въ Петербургѣ, — и замѣтьте, только въ немъ одномъ, — существуетъ особый родъ высокаго и страннаго служебнаго положенія. Оно замыкается какимъ-то магическимъ кругомъ; достигнувъ такого положенія, нельзя изъ него выйти, какъ изъ дантовскаго ада; его можно бы назвать: отложи всякое попеченіе, если бы не было другаго названія, болѣе опредѣлительнаго: почти министръ.
Министръ и «почти министръ» стоятъ, повидимому, рядомъ, локоть къ локтю; посмотрѣть: два сросшіеся близнеца. А на самомъ дѣлѣ ихъ раздѣляетъ цѣлый Атлантическій океанъ. Съадной стороны, рисуется во всей величавой красѣ (иногда вовсе безъ красы) высокая чиновная особа, уполномоченная самостоятельною властью; съ другой — также высокая чиновная особа, по только… только, — какъ бы деликатнѣе выразиться? — лицо безъ всякой власти. То же самое случается съ нулемъ: поставленный налѣво, онъ — ничто; передвинутый направо, за цифру, онъ вдругъ пріобрѣтаетъ значеніе и иногда дѣлается милліономъ.
Личности этого рода съ юныхъ лѣтъ подаютъ обыкновенно самыя блестящія надежды; онѣ возносятся, летятъ, стремятся кверху съ одуряющею быстротой, но вдругъ, вдругъ неожиданно останавливаются, точно надъ головой встрѣтился плотный каменный сводъ, точно вдругъ лопнула толкавшая снизу пружина. И уже съ этой минуты никакая подмазка, никакое подвинчиванье пружины не въ силахъ возстановить прежняго дѣйствія.
Каждый разъ къ Святой и къ Новому году родственники «почти министра» впадаютъ въ томительное, тоскливое ожиданіе, всѣ ждутъ: «вотъ-вотъ… сейчасъ, сію минуту…» Ничуть не бывало! Черта заколдованнаго круга не подается, таинственная сила, задержавшая стремительный полетъ, продолжаетъ быть неумолимой. «Почти министру» остается одно утѣшеніе; въ близкомъ кружкѣ шепотомъ, на ухо называютъ его «правою рукой»…
«Почти министръ» отличается всегда, подобно князю Астраханскому, представительною наружностью, съ присовокупленіемъ очаровательной любезности и чрезмѣрной кротости нрава. Въ его чертахъ наблюдатель всегда, однакожь, усмотритъ оттѣнокъ легкой меланхоліи, тихой, задумчивой грусти, — ясно: его не поняли или не хотятъ понять. Послѣднее происходило у князя Астраханскаго не столько, впрочемъ, отъ неудовлетворенности собственнаго тщеславнаго чувства, сколько отъ неудовлетворенныхъ чувствъ его жены и тещи, которыя не переставали раздражаться.
Служебныя обязательства Астраханскаго были, тѣмъ не менѣе, весьма обременительны; ихъ можно было даже раздѣлить на два сезона: лѣтній и зимній. Зимою онъ посѣщалъ, вмѣсто министра, всевозможные комитеты, засѣданія, совѣщанія и т. д.; когда не было важнаго дѣла, собирались собственно больше для виду, но для виду требовался представитель министра. Министръ часто отсутствовалъ, и бѣдный Астраханскій не имѣлъ почти дня свободнаго. Лѣтомъ онъ совсѣмъ уже заступалъ министра.
Какъ только наступалъ май, — этотъ милый май, такъ нетерпѣливо ожидаемый всѣми начальниками, успѣвшими, очень понятно, соскучиться зимою въ своихъ казенныхъ квартирахъ и жаждущихъ обновить свои силы на водахъ, — весь городъ узнавалъ изъ газетъ, что князь Астраханскій вступаетъ временно въ должность министра. Должность эта заключалась преимущественно въ пребываніи на казенной дачѣ; другаго дѣла и быть, впрочемъ, не могло. Въ то время, какъ извѣстно, Россія, изъ любви къ начальству и по человѣколюбивому желанію продлить его отпускъ, прячетъ свои работы въ карманъ и откладываетъ вдругъ всѣ свои дѣла на цѣлые пять мѣсяцевъ.
Лѣтній этотъ сезонъ особенно всегда нравился княгинѣ Астраханской и ея матушкѣ; онъ нѣкоторымъ образомъ вознаграждалъ ихъ за неудовлетворенность чувствъ въ остальные мѣсяцы года.
Княгиня вполнѣ, впрочемъ, заслуживала вознагражденія, такъ какъ она собственно была главнымъ двигателемъ въ карьерѣ мужа; съ энергіею, достойною лучшей участи, лучшихъ результатовъ, она болѣе двадцати лѣтъ тащила его на буксирѣ и притащила къ настоящему мѣсту. Далѣе, несмотря на всѣ старанія, она ничего уже не могла сдѣлать. Старанія эти, разсказывали, вели къ тому, что когда княгиня приступала къ мужу съ одной стороны, а ея маменька приступала съ другой, отъ «почти министра» только пухъ летѣлъ во всѣ стороны и ничего больше.
Но я коснулся здѣсь впечатлѣній дѣйствительности; возвращаюсь къ впечатлѣніямъ вчерашняго сна.
Въ той части гостиной, гдѣ сидѣлъ хозяинъ дома, гости были также многочисленны; они состояли преимущественно изъ мужчинъ, и здѣсь точно также всѣ обступали мужа высокой пробы, но только маленькаго роста, желчнаго, съеженнаго вида и какъ бы одержимаго собачьей старостью.
Въ гостиной была еще третья группа; она занимала дальній уголъ, отдѣлявшійся роялемъ, поставленнымъ наискось, и большою рѣзною жардиньеркой, наполненной цвѣтами и зеленью.
Тамъ, въ яркомъ свѣтѣ, на голубомъ шелковомъ фонѣ стѣнъ, красовались больше молодые люди и барышни. У Астраханскихъ были взрослыя дочери и потому на вечера приглашалась всегда молодежь, на первомъ планѣ рисовался бѣлокурый юноша съ проборомъ по серединѣ головы и мелкими облачками изъ волосъ на сдавленномъ лбу; онъ разсказывалъ что-то группѣ барышень, между тѣмъ какъ сосѣдъ его, офицеръ, откормленный точно къ Рождеству, таращилъ глаза, не открывая рта, и весь сіялъ какою-то безсмысленною веселостью.
