Современный тип (Ритланд; Журавская)/РБ 1902 (ДО)

Современный тип
авторъ Клаус Ритланд, пер. Зинаида Николаевна Журавская

Оригинал: нем. Ein Moderner, опубл.: 1902. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русское Богатство», №№ 3-5, 1902.

«СОВРЕМЕННЫЙ ТИПЪ.»

Романъ Клауса Ритланда. Переводъ съ нѣмецкаго З. Журавской.

I.

Онъ вернулся со службы очень не въ духѣ Во-первыхъ, онъ сегодня вообще нервничалъ, во-вторыхъ, этотъ олухъ — старшій совѣтникъ правленія, Кунце — сегодня положительно извелъ его. Старшій совѣтникъ правленія всегда дѣйствовалъ на него, какъ запахъ клея (одна изъ его многочисленныхъ идіосинкразій!). Всякій разъ, какъ почтенный совѣтникъ пространно и нудно начиналъ: «Мы не должны забывать, любезный коллега, что всякое дѣло можно освѣтить съ различныхъ точекъ зрѣнія»… молодымъ ассесоромъ овладѣвало чувство почти физической тошноты. Словно ржавчина начинала ѣсть его душу, когда передъ нимъ въ теченіе трехъ четвертей часа «освѣщали» какое-нибудь самое обыкновенное дѣло, которое свободно можно было разобрать въ пять минутъ. Вотъ и сегодня — о Боже! какая безнадежная тоска! настоящее испытаніе, продолжавшееся до тѣхъ поръ, пока у совѣтника не заурчало въ животѣ; тогда только пробилъ часъ избавленія.

Медленно, привычной усталой походкой въ развалку плелся ассесоръ Ширмеръ къ Королевскимъ воротамъ. Мимо него прошла хорошенькая дѣвушка. Какая прелесть! Чисто померанскій типъ, свѣжая, розовая, настоящая дѣвичья красота!

Онъ съ удовольствіемъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ.

Но уже черезъ нѣсколько секундъ чувство удовольствія смѣнилось чувствомъ живѣйшаго негодованія. Фу чортъ, какая неуклюжая походка! И желтые башмаки, осенью, въ эту сырость и холодъ! И на каждомъ шагу подолъ плохо подобранной юбки хлесталъ по желтымъ каблукамъ, оставляя на нихъ пятна грязи. И эта юбка изъ выцвѣтшаго сукна bleu gendarme, обшитая бархатомъ не совсѣмъ въ тонъ… Весь ореолъ исчезъ.

Безвкусія Александръ Ширмеръ не могъ простить женщинѣ. Лучше ужъ гусыня, или нравственный уродъ, чѣмъ безвкусно одѣтая женщина!

Сзади послышались шаги; кто-то догонялъ его; «Пстъ! Пстъ! Александръ!» А, это его школьный товарищъ, Павелъ Шульце, что называется, отличный малый, всегда веселый, бодрый и живой, агентъ по распространенію колоніальныхъ товаровъ, то есть, попросту говоря, странствующій приказчикъ. Фамильярно подхвативъ подъ руку ассесора, онъ звучнымъ громкимъ голосомъ съ берлинскимъ выговоромъ разсказывалъ ему о своихъ недавнихъ удачахъ — о томъ, сколько мѣшковъ сливъ онъ продалъ въ Пазевалькѣ во время своего послѣдняго «тура» и сколько центнеровъ кофе въ Трентовѣ.

— Недурны дѣлишки, а? Ну, а у васъ какъ? Что это лѣто хорошъ былъ уловъ сельдей? Великолѣпный, а?

Ассесоръ Ширмеръ нетерпѣливо пожалъ плечами.

— Право, не имѣю понятія. Слишкомъ мало интересуюсь этимъ.

Коммерціи совѣтникъ Ширмеръ, папаша ассесора, безспорно, былъ шефомъ одной изъ крупнѣйшихъ фирмъ, ведущихъ торговлю сельдями — это, конечно, фактъ, и вовсе ужъ не такой непріятный, потому что селедка — золотая рыбка! — но когда васъ интервьюируютъ насчетъ этого на главной улицѣ города, и при томъ такъ орутъ, это по меньшей мѣрѣ несносно! И, разумѣется, какъ разъ въ эту минуту мимо проходили двое демминскихъ уланъ, изъ самыхъ чопорныхъ и тонныхъ; Александръ Ширмеръ познакомился съ ними на послѣднемъ балу у командира полка..

— Не зайдешь ли ты со мной въ кафе перехватить малость, а? — добродушно предложилъ Павелъ. — Пойдемъ? Не будь такой лягушкой, Александрикъ. Нѣтъ? Торопишься? Ну, Богъ съ тобой, прощай!..

Наконецъ-то убрался!

Ассесоръ перешелъ на противоположную сторону улицы, гдѣ не было домовъ, — дома тянулись только по одной, а съ другой раскинулось старое кладбище, превращенное въ бульваръ, — и подивился, какъ часто и раньше дивился, что боящееся смерти человѣчество не боится гулять на подобномъ бульварѣ. Самъ онъ нисколько не боялся смерти — ни чуточки — и все же мысль о старыхъ истлѣвшихъ костяхъ, лежавшихъ тутъ подъ землею, была ему противна. «Когда придетъ мой чередъ, — говорилъ онъ себѣ, — я, во всякомъ случаѣ, переселюсь заблаговременно въ Готу, — сгорѣть цѣликомъ, быстро, безъ запаха, это все же аппетитнѣе»…

Это пріятное теченіе мыслей было прервано появленіемъ двухъ хорошенькихъ велосипедистокъ, которыя, поравнявшись съ нимъ, остановились и соскочили съ своихъ велосипедовъ. То была его сестра, Вѣра, и ея подруга, Марія Луиза фонъ-Грутенау.

— Угадай, Саша, откуда мы? — крикнула Вѣра своимъ звонкимъ рѣзкимъ голоскомъ. — Отъ Густава, дѣлали репетицію крестильнаго обряда. Марилиза никогда еще не держала на рукахъ маленькаго ребенка и очень боялась за завтрашній день. Нѣтъ, знаешь, что я тебѣ скажу…

— Фрейлейнъ фонъ-Грутенау будетъ крестной матерью? — прервалъ Александръ, vulgo Саша, ея оживленную рѣчь.

— Ну, разумѣется; развѣ ты не зналъ? Мы безумно рады этому — не правда ли, Марилиза?

— Гмъ… да. — Марилиза была немножко скупа на слова и становилась разговорчивой только; когда рѣчь заходила о спортѣ. Лошади, собаки, охота — это волновало ея сонную дѣвичью кровь, это была ея стихія. Больше всего лошади. «Онъ скверно сидитъ на лошади» — болѣе сурового приговора мужчинѣ она произнести не могла.

Въ сущности Саша находилъ страннымъ, что она будетъ крестить первенца у его брата. Она вовсе не такъ ужъ близка съ Густавомъ и его женой. Но, разумѣется, это дѣло Вѣриныхъ рукъ. Вѣрина спеціальность — подруги аристократки. Она всегда выбирала себѣ пріятельницъ только среди знати. А Марилиза баронесса и дочь генерала. Выводъ ясенъ.

— Слушай, Саша, — продолжала тараторить его сестренка, — ты непремѣнно долженъ пойти съ нами къ Грутенау и посмотрѣть портретъ Марилизы. Это слишкомъ хорошо. Не правда ли, ты сама это находишь, моя милочка?

Пріятельница кивнула головой. — Да, Мута это умѣетъ…

— Ее пишетъ Эрдмута Ленцъ, молодая художница изъ Мюнхена, съ которой Грутенау познакомились прошлымъ лѣ.томъ въ Тегеризее, ты вѣдь знаешь, Саша.

— Ахъ, да, такъ. — Саша не имѣлъ понятія, о комъ идетъ рѣчь.

— Да, вамъ, правда, надо познакомиться съ нею, — замѣтила Марилиза. — Она такая, такая милая! ¹

— То есть — все таки большая оригиналка, — смягчила Вѣра, — и едва-ли она Сашѣ понравится. Она прямая противоположность Сашѣ.

Марилиза засмѣялась. — О, безъ сомнѣнія!

Любопытство асессора было задѣто. — Если позволите, я завтра же приду взглянуть на портретъ.

— Отлично.

— Смотри, — шепнула Вѣра пріятельницѣ: — оглянись-ка направо… — Марилиза оглянулась и хихикнула.

— Опять эта лягушка!

— Кто? — спросилъ ассесоръ.

— Тссъ! — произнесла Вѣра.

Мимо прошелъ молодой человѣкъ, франтовато, но шутовски одѣтый, тощій, съ большой головой, бросая умильные взгляды на обѣихъ дамъ.

— Новый обожатель Вѣры, — пояснила Марилиза, когда онъ прошелъ мимо.

— Мы его прозвали человѣкомъ-лягушкой, — продолжала, давясь отъ смѣха, Вѣра, — ты замѣтилъ, какой у него смѣшной огромный ротъ и выпученные глаза? Вотъ уморительная физіономія!.. Однако, не пора ли намъ двинуться дальше? Или, — она лукаво взглянула на подругу, — не разсказать ли мнѣ сначала Сашѣ, что ты говорила, когда мы..

Узенькое, рѣзко-очерченное породистое личико Марилизы покрылось густымъ румянцемъ. — Посмѣй только!.. ѣдемъ. Прощайте, господинъ ассесоръ!

Онѣ вскочили на велосипеды и покатили. Асессоръ задумчиво смотрѣлъ вслѣдъ двумъ удалявшимся изящнымъ фигуркамъ и насмѣшливая улыбка играла на его устахъ!

— Ага! такъ вотъ оно къ чему клонится… Да, это было бы очень на руку мамѣ и Вѣрѣ. Сашинъ beau père — его превосходительство, генералъ фонъ Грутенау!..

Что мать и Вѣра носятся съ этимъ планомъ — это онъ замѣтилъ уже давно. Но сегодня ему впервые показалось, что и другіе, Грутенау…

Почему бы и нѣтъ? Денегъ у нихъ немного, но за то есть благородныя страсти… А кровныхъ лошадей можно покупать и на мѣщанскія деньги.

Такъ нѣтъ же! Ихъ разсчетъ невѣренъ. Всѣ они забываютъ, что главный факторъ въ рѣшеніи задачи — онъ, Саша. А ему жениться? ему? Смѣшно. Плодить такихъ же усталыхъ, до времени изжившихся людей? Прямо таки непозволительно.

— Нѣтъ, Марилиза, нѣтъ, стройная баронесса, ищи себѣ другой туго набитый кошелекъ съ обязательнымъ приложеніемъ супруга. Я уклонюсь.

II.

На слѣдующее утро онъ нанесъ визитъ генеральшѣ фонъ Грутенау. Генеральша была тощая бѣлесоватая дама, очень некрасивая, но умѣвшая импонировать и съ равнодушнымъ видомъ говорить непріятнымъ ей людямъ дерзости, отъ которыхъ тѣ буквально становились въ тупикъ. Но на Сашѣ Ширмерѣ она этого таланта никогда не примѣняла. Ему она выказывала безграничное благоволеніе, даже что-то вродѣ уваженія. Хотя онъ былъ чиномъ всего только ассесоръ и не дворянскаго происхожденія, но съ нимъ никто бы не позволилъ себѣ обойтись неуважительно. Скорѣе съ его родными. Эти, въ своемъ ненасытномъ тщеславіи, способны были проглотить многое. Но если иные и качали головами, говоря объ этой семьѣ честолюбцевъ, все же она добилась своего: она принадлежала не только къ лучшему купеческому кругу, но и вообще къ лучшему обществу. Ширмеры бывали и у оберъ-президента и у командира полка; высшія должностныя лица, вновь назначаемыя въ городъ, обязательно дѣлали имъ визитъ. То обстоятельство, что супруга коммерціи совѣтника была родомъ русская, придавало ей особую экзотическую прелесть. Она была очень свѣтская, и лишь не въ мѣру чопорныя штеттинскія матроны ставили ей въ вину тотъ фактъ, что ея супругъ познакомился съ ней и влюбился въ нее на скользкой почвѣ — въ Монте-Карло, и что она развелась съ первымъ мужемъ.. Вѣдь и на солнцѣ есть пятна.

А дѣти ихъ были поистинѣ превосходно воспитаны. Крошка Вѣра считалась въ Штетинѣ одной изъ первыхъ по изяществу и туалетамъ; ассесоръ же былъ такъ красивъ, держался съ такимъ тактомъ — безукоризненный, прямо-таки безукоризненный кавалеръ!

— Какъ это мило съ вашей стороны, любезный ассесоръ, что вы хотите посѣтить нашу импровизированную мастерскую, — сказала генеральша, протягивая вошедшему сухую тощую руку. — Братъ недавно разсказывалъ мнѣ, что вы баснословно тонкій знатокъ искусства. — Братъ госпожи фонъ Грутенау былъ предсѣдатель губернскаго правленія и начальникъ ассесора.

— Мой уважаемый шефъ клевещетъ на меня, ваше превосходительство, — возразилъ онъ, приложившись къ ручкѣ, какъ велитъ обычай: — я совершенный варваръ.

— Все же мнѣ любопытно знать, что вы скажете.

И она повела его въ такъ называемую мастерскую. Передъ мольбертомъ стояла высокая статная дама въ синемъ передникѣ. Марилиза сидѣла въ сторонкѣ. При входѣ асеесора она быстро стащила салфетку съ близь стоящаго столика и прикрыла ею свои обнаженныя плечи.

— Милая фрейлейнъ Мута, я привела вамъ строгаго критика, — сказала генеральша, представляя гостя.

— Ой-ой, это страшно!

Художница обернулась, кивнула головой и устремила на молодого человѣка долгій, внимательный взглядъ. Въ ея широко-раскрытыхъ глазахъ свѣтился наивный интересъ, но ни тѣни женскаго кокетства.

Такъ вотъ она, эта знаменитая Мута.

Широкоплечая молодая женщина, полногрудая, не элегантная, но рослая и статная. На крѣпкой шеѣ — интересная голова, короткіе вьющіеся волосы, круглое лицо съ широкими скулами, полныя твердыя губы, тупой, довольно толстый носъ и блестящіе темносиніе глаза. Лицо нельзя сказать, чтобы красивое, но въ немъ свѣтилось то, что рѣдко можно встрѣтить у женщинъ: юморъ.

— Умна и добра, — думалъ Саша, вглядываясь въ эти выразительныя черты, — но не для меня. Вѣра права. Для такихъ цѣльныхъ натуръ я не гожусь.

Цѣльную натуру онъ угадалъ въ дѣвушкѣ съ перваго взгляда.

Онъ подошелъ къ почти оконченному портрету, испытующе всматриваясь въ него.

Въ первый моментъ онъ подумалъ: Бѣдная Марилиза, тебѣ не польстили.

А въ слѣдующій: Да, но все же портретъ хорошій. Похожъ. Она, какъ живая.

Вглядѣвшись еще внимательнѣе, онъ пришелъ къ заключенію, что оригиналъ все-таки прикрашенъ и даже очень, но это была художественная, тонкая лесть. Въ эту рожицу на портретѣ вложено было гораздо больше выраженія, чѣмъ она имѣла въ натурѣ, вложена была индивидуальность. — О, дѣточка, будь ты такъ интересна, какъ здѣсь, на полотнѣ!.. въ этомъ гордомъ, рѣшительномъ, пикантномъ личикѣ видна раса, порода. Нѣтъ, маленькая баронесса, въ дѣйствительности, тебѣ далеко до этого.

— Хорошо, — сказалъ онъ, кивнувъ головой, — умно сдѣлано.

— О! — вскричала обманутая въ своихъ ожиданіяхъ Мута. — Умно! Это двусмысленная похвала.

— А вотъ здѣсь нехорошо, — онъ указалъ на шею сзади. — Красное сюда не идетъ. Оно убиваетъ все окружающее.

Мута засмѣялась, отошла на два шага и не совсѣмъ охотно согласилась:

— Вы правы. Иногда приглядишься и не замѣчаешь… послушайте, я подозрѣваю, что вы тоже немного изъ нашей братіи…

— Да нѣтъ-же, вы знаете, что онъ ассесоръ губернскаго правленія, — вставила Марилиза.

— Жаль! она, несомнѣнно, глупа, — подумалъ Саша, — но неужели у нея дѣйствительно такая чудная шея?

И его взглядъ скользнулъ по тоненькой, гибкой шейкѣ, съ которой соскользнула спасительная салфеточка.

Модель покраснѣла, но на этотъ разъ не прикрылась опять и спросила:

— Вы не находите забавнымъ, что меня пишутъ décolletée? Я хотѣла непремѣнно въ амазонкѣ… Но она такъ, — такъ…

— Я упряма, какъ оселъ, — докончила Мута. — Тотъ, кого я пишу, на время становится моей собственностью, и я наряжаю его по своему вкусу. И писать я могу не всякаго. Оригиналъ долженъ хоть сколько-нибудь интересовать меня, иначе моя кисть отказывается служить. Вотъ этимъ, — она указала на портретъ, — я довольна. Это настоящій типъ дѣвушки fin-desiècle, изъ породы здоровыхъ, дрессированныхъ на свободѣ. Ни жиру, ни блѣдности отъ сидѣнья взаперти, ни вялости тканей: тѣло гибкое, плотное, всѣ мышцы хорошо развиты… взгляните, напримѣръ, на этотъ великолѣпный мускулъ затылка…

Она обернулась къ своей модели, похлопала по указанному мѣсту и, увлекшись, даже не сообразила сразу, почему Марилиза такъ сконфузилась и прошептала: — Но, Мута, какъ вы можете?..

— Развѣ не жаль было-бы закрыть этотъ дивный мускулъ глупымъ чернымъ сукномъ? И потомъ красный шелкъ такъ выгодно оттѣняетъ этотъ чистый, чуть желтоватый тонъ кожи… Ага! тутъ надо исправить.

Она взяла кисть и продолжала писать.

— Вы не находите, что я поступила правильно, взявъ лицо не прямо, а à trois quarts? — спрашивала она, не переставая работать. — Собственно говоря, лицо для этого слишкомъ узко. Но надо же было выдѣлить линію носа, — эту фамильную черту!

— Словно передъ ней не человѣкъ сидитъ, а кукла, — думалъ Саша.

Но Марилизѣ, повидимому, нравилась эта безцеремонная критика ея внѣшности. Она была болѣе обыкновеннаго оживлена.

Черезъ четверть часа, когда Саша собрался уходить, чтобъ не мѣшать художницѣ работать, та запротестовала: — Ахъ нѣтъ, оставайтесь. Вы ничуть не мѣшаете. Напротивъ. Малютка сидитъ уже давно, а въ такихъ случаяхъ у нея лицо принимаетъ сонное выраженіе… Разговоръ отличное подспорье…

— Разскажите мнѣ о гамбургскихъ скачкахъ, пожалуйста! — хорошо? — просила Марилиза. — Вѣдь вашъ Локи, говорятъ, чуть-чуть не взялъ перваго приза?

Онъ засмѣялся. — Чуть-чуть, да. Въ сущности, это былъ жестокій — провалъ… — И онъ подробно разсказалъ, какъ было дѣло.

Марилиза чувствовала себя, какъ рыба въ водѣ. Она знала имена и родословную всѣхъ извѣстныхъ скаковыхъ лошадей и сыпала спортсменскими терминами, словно профессіональный жокей.

— Вы могли бы, господинъ ассесоръ, приходить почаще и разсказывать ваши скаковые анекдоты, — сказала Мута, когда сеансъ былъ оконченъ.

— Развѣ вы тоже интересуетесь спортомъ?

— Я? Нѣтъ. Я даже и не слушала. Но мой портретъ… совсѣмъ иначе пишется, когда эта мордочка вся смѣется и свѣтится оживленіемъ!

Ага, значитъ, онъ нуженъ только какъ средство для достиженія цѣли. Въ неискренности Муту Ленцъ упрекнуть было трудно!

III.

Въ домѣ Ширмера junior происходили крестины.

— Слава Богу, первое дѣйствіе кончилось, — сказалъ Саша, присаживаясь къ нарядно изукрашенному столу, возлѣ дѣвицы фонъ-Грутенау. — Я не терплю подобныхъ церемоній, по крайней мѣрѣ, въ такихъ домахъ, какъ нашъ, гдѣ каждый зѣваетъ украдкой…

— Вовсе нѣтъ, — возмутилась молодая дѣвушка: — все было такъ торжественно — убранный цвѣтами алтарь и чудная игра на гармоніумѣ…

— И рѣчь, которой, къ счастью, на три четверти никто не разслышалъ.

— Да, это, правда, было нѣсколько утомительно. Я такъ боялась, какъ бы не расхохотаться!

Дѣло въ томъ, что священный обрядъ, выполненный пасторомъ надъ утопающимъ въ кружевахъ младенцемъ, показался этому послѣднему неслыханной дерзостью, и онъ протестовалъ энергическимъ крикомъ. Чѣмъ больше возвышалъ священникъ свой кроткій сдобный голосъ, тѣмъ громче ревѣло маленькое чудовище, словно канарейка, которая, какъ извѣстно, заливается всего усерднѣе во время оживленной бесѣды. По счастью, къ наступленію торжественной минуты, когда крестные должны были вступить въ исполненіе своихъ обязанностей, ребенокъ докричался, наконецъ, до того, что уснулъ. Но Марилиза долго еще не довѣряла маленькому спящему грѣшнику и каждую минуту ждала, что произойдетъ что-то ужасное. Вытянувшись въ струнку и не шевелясь, словно держа подносъ, уставленный стеклянной посудой, она держала опасный конвертикъ на вытянутыхъ тонкихъ рукахъ и поспѣшила, какъ только это было возможно, передать его Вѣрѣ.

Вѣра выказала больше умѣнья. Прелестная, какъ мадонна, она склонилась надъ сморщеннымъ краснымъ личикомъ и улыбалась ему такъ кротко, такъ мило, что ея кумъ, молодой Браунштедтъ — Браунштедтъ и Ко, фабриканты химическихъ продуктовъ — въ тотъ же мигъ смертельно влюбился въ неё. Но всего примѣрнѣе держалъ себя второй крестный, совѣтникъ ремесленной управы, Бушманъ, старый холостякъ. Онъ, повидимому, спеціально ради этого случая изучилъ руководство для мамокъ, и все время, пока ребенокъ оставался у него на рукахъ, переступалъ съ ноги на ногу, тихонько укачивая младенца. Не доставало только, чтобъ онъ запѣлъ: «Баю-баю»!

Церемонія, наконецъ, кончилась; теперь можно было отдохнуть отъ неудобнаго торжества, подкрѣпляясь шампанскимъ и устрицами.

Столъ, по совѣту Вѣры, былъ убранъ сиренью, той чахоточной, искусственно доведенной до преждевременнаго расцвѣта сиренью, которая въ этотъ сезонъ обѣщала сдѣлаться моднымъ цвѣткомъ. Въ pendant къ этому всѣ лампы были затѣнены лиловымъ. Мягкій матовый свѣтъ смягчалъ блескъ серебра и хрусталя. Голубоватый свѣтъ нѣжно и скромно игралъ на глянцовитой лысинѣ дѣда новорожденнаго, сидѣвшаго на почетномъ мѣстѣ, возлѣ хорошенькой юной матери, почти черезчуръ нарядной въ своемъ тяжеломъ платьѣ изъ розовой парчи.

Онъ прекрасно выглядѣлъ, старый — то есть, такъ называемый старый Ширмеръ, типъ крупнаго коммерсанта, съ своими пепельными бакенбардами-котлетками, статной фигурой и свѣжимъ, немного пухлымъ лицомъ, на которомъ выраженіе полнаго достоинства добродушія уживалось рядомъ съ несомнѣннымъ лукавствомъ.

Напротивъ него, на почетномъ мѣстѣ рядомъ съ пасторомъ, сидѣла его супруга. Она была средняго роста, но еще и теперь видно было, что когда-то она была красавица, хотя теперь она ожирѣла и поблекла, сильно пудрилась и сверкала ослѣпительными вставными зубами. Лицо у нея было какое-то натянутое и время отъ времени нервно подергивавшееся, такъ что на неё тяжело было долго смотрѣть.

Она оглядывала сидѣвшее за столомъ общество въ черепаховый лорнетъ, кивала головой то одному, то другому, улыбаясь приторно слащавой улыбкой, и про себя находила, что Густавъ и его жена не умѣютъ составить себѣ приличнаго круга знакомыхъ. Ея невѣстка, Сузхенъ — славная и хорошенькая бабеночка, но добиться успѣха въ свѣтѣ, принимать у себя — этого она совершенно не умѣетъ. Да и самъ Густавъ — онъ, правда, не чуждъ маленькаго тщеславія, но, въ сущности, и онъ всего привольнѣе чувствуетъ себя за товарищескимъ, непринужденнымъ обѣдомъ въ кругу «молодыхъ Шульце» и «юныхъ Ничке». Онъ дѣльный купецъ, Густавъ, но очень дюжинный человѣкъ… Онъ похожъ на свою старшую сестру, Ольгу — эту добрую Ольгу, которая, будучи дочерью милліонера, настолько не поняла своего призванія, что восемнадцати лѣтъ отъ роду влюбилась въ красиваго учителя гимназіи и вышла за него замужъ, не убоявшись скромности этой партіи.

Теперь она опустилась, вѣчно сидитъ дома и каждый годъ рожаетъ дѣтей… Съ такой далеко не уѣдешь. То-ли дѣло Саша и Вѣра. О, эти двое! «Твои хваленые любимчики», — дразнитъ её мужъ, но въ сущности онъ самъ влюбленъ въ свою прелестную дочку. А насмѣшливому умницѣ-сынку ассесору тоже нѣтъ ни въ чемъ отказа…

Сашѣ не досталось дамы.

Онъ долженъ былъ фактически занимать Марилизу… Ея номинальный кавалеръ, совѣтникъ ремесленной управы Бушманъ, за столомъ посвящалъ себя исключительно ѣдѣ и считался въ высокой степени неопаснымъ для женскихъ сердецъ. Хитрая Вѣра нарочно посадила его рядомъ съ подругой. Она съ другого конца стола подняла бокалъ, показывая брату и Марилизѣ что пьетъ за ихъ здоровье, лукаво блеснувъ свѣтлоголубыми глазами, и сдѣлала подругѣ какой-то знакъ, отъ котораго та смутилась и захихикала.

— Глупое ребячество! — подумалъ Саша. — Но линія носа, дѣйствительно, хороша; въ ней есть стиль.

Сегодня Марилиза казалась ему красивѣе прежняго. Послѣ художественной оцѣнки Муты Ленцъ она выросла въ его глазахъ — при томъ-же онъ все-таки питалъ маленькую слабость къ голубой крови, хотя и насмѣхался надъ аристократическими стремленіями матери и Вѣры.

— Не посвятите-ли вы меня въ языкъ знаковъ, съ помощью котораго вы переговариваетесь съ моей сестрой? — спросилъ онъ, наклонившись къ своей сосѣдкѣ.

— Можетъ быть… если вы будете сегодня очень милы!

Ага, Марилиза начинаетъ кокетничать!

— Тссъ! — произнесла она. Священникъ, маленькій, кругленькій человѣчекъ — одно брюшко — поднялъ бокалъ и провозгласилъ цвѣтистый тостъ за героя дня, или, вѣрнѣе, его достоуважаемыхъ родственниковъ. Растроганнымъ голосомъ онъ перечислялъ христіанскія и гражданскія добродѣтели, жи-. вущія въ этой милой, почтенной семьѣ, и поздравлялъ младенца, которому благосклонный рокъ судилъ родиться среди такого скопища добродѣтелей.

Саша нервно барабанилъ пальцами по краю тарелки и думалъ про себя: «Старый лицемѣръ! вѣдь онъ самъ не вѣритъ ни одному слову изъ того, что говоритъ. Дѣятельная любовь къ ближнему! Ба! Онъ отлично знаетъ, что папаша ставитъ въ спискахъ пожертвованій крупныя цифры только потому, что этого требуетъ репутація фирмы, — что мама только потому такъ усердно посѣщаетъ швейные вечера въ женскомъ обществѣ, что она встрѣчается тамъ съ женой оберъ-президента, — что Густавъ бываетъ въ церкви только разъ въ годъ, — въ день рожденія императора, — чтобы показаться въ формѣ поручика запаса, — а нашу маленькую Вѣру онъ самъ поймалъ на томъ, что она за урокомъ Катихизиса читала „Monsieur, Madame et Bébé“, пряча книгу подъ столъ. Наконецъ, я… положимъ, именно во мнѣ есть кое-какіе задатки религіозности, и я, пожалуй, могъ-бы сдѣлаться вѣрующимъ, если бъ — да, если бъ все вокругъ меня было совсѣмъ, совсѣмъ по другому… У меня бывали иногда метафизическія стремленія…

Но тотчасъ же онъ расхохотался самъ надъ собой. У него метафизическія стремленія! У него, съ его усталой, безплодной душей!.. Нервные аффекты, сплинъ, — потребность въ ощущеніяхъ — ничего больше; ничѣмъ инымъ и не могли быть эти овладѣвающіе имъ по временамъ приступы тоски по чемъ-то хорошемъ, святомъ, ради чего стоитъ жить…

Въ сущности, онъ совершенно изъ того же тѣста, что и всѣ эти вылощенные, упитанные, изукрашенные драгоцѣнными камнями женщины и мужчины, окружающіе его — можетъ быть, немножко утонченнѣе, чуточку вдумчивѣе, съ болѣе тонкими нервами…

— Да-да, вы совершенно правы, спуску давать нельзя; такую лошадь нужно воспитывать, — говорилъ онъ, разсѣянно улыбаясь Марилизѣ, только что описывавшей ему проказы своей молодой рыжей лошади.

— Ахъ! — вздохнула она, — я такъ желала бы избавиться отъ Гудруны! О, если бъ я могла дѣлать, что хочу…

— Ну, чего же такъ жаждетъ ваще сердечко?

Новый вздохъ. — Графъ Дона продаетъ своего Валаха; это двухлѣтокъ, чудный, породистый — отъ Губернатора и Лейлы, — этого довольно, не правда-ли?.. Вотъ было бы наслажденіе ѣздить на немъ! Но Дона проситъ за него такую цѣну… объ этомъ нечего и думать. Папаша прямо высмѣялъ меня, когда я завела рѣчь о Валахѣ. А между тѣмъ…

— Достойные друзья и милые гости! — Это поднялся тайный коммерціи совѣтникъ. Его рѣчь была красой всѣхъ застольныхъ рѣчей. Вслѣдъ затѣмъ консулъ Мейеръ предложилъ тостъ за здоровье крестныхъ, потомъ молодой Пичке — за здоровье братьевъ и сестеръ Ширмеръ; тосты слѣдовали одинъ за другимъ; всегда находился какой-нибудь милый, достойный, превосходнѣйшій человѣкъ, котораго необходимо было почествовать…

Застольное остроуміе, трогательныя рѣчи, рукопожатія, брудершафты, трескъ конфектъ съ сюрпризами, крики „Hoch!“ въ повышающихся и понижающихся аккордахъ, одинаково фальшивыхъ — настоящее, неподдѣльное, оживленное настроеніе семейнаго торжества, подъ конецъ все болѣе и болѣе переходящее въ банальную и шумную развязность!..

— У васъ такой видъ, какъ будто все происходящее здѣсь васъ ни капельки не интересуетъ, — замѣтила Марилиза, несовсѣмъ довольная своимъ кавалеромъ, — вамъ, должно быть, смертельно скучно.

— Помилуйте; возлѣ васъ…

Марилиза пожала плечами, потомъ засмѣялась, не безъ лукавства.

— Знаете, что про васъ сказала Мута, когда вы ушли?

— Что же? Это интересно.

— Собственно говоря, это страшная нескромность…

— Нескромности приправа разговора. Итакъ…

— Она сказала: „Прекрасный трупъ!“ Но что она подразумѣвала подъ этимъ, этого она не объяснила.

— И сказаннаго достаточно.

Саша задумался. Онъ ожидалъ другого — какого-нибудь лестнаго замѣчанія о его художественномъ чутьѣ, пониманіи дѣла…

Прекрасный трупъ! Значитъ-ли это…

Въ сущности, эта грубіянка Мута права.

Ему чего-то недостаетъ для того, чтобы быть настоящимъ, живымъ человѣкомъ.

Вѣдь вотъ только что онъ чувствовалъ себя — какъ слишкомъ часто чувствовалъ себя въ веселой компаніи — совершенно несчастнымъ; все ему казалось пошлымъ, противнымъ, всѣ лица каррикатурными. И это зовется удовольствіемъ, радостью жизни! — а въ немъ этой радости нѣтъ ни капли, ни единой капли! Скорѣй бы ужъ это кончилось! Больше онъ ничего не желалъ, — но при всемъ томъ онъ казался себѣ существомъ высшей породы, исключительнымъ человѣкомъ…

Эти курьезныя слова странно волновали его. Что мѣшаетъ ему быть веселымъ съ веселыми? Быть можетъ, просто утонченность вкуса, умственное превосходство надъ окружающими? Или же нравственное безсиліе, слабость, душевная пустота?..

— Prosit, Саша! — подошла Вѣра съ полнымъ бокаломъ и чокнулась съ нимъ, но при этомъ глядя не на него, а прямо передъ собой. Саша не могъ понять, кого она ищетъ глазами и что въ нихъ за странный, переливающійся блескъ… Тамъ возлѣ окна сидятъ одни только пожилые люди. Вѣдь не на толстаго же консула Мейера она смотритъ съ такимъ выраженіемъ. Пфуй, какая гадость — конечно, нѣтъ! Это вульгарное мѣдно-красное лицо. И при томъ, онъ уже совсѣмъ готовъ. — Чортъ побери, что же вы зѣваете по сторонамъ! — только что крикнулъ онъ лакею, пролившему на полъ шамианское. То былъ Францъ, конюхъ коммерціи совѣтника, котораго сегодня облекли въ ливрею и отправили къ Густаву, въ помощь тамошнимъ слугамъ… Какъ можно такъ кричать на чужого лакея!