Между этими тремя главными группами, занимавшими углы гостиной, проходило множество лицъ обоего пола, не успѣвшихъ еще рѣшить, къ которому изъ двухъ первыхъ кружковъ выгоднѣе было бы присоединиться; нѣкоторымъ смертельно хотѣлось быть и тутъ, и тамъ въ одно и то же время; одно мѣшало: невозможность разорваться.
VII.
правитьВъ числѣ такихъ лицъ, шагахъ въ пяти отъ меня и нѣсколько въ сторонѣ, увидѣлъ я князя Годунова и г. Филомоѳенскаго, только что произведеннаго въ тайные совѣтники. Первый стоялъ ко мнѣ лицомъ, второй затылкомъ, который былъ у него чрезвычайно широкъ и четырехугольной формы съ расходящимися ушами, закрученными кверху, какъ у античныхъ сатировъ.
Возвышеніе новаго тайнаго совѣтника имѣло довольно оригинальное основаніе. Оно совершилось въ силу его сравнительной грамотности или, если хотите, въ силу относительной безграмотности тѣхъ лицъ служебнаго кружка, куда судьба бросила г. Филомоѳенскаго. Онъ былъ сначала гдѣ-то учителемъ словесности и, вѣроятно, тогда еще навострился, поправляя сочиненія своихъ учениковъ.
Въ то время, какъ его сослуживцы исписывали десятки листовъ, покрывая ихъ неудобоваримыми періодами, и тщетно выбивались изъ силъ, пригоняя на всевозможные лады слова: который, котораго, которому, о которомъ и т. д., г. Филомоѳенскому требовалось всего часъ времени, чтобы сочинить оффиціальную бумагу какого угодно содержанія. Трудность состояла иногда въ томъ, чтобы написать нѣсколько страницъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ничего не сказать, или изложить дѣло въ такомъ порядкѣ, чтобы совершенно затушевать его оборотами условнаго краснорѣчія. Г. Филомоѳенскій былъ также большой мастеръ сочинять уставы желѣзно-дорожныхъ обществъ, улаживать концессіи, проводить одновременно нѣсколько трудныхъ дѣлъ, которыя до него цѣлыми годами разсматривались въ разныхъ комитетахъ и завязали безнадежно въ разныхъ инстанціяхъ. Но это принадлежитъ уже, такъ сказать, къ его частнымъ занятіямъ.
— Штукарь! — говорили о немъ завистливые сослуживцы.
— Плутъ-архъ! — острили молодые, начинающіе чиновники.
— Чортъ его знаетъ, что онъ такое! Грубъ, какъ сапожникъ, но перо — мастерское перо! — замѣчали про себя начальники.
Находчивость г. Филомоѳенскаго, доходившая до степени Божьяго дара, не мало также способствовала его карьерѣ.
Случалось, начальникъ пріѣзжалъ въ нервномъ разстройствѣ отъ неожиданно заданнаго ему вопроса: «Астрахань… много соли… множество комаровъ… Надо узнать… справиться…»
— Какая Астрахань?… Какіе комары?… Гдѣ соль? — повторялъ озадаченный начальникъ, возвращаясь, смущенный, въ кабинетъ. — Боже мой, къ кому обратиться? Никто ничего не знаетъ! Всѣ только врутъ и путаютъ… Одинъ развѣ Филомоѳенскій… Попросить ко мнѣ скорѣе г. Филомоѳенскаго!
Являлся г. Филомоѳенскій.
— Гм… гм… Астрахань… соль… много комаровъ… Надо справиться, непремѣнно справиться! — произносилъ начальникъ, стараясь не смотрѣть въ глаза собесѣднику и произнося каждое слово отягченнымъ голосомъ человѣка, подавленнаго въ эту минуту соображеніями высшаго свойства, не подходящими къ настоящему вопросу.
На другое утро г. Филомоѳенскій возвращался съ готовымъ, каллиграфически написаннымъ докладомъ, въ которомъ Астрахань, соль и даже комары группировались въ стройной гармонической картинѣ; и не было еще примѣра, чтобы дѣло такимъ образомъ не спасалось.
У него, говорили, такъ ужь были навострены два писца, что пока одинъ писалъ, оканчивая на первомъ листѣ: «кото…», другой листъ съ окончаніемъ «рый» былъ уже написанъ вторымъ писаремъ. Доклады поспѣвали, такимъ образомъ, какъ бы по волшебству.
Собесѣдникъ Филомоѳенскаго, князь Годуновъ, былъ еще сравнительно молодой, но уже посѣдѣвшій на вискахъ генералъ. Зная его еще корнетомъ, страстнымъ любителемъ Излеровскаго сада, балета и другихъ увеселительныхъ мѣстъ Петербурга, я въ послѣднее время съ особеннымъ любопытствомъ наблюдалъ при встрѣчахъ его лицо, проникнувшееся вдругъ, безъ всякаго приготовленія, выраженіемъ глубокомыслія, сложныхъ государственныхъ комбинацій и внутренней сосредоточенности. О чемъ онъ думалъ, что онъ соображалъ, этого никто не зналъ. Князь Годуновъ большею частью отмалчивался или отвѣчалъ общими мѣстами. Сколько было извѣстно его товарищамъ-сослуживцамъ, главными преобладающими чертами его характера были всегда лукавство и настойчивость; конечно, свойства эти, соединяясь въ извѣстной пропорціи, могутъ осуществлять нѣкоторую силу; но это, все-таки, не объясняло того положенія, которое такъ неожиданно для всѣхъ выдвинуло его ца первый планъ. Силу князя Годунова начинали чувствовать не только обыкновенные смертные, но даже такія лица, какъ величавая особа, сидѣвшая подлѣ русскаго самовара, и вліятельный господинъ, одержимый собачьей старостью.
Прислонясь рукою къ спинкѣ кресла, князь Годуновъ слушалъ г. Филомоѳенскаго, повидимому, безъ любопытства, а скорѣе съ видомъ снисхожденія; сѣрые глаза его разсѣянно смотрѣли по сторонамъ и прищуривались. Въ эту минуту, — помню очень хорошо, — меня особенно поразилъ бѣловатый хрящикъ на концѣ его заостреннаго носа; этотъ хрящикъ постоянно двигался, юлилъ, заострялся и какъ бы самъ собою винтилъ воздухъ.
Годуновъ готовился уже оставить собесѣдника, когда неожиданно въ обоимъ подошелъ Стамбуловъ, извѣстный, впрочемъ, больше подъ именемъ: человѣкъ анекдота. Онъ со всѣми былъ на ты, вѣчно носился съ какимъ-нибудь разсказомъ, выслушаннымъ наканунѣ, любилъ завтракать, еще больше любилъ ужинать въ веселой компаніи, и потому слылъ издавна за добраго, отличнаго малаго.
— Знаете, что случилось вчера съ Линскимъ? — проговорилъ онъ, нѣсколько понижая голосъ, такъ только, чтобы не дошло до угла, гдѣ сидѣли барышни, — не знаете? Слушайте: сидитъ онъ, часовъ въ одиннадцать вечера, въ квартирѣ Фифи и ждетъ ея возвращенія изъ цирка. Бррр!… — подъѣзжаетъ карета; Фифи является, прихрамывая на правую ногу… «Что съ тобой?» — «Chéri, я свихнула ногу… Ай-ай, свихнула ногу!…» — «Батюшки!» Кладетъ ее скорѣе въ постель, летитъ стремглавъ за докторомъ, отъ доктора заѣзжаетъ въ кварталъ — выпросить разрѣшеніе подослать соломы подъ окна. Возвращается и, заставъ Фифи въ самомъ разслабленномъ состояніи, нѣжно цѣлуетъ ей руку и, едва переводя духъ, удаляется на цыпочкахъ. Сегодня рано утромъ скачетъ узнать о состояніи ея здоровья… Что-жь бы вы думали, а? Узнаетъ: Фифи не ночевала дома!… Благодарю, не ожидалъ! — довершилъ Стамбуловъ, вращая своими глазами на выкатѣ; затѣмъ такъ же неожиданно повернулся онъ къ нимъ спиною и началъ пробираться дальше, разсказывая на пути свой анекдотъ.
Меня, между тѣмъ, давно привлекалъ голосъ величественной особы, сидѣвшей у самовара. Не имѣя возможности разслышать его словъ, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ ту сторону, но долженъ былъ остановиться, чтобы пропустить хозяина дома, суетливо пробиравшагося къ женѣ. Мнѣ уже не въ первый разъ бросалось въ глаза тревожное выраженіе на лицѣ Астраханскаго; ему не сидѣлось на мѣстѣ, онъ безпрестанно подымался, искалъ глазами жену и, встрѣтивъ ея взглядъ и выразительно приподнятыя брови, снова усаживался. Я наблюдалъ, въ то же время, лицо хозяйки; оно точно также не было спокойно. Я отчасти догадывался о причинѣ ея тревоги: въ тѣ самые часы, какъ у нея былъ вечеръ, съ минуты на минуты ожидали кончины одного изъ близкихъ родственниковъ мужа; она боялась, чтобы извѣстіе о его смерти не пришло неожиданно и не разстроило ея собранія; она занята была мыслью, что если ужь умирать родственнику, то чтобъ умеръ онъ, по крайней мѣрѣ, послѣ того, какъ всѣ гости разъѣдутся. Но, кромѣ того, очевидно, должны были быть еще и другіе поводы къ безпокойству. «Что съ ней? — пришло мнѣ тогда же въ голову. — Все, кажется, хорошо: вечеръ удался сверхъ ожиданій; не считая полнаго комплекта интересныхъ людей, въ гостиной находились еще двѣ особы первой величины, — чего же еще?»
Но присутствіе этихъ двухъ особъ, какъ оказалось, и было, главнымъ образомъ, причиной волненія; оно выражалось особенно всякій разъ, какъ величественный гость начиналъ говорить., Гость говорилъ прекрасно, — такъ хорошо, что ему самому, повидимому, пріятно было прислушиваться къ собственнымъ словамъ; и было отъ чего: стройность и правильность рѣчи могли бы удовлетворить самого Греча, составителя россійской грамматики; въ ней явственно можно было разобрать точку, двоеточіе, тире и даже скобки. Къ сожалѣнію, припоминаю и могу записать одну только фразу: «Когда человѣкъ устремляется мысленно въ область невѣдомаго, нравственная природа его невольно, такъ сказать, отдѣляется отъ суетности настоящаго…» Я могъ бы записать, вѣроятно, еще больше, но всякій разъ мѣшала хозяйка дома. Едва величественная особа начинала говорить, на лицѣ княгини Астраханской появлялось то выраженіе тревоги, которое съ самаго начала возбуждало мое любопытство: брови ея приходили въ движеніе, мускулы лица напрягались, глаза строго посматривали вокругъ и, сколько казалось, преимущественно направлялись на лица интересныхъ людей; въ этихъ взглядахъ, какъ въ книжкѣ, можно было прочесть: «Молчите, дураки интересные люди! Смѣйте только открыть вашъ глупый ротъ! Слушайте! Васъ для этого только сегодня и звали!»
Разъ одинъ изъ интересныхъ людей, ученый юристъ, сдѣлалъ было движеніе губами, желая вставить свое замѣчаніе въ рѣчь величавой особы, — хозяйка дома пригвоздила его такимъ, взглядомъ, что онъ такъ и замеръ съ открытымъ ртомъ до конца вечера.
Не успѣвала величественная особа закруглить красивый періодъ и остановиться, княгиня Астраханская быстро направляла взглядъ въ другой конецъ гостиной, гдѣ сидѣлъ мужъ, и, приподнявшись съ мѣста, летѣла туда на всѣхъ парусахъ.
Тамъ, смотрѣлъ я, опять происходила исторія другаго рода: значительная особа, одержимая собачьей старостью, принадлежала болѣе къ числу мыслителей и не любила говорить; она появлялась въ свѣтъ съ тѣмъ, чтобы найти разсѣяніе и дать отдыхъ мозговой работѣ, которая, говорили, съѣдала его.
Занявъ мѣсто въ группѣ лицъ, окружавшихъ особу, г-жа Астраханская немедленно вмѣшивалась въ разговоръ и на одушевленномъ ея лицѣ, обращавшемся одобрительно къ присутствующимъ, особенно къ интереснымъ субъектамъ, уже читалось слѣдующее: «Говорите же, дураки! Разсказывайте! Ну, живѣе! Какъ, право, глупы иногда эти интересные люди! Разсказывайте! Васъ для этого только сегодня и звали!»