— Ну что, Сашурка, тебѣ весело? — спрашивала Вѣра, насмѣшливо заглядывая въ лицо брату.

Какіе у нея странные глаза! „Глаза мадонны“ — говорили люди, въ первый разъ видѣвшіе Вѣру Ширмеръ.

Но нѣтъ, то не были глаза мадонны. Въ нихъ свѣтилось что-то извращенное, что-то нечистое. И вся ея элегантная фигурка съ выгнутой линіей стана, съ плоской маленькой грудью, выдвинутой впередъ, благодаря искусному покрою платья, съ пикантнымъ личикомъ, обрамленнымъ пепельнобѣлокурыми вьющимися волосами, напоминала, женскіе типы изъ Vie parisienne. „Плѣнительное созданіе! — но я предпочелъ бы, чтобы она не была моей сестрой“, — думалъ Саша.

— За здоровье твоего человѣка-лягушки! — сказала Марилиза, чокаясь съ подругой.

— Ахъ да, милый человѣкъ-лягушка! — засмѣялась Вѣра. — Сегодня онъ опять чуть не цѣлый часъ парадировалъ подъ нашими окнами. Такая любовь не можетъ не тронуть. Мое сердце начинаетъ пламенѣть къ нему. Ахъ, Марилиза! — Она вздохнула съ комической аффектаціей. — Но какая ты сегодня прелесть, мое сокровище! — И она съ демонстративной нѣжностью поцѣловала пріятельницу прямо въ губы.

Саша испытывалъ такое чувство, какъ будто ему слѣдовало защитить Марилизу отъ этихъ ласкъ. Маленькая спортсменка рядомъ съ Вѣрой смотрѣла такой простенькой и чистой.

Это, по крайней мѣрѣ, настоящій дѣвичій взглядъ. Исцѣлиться душой, окунувшись въ эту чистоту…

Можетъ быть…

Ахъ, вздоръ какой! въ сущности, Марилиза не что иное, какъ маленькая овечка.

Онъ положительно начинаетъ впадать въ сантиментальность.

Это вліяніе шампанскаго. Пройдетъ…

IV.

Было около полуночи.

Саша Ширмеръ удалился въ свои покои. Вытянувшись во всю длину, онъ лежалъ на покойнѣйшемъ диванѣ и курилъ наргиле, вывезенное имъ изъ Константинополя. Обвитый золотой спиралью рукавъ блестящей змѣйкой вился по краю дивана. Саша любилъ курить кальянъ. Онъ находилъ, что медлительное втягиваніе дыма успокаиваетъ нервы.

Мать была очень не прочь удержать его послѣ крестинъ на часокъ у себя и посмѣяться вмѣстѣ съ нимъ надъ мелкими промахами невѣстки, надъ слишкомъ молодымъ туалетомъ коммерціи совѣтницы Гесфельдъ и глупымъ тостомъ консула Мейера; съ Сашей она любила посмѣяться надъ другими — онъ былъ такъ наблюдателенъ, ея мальчикъ, и она всегда гордилась, когда онъ раздѣлялъ ея мнѣніе. Но сегодня онъ не доставилъ ей этого маленькаго удовольствія, отговорившись, усталостью, полнымъ изнеможеніемъ.

Взоры его мечтательно блуждали по комнатѣ, отдѣланной съ утонченной роскошью. Совсѣмъ особенная комната. Преобладающій стиль — японскій. Богатыя шелковыя вышивки на стѣнахъ, хорошенькая черная мебель съ инкрустаціей, расписныя вазы, старая японская бронза и рѣзная слоновая кость, и тутъ же множество произведеній современнаго искусства. На мольбертѣ стояла великолѣпная копія Беклиновскаго Лѣсного Безмолвія, надъ письменнымъ столомъ висѣла въ рамкѣ изъ темныхъ драпировокъ чудная, масляными красками писанная картина: воздушная, вся пронизанная лучами заката женская фигура Бенара — гордость Саши, заплатившаго за нее цѣлое маленькое состояніе! На полкахъ вдоль стѣнъ красовались переливавшіеся всѣми цвѣтами радуги бокалы Галле и пестрыя майолики; въ одномъ углу стоялъ желтоватый мраморный бюстъ — изящная головка Клео де-Меродъ; съ потолка спускалась дивной красоты лампада желтой мѣди, древне-арабской работы. Плоская оконная ниша была весьма цѣлесообразно превращена въ библіотеку; мягкій бархатный персидскій коверъ раскинулъ передъ диваномъ свой изящный узоръ.

Теперь все здѣсь было окутано мягкимъ сумракомъ; только на диванъ падалъ розовый свѣтъ электрической лампочки подъ колпачкомъ изъ розоваго стекла.

— И къ чему было все это таскать сюда? — думалъ Саша, останавливая взглядъ на Лѣсномъ Безмолвіи, почти неузнаваемомъ въ этомъ полусвѣтѣ, — вѣдь это же нелѣпость. Потому только, что вещь намъ когда-то и гдѣ-то понравилась, мы хотимъ пригвоздить испытанное наслажденіе, какъ будто обладаніе нравящимся предметомъ гарантируетъ намъ вѣчное наслажденіе! А между тѣмъ, именно привычка убиваетъ чувство удовольствія; воспріимчивость въ данномъ направленіи притупляется; вещь перестаетъ дѣйствовать; настроенія не удержать. А когда нѣтъ надлежащей воспріимчивости, Лѣсное Безмолвіе кажется намъ совершенно такимъ же безсмысленнымъ, какъ какая-нибудь глупѣйшая модная картинка. — Какъ его когда-то захватила эта картина! Теперь онъ напрасно старался вызвать въ себѣ прежній благоговѣйный трепетъ; это ему рѣшительно не удавалось.

Какъ давно ужъ онъ не испытывалъ подобнаго трепета, не ликовалъ, не благоговѣлъ!.. О, еще бы хоть разъ забыться, потопить свое я въ могучемъ захватывающемъ чувствѣ!..

Лучше этого вѣдь ничего нѣтъ на свѣтѣ.. Почему у него цѣлый вечеръ не выходитъ изъ головы этотъ глупый отзывъ художницы? „Прекрасный трупъ!..“ Онъ всталъ, зажегъ свѣчи на туалетномъ столикѣ въ прилегающей къ кабинету спальнѣ и сталъ разглядывать въ зеркало благородную узкую голову съ рѣдѣющими уже на темени бѣлокурыми волосами, съ обведенными тѣнью глазами, блѣднымъ лицомъ и остроконечной бородкой Henri-guatre… Аристократическое лицо. Кто-то увѣрялъ, что онъ напоминаетъ знаменитый портретъ Ванъ-Дейка… И выраженія въ этихъ чертахъ, право, достаточно! — Прекрасный трупъ! — Пошлое опредѣленіе! А между тѣмъ, оно задѣвало Сашу. Какъ будто эта дѣвушка съ лучистыми глазами заглянула въ его душу и съ перваго взгляда замѣтила тамъ страшную усталость и пустоту — отсутствіе душевной бодрости и охоты, нерѣдко вызывавшее въ немъ самомъ отвращеніе къ себѣ…

Онъ былъ сегодня въ раздумчивомъ настроеніи.

Онъ много пилъ, но этотъ хрупкій нервный человѣкъ могъ поглощать неимовѣрныя количества вина — этому онъ выучился въ Гейдельбергѣ. Вино только возбуждало въ немъ мозговую дѣятельность, по крайней мѣрѣ, первыя три бутылки… Онъ вернулся въ кабинетъ и вынулъ изъ рамки фотографію — свою собственную, въ пятнадцать лѣтъ.

Съ какой-то нѣжностью смотрѣлъ онъ на это тонко-очерченное, грустное дѣтское лицо. Это былъ эскизъ его собственной личности, многобѣщавшій эскизъ, — картина не сдержала этихъ обѣщаній.

Тогда жизнь была для него еще закрытой волшебной книгой, и онъ стоялъ передъ ней, пылкій, требовательный, полный любопытства и страстной тоски.

Теперь онъ раскрылъ книгу и вмѣсто волшебныхъ формулъ, полныхъ глубокаго смысла, нашелъ въ ней лишь банальныя азбучныя истины…

А вѣдь судьба не была ему мачихой, напротивъ: она дала ему очень многое и дала бы еще больше, еслибы онъ только захотѣлъ.

Юношей онъ мечталъ о карьерѣ художника: его необычайный талантъ къ рисованію бросился ему въ голову, — но отецъ скоро выбилъ у него изъ головы эту дурь, преподнеся ему въ видѣ вознагражденія блестящую завидную молодость въ своемъ собственномъ вкусѣ.

Сначала годы студенчества съ безконечной смѣной впечатлѣній, потомъ веселое время службы въ гусарахъ, потомъ… потомъ нервныя боли, эти безобразные припадки, которые такъ часто пугали его… Докторъ предписалъ полный отдыхъ, и Саша въ теченіе двухъ лѣтъ путешествовалъ, побывалъ въ Италіи, Испаніи, Египтѣ, Индіи, объѣздилъ половину земного шара.

Потомъ онъ поступилъ на службу. И всюду ему сглаживали дорогу, всюду у него находились хорошія связи, складывалась пріятныя отношенія…

Да, если смотрѣть на вещи объективно, жизнь собственно все время не переставала баловать его, все время усыпала розами его путь, а между тѣмъ ему теперь казалось иногда, что подъ розами скрывались острые когти. Потихоньку, прикрываясь сладкими льстивыми словами, эта лицемѣрка-жизнь украла у него его лучшія сокровища: наивную жизнерадостность, вѣру въ людей, довольство самимъ собой.

Быть можетъ, онъ слишкомъ расходовалъ себя, слишкомъ интенсивно жилъ, слишкомъ часто заглядывалъ въ потайные уголки и щели, и зрѣніе у него было слишкомъ острое…

— Сплинъ и ничего больше. Мнѣ не слѣдовало пить стараго шабли. Послѣ него на меня всегда нападаетъ хандра.

Онъ распахнулъ окно и высунулся въ него.

Его комнаты выходили на заднюю сторону дома, въ превосходно содержащійся миніатюрный паркъ. Вздрагивая отъ холода, онъ вглядывался въ волшебную картину ночного пейзажа.

Деревья бросали длинныя, рѣзко очерченныя тѣни на гравій залитыхъ луннымъ свѣтомъ дорожекъ.

Ни звука вокругъ.

Мертвая тишина, словно садъ этотъ былъ забытъ цѣлымъ свѣтомъ, словно вѣтеръ никогда не шелестилъ листами этихъ деревьевъ, никогда птица не пѣла на этихъ вѣтвяхъ…

Этотъ тихій садъ навѣвалъ тоску, наполнялъ душу какимъ-то томленьемъ, печальнымъ, какъ смерть.

Саша закрылъ окно.

Сегодня онъ не могъ выносить этой тишины, этого луннаго свѣта. Онъ хотѣлъ, чтобы его настроеніе вылилось въ опредѣленную форму. Для этого ему нужны были нѣкоторыя внѣшнія приспособленія. Онъ бросился на диванъ, уткнулся головой въ большую подушку, обтянутую шелковой прохладной хрустящей тафтой, взялъ маленькую рѣзную деревянную табакерку — сирійскаго происхожденія, — разливавшую вокругъ совсѣмъ особенный, сладкій, ядовито удушливый запахъ, и раскрылъ свою любимую книгу — стихотворенія Боделэра, демоническаго родоначальника нынѣшняго декадентства.

Онъ читалъ Madrigal triste… Мягкій ритмъ этихъ стиховъ, въ соединеніи съ восточнымъ ароматомъ и прикосновеніемъ хрустящаго шелка, вызывалъ въ его воображеніи всегда одинъ и тотъ же образъ — образъ женщины, которую онъ когда-то любилъ — болѣзненной красавицы русской, съ блѣдной, какъ воскъ, кожей и грустными зелеными глазами. Это было нѣчто вродѣ вызыванія духовъ естественнымъ путемъ, но сегодня и это не удавалось — блѣдная Татьяна не хотѣла явиться… Что-то мѣшало этому; съ ковра подымался какой-то рѣзкій назойливый запахъ, непріятный, но бодрящій и благодѣтельно дѣйствовавшій на Сашу — совсѣмъ иначе, чѣмъ запахъ сирійскаго букса. Чѣмъ же это пахнетъ?.. чѣмъ? А — теперь онъ знаетъ — скипидаромъ. Горничная сегодня натирала паркетъ… Теперь онъ зналъ и то, почему этотъ запахъ навѣвалъ на него такое пріятное чувство свѣжести. Точно также пахло вчера у Грутенау, когда Эрдмута Ленцъ работала надъ портретомъ. И вдругъ она встала передъ нимъ, какъ живая — крупная, сильная, широкоплечая, съ роскошнымъ бюстомъ и грубоватымъ, полнымъ юмора лицомъ, насмѣшливо улыбающаяся, глядя на него. Крупныя выразительныя губы усмѣхнулись, прошептавъ: „Прекрасный трупъ!“ И, не смотря на насмѣшку, улыбка была добрая, и отъ всей этой крупной фигуры вѣяло такимъ отраднымъ тепломъ… Саша почувствовалъ себя утомленнымъ; онъ всталъ, погасилъ электричество и пошелъ спать. Засыпая, онъ зналъ, что ему будутъ сниться хорошіе сны.

V.

Прошла недѣля. На верфи Вулкана царило еще большее оживленіе, чѣмъ обыкновенно — какая-то особенно веселая праздничная работа, торжественное ожиданіе.

Сегодня долженъ былъ совершиться спускъ новаго броненосца, и принцъ Карлъ Іоахимъ милостиво выразилъ согласіе самолично окрестить новое судно.

Огромный и массивный высился гигантъ корабль, въ послѣдній разъ показывая дневному свѣту все свое тѣло, прежде чѣмъ наполовину окунуться въ стихію, которой онъ отнынѣ долженъ былъ принадлежать.

На площадкѣ, отведенной для зрителей, направо тѣснилась огромная толпа народа, съ любопытствомъ ожидая прибытія своего повелителя. Посрединѣ, въ самой гущинѣ стояли Саша Ширмеръ и Эрдмута Ленцъ. Саша терпѣть не могъ толкаться въ толпѣ, да еще ради того, чтобы присутствовать при крещеніи судна. Это была жертва, принесенная имъ молодой художницѣ. Ей такъ хотѣлось увидѣть спускъ броненосца. А такъ какъ изъ Грутенау никто не могъ поѣхать, онъ предложилъ въ проводники себя.

Онъ и Мута были уже не чужіе другъ другу.

Уже на другой день послѣ семейнаго торжества онъ воспользовался ея приглашеніемъ приходить почаще и забавлять ея модель анекдотами изъ области спорта, и съ тѣхъ поръ не разъ возобновлялъ свои посѣщенія.

Результатъ каждый разъ получался отличный. Какъ только онъ входилъ въ комнату, въ породистомъ личикѣ появлялись жизнь и движеніе. — Она влюблена въ него. Это благопріятное обстоятельство, — думала Мута.

Собственно Марилиза была влюблена въ долговязаго Притвица, пазевалькскаго кирасира. Это было естественно. Такъ ужъ изстари ведется, чтобы нормальныя дворянскія дѣвицы влюблялись въ поручиковъ. Въ иной формѣ убогая фантазія Марилизы до сихъ поръ не рисовала себѣ любви.

Но у Пригвица было немного, а у Марилизы и вовсе ничего.

А потому этой страсти суждено было остаться безнадежной. Безнадежныя же страсти хороши въ романахъ — даже иной разъ страшно трогательны, — но въ жизни съ теченіемъ времени надоѣдаютъ. И потому сердечко дѣвицы фонъ-Грутенау съ недавняго времени перемѣнило курсъ и билось уже въ другомъ направленіи. Марилиза неожиданно пришла къ убѣжденію, что можно любить и штатскаго… когда онъ сынъ милліонера, превосходно сидитъ на лошади, носитъ сюртуки: только отъ Шлихтера въ Гамбургѣ и всѣми понимающими людьми признанъ безукоризненнымъ кавалеромъ.

Съ каждой встрѣчей перспектива принести себя въ жертву, сдѣлавшись женой чиновника мѣщанскаго происхожденія, казалась Марилизѣ все менѣе и менѣе тягостной.

Да и происхожденіе Саши Ширмера было не такое ужъ низкое. Мать его изъ русскихъ мелкопомѣстныхъ дворянъ, а одинъ ея дядюшка, съ фамиліей на „кой“ или на „овъ“, былъ даже чѣмъ-то вродѣ князя.

Нѣтъ, Марилиза твердо рѣшила принять его предложеніе. Что дѣло зависитъ только отъ нея, это было ясно, какъ день. Иначе чего бы ради ему такъ часто приходить въ мастерскую?

Ей даже не приходило въ голову, что Сашу могъ притягивать другой магнитъ.

Правда, въ большинствѣ случаевъ онъ очень скоро переходилъ съ разговоровъ о спортѣ на другія темы и подолгу бесѣдовалъ съ художницей объ искусствѣ, литературѣ, взглядахъ на жизнь, и въ этихъ бесѣдахъ модель не всегда оказывалась „на высотѣ“. Ну такъ что-жъ? Конечно, Мута очень милая и интересная. Не удивительно, что умница Саша охотно болтаетъ съ ней. Но влюбиться въ нее? О нѣтъ! Мута не создана для любви — такая самостоятельная, талантливая работница.

И до извѣстной степени Марилиза была права.

Нѣтъ, Саша не былъ влюбленъ въ эту высокую смуглую дѣвушку.

Но ему было съ ней хорошо.

Она дѣйствовала на него, какъ углекислая ванна. А Саша обожалъ углекислыя ванны.

Когда они ссорились, а они ссорились часто — его душа словно просыпалась отъ долгой зимней спячки; жизнь казалась ему чѣмъ-то новымъ, свѣжимъ, — почти казалось, что стоитъ жить.

Ему хотѣлось бы всегда имѣть ее возлѣ себя.

Это онъ навелъ генеральшу на мысль заказать Мутѣ портретъ и старшей дочери, госпожи фонъ-Штейнъ изъ Пазевалька, пріѣхавшей къ нимъ погостить съ своимъ маленькимъ сыномъ. Возможно, что ее попросятъ написать и малютку.

Такимъ образомъ, пребываніе художницы въ Штетинѣ обезпечено на нѣсколько недѣль.

Вначалѣ она возражала, говоря, что ей неудобно такъ надолго отлучаться изъ Мюнхена, что заживаться такъ долго въ чужомъ домѣ, — это уже граничитъ съ прихлебательствомъ. Но тѣмъ не менѣе, ей жилось у Грутенау хорошо и привольно, и вся семья, начиная отъ добраго, стараго чернобородаго генерала и кончая маленькимъ Гансомъ, была безъ ума отъ милой дѣвушки.

Сегодня она была довольна, какъ ребенокъ. Эта огромная верфь со складами угля и лѣсопильными машинами, съ кузнечными горнами, плотничьими мастерскими, доками, гдѣ строили, и доками, откуда спускали суда, весь этотъ огромный муравейникъ, съ кипучей, многообразной и разнообразной работой, былъ для нея новымъ міромъ. До сихъ поръ промышленность была ей чужда.

Сегодня она впервые постигла величіе совмѣстной работы массъ для общей практической цѣли, впервые почувствовала поэзію труда.

Взоръ ея съ удивленіемъ скользилъ по высокой стѣнѣ корабля, и она внимательно слушала объясненіе молодого человѣка, случайно очутившагося возлѣ нея въ толпѣ и охотно отвѣчавшаго на всѣ ея вопросы по поводу судостроительства, которыми она напрасно осыпала Сашу. Это, очевидно, былъ техникъ и знающій дѣло. Сашу нѣсколько шокировала непринужденность, съ которой она вела разговоръ съ этимъ совершенно незнакомымъ ей — ужъ совсѣмъ не салоннаго типа — юношей, и онъ старался отвлечь ея вниманіе, направивъ его на публику.

Но въ данный моментъ корабль интересовалъ ее больше.

— Только бы онъ, подлецъ, съѣхалъ, какъ слѣдуетъ! — говорилъ техникъ. — Вѣдь бываетъ и такъ, что корабль нейдетъ да и только. Я самъ видѣлъ. Всѣ ждутъ, канаты перерѣзали, а онъ, мерзавецъ, стоитъ и стоитъ, словно приросъ къ элингу. Этакая пакость! Должно быть, деревянные рельсы не натерли, какъ слѣдуетъ, мыломъ.

— Начинается, фрейленъ Мута, — шепнулъ Саша пріятельницѣ.

На трибунѣ, противъ форштевена показался принцъ, высокій пожилой господинъ въ флотскомъ мундирѣ; за нимъ слѣдовала его свита, директора правленія Вулкана, и пара штеттинскихъ „шавокъ“.

Напротивъ этой трибуны, передъ самымъ корпусомъ судна тѣмъ временемъ тоже собралось много народу: чиновники Вулкана, инженеры, техники и толпа рабочихъ.

Сердце Муты забилось быстрѣй, когда она сравнила между собой эти двѣ группы. Тамъ декорація, фирма, здѣсь — трудъ. Дѣвушку больше тянуло къ послѣдней группѣ. Она сама была изъ простого званія и демократическихъ взглядовъ. Но больше всего приковывали ея вниманіе, какъ художницы, отдѣльныя личности — крупныя плечистыя фигуры, загорѣлыя лица; этотъ сѣверно-нѣмецкій типъ былъ въ ея вкусѣ.

Торжество началось.

Принцъ говорилъ долго и хорошо.

Рѣзкимъ, пронзительнымъ, настоящимъ командирскимъ голосомъ говорилъ онъ о значеніи флота для прогресса родины, о необходимости имѣть большія силы на морѣ, о постоянномъ отрадномъ ростѣ нѣмецкаго флота, и почтенной дѣятельности этой по заслугамъ процвѣтающей верфи. Потомъ онъ перешелъ къ значенію сегодняшняго торжества и сказалъ, что кораблю будетъ дано имя, сыгравшее крупную роль въ исторіи Гогенцоллерновъ, имя человѣка, заложившаго фундаментъ зданію прусской монархіи.

При этихъ словахъ, онъ возвысилъ голосъ, и обернулся къ кораблю. — Что это онъ кричитъ, словно унтеръ-офицеръ на своихъ рекрутовъ! — шепнула непочтительная Мута своему другу, который, вмѣсто отвѣта, наморщилъ лобъ и сдѣлалъ: Тссъ! Тссъ!

— Ступай же въ твою волнующуюся стихію, гордый корабль, и неси славу и честь нѣмецкаго имени въ далекія чужія моря. Въ память великаго предка нашего царствующаго дома, я даю тебѣ имя Бурграфа Фридриха!

Принцъ поднялъ руку, — бутылка шампанскаго разбилась о форштевень броненосца; въ то же мгновеніе спеціальный приборъ, вродѣ гильотины, опустившись, перерубилъ послѣдніе канаты, удерживавшіе на мѣстѣ колосса, и „Бурграфъ Фридрихъ“ вначалѣ медленно, величественно, потомъ все быстрѣй и быстрѣй съѣхалъ внизъ по крутому спуску и, наконецъ, стремительно, словно смѣлый водолазъ, ринулся въ зеленыя волны.

Моментъ, когда это гигантское сооруженіе тронулось съ мѣста, былъ захватывающій — моментъ напряженнаго трепетнаго вниманія, тайнаго страха, — что если оно вдругъ накренится на бокъ, что если оно упадетъ! вѣдь оно размозжитъ все вокругъ! И въ тотъ же моментъ иное, благороднѣйшее волненіе проникло въ сердца, заставивъ ихъ биться быстрѣе — радость свершеннаго дѣла.

Мута не могла удержаться, чтобъ не высказать своихъ мыслей.

— Когда видишь такія вещи, гордишься тѣмъ, что ты человѣкъ. Выдумать этакую махину, пригнать вмѣстѣ всѣ составныя части такъ искусно, такъ цѣлесообразно, — какой это колоссальный физическій и умственный трудъ! Удивительное животное человѣкъ: все-то онъ подчинилъ себѣ, все заставилъ себѣ служить, перехитрилъ стихіи, извлекаетъ выгоды изъ силъ природы…

Саша пожалъ плечами.

— И при всемъ томъ, онъ не что иное, какъ жалкій червь. Стоитъ поселиться въ его органахъ двумъ тремъ крошечнымъ, невидимымъ простому глазу низшимъ организмамъ, и они понемножку разрушатъ этотъ вѣнецъ творенія; какой-нибудь глупый, безобразный, жестокій недугъ, — и погибъ творческій геній, и погибла сила; все дивное зданіе распадается на отвратительныя составныя части.

— Отдѣльная личность, да, — задумчиво возразила Мута, — но развѣ дѣло въ отдѣльной личности? Забавно, — продолжала она, — когда эта громада соскользнула въ воду, она вамъ не казалась одушевленнымъ существомъ? Это тоже въ своемъ родѣ начало жизненной карьеры.

Ея глаза сіяли, какъ два солнца. И въ сердце равнодушнаго ассесора закралась зависть. Есть же на свѣтѣ такіе люди, способные приходить въ восторгъ отъ спуска корабля. Прямо трогательно. Невзыскательная душенка!.. Но нѣтъ, нѣтъ, это не скромность. Это только художественный взглядъ. Художники, какъ лошади, все видятъ въ преувеличенномъ масштабѣ. И какъ кошки — у нихъ глаза свѣтятся и въ темнотѣ.

Саша нашелъ это сравненіе очень удачнымъ и только что хотѣлъ преподнести его Мутѣ, какъ замѣтилъ, что толпа оттѣснила ее, и она осталась позади.

Въ то же мгновеніе его окликнулъ сослуживецъ, „красавецъ Фрейтагъ“:

— Послушайте, Ширмеръ, кто эта дама, съ которой вы такъ долго бесѣдовали?

— Артистка, изъ…

— Ага, я такъ и думалъ. Новая героиня изъ городского театра, а? Тяжеловѣсная особа!

— Ахъ, да нѣтъ же… — И Саша вкратцѣ объяснилъ коллегѣ, кто такая Мута. А Мута ужъ стояла передъ ними.

Его сердило, что Фрейтагъ принялъ ее за актрису. Почему? онъ врядъ ли сумѣлъ бы объяснить. Быть можетъ, потому, что подъ этимъ- крылось невысказанное осужденіе, что въ Мутѣ было что-то вызывающее, бросающееся въ глаза…

Пока „красавецъ Фрейтагъ“ представлялся ей, онъ разглядывалъ ее со стороны.

Безспорно, зеленое суконное платье, съ вышитымъ золотомъ краснымъ болеро, и огромная мягкая красная войлочная шляпа были не совсѣмъ по шаблону, но все же очень приличны.

И красавцу Фрейтагу, повидимому, приглянулась эта незаурядная дѣвушка, потому что онъ поспѣшилъ сѣсть въ одинъ вагонъ конки съ Сашей и Мутой. Саша разсердился на себя, зачѣмъ онъ послушался Муты и избралъ этотъ плебейскій способъ сообщенія.

Въ манерѣ Фрейтага, когда онъ подсѣлъ къ молодой художницѣ, было что-то наглое, полу-насмѣшливое. Онъ, повидимому, смотрѣлъ на нее, какъ на какой-то курьезъ. Да и Мута слишкомъ внимательно разглядывала его.

— Нравится онъ вамъ? — спросилъ Саша, когда тотъ, наконецъ, вышелъ.

— Нѣтъ. Сначала я думала, что онъ красивъ. Но когда онъ снялъ шляпу, красоты какъ не бывало. Неблагородная форма черепа и слишкомъ большія глазныя впадины.

— Штеттинскія дамы находятъ его неотразимымъ.

— Что онѣ смыслятъ въ красотѣ! — презрительно замѣтила художница.

И вдругъ громко расхохоталась.

— О чемъ вы подумали? — спросилъ Саша.

— О томъ, какое у васъ было кислосладкое лицо, когда вамъ пришлось представить мнѣ этого долговязаго франта. Я васъ въ эту минуту очень стѣсняла.

— Фрейленъ Мута, что за идея!

— Да вѣдь мы не очень-то подходимъ другъ къ другу. Знаете, чѣмъ я себѣ иногда кажусь, когда мы бываемъ вмѣстѣ?

— Ну?

— Чѣмъ-то вродѣ человѣка, который въ альпійскихъ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, скользитъ по паркету. Вы такъ адски изящны…

— Что вы потѣшаетесь надо мной.

— Бываетъ. Но все же это мило съ вашей стороны, что вы взяли меня съ собой на Вулканъ… И вообще въ васъ масса хорошаго, только все оно немного подпорчено…

— Чѣмъ же?..

— Чѣмъ? Ну, — скажемъ, духовнымъ малокровіемъ. Не смотрите на меня такими страшными глазами. Все же вы мнѣ нравитесь. Прощайте.

Она протянула ему руку, не глядя, и спрыгнула на полномъ ходу.

VI.

— Ты ѣдешь кататься? — спрашивалъ Саша сестру, въ припрыжку пробѣжавшую мимо него въ узкой черной амазонкѣ, въ которой ея фигурка казалась совсѣмъ дѣтской, высокомъ воротничкѣ, мужскомъ галстухѣ и замшевыхъ перчаткахъ. Волосы ея, заплетенные въ нѣсколько косичекъ, — по англійской модѣ — были плотно прикрѣплены на затылкѣ; все довершалось неизбѣжнымъ цилиндромъ. — У тебя есть провожатый? Или мнѣ поѣхать съ тобой?

— О нѣтъ, благодарствуй. Это совершенно не нужно. Я беру съ собой Франца и заѣду за Марилизой. Францъ для насъ совершенно достаточная защита. Adieu!-- И она убѣжала.

Саша задумчиво смотрѣлъ ей вслѣдъ изъ окна. Она ѣхала шагомъ по улицѣ, а позади нея — Францъ, англизированный конюхъ, съ красивымъ корректнымъ лицомъ модной картинки. Идеалъ лакейской красоты!

— Надѣюсь, что Марилиза тоже поѣдетъ, — замѣтилъ ассесоръ, обращаясь къ вошедшей въ комнату матери: — я нахожу неприличнымъ, что Вѣра въ послѣднее время такъ часто ѣздитъ одна съ Францомъ.

— Но, милый! Францъ — женатый человѣкъ! И такой надежный. Съ нимъ она такъ же безопасна, какъ подъ охраной родовитѣйшаго кавалера. Послушай: конюхъ! Какъ можетъ тутъ, вообще, быть рѣчь о неприличіи?

Саша молчалъ.

Ему самому было удобнѣе сегодня не сопровождать Вѣры. Такимъ образомъ, онъ могъ ѣхать съ Мутой Ленцъ кататься на велосипедахъ.

Они теперь ѣздили почти каждый день вмѣстѣ.

Иногда ихъ, правда, немножко поддразнивали этой дружбой, но добродушно и безъ всякаго издѣвательства, а Мута сама такъ привыкла быть въ товарищескихъ отношеніяхъ съ молодыми людьми…

Она и сегодня тотчасъ же согласилась ѣхать.

Придя къ Грутенау, Саша подивился, что Марилиза еще дома.

— Я думалъ, что моя сестра увезла васъ кататься.

— Нѣтъ, Вѣра не заѣзжала. Я потомъ поѣду съ папой.

— Такъ, такъ.

Это заставило ассесора призадуматься. Онъ не могъ отогнать отъ себя непріятныхъ мыслей, даже и тогда, когда они съ Мутой выѣхали за городъ и покатили по гладкому Крековскому шоссе.

Свѣжій осенній вѣтеръ дулъ имъ въ лицо; золотой лучъ солнца игралъ на ручкѣ велосипеда, но ассесоръ былъ разсѣянъ и неразговорчивъ.

Мало-по-малу притихла и Мута. Она не требовала, чтобы ее постоянно занимали разговоромъ, и слишкомъ хорошо понимала, что человѣку иногда бываютъ интереснѣе его собственныя мысли, чѣмъ его собесѣдникъ. Она сама въ этомъ отношеніи не любила стѣснять себя.

— Что вы думаете о моей сестрѣ, Вѣрѣ? — неожиданно спросилъ ассесоръ.

— О Вѣрѣ? — Мута медлила отвѣтомъ, — Писать ее я бы не могла.

— Я хочу сказать: что вы думаете о ея характерѣ?

— Что же мнѣ… — Мута не умѣла лгать и не хотѣла обидѣть друга. — Она по натурѣ немножко мотылекъ. Но она такъ еще молода…

— Можетъ быть, старше васъ… душою. Но я подразумѣваю не то. Могли-ли бы вы довѣрять ей? Скажите по совѣсти.

Мута засмѣялась.

— Я по натурѣ не недовѣрчива. Меня легко провести. Но почему же мнѣ и не довѣрять милой маленькой Вѣрѣ?.. Давайте свернемъ теперь вправо, по лѣтней тропинкѣ. Я не выношу сплошь шоссе. Мнѣ хочется опять на этотъ песчаный откосъ въ лѣсу — помните?

— Вы всегда выбираете самыя неудобныя дороги, — жаловался Саша.

— А вы старый ворчунъ и лѣнивецъ.