Къ счастью, въ самую критическую минуту подвертывался иногда «человѣкъ анекдота» и выручалъ хозяйку.
— Знаете что? — произнесъ онъ, появляясь неожиданно. — Юркевичъ сдѣлалъ сейчасъ забавное замѣчаніе: онъ дѣлитъ русскихъ людей нашего столѣтія на три категоріи: въ началѣ столѣтія — ловкіе военные щеголи, въ тридцатыхъ годахъ — пррреданные люди, теперь пошли все добрые люди…
— Правда, — проговорилъ почти шепотомъ подлѣ меня чей-то голосъ, — правда; скажешь: онъ идіотъ совершеннѣйшій, никуда негоденъ, а занимаетъ такое видное, такое отвѣтственное мѣсто; вамъ сейчасъ же на это отвѣтятъ: «Вотъ вы всегда такъ, всегда рѣзко; положимъ, онъ не орелъ, но онъ человѣкъ добрѣйшей души, кроткой, никому зла не дѣлаетъ, прекрасный семьянинъ, нѣжно любитъ жену и дѣтей…»
— Особенно любитъ хорошій окладъ жалованья, майоратъ въ западныхъ губерніяхъ и теплую казенную квартиру, — неожиданно прибавилъ кто-то также шепотомъ.
VIII.
правитьПомню, уже въ то время что-то похожее на утомленіе начало овладѣвать мною; я чувствовалъ тяжесть и боль въ головѣ. Любопытство переставало дѣйствовать и возбуждать меня; проходила охота наблюдать и слушать. Вялость, сонливость присоединялись къ утомленію. Вмѣстѣ съ тѣмъ, на меня находила смертельная скука и, — помню очень хорошо, — сколько я ни усиливался привести себя въ прежнее состояніе, скука неотразимая, неотвязчивая скука подступала къ сердцу и давила меня въ этой голубой гостиной.
Свѣчи и лампы ярко горѣли, повторяясь въ зеркалахъ; голубой атласъ лоснился на стѣнахъ съ золотыми багетами, утомлявшими зрѣніе; въ воздухѣ, разогрѣтомъ и сжатомъ, ходили, стояли и сидѣли многочисленныя группы; говоръ, смѣхъ и восклицанія не умолкали ни на минуту; но все это прибавляло только головной боли и усиливало скуку. Во всемъ, во всемъ рѣшительно: въ голосѣ этихъ сановниковъ, скорѣе произведенныхъ, чѣмъ сами себя заявившихъ своими заслугами, во взглядахъ, которые смотрѣли разсѣянно, а, между тѣмъ, постоянно чего-то юрко ожидали и искали, въ смыслѣ того, что говорилось, въ чертахъ лицъ, выражавшихъ благонамѣренность и благодушіе, прикрывающихъ или апатію, или мелкое лукавство, въ движеніяхъ, даже въ самомъ смѣхѣ чувствовалась тяжеловѣсная, удручающая скука.
Здѣсь, очевидно, никто не былъ увѣренъ, зачѣмъ пришелъ, и каждый готовъ былъ уйти хоть сейчасъ же безъ малѣйшаго сожалѣнія. Нигдѣ не говорилось о чемъ-нибудь, вездѣ рѣчь шла о комъ-нибудь и каждый старался болѣе или менѣе выказать при томъ свой умъ насчетъ ближняго. Каждый, казалось, былъ чѣмъ-нибудь недоволенъ, желалъ чего-то, и, что всего удивительнѣе, самыми недовольными были тѣ, которые болѣе другихъ воспользовались земными благами. Каждый слушалъ съ улыбкой, тогда какъ зрачки отражали полное, мертвое равнодушіе и къ собесѣднику, и къ предмету бесѣды. Сколько насъ здѣсь ни было, каждый на самомъ дѣлѣ былъ совершенно чужой другъ другу; ни общая мысль, ни общее чувство никого здѣсь не связывали. Нѣсколько разъ пытался я заговорить то съ тѣмъ, то съ другимъ изъ проходившихъ мимо знакомыхъ, но тоска отъ этого не утихала; ее, напротивъ, какъ бы усиливало внутреннее признаніе, что я безстыдно солгалъ сію минуту, потому что, въ самомъ дѣлѣ, никакого не было желанія обращаться къ тому или другому и, наконецъ, я сказалъ вовсе не то, что думалъ.
Часто приходилось мнѣ испытывать то же самое, по никогда еще, никогда не тяготился я такимъ ощущеніемъ пустоты: пустоты въ самомъ себѣ, пустоты вокругъ меня, пустоты повсюду…
Улыбаясь направо и налѣво съ искуственною натяжкой, помню, я думалъ объ одномъ только: выбраться какъ можно скорѣе отсюда, уйти дальше, какъ можно дальше отъ толпы и шума. Помню, какъ чувство ноющей тоски на минуту смѣнилось досадой, даже злобой, когда шагахъ въ десяти «человѣкъ анекдота» загородилъ неожиданно выходную дверь и началъ что-то, смѣясь, громко разсказывать слушателямъ. Я рѣшился остановиться и выждать.
Мнѣ особенно не хотѣлось тамъ встрѣтиться съ графомъ Пущинымъ; съ меня довольно было видѣть его тучную, крутую спину и голый, лоснящійся затылокъ съ двумя жирными красными складками, подпертыми воротникомъ мундира и утыканными коротенькими сѣрыми волосами. «Человѣкъ анекдота» разсказывалъ, должно быть, что-то весьма забавное: его сѣрые выпученные глаза самодовольно, въ упоръ поглядывали на слушателей; всѣ смѣялись и болѣе другихъ смѣялся графъ Пыщинъ; при всякомъ порывѣ веселости онъ какъ бы собирался чихнуть, на не могъ одолѣть, и начиналъ усиленно и мелко прыскать, причемъ страшно багровѣла его шея, приходило въ движеніе его жирное туловище и вздрагивали разсыпчатыя эполеты на его плечахъ. Пыщинъ былъ лучшій другъ «человѣка анекдота», постоянный его собутыльникъ, извѣстный игрокъ, нѣсколько разъ потерявшій и нажившій состояніе, извѣстный покровитель корде-балета и предсѣдатель всѣхъ отчаянныхъ пирушекъ и попоекъ.
Я чувствовалъ къ нему болѣе чѣмъ отвращеніе и всегда старался избѣгать его встрѣчъ. Это началось лѣтъ восемь назадъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, когда я узналъ, что онъ женился на прелестной молодой дѣвушкѣ, которую я встрѣчалъ въ отдаленной степной деревнѣ у ея матери, давно уже теперь скончавшейся. Какимъ образомъ могла она согласиться выйти замужъ за такого человѣка? Кто уговорилъ ее? Какъ случилось, что судьба этой чистой и свѣтлой дѣвушки могла соединиться съ судьбою такого существа, какъ Пыщинъ? Все это было для меня загадкой и помню, какъ тогда еще тяжело поразило меня извѣстіе о такомъ бракѣ. Съ тѣхъ поръ я не встрѣчалъ ее.
Мысли мои невольно обратились къ прошлому, къ воспоминаніямъ о ней. Но не успѣлъ я собрать ихъ, когда, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ въ сторону, увидѣлъ неожиданно знакомыя черты.
Меня удивило, какъ прежде я ее не примѣтилъ. Она сидѣла особнякомъ, полузаслоненная роялемъ; но съ того мѣста, гдѣ я стоялъ, милый, знакомый образъ весь обрисовывался въ профилѣ съ головы до ногъ. Да, это была она, — она, та самая стройная Мери, встрѣченная когда-то въ далекой степной деревнѣ!… Тѣ же пряди сухихъ шелковистыхъ волосъ пепельнаго цвѣта спускались по обѣимъ сторонамъ ея лица и легкимъ пухомъ завивались надъ шеей. Но только куда дѣвались веселость и блистающая свѣжесть молодости! Она была, все также, очень красива, быть можетъ, еще красивѣе, чѣмъ зналъ я ее прежде; по крайней мѣрѣ, такою показалась она мнѣ въ настоящую минуту.
На ней было свѣтло-розовое платье съ открытымъ лифомъ; она глубоко сидѣла въ мягкихъ креслахъ, вытянувъ ноги и слегка наклонивъ небольшую голову; обнаженныя ея руки, потерявшія свою дѣтскую худобу и круглившіяся теперь какъ выточенныя изъ слоновой кости, неподвижно спускались на колѣна, придерживая кончиками пальцевъ полураскрытый черный вѣеръ. Казалось, она мало принимала участія въ томъ, что вокругъ нея происходило. Слегка приподнявъ голову, она раза два сказала нѣсколько словъ мужчинамъ, пробиравшимся бокомъ мимо нея съ извиненіями, по тѣмъ все и ограничивалось; въ эти два-три мгновенія, какъ приходилось ей говорить, глаза ея едва только приподнялись; опуская ихъ снова, она какъ бы продолжала смотрѣть внутрь себя, въ какую-то таинственную глубину, гдѣ скрывалась душа ея; ей, очевидно, охотнѣе было молчать и отдаваться теченію собственныхъ мыслей…
О чемъ она думала? Преждевременная душевная усталость обозначалась въ едва уловимыхъ продольныхъ складкахъ лба; добрыя губы улыбались, но углы рта оставались безучастными къ улыбкѣ; тоскливое утомленіе выражалось даже въ ея опущенныхъ обнаженныхъ плечахъ, сверкавшихъ молочною бѣлизной и слегка зарумяненныхъ тамъ только, гдѣ плечо прижималось къ спинкѣ кресла.
Были ли то внезапно пробудившіяся во мнѣ воспоминанія счасливой, — увы! — давно утраченной жизни; были ли такъ чувства и нервы настроены, чтобы живо откликаться всему, что не было похоже на окружающее; наболѣло ли, наконецъ, сердце отъ неудовлетворенной когда то потребности отдать всего себя этой самой женщинѣ, но при встрѣчѣ съ нею теперь сердце дрогнуло во мнѣ и радостно колыхнулось. Имъ овладѣла вдругъ нѣжность, — да, сладкая, томительная нѣжность, нѣжность прежнихъ лѣтъ, — и вмѣстѣ съ нею сожалѣніе, глубокое, ѣдкое, мучительное сожалѣніе. Менѣе чѣмъ когда нибудь понималъ я теперь возможность ея замужства. Жгучее горе и лучшія движенія души путались во мнѣ и поперемѣнно смѣнялись одно другимъ. Проклиная судьбу, я упивался видомъ этой женщины и въ то время, какъ глаза мои жадно ее осматривали, душа какъ бы сама собою отдѣлялась отъ меня и робко, покорно опускалась къ ногамъ ея…
Въ самую эту минуту насъ раздѣлила толпа; туманъ прошелъ мимо глазъ моихъ; все завертѣлось и закружилось, страшно путаясь передо мною; дыханіе стѣснилось; я чувствовалъ духоту нестерпимую, чувствовалъ потребность освѣжить голову. Смутно различая выходную дверь гостиной, я замѣтилъ, однакожь, что она была совершенно свободна и бросился къ ней пряно черезъ толпу.
Очутившись въ сосѣдней, почти пустой комнатѣ, я понялъ необходимость придти нѣсколько въ себя, прежде чѣмъ выбраться на лѣстницу; голова моя горѣла; я подошелъ къ ближайшему окну и машинально прислонился лицомъ къ холодному стеклу.
Въ окнѣ, сквозь глухую ночь, увидѣлъ я снова Неву, покрытую снѣгомъ; въ глубинѣ, за нею, мрачнымъ, смутнымъ пятномъ чернѣли какія-то зданія. Куранты проиграли на колокольнѣ Петропавловскаго собора и вслѣдъ за тѣмъ глухимъ, протяжнымъ звукомъ пробило три часа ночи…
Я закрылъ глаза… Но тутъ же почувствовалъ я, что полъ началъ какъ будто колебаться подъ моими ногами, почувствовалъ, что снова началъ я уходить въ темный, холодный колодезь… Я сдѣлалъ невольное движеніе, чтобъ ухватиться руками, хотѣлъ вскрикнуть, вспомнилъ о моей шубѣ, которая оставалась въ швейцарской, но было уже поздно…
IX.