Дѣйствительно, трудно было выбрать болѣе неподходящій грунтъ для ѣзды на велосипедѣ, чѣмъ эта песчаная, кочковатая, идущая въ гору тропинка со множествомъ древесныхъ корней и другихъ неровностей почвы. Вскорѣ оба соскочили на землю и пошли, везя за собою свои велосипеды.

— Даже въ жаръ бросило, — замѣтилъ Саша.

— А я это люблю. Когда васъ бросаетъ въ жаръ отъ сдѣланнаго усилія, это весело. Чего я иной разъ не дѣлаю, чтобы устать физически. Моя хозяйка имѣетъ во мнѣ даровую поденщицу. Я иногда мою для нея полы во всѣхъ комнатахъ, ради того только, чтобы почувствовать потомъ пріятную ломоту во всѣхъ костяхъ, — разсказывала Мута.

— Милое занятіе для художницы. Этого вы могли бы достигнуть и простой бѣготней.

— О, это далеко не одно и то же. Попробуйте-ка когда-нибудь вымыть полъ въ своей комнатѣ.

Онъ засмѣялся.

— Когда вы выйдете замужъ, вы, я думаю, будете требовать отъ своего покорнаго супруга всевозможныхъ проявленій физической силы.

— Хорошо, что этотъ несчастный никогда не будетъ существовать… Ага, вотъ мы и у цѣли.

Они дошли до любимаго уголка Муты. Сосновый лѣсъ обрывался здѣсь крутымъ песчанымъ откосомъ. Отсюда открывался далекій видъ на зеленые лѣса и луга — чисто нѣмецкій ландшафтъ безъ яркихъ контрастовъ, безъ дикаго романтизма или бьющей въ глаза живописности, но въ то же время прелестный своимъ мягкимъ колоритомъ.

— Ахъ, эта ширь, эта прозрачная даль! — воскликнула Мута, кидаясь на темный мохъ и снимая матросскую шапочку, чтобы вѣтеръ могъ свободно играть ея темнорусыми локонами.

Саша сѣлъ рядомъ съ ней.

И Мута смотрѣла на него, не сводя глазъ, съ какимъ-то страннымъ просвѣтленнымъ выраженіемъ.

— Знаете, какъ вы на меня смотрите? — вызывающе замѣтилъ Саша. — Какъ будто бы я вамъ очень нравлюсь.

— Вы мнѣ и нравитесь, — спокойно подтвердила Мута, — теперь, когда ваша голова такъ освѣщена — прямо великолѣпно! Какая досада, что я не могу васъ написать сейчасъ! Удержать это, перенести на бумагу этотъ дивный золотой свѣтъ!

Ему было очень пріятно позволять себя разсматривать вотъ такъ, съ художественной точки зрѣнія — какъ носителя свѣта…

— Почему вы сказали давеча, что вашъ супругъ никогда не будетъ существовать? — вернулся онъ къ прерванному разговору,

— Потому что онъ былъ бы несчастнымъ человѣкомъ. Я не гожусь для этого.

— Вы? Съ вашимъ живымъ темпераментомъ? Да и по натурѣ вы не изъ Мессалинъ… Вы созданы для счастливой семейной жизни.

— О, нѣтъ. Будь у меня мужъ, ему, бѣднягѣ, жилось бы очень плохо. Кого я не терплю, съ тѣмъ я обхожусь ужасно. А его я ужъ, конечно, возненавидѣла бы, изъ-за одного принужденія. Любить человѣка по обязанности! Пфуй! Погладить чужую руку, когда мнѣ этого не особенно хочется — и то мнѣ было бы до глубины души противно.

Онъ улыбнулся. — Да, тогда вамъ ужъ лучше остаться навсегда фрейлейнъ Ленцъ.

— До сихъ поръ мнѣ, впрочемъ, никто и не предлагалъ перемѣнить мою фамилію, — честно призналась она

— Вѣдь навѣрное же у васъ было много друзей въ Мюнхенѣ среди молодыхъ художниковъ?

Она кивнула головой.

— Само собой. Въ особенности, двое: эти пойдутъ для меня въ огонь и воду, и я для нихъ тоже. Во-первыхъ, Алоисъ Биркхуберъ, во-вторыхъ, Фрицъ Шодель, прозванный кровожаднымъ Фрицикомъ. О немъ вы, можетъ быть, уже слышали? Нѣтъ? Его картина: „Ампутированный“ произвела сенсацію на послѣдней выставкѣ. Фрицъ историческій художникъ и жанристъ, и его спеціальность ужасное — казни, пытки, анатомическій театръ. Онъ утопаетъ въ крови и всякаго рода ужасахъ. Но при этомъ милѣйшій малый, безобидный, весельчакъ, съ добрымъ сердцемъ, великодушный до глупости. Немножко слишкомъ поглощенъ своей спеціальностью. Зато другой, Биркхуберъ, чудесный малый. Совсѣмъ еще неизвѣстенъ, абсолютно не умѣетъ подлаживаться къ другимъ, говоритъ грубости вліятельнымъ людямъ и плевать хотѣлъ на вкусы толпы. Но при этомъ пишетъ ландшафты — удивительно! Точно солнечный лучъ бьетъ изъ-подъ его кисти!.. Бѣдняга, онъ уже много пережилъ на своемъ вѣку. Три года сидѣлъ…

— Что-о? Въ тюрьмѣ?

— Ну да, въ тюръмѣ. — Отвѣтъ звучалъ такъ, какъ будто это вполнѣ естественно выбирать себѣ друзей изъ среды отбывшихъ срокъ тюремнаго заключенія. — За нанесеніе тѣлесныхъ поврежденій съ смертельнымъ исходомъ.

— Гмъ, — у васъ непріятные друзья, фрейлейнъ Мута. Одинъ рисуетъ сцены ужаса, другой продѣлываетъ ихъ in natura. Кого же это вашъ пейзажистъ препроводилъ на тотъ свѣтъ?

— Собаку журналиста, редактора одного шантажнаго листка, съ которымъ онъ поругался, и который въ отместку напечаталъ про него гнуснѣйшій пасквиль, гдѣ была облита грязью вся его семейная жизнь. Бирхуберъ былъ тогда женатъ на прехорошенькой, премилой бабеночкѣ. Правда, она раньше была моделью, но это не мѣшало ей быть честной дѣвушкой; никто про нее не могъ сказать худого слова; ей даже не пришлось фигурировать на судѣ. Ну, понятно, Бирхуберъ помчался въ редакцію и исколотилъ его, — наши баварцы шутить не любятъ. А такъ какъ у Бирхубера руки немножко черезчуръ велики, то редакторъ упалъ на полъ, да ужъ больше и не всталъ.

Саша засмѣялся.

— Самая простая вещь. Итакъ, вашъ Бирхуберъ сдѣлался теперь нѣсколько сомнительной личностью, и вы доставили себѣ задачей утѣшать его въ тоскѣ по разбитой жизни?

— Ахъ, въ томъ, что онъ отсидѣлъ въ тюрьмѣ срокъ наказанія, его нѣтъ надобности утѣшать: на него никто не посмѣетъ посмотрѣть косо. Но вотъ бѣда — его жена умерла незадолго до того, какъ его выпустили. Это его страшно подкосило. Онъ впалъ въ меланхолію, все задумывался… Но теперь онъ снова ожилъ… Жаль, что вы составили себѣ о немъ такое ложное понятіе. Вамъ надо познакомиться съ нимъ: онъ чудесный человѣкъ.

„Лучше не надо — если этого можно избѣжать“, — подумалъ Саша.

Они около часу сидѣли рядомъ на ложѣ изъ бураго мха, то оживленно бесѣдуя, то погружаясь въ созерцаніе мирнаго ландшафта.

Наконецъ, Мута замѣтила, что солнце уже близко къ закату, и напомнила, что пора возвращаться.

На этотъ разъ Саша нашелъ, что они въ общемъ катались очень мало, и предложилъ ѣхать домой въ объѣздъ.

Мута согласилась, и они ѣхали все дальше и дальше, за Крековъ, не чувствуя усталости, не думая о возвращеніи.

Вдали показалась маленькая кавалькада: генералъ Грутенау и Марилиза. Саша хотѣлъ взять въ сторону. Но Мута покачала головой.

— Нѣтъ, у Марилизы глаза такъ зорки, что она навѣрное давно уже насъ замѣтила. Не надо обижать ее. — И они скоро встрѣтились.

Саша соскочилъ на земь и подошелъ къ лошади Марилизы, между тѣмъ, генералъ разговаривалъ съ Мутой.

Марилиза была нѣсколько задѣта тѣмъ, что ассесоръ въ послѣднее время такъ рѣдко ѣздилъ кататься съ ней и ея отцомъ.

— Прежде вы увѣряли, что ѣзда на велосипедѣ — спортъ для конторщиковъ, а теперь вашъ красавецъ Локи застоялся въ конюшнѣ, потому что вы каждый день… что съ тобой, Гудруна?

Лошадь не стояла на мѣстѣ, откидывала голову назадъ, пыталась стать на дыбы; ноздри ея раздувались и вздрагивали.

— Ага, тамъ поѣздъ идетъ. Это слабая струнка Гудруны.

Они стояли невдалекѣ отъ перехода черезъ рельсы.

Шлагбаумъ былъ уже закрытъ, и поѣздъ, дѣловито погромыхивая, приближался.

— Поверните ее въ другую сторону, — посовѣтовалъ Саша.

Но Марилиза не хотѣла. — Пусть привыкаетъ. Смирно, Гудруна, смирно!

Она натянула поводья и успокоительно похлопывала лошадь по тонкой темно-коричневой шеѣ. — Смирно, Гудруна. Да образумься-же!

И Гудруна, повидимому, не прочь была образумиться.

Но вдругъ локомотивъ запыхтѣлъ совсѣмъ близко, и лошадь такъ быстро и неожиданно взвилась на дыбы, что Марилиза чуть не вылетѣла изъ сѣдла, хоть и была опытной наѣздницей.

Саша подскочилъ и схватилъ лошадь за узду. Прибѣжалъ и генералъ, и между двумя мужчинами и взбѣсившейся лошадью произошла не долгая, но ожесточенная борьба.

Марилиза поблѣднѣла, но крѣпко держалась въ сѣдлѣ. Вдругъ она испуганно вскрикнула:

— О Боже, господинъ ассесоръ!

Саша упалъ. Гудруна, бившая ногами направо и налѣво, ударила его копытомъ въ грудь.

Онъ тотчасъ же вскочилъ на ноги, но отъ острой боли въ боку у него захватило дыханіе.

Лошадь тѣмъ временемъ успокоилась.

— Вамъ не очень досталось? — спрашивала Марилиза своего храбраго кавалера.

Онъ съ улыбкой покачалъ головой.

Но тутъ ему стало такъ худо, что онъ зашатался. Мута замѣтила это и подбѣжала вб время, чтобы поддержать его. Черезъ нѣсколько минутъ онъ оправился, но при первой же попыткѣ сѣсть на велосипедъ убѣдился, что такимъ манеромъ ему не доѣхать до дому.

— Въ такомъ случаѣ вамъ ничего другого не остается, какъ запастись терпѣніемъ и ждать здѣсь, — сказалъ генералъ. — А мы поскачемъ въ городъ и пришлемъ экипажъ. — Ѣдемъ, Марилиза, въ галопъ!

Марилиза гораздо охотнѣе осталась-бы съ раненымъ. Обернувшись на всемъ скаку, она бросила на него долгій печальный взглядъ и позавидовала Мутѣ, присѣвшей возлѣ него на стволъ упавшаго дерева. Какое романическое положеніе! Можно ли придумать лучшую декорацію для объясненія въ любви!

Если бы маленькая спортсменка могла заглянуть въ душу своего спасителя, она убѣдилась бы, что мысль о любви была отъ него въ эту минуту очень далека.

Ассесоръ былъ очень не въ духѣ.

Боль въ груди съ каждой минутой становилась острѣе, а на всякую физическую боль Саша реагировалъ очень сильно. Съ его утонченной нервной воспріимчивостью, каждый пустякъ причинялъ ему настоящее страданіе.

И потомъ его положеніе представлялось ему такимъ глупымъ. Сидѣть у дороги въ этотъ холодный вечеръ и ждать экипажа, подъ тревожно-озабоченными взглядами этой доброй Муты…

У него не было абсолютно никакого желанія разговаривать съ Мутой. Съ нимъ часто случалось, что вдругъ, ни съ того, ни съ сего человѣкъ становился ему непріятнымъ. Еще недавно все, что она говорила, казалось ему такимъ новымъ, симпатичнымъ, привлекательнымъ. Теперь онъ называлъ ее въ душѣ неуклюжимъ нѣмецкимъ Михелемъ въ юбкѣ.

Ноги ея, виднѣвшіяся изъ-подъ короткаго костюма велосипедистки, были такія широкія, мужицкія; румянецъ на лицѣ, разгорѣвшемся отъ воздуха и солнца, былъ слишкомъ густъ.

А ея постоянные вопросы о томъ, какъ онъ себя чувствуетъ, были прямо-таки надоѣдливы.

Онъ каждый разъ отвѣчалъ: „превосходно!“, а потомъ сцѣплялъ зубы и злился на самого себя, зачѣмъ онъ такъ страдаетъ. „Вонъ той, съ ея крѣпкими нервами, хоть пару реберъ отпили, ей и въ половину не будетъ такъ больно, какъ мнѣ!“ — думалъ онъ, непріязненно вглядываясь въ крупную и плотную фигуру своей сосѣдки.

Настроеніе молодой художницы было болѣе благосклонное.

— Вы смотрите такимъ изнѣженнымъ, — прервала она, наконецъ, долгое молчаніе, — а между тѣмъ, у васъ много личнаго мужества.

— Для того, чтобы схватить подъ уздцы взбѣсившуюся лошадь, не нужно быть героемъ.

Она кивнула головой. — Гмъ, да… въ такихъ случаяхъ все происходитъ слишкомъ быстро. Когда имѣешь время подумать… но вѣдь вы, навѣрное, изъ тѣхъ, кто, въ случаѣ надобности, хладнокровно подставитъ свой лобъ подъ дуло пистолета?

Онъ усмѣхнулся и отвѣтилъ не сразу. Ему не хотѣлось разрушать ея вѣру въ его геройскую натуру, но честность побѣдила, — или, вѣрнѣе, презрѣніе ко всякой моральной позѣ, — и онъ возразилъ:

— Напротивъ, во мнѣ сидитъ даже весьма изрядная доза природной трусости, страхъ физической боли, способность предвкушенія всякихъ ужасовъ, воображеніе, рисующее мнѣ всякую непріятную возможность самыми яркими красками… нѣтъ, героическія натуры не таковы! За то для такихъ натуръ, какъ моя, воспитаніе въ корпусѣ самое лучше. Тамъ, конечно, не научишься храбрости, но научишься держать себя такъ, какъ будто ты храбръ, научишься представляться героемъ. — И онъ описалъ ей свои страхи и мученія передъ первой мензурой, отвратительныя ощущенія при видѣ клинка противника, мучительную боль, когда докторъ зашивалъ рану, постоянную борьбу съ обморочнымъ состояніемъ и громкій крикъ боли во время процедуры, которую сотни другихъ выносили шутя. — Разумѣется, никто не подозрѣвалъ, что я готовъ былъ выть отъ боли. Я даже считался довольно сноснымъ бойцомъ. — Онъ засмѣялся.

Потомъ онъ разсказалъ пріятельницѣ о серьезной дуэли на пистолетахъ, происходившей два года тому назадъ, и описалъ ей свою душевную тоску въ ночь передъ поединкомъ, сѣрое холодное утро, гнетущій страхъ смерти, отвратительные приступы нервной слабости…

— А дуэль какъ прошла? — спросила слушавшая его съ горячимъ участіемъ Мута.

— Великолѣпно. Мой противникъ былъ раненъ. Въ рѣшительный моментъ, не смотря на все, моя рука не дрогнула… Ну, вотъ видите, фрейлейнъ Мута, вотъ вы и бѣднѣе одной иллюзіей. Вмѣсто хладнокровнаго героя, вы видите передъ собой пучекъ болѣзненно раздраженныхъ, чрезмѣрно воспріимчивыхъ, нервовъ. Прямо глупо съ моей стороны, что я добровольно такъ уронилъ себя въ вашихъ глазахъ!

Она схватила его руку и горячо пожала ее.

— Вотъ ужъ нѣтъ! для того, чтобы побѣдить себя, нужно больше героизма, чѣмъ для того, чтобы грубо идти напроломъ. Вы… ахъ, да я и раньше это знала.

— Что?

Она не отвѣтила, но подарила его долгимъ задушевнымъ взглядомъ.

„Ахъ, Господи, только бы она не растрогалась!“ — думалъ Саша, вяло отвѣчая на ея пожатіе и сонно глядя въ сторону. Ея горячность была ему въ данный моментъ непріятна. Она сейчасъ же это почувствовала.

— Пойти пройтись немножко, — сказала она, подымаясь на ноги, и вернулась къ Сашѣ только тогда, когда вдали ужъ показался экипажъ.

Когда Саша вернулся домой, вся семья уже сидѣла за ужиномъ.

Ему снова вспомнились его непріятныя догадки относительно Вѣры.

— Что же, хорошо ты покаталась съ фрейлейнъ фонъ-Грутенау? — спросилъ онъ сестру.

Та насторожилась и посмотрѣла на него. Ага, онъ встрѣтился съ Марилизой.

— Ахъ, нѣтъ, — отвѣтила она спокойно, — къ счастью, я во-время вспомнила, что я обѣщала фрау фонъ-Штраухъ придти къ ней сегодня послѣ обѣда играть въ четыре руки. Такъ ужъ не стоило и заѣзжать за Грутенау. Но что съ тобой, Саша? У тебя такой видъ, какъ будто…

Въ ея хитрой маленькой головкѣ мелькнула очень непріятная мысль, но черезъ минуту она уже вздохнула свободнѣе. Саша разсказывалъ о своемъ приключеніи.

Такъ, такъ… она боялась другого.

Мама страшно взволновалась. Саша увѣрялъ ее, что это пустяки, но тѣмъ не менѣе сейчасъ же послѣ ужина ушелъ въ свою комнату и послалъ за докторомъ.

VII.

Вѣра сидѣла за своимъ письменнымъ столомъ и разбиралась въ одномъ изъ ящиковъ.

Въ дверь постучали.

Вѣра поспѣшно, заперла ящикъ. Она не любила, чтобъ ее прерывали въ то время, когда она хозяйничала въ своемъ письменномъ столѣ. Всѣ маленькіе ящички и шкатулочки она тщательно запирала. Тамъ было много какого, чего не слѣдуетъ видѣть чужимъ глазамъ.

Эта страсть хранить и пересматривать свои „воспоминанія“ показывала, что въ изящной, утонченно-свѣтской дѣвушкѣ еще сохранились замашки подростка. Хорошенькій письменный столикъ во вкусѣ рококо былъ полонъ „воспоминаній“. И всѣ эти записочки, стихи, картинки, букетики были камнями, заложенными въ фундаментъ блестящаго алтаря тщеславія, который Вѣра воздвигла въ своемъ сердцѣ самой себѣ и передъ которымъ она такъ охотно молилась. Влюблять въ себя, возбуждать желанія, упиваться поклоненіемъ было для Вѣры еще въ школѣ высшимъ наслажденіемъ. И она умѣла достигать этого, отлично умѣла! Четырнадцати лѣтъ она уже заставляла краснѣть своими влюбленными взглядами красавца законоучителя. Въ пятнадцать она уже обмѣнивалась нѣжными записочками съ молоденькимъ первымъ любовникомъ изъ городского театра. А въ Брюсселѣ, въ аристократическомъ пансіонѣ, полномъ маленькихъ маркизъ и графинь, — сколько она тамъ продѣлывала всякихъ безумствъ! Изъ Брюсселя она вернулась домой совершенной свѣтской дамой. Тамъ она научилась многому, очень многому: отлично говорить по французски, рисовать по атласу и кожѣ цвѣты съ длинными стебельками, пѣть: „Si tu savais, comme je t’aime“, стоять въ граціозной позѣ даже тогда, когда въ рукахъ ничего нѣтъ, и кланяться, какъ придворная дама. Кромѣ того, она привезла съ собой въ скромный городокъ на Одерѣ очень современныя воззрѣнія, — напримѣръ, что смѣшно и не шикарно любить своего собственнаго мужа, что счастье жизни женщины главнымъ образомъ зависитъ отъ ловкости ея портнихи и т. д.

Теперь Вѣра выѣзжала уже двѣ зимы, и за эти двѣ зимы потайные ящички ея письменнаго стола переполнились черезъ край.

Впрочемъ, сегодня она напрасно испугалась непріятнаго вторженія. Вошла только Марилиза. А Марилизѣ была извѣстна большая часть маленькихъ тайнъ пріятельницы… большая часть, но не всѣ.

Лицо маленькой спортсменки выражало сегодня необычное возбужденіе.

— Слушай-ка, Вѣра, вотъ новость-то! Невѣроятно забавно! Вотъ ты удивишься!

— О Боже!.. неужто ты помолвлена съ долговязымъ Притвицемъ?

— Съ Притвицемъ? Ба! Онъ теперь для меня вотъ что! — И она щелкнула пальцами. — Нѣтъ, эта новость касается больше тебя, чѣмъ меня. Знаешь, кто такой человѣкъ-лягушка?

— Неужто преслѣдуемый полиціею кассиръ, бѣжавшій изъ Франкфурта, изъ…

— Графъ Удо Шлиппенбергъ изъ Лаугарда, нашъ милый родственникъ. Да, да, правда! Кстати сказать, одинъ изъ крупнѣйшихъ землевладѣльцевъ прусскаго королевства… Что ты на это скажешь?

Марилиза уперлась длинными худенькими руками въ бока, что было не особенно изящно, и наслаждалась растерянностью подруги.

Вѣра вся покраснѣла, что съ ней случалось очень рѣдко.

Человѣкъ-лягушка, это жалкое существо, этотъ кретинъ, надъ которымъ она потѣшалась вотъ уже три недѣли, насчетъ котораго обѣ онѣ отпускали глупѣйшія шуточки и остроты, человѣкъ-лягушка — графъ, потомокъ одного изъ древнѣйшихъ дворянскихъ родовъ?

— У него здѣсь въ Штеттинѣ дѣло въ судѣ, поэтому онъ часто пріѣзжаетъ, — продолжала Марилиза, — но намъ онъ нанесъ визитъ только сегодня, должно быть, по приказу своей мамаши. Мамаша живетъ съ нимъ вмѣстѣ въ Лаугардѣ и, говорятъ, ужасно строгая, держитъ его подъ башмакомъ. Мы его раньше никогда не видали. До чего онъ растерялся, когда узналъ меня! Нѣтъ, я тебѣ скажу, вотъ была потѣха, когда онъ вошелъ въ гостиную — голова огромная, на тоненькихъ ножкахъ, а глаза глупые, глупые! Ха-ха-ха!

Вѣра послѣ этого разговора стала очень задумчива.

Неужели это онъ, тотъ, кого она ждала уже нѣсколько лѣтъ, ради кого она съ милой улыбкой отказывала столькимъ развязнымъ молоденькимъ купчикамъ и влѣзшимъ въ долги поручикамъ, — онъ, конечная цѣль ея стремленій и грезъ, онъ, кто представитъ ее ко двору и дастъ ей право носить на платкахъ корону съ девятью зубцами? онъ — человѣкъ-лягушка?

Она живо припомнила всѣ обидныя вещи, которыя онѣ съ Марилизой говорили на его счетъ, припомнила и многое другое… Въ сущности, она была немного слишкомъ откровенна съ Марилизой. Счастье еще, что она не посвятила пріятельницу въ послѣднюю свою маленькую интригу, которая такъ увлекала и забавляла ее, но которая, собственно говоря… Ахъ, не все-ли равно! Марилиза такая овечка. И такая добрая, податливая, не смотря на свою энергію въ области спорта. Эта ничего не испортитъ, да и не станетъ мѣшать. А Вѣра у нея послѣ вывѣдаетъ все подробно о чел овѣкѣ-лягушкѣ.

— Ты, можетъ быть, еще сегодня будешь имѣть счастье познакомиться съ нимъ, — заключила свой разсказъ Марилиза. — Онъ, можетъ быть, придетъ играть съ нами въ теннисъ. А знаешь, Мута вѣдь тоже здѣсь. Она тамъ внизу въ гостиной, съ твоей мама; когда мы пріѣхали, братъ твой прислалъ спросить, не пожелаемъ-ли мы утѣшить его въ его одиночествѣ.

— Хорошо, пойдемъ.

Саша пролежалъ въ постели нѣсколько дней. Врачъ констатировалъ переломъ двухъ реберъ — вещь довольно болѣзненная, хотя и не опасная. И больному предписанъ былъ полный покой.

Когда вошла сестра съ двумя подругами, онъ лежалъ на кушеткѣ въ удобномъ домашнемъ платьѣ изъ коричневаго бархата. Ноги его были покрыты итальянскимъ одѣяломъ; блѣдное лицо при видѣ гостей покрылось легкимъ румянцемъ.

— Какъ хорошо, что вы пришли!

Въ эти долгіе скучные дни онъ такъ тосковалъ по Мутѣ, такъ жаждалъ увидѣть ее! Не потому, чтобы онъ ощущалъ недостатокъ въ обществѣ. Его сослуживцы, Крозигъ и Браухичъ, оба ежедневно приходили посидѣть съ нимъ часокъ. Навѣщалъ его и красавецъ Фрейтагъ, и Оттерштедтъ изъ королевскаго полка, но по уходѣ этихъ участливыхъ друзей Саша всякій разъ вздыхалъ свободнѣе.

Карьеристъ Браухичъ передавалъ всегда съ такимъ забавно-важнымъ видомъ служебныя новости и глубокомысленныя изреченія предсѣдателя. Крозигъ говорилъ только о лошадяхъ и женщинахъ, красавецъ Фрейтагъ приносилъ свѣтскія сплетни, а Оттерштедтъ пережевывалъ въ сотый разъ старые заплеснѣвшіе анекдоты. У каждаго былъ свой конекъ, на которомъ онъ скакалъ, не глядя ни вправо, ни влѣво. И при томъ всѣ эти господа были такъ нестерпимо довольны собой. Даже когда они бранили жизнь, въ ихъ рѣчахъ такъ ясно сквозило довольство своей милой особой и важность, которую они придавали каждой мелкой зыби, взволновавшей поверхность стоячаго болота ихъ жизни.

Въ сущности, Саша ни рѣчами, ни поступками своими не выдѣлялся изъ среды своихъ пріятелей и не казался выше ихъ. Онъ шелъ по той же торной дорожкѣ, но только съ отвращеніемъ — въ этомъ была вся разница.

Когда онъ думалъ о Мутѣ, ему казалось, что на него вѣетъ свѣжимъ морскимъ вѣтеркомъ. Она была такая особенная, такой цѣльный человѣкъ; съ женщинами, о которыхъ болтали Крозигъ и Фрейтагъ, она не имѣла ничего общаго, — да и вообще ни съ одной женщиной изъ тѣхъ многихъ, которыхъ зналъ Саша. Она такъ сердечно поздоровалась съ нимъ, войдя и пожавъ его руку.

— Ну что, голубчикъ? Все еще болитъ? — Она указала ему на грудь. — Бѣдный вы мальчикъ!

— О нѣтъ, все уже прошло. Вы немножко жалѣли меня? Даже очень? Это стоитъ пары сломанныхъ реберъ. Что же вы, mesdames, не хотите присѣсть?

Мута присѣла у изголовья дивана, облокотившись на спинку. Марилиза сидѣла поодаль и бросала на больного нѣжно-застѣнчивые взгляды.

— Я была прямо неутѣшна, — разсказывала она. — А гадкая Гудруна не слыхала отъ меня съ тѣхъ поръ ни одного ласковаго слова, не получила ни единаго кусочка сахару.

— Какъ это несправедливо! Развѣ она виновата, что у нея такой нравъ?

— Ну, я все-таки надѣюсь современемъ понемногу отучить ее отъ этихъ капризовъ. А впрочемъ, вы уже знаете, что я въ понедѣльникъ принимаю участіе въ охотѣ въ Пазевалькѣ. Мой beau frère Штейнъ уговорилъ таки маму. Она сначала ни за что не хотѣла.

И Саша съ Марилизой долго распространялись на тему о о радостяхъ охоты.

Мута тѣмъ временемъ съ любопытствомъ и восторгомъ разсматривала убранство этой комнаты холостяка. На ея вкусъ, она была слишкомъ заставлена — но какими чудными вещами!

Взглядъ ея упалъ на женскую фигуру Бенара, пронизанную лучами заката; она тотчасъ узнала руку мастера.

— Что это тамъ у васъ? — воскликнула она, вскочивъ на ноги и подходя къ картинѣ: — что-то хорошее. Дайте взглянуть. Даже удивительно хорошее…

Тщеславію Саши, какъ владѣльца картины, очень польстила эта похвала. Съ какимъ восторгомъ молодая художница углубилась въ созерцаніе этой облитой свѣтомъ фигуры!

— Да, — вздохнула она, — французы это умѣютъ: отъ нихъ многому можно научиться. Иной разъ кажешься себѣ такой массивной, неуклюжей, какъ школьница. Зависть беретъ, когда видишь такія вещи! А у меня вотъ человѣческое тѣло точно изъ тѣста. Надо мнѣ въ Парижъ. И поскорѣй. Прежде чѣмъ я окончательно усвою себѣ какую-нибудь манеру. Надо.

— Возьмите меня съ собой, фрейлейнъ Мута, — пошутилъ ассесоръ. — Парижъ въ вашемъ обществѣ — это должно быть недурно.

— Что-жъ, поѣдемъ, — сказала она просто.

— Въ самомъ дѣлѣ, Мута, ты, пожалуй, способна была бы это сдѣлать, — чопорно замѣтила Марилиза и, чтобы перемѣнить разговоръ, стала разспрашивать Сашу о выдѣлкѣ стакановъ Галле, показанныхъ ей Вѣрой, какъ нѣчто особенно цѣнное и достойное вниманія, но объясненіе выслушала разсѣянно.

— Такъ, да. А все же это въ тысячу разъ красивѣе вашихъ толстыхъ пестрыхъ стакановъ, — сказала она, указывая на стройную расписанную золотомъ вазу тончайшаго хрусталя, но очень шаблонной работы.

— Вы позволите мнѣ положить ее къ вашимъ ножкамъ?

Она покраснѣла отъ радости.

— Знаешь, что, Сашокъ, — подольстилась Вѣра, — разъ ужъ на тебя напала сегодня такая щедрость, подари ужъ и мнѣ вонъ ту восхитительную болгарскую вышивку. Изъ нея выйдетъ чудеснѣйшая вставка на платье. Подаришь?

Саша былъ такъ хорошо настроенъ, что не могъ отказать ей.

Но теперь надо было выбрать подарокъ и для Муты.

Она стояла, наклонившись надъ папкой съ рисунками и держа въ рукахъ маленькій листокъ съ очень удачной иллюстраціей къ „Мальчику на болотѣ“ Аннеты Дросте-Гюльсгофъ — моментъ, когда испуганный ребенокъ видитъ сказочную пряху, которая вертитъ свое колесо въ камышахъ.

Мута была чрезвычайно заинтересована этимъ рисункомъ. Полный настроенія мрачный ландшафтъ съ тяжело нависшими облаками и пригнутымъ къ землѣ бурей кустарникомъ.

— Чудесный рисунокъ. Немногими штрихами такъ много сказано. Чье это?

И она протянула Сашѣ листокъ.

Улыбка скользнула по лицу ассесора.

— Понятія не имѣю. Неизвѣстнаго художника.

— Въ такомъ случаѣ… не будетъ нескромно, если я попрошу васъ дать мнѣ этотъ листокъ?

Онъ съ видимымъ удовольствіемъ кивнулъ головой.

— Что вы такъ смѣшно улыбаетесь, какъ будто мнѣ носъ натянули?

Онъ не отвѣтилъ.

— Вѣра, ты бы отворила буфетъ, — попросилъ онъ сестру, — можетъ быть, дамы пожелаютъ освѣжиться.

Вѣра отворила „буфетъ“, небольшой поставецъ fantaisie изъ нѣсколькихъ сортовъ дерева, съ богатой рѣзьбой, не отвѣчающій никакому стилю, но въ то же время своеобразно красивый, словно похищенный изъ сказочнаго дворца… Саша купилъ его въ сумасшедшемъ домѣ, у потерявшаго разсудокъ художника-столяра. Въ „буфетѣ“ оказалось бутылка хересу, полдюжины разныхъ сортовъ ликеровъ, жестянка съ соленымъ печеньемъ и коробка глазированнаго винограда — единственное лакомство, которое Саша любилъ и выписывалъ всегда прямо изъ Тріеста.

Всѣ три гостьи съ удовольствіемъ отдали честь угощенію и снова занялись комнатой. Марилиза исподтишка бросала любопытные взоры на столъ и стѣны, ища женскихъ портретовъ.

Муту интересовала библіотека. Она прочла на корешкахъ много незнакомыхъ ей названій: „Цвѣты зла“ Боделэра, его же „Искусственный рай“, „Journal intime“ Аміэля, романы Стриндберга, Гарборга и Бурже, исторія жизни госпожи де-Гюйонъ, творенія разныхъ философовъ, отъ современнѣйшаго и моднѣйшаго Ничше до Якова Бёме, сапожника-мистика. Исторія была представлена довольно слабо; естественныя науки вовсе отсутствовали, не считая нѣсколькихъ сочиненій по психіатріи и Физіологіи Обонянія. Это была библіотека человѣка, который любитъ мечтать, анализировать, спускаться въ темныя глубины, склоненъ къ безплодному копанью въ собственной душѣ…

Мута брала то ту, то другую книжку и спрашивала Сашу о содержаніи. Потомъ онъ показалъ ей свой искусно устроенный, передвижной пюпитръ для книгъ и разныя другія изысканно удобныя приспособленія, совершенно незнакомыя дѣвушкѣ, выросшей въ самой простой обстановкѣ. Мута даже не подозрѣвала существованія такихъ приборовъ.

Все здѣсь дышало роскошью, обостреннымъ, утонченнымъ наслажденіемъ жизнью. И Мута то и дѣло качала головой, говоря:

— У васъ здѣсь слишкомъ красиво. Какъ можетъ человѣкъ залѣзть въ такой богатый и роскошный футляръ? И на что вся эта ерунда? неужели это. можетъ быть кому-нибудь нужно?

Но въ сущности это изящество и роскошь все-таки импонировали ей. Простая, здоровая дѣвушка чувствовала себя какъ-то странно. Прежде она всегда презирала избалованныхъ мужчинъ. Сама она спала на походной кровати, жила въ одной единственной комнатѣ — она же и мастерская — съ дымящей печкой и дешевой сборной мебелью, ѣла вмѣсто обѣда сосиски съ капустой въ старомодномъ трактирѣ, а на ужинъ сама себѣ покупала хлѣба и четверть фунта колбасы — отчасти потому, что вынуждена была экономить, такъ какъ ея художественная репутація была еще очень юна и заработокъ невеликъ, отчасти же потому, что ей, дѣйствительно, немного было надо, чтобы быть сытой, веселой и здоровой.

Роскошь была ей чужда, непонятна. А между тѣмъ… роскошь шла этому блѣдному человѣку съ красивымъ усталымъ лицомъ и нервными руками; она прямо не могла себѣ вообразить его безъ всей этой „ерунды“. И мысли ея витали вокругъ этого усталаго представителя fin de siècle, и при мысли о немъ она ощущала пріятное щекочущее любопытство. Все привлекало ее въ немъ, все занимало ее. Онъ представлялся ей экзотическимъ растеніемъ, условія жизни котораго еще неизвѣстны, страннымъ растеніемъ, о которомъ еще не знаешь, найдешь ли его прекраснымъ или гадкимъ, но которое хочется все снова и снова разглядывать, изучать…

— Однако, дѣти мои, если мы сегодня хотимъ играть въ теннисъ, намъ давно пора идти, — замѣтила Вѣра, взглянувъ на свои крошечные часики, висѣвшіе на длинной тонкой цѣпочкѣ. Она сгорала нетерпѣніемъ въ виду предстоящаго оффиціальнаго знакомства съ графомъ Шлиппенбергомъ.

— Да, дѣйствительно, пора, — согласилась Марилиза и поднялась съ мѣста. Она сегодня нѣсколько обманулась въ своихъ ожиданіяхъ. Въ первый разъ вниманіе Саши къ художницѣ показалось ей подозрительнымъ. Мута неохотно послѣдовала за другими. Она не играла въ теннисъ. Почему бы ей не остаться одной у Саши?

— Какая жалость! — сказалъ онъ на прощанье, удерживая ея руку въ своей. — Только по губамъ помазали!

Она только что хотѣла предложить посидѣть у него еще немного, но почувствовала на себѣ острый испытующій взглядъ Марилизы и вдругъ до того сконфузилась, что даже слезы выступили у нея на глазахъ. Почему? Это было загадкой для нея самой.

Она круто повернулась и вышла вслѣдъ за другими.

VIII.

— Ну-съ, chère maman, какъ ваша головная боль? Можетъ быть, вы дадите мнѣ чашку чаю?

„Chère maman“ лежала на диванѣ въ полутемномъ отъ спущенныхъ шторъ будуарѣ, зарывшись головой въ огромнойтшелковой пуховой подушкѣ, съ томикомъ Жипа въ рукѣ. Рядомъ, на чайномъ столикѣ очень сложнаго устройства въ видѣ этажерки, обтянутой плетеньемъ, со множествомъ уступовъ и отдѣленій, стояли чашки, печенье и вазочка съ- имбирнымъ вареньемъ; на другомъ столикѣ неизбѣжный самоваръ.

— Ахъ, Саша, какъ это мило съ твоей стороны! — Сынъ рѣдко навѣщалъ ее въ этотъ часъ. — Мою головную боль какъ рукой сняло. Меня такъ взволновалъ одинъ разговоръ… Удивительная вещь! отъ такой головной боли волненія лучшее средство. У меня была баронесса Грутенау.

— И, конечно, злословила?

— Что ты, Саша, она такая милая, добрая!.. Нѣтъ, она, бѣдняжка, поставлена въ крайне непріятное положеніе. Представь себѣ только: на балу въ казино она разговорилась съ женой недавно переведеннаго сюда изъ Карльсруэ полковника объ Эрдмутѣ Ленцъ, и та разсказала ей ужасныя вещи, прямо ужасныя! Нѣтъ, кто бы могъ это подумать! Эта Мута съ виду такая приличная… Положимъ, съ этими художницами вообще рискованно знаться. Теперь, послѣ того, что они узнали о ней, Грутенау никоимъ образомъ не могутъ держать ее у себя. Она…

Саша засмѣялся, хотя разговоръ былъ, видимо, ему непріятенъ.

— Ну, не убила же она, надѣюсь, кого-нибудь?

— Нѣтъ, но… не уберегла себя. Говорятъ, у нея былъ ребенокъ.

— Такъ, такъ-такъ!.. — Саша тщательно закручивалъ кверху кончики усовъ.

— Пять лѣтъ тому назадъ… Мута давала тогда уроки живописи въ Карльсруэ. Ей было тогда двадцать лѣтъ. Теперешняя полковница тоже была ея ученицей. Всѣ ученицы боготворили ее, покамѣстъ въ одинъ прекрасный день она, уѣхавъ надолго, не. вернулась съ ребенкомъ. Она говорила, что это ребенокъ ея подруги, но, разумѣется, кто же этому повѣритъ? Говорятъ, она прямо молилась на этого ребенка… Ну, и само собой, ученицы одна за другой ушли. Въ концѣ концовъ Мутѣ ничего не осталось болѣе, какъ уѣхать изъ Карльсруэ. Что ты на это скажешь? И такая особа проводить цѣлые дни вмѣстѣ съ Марилизой, этой воплощенной Невинностью, и съ нашей милой маленькой Вѣрой!..

— Ну, въ концѣ концовъ… вѣдь это не заразительно, — рискнулъ замѣтить сынъ.

— Фи, Саша. Ты все подымаешь на смѣхъ.

— А ты, chère maman, вовсе ужъ не такая пуристка и строгая блюстительница нравовъ. Когда я вспомню, какъ ты предупредительна съ госпожею Гельдернъ, хотя нисколько не сомнѣваешься, что она въ связи съ этимъ… какъ бишь его?.. красивый такой… спеціалистъ по болѣзнямъ уха, носа и горла…

Мать смущенно засмѣялась. — Но, дитя, вѣдь это совсѣмъ другое. Пока фонъ-Гельдернъ не хочетъ ничего видѣть, пока скандалъ не разыгрался…

— Такъ, такъ. Вся суть въ этомъ. Конечно, ты права, какъ всегда. Ну-съ, чѣмъ же кончилось дѣло? Эрдмуту „выставили“?

— Бѣдная баронесса сама не знаетъ, какъ быть. Надо, чтобъ она сначала окончила портретъ баронессы Штейнъ. Разумѣется, маленькаго Ганса она уже не будетъ писать…

— Само собой разумѣется. Нравственная грязь такъ прилипчива…

— Мнѣ, право, жаль бѣдную баронессу, — вздохнула госпожа Ширмеръ. — Такая непріятность!..

— Она, дѣйствительно, достойна сожалѣнія. Ну-съ, chère maman, я намѣренъ еще немножко прогуляться…

— Уже? Попробуй сперва эти gingernuts, мой дружокъ. Они превосходны.

— Нѣтъ, благодарю. У тебя здѣсь слишкомъ душно.

Большими торопливыми шагами Саша почти бѣжалъ по улицамъ къ старому крѣпостному валу, тянувшемуся отъ Грабовскаго кладбища по направленію къ замку, параллельно теченію Одера. Обыкновенно здѣсь было много гуляющихъ, но теперь, незадолго до наступленія сумерекъ, подъ красивыми старыми деревьями попадались лишь отдѣльные запоздалые пѣшеходы. Въ природѣ уже царила осень съ ея предвѣщающей смерть обманчивой роскошью красокъ, съ рѣзкимъ прянымъ запахомъ гнили и шуршащимъ подъ ногами ковромъ изъ листьевъ.

Надъ плоскими берегами Одера клубился холодный бѣлый туманъ, свиваясь въ плотную массу. Что-то тяжелое, гнетущее, какое-то безотрадное свинцовое уныніе нависло надъ ландшафтомъ. Въ душѣ Саши росли гнѣвъ, досада и жгучая жалость къ самому себѣ. Онъ готовъ былъ заплакать. Словно у него безжалостно вырвали самое его дорогое сокровище. Только теперь онъ пришелъ къ сознанію, чѣмъ стала для него за эти нѣсколько недѣль Мута Ленцъ. Она внесла въ его жизнь новый интересъ, новую прелесть; свѣжій вѣтеръ подулъ въ его душѣ, веселый, бодрящій, сметающій пыль, плодотворный. Словно эта высокая смуглая дѣвушка съ глубокими глазами и заразительнымъ смѣхомъ влила ему въ кровь желѣзо и разбудила все, что спало въ его груди: молодость, энергію, жажду жизни и серьезное отношеніе къ ней. Да, жизнь, такая пустая, казалась ему теперь полной глубокаго смысла и содержанія — какъ въ былое время, давнымъ давно, когда міръ былъ еще юнъ и свѣжъ, какъ майское утро…

И вотъ у него хотятъ отнять милую дѣвушку, врачевавшую его душу, столкнуть ее съ его дороги, затоптать ее ногами, забросать грязью, воздвигнуть желѣзную стѣну фарисейской гордости между своимъ и ея міромъ. О, эти мелкія душонки, изолгавшіяся, несправедливыя! Будь это еще какая-нибудь честная, буржуазная семья добраго стараго закала, — но эти пустые легкомысленные люди, для которыхъ слово „нравственность“ звучитъ почти комично! Мама, которая любитъ и романы, и пьесы только пикантныя, съ сильнымъ привкусомъ скабрезности; отецъ… Саша готовъ былъ побожиться, что во время своихъ дѣловыхъ поѣздокъ въ Лондонъ и Петербургъ отецъ пользуется жизнью во всю и срываетъ всѣ цвѣты удовольствія, какіе попадаются ему подъ руку; у него даже есть доказательства… А эта генеральша, такъ безцеремонно проповѣдывающая, что молодые люди должны „наслаждаться жизнью“? А Вѣра… Вѣра съ ея цинической улыбкой, Вѣра, которую онъ еще ребенкомъ ловилъ на тайныхъ рандеву?.. Нѣтъ, не этимъ людямъ бросать первый камень! Условность, лицемѣріе, нелѣпое тщеславіе!.. Но кто это тамъ идетъ по широкой дорожкѣ черезъ садъ, такой легкой походкой, заложивъ руки въ карманы жакета, словно юноша, которому все ни по чемъ? Мута была еще далеко, но Саша узналъ ее по походкѣ, быстро повернулъ и пошелъ ей навстрѣчу.

— Добрый вечеръ, фрейлейнъ Ленцъ. Вы такъ поздно гуляете?

— Да, мнѣ нужно было немножко провѣтриться. Я сегодня страшно много работала. Это хорошо. По крайней мѣрѣ, завтра портретъ фрау-Штейнъ будетъ конченъ. Слышали вы послѣднюю новость? Завтра я уѣзжаю.

— Ого! Такъ значитъ это правда! — Онъ былъ удивленъ ея веселымъ спокойнымъ тономъ. Вѣдь они, навѣрное, уже преподнесли ей горькую пилюлю.

— Но почему же такъ внезапно? — спросилъ онъ, помолчавъ.

Она остановилась и испытующе полядѣла ему въ лицо.

— Ахъ, будьте же искренни! Вѣдь вы знаете: генеральша ѣздила къ вашей мамашѣ. Да… — Она помедлила и усмѣхнулась, потомъ продолжала. — Я это знала. Какъ только мнѣ сегодня утромъ назвали фамилію полковницы Кохъ, я уже знала, что эта старая грязь снова всплыветъ наружу. Ну, и, конечно, объясненіе не замедлило. — Милая Мута, мнѣ очень, очень тяжело касаться вещей, которыя… но вы понимаете… какъ мать взрослой дочери… и т. д. и т. д. — Снова пауза. — Могу сказать, объясненіе было не изъ пріятныхъ. Бѣдный Ганзи! тебѣ и въ гробу суждено быть камнемъ преткновенія на моемъ пути! Много тревогъ и горечи внесло въ мою жизнь это маленькое созданьице — и все же, если бъ я могла этимъ вернуть его къ жизни, я бы еще много и много вынесла ради него. Родная мать не можетъ любить свое дитя больше, чѣмъ я любила Ганзи.

Саша удивленно поднялъ на₍нее глаза.

— Такъ значитъ, это клевета? Ребенокъ вовсе не…

— Не мой? Нѣтъ. А вы этому тоже повѣрили?

Саша молчалъ.

— Да… А, впрочемъ, почему бы вамъ и не повѣрить?

Она засмѣялась. — Это съ моей стороны тоже было фарисейство. Нѣтъ, Ганзи сынъ моей лучшей подруги, уроженки Голштиніи. Она была такая кроткая, но въ то же время страстная, слабая, безпомощная… Мы вмѣстѣ учились въ рисовальной школѣ въ Карльсруэ. Потомъ я долго о ней ничего не слыхала и думала, что она давно замужемъ и блаженствуетъ. И вдругъ, въ одинъ прекрасный день, получается письмо отъ нея — сплошная горькая жалоба. Съ ней случилось то, что бываетъ со многими. Самая обыденная исторія, и очень, очень печальная. Человѣкъ, котораго она любила, уходилъ въ море, надолго, въ дальнее путешествіе. И въ часъ разлуки… ахъ, Господи, въ такую горькую минуту долго-ли дѣвушкѣ забыть и себя, и все на свѣтѣ! Тутъ судьба и начала бить бѣдняжку. Родные знать ее не хотѣли; больная, одинокая, брошенная, она мучилась у чужихъ, противныхъ людей и, наконецъ, позвала меня, потому что не могла больше выносить этой жизни безъ участья и ласки. Я увезла ее отъ этихъ гадкихъ людей въ деревню, въ маленькую голштинскую деревушку. Тамъ я ходила за ней, тамъ родился Ганзи, тамъ бѣдная Дора снова нашла въ себѣ мужество жить. Она поняла, что нельзя быть совсѣмъ несчастной, когда у тебя есть ребенокъ… Но только недолго ей пришлось радоваться на него. Черезъ два мѣсяца она умерла. А я, разумѣется, взяла Ганзи.

Онъ усмѣхнулся и на ходу поймалъ ея руку.

— Разумѣется?.. Да, для васъ, конечно. Ну, а затѣмъ…

Она вздохнула.

— А затѣмъ я, конечно, вскорѣ замѣтила, что другіе люди смотрятъ на вещи нѣсколько иначе, чѣмъ я. Меня стали избѣгать. Ученицы уходили отъ меня одна за другой. Это бы еще ничего — я была такъ счастлива съ этимъ крошечнымъ милымъ созданьицемъ, — но нужда!.. Надо было чѣмъ-нибудь жить. А для этого нужны были люди. Я забрала Ганзи и уѣхала съ нимъ въ чужой городъ, гдѣ никто не косился на насъ и гдѣ можно было продолжать борьбу за существованіе безъ ежедневныхъ униженій. И счастье мое, что я это сдѣлала. Въ Мюнхенѣ я встрѣтила своего учителя и только тамъ я стала художницей. До тѣхъ поръ я работала, какъ ремесленница, робко, ощупью шла впередъ. Тамъ я научилась творить. Къ сожалѣнію, — ея голосъ зазвучалъ мягче и глуше, — очень скоро мое маленькое счастье, купленное такою дорогою цѣной, было у меня отнято. Ганзи умеръ. Жизненныхъ силъ въ немъ вообще было немного, но онъ-былъ такой прелестный: нѣжный, бѣленькій съ золотыми волосиками… Вы не повѣрите, какъ можно привязаться къ такому маленькому ребенку… и какъ разрывается сердце, когда видишь его холоднымъ и безжизненнымъ…

Она смолкла; ее душили слезы. Саша видѣлъ это и самъ себѣ дивился, что это проявленіе чувства не непріятно ему, что въ эту минуту дѣвушка стала еще ему милѣе, чѣмъ прежде, — обыкновенно онъ ненавидѣлъ чувствительныя сцены.

— Ну, а когда вы разсказали эту исторію ея превосходительству — надѣюсь, вы же сдѣлали это? — какъ она отнеслась?

Мута пожала плечами. — Какъ она отнеслась? Ахъ, Боже мой!.. наговорила красивыхъ фразъ о безкорыстіи, самоотверженности, трогательной дружбѣ, но въ концѣ концовъ фактъ остается фактомъ: она съ грустью должна была признать, что я высказала себя въ очень странномъ свѣтѣ, что люди злы, но въ сущности нельзя особенно сердиться на нихъ за такія подозрѣнія, что молодая дѣвушка должна соблюдать приличія… Короче говоря, мнѣ стало ясно, что, будь я невинна, какъ агнецъ, все-таки я теперь буду въ тягость ея превосходительству.

Онъ кивнулъ головой. — Совершенно справедливо. Васъ подозрѣваютъ — это рѣшаетъ все. Добрая слава важнѣе добрыхъ дѣлъ.

Они довольно долго шли, не говоря ни слова, и уже подходили къ Королевскимъ воротамъ, какъ вдругъ Саша остановился.

— Вы въ городъ?

— Ахъ, нѣтъ!

— Такъ вернемся назадъ, пройдемся еще разъ по валу. Или вамъ это непріятно? Вы бы хотѣли…

Она посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Почему это можетъ быть мнѣ непріятно? Напротивъ. Я рада, что встрѣтила васъ. Идти къ вамъ въ домъ прощаться съ вами, послѣ того какъ генеральша изливала тамъ свою душу, мнѣ было неловко, а разойтись такъ, молча, — для этого мы съ вами были слишкомъ добрыми друзьями, правда?

Онъ схватилъ ея руку.

И такъ они долго шли рядомъ, держась за руки, какъ умныя дѣти.

Съ озера дулъ холодный, сырой вѣтеръ. Туманы сказались густыми клубами, все болѣе и болѣе плотными; мрачный и грозный, какъ тюрьма, высился на берегу старый замокъ померанскихъ герцоговъ, храбрыхъ Барнима и Богислава; въ городѣ зажигались первые огоньки.

— Когда же мы увидимся? — спросилъ Саша.

У него какъ-то странно щемило сердце. Онъ былъ настроенъ почти сантиментально.

— Должно быть, никогда, — отвѣчала она — Обыкновенно думаешь, что встрѣтишься и не встрѣчаешься; или и встрѣтишься, да выходитъ не то… и самъ человѣкъ уже не тотъ..

Онъ сталъ спорить, заговорилъ о томъ, какъ дорого ему стало всякое общеніе съ нею и какъ ему будетъ грустно и тяжело безъ нея.

Онъ весь разгорячился при этомъ; онъ находилъ такія красивыя слова для выраженія своихъ чувствъ и самъ упивался этими словами, упивался грустной прелестью своего положенія.

Вдругъ онъ запнулся.

Мута остановилась и вопросительно смотрѣла ему въ лицо. Ея большіе глаза свѣтились сквозь туманъ; на грубыя, но выразительныя черты легло точно сіяніе, точно предчувствіе неописуемаго счастья… дѣтская вѣра была въ ея взглядѣ и благоговѣйная, святая серьезность…

Онъ испугался.

Нѣтъ, ради Бога, нѣтъ, такъ серьезно она не должна принимать его словъ… этого онъ не хотѣлъ…

Что она не дюжинная барышня, дрессированная для брака и жаждущая предложенія — въ этомъ онъ нисколько не сомнѣвался.

Нѣтъ, практическими соображеніями она, безспорно, не руководствуется.

Но тутъ есть другое. Она думаетъ найти въ немъ полное, цѣльное чувство, считаетъ его такимъ же простымъ и честнымъ, какъ она сама… И это стѣсняло его.

Кромѣ того, онъ только въ эту минуту замѣтилъ, что на ея красивыхъ, но не маленькихъ рукахъ надѣты самыя мѣщанскія нитяныя перчатки.

И прикосновеніе бумажной ткани стало ему вдругъ до такой степени непріятно, что онъ выпустилъ ея руку.

Дѣвушка почувствовала, что отъ него повѣяло холодкомъ, и сказала:

— Ну, мнѣ надо спѣшить.

— Если я вамъ напишу, фрейлейнъ Мута, вы мнѣ отвѣтите? — спросилъ онъ на прощанье.

— Сейчасъ ничего не могу сказать. Если у меня явится потребность написать… можетъ быть. Но я пишу рѣдко. Когда я не вижу человѣка, мнѣ какъ-то нечего сказать ему. Его точно заволакиваетъ туманомъ. Да, въ сущности, и лучше, если…

Она не докончила и быстро отвернулась.

— Господи, неужели она плачетъ, — подумалъ Саша. — Нѣтъ, она слишкомъ разсудительна для того, чтобы поставить его въ такое тягостное положеніе. Въ сумеркахъ ему были неясно видны ея черты, когда она еще разъ крѣпко пожала ему руку, но голосъ ея звучалъ очень спокойно, и тонъ былъ бодрый; товарищескій. — Ну, мнѣ пора, Господь съ вами!

И онъ остался одинъ.

IX.

Зима въ этотъ годъ особенно благопріятствовала всякаго рода спорту на открытомъ воздухѣ. Коньки, правда, ржавѣли въ кладовыхъ, но за то тропинки для верховой и велосипедной ѣзды до конца декабря оставались сухими и не замерзали. Особенно усердно пользовалась этимъ благопріятнымъ стеченіемъ обстоятельствъ — совершенно противъ своего обыкновенія — маленькая Вѣра. Прежде она всегда боялась ѣздить верхомъ и видѣла въ этомъ благородномъ спортѣ лишь предлогъ покрасоваться въ элегантной амазонкѣ и цилиндрѣ, который ей былъ такъ къ лицу. Теперь она соперничала въ этой благородной страсти съ своей пріятельницей Марилизой. Не довольствуясь обычными прогулками съ Сашей и Грутенау, она теперь часто ѣздила кататься рано утромъ одна, въ сопровожденіи только вѣрнаго Франца.

И каждый разъ, какъ это доходило до свѣдѣнія Саши, онъ бывалъ не въ духѣ.

Это было незадолго до Рождества. Лошадь Саши хромала, и онъ съ горя взялся за велосипедъ, со времени отъѣзда Муты совершенно заброшенный.

Проѣхавъ нѣсколько улицъ, онъ вдругъ вспомнилъ, что дома лежитъ цѣлая куча приглашеній на обѣдъ, что среди нихъ можетъ оказаться приглашеніе и на сегодняшній день, счелъ за лучшее вернуться и пересмотрѣть ихъ.

Войдя бъ свою комнату и пересматривая визитныя и пригласительныя карточки въ бронзовой вазѣ, онъ услыхалъ подъ окномъ въ саду голосъ Вѣры.

Онъ подошелъ къ открытому окну и выглянулъ. Вотъ плутовка! Только что, когда онъ предлагалъ ей ѣхать вмѣстѣ на велосипедахъ, она отказалась подъ предлогомъ смертельной усталости. А теперь ея темногнѣдой Валахъ стоитъ осѣдланный, и сама она тутъ же, въ новомъ темнозеленномъ костюмѣ для верховой ѣзды и рыжихъ перчаткахъ съ раструбами, изъ которыхъ одной она еще не успѣла даже натянуть на руку. Костюмъ сидитъ дивно и чрезвычайно элегантенъ. Правда, она заказывала его по модели, взятой у первой наѣздницы цирка Буша.

Она граціозно кивнула конюху.

— Пора садиться, Францъ.

Онъ подставилъ ей сложенныя вмѣстѣ ладони. Она поставила на нихъ ножку, напрягла мускулы и легкая, какъ перышко, вскочила въ сѣдло.

— Безукоризненно! — сказалъ себѣ наблюдатель, стоявшій у окна.

Но теперь, что-же это значитъ? Саша высунулся въ окно, чтобы лучше слѣдить за сестрой.

Это по меньшей мѣрѣ странно!

Этотъ кокетливый взглядъ, брошенный владѣлицей красивому конюху съ глупымъ надменнымъ лицомъ лорда…

Такъ не смотрятъ на слугъ…

— Ну, какъ? Хорошо лежать складки? — спрашивала Вѣра, съ удовольствіемъ поглаживая рукой безукоризненно сидящую суконную юбку.

— Не совсѣмъ… вотъ здѣсь будетъ отдуваться при ѣздѣ.

— Такъ поправьте.

Францъ сталъ оправлять юбку, подтянулъ ее такъ, чтобъ она закрыла кончикъ изящнаго сапожка и затѣмъ… что это?.. онъ, конечно, разглаживаетъ складку? — Но тамъ нѣтъ никакой складки… Вѣра смотритъ въ сторону, но съ какой странной улыбкой… А этотъ мерзавецъ Францъ — Сашѣ теперь ясно видно было его лицо…

Кровь бросилась ему въ голову.

Что собственно такъ непріятно задѣло его, онъ не сумѣлъ бы выразить словами. Но имъ овладѣлъ гнѣвъ… отвращеніе…

— Вѣра! — крикнулъ онъ сверху.

Она подняла глаза и увидала взволнованное, покраснѣвшее лицо брата.

— Ну… въ чемъ дѣло? Ты тоже ѣдешь? спросила она принужденно равнодушнымъ тономъ, похлопывая по шеѣ свою лошадь.

— Само собой. Подожди меня.

— Но твой Локи хромаетъ.

— Пусть Францъ осѣдлаетъ Уитбоя.

Черезъ пять минутъ братъ уже стоялъ передъ ней въ костюмѣ для верховой ѣзды.

Вѣра была очень блѣдна и принужденно улыбалась. Но онъ не улыбался ей въ отвѣтъ.

Они шагомъ ѣхали по улицамъ. Вѣра сначала пыталась завести дружественный разговоръ, но братъ почти не отвѣчалъ ей. Онъ сидѣлъ угрюмый и мрачный.

— Ну, знаешь-ли, если ты намѣренъ быть такимъ гадкимъ, ты могъ-бы и избавить меня отъ своего общества, — крикнула, лаконецъ, Вѣра, когда они выѣхали за-городъ.

Онъ откашлялся, и — тутъ началась братская отповѣдь, которой она давно уже ждала съ непріятнымъ замираніемъ сердца.

— Не совѣтую тебѣ говорить со мной подобнымъ тономъ, Вѣра. Я считалъ тебя способной на многія глупости, но то, что я видѣлъ сегодня, переходитъ всякія границы! Довести безстыдство до того, чтобы начать шашни съ лакеемъ…

Вѣра накинулась на него, какъ дикая кошка.

— Шашни! Шашни! Это прямо возмутительно! Какъ ты смѣешь оскорблять меня такимъ образомъ? Если я иногда позволяла себѣ немножко пошутить съ этимъ глупенькимъ Францомъ…

— Такая низость, такое отсутствіе достоинства! — продолжалъ онъ, не слушая ея, — о Боже! я прямо не рѣшаюсь вникнуть въ это…

— Скажи же мнѣ, по крайней мѣрѣ, что я сдѣлала… что… я… сдѣлала, — слышишь ты? я желаю это знать!

Онъ, не отвѣчая на вопросъ, продолжалъ:

— Гнусно, отвратительно, — но я давно это подозрѣвалъ… Я много разъ предостерегалъ мама, чтобъ она не пускала тебя такъ часто одну съ этимъ мерзавцемъ…

Слезы ярости брызнули изъ глазъ Вѣра.

— Да, ты!.. конечно, ты имѣешь право предостерегать… Вы, молодые люди, еще бы!.. — И изъ хорошенькаго ротика молодой дѣвушки хлынулъ потокъ злыхъ, ненавистническихъ рѣчей. — Еще бы! онъ живетъ въ свое удовольствіе, — ему все позволено. А ей онъ отказываетъ въ самомъ невинномъ маленькомъ развлеченіи. Если Францъ такъ ей преданъ, что готовъ дать за нее изрубить себя въ куски; если онъ иногда нѣсколько забавно выражаетъ свое обожаніе и преданность, — такъ вѣдь это же еще не преступленіе. Отсутствіе собственнаго достоинства! Ей… ей, образцовой, выдержанной, какъ истая лэди, сдѣлать такой упрекъ! Разумѣется, она не мѣщаночка, которая цѣлые дни сидитъ у окошка съ шитьемъ и, краснѣя, отворачивается, какъ только вдали покажется молодой человѣкъ! Она свѣтская дама. Она сама отлично знаетъ, какія обязанности налагаетъ на нее ея положеніе…

И такъ далѣе, и такъ далѣе, всю дорогу.

Саша не прерывалъ ее. Онъ уже сердился, что потратилъ даромъ такъ много словъ.

Развѣ съ такой, какъ Вѣра, помогутъ слова? Тутъ нужно дѣйствовать.

Братъ съ сестрой вернулись съ прогулки оба разстроенные и угрюмые.

На слѣдующій день красавецъ конюхъ былъ уволенъ.

Вѣра узнала эту новость за обѣдомъ. Были приглашены и Густавъ съ женой.

— А я думала, вы имъ такъ довольны! — съ удивленіемъ замѣтила молодая женщина.

— Да, но его тянетъ назадъ, въ Англію. Ему представилось выгодное мѣсто, и я, по добротѣ, уговорилъ папашу не препятствовать его счастью.

— Какъ это мило съ твоей стороны!

Вѣра въ эту минуту ненавидѣла брата. Лишить ее такого наслажденія! И въ чемъ она, въ сущности, провинилась? Вѣдь тутъ же не было ничего дурного. Что ее, уже имѣющую небольшой свѣтскій опытъ, забавляло наблюдать, какъ ведетъ себя мужчина низкаго званія, когда онъ по уши влюбленъ, — Боже мой, что же тутъ дурного? Вѣдь это же была только игра, и очень занятная. Такъ раздуть подобные пустяки!.. Она отомститъ Сашѣ. Это она твердо рѣшила. Но какъ? Расшатать гвоздь, на которомъ виситъ его любимый Бенаръ? Картина упадетъ на острый бортъ письменнаго стола… Или бросить въ каминъ его папку съ автографами? Саша въ послѣднее время собиралъ автографы. Ахъ нѣтъ, все это такъ грубо… и недостаточно зло… Лучше уязвить его въ его чувствахъ… Но вѣдь у него нѣтъ никакихъ чувствъ…

Она раньше другихъ вышла изъ-за стола, такъ какъ ей доложили о приходѣ учителя музыки.

Проходя черезъ переднюю, она увидала почтальона, опускавшаго въ ящикъ для писемъ вечернюю почту.

Вѣра отперла ящикъ.

Ей попалось на глаза письмо, адресованное „Господину ассесору Ширмеру“: сжатый твердый почеркъ, почти военный, но съ какими-то фантастическими росчерками. Баварская марка. Мюнхенъ?.. Ага!..

Ну, конечно. Теперь Вѣра узнала и почеркъ. Толстое письмо, должно быть интересное…

Не это ли наилучшій способъ отомстить?

Вѣра осторожно сунула письмо въ карманъ и поспѣшила въ гостиную, гдѣ ее уже дожидался геніальный профессоръ Эркснеръ, осужденный за десять марокъ въ часъ, два раза въ недѣлю выслушивать жестоко-изуродованный похоронный маршъ Шопена, въ исполненіи дочки милліонера.

Недѣли двѣ или три послѣ того, Саша часто спрашивалъ, всѣ ли его письма добросовѣстно доставляются въ его комнату. Онъ нервничалъ и часто бывалъ не въ духѣ. Всякій разъ, когда онъ проходилъ мимо почтоваго ящика, взоръ его съ жаднымъ любопытствомъ чего-то искалъ за стекломъ…

И когда это замѣчала его милая маленькая сестренка Вѣра, на ея губахъ мелькала злорадная улыбка.

X.

Въ началѣ января состоялся большой балъ у оберъ-президента, главное событіе штеттинскаго сезона.

Широко растворилъ свои гостепріимныя двери старый зѣмокъ, гдѣ было отведено помѣщеніе начальнику округа, — даже слишкомъ широко. Многочисленные, но по большей части довольно тѣсные покои едва вмѣщали толпу гостей. Тамъ были штеттинскіе чиновники и офицерство, сливки купечества, много молодыхъ офицеровъ изъ стоящихъ по сосѣдству кавалерійскихъ полковъ, изъ Пазевалька, Шведта, Деммина, и, прежде всего, померанское дворянство. Съ самыхъ дальнихъ концовъ Помераніи съѣхались на балъ захудалые помѣщики съ своими красивыми женами и бѣлокурыми, краснощекими, надменными дочерьми.

Когда ассесоръ Ширмеръ вошелъ въ огромную главную залу, въ ней уже царила тропическая жара, и шелестъ шелковыхъ платьевъ, звонъ сабель и блескъ орденовъ производили прямо удручающее впечатлѣніе.

Здѣсь пока было ядро толпы.

Подъ люстрой посерединѣ стоялъ оберъ-президентъ съ женой, — красивая чета стариковъ; у входа встрѣчали гостей ихъ сыновья и ловкій молодой совѣтникъ правленія, церемоніймейстеръ всѣхъ празднествъ въ замкѣ, успѣвшій нажить себѣ этимъ много льстецовъ и много враговъ.