правитьДа, было поздно. Я уже сидѣлъ въ темномъ, тѣсномъ возкѣ, гдѣ, казалось, было еще холоднѣе, чѣмъ на улицѣ. По правую и по лѣвую руку сидѣли два человѣка; лица ихъ были запрятаны въ мѣховые воротники; при свѣтѣ мелькнувшаго газоваго фонаря я оглянулъ ихъ испуганнымъ взглядомъ, но они ушли еще глубже въ шубы.
Возокъ, между тѣмъ, загремѣлъ по какимъ то мосткамъ; вдругъ стало еще темнѣе; я чувствовалъ, что мы спустились на Неву и поѣхали быстрѣе. Спутники мои не произносили ни слова; ихъ молчаніе окончательно меня смутило; душа наполнялась предчувствіемъ, чего? — я самъ не зналъ, но оно превращалось почему-то въ мучительное, тоскливое ожиданіе. Я обернулся сначала къ одному, потомъ къ другому, проговорилъ нѣсколько несвязныхъ, торопливыхъ словъ, но они продолжали упорно молчать.
Ужасъ выросталъ во мнѣ постепенно и охватилъ меня, наконецъ, всего, какъ желѣзными обручами. Внутренній голосъ говорилъ мнѣ, что я нахожусь во власти моихъ спутниковъ; съ каждою секундой я почему-то убѣждался, что нѣтъ даже теперь такой силы, которая могла бы меня у нихъ вырвать.
Помню, мнѣ пришла вдругъ мысль, что будь у меня теперь въ карманѣ состояніе всѣхъ Ротшильдовъ вмѣстѣ, я, не думая секунды, немедленно бы все отдалъ, съ тѣмъ только, чтобъ они меня выпустили изъ этого возка; пускай у меня все возьмутъ, оставятъ въ рубищѣ, обрекутъ на всю жизнь мостить мостовую, — я на все готовъ, лишь бы вырваться изъ возка и получить свободу! Но я тутъ же понялъ всю несообразность такой мысли; у меня ничего не было, кромѣ оробѣвшаго сердца, которое то обрывалось и холодѣло, то звонко начинало стучать въ груди и стѣсняло дыханіе въ пересохнувшемъ горлѣ.
Я собирался крикнуть — и не могъ; но это ни къ чему бы не повело: звукъ моего голоса не могъ быть услышанъ; онъ не могъ проникнуть сквозь стѣны возка, не могъ заглушить визга снѣга и топота лошадей. Да, наконецъ, еслибъ и услышали мой голосъ, все равно изъ этого ничего бы не вышло.
«Вотъ, — думалъ я, — когда лошади привезутъ меня, — куда привезутъ, не зналъ я, но, тѣмъ не менѣе, замиралъ отъ ужаса, — когда лошади привезутъ, ихъ, вѣроятно, отправятъ назадъ съ возкомъ, который будетъ пустъ тогда… Потомъ лошадей отпрягутъ, поставятъ въ стойла, а завтра выведутъ ихъ на воздухъ а дадутъ имъ гулять по солнцу… Онѣ будутъ стоять — и не убѣгутъ… Какія глупыя!… А я… гдѣ я тогда буду?…» Воображеніе пугливо рисовало передо мною тѣсное пространство между каменными стѣнами; кругомъ тишина, мертвая, какъ въ могильномъ склепѣ, и я одинъ, — одинъ, затерянный въ глубинѣ, таинственныхъ корридоровъ, въ глубинѣ каменнаго лабиринта, и нѣтъ человѣка, который бы могъ спасти меня, который бы вступился и подалъ за меня голосъ… Забыли, забыли, какъ будто меня никогда не было, какъ будто я никогда не рождался.
Ужасъ овладѣлъ мною окончательно.
— Куда вы меня везете? — крикнулъ я голосомъ отчаянія, — за что?… Я ничего не сдѣлалъ дурнаго ни людямъ, ни противъ собственной совѣсти!… Я высказывалъ свои личные впечатлѣнія; я откровенно говорилъ о томъ, что мнѣ не нравилось, что казалось мнѣ ложью, неправдой, лицемѣріемъ…
— Вы могли это думать сколько вамъ было угодно, — проговорилъ неожиданно одинъ изъ спутниковъ учтивымъ, ровнымъ голосомъ, отъ котораго похолодѣлъ мозгъ костей моихъ.
— Чувствовать правду и молчать?… Помилуйте, вѣдь, это… это…
— Ужь это ваше дѣло, милостивый государь! — перебилъ второй собесѣдникъ такимъ тономъ, который показывалъ, что онъ не желаетъ продолжать разговора.
Онъ закутался въ шубу и прижался въ уголъ возка.
Среди страшной путаницы мыслей и образовъ, которые меня осаждали, мелькнуло вдругъ въ моемъ встревоженномъ воображеніи поле, обширное русское поле, пересѣченное глянцовитыми рельсами желѣзной дороги, блиставшими за солнцѣ; по рельсамъ глухо и потрясая почву надвигалась паровая машина. Въ ту самую минуту, подлѣ самыхъ рельсъ, замѣтилъ я суетливо бѣжавшаго муравья; я быстро нагнулся, чтобъ отбросить его въ сторону, но муравей забрался уже на рельсы и не успѣлъ я опомниться, какъ локомотивъ налетѣлъ, гремя и звеня, и маховое колесо прокатилось по рельсамъ… Гдѣ муравей?… Я поднялъ голову: за локомотивомъ нескончаемо бѣжалъ рядъ вагоновъ; въ открытыхъ окнахъ сидѣли князь Астраханскій, величественная особа, все еще державшая чайную чашку въ рукѣ, Пузыревъ, Пыщинъ, Филомоѳенскій, «человѣкъ анекдота», Годуновъ, — словомъ, всѣ, съ кѣмъ я видѣлся сегодня на вечерѣ. Веселость была на всѣхъ лицахъ; они говорили и смѣялись.
— Чему вы смѣетесь?! — вырвалось у меня изъ груди, какъ будто въ этомъ смѣхѣ было для меня что-то оскорбительное. — Отчего вы всѣ такъ веселы?!… — подхватилъ я въ припадкѣ возроставшаго негодованія.