Саша Ширмеръ медленно подвигался впередъ, время отъ времени здороваясь то съ той, то съ другой дамой, но не давая „пришить“ себя слишкомъ рано.

Изъ одного угла на этого завиднаго кавалера направленъ былъ цѣлый залпъ тоскующихъ взглядовъ. Тамъ собрался бѣло-розово-небесный букетъ чиновничьихъ дочерей, вооруженныхъ карточками для записыванія кавалеровъ. Юныя сердечки подъ воздушными лифамй бились тревожно, такъ какъ обязательный референдарій былъ сегодня представленъ очень слабо.

Въ двухъ шагахъ далѣе стояла группа сельскихъ померанцевъ. Сашѣ она была отчасти знакома еще съ прошлаго года. Ага, вотъ три барышни Краницъ съ бѣлыми, какъ ленъ, волосами — какъ онѣ ужасно танцуютъ! И толстуха Мергентинъ съ заячьей губой прикатила сюда, убѣдивъ папашу покинуть родные пески.

Она бросила ассесору ободряющій взглядъ, но тотъ лишь церемонно поклонился.

Дальше стояла еще женская группа, окруженная цѣлымъ роемъ мужчинъ; центромъ ея была Вѣра Ширмеръ и двѣ молоденькихъ военныхъ дамочки, недавно вышедшихъ замужъ У Вѣры никогда не было недостатка въ кавалерахъ. Она и теперь, благосклонно улыбаясь, позволяла заполнять свою карточку; но, увидѣвъ брата, она повернулась спиной къ своимъ обожателямъ.

— Проводи меня въ другія залы, Саша, — попросила она.

— Ага! — въ кавалерійскую, не правда-ли?

Большая главная зала служила для танцевъ, такъ сказать, второстепеннымъ гостямъ. Здѣсь царила штеттинская артиллерія и пѣхота.

Кавалеристы и юныя феодалки предпочитали заниматься флиртомъ въ другой залѣ, меньшихъ размѣровъ. И танцовать въ маленькой залѣ считалось у штеттинскихъ барышень особымъ отличіемъ.

— Чортъ побери, какъ ты нынче шикарна! — замѣтилъ Саша сестрѣ, — но только твой туалетъ не совсѣмъ-то дѣвическій, скорѣе для молодой дамы.

На ней было тяжелое свѣтло-голубое шелковое платье, отдѣланное узенькой полоской бобра; туалетъ довершали два букета фіалокъ въ волосахъ и на груди и дорогой старинный черепаховый вѣеръ, подаренный ей Сашей и, какъ говорятъ, принадлежавшій нѣкогда Жозефинѣ Богарнэ.

— Что дѣлать, я уже не такъ юна, — сказала она кокетливо. — Бывали минуты, когда она кокетничала съ своимъ собственнымъ братомъ. — Знаешь, мнѣ надоѣло отдавать свою, карту въ распоряженіе штеттинскихъ поручиковъ. Курносый Мюллеръ 2-й покушался даже два раза начертать въ ней свое прелестное имя, но я воспротивилась. На дворцовый балъ пріѣзжаешь не для того, чтобы танцовать съ Мюллеромъ 2-мъ.

Они стояли у дверей маленькой залы. Знакомыхъ виднѣлось немного. Вотъ хорошенькая дочка предсѣдателя окружного суда… двѣ дочери командира полка и… ахъ, вотъ и Марилиза, рядомъ съ лихимъ драгуномъ изъ Шведта.

Замѣтивъ брата съ сестрой, она поспѣшила покинуть драгуна и полетѣла на встрѣчу любимой подругѣ.

— Наконецъ-то, Вѣра. Кузенъ Удо давно ужъ мучается — ищетъ тебя. Вонъ онъ стоитъ рядомъ со своею мамашей.

Взоръ Вѣры приковался къ высокой старой дамѣ, сидѣвшей на угловомъ диванчикѣ; возлѣ, почтительно наклонившись къ ней, стоялъ графъ Удо Шлиппенбергъ въ позѣ благонравнаго школьника. Графиня была очень величественна: орлинный носъ, двойной подбородокъ, фамильные сѣростальные глаза съ красными прожилками на вѣкахъ и необыкновенно пристальнымъ взглядомъ — глаза императрицы. Лицо ея напоминало портреты Екатерины ІІ-ой въ старости.

Она бросила испытующій взглядъ на подругу своей племянницы и о чемъ-то оживленно заговорила съ сыномъ.

— Тетя Шлиппенбергъ критикуетъ тебя, — хихикнула Марилиза. — Она до смерти боится за своего сыночка. Любопытно знать, рѣшится-ли онъ вести тебя къ столу.

— Онъ все равно уже опоздалъ.

— Да? съ кѣмъ-же ты идешь?

Вѣра показала ей свою карту.

— Капитанъ фонъ Бэръ? Этотъ старый болтунъ!.. Гмъ… я еще не приглашена.

И барышня при этомъ бросила такой краснорѣчивый, полный ожиданія взглядъ на Сашу, что надо было быть чудовищемъ, чтобы не пробормотать: „Въ такомъ случаѣ, можетъ быть вы позволите мнѣ?..“ Да, въ сущности, и не все ли равно, возлѣ какой дамы просидѣть полтора часа за ужиномъ.

Ни одна не привлекала его, ни одна, включая и Марилизу. Но ея глаза засвѣтились такой благодарностью… И, положительно, изъ всѣхъ барышень у нея была самая аристократическая внѣшность. Своими тонкими стройными членами она напоминала годовалаго кровнаго жеребенка, худого, но благородно сложеннаго, еще нѣсколько неуклюжаго въ движеніяхъ. А воздушное бѣлое платьице придавало ей что то аристократически-нѣжное, почти трогательное.

Удо Шлиппенбергъ отдѣлался, наконецъ, отъ своей мамаши и, скользя по паркету, направился къ нимъ. У него вообще была немного скользящая походка, но здѣсь, на гладкомъ, какъ зеркало, паркетѣ эта особенность какъ-то странно бросалась въ глаза.

— Добрый вечеръ, уважаемая фрейлейнъ! — Онъ говорилъ очень громко, пришепетывая и медленно. — Вы мнѣ позволите… — онъ протянулъ руку за картой Вѣры — т. е… гмъ… къ сожалѣнію… гмъ… я уже на многіе танцы ангажированъ. — Онъ съ печальнымъ лицомъ сравнивалъ обѣ карты.

Мамаша Шлиппенбергъ все предвидѣла. Она навязала своему несчастному сыну всѣхъ барышень Краницъ — и Ухеровскихъ, и Стёбберовскихъ; все это были здоровыя бѣлокурыя великанши, все благородныя дѣвицы стараго закала. Младшую изъ Ухеровской линіи графиня предназначала себѣ въ невѣстки; остальныя были совершенно не опасны. Только на первый вальсъ, чтобы сынъ не дѣлалъ ужъ очень кислой физіономіи, она позволила ему пригласить уже старѣющую полковницу, завзятую танцорку.

Такимъ образомъ, для опасной маленькой Ширмеръ оставалось только одно лансье.

Подошелъ долговязый Притвицъ и одинъ уланъ изъ Деммина, и скоро Вѣра была окружена кавалеристами.

Но въ ея болтовнѣ замѣчалась разсѣянность. Ея мысли были заняты другимъ, болѣе важнымъ.

При первомъ же случаѣ она попросила подругу: — Марилиза, не представишь-ли ты меня своей теткѣ?

— Ну, разумѣется! только постарайся быть какъ можно милѣе. Тетя, ты позволишь…

Вѣра сдѣлала придворный реверансъ, скромно потупила глазки и покраснѣла.

— Марилиза уже разсказывала мнѣ о васъ, фрейлейнъ Ширмеръ, — начала графиня. — Вы, если не ошибаюсь, товарки по клубу игроковъ въ теннисъ?

— Ага, она хочетъ сразу указать мнѣ мое мѣсто, — подумала Вѣра и отвѣчала:

— Да, графиня… Но клубъ игръ въ теннисъ существуетъ всего только полгода. Наша дружба старше этого. Мы познакомились и сблизились еще въ воскресной школѣ.

Строгія черты графини смягчились.

— А, въ воскресной школѣ? Прекрасное учрежденіе, полезное, какъ для учащихся, такъ и для учащихъ. Я всегда удивляюсь, что такъ мало молодыхъ дамъ посвящаютъ себя этой прекрасной задачѣ.

— Ахъ, да! — вздохнула Вѣра.

На самомъ дѣлѣ она только разъ посѣтила это благочестивое учрежденіе и при этомъ до смерти скучала.

Но это звучитъ такъ красиво: „Въ воскресной школѣ“.

— У васъ здѣсь въ Штеттинѣ, кажется, очень оживленный зимній сезонъ? — продолжала графиня, уже замѣтно благосклоннѣе.

— Да… къ сожалѣнію, немного слишкомъ оживленный.

— Развѣ вы не любите танцовать?

— О да, очень люблю, но эта непрерывная цѣпь развлеченій не совсѣмъ въ моемъ вкусѣ. Я часто жажду тишины, возможности побыть спокойно дома, сосредоточиться…

Подошелъ красавецъ Фрейтагъ и пригласилъ Вѣру на полонезъ.

— Ну, милая тетя, какъ тебѣ нравится моя подруга? — спросила Марилиза.

— Гмъ… ничего. Немного робка…

— Вѣра робка? Что ты? — Марилиза даже ротъ раскрыла отъ удивленія.

— Да, т. е. я не ставлю этого ей въ упрекъ. Напротивъ. Въ молодыхъ дѣвицахъ изъ Haute Commerce часто бываетъ что-то самоувѣренное, нескромное…

Графиня не выносила самоувѣренности въ своихъ собесѣдникахъ. Она привыкла запугивать, и ей это нравилось.

Наморщивъ лобъ, она слѣдила за своимъ первенцомъ, который, глуповато улыбаясь, танцовалъ польку съ младшей Краницъ.

— О чемъ мнѣ говорить съ ней? — заранѣе спросилъ онъ мамашу.

— Ну… хоть о вчерашнемъ концертѣ Сандерсонъ.

— Ахъ, объ этомъ я уже все время говорилъ съ двумя старшими барышнями Краницъ!

— Ну такъ о туалетѣ. Это всегда интересуетъ молоденькихъ барышень. О томъ, красивъ ли модный голубовато-лиловый цвѣтъ…

Теперь онъ уже давно стоялъ рядомъ съ тяжеловѣсной блондинкой съ голубыми, какъ незабудки, главами, лишенными всякаго выраженія, и такъ какъ тема о погодѣ была очень скоро исчерпана, они оба уныло молчали.

Пора было завести рѣчь о модномъ цвѣтѣ.

— Какъ вамъ нравится модный цвѣтъ, голубовато-сиреневый? — пролепеталъ Удо. — Не правда-ли, онъ очень красивъ?

— Ахъ, нѣтъ, по моему, онъ слишкомъ ярокъ.

— Да, слишкомъ ярокъ, это правда.

Молчаніе.

— А вотъ небесно-голубой очень красивый цвѣтъ.

— Да, очень.

— А нравится вамъ зеленовато-голубой, оттѣнка морской воды?

— Ахъ, да.

Удо вздохнулъ. Теперь ужъ ему абсолютно не нравился ни одинъ изъ оттѣнковъ голубого цвѣта.

Онъ съ тоской смотрѣлъ въ сосѣдній уголъ, гдѣ стояла его возлюбленная Вѣра съ маленькимъ фонъ-Бюловомъ. Какъ они весело болтаютъ между собой! Какой перекрестный огонь словъ и взглядовъ! Ахъ, скорѣй бы лансье!..

Саша Ширмеръ стоялъ за спиной сестры, прислонившись къ косяку двери, и не танцовалъ.

Нѣтъ, онъ уже вышелъ изъ тѣхъ лѣтъ, когда это можетъ доставлять удовольствіе.

Онъ равнодушными глазами слѣдилъ за танцующими и все, что онъ видѣлъ и слышалъ, находилъ нестерпимо пошлымъ.

Онъ уже съ полчаса былъ не въ духѣ. Въ большой залѣ мимо него промелькнула, почти задѣвъ его, дама, очевидно, пріѣзжая изъ деревни, при видѣ которой онъ до странности взволновался. Своимъ грубоватымъ характернымъ профилемъ она такъ живо напомнила ему Муту Ленцъ. Правда, какъ только она обернулась, иллюзія исчезла. Самое обыкновенное, дюжинное лицо! Но воспоминаніе засѣло крѣпко и отогнать его было не такъ то легко.

Мута Ленцъ! Рядомъ съ ея образомъ всѣ эти нарядныя женщины вокругъ казались ему искусно выдрессированными обезьянками…

Собственно говоря, ему теперь непріятно было думать о Мутѣ. Она такъ нехорошо поступила съ нимъ. Двѣ недѣли спустя послѣ ея отъѣзда онъ писалъ ей: хотѣлъ написать милое товарищеское письмо въ легкомъ шутливомъ тонѣ, а вышла въ концѣ концовъ длинная исповѣдь… такія письма пишутъ только тѣмъ, кого глубоко уважаютъ, или… любятъ. И на это-то многознаменательное письмо онъ не получилъ отвѣта. Ни полслова! Она тогда сказала: „Напишу, если у меня явится потребность писать“. Значитъ, до сихъ поръ этой потребности не являлось. Онъ просто напроото сдѣлался для нея неинтересенъ. А дружеская деликатность ей незнакома. Высокомѣріе независимой артистической души — женщины, привыкшей полагаться только на себя!.. Собственно говоря, характеръ не изъ удобныхъ. Если все хорошенько взвѣсить, имѣть подругой жизни подобную независимую женщину — прескверное дѣло…

Нѣтъ, надо отогнать отъ себя призракъ Мугы Ленцъ и покончить съ этимъ разъ навсегда.

Весело звучали игривые звуки польки. Мимо ассесора пронеслась Вѣра съ маленькимъ Бюловомъ. Саша разсердился, зачѣмъ уланъ такъ крѣпко прижимаетъ къ своей груди хрупкій станъ его сестры. И какъ она умильно смотритъ на него! Такъ томно! Вотъ нахалъ! Въ эту минуту возлѣ Саши остановилась Марилиза со своимъ кавалеромъ.

— Почему вы не танцуете? — спросила она, окинувъ его дружески-озабоченнымъ взглядомъ. — Вы не совсѣмъ… У васъ что-нибудь…

Вмѣсто отвѣта онъ пригласилъ ее на extra-туръ и съ какимъ-то особеннымъ спокойнымъ удовольствіемъ обнялъ рукой ея длинную, стройную талію.

— Вотъ это настоящая женщина, — говорилъ онъ себѣ. — На такой можно жениться, если ужъ это необходимо… Красива, знатна, добра, немножко глупа, но не очень, покладистая, уступчивая, не смотря на нѣкоторую рѣзкость манеръ… Почему бы и нѣтъ? Холостая жизнь утратила для него всякую привлекательность; правда, и домашній очагъ не особенно привлекалъ, но… все же иногда приходила мысль, что дѣти могутъ освѣжить душу; съ ними ужъ непремѣнно является извѣстный интересъ къ жизни, надежда…

Между тѣмъ, въ сосѣднихъ залахъ уже начали ужинать. За недостаткомъ мѣста, ужинали въ двѣ смѣны. Теперь была очередь почетныхъ гостей.

Въ концѣ длинной и узкой главной столовой, за однимъ и тѣмъ-же столомъ сидѣли коммерціи совѣтница Ширмеръ и генеральша Грутенау. Фрау Ширмеръ сіяла. Ея сосѣдомъ былъ адмиралъ фонъ-Д., учтивый и галантный кавалеръ, съ глубокимъ вниманіемъ выслушавшій разсказы своей дамы о заговорѣ въ русскихъ придворныхъ сферахъ, гдѣ былъ замѣшанъ какой-то родственникъ коммерціи совѣтницы. Эту исторію она всегда разсказывала, когда ей хотѣлось импонировать кому-либо изъ новыхъ знакомыхъ.

Ея супругъ, ужинавшій въ сосѣдней залѣ, былъ не такъ счастливъ. Ему досталась костлявая, страшная, какъ привидѣніе, жена одного изъ совѣтниковъ, умѣвшая говорить только о своихъ нервныхъ головныхъ боляхъ.

Генеральша Грутенау тоже была не очень весело настроена и такъ задумчива, что даже забыла осадить молоденькую купчиху, сидѣвшую за однимъ съ ней столомъ. А она имѣла привычку всегда „осаживать“ молодыхъ дамъ изъ купечества, въ особенности, когда онѣ носили брилліантовыя пряжки и платья отъ Герсона.

Бѣдную генеральшу грызла забота. Сегодня утромъ нежданно-негаданно пріѣхала изъ Пазевалька ея старшая дочь, не для того, чтобы повеселиться на балу — напротивъ, въ большомъ огорченіи. Куртъ опять проигрался, и теперь въ страшныхъ тискахъ. Онъ прямо погибъ, если папа и мама не помогутъ. Только одинъ еще разъ, въ послѣдній! Произошла ужасная сцена. Грутенау помочь не могли. Откуда взять, если не красть? — Одно остается… попросить у брата, — рѣшила за ужиномъ заботливая мать, — онъ, какъ выпьетъ, податливѣе становится.

Президентъ самъ жилъ только жалованьемъ, не Богъ-вѣсть какимъ большимъ, и въ послѣднее время не разъ выручалъ сестру, но… ахъ Господи, четыре-то тысячи марокъ ужъ можно какъ-нибудь наскрести.

Ужинъ длился возмутительно долго. Наконецъ-то, задвигали стульями, зашуршали шлейфы, и кавалеры стали уводить своихъ дамъ изъ столовой.

Генеральша какъ только добралась до брата, такъ и повисла у него на рукѣ. Слава Богу, онъ выпилъ достаточно: лицо у него красное и довольное. Она изложила ему свою просьбу.

Но его хорошее настроеніе мгновенно улетучилось.

— Нѣтъ, нѣтъ! ни за что! Это все равно, что лить воду на раскаленный камень… Сколько уже ухлопано денегъ на эту легкомысленную парочку! Этакъ и все прахомъ пойдетъ. Нѣтъ, нѣтъ, это несправедливо по отношенію къ вашей младшей…

Марилиза всегда была его любимицей.

Генеральша улыбнулась.

— Ну, я надѣюсь, что Марилизѣ мы не понадобимся; ей представляется такая партія…

— Ахъ, такъ.

Президентъ уже слышалъ о томъ, какая партія представляется Марилизѣ, и мысль о томъ, что въ будущемъ его скромный кошелекъ не одинъ будетъ служить резервомъ для ненасытнаго семейства Грутенау, была ему очень пріятна.

— Еслибъ только изъ этого что-нибудь вышло.

Послѣ получасовой бесѣды генеральша достигла своей цѣли.

Теперь къ столу пошла молодежь.

— Послушайте-ка, коллега Ширмеръ. — И президентъ благосклонно потрепалъ по плечу молодого ассесора, когда тотъ проходилъ мимо него, подъ руку съ веселой и сіяющей Марилизой, — вы не давайте этой дурочкѣ слишкомъ много шампанскаго. Ха, ха, ха!

И въ его взглядѣ было что-то отеческое, благословляющее, такъ что Сашѣ даже жутко сдѣлалось.

И ты, Брутъ? Такъ и почтенный шефъ его вступилъ въ число заговорщиковъ, поставившихъ себѣ задачей повѣнчать его съ Марилизой. Забавно, что въ глазахъ другихъ ихъ сближеніе такъ быстро идетъ впередъ, тогда какъ онъ, Саша, въ сущности, палецъ о палецъ не ударилъ, чтобы подвинуть его. Правда, въ послѣдніе мѣсяцы онъ немножко ухаживалъ за малюткой, по своему, пассивно, равнодушно, но — Боже мой! — вѣдь и нельзя было иначе. Онъ вездѣ сталкивался съ нею и всѣ старались устроить такъ, чтобъ онъ оказался ея кавалеромъ. — „Лучшій способъ добиться того, чтобы дѣвушка вамъ опротивѣла“, какъ выразился недавно коллега Крозикъ. Но въ Сашѣ не сидѣло духа противорѣчія, и онъ не препятствовалъ… Въ сущности, стройная Марилиза даже нравилась ему. Съ ней было такъ удобно!..

— Какой у насъ милый столикъ! — говорила она, довѣрчиво прижимаясь къ его плечу. — Вѣра съ капитаномъ фонъ Бэръ, Анна Мергентинъ съ маленькимъ Бюловомъ, Крозикъ, Фрейтагъ и еще два-три человѣка, все милые люди.

Усѣлись. Мужчины угощали дамъ и сами угощались разными вкусными вещами изъ буфета; хлопали пробки; настроеніе повышалось.

Главной темой разговоровъ за „милымъ“ столомъ было предстоящее въ циркѣ благотворительное представленіе, устраиваемое супругой оберъ-президента, въ пользу жертвъ недавняго наводненія. Въ программу входили турниръ, кадриль въ старинныхъ испанскихъ костюмахъ, наѣздники, клоуны — и всѣ номера должны были быть исполнены представителями лучшаго общества. Въ кадрили участвовала и Марилиза…

— Вы, конечно, тоже будете въ нашей кадрили? — спросила она Сашу.

— Я? Нѣтъ, я уже отказался. Я въ началѣ марта беру отпускъ на двѣ недѣли, хочу съѣздить съ однимъ пріятелемъ въ Ниццу и Санъ-Ремо.

— О! — Марилиза даже поблѣднѣла отъ горькаго разочарованія. — Ѣхать такъ далеко на такой короткой срокъ!..

— Да, да, Ницца ранней весной, говорятъ, страшно опасна — что знаетъ, какой магнитъ притягиваетъ тебя туда! — поддразнилъ Крозикъ.

Саша засмѣялся. — Со свойственной тебѣ проницательностью ты угадалъ.

На самомъ дѣлѣ его рѣшеніе предпринять это путешествіе было вовсе не такъ ужъ непреложно. На мигъ у него мелькнула мысль заѣхать въ Мюнхенъ. Но, въ сущности, чего ему искать въ Мюнхенѣ? А Ниццу онъ зналъ вдоль и поперекъ, и она успѣла надоѣсть ему… По всей вѣроятности, его пріятелю придется ѣхать одному.

Но его забавляло немного помучить Марилизу. Она едва сумѣла скрыть свое огорченіе. Какъ разъ этотъ праздникъ сулилъ ей столько радостей!..

Царицей „милаго“ столика была Вѣра. Она флиртовала съ Фрейтагомъ и Крозигомъ, обмѣнивалась томными взглядами съ маленькимъ Бюловомъ и, кромѣ того, постепенно все нрѣпче и крѣпче опутывала своими волшебными сѣтями еще одного человѣка, сидѣвшаго вдали, но все время въ три четверти оборота къ ней и тревожно выпученными глазами страстно слѣдившаго за миніатюрной, кокетливой фигуркой въ голубомъ платьѣ съ мѣховой оторочкой. — Бѣдный Удо Шлиппенбергъ! Ему не удалось добыть мѣстечко за „милымъ“ столомъ. Онъ сидѣлъ рядомъ съ неизбѣжной дѣвицей Краницъ одной изъ Стёбберовскихъ, тридцатилѣтней Лилли, и упорно молчалъ. Онъ еще ни слова не сказалъ своей дамѣ, но она не обижалась и тѣмъ усерднѣе поглощала салатъ изъ омаровъ: салатъ изъ омаровъ былъ ея страстью.

Ужинъ кончился, и танцы возобновились съ новымъ оживленіемъ. Послѣдній вальсъ Саша протанцовалъ съ Марилизой.

— Можетъ быть, я и не поѣду въ Ниццу, — сказалъ онъ вдругъ.

Ея личико просіяло.

— Вотъ это хорошо! Вы увидите, какъ… ахъ, если-бъ вы только…

Она во время вспомнила дѣвичій стыдъ и проглотила конецъ пожеланія.

Въ эту минуту она была восхитительна.

— Какая вы сегодня красивая! — началъ Саша и сказалъ бы еще больше, но въ это время замѣтилъ направленный на него пытливый взглядъ генеральши Грутенау и длинный лорнетъ его матери.

Нѣтъ, пока онъ еще не доставитъ имъ этого удовольствія.

И опять Марилиза вдругъ утратила для него всякую привлекательность.

Онъ началъ искать сестру.

— Гдѣ-же Вѣра? Въ кавалерійской залѣ ея нѣтъ и вообще нѣтъ между танцующими.

Она сидѣла въ укромномъ кабинетикѣ съ Удо Шлиппенбергомъ.

Сегодня она довольно повеселилась. Пора перейти къ серьезной сторонѣ жизни. Теперь — прямо къ цѣли!

Удо сидѣлъ возлѣ и блаженствовалъ. Какъ она восхитительно умѣетъ болтать, даже съ нимъ! Въ разговорѣ съ ней онъ положительно казался самъ-себѣ умнымъ. Какъ увлекательно она хохотала надъ старой, какъ свѣтъ, библейской шуткой о „первомъ кучерѣ“, которую онъ, запинаясь и откашливаясь, успѣлъ таки разсказать ей. Это была его единственная острота!.. А теперь она сама заговорила о чашкахъ. Чашки, въ особенности кофейныя, были главнымъ интересомъ въ жизни графа Шлиппенберга. Онъ былъ, обладателемъ огромной коллекціи всевозможныхъ чашекъ и чашечекъ — китайскихъ, севрскихъ, vieux saxe, уэджвудъ — тутъ было все, были чашки и въ современномъ вкусѣ. Удо изучалъ всѣ иллюстрированные каталоги большихъ фарфоровыхъ заводовъ, отыскивая новые образцы чашекъ и выписывалъ всѣ новинки; у него было уже 2415 чашекъ какъ онъ — уже не въ первый разъ! — сообщилъ сегодня своему предмету. Въ его замкѣ цѣлая зала была занята витринами съ этими его излюбленными игрушками, и Удо собственноручно вытиралъ съ нихъ пыль: слугамъ запрещено было дотрогиваться до нихъ.

— Ахъ, еслибъ мнѣ хоть однимъ глазкомъ взглянуть на эту коллекцію! — вздохнула Вѣра.

— Вы ее увидите… гмъ… вы должны… да… гмъ…

— Какъ-же это можетъ случиться?.

— Вы пріѣдете къ намъ.

Она улыбнулась

— Что вы говорите? Вашей матушкѣ и въ голову не придетъ пригласить меня. Нѣтъ, ахъ нѣтъ, я никогда въ жизни не увижу вашихъ прелестныхъ чашекъ!..

Его узкая худенькая грудь сильно вздымалась, глаза выпучивались еще больше обыкновеннаго. Онъ страстно схватилъ маленькую ручку въ длинной верблюжьяго цвѣта перчаткѣ. Въ это время мимо нихъ проплыла черной тѣнью высокая женская фигура.

— Пора ѣхать, милый Удо. Ты, конечно, проводишь меня до кареты.

Послушный сынъ со злобой въ душѣ повиновался, но въ тотъ же вечеръ въ Hôtel de Prusse, гдѣ они остановились, объявилъ мамашѣ:

— Я… я… долженъ тебѣ сказать одну вещь, мамаша. Гмъ, я… я люблю Вѣру Ширмеръ и… и хочу жениться на ней.

Она долго, цѣлую минуту молчала, какъ сфинксъ, загадочная, страшная, потомъ сострадательно улыбнулась сыну.

— Я тебѣ всегда говорила, милый Удо, что шампанское тебѣ вредно. Ложись-ка спать…

Когда послѣ этого графъ Удо заявлялъ, что ему нужно ѣхать по дѣламъ въ Штеттинъ, или выказывалъ желаніе побывать въ городскомъ театрѣ, мамаша неотступно слѣдовала за нимъ; они стали неразлучны, какъ сіамскіе близнецы.

Тѣмъ ограничились результаты его перваго „мужественнаго рѣшенія“.

XI.

На Островѣ Воллинъ, въ двухъ-трехъ часахъ пути отъ Мисдроя, лежатъ Нейендорфскія морскія купанья. Собственно говоря, это не что иное, какъ рыбачья деревушка съ одной единственной гостиницей, носящей громкое имя „кургауза“ и окруженной свитой изъ небольшихъ домиковъ, отдающихся внаймы по комнатамъ.

Это тихій, глухой уголокъ, даже не у самого моря, отдѣленный отъ него полосой смѣшаннаго, буковаго и хвойнаго лѣса; а между тѣмъ, лѣтомъ этотъ уголокъ всегда полонъ. Воздухъ здѣсь чудесный, и лѣсъ такъ дивно хорошъ — это идеальное убѣжище для всякаго, кто, не имѣя большихъ денегъ, желаетъ стать здоровымъ, веселымъ и жизнерадостнымъ, — да и для тѣхъ тоже,, чьи нервы не выносятъ шумной курзальной музыки и разряженной публики морскихъ купаній.

Въ одно солнечное іюльское утро ассесоръ Ширмеръ на велосипедѣ пріѣхалъ въ это идиллическое мѣстечко. Онъ уже нѣсколько дней гостилъ въ Мисдроѣ, гдѣ у его отца была вилла, и гдѣ мама съ Вѣрой проводили большую часть лѣта.

Срокъ Сашина отпуска уже подходилъ къ концу. Въ іюнѣ онъ провелъ три недѣли въ Парижѣ и нашелъ, что Парижъ — съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ послѣдній разъ касался ногой асфальта его мостовыхъ — сдѣлался глупъ и скученъ. Все та-же столичная сутолока — дѣла, честолюбіе, погоня за наслажденіями; въ сущности, совершенно все равно, смотрѣть ли на эту сутолоку Unter den Linden, на Ringstrasse или на Boulevard des Italiens. Въ Парижѣ у женщинъ въ общемъ ноги меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было, въ ресторанахъ подаютъ болѣе тонкаго вкуса паштеты и болѣе безсовѣстные счета, чѣмъ въ Берлинѣ — вотъ и вся разница. Вотъ картины въ Салонѣ — это еще стоитъ посмотрѣть.

Саша вернулся домой съ испорченнымъ желудкомъ, новаго фасона цилиндромъ, всѣхъ поражавшимъ въ Штеттинѣ, и двумя картинами, стоившими непозволительно дорого.

Въ виду его упорной нервной безсоницы и благоволенія къ нему начальства, ему дали дополнительный отпускъ. Президентъ былъ теперь къ нему такъ благосклоненъ, что ассесора это даже удручало; „онъ уже питаетъ ко мнѣ авансомъ родственную привязанность“ — думалъ молодой человѣкъ, каждый разъ испытывая при этой мысли нѣчто вродѣ нравственной тошноты.

Между тѣмъ, сѣть, сплетенная множествомъ рукъ для него и Марилизы, опутывала его все больше и больше. Онъ не противился этому, даже самъ помогалъ — и въ то же время рвался на свободу. Послѣ бала, закончившаго сезонъ, онъ нѣкоторое время былъ почти влюбленъ въ маленькую Грутенау, ухаживалъ за нею, дурачился; оба семейства со дня на день ждали помолвки, но вдругъ женихъ сыгралъ отбой. Дѣло въ томъ, что хорошенькая генеральская дочка надоѣла Сашѣ, прежде чѣмъ онъ достигъ обладанія. — Зачѣмъ? — спрашивалъ онъ себя. — Что за смыслъ жениться на Марилизѣ? Нашему брату вообще не слѣдуетъ жениться. Точка. — И онъ сталъ хлопотать о переводѣ изъ Штеттина.

Но дома его не оставляли въ покоѣ.

Вотъ и теперь, на дачѣ, — та же исторія.

Въ недалекомъ будущемъ сюда пріѣдетъ гостить Марилиза. Да и вообще, Мисдрой ужасенъ. Все штеттинцы, все добрые знакомые, или такіе, которые должны со временемъ стать добрыми знакомыми. Мама и Вѣра всегда очень искусно пользуются купальнымъ сезономъ, чтобъ заводить знакомства съ высшими себя. Всякій разъ они увозятъ изъ Мисдроя какую-нибудь новую побѣду, новое лестное знакомство на зиму. Та же комедія тщеславія, что и дома, съ той разницей, что здѣсь декораціей служитъ буковый лѣсъ и морскія волны.

Саша, на правахъ нервно-больного, старался держаться по возможности въ сторонѣ.

Сегодня онъ, отправившись кататься на велосипедѣ, счастливо избѣжалъ „чая“ у знакомыхъ дачниковъ, гдѣ собиралась „только молодежь“. Слава Богу!

— Эта здѣшняя тишина — прямо благодѣяніе! — говорилъ онъ себѣ, обозрѣвая окрестность съ веранды.

Ни души, кромѣ двухъ немолодыхъ уже дѣвушекъ, — вѣроятно, учительницъ. Одна вяжетъ крючкомъ, другая читаетъ вслухъ по-англійски. Картина скромнаго лѣтняго dolce far mente.

— Впрочемъ, à la longue, это должно быть тоскливо, — думалъ ассесоръ немного погодя, посидѣвъ за чашкой кофе и послушавъ монотонное чтеніе, — здѣсь прямо-таки слышишь, какъ ползутъ часы! И кофе, навѣрное, прескверный!

Но кофе, наоборотъ, оказался очень хорошимъ и благодѣтельно подѣйствовалъ на ассесора. Онъ подбодрился и рѣшилъ осмотрѣть окрестности.

Медленно шагалъ онъ по широкой лѣсной дорогѣ, по направленію къ берегу. Привѣтливый берегъ — зеленая опушка лѣса, узкія дюны; направо отъ главной дороги рядъ купальныхъ будокъ, налѣво — такія же будки, на приличномъ разстояніи другъ отъ друга — мужская и женская сторона; все такъ же, какъ и вездѣ на нѣмецкихъ морскихъ купаньяхъ, только въ миніатюрѣ.

Саша шелъ вдоль опушки, озираясь вокругъ. Неужели же здѣсь ни души?

Долго его поиски были напрасны. Куда же, однако, дѣвались всѣ нейендорфскіе дачники?

Ага! вотъ, наконецъ, — дама въ сѣрой суконной юбкѣ и огненно-красной блузкѣ, высокая, статная. Она шла по берегу мимо будокъ, потомъ присѣла на песокъ, какъ разъ у бугра, за которымъ стоялъ Саша, оглядѣлась вокругъ и, очевидно, убѣдившись, что ее никто не увидитъ, сняла съ себя башмаки и чулки; потомъ приподняла юбку и вошла въ воду.

— Ноги красивой формы, — подумалъ наблюдавшій за нею ассесоръ, — только въ лодыжкѣ немного толсты. Интересно знать, молода ли она.

Въ первыя минуты онъ не могъ себѣ этого выяснить, такъ какъ дама все время поворачивалась къ нему спиной. Но ея смѣхъ, — когда она зашла слишкомъ далеко и волна брызнула ей на платье — этотъ звонкій смѣхъ, полный невинной, искренней радости, говорилъ за молодость.

— Господи! вѣдь есть же еще на свѣтѣ такія безобидныя существа! — подумалъ Саша.

Вотъ — вотъ опять набѣжала большая волна и съ головы до ногъ окатила неосторожную; она весело разсмѣялась, повернулась и поспѣшила къ берегу… И вдругъ до нея донесся съ лѣсной опушки взволнованный, радостный окрикъ:

— Фрейлейнъ Мута! фрейлейнъ Ленцъ!

И ассесоръ Ширмеръ, позабывъ о своемъ достоинствѣ, корректнаго молодого человѣка fin de siècle, въ нѣсколько прыжковъ, отнюдь не элегантныхъ, сбѣжалъ съ откоса высокаго берега внизъ.

Мута приросла къ мѣсту, словно жена Лота, обращенная въ соляной столбъ.

— Господи! — вскрикнула она, узнавъ его, наконецъ, и съ распростертыми объятіями побѣжала къ нему навстрѣчу.

— Мута! Вотъ радость-то! Откуда вы? Какъ вы попали сюда?

Она смѣялась. — Изъ Мюнхена. Я ужъ не первое лѣто провожу здѣсь. Развѣ я вамъ не разсказывала? Я влюблена въ этотъ берегъ… Но какъ же… — она, краснѣя, смотрѣла на свои босыя ноги, покрывшіяся некрасивой песчаной корой, — погодите минутку, я сейчасъ…

Она укрылась въ свою песочную норку и поправила свой туалетъ.

Саша Ширмеръ испытывалъ такое чувство, какъ будто онъ восемь мѣсяцевъ жилъ, какъ автоматъ, и только теперь проснулся и сдѣлался настоящимъ человѣкомъ.

Онъ радовался, радовался, какъ дуракъ, какъ самый зеленый юнецъ.

— Въ сущности, это очень трогательно, что я такъ счастливъ этой встрѣчей, послѣ того какъ вы такъ меня обидѣли; это доказываетъ мою доброту, — говорилъ онъ, идя рядомъ съ Мутой по берегу.

— Я — васъ — обидѣла? Я бы желала знать, кто кого!

— Не отвѣтить ни строчки на письмо въ аршинъ длиной, на цѣлый томъ дружескихъ изліяній во вкусѣ прошлаго столѣтія…

— Какъ это „не отвѣтить“? Я вамъ сейчасъ же написала такое милое, ласковое…

Онъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее. — Вы отвѣтили? Ну, значитъ это вина Подбѣльскаго. Или же, — ему вдругъ вспомнилось злорадно улыбающееся личико Вѣры; она всегда лукаво улыбалась, когда онъ спрашивалъ: нѣтъ ли писемъ? — или же со мной сыграли злую шутку.

И только теперь, при воспоминаніи, онъ ясно созналъ, сколькихъ горькихъ часовъ стоила ему эта шутка.

Сомнѣнья нѣтъ, Вѣра на все способна… Но теперь не время сердиться. Теперь жизнь такъ ясно ему улыбается.

Мута шла рядомъ съ нимъ по глубокому песку, крупнымъ твердымъ шагомъ. Какая она славная, эта Мута! Ея глаза свѣтились, бѣлые зубы сверкали, отъ всей ея статной фигуры вѣяло запахомъ лѣса, травъ и здоровой свѣжестью земли.

Она разсказывала о себѣ — какъ она работала въ эти послѣднія три четверти года и какъ она живетъ здѣсь, въ Нейендорфѣ. Прежде она всегда нанимала комнату въ одной рыбачьей семьѣ, но теперь старый рыбакъ умеръ и всѣмъ домомъ правитъ злюка-невѣстка. Для Муты пропало все очарованіе, и она поселилась у докторши Фогельзангъ — какое славное, веселое лѣтнее имя! — а обѣдаетъ въ гостиницѣ.

Впрочемъ, она не одна. Оба ея мюнхенскіе пріятели тоже здѣсь…

— Неужели и тотъ, который даетъ смертоубійственныя пощечины?

Мута звонко расхохоталась.

— Ну разумѣется. Биркхуберъ и кровожадный Фрицхенъ. Вотъ будетъ весело, когда вы познакомитесь съ ними! Вы, конечно, остановились въ кургаузѣ?

— Нѣтъ, въ Мисдроѣ. Но возможно, что я переѣду сюда.

И, когда они прощались на закатѣ солнца, Саша уже твердо рѣшилъ переѣхать.

— Я не въ состояніи дольше выносить здѣшней суеты, — объявилъ онъ въ тотъ же вечеръ своимъ. — Завтра я переселяюсь въ Нейендорфъ ловить камбалу.

— То есть… — въ четвергъ ты, конечно, вернешься? — замѣтила Вѣра съ краснорѣчивой усмѣшкой, — ты знаешь, мы ждемъ гостей.

— Это будетъ зависѣть отъ состоянія моего здоровья.

XII.

— Ну, какъ онъ вамъ нравится? — спрашивала Мута Ленцъ, входя въ свѣтлую комнату о трехъ окнахъ, парадную комнату дачи Фогельзангъ, служившую мастерской и гостиной молодой художницѣ и обоимъ ея коллегамъ.

Одинъ изъ нихъ, Алоизъ Биркхуберъ, стоялъ передъ мольбертомъ и писалъ; это былъ крупный, мускулистый человѣкъ, въ шерстяной фуфайкѣ, съ кудрявыми темнорусыми волосами и головой съ картины Дефрегера.

Другой, Фрицъ Шодель, хорошенькій мальчикъ, свѣтлый блондинъ, съ удивительно молодымъ лицомъ и легкимѣ оттѣнкомъ шутовства въ обращеніи, сидѣлъ у окна и старательно чистилъ пятно на своемъ галстухѣ, издали бьющемъ въ глаза яркостью цвѣтовъ, желтымъ съ ярко-зеленымъ узоромъ.

— Мнѣ онъ нравится, — отвѣтилъ Фрицъ Шодель съ замѣтнымъ тюрингенскимъ акцентомъ, — чрезвычайно нравится. У меня вѣдь есть нѣкоторая склонность къ аристократизму, не правда ли? А у этого синьора такой видъ, какъ будто его надо величать по меньшей мѣрѣ „сіятельствомъ“.

— Фрицъ изъ уваженія къ нему даже пытается вывести пятно на своемъ галстухѣ, — проворчалъ себѣ подъ носъ Биркхуберъ, — или ты, пожалуй, опять влюбленъ, повѣса?

По мнѣнію Биркхубера усиленные порывы къ чистотѣ всегда являлись подозрительнымъ признакомъ нарушенія сердечнаго равновѣсія.

— Ну-съ, а вы что скажете о моемъ штеттинскомъ другѣ? — Мута стала передъ мольбертомъ, выжидательно смотря на Биркхубера.

Часъ тому назадъ Саша впервые явился въ это гнѣздышко желаннымъ гостемъ.

Биркхуберъ пожалъ плечами. — Я? — Ничего. Скажите-ка, фрейлейнъ Мута, зачѣмъ онъ собственно пожаловалъ сюда.

Жаркая краска залила ея щеки. — Зачѣмъ? Боже мой! чтобы подышать чистымъ воздухомъ. Я ужъ вижу, Лоизль, вамъ онъ не совсѣмъ-то по вкусу. Онъ для васъ слишкомъ изященъ.

Кудрявый баварецъ не счелъ нужнымъ отвѣтить и снова углубился въ работу.

— Ну что? каково? — воскликнулъ онъ немного погодя, отойдя отъ мольберта, вызывающимъ тономъ.

Онъ усвоилъ себѣ технику, которую Мута не очень-то одобряла — накладываніе штрихами несмѣшанныхъ красочныхъ тоновъ, при чемъ трудъ смѣшенія и сліянія ихъ въ одно предоставлялся глазу зрителя. — Видите вы передъ собою песокъ на дюнахъ, залитый лучами полуденнаго солнца! видите или нѣтъ?

— Освѣщеніе хорошо передано, — согласилась Мута. — Но теперь прочь палитру. Идемъ кормиться въ кургаузъ.

— Мой туалетъ недологъ, — отозвался Биркхуберъ и спокойно продолжалъ рисовать, между тѣмъ, какъ Мута ушла въ свою коморку, а Шодель прихорашивался передъ зеркаломъ.

Мута долго не возвращалась.

— Однако, сегодня ей понадобилось много времени, чтобы вымыть руки, — проворчалъ Биркхуберъ.

Шодель хихикнулъ. — Ревнуешь, старина? Однако, ты рано началъ!

— Поди ты! не говори пошлостей.

Явилась Мута, очень тщательно одѣтая, почти нарядная, въ воздушной желтой батистовой блузкѣ — и всѣ трое мирно пошли „на кормежку“ въ кургаузъ, до котораго было всего нѣсколько шаговъ.

Саша Ширмеръ стоялъ у дверей столовой.

— Я пропускаю мимо себя стадо, какъ блаженной памяти Полифемъ, — объявилъ онъ, сердечно пожимая руки молодымъ художникамъ, — здѣсь есть чудеснѣйшіе типы туристовъ филистеровъ.

Онъ сѣлъ рядомъ съ Мутой и принялся. жестоко критиковать общество, собравшееся за столомъ. Обыкновенно онъ не обращалъ никакого вниманія на своихъ сосѣдей по таблъ д’оту, но при Мутѣ все доставляло ему удовольствіе.

Скоро онъ замѣтилъ, что конецъ стола, занимаемый художниками, являлся какъ бы духовнымъ центромъ. Въ особенности выдѣлялся Фрицъ Шодель, сыпавшій дешевымъ остроуміемъ направо и налѣво.

Мута тѣмъ временемъ помогала новоприбывшему оріентироваться среди окружающихъ. Вонъ сидитъ вѣчно недовольный учитель, который постоянно бранитъ ѣду, его маленькая болѣзненная жена, вѣчно воюющая со своими четырьмя непослушными, прожорливыми дѣтьми, и супруга сборщика податей съ двумя золотушными дочками, получившими прозвище „образованныхъ дѣвицъ“, потому что мамаша ихъ всѣмъ и каждому трубитъ въ уши: „мои Альмочка и Минхенъ не красавицы, но ужъ зато могу сказать: чрезвычайно образованныя дѣвицы! Минхенъ читаетъ только по-итальянски, Альмочка же выучилась въ консерваторіи всему — ну буквально всему — и на фортепьянахъ, и на скрипкѣ, и на віолончели — даже самой премудрости, контрапункту — и то училась“…

Къ счастью, на дачѣ Фогельзангъ не было рояля, и Альмочка могла доводить до отчаянія своихъ сосѣдей только игрою на струнныхъ инструментахъ.

Рядомъ съ Минхенъ сидѣлъ нѣкій господинъ Шютте, мрачный субъектъ съ лицомъ человѣка, страдающаго катарромъ желудка, ни съ кѣмъ не разговаривавшій, читавшій за обѣдомъ газеты и получавшій иногда письма изъ Россіи, вслѣдствіе чего „образованныя дѣвицы“ находили его очень интереснымъ. Онѣ только сомнѣвались, нигилистъ ли онъ, или же томится несчастной любовью. Минхенъ склонялась больше въ пользу послѣдняго и дѣлала попытки утѣшить его привѣтливыми взглядами и благосклоннымъ пододвиганіемъ солонокъ.

Была здѣсь еще старая актриса — маленькое, жалкое, изсохшее существо, охотно вспоминавшее то время, „когда Вольтеръ и я вмѣстѣ играли въ Бургъ-театрѣ“. Теперь она, къ сожалѣнію, играетъ только комическихъ старухъ въ маленькомъ силезскомъ городкѣ. — Она умѣла разсказывать очень забавныя закулисныя исторіи и всѣ ее любили

За главнымъ столомъ посерединѣ преобладали представители высшихъ слоевъ средняго сословія: здѣсь сидѣла пожилая офицерская чета, привѣтливо снисходительная, толстый санитарный врачъ, семейство адвоката изъ Штутгарта, съ хорошенькой дочкой подросткомъ, щеголявшей роскошной русой косой и безпрестанно хихикавшей. А напротивъ ихъ долговязый гимназистъ, влюбленный въ подростка и любившій разыгрывать изъ себя остроумнаго молодого человѣка, въ чемъ ему мѣшало только то обстоятельство, что онъ находился какъ разъ въ періодѣ перелома голоса, и каждый разъ, какъ ему хотѣлось сказать что-нибудь особенно остроумное, голосъ у него срывался.

Больше всего было за столомъ дѣтворы и пожилыхъ дамъ: малокровныхъ учительницъ, нервныхъ одинокихъ женщинъ, вдовъ, получающихъ скромную пенсію.

— Но самое лучшее еще впереди, — увѣряла Мута. — Вотъ увидите: настоящая красавица — жена капитала Родекъ. Сегодня воскресенье, значитъ, Родеки будутъ обѣдать въ отелѣ. Они собственно живутъ со своими тремя сорванцами мальчишками, въ рыбачьей хижинѣ, своимъ хозяйствомъ, но по праздникамъ… Ну вотъ, смотрите! — когда говорятъ о солнцѣ…

Въ дверяхъ показалась полная бѣлокурая молодая женщина съ сонными глазами, подъ руку съ своимъ молодцеватымъ супругомъ, типомъ армейскаго офицера, который, навѣрное, никогда не дождется генеральскихъ лампасовъ.

— Ну что? Видали вы когда-нибудь такой румянецъ и такіе чудные золотые волосы? — спрашивала Мута, любуясь подходившей красавицей. — Фрея, богиня юности, въ подметки ей не годится!

Саша нашелъ хваленую красоту довольно ординарной. Ослѣпительный цвѣтъ лица — это правда! Но сама Мута съ горящими отъ восхищенія глазами нравилась ему гораздо больше, чѣмъ эта офицерская жена съ ея глупой, флегматической улыбкой. А впрочемъ, ничего, не вредная бабенка. Въ продолженіе всего обѣда она говорила о рыбахъ. Родеки питались теперь исключительно морской рыбой, которую капитанъ собственноручно ловилъ каждое утро и каждое утро счастливая парочка снова и снова восхищалась дешевизной этого превосходнаго питательнаго режима. Балтійское море привлекало ихъ главнымъ образомъ обиліемъ камбалы!

Послѣ обѣда Мута предложила друзьямъ „коллективно вздремнуть“.

Саша находилъ удовольствіе лежать въ сырой травѣ, на жесткихъ корняхъ, предоставляя свое лицо и руки въ распоряженіе комаровъ, клещей и всякихъ мурашекъ, по меньшей мѣрѣ сомнительнымъ, но ему не хотѣлось перечить Мутѣ.

И они улеглись: оба художника на самомъ дѣлѣ уснули; Мута и Саша только дѣлали видъ, что спятъ. Саша смотрѣлъ сбоку на крупную, вытянутую на травѣ женскую фигуру. — Дивное тѣло! Ради этого можно простить ей широкія скулы и толстый носъ!.. Мута чувствовала, какъ его взглядъ скользитъ по ея фигурѣ, и ей было стыдно… Если бы еще она была красивая, элегантная дама… а то она такая грубая, мужиковатая, въ грубыхъ кожаныхъ башмакахъ — и башмаки то, какъ нарочно, съ заплатами! Можно себѣ представить, какъ будетъ возмущаться ими этотъ изящный дэнди!.. И она застѣнчиво подобрала ноги подъ юбку и плотнѣе закрыла глаза… Ею вдругъ овладѣло жгучее желаніе быть красивой, обольстительной, нравиться ему — увидать, какъ вспыхнетъ страстью это блѣдное, усталое лицо — вотъ должно быть восторгъ-то!

Когда Алоизъ и Фрицъ возстали отъ сна, облегчившаго имъ пищевареніе, всѣ четверо пошли бродить по деревнѣ, въ поискахъ за „типами“. Мута и Биркхуберъ со многими изъ рыбаковъ были уже на дружеской ногѣ, но Фрицъ Шодель никакъ не могъ подыскать надлежащаго тона. Напрасно онъ усердствовалъ, стараясь говорить на померанскомъ нарѣчіи — рыбаки только смѣялись ему въ лицо, бросая на него сострадательно-насмѣшливые взгляды, а одинъ старичекъ даже спросилъ Муту, не по-англійски ли говоритъ молодой баринъ.

Ассесоръ, привыкшій только къ путешествіямъ en grand и моднымъ курортамъ, окунулся въ совершенно новую для него жизнь.

Но эта жизнь ему нравилась.

Эта непринужденность, близость къ природѣ, по утрамъ совмѣстное шатанье по берегу, встрѣчи послѣ купанья на условленномъ мѣстѣ въ лѣсу, чтобы съѣсть захваченный съ собою завтракъ, долгія прогулки пѣшкомъ по окрестностямъ, тихіе часы раздумья и грезъ въ лѣсной, тѣни, или на пескѣ дюнъ — все это было ему по душѣ. А по вечерамъ устраивались невинныя маленькія празднества, для которыхъ въ Нейендорфѣ всегда находилась причина. Въ первый же вечеръ ребятишки, подъ руководствомъ Муты, развели на берегу „жертвенный костеръ“ — они нѣсколько дней передъ тѣмъ собирали хворостъ и сучья! — и всѣ дачники собрались полюбоваться этой картиной. Гимназистъ съ обрывающимся голосомъ пускалъ шутихи и ракеты; двое пожилыхъ дачниковъ, какъ оказалось, захватили съ собой все нужное для весьма скромнаго крюшона: много сельтерской воды, много кислой лѣсной земляники и немного вина. Но все затмила собой освѣщенная бенгальскимъ огнемъ живая картина — Зигмундъ и Зиглинда, изображаемые Биркхуберомъ и красавицей капитаншей. Картина, разумѣется, была поставлена Мутой, и всѣ остались очень довольны ею, кромѣ златокудрой Зиглинды — Мута заставила ее надѣть такой легкій костюмъ, и ея бѣлоснѣжныя руки такъ долго подвергались вліянію ночного холода, что послѣдствіемъ этого былъ жестокій насморкъ.

— Никогда больше не буду участвовать въ живыхъ картинахъ на открытомъ воздухѣ! — жаловалась на другой день бѣдняжка, чихая, сморкаясь и поминутно вытирая слезы, — такъ можно простудиться на смерть!

— Ради красоты стоитъ и пострадать, — утѣшала Мута.

Но ея жертва не умѣла смотрѣть на вещи такъ возвышенно.

— Чхи! чхи! Вамъ хорошо говорить!

XIII.

Безотрадные дождливые дни.

Съ утра до ночи все та же сѣрая мокрая завѣса дождя.

Ни одинъ лучъ свѣта не проникаетъ сквозь тяжелыя свинцовыя тучи, и маленькій нейендорфскій кургаузъ со своей скромной свитой меблированныхъ дачъ лежитъ такъ, тихо и одиноко среди зеленыхъ лѣсовъ и луговъ, словно дворецъ спящей красавицы. Ни одна душа не смѣетъ показать носа на берегъ. И всѣ въ дурномъ расположеніи духа.

На дачѣ Фогельзангъ царило непріятное оживленіе.

Жена податного инспектора ссорилась въ своей мансардѣ съ младшей дочерью, и обѣ такъ кричали, что ихъ было слышно внизу. Другая образованная дѣвица не переставая играла этюды, и скрипка издавала такіе фальшивые звуки, словно она простудилась въ дурную погоду. Внизу неистовствовали дѣти учителя; у самаго маленькаго болѣлъ животъ, и онъ кричалъ, какъ зарѣзанный, до того, что Фрицъ Шодель съ силой распахнулъ дверь своей комнаты и крикнулъ хозяйкѣ, прибиравшей въ сѣняхъ: „Фрау Фогельзангъ, да подите же вы внизъ и убейте этого ребенка!“ Само собой чадолюбивая мамаша слышала эту просьбу, страшно обидѣлась и послала мужа наверхъ — задать хорошенько молодому человѣку за его „безпримѣрную грубость“.

Мута Ленцъ и Биркхуберъ не сошлись мнѣніями въ какомъ-то совершенно безобидномъ техническомъ вопросѣ и по этому поводу весь день говорили другъ другу колкости. А Саша Ширмеръ лежалъ въ кургаузѣ на жесткомъ диванѣ, выкуривая гораздо больше сигаретокъ, чѣмъ то было ему полезно, и размышлялъ о томъ, не уѣхать ли ему завтра же утромъ въ какой-нибудь большой городъ съ асфальтовыми мостовыми и ярко освѣщенными кафэ — напримѣръ, въ Вѣну…

Такъ наступилъ вечеръ.

За обѣдомъ царило то же настроеніе и температура была ниже нуля. Но подъ конецъ ужина Мута поднялась съ мѣста, позвенѣла ложечкой о стаканъ и сказала маленькую юмористическую рѣчь, призывая общество къ совмѣстной борьбѣ противъ общаго врага — сплина.

Это подѣйстововало.

По окончаніи ужина поспѣшили очистить залъ, Алоизъ Биркхуберъ усѣлся за фортепьяно и забарабанилъ шумную польку, гимназистъ натянулъ пару пропотѣвшихъ перчатокъ и пригласилъ хорошенькаго подростка, Фрицъ Шодель — образованную Минхенъ, а учитель — свою маленькую жену, при чемъ оба очень старались попасть въ тактъ и никакъ это имъ не удавалось. Вскорѣ импровизированный балъ былъ въ полномъ разгарѣ.

Саша Ширмеръ стоялъ въ уголкѣ и съ снисходительной улыбкой смотрѣлъ на танцы, потѣшаясь надъ косолапымъ учителемъ и прыжками гимназиста; онъ находилъ, что въ комнатѣ отвратительно пахнетъ потомъ и сыростью.

Нельзя же отъ него требовать, чтобъ и онъ пустился въ плясъ цслѣдъ за другими.

Праавда — Мута…

Боже мой, надо же ее пригласить хоть на одинъ туръ. Она, навѣрное, отвратительно танцуетъ, эта плотная, тяжеловѣсная Мута!..

Хоть бы она отказала.

Но нѣтъ! Она даже вскрикнула: „Наконецъ-то!“ — когда онъ подошелъ къ ней, и поднялась, вся сіяющая.

Какъ разъ передъ тѣмъ Биркхуберъ заигралъ вальсъ.

И они понеслись по ненатертому, неровному полу. Однако, отлично выходитъ, прямо таки отлично! Саша никогда бы не повѣрилъ, чтобы этотъ вальсъ могъ доставить ему такое наслажденіе. Да она великолѣпно танцуетъ — эта рослая Мута — совсѣмъ, совсѣмъ иначе, чѣмъ чинныя штеттинскія дѣвицы, выдрессированныя танцмейстеромъ, и не такъ, какъ дамы свѣта и полусвѣта въ Берлинѣ и Парижѣ — не то, какъ менада, не то, какъ веселая крестьянская дѣвка. Какой подъемъ, увѣренность въ движеніяхъ, неутомимость! Она прямо увлекаетъ за собою кавалера… Какая жажда наслажденія и жизнерадостность въ этомъ сильномъ женскомъ тѣлѣ — жаркая, жгучая жажда жизни, которой тѣсно въ душѣ, которая проситъ шума, движенія до изнеможенія, до полной потери силъ…

Она была неутомима.

Шесть — семь туровъ уже сдѣлали они вокругъ комнаты, а Мутѣ все было мало.

Наконецъ, Саша почувствовалъ, что больше онъ не можетъ, и круто остановился. Дѣвушка смотрѣла ему въ глаза, блаженно улыбаясь и дыша глубоко, полной грудью.

— Какъ хорошо! — Ахъ!..

— Жарко очень! — сказалъ онъ и повелъ свою даму къ открытой двери веранды.

При этомъ онъ слегка прижалъ къ себѣ ея руку. Она не противилась и даже сама чуть замѣтнымъ движеніемъ прильнула къ его плечу.

— Потомъ мы еще разокъ протанцуемъ вмѣстѣ, — сказала она. — Это было такъ… такъ…

Въ эту минуту къ ней подошелъ Алоизъ Биркхуберъ. Одна изъ добродушныхъ учительницъ замѣнила его у рояля, и ему тоже хотѣлось повальсировать съ Мутой.

— Вѣдь надо же вамъ сперва хоть немного отдохнуть, — замѣтилъ Саша.

Но она покачала головой. — Отдохнуть? отъ чего? — и положила руку на плечо художника.

— Чудная пара! — сказала старая актриса, стоявшая возлѣ Саши. — Они такъ подходятъ другъ къ другу, словно отлиты изъ одного куска.

Саша кивнулъ головой и нахмурился. Да, они дѣйствительно подходятъ другъ къ другу, эти двое цвѣтущихъ здоровьемъ и силой… Собственно говоря, такая манера танцевать не совсѣмъ то прилична; въ ней есть что-то чувственное… Если они сейчасъ прижмутся другъ къ другу горячей щекой, какъ дѣлаютъ крестьянскіе парни съ своими „душеньками“, я нисколько не удивлюсь, — думалъ Саша. — И, конечно, у обоихъ щеки потныя… Эта мысль была такъ ему непріятна, что онъ поспѣшилъ отойти, когда парочка остановилась возлѣ него.

Но Мута пошла за нимъ,

Пытливо смотрѣла она въ это блѣдное, надменное лицо.

— Знаете, чего бы мнѣ хотѣлось? Мнѣ хотѣлось бы хоть разъ увидать васъ искренно довольнымъ… Неужели вамъ не нравится такъ, какъ сегодня? Нѣтъ?.. Вы только взгляните на эту бѣленькую дѣвчурку, — она указала на подростка, блаженно прыгавшаго съ гимназистомъ, — какъ она сіяетъ!

Саша улыбнулся усталой улыбкой. — Да вѣдь и мнѣ очень весело… И я радуюсь, глядя на васъ. Мута, какъ вы молоды… баснословно молоды.

Она кивнула головой. — Молода и весела! — и почти черезчуръ непренужденно потянулась, заломивъ свои сильныя, круглыя руки. Она была почти красива въ своемъ невинно чувственномъ возбужденіи, а между тѣмъ Сашѣ было какъ то тягостно смотрѣть на нее: онъ испытывалъ что-то вродѣ страха передъ этой стихійной женской силой — страхъ больного передъ слишкомъ громкими звуками ликованія и потоками яркаго солнечнаго свѣта.

— Цибела, — тихо выговорилъ онъ про себя.

— Да, Цибела — богиня изобилія и плодородія.

При этой мысли ему стало какъ-то жутко.

— Вамъ надоѣло смотрѣть на танцы, правда? — спрашивала Мута друга.

— О нѣтъ! Но здѣсь такъ душно…

— Да, это правда. — Мута кивнула головой, нѣсколько огорченная, и предложила играть въ фанты.

Молодежь запротестовала было, но большинство голосовъ высказались за фанты.

— Это превесело, — увѣрялъ Фрицъ Шодель, — только нужно играть въ классическомъ духѣ, какъ во времена Гёте.

— Ахъ, въ классическомъ духѣ! — Матроны одобрительно кивали головами. — Да, господинъ Шодель, устройте что-нибудь въ этомъ родѣ.

— Это какъ разъ во вкусѣ Минхенъ и Альмочки, — замѣтила супруга податного инспектора.

— Во времена Гёте всѣ фанты выкупались поцѣлуями.

— О! — Нѣтъ, господинъ Шодель, вы ужасный шалунъ!

Всѣ усѣлись въ кружокъ. И, дѣйствительно, было очень весело — хоть и не въ классическомъ духѣ.

Въ особенности отличалось художественное тріо.

— Нѣтъ, это выше моего пониманія! — думалъ Саша. — Удивительное простодушіе! Тратить столько ума и темперамента на такой вздоръ!..

Въ концѣ концовъ эти трое почти что одни поддерживали разговоръ.

Фанты завершились музыкально-драматическимъ отдѣленіемъ.

Биркхуберъ, неуклюжій, молчаливый Биркхуберъ обнаружилъ прямо-таки неистощимый талантъ въ комическихъ танцахъ. Фрицъ Шодель изображалъ характерные типы — еврея приказчика, деревенскую невинность, гвардейскаго поручика; потомъ они вдвоемъ съ Мутой разыграли наполовину разученный, наполовину импровизированный фарсъ, въ которомъ онъ изображалъ берлинскаго нахала, а она веселую жительницу Мюнхена, заставивъ слушателей хохотать до упаду.

И Саша смѣялся. У него кружилась голова отъ этого бьющаго фонтаномъ веселья и фантазіи — но вѣдь эта добровольная выставка талантовъ отодвигала его на второй планъ.

— Ну развѣ это не веселѣе вашихъ чинныхъ свѣтскихъ званыхъ вечеровъ? — спросила Мута, фамильярно потрепавъ его по рукѣ.

Онъ утвердительно кивнулъ головой — но думалъ другое.

Нѣтъ — въ уложившихся, застывшихъ формахъ безопаснѣе жить.

Это предающееся „невинному веселью“ общество художниковъ, въ сущности, предъявляло массу притязаній.

Здѣсь каждый обязанъ дать что-нибудь свое, имъ самимъ созданное, — черпая въ самомъ себѣ, напрягать свой умъ, нервы, силу воли. — Кто ничего не даетъ, тотъ — нуль, тотъ и себѣ и другимъ кажется ничтожествомъ…

Богъ мой, не всегда же есть желаніе что-нибудь давать, быть чѣмъ нибудь!

Надменная улыбка во многихъ случаяхъ жизни большое подспорье, но иногда и ея оказывается недостаточно.

На всѣхъ этихъ дурачковъ Саша смотрѣлъ очень и очень свысока, но, когда, наконецъ, уже далеко за полночь, въ домѣ водворилась тишина, — онъ не могъ отдѣлаться отъ чувства пустоты, робости, слабости.

Во снѣ къ нему пришла Мута, привлекла его къ себѣ на грудь и сжала въ горячихъ объятьяхъ. Но это была не милая ласковая женщина, а великанша, съ огромными, тяжелыми членами, дымившимися, какъ сырая земля, пригрѣтая солнцемъ, и руки ея обвились съ такой страшной силой вокругъ его дрожавшаго отъ. страха тѣла, что онъ задыхался — задыхался отъ избытка любви и горячей, пылкой жизненной силы…

Это былъ мучительный сонъ.

XIV.

Вѣра Ширмеръ, въ утреннемъ туалетѣ изъ бѣлой фланели, вышитой голубымъ, который ей былъ очень къ лицу, сидѣла на балконѣ своей дачи въ Мисдроѣ. Дача была одна изъ красивѣйшихъ въ цѣломъ курортѣ, во вкусѣ старинныхъ замковъ, изъ краснаго кирпича, напоминавшая шотландскія помѣстья, Вальтеръ Скотта, Вэверлея: въ сущности, подобная дача была не очень-то у мѣста въ курортѣ, но тѣмъ не менѣе производила импонирующее впечатлѣніе. Вѣра сидѣла подъ парусиновымъ сѣрымъ съ краснымъ навѣсомъ, защищавшимъ балконъ отъ солнца, среди цѣлаго лѣса роскошныхъ комнатныхъ растеній, пила утренній чай и читала мѣстную газетку.

Вдругъ она вскочила съ мѣста и даже тихонько вскрикнула отъ радости.

— Вотъ это я называю счастьемъ! — Но только они ли это? Ну разумѣется, сомнѣнья нѣтъ: Штрандъ-Отель, графиня Шлиппенбергъ, Удо графъ Шлиппенбергъ изъ Лаугарда.

Такъ, значитъ, здѣсь, въ Мисдроѣ…

Со времени бала у президента Вѣра встрѣчала бѣднаго влюбленнаго человѣка-лягушку всего раза два, мелькомъ, и всегда въ сопровожденіи строгой мамаши. Тѣмъ не менѣе она не теряла надежды — на слѣдующую зиму Грутенау собирались дать большой балъ, а передъ тѣмъ устроить любительскій спектакль, и Марилиза объявила, что кузенъ Удо, живой или мертвый, обязательно будетъ принимать въ немъ участіе, на зло своей благочестивой мамашѣ… Вѣра возложила свои надежды на будущую зиму, а пока завела здѣсь, въ Мисдроѣ, совершенно безцѣльный, но очень занятный флиртъ съ молодымъ полякомъ, нѣкимъ паномъ Рочевскимъ, обладателемъ необыкновенно жгучихъ глазъ… Теперь, разумѣется, надо эту маленькую любовь въ антрактѣ поскорѣе положить подъ сукно или, по крайней мѣрѣ, спрятать за кулисы — что будетъ не такъ-то легко, ибо полякъ смѣлъ и съ большими претензіями. Но ради Удо Шлиппенберга стоитъ потрудиться.