— Оттого, что мы — сила, а вы… вы — муравей! — отвѣчалъ чей-то голосъ, и сколько мнѣ показалось, голосъ Пузырева изъ послѣдняго вагона. Въ самомъ дѣлѣ, они правы. Дѣйствительно, они — сила, а я — я муравей, какъ тотъ муравей, который шелъ по рельсамъ… Маховое колесо черезъ меня точно такъ же прокатило… Я это чувствовалъ; я былъ смятъ, раздавленъ, уничтоженъ…
— Послушайте, — заговорилъ я вдругъ съ поспѣшностью, которая меня самого удивила, — послушайте, — прибавилъ я, касаясь шубы моихъ спутниковъ, — имѣли ли вы когда-нибудь передъ собой карту Европы?… Это только ничтожнѣйшая часть материка земнаго шара, не правда ли? На этой картѣ, съ лѣвой стороны, небольшой клочокъ земли: это — Великобританія; на ней, въ нижней ея части, точка съ булавочную головку: это — Лондонъ. Эта булавочная головка несравненно большаго размѣра, чѣмъ бы ей слѣдовало быть пропорціонально противъ размѣра всей Англіи; она такъ велика для того только, чтобы на картѣ ясно видно было, что здѣсь Лондонъ. Вообразите же теперь, что въ этой точкѣ, едва примѣтной для глаза и обозначающей Лондонъ, живетъ четыре милліона людей! Это доказываетъ только, какой человѣкъ маленькій, какіе всѣ мы маленькіе, какіе всѣ. мы ничтожные и какъ ничтожна та сила, которую мы въ себѣ воображаемъ. Мы ничего больше, какъ пыль, да, живая пыль, разсыпанная кое-гдѣ по землѣ… Пододвинутся льды Сѣвернаго океана, пройдетъ тифонъ, дунетъ вѣтеръ — и все это смететъ и снесетъ, какъ прахъ, и ничего не останется, кромѣ коры земной. Ну, стоитъ ли выказывать передъ этимъ свою собственную силу?… Ксерксъ разорилъ страну, сооружая флотъ противъ враговъ; дунулъ вѣтеръ — и флотъ разлетѣлся въ щепки; благоразумно ли поступилъ Ксерксъ, приказавъ высѣчь море изъ желанія наказать его за неповиновеніе? Все это — прахъ и ничтожество; въ насъ сила только нами же сочиненная; настоящая сила не въ насъ, а въ чемъ-то другомъ, тамъ, гдѣ-то выше надъ нами. У насъ существенно и драгоцѣнно только одно: сознаніе жизни и чувство свободы, которой вы меня лишаете. Ну, что изъ того, что вы меня взяли и везете, — зачѣмъ, куда? — не знаю, но мнѣ страшно. Вы, конечно, въ эту минуту сильнѣе меня; но все это мелочь; и вы, и я — мы всѣ умремъ и, въ сущности, ничего не перемѣнится. Убудетъ ли что-нибудь изъ того, если вы меня отпустите на свободу? Листъ отъ этого на деревѣ не колыхнется, песчинка не тронется на всей землѣ.
Возокъ, между тѣмъ, продолжалъ скользить по снѣгу; мы начинали куда-то подыматься; кругомъ была тьма кромѣшная. Посреди тишины раздавался только скрипъ полозьевъ и глухой топотъ копытъ. Но вотъ послѣдній этотъ звукъ сталъ явственнѣе; подъ ногами лошадей послышалась мостовая; въ возкѣ стало какъ будто меньше воздуху; я ничего не видѣлъ, но понялъ, что мы въѣхали въ тѣсное пространство, тащимся подъ нескончаемыми длинными сводами.
Тутъ почувствовалъ я вдругъ, что силы окончательно меня оставили. Сознаніе полной безнадежности проникло въ мою душу; она какъ будто сжалась и помертвѣла; руки мои тяжело опустились; я безсильно склонилъ голову и закрылъ глаза.
Но впечатлѣніе, которое затѣмъ послѣдовало, слишкомъ сильно, чтобъ я могъ его высказать, не переведя духъ, не отдохнувъ минуту. Припоминая весь вчерашній сонъ, мнѣ даже теперь трудно передать всѣ оттѣнки этого впечатлѣнія.
X.
правитьОткрывъ глаза, я въ первую минуту былъ совершенно ослѣпленъ свѣтомъ и невольнымъ движеніемъ закрылъ лицо. Отведя понемногу ладонь и приподнявъ вѣки, я увидѣлъ себя между деревьями молодой, только что распустившейся березовой рощи, охваченной полуденнымъ солнцемъ. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ я стоялъ, легкая прозрачная тѣнь покрывала траву. Шагахъ въ двадцати передо мною, — тамъ, гдѣ рѣдѣли деревья и кончалась роща, солнце било всею своею силой и освѣщало между стволами небольшую рѣчку, омывавшую корни деревьевъ. За рѣкой начинался лугъ съ изгибавшимся далѣе плетнемъ; надъ нимъ, какъ облака, круглились яблочныя деревья, обсыпанныя бѣло-розововымъ цвѣтомъ. Вся эта отдаленная часть озарялась точно такъ же лучезарнымъ свѣтомъ, смягченнымъ сквознымъ паромъ, подымавшимся надъ лугомъ и надъ садомъ.
Въ тѣни, гдѣ я стоялъ, трава и мохъ были еще влажны; кругомъ носился еще сладкій, прѣсноватый запахъ прошлогодняго листа; мѣстами онъ темнѣлъ и слоился ворохомъ; но уже то тутъ, то тамъ пробивались надъ нимъ темно-зеленые, точно граненые, листки земляники и выбѣгалъ тонкій, бѣловатый стебель ландыша, наливавшійся свѣжимъ сокомъ, хлынувшимъ изъ подогрѣтаго корня. Сильнѣе всего, впрочемъ, разливался въ воздухѣ крѣпительный запахъ молодой распустившейся березы; нѣжнымъ цвѣтомъ, почти безъ оттѣнка, свѣтилась въ тѣни ея зелень, сквозившая и блиставшая на солнцѣ своимъ пахучимъ лакомъ.
Въ небѣ стояли неподвижно, бѣлѣя, облака съ глубокими голубыми просвѣтами; надъ лугомъ и рощей, въ небесной вышинѣ, немолчно заливались жаворонки; надъ рѣчкой сновали ласточки, а въ отдаленіи, по свѣтлому лугу, важно расхаживалъ сизый, лоснившійся на солнцѣ, грачъ, первый возвѣстникъ весны, первая «хлѣбная птица», какъ говорятъ поселяне.