Теперь надо быть умницей — и дѣйствовать… Какъ жестока жизнь! Какъ трудно иногда бываетъ бѣдной молодой дѣвушкѣ, даже когда она дочь милліонера, осуществить свою завѣтную мечту!

Съ того момента, какъ Вѣра прочла въ спискѣ пріѣзжихъ дорогое имя, ея мысли — а нерѣдко и ея маленькія ножки — постоянно стремились къ Штрандъ-Отелю. Но лишь на третій день ея старанія увѣнчались успѣхомъ — и то очень жалкимъ: мать и сынъ прошли мимо нея. Поклонъ графини былъ на 10° ниже нуля, а Удо пугливо покосился на нее снизу вверхъ, какъ собака, пойманная съ краденой колбасой.

На слѣдующее утро — такая же холодная встрѣча. Вѣра имѣла бы полное основаніе отказаться отъ своей прекрасной мечты о коронѣ съ девятью зубцами. Но она была не изъ тѣхъ, кто легко сдается.

Въ тотъ же вечеръ разжирѣвшій, дряхлый теноръ съ бывшимъ голосомъ и множествомъ орденовъ давалъ концертъ въ кургаузѣ. Въ числѣ слушательницъ была и графиня Шлиппенбергъ, на этотъ разъ безъ сына, и Вѣра Ширмеръ, съ однимъ знакомымъ семействомъ. Случайно имъ пришлось сидѣть очень близко другъ отъ друга… Но напрасно старалась Вѣра улучить минуту для того, чтобы поздороваться. Каждый разъ какъ Вѣра взглядывала на нее, старая дама чего-то искала глазами на карнизахъ.

Но вотъ дѣвушка замѣтила бѣлую шаль crêpe de Chine, соскользнувшую съ плеча графини, сидѣвшей какъ разъ впереди Вѣры, на спинку стула.

Пока теноръ беззвучнымъ голосомъ пѣлъ одну за другой Шумановскія Lieder, она тихонько, осторожно тянула, да тянула за свѣсившуюся бахрому — и при началѣ послѣдней пѣсни шаль лежала подъ стуломъ.

Когда концертъ кончился, графиня оглянулась, но, не увидавъ ничего, должно быть, рѣшила, что оставила шаль дома, и удалилась.

Ни прошла она и ста шаговъ, какъ услыхала за собой быстрые шаги и звонкій, прерывающійся отъ быстраго бѣга голосокъ:

— Ахъ, графиня, я что-то нашла подъ вашимъ стуломъ — я такъ бѣжала — я васъ искала у другого входа — не закутать-ли васъ шалью поверхъ ватерпруфа? — сегодня вечеръ такой прохладный…

— Благодарю, благодарю, милая фрейлейнъ…

Графиня была все-таки нѣсколько тронута такой милой заботливостью.

— Ахъ, Боже мой! Гдѣ же мои спутники? — спросила вдругъ Вѣра, какъ испуганная голубка, робко озираясь вокругъ.

— Вы ихъ потеряли? Такъ пойдемте со мной. До Штрандъ-Отеля рукой подать. А тамъ моя горничная проводитъ васъ домой.

— Ахъ, вы слишкомъ добры!

И онѣ пошли рядомъ, разговаривая о томъ, что теноръ потерялъ голосъ, и о музыкѣ вообще.

Графиня объявила, что любитъ ораторіи.

— Ахъ, ораторіи! Это такая небесная музыка! Можетъ-ли быть что-нибудь лучше?

Потомъ онѣ стали хвалить воздухъ и жаловаться на комаровъ; Вѣра похвасталась, что у нея есть отличное средство противъ укусовъ комаровъ, и предложила прислать графинѣ баночку для пробы. Сообщила она также о томъ, что къ нимъ обѣщала пріѣхать погостить Марилиза, и такъ тепло, съ такимъ уваженіемъ говорила обо всемъ семействѣ Грутенау и о неописанномъ счастьѣ, которое ей доставляетъ эта дружба, была, такъ мила, скромна, такъ смиренно-предупредительно обращала вниманіе графини на всякую неровность дороги — что графиня становилась все благосклоннѣе.

Жаль, что эта симпатичная молоденькая дѣвушка всего только фрейлейнъ Ширмеръ!

Младшая Краницъ въ сравненіи съ нею такая треска!

Но это ничего не значитъ. Доретта Краницъ все-таки самая подходящая невѣста для Удо. Графиня собственно потому только и пріѣхала въ Мисдрой, что Краницы въ этомъ году рѣшили омывать свои тощія тѣла у здѣшнихъ береговъ. Здѣсь — по безмолвному уговору матерей — дѣти должны были сблизиться между собою…

Нѣтъ, лучше не просить фрейлейнъ Ширмеръ самой занести средство отъ комаровъ…

И, по прибытіи въ Штрандъ-отель, она сейчасъ же послала швейцара за горничной, чтобы Удо какъ-нибудь не пронюхалъ…

Но все же первый шагъ былъ сдѣланъ, осада крѣпости началась, и съ этой минуты хитрый маленькій непріятель непрерывно бомбардировалъ одѣтыя броней высокомѣрія стѣны залпами смиренныхъ и робкихъ услугъ.

Всюду, въ самые различные часы, случай — или нѣчто другое — сводилъ графиню съ милой, симпатичной молодой дѣвушкой. И Вѣра всегда умѣла такъ или иначе угодить старухѣ. Она отыскивала ея корзиночку для янтарей, доставала ей только что вышедшій курсовой листокъ, приносила ей розы изъ сада виллы Вэверлей, читала ей вслухъ доклады миссіонеровъ на скамеечкахъ въ зеленой тѣни.

Отъ Удо милая дѣвочка держалась вдали. Въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ сопровождалъ свою мать, Вѣра, краснѣя, старалась избѣжать встрѣчи.

Только иногда, въ часы послѣобѣденнаго отдыха старой графини, или рано утромъ, когда она поступала въ распоряженіе массажистки, глухая тропинка въ лѣсу бывала, свидѣтельницей долгихъ дружескихъ бесѣдъ…

Въ эти блаженные часы Удо часто вздыхалъ, еще чаще откашливался, больше прежняго таращилъ глаза, такъ что они чуть не выкатывались изъ орбитъ — но до рѣшительнаго, яснаго объясненія въ любви дѣло не доходило.

А она такъ облегчала ему задачу.

Онъ часто приступалъ, но съ первыхъ же словъ сбивался. Когда она смотрѣла на него такъ сладко и нѣжно, онъ каждый разъ терялъ голову — и вмѣсто того, чтобы говорить о любви, заводилъ рѣчь о своей коллекціи чашекъ.

При мысли о Рочевскомъ маленькую плутовку грызла глухая забота. Въ послѣднее время она тщательно избѣгала поляка. Но вѣдь придется же имъ гдѣ-нибудь встрѣтиться.

И они встрѣтились. То было утромъ. Вѣра шла на пристань встрѣчать свою подругу, Марилизу, которая должна была пріѣхать на пароходѣ изъ Лацига.

Графъ Удо тоже ощущалъ потребность поскорѣе увидѣть кузину. Онъ присоединился къ Вѣрѣ и оба мирно шествовали рядомъ.

Вдругъ, на поворотѣ дороги, откуда ни возьмись — Рочевскій!

Вѣра притворилась, что не замѣчаетъ его. Но это не помогло. Отвергнутый поклонникъ, пылая ревностью, послѣдовалъ за обидѣвшей его парочкой. И, по пріѣздѣ Марилизы, въ то время какъ она, съ помощью Удо, разыскивала свой багажъ, полякъ подошелъ къ Вѣрѣ, стоявшей поодаль, и наскоро устроилъ ей маленькую, но бурную сцену. Она испугалась и, чтобы отдѣлаться отъ него обѣщала на другой день рано утромъ придти въ садъ, въ уголокъ, хорошо извѣстный обоимъ, и „все объяснить“.

Къ счастью, на другое утро бушевала такая гроза, что уговоръ разстроился самъ собой.

Вѣра почти жалѣла объ этомъ. Полякъ былъ для нея „новымъ жанромъ“, его пламенные взгляды, пылкія рѣчи, порывы любви и отчаянія волновали ея воображеніе… — но нѣтъ, лучше избѣгать его!

Двойная игра можетъ сдѣлаться опасной.

Если она сама какой-нибудь глупостью испортитъ дѣло, теперь, когда обстоятельства сложились такъ благопріятно… — ужасная мысль!

На это еще будетъ время, когда — когда она, въ качествѣ владѣлицы замка, будетъ шуршать шлейфомъ по паркету дѣдовскихъ покоевъ Лаугарда… Можетъ быть, тогда можно будетъ дать Рочевскому мѣсто управляющаго… — Онъ все говоритъ объ имѣніяхъ, которыми онъ управлялъ…

А вѣдь это чудная мысль — воспитанный, приличный управляющій, обожающій красавицу графиню…

XV.

Саша стоялъ въ гостиной Муты — она же и мастерская — и смотрѣлъ въ окно. Онъ зашелъ за пріятельницей, чтобы идти вмѣстѣ купаться. Но аккуратность не принадлежала къ числу добродѣтелей Муты, и у него было достаточно времени, чтобы основательно изучить мирный деревенскій ландшафтъ: огородъ, примыкавшій къ кургаузу, строившіяся новыя деревянныя дачи, утиный прудъ и тропинку, переплетенную древесными корнями.

Его забавляло одно: на дорожкѣ, пугливо прижавшись къ забору, стоялъ мальчикъ, босой и безъ шапки, пряча за спиной кусокъ пирога и недовѣрчиво косясь на шпица, который такъ обидно нагло смотрѣлъ на него и такъ дерзко его обнюхивалъ. Время отъ времени мальчуганъ дѣлалъ движеніе — тогда собачка отскакивала назадъ. Каждый изъ нихъ нѣсколько побаивался другого, но въ тоже время находилъ его въ высокой степени интереснымъ.

Сашѣ вдругъ захотѣлось набросать эту забавную сценку. Онъ схватилъ кусокъ угля, взялъ картонъ, прислоненный къ стѣнѣ, и началъ рисовать густыми рѣзкими штрихами.

Боже, какъ давно онъ не рисовалъ! Ему доставляло почти физическое наслажденіе водить по бумагѣ углемъ.

Онъ такъ ушелъ въ работу, что даже не слыхалъ, какъ отворилась дверь спальни.

— Господинъ ассесоръ! — вскричала вошедшая Мута, — что это вамъ вздумалось испачкать мой чудесный картонъ? — Вѣдь вы же…

Она не договорила. Подойдя къ ассесору, она съ недоумѣніемъ въ лицѣ смотрѣла на „испачканный“ картонъ.

Потомъ, недовѣрчиво, какъ будто ей показывали фокусъ, перевела взглядъ на Сашу.

— Это — вы сдѣлали?

— Ну да.

— Вы можете… Но вѣдь это…

— Я вѣдь вамъ какъ-то говорилъ, что прежде баловался мазюканьемъ разныхъ разностей.

— Конечно, — но кому же могло придти въ голову. Биркхуберъ, Шодель, — позвала она, подойдя къ двери другой спальни, — идите скорѣй сюда! — Что вы на это скажете? — И она показала рисунокъ вошедшимъ художникамъ. Оба молчали. — Вѣдь это же чудесно! Вѣдь это живетъ! Взаимно-недовѣрчивые взгляды и эта рука, спрятанная за спиной — и пухленькая голая ножка — вѣдь это же все нарисовалъ онъ, — этотъ чопорный ассесоръ съ дипломатическими бровями! — Высоко держа картонъ, она отъ радости танцовала вокругъ комнаты.

— Послушайте! — воскликнула она, тряся за плечо асссесора, — да знаете ли вы, что вы такое? Вѣдь вы художникъ — настоящій, прирожденный, милостію божіей художникъ! — И этотъ оселъ изволитъ служить ассесоромъ въ губернской управѣ!..

— Ого! Зачѣмъ же браниться? — засмѣялся онъ въ отвѣтъ. — Ну-съ, разъ я уже отдалъ себя вамъ на судъ, я вамъ признаюсь, что это не первый шедевръ моего производства, попавшійся вамъ на глаза. У васъ уже имѣется „подлинный Саша Ширмеръ“.

— Что-о? У меня?… Да нѣтъ же…

— Мальчикъ на болотѣ — одно изъ безчисленныхъ прежнихъ моихъ прегрѣшеній.

— Послѣ этого меня ничто не удивитъ, — объявила она, снова разсматривая рисунокъ.

Высказались и ея товарищи — не такъ восторженно, какъ Мута, но все же добросовѣстно признавая заслуги художника. Въ самомъ дѣлѣ, у него талантъ, большой талантъ! И при каждомъ лестномъ словѣ Мута торжественно кивала головой.

Наконецъ, ей вспало на мысль взглянуть на часы.

— Батюшки! Купаться-то давно пора! Идемте, коллега Ширмеръ, бросимся въ волны!

Всю дорогу она была очень молчалива. Послѣ купанья всѣ четверо сошлись, какъ обыкновенно, за завтракомъ, на дерновой скамеечкѣ у опушки. Доѣвъ послѣдній бутербродъ, Биркхуберъ и Шодель пошли бродить по окрестностямъ, и Саша съ молодой художницей остались одни.

Мута любила смотрѣть отсюда на лѣвую половину берега, отведенную для купанья дамамъ. Но сегодня ее не могли разсмѣшить ни стыдливо-кокетливые прыжки „образованныхъ дѣвицъ“, ни отчаянная борьба тщедушной учительницы съ ея четырьмя боявшимися воды сорванцами, которые ревѣли, топали ногами и ни за что не хотѣли войти въ воду.

Задумчиво сидѣла она на мягкомъ зеленомъ мху, обхвативъ руками колѣни и сильно подавшись впередъ верхней частью туловища, словно любуясь встававшей передъ нею на лазури горизонта фата-морганой.

— О чемъ вы думаете, Мута? — спросилъ, наконецъ, ассесоръ.»

— О васъ, — былъ отвѣтъ.

Она подсѣла къ нему ближе, взяла его за руки, радостно, торжественно посмотрѣла ему въ лицо и сказала:

— Сдѣлайтесь художникомъ, Саша!

Онъ усмѣхнулся.

— Вы такъ охотно готовы принять меня въ цехъ? Но что за мысль! Я, въ мои годы! Да и вообще послѣ столькихъ лѣтъ подготовительной службы, когда уже недалеко до совѣтника, развѣ можно бросить все и начать сначала?

— Почему же нѣтъ? Въ вашемъ положеніи, съ вашими средствами! Вѣдь васъ же не удовлетворяетъ ваша теперешняя жизнь. Какъ часто вы мнѣ говорили, что зеленый столъ вамъ до смерти надоѣлъ, что вы не находите въ себѣ и тѣни честолюбія, что вы ни капельки не дорожите своей карьерой, что монотонность и скука чиновничьей жизни сушитъ вашъ мозгъ и сердце, нагоняетъ на васъ духовную и нравственную спячку… Вы говорите, что вамъ все опротивѣло — работа, семья, окружающіе… Можетъ быть, вы несправедливы… Вы больны, устали, пресыщены. Но все равно, одно несомнѣнно вамъ нехорошо живется въ вашемъ кругу. Такъ уходите… Сбросьте старую кожу — начните новую жизнь!.. Все, что нужно для этого, у васъ есть. Я твердо въ этомъ убѣждена. А у меня есть глазъ. Вы можете мнѣ повѣрить. Я сразу! вижу настоящій талантъ, какъ собака, выдресированная для охоты за трюфелями, сразу чутьемъ находитъ грибъ. Вы можете, вамъ стоитъ только захотѣть!

— Да, это было бы хорошо, — выговорилъ онъ задумчиво, — вдругъ бы мечта моей юности, завѣтная мечта, давно похороненная, сбылась, стала дѣйствительностью!.. Можетъ быть, это еще возможно?.. Снова почувствовать себя молодымъ, съ новыми, свѣжими силами пуститься въ плаваніе по невѣдомымъ морямъ; быть можетъ, въ этомъ спасеніе, быть можетъ, сѣрое ничто еще способно вспыхнуть пестрой роскошью красокъ?..

Его щеки разгорѣлись, глаза блестѣли. Ея волненіе передалось и ему.

— О, вы даже и не подозрѣваете, сколько счастья даетъ искусство! — воскликнула она съ одушевленіемъ. — Искусство — счастье, уже само по себѣ счастье, даже когда не имѣешь успѣха. Посмотрите на меня, мнѣ вѣдь не легко живется. Нужда, горе, разочарованія… судьба жестоко трепала меня. Но несчастна я не была никогда. Пока солнце пронизываетъ лучемъ листокъ, и онъ становится прозрачнымъ, какъ зеленое стекло, пока море катитъ голубыя волны, вздымая на нихъ сѣдые гребни пѣны, пока въ человѣческомъ лицѣ благородная линія лба, большіе добрые глаза, красиво очерченный ротъ напоминаютъ образъ божества — у меня не пропадетъ охота жить. Смотрѣть и радоваться на то, что видишь — больше вѣдь ничего и не надо.

— Но вѣдь такое счастье доступно и тому, кто не творитъ, каждому тунеядцу, — замѣтилъ Саша.

Она покачала головой.

— Не думаю, чтобы тунеядецъ могъ такъ интенсивно и съ такой радостью наблюдать окружающее, какъ художникъ. Такая способность наслажденія не дается сама собой. Ее надо воспитать. И кто самъ не творитъ, тотъ не можетъ съ такимъ жаромъ углубляться въ тайны творенія.

Она задумчиво смотрѣла вдаль, но глаза у нея были веселые.

А ему казалось, будто тихій ясный свѣтъ льется въ его душу, будто тихій ангелъ снизошелъ къ нему, неся благую вѣсть и спасительную вѣру.

Вотъ гдѣ мудрость, вотъ въ чемъ спасеніе отъ безплодныхъ умствованій, отъ разлагающаго презрѣнія ко всему міру: эта чистая радость бытія, это любовное самоуглубленіе въ каждую подробность видимаго міра, безъ вопросовъ: «зачѣмъ?» «почему?» это мирное довольство скромнымъ: такъ оно есть! Дать свободный доступъ въ свою душу этой теплой, глубокой радости, дать ей претвориться въ художественное настроеніе. А затѣмъ творить! Создать новый міръ явленій, оплодотворенный природой, но рожденный тобой самимъ, изъ твоихъ личныхъ ощущеній — вотъ сущность искусства. И это — да, это счастье!..

Они поднялись, наконецъ, и вышли на свою обычную утреннюю прогулку — сначала по песчанымъ тропинкамъ черезъ хвойную заросль, струившую смолистый ароматъ, потомъ углубились въ самую чащу великолѣпнаго буковаго лѣса.

Сашѣ казалось, что онъ никогда еще не чувствовалъ такъ живо волшебныхъ чаръ лѣсной тишины.

Съ какимъ достоинствомъ несутъ эти высокіе, гладкіе стволы свои свѣтло-зеленыя короны.

Какъ привѣтно дрожатъ золотые солнечные лучи на изумрудномъ мхѣ.

Но мѣстами листва такъ густа, что не пропускаетъ и солнечныхъ лучей, и тамъ стоитъ таинственный сумракъ, глубокая-глубокая тишь, наполняющая сердце человѣческое блаженнымъ и смутнымъ трепетомъ — суетливый будничный міръ лакъ далекъ, ни одинъ звукъ изъ этого міра не нарушаетъ праздничнаго лѣсного безмолвія, вы идете и васъ окутываютъ зеленые ароматные сказочные сны…

Чѣмъ дальше они шли, тѣмъ молчаливѣй становились они оба. У Саши было такое чувство, какъ будто онъ переживаетъ великія минуты.

Возрожденіе къ новой жизни?..

Слова Муты подняли цѣлую бурю въ его душѣ, пробудили въ ней юношески-безумную жажду жизни, жажду счастья.

Какимъ молодымъ онъ еще можетъ чувствовать себя, какъ лихорадочно упиваться надеждой!

А она, пробудившая его отъ долгой спячки, возвратившая ему молодость, шла рядомъ съ нимъ по мягкой лѣсной тропинкѣ, ровнымъ, твердымъ шагомъ, съ непокрытой головой — во время долгихъ прогулокъ она всегда снимала шляпу, не боясь ни дождя, ни зноя — и глаза ея свѣтились теплымъ свѣтомъ, и ровное, глубокое, правильное дыханіе вздымало высокую грудь, и ему казалось, что передъ нимъ сама мать-природа, великая, добрая, расточительно щедрая, безконечно богатая!

Онъ любилъ Муту въ эти мгновенія — смиренно и почтительно.

— Если бы вы знали, что вы для меня! — сказалъ онъ, остановившись и глубоко заглянувъ ей въ глаза, — какъ вы благотворно дѣйствуете на меня. Милая, милая Мута!..

Она вся зардѣлась и смотрѣла на него съ блаженной недовѣрчивой улыбкой, какъ удивленное дитя…

Онъ привлекъ ее къ себѣ и хотѣлъ поцѣловать.

Но она отпрянула назадъ. — Нѣтъ-нѣтъ-нѣтъ!

— Почему нѣтъ?.. Мута, я думалъ, что и вы меня немножко любите? — Онъ не выпускалъ ея руки.

Она кивнула головой.

— Да, очень, очень люблю, но это — нѣтъ; это надо дѣлать только тогда, когда нельзя иначе, когда это — стихійное!

Она быстро пошла впереди онъ слѣдовалъ за нею, угрюмый, отрезвленный.

Оба совсѣмъ замолчали.

— Вотъ ужъ не думалъ, — сказалъ онъ, когда они были въ виду кургауза; — что и вы тоже prude, что и вы принадлежите къ числу благоразумныхъ, осмотрительныхъ женщинъ!

Мута, улыбаясь, покачала головой и посмотрѣла ему прямо въ глаза. — Вы и теперь этого серьезно не думаете, — возразила она спокойно, — Я слушаюсь только своего чувства. И оно можетъ быть когда-нибудь еще толкнетъ меня на большую глупость. Кто знаетъ? Кто можетъ поручиться за себя? Ужъ, конечно, не я. Но пока чувство еще не захватило меня цѣликомъ, я рада, что это такъ. А играть, знаете ли — это не въ моей натурѣ!

Онъ молчалъ.

На встрѣчу имъ шли художники; Биркхуберъ безъ сюртука. Его коричневое отъ загара, раскраснѣвшееся лицо говорило о долгой прогулкѣ на солнцѣ.

— Въ сущности онъ красивый малый, этотъ Лоизль — великолѣпно сложенъ! — замѣтила Мута, съ удовольствіемъ разглядывая великана съ головой, точно вышедшей изъ картины Дефрегера.

— Да, настоящій стильный сынъ природы, — съ иронической усмѣшкой согласился Саша, — что-то первобытное. Отъ него до сихъ поръ отдаетъ запахомъ коровника и луга передъ альпійской хижиной, гдѣ онъ увидѣлъ свѣтъ.

— Вы не очень-то! — укорила Мута. — Знаете ли Вы, гдѣ стояла моя колыбель?

— Нѣтъ. — Странно, однако, что онъ до сихъ поръ не спросилъ объ этомъ.

— Въ скромной хаткѣ лѣсника. Мать моя сама стирала наша бѣлье. А братъ мой столяръ. Итакъ, будьте осторожны, господинъ ассесоръ, и не вдавайтесь въ аристократизмъ.

Саша сказалъ только: — А! — не зная хорошенько, какъ отнестись къ этому. Ея откровенность стѣсняла его.

И онъ вдругъ замѣтилъ, что у Муты нога съ низкимъ подъемомъ и — плоскіе ногти…

Въ немъ подымалась досада, какъ будто она обманула его.

Но это чувство прошло такъ же скоро, какъ и явилось.

До вечера онъ держался особнякомъ, пошелъ гулять одинъ, а потомъ не могъ дождаться, когда опять увидитъ Муту.

Въ этотъ вечеръ они нѣсколько часовъ просидѣли въ темнотѣ на крошечномъ, чуть живомъ и грозившемъ опасностью жизни балкончикѣ, приклеенномъ къ дачѣ Фогельзангъ, говоря о будущемъ — свободномъ, прекрасномъ, обильномъ трудомъ и радостями; о чудной жизни, которую они вмѣстѣ будутъ вести въ Мюнхенѣ, какъ вѣрные товарищи по искусству; о томъ, какъ Саша будетъ учиться, изучать, творить, какъ они будутъ взаимно подбодрять другъ друга, и Мута будетъ самымъ строгимъ его критикомъ! и какъ потомъ настанетъ день, когда міръ узнаетъ, какого генія подарили ему въ лицѣ Саши Ширмера.

Когда Мута въ своихъ мечтахъ дошла до этого пункта, Саша высмѣялъ ее.

— Моя убогая фантазія не способна занестись такъ высоко!

Но, какъ забава, это радовало его.

Мало-по-малу онъ сталъ думать объ этомъ все серьезнѣе и серьезнѣе, и поздно вечеромъ, простившись съ Мутой и возвращаясь кратчайшимъ путемъ черезъ садъ въ кургаузъ, онъ уже мысленно составлялъ прошеніе объ" отставкѣ.

XVI.

На красивомъ «ground» за дачей, въ духѣ Вальтеръ-Скотта, играли въ теннисъ — Удо и Вѣра, съ одной стороны, Саша Ширмеръ и младшая Краницъ — съ другой. Графиня Шлиппенбергъ, Марилиза и двѣ старшихъ барышни Краницъ наблюдали за играющими.

Утромъ мать и сестра привезли бѣглеца домой, вырвавъ его изъ добровольнаго изгнанія. Надо же имъ было посмотрѣть, что онъ собственно дѣлаетѣ въ Нейендорфѣ, и онѣ выѣхали сейчасъ послѣ завтрака.

Еще не доѣхавъ до деревушки, онѣ увидали идиллическую картину. На опушкѣ буковаго лѣса въ укромномъ уголкѣ, въ тѣни, невдалекѣ отъ дороги, лежалъ уже засыпавшій Саша въ очень непритязательномъ туалетѣ, а рядомъ съ нимъ Мута Ленцъ и двое ея пріятелей-художниковъ.

Зоркіе глаза Вѣры еще издали узнали брата. Дамы вышли изъ коляски и захватили его врасплохъ.

Нельзя сказать, что онъ очень обрадовался гостямъ; онъ даже не далъ себѣ труда притвориться. Вся компанія была смущена. Не растерялась одна Мута: она дружески непринужденно поздоровалась съ дамами и разсказала, что они сегодня утромъ, до свѣту, ѣздили ловить рыбу и потому смертельно устали.

Такъ вотъ настоящая причина внезапно явившейся у Саши потребности въ отдыхѣ и тишинѣ: Мута Ленцъ! Вотъ въ чемъ дѣло.

Гостьи потащили его съ собою въ кургаузъ и убѣдили вернуться въ Мисдрой. Только на одинъ день!.. вѣдь иначе же выйдетъ невѣжливо относительно Марилизы и вообще…

Онъ неохотно уступилъ.

И вотъ, подкрѣпившись сномъ, онъ стоялъ теперь возлѣ, краснощекой Доретты Краницъ и любовался искусствомъ графа Удо Шлиппенберга, съ неизмѣнной аккуратностью каждый разъ перебрасывавшаго свой мячъ черезъ цѣль.

Самъ ассесоръ игралъ, разумѣется, безупречно, точно, такъ же, какъ онъ безупречно ѣздилъ верхомъ, танцовалъ, фехтовалъ и катался на конькахъ, т. е. не какъ профессіональный артистъ: онъ не питалъ страсти ни къ какому виду спорта, — но настолько хорошо, насколько это требуется въ наше время отъ корректнаго свѣтскаго молодого человѣка.

Марилиза не сводила съ него глазъ, любуясь его спокойной, немного скучающей манерой подхватывать и отбрасывать, мячъ.

Теперь она была убѣждена, что любитъ его и будетъ любить до самой смерти, и очень страдала отъ его равнодушія.

Она тѣмъ больше влюблялась въ него, чѣмъ скучнѣе становилось у нихъ въ домѣ, благодаря постояннымъ непріятнымъ извѣстіямъ изъ Пазевалька. Эти Штейны прямо ужасны съ своими вѣчными требованіями денегъ; они постоянно «въ тискахъ». Папа ворчитъ, мама вздыхаетъ — дома стало совсѣмъ нехорошо. Это прямо возмутительно — какъ все зависитъ отъ этихъ проклятыхъ денегъ! — Марилиза прямо не могла больше выносить этого подавленнаго настроенія и страстно желала вырваться изъ атмосферы денежныхъ невзгодъ и заботъ.

— Ай, Удо! ай! ты попалъ мнѣ въ носъ! — закричала она вдругъ. Неудачно брошенный кузеномъ графомъ мячъ полетѣлъ въ сторону зрительницъ и задѣлъ хорошенькій носикъ баронессы.

— О Марилиза, прости! — Перепуганный Удо бросился къ ней, споткнулся объ одинъ изъ воткнутыхъ въ землю колышковъ и, какъ Августъ въ циркѣ, растянулся на землѣ.

Это зрѣлище было до того комично, что Марилиза съ трудомъ удержалась отъ смѣха, а Доретта Краницъ, какъ истая деревенская барышня, и не стала удерживаться: бѣдняжка громко расхохоталась, за что и была наказана уничтожающимъ взглядомъ будущей свекрови. Бѣдный Удо весь, побагровѣлъ отъ стыда.

За то Вѣра — добрая душа! — поспѣшила къ нему съ тревогой въ лицѣ:

— Вы не ушиблись, графъ? Ахъ Боже мой, это такъ легко можетъ случиться въ этой глупой игрѣ! Ты помнишь, Саша, какъ ты полетѣлъ прошлымъ лѣтомъ?

Саша напрасно искалъ въ своей памяти воспоминанія о подобной несчастной случайности. Никогда въ жизни не до-водилось ему споткнуться, играя въ тенннсъ. — Ну, да это ничего не значитъ.

Удо почувствовалъ себя реабилитированнымъ, благодаря этому сравненію.

А мамаша его нашла, что маленькая Ширмеръ очень тактична; глупенькую же Доретту, все еще трясшуюся отъ смѣха, про себя назвала дурой и плохо воспитанной.

Вѣра умѣла разсчитывать — эта маленькая случайность колоссально подвинула ее впередъ.

Надменная графиня впервые серьезно подумала о томъ, не сложится ли жизнь ея бѣднаго Удо гораздо пріятнѣе, если онъ женится на умной, деликатной, скромной и прекрасно выдержанной demoiselle Ширмеръ (въ своемъ кругу она никогда не называла дѣвицъ изъ буржуазіи иначе, какъ demoiselle), чѣмъ рядомъ съ такою женой, какъ глупая, ребяческая баронесса, готовая выйти за него только потому, что отцовскіе пески грозили очень скоро перейти въ руки ненавистныхъ жидовъ, а другой партіи не представлялось.

— Итакъ, милая моя фрейлейнъ Ширмеръ, я надѣюсь, вы ѣдете завтра съ нами въ Герингсдорфъ? Ваша мама, надѣюсь, ничего не будетъ имѣть противъ того, чтобы я взяла васъ съ Марилизой подъ свою защиту.

Вѣра, благодаря графиню, поцѣловала ея большую толстую руку.

До сихъ поръ шла рѣчь только о томъ, что Марилиза поѣдетъ.

Вѣра торжествовала.

— Ну, гдѣ же твой пылкій полякъ? — спросилъ Саша, когда, по окончаніи партіи, игроки разошлись и онъ на нѣсколько минутъ остался одинъ съ сестрой. — Онъ измѣнилъ тебѣ?

Она усмѣхнулась: — Или наоборотъ.

— Ага! новое увлеченіе.

— Можетъ быть и старое.

— Старое? Но въ такомъ случаѣ я желалъ бы знать…

— Боже мой, Саша, къ чему ты представляешься? Ты, такой наблюдательный… Мнѣ кажется, графъ Шлиппенбергъ и не скрывалъ…

— Какъ?.. Этотъ? — Саша прямо съ испугомъ смотрѣлъ на сестру. — Неужели ты могла бы… могла бы рѣшиться… за этого кретина…

Она улыбнулась. — Тссъ! — don turt my feelings!-- Я люблю его! — и она комически вскинула на него глаза. — Ну что это право, Саша, откуда у тебя такой ужасный романтизмъ? Я думала, что мы двое, какъ современные люди, лучше понимаемъ другъ друга.

Онъ покачалъ головой.

Что сестра его тщеславна и честолюбива — это для него было не новостью. Но все же онъ считалъ ее чувственной влюбчивой натурой. Правда, она прежде всего добивается положенія…

Но чтобы въ этой погонѣ за титуломъ ухватиться даже за такого нелѣпаго и смѣшного субъекта, не требовать, хоть изъ тщеславія, чтобы не только имя, но и женихъ былъ блестящимъ — это казалось ему невѣроятнымъ. Онъ невольно вспомнилъ красавца ѣздового, маленькаго Бюлова, черноглазаго поляка, и громко расхохотался.

— …То есть, надо сознаться, что дѣло еще далеко не устроено, — задумчиво добавила Вѣра, — и, можетъ быть, по твоей винѣ.

— По моей винѣ?