Все вокругъ меня и надо мной трепетало жизнью, все ликовало и улыбалось улыбкой кротости и мирнаго счастья. Я стоялъ, я смотрѣлъ, я прислушивался и весь — и духомъ, и тѣломъ отдавался новому впечатлѣнію. Тягостныя, испытанныя передъ тѣмъ ощущенія совершенно изгладились изъ моей памяти; ихъ вытѣсняло одно чувство — чувство жизни, чувство радости и безмѣрнаго счастья. Въ душѣ какъ будто также пробуждалась весна; самыя свѣтлыя чувства раскрывались въ ней подобно молодой листвѣ; между тѣмъ, по щекамъ сами собою катились слезы, — да, слезы благодарности и нѣжнаго умиленія.
Не знаю, сколько времени простоялъ я на одномъ мѣстѣ, постоянно приходя въ себя и какъ бы умственно и сердечно оттаивая, — помню только, я былъ развлеченъ дѣтскимъ голосомъ, такимъ же свѣтлымъ и чистымъ, какъ все, что меня окружало. Обернувшись къ краю рощи, гдѣ была рѣчка, я увидѣлъ дѣвочку лѣтъ шести; распустивъ по воздуху золотистые свои волосы, перевязанные у темени голубою лентой, и вся сіяя веселостью, она бѣжала рѣзво, подпрыгивая, по тропинкѣ, изгибавшейся по берегу между деревьями. Минуту спустя, между стволами мелькнуло бѣлое платье; ближе, ближе, на тропинкѣ показалась женщина и, въ то же время, послышался мягкій, какъ будто давно знакомый, давно любимый голосъ. Я прислушался, всмотрѣлся и, какъ околдованный, приросъ къ землѣ.
Эта женщина была Мери, — та самая Мери, которая послѣ столькихъ лѣтъ и такъ неожиданно явилась мнѣ на вечерѣ у князя Астраханскаго.
Какъ я сказалъ, тяжелыя впечатлѣнія этого вечера совершенно изгладились изъ моей памяти; все, что тамъ было, ушло въ безконечную даль, путалось и смутно тушевалось; ясно выступалъ изъ нея только образъ Мери, задумчиво сидѣвшей тогда въ креслахъ. Ясно припоминалъ я также свои собственный чувства, — чувства ѣдкаго сожалѣнія и глубокой нѣжности, пробуждаемыя когда-то ея видомъ. Но сожалѣнія во мнѣ уже теперь не было; я смотрѣлъ на нее съ нѣжностью, которая воскресала съ удвоенною силой; весь ея образъ проникалъ въ мою душу и наполнялъ ее неслыханнымъ восторгомъ.
Никогда не была она болѣе прелестна, какъ теперь, подъ этимъ сводомъ распускавшейся зелени, съ ея пепельными волосами, просто подобранными зубцами гребня, съ ея гибкимъ станомъ, перехваченнымъ широкимъ бѣлымъ платьемъ, по которому во время ея движеній скользили тѣни, перемежавшіяся съ пятнами солнца, освѣщавшими ей неожиданно то лицо, то руки, то плечи.
Ни въ одной чертѣ ея не строгаго, но ласковаго и добраго лица не было слѣда заботы; тягостныя испытанія жизни исчезли также какъ будто изъ ея памяти; она весело прислушивалась въ голосу дѣвочки, бѣжавшей впереди, и, казалось, всѣ ея мысли сосредоточивалась на ней одной.
И казалось мнѣ также, чѣмъ сильнѣе сознавалъ я всю сладость настоящаго ощущенія, тѣмъ болѣе приближался я къ настоящей цѣли такъ давно волновавшихъ меня желаній; вся жизнь была какъ будто цѣлью этой встрѣчи, — да, именно этой встрѣчи въ такое утро и при тѣхъ самыхъ условіяхъ!
Неудовлетворенныя мечты, раздраженіе чувствъ и мыслей, скорбныя разочарованія, тревога ожиданій, внутренняя тоска, — все это оставалось теперь назади, прошло, невозвратимо сгладилось. Я какъ будто жилъ до сихъ поръ, постоянно чего-то съ безпокойствомъ отыскивая, постоянно не находилъ желаемаго, тревожился, падалъ духомъ и вдругъ, вдругъ, самымъ неожиданнымъ образомъ, нашелъ все, чего душа такъ долго и такъ жадно просила, — нашелъ, наконецъ, счастье!
Такъ могло только быть съ человѣкомъ, который, никѣмъ не замѣченный, упалъ въ волны пространнаго моря; онъ сдѣлалъ все возможное для своего спасенія, но, наконецъ, обезсилѣлъ, и въ то время, какъ началъ онъ уже уходить въ бездну, волна раскрылась, другая счастливая волна его подхватила и вынесла на воздухъ; передъ нимъ вблизи мелькнулъ берегъ, освѣщенный солнцемъ; силы его вдругъ воскресли, онъ борется противъ волнъ и, весь истерзанный, жадно, наконецъ, хватается за край берега.
Этотъ берегъ былъ для меня Мери и весь тотъ свѣтлый уголокъ земли, ее опутавшій.
… Память на минуту измѣняетъ мнѣ… Помню, я былъ отъ нея уже въ друхъ шагахъ… Она неожиданно повернула ко мнѣ лицо свое; черты ея не выразили удивленія; она какъ будто сама ждала меня и, ласково улыбнувшись, протянула мнѣ обѣ руки.
Крикъ, заглушенный рыданіями, — рыданіями отъ избытка счастья, — вырвался изъ груди моей, я бросился къ ногамъ ея и… и проснулся.
Я лежалъ въ постели; сѣрыя стѣны моей комнаты тускло отражали свѣтъ осенняго начинающагося петербургскаго утра. За окномъ, выходившемъ на дворъ, сыпался мокрый снѣгъ, прилипавшій къ стекламъ; на дворѣ раздавался унылый, однообразный горловой голосъ: «Халаты… халаты хорошіе… халаты!»
Я въ мигъ осмыслилъ дѣйствительность, меня окружавшую, тяжело опустился на подушку, закрылъ глаза и произнесъ со вздохомъ: «Господи, зачѣмъ я проснулся?»