— Да, если ты очень скомпрометтируешь себя сомнительнымъ обществомъ, въ которомъ мы застали тебя спящимъ послѣ обѣда, если это дойдетъ до графини, молодымъ людямъ многое позволено, но…

Онъ разсердился. — Ну, знаешь-ли, это сомнительное общество, какъ ты его называешь, вовсе ужъ не такъ сомнительно. Правда, это не салонные шаркуны, но вполнѣ порядочные люди. О фрейлейнъ Ленцъ не можетъ быть и рѣчи. Вы сами всѣ наперерывъ восхищались ею. А ея друзья — да, это совсѣмъ другіе люди, чѣмъ твой полуидіотъ Удо. Они даровитые художники и чудесные люди, настоящія дѣти природы.

— Боже, Боже! — вскричала она, смѣясь. — Этотъ негодующій тонъ проповѣдника! Я точно слышу Муту Ленцъ. Ты уже многому научился, дорогой Саша.

— И, можетъ быть, научусь еще большему. Весьма возможно, что тебѣ еще предстоятъ неожиданности, моя умная сестрица.

— О небеса! Да неужели же эта геніальная художница сдѣлается моей невѣсткой? Ну, тогда мнѣ, пожалуй, лучше ужъ сразу похоронить мои надежды… О, Саша, неужто ты это вправду? Послѣ того, какъ ты подавалъ такія надежды Марилизѣ? О, мужчины! Вѣрность для васъ пустой звукъ!

— За то у женщинъ ея хватитъ на двоихъ.

— Это произведетъ страшную сенсацію, и все семейство Грутенау…

— Успокойся, о помолвкѣ пока еще нѣтъ рѣчи, дѣло идетъ о другомъ, весьма серьезномъ рѣшеніи.

И онъ изложилъ ей свое созрѣвшее за послѣдніе дни намѣреніе — пожертвовать своей карьерой чиновника и заняться живописью, сначала въ Мюнхенѣ, потомъ, можетъ быть, въ Парижѣ.

Его соблазняло предвкушеніе грозы, которую вызоветъ среди домашнихъ его рѣшеніе. Онъ ждалъ рѣзкихъ возраженій, взрыва негодованія. Ничуть не бывало!

Вѣра спокойно выслушала его и ничего не возразила.

— Ну, что ты скажешь о моемъ замыслѣ? — Она смѣрила его взглядомъ съ головы до ногъ и какъ то странно улыбнулась. — Я ничего не скажу, милый Саша, кромѣ одного: ты самъ себя не знаешь. Прежде чѣмъ рѣшиться на такой отчаянный шагъ, вызвать такую бучу въ семьѣ — вѣдь ты знаешь воззрѣнія папаши и мамаши, прежде чѣмъ рискнуть выставить себя въ смѣшномъ видѣ, подумай хорошенько; время терпитъ. Да, конечно, въ смѣшномъ видѣ. Во-первыхъ, это только причуда, эксцентрическая фантазія. А если тебѣ не повезетъ? Если ты всю жизнь останешься безвѣстнымъ пачкуномъ, — что тогда?.. А, вотъ идетъ Марилиза. Будь же милъ съ нею пока, да?

— Господинъ ассесоръ, — начала Марилиза, — видѣли вы знаменитыхъ орловскихъ рысаковъ, на которыхъ ѣздитъ этотъ еврей изъ Берлина — какъ бишь его?.. Единственный приличный выѣздъ въ Мисдроѣ. Да еще, пожалуй, кровная кобыла англичанина, но у нея покатая спина, хотя Удо и увѣряетъ, что нѣтъ. Удо вѣдь ничего не понимаетъ въ лошадяхъ. Вотъ, смотрите, грумъ какъ разъ ведетъ ее мимо насъ. Ну, что вы скажете?

Саша констатировалъ, что спина покатая. Марилиза осталась очень довольна.

XVII.

— Я думала, вы ужъ никогда не выберетесь оттуда, — сказала Мута Ленцъ, когда Саша, три дня спустя, появился на дачѣ Фогельзангъ. Онъ пробылъ въ Мисдроѣ дольше, чѣмъ предполагалъ. Мама и Вѣра приложили всѣ старанія, чтобъ удержать его дома, но въ концѣ концовъ онъ стосковался по Мутѣ. И вообще, съ своими грезами о новомъ будущемъ онъ былъ теперь такъ далекъ отъ обычныхъ «условій» своей жизни, что тонъ «хорошаго общества» казался ему пошлѣе и его развлеченія безсодержательнѣе, чѣмъ когда-либо… А Марилиза — охъ, эта добрая маленькая Марилиза съ ея вѣчнымъ избитымъ жаргономъ спортсменки!..

— Скучали вы безъ меня хоть немножко, фрейлейнъ Мута? — спрашивалъ онъ, крѣпко сжимая руку молодой художницы.

Она кивнула головой. — Да, очень, первые два дня. Сегодня я уже меньше думала о васъ. Сегодня я такъ чудесна поработала. Подумайте, для меня позируетъ госпожа Родекъ.. Это не портретъ. Такъ, что-нибудь фантастическое. У меня есть идея. Мнѣ она самой не совсѣмъ еще ясна. Но я хочу сдѣлать что-нибудь вродѣ лѣсной дріады. Красно-золотистые волосы будутъ свѣтиться на фонѣ густой, таинственной зеленой листвы. О, это будетъ красиво, вы увидите! это будетъ хорошая картина!..

Она перебирала руками свои собственные темные вьющіеся волосы, и глаза ея блестѣли творческимъ вдохновеніемъ.

— Можно посмотрѣть начало?

Но она не позволила.

— Моя модель взяла съ меня слово пока никому не показывать. Ахъ, если бъ только она не была такъ глупа!.. Мнѣ такъ хотѣлось бы, такъ страшно хотѣлось бы написать верхнюю часть туловища нагой — вотъ только до сихъ, до бедеръ. Что же вы думаете, она согласилась? Боже избави! Ни за что на свѣтѣ!

Саша покачалъ головой.

— И это васъ удивляетъ?

— Ну, разумѣется. Съ такимъ чудеснымъ тѣломъ прямо грѣхъ и стыдъ жеманиться. Едва-едва уговорила ее чуточку открыть грудь — только этого и добилась.

Саша засмѣялся.

— Смотрите, какъ бы вамъ не пришлось въ концѣ концовъ и это, для приличія, окутать дымкой газа.

Въ эту минуту вошелъ Биркхуберъ.

— Его все еще нѣтъ? — спросилъ онъ, мимоходомъ поздоровавшись съ ассесоромъ.

— Исчезъ безъ слѣда. Не попадался ли вамъ гдѣ-нибудь Шодель, господинъ ассесоръ? Нѣтъ? Вообразите, исчезъ безслѣдно! Съ ранняго утра никто не видалъ его. Даже обѣдать не приходилъ.

— Чортъ его знаетъ, гдѣ онъ шляется, — ворчалъ Биркхуберъ.

— Вѣдь не украли же его цыгане? — подтрунивалъ Саша.

Но Муту и Биркхубера, повидимому, серьезно тревожило таинственное исчезновеніе товарища.

Мута предложила еще разъ пойти пройтись передъ ужиномъ.

И тутъ-то, идя по улицѣ, ведущей къ рыбачьей деревушкѣ, они неожиданно узрѣли вдали маленькую тощую фигурку Фрица Шоделя, — грязнаго, взъерошеннаго, въ перепачканномъ платьѣ.

— Господи, Фрицль, въ какомъ вы видѣ! — крикнула ему Мута. — Чистыми вы, должно быть, дѣлами занимались! Гдѣ это вы такъ вымазались?

Шодель таинственно улыбнулся.

— Да, вымазался. Ну, господа, я вамъ скажу — мнѣ такъ повезло!..

— Ахъ вы, шалунъ этакій! — снисходительно поддразнилъ его Саша. — Гдѣ же ангелъ души вашей?

— Тамъ, — Шодель указалъ рукой по направленію къ берегу.

— Онъ красивъ? — полюбопытствовала Мута.

Маленькій художникъ захохоталъ во все горло.

— Красивъ? Нѣтъ, это никто бы не рѣшился утверждать. Онъ даже ужасенъ на видъ. Это — утопленникъ!

Общее «брръ!» ни мало не смутило его, и онъ, блаженно улыбаясь, принялся разсказывать, какъ онъ сегодня во время утренней прогулки нашелъ предметъ своего восхищенія, — прибитый къ берегу волнами мужской трупъ.

— Вы знаете, какъ давно я мечталъ написать утопленника. И вотъ, мой добрый геній какъ нарочно даетъ мнѣ случай!..

Изъ опасенія, какъ бы другіе не сдѣлали той же страшной находки и для него изъ этого не возникли затрудненія, онъ съ большимъ трудомъ перетащилъ тѣло въ сарай, что неподалеку отъ берега, сбѣгалъ домой за «инструментомъ» и потомъ цѣлый день напряженно писалъ, не чувствуя ни голода, ни жажды, смотрѣлъ, творилъ…

Онъ яркими красками описывалъ всѣ прелести своей безмолвной, отвратительной модели, словно опьянѣвъ отъ ужаса и восхищенія…

— Кровожадный Фрицхенъ, какъ есть, живой! — смѣясь, вскричала Мута, — но теперь, баста! извольте идти переодѣваться къ ужину.

— Неужели надо? Я такъ голоденъ…

— Ну, тогда идите такъ.

Но Саша запротестовалъ.

— Я бы на вашемъ мѣстѣ все-таки сначала вымылъ руки. На нихъ налипли морскія водоросли и все такое, напоминающее о вашей непріятной добычѣ.

Онъ весь дрожалъ отъ отвращенія.

Фрицъ Шодель исчезъ и явился къ ужину немного запоздавъ, но за то новымъ человѣкомъ.

— А, жареная камбала съ соусомъ ремулядъ! — Онъ обнаружилъ сказочный аппетитъ.

Саша смотрѣлъ, какъ онъ ѣстъ, и ему было и противно, и завидно.

Самого его тошнило при одномъ воспоминаніи — все, исходящее изъ моря, казалось ему противнымъ — онъ не могъ заставить себя даже попробовать лакомаго рыбнаго блюда. При этомъ счастливый Фрицъ никакъ не могъ успокоиться и все повѣрялъ друзьямъ свои наблюденія надъ «нимъ», только вполголоса, такъ какъ онъ былъ не вполнѣ увѣренъ, позволительно ли такъ своевольно распоряжаться неизвѣстными трупами.

Саша чувствовалъ, какъ онъ зеленѣетъ отъ отвращенія.

— Ну, будетъ вамъ уже объ этомъ! — приказала, наконецъ, Мута, замѣтивъ, что творится съ ассесоромъ.

Биркхуберъ покосился въ его сторону и съ обычной своей грубостью кинулъ товарищу:

— Чувствительныя сердца не выносятъ такихъ вещей, коллега Шодель; Вы не умѣете вести себя въ обществѣ воспитанныхъ людей. У нихъ есть нервы.

Мута вспыхнула и разсердилась.

— Или воображеніе живѣе, чѣмъ у нѣкоторыхъ. Грубость нервовъ еще далеко не храбрость.

Художники смолкли.

И у Биркхубера былъ такой несчастный видъ, что Сашѣ стало почти жаль его.

Подъ конецъ ужина будущій художникъ in spe сообщилъ пріятельницѣ, что онъ и въ Мисдроѣ не оставался празднымъ, но набросалъ два-три эскиза мѣломъ.

— О, покажите мнѣ ихъ сейчасъ же.

— Надо будетъ сначала открыть сундукъ: у него замокъ не въ порядкѣ.

— Дайте мнѣ попробовать, у меня есть техническая ловкость. Идемте. — И Мута поднялась.

— Но, какъ же… Вы хотите идти со мною наверхъ?

— Ну, конечно.

И они вмѣстѣ поднялись въ верхній этажъ, въ комнату Саши.

Онъ зажегъ свѣчу. Она стала на колѣни передъ сундукомъ и принялась возиться съ упрямымъ замкомъ.

Онъ стоялъ позади нея, скрестивъ руки, и смотрѣлъ на ея полный смуглый затылокъ.

Какъ красиво лежатъ эти завитки у нея на шеѣ!

— Если бъ она знала, что со мной дѣлается въ эту минуту, интересно знать, продолжала ли бы она такъ же дѣтски-наивно стоять передо мной на колѣняхъ, — думалъ онъ.

— Смотрите, смотрите, сейчасъ откроется!

Онъ наклонился.

— Мута!.. — и онъ поцѣловалъ нѣжную, свѣжую шейку.

Она закинула назадъ голову и вопросительно на него смотрѣла, счастливая, радостно смущенная.

Въ это мгновеніе въ дверь постучали и, не дожидаясь обычнаго: «войдите!», въ комнату вошелъ Биркхуберъ.

— Я добылъ молотокъ и щипцы. Не могу ли я помочь?

И взглядъ его скользилъ по лицамъ ихъ обоихъ съ выраженіемъ такой сдержанной злобы и мучительной душевной боли, что Саша про себя подумалъ:

— Одно слово, одно движеніе — и этотъ молотокъ размозжить мою ни въ чемъ неповинную голову. Дѣло начинаетъ принимать драматическій оборотъ.

Онъ ласково-снисходительно поблагодарилъ художника, нарушившаго ихъ tête-à-tête, за доброе намѣреніе, досталъ эскизы и, спустившись внизъ, усѣлся съ Мутой въ маленькой комнаткѣ возлѣ столовой.

Но Мута сегодня была не такъ художественно объективна, какъ обыкновенно, и лишь бѣгло, разсѣянно пересмотрѣла рисунки.

Она сидѣла тихая, задумчивая, смущенная, словно оцѣпенѣвшая.

— Я, право, думаю, что она невинна, какъ ребенокъ, — думалъ Саша, — и что это былъ первый поцѣлуй въ ея жизни… Но Биркхуберъ — при чемъ тутъ онъ? Не было ли раньше?..

— Биркхуберъ любитъ васъ, — началъ онъ безъ всякихъ прелиминарій.

Она кивнула головой.

— Я это замѣтила въ послѣдніе дни.

— Выйти замужъ за человѣка, который чуть не погубилъ себя изъ любви къ умершей, должно быть, сомнительное счастье…

Она удивленно взглянула на него.

— Почему? Меня бы это не испугало. Когда человѣкъ умѣетъ такъ любить, такъ искренно и глубоко, вѣдь, въ сущности, важно только одно: умѣетъ ли человѣкъ искренно любить, не правда ли?..

И она смотрѣла ему въ глаза пристальнымъ, испытующимъ взглядомъ, почти съ мольбою.

— Еслибъ и я чувствовала къ нему то же, что онъ ко мнѣ, — продолжала она тихо, — я думаю, я была бы счастлива, но я…

— Но вы? — онъ схватилъ ея руку и наклонился къ ней близко-близко. — Договаривайте же, Мута, что вы хотѣли сказать?

— Ничего. Поздно уже. Мнѣ пора домой. Оставьте меня…

XVIII.

На другое утро погода была непривѣтливая — вѣтреная, сырая.

Саша рѣшилъ на сегодняшній день отказаться отъ купанья. Онъ придвинулъ огромное плетеное кресло въ защищенный уголъ веранды и полулежалъ въ немъ, закутавшись въ осенній плащъ. Возлѣ него на табуретѣ лежала пачка еще не разрѣзанныхъ французскихъ романовъ.

Въ эту минуту къ нему подошла Мута Ленцъ.

— Какъ, вы не будете купаться?

Она была блѣднѣе обыкновеннаго и въ ея движеніяхъ замѣтна была какая-то несвойственная ей дѣланная непринужденность.

— Меня не соблазняетъ купанье въ такую грустную по году, — былъ отвѣтъ. О томъ, что онъ плохо спалъ ночью и чувствовалъ себя очень усталымъ, Саша предпочелъ умолчать.

— Ну, вотъ еще, стоитъ-ли откладывать купаніе изъ-за небольшого вѣтра. — Она неодобрительно покачала головой. — Это такая прелесть, когда смирное Балтійское море вдругъ раскапризничается и начнетъ вамъ перекидывать валы черезъ голову. Не будьте такимъ лѣнивцемъ! Вамъ совсѣмъ не полезно провести цѣлое утро за чтеніемъ. Ну будьте же мужественны, рѣшайтесь — идетъ?

Съ неспособностью отъ природы здороваго человѣка понимать физическую угнетенность, она думала, что онъ нуждается только въ нравственномъ толчкѣ.

Ей не хотѣлось видѣть его вялымъ, раскисшимъ.

И онъ уступилъ, и недовольный, и польщенный ея настойчивостью.

Они еще не успѣли дойти до берега, какъ погода прояснилась.

— Чудесное будетъ купанье, — весело замѣтила Мута.

И они разстались на томъ мѣстѣ, гдѣ тропинки расходились въ разныя стороны, къ мужскому и женскому берегу.

Мута около четверти часа боролась съ волнами, свирѣпо набѣгавшими на нее, и вскрикивала отъ радости, когда сердитый валъ подхватывалъ ее и отбрасывалъ назадъ.

Когда, наконецъ, эта веселая битва ей надоѣла, она завернулась въ свой купальный плащъ и вмѣстѣ съ другими дядями улеглась на песокъ, чтобы «обсохнуть на солнышкѣ». Рядомъ съ ней глубоко ушли въ мягкое рыхлое ложе пластическія формы красавицы капитанши; съ другой стороны лежали «образованныя барышни», по горло закутавшись въ простыни. Они неохотно подставляли лучамъ свои тощія плечи.

А золотые лучи все побѣдоноснѣе прорѣзывали тяжелый сѣрый пологъ тучъ, все жарче грѣли желтый песчаный берегъ и смѣющіяся, покраснѣвшія отъ воздуха женскія лица.

Съ неописаннымъ наслажденіемъ прижалась Мута къ груди матери земли. Она совершенно сливалась съ природой, впивала ее въ себя всѣми порами, каждымъ органомъ. Такъ, должно быть, чувствуютъ себя русалки на картинахъ Беклина, когда они всплываютъ надъ голубою волной, блестя на солнышкѣ своими чешуйчатыми хвостами.

Мута чуть было не заснула.

Красавица капитанша не помѣшала бы ей; она лежала такъ тихо и лѣниво, словно тюлень, вылѣзшій на берегъ. Но за то «образованныя барышни» — о Боже! Эти способны, были болтать безъ умолку. О сочиненіи по эстетикѣ, прочитанномъ ими, но не переваренномъ, о дерзостяхъ маленькой учительницы, съ которой онѣ послѣднее время вели войну, о скрытомъ — даже очень скрытомъ — ухаживаніи меланхолическаго господина Шютте, котораго Минхенъ въ послѣднее время раза два вызвала таки на разговоръ и съ тѣхъ поръ считала своимъ поклонникомъ…

Изъ будки вышла жена Штральзундскаго адвоката, въ очень простомъ темносинемъ купальномъ костюмѣ, и за нею ея хорошенькая дочка-подростокъ въ огненно-красномъ балахонѣ.

— Что вы такъ поздно сегодня? — крикнула имъ Мута.

— Мы думали, мы ужъ и совсѣмъ не придемъ. Представьте себѣ: только мы выходимъ изъ лѣсу, вдругъ видимъ на мужскомъ берегу какую-то странную суету; мой мужъ и говоритъ: «навѣрное, что-нибудь случилось!» Понятно, намъ захотѣлось узнать, въ чемъ дѣло. Но не успѣлъ онъ еще вернуться, какъ прошли два рыбака и сообщили намъ, что тамъ кто-то утонулъ во время купанья.

— Кто такой? — Мута вскочила. Ей сжало сердце страшное предчувствіе.

— Фамиліи онѣ не знаютъ. Говорятъ, молодой человѣкъ. Они ужасно торопились. А потомъ мужъ намъ издали кивнулъ, чтобы мы шли. У меня пропала всякая охота купаться, но съ Мицей не сговоришь. Къ тому же, одинъ изъ рыбаковъ сказалъ, что, можетъ быть, онъ не совсѣмъ еще умеръ, можетъ быть, его еще удастся вернуть къ жизни… Мица, что ты дѣлаешь? Не смѣй заходить такъ далеко. Ми-ца! — и она побѣжала въ воду вслѣдъ за своей легкомысленной дочкой.

Мута поспѣшила въ свою будку, одѣлась съ быстротою молніи и побѣжала по направленію къ мужскому берегу. Безумный страхъ овладѣлъ ею. Что, если это онъ…

У нея не было никакихъ данныхъ: молодой человѣкъ — это могъ быть и долговязый гимназистъ и кто-нибудь еще, а между тѣмъ…

Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — она отлично знаетъ, что это онъ.

Ея предчувствіе перешло въ ясновидѣніе.

Она совершенно отчетливо видѣла его. Онъ лежалъ на пескѣ посинѣвшій, распухшій, страшный, какъ Фрицъ Шодель описывалъ утопленника, — онъ — такой красивый, изящный, нѣжный!..

Спазмы въ груди душили ее. Колѣни ея дрожали. Она не въ состояніи была бѣжать такъ скоро, какъ хотѣла бы.

А между тѣмъ, она чувствовала, что нельзя терять ни минуты.

— Саша! — Въ эту минуту она поняла, что любитъ Сашу. Долго, очень долго, она считала свое чувство къ нему только дружбой, живымъ интересомъ къ его привлекательной, выдающейся личности; вчера вечеромъ она въ первый разъ ясно почувствовала, что въ этомъ есть еще другое, совсѣмъ другое, — чувственный огонь вспыхнулъ съ такой силой въ ея суровой, цѣломудренной душѣ, что она даже испугалась, но и этого еще не сочла любовью. Все же онъ оставался нѣсколько чуждымъ ей существомъ другой породы, сказочнымъ принцемъ, изящной, дорогой куколкой, съ которой позволяется играть только по воскресеньямъ. Между ними нѣтъ общихъ чертъ, взаимнаго довѣрія — развѣ при такихъ условіяхъ возможна любовь?

А вотъ же возможна! Сегодня она почувствовала, что онъ ей близкій, родной, что она принадлежитъ ему. Для него она сберегла себя, для него она осталась дѣвственной душой и тѣломъ, его такъ долго ждала, для него копила сокровища любви въ своемъ пылкомъ и мужественномъ сердцѣ, все самое лучшее, нѣжное, сокровенное — все это она отдаетъ ему, ему одному. Онъ ея царь, вѣнецъ ея стремленій. Онъ — мертвецъ?

О, Боже, нѣтъ, этого не можетъ, не должно быть! Скорѣе, скорѣе!..

Она уже видѣла передъ собою рядъ мужскихъ будокъ. Вонъ передъ одной будкой толпа народу. Онъ тамъ…

Она, какъ безумная, бросилась внизъ по откосу, то и дѣло спотыкаясь, падая на колѣни… Она подымалась и снова бѣжала. Ей попались навстрѣчу два мальчугана. Ихъ должно быть прогнали оттуда.

— Кто утонулъ? — охрипшимъ отъ волненія голосомъ крикнула имъ Мута.

— Какой-то ассесоръ изъ Штеттина.

Мутѣ показалось, что вся кровь застыла въ ея жилахъ.

— Онъ уже умеръ? — съ трудомъ выговорила она.

— Кажется, да, — отвѣчалъ одинъ изъ мальчиковъ, — они столько шлепали и трясли его, а онъ и не пикнулъ. Тамъ докторъ есть. Докторъ говоритъ, что съ нимъ, должно быть, сдѣлался ударъ во время купанья.

Мута собрала послѣднія силы и поспѣшила дальше.

— Вамъ туда нельзя, вѣдь это мужская сторона, — кричали ей вслѣдъ мальчики, но она не обратила вниманія.

Наконецъ, она остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ толпы.

Кто-то обернулся и сдѣлалъ ей знакъ, чтобы она уходила. Это былъ Алоизъ Биркхуберъ.

— Что вамъ здѣсь надо? Уходите!

— Онъ живъ? — спросила она, не трогаясь съ мѣста.

Художникъ покачалъ головой. Тогда она потеряла всякое самообладаніе и со стономъ упала на землю.

Всѣ обернулись къ ней.

Она не обращала вниманія

— Такъ онъ умеръ… умеръ? И ей нельзя къ нему… нельзя стать передъ нимъ на колѣни, заключить въ свои объятія его милое, бѣдное, похолодѣвшее тѣло, — можетъ быть, согрѣть его и вернуть къ жизни, — навѣрное, это возможно, надо только хорошенько захотѣть, и можно вырвать его у смерти. Неужели теперь, въ такую минуту, считаться съ приличіями. Нѣтъ! скорѣе туда къ нему.

Но она не могла двинуться, точно приросла къ мѣсту.

Что-то ее удерживало — непонятное ей самой. Неужели въ ней такъ силенъ стыдъ?..

Она переживала ужасныя минуты, — минуты тупой, жестокой душевной пытки. Время отъ времени къ ней доносились изъ группы мужчинъ отдѣльныя слова, окрики.

— А, наконецъ!.. нѣтъ, ничего не помогаетъ… выше… сильнѣе… вотъ такъ! — И опять безконечная жуткая тишина.

Но, вотъ… что это такое?.. точно крикъ радости… движеніе среди мужчинъ… вотъ Биркхуберъ обернулся къ ней:

— Онъ живъ!

Въ воздухѣ пронесся громкій радостный крикъ ликованія, и какъ грозно ни качалъ головой Биркхуберъ, какъ грубо ни отталкивалъ Муту, ея было не удержать.

Плача и смѣясь, внѣ себя отъ радости, она бросилась на землю возлѣ Саши.

Онъ лежалъ завернутый на половину въ купальный плащъ, въ чужой жакеткѣ; какой-то незнакомый пожилой господинъ, — вѣроятно, докторъ, — поддерживалъ его. Онъ былъ очень блѣденъ, но привѣтливо улыбнулся и, черезъ нѣсколько секундъ, усталымъ движеніемъ протянулъ ей руку. И Мута поцѣловала его холодные, влажные пальцы.

— О, Боже, я такъ счастлива! — рыдала она, — такъ счастлива!

Саша снова закрылъ глаза. Ему было очень нехорошо.

— Надо его унести отсюда,. — сказалъ докторъ.

— Позвольте, барышня! — сказалъ одинъ изъ мужчинъ, тронувъ Муту за руку. И вдругъ она замѣтила, что является предметомъ общаго вниманія, что болѣе десяти паръ мужскихъ глазъ съ любопытствомъ смотрятъ на нее, иные насмѣшливо, другіе сочувственно…

Оробѣвшая и охваченная стыдомъ, она вскочила на ноги и убѣжала.

XIX.

Какъ только Сашу перевезли въ его комнату въ кургаузѣ, онъ впалъ въ неестественно глубокій, долгій, но не освѣжающій сонъ, длившійся съ небольшими промежутками до слѣдующаго утра.

Онъ проснулся съ тупой головной болью.

Лишь съ трудомъ удалось ему воскресить въ своей памяти событія вчерашняго дня. Все казалось ему такимъ дикимъ, нелѣпымъ…

Какъ это могло случиться?

Онъ, очевидно, потерялъ сознаніе внезапно, безъ предварительной дурноты, а потомъ — сколько это времени онъ лежалъ передъ купальными будками, предметомъ человѣколюбивихъ заботъ, состраданія и любопытства мужской публики курорта?

Первое впечатлѣніе, засѣвшее въ его памяти, было нѣжно склонившееся надъ нимъ, залитое слезами дѣвичье лицо и прикосновеніе горячихъ губъ къ его холоднымъ, влажнымъ пальцамъ. — Милая, милая Мута! Чувство растроганной признательности согрѣло его душу живительнымъ тепломъ. Но какъ она, однако, скомпрометировала себя, эта добрая Мута! Весь свѣтъ знаетъ теперь, что творится въ ея душѣ — все это любопытное, банальное дачное общество… А онъ? Онъ напрасно старался припомнить, какъ онъ отозвался на ея нѣжность. Но какъ нибудь, вѣроятно, отозвался же. Парочка офиціально объявившихъ себя влюбленной! Это, пожалуй, еще глупѣе офиціальной помолвки.

Онъ рѣшилъ, что сегодня еще не сойдетъ внизъ къ табль д’оту… И къ Мутѣ не пойдетъ, нѣтъ. Теперь, въ этомъ вяломъ подавленномъ настроеніи, мысль о первой встрѣчѣ съ ней, послѣ всего происшедшаго, была почти непріятна ему.

Онъ началъ читать новый романъ Буржэ, но дѣло плохо подвигалось.

Милое, смѣющееся сквозь слезы, взволнованное страстью дѣвичье лицо не давало ему покоя, дразнило его воображеніе, заслоняло собою образъ героини Буржэ, измѣняющей своему мужу…

Къ двумъ часамъ онъ одѣлся и отправился на виллу Фогельзангъ.

По дорогѣ онъ встрѣтилъ Шоделя и Биркхубера, отправлявшихся въ дальнюю прогулку по окрестностямъ. Увидавъ Сашу, Биркхуберъ обнаружилъ нерѣшительность. Этотъ безтактный мужикъ способенъ вернуться назадъ, подумалъ Саша.

Нѣтъ, не вернулся. Должно быть, ему стало совѣстно передъ товарищемъ.

И вотъ Саша вошелъ въ хорошо знакомую, скудно меблированную гостиную лѣтняго пансіона. Въ открытую настежь дверь балкона лились потоки свѣта и вмѣстѣ съ ними теплый, пряный запахъ сосноваго лѣса.

Большая, немного строгая комната вся была залита этимъ радостнымъ свѣтомъ.

И посрединѣ, вся залитая солнцемъ, стояла Мута, сложивъ руки на груди, смущенная, оробѣвшая. На ней было темнокрасное платье, котораго она еще ни разу не надѣвала при Сашѣ; оно все горѣло въ лучахъ солнца и еще ярче пылали ея щеки; въ ней точно горѣлъ внутренній огонь, пробивавшійся наружу, — безграничный избытокъ жизни и любви.

— Вотъ и я, фрейлейнъ Мута, воскресшій изъ мертвыхъ.

Она безмолвно протянула ему руку.

— Я думалъ, что вы сегодня утромъ все-таки заглянете ко мнѣ, — продолжалъ онъ, не выпуская ея руки.

— Я… да… Я, вѣдь, знала отъ Фрица Шоделя, что вы хорошо спали.

Никогда еще онъ не видѣлъ ее такой смущенной, такой дѣвически безпомощной.

— И этого вамъ было достаточно? — Онъ притянулъ къ себѣ ея руку. — Вчера была минута… я вижу это, какъ сквозь туманъ: моя голова такъ еще слаба… мнѣ помнится, кто-то привѣтствовалъ мое пробужденіе къ жизни съ большимъ участьемъ, чѣмъ того требуетъ простое человѣколюбіе!.. Или, можетъ быть, я ошибаюсь?

Она вырвалась отъ него, закрыла руками лицо, убѣжала въ другой уголъ комнаты, кинулась въ большое кресло и вся свернулась въ клубочекъ, какъ котенокъ.

Онъ стоялъ возлѣ нея и пытался отвести ея руки отъ лица.

— Почему вы стали вдругъ совсѣмъ другая, Мута, такая застѣнчивая, робкая?.. Милая, милая Мута!

— Мнѣ стыдно, — прошептала она — Я сама не знаю, какъ это вышло.

— А я отлично знаю, — отвѣчалъ онъ мягко, вполголоса. — Такъ вышло, потому что такъ должно было выйти, потому что вы меня любите, Мута, неправда-ли?.. Не запирайся, это не поможетъ тебѣ, милое, большое, чудное дитя: ты такъ не привыкла лицемѣрить… Мута, радость моя!

Она отняла руки отъ лица — въ ея глазахъ свѣтилась беззавѣтная преданность. Мигъ — и она была въ его объятіяхъ, ликующая, счастливая. То были минуты такого чистаго, глубокаго счастья, какого Саша еще никогда не испытывалъ. Этотъ подъемъ всѣхъ чувствъ, эта великая душу и тѣло проникающая радость, это стыдливое молодое счастье… это-то и было всего прекраснѣе: онъ, опытный свѣтскій кавалеръ, въ эту минуту совершенно забылъ всю свою испытанную любовную тактику, всѣ утонченные пріемы наслажденія. Онъ любилъ, какъ юноша, молодо и благоговѣйно; въ поцѣлуяхъ трепетавшей отъ любви дѣвушки, помимо природной страстности, было столько невинности и чистоты, такая нетронутость силы чувства!.. Да, она сказала правду тогда въ лѣсу, когда онъ хотѣлъ поцѣловать ее, а она не далась: играть она не умѣетъ!.. Потому-то она и осталась такъ чиста. Не невѣдѣніе охраняло ее, не крѣпкая стѣна, ограждающая жизнь дѣвушекъ высшихъ классовъ; она смотрѣла на жизнь яснымъ взоромъ, все видя и понимая, но она никогда не играла.

Честная и гордая, полная стремленій и радостей творчества, она шла богатымъ искушеніями путемъ самостоятельнаго труда, не жеманная, не холодная, но въ тихомъ цѣломудренномъ ожиданіи великой любви, которая придетъ, должна придти, неизбѣжная, стихійная.

И вотъ она пришла и онъ наступилъ, великій, святой день — праздникъ души.

XX.

— Извѣстно-ли вамъ, фрейлейнъ Мута, что черезъ два дня истекаетъ срокъ моего отпуска? — спросилъ Саша.

Они шли вчетверомъ, съ Биркхуберомъ и Шоделемъ, по широкой лѣсной дорогѣ въ Мисдрой, чтобы посмотрѣть лежащее на полпути озеро Іорданъ.

Въ присутствіи другихъ, довѣрчивое «ты», естественно, не употреблялось, т. е. Саша находилъ это естественнымъ. Мутѣ же казалось, что это совершенно ненужная уловка, обидная для ея вѣрныхъ друзей и товарищей. И она нерѣдко ошибалась.

— Вашъ отпускъ? — повторила она, блѣднѣя. — Я думала… и, вообще, развѣ теперь это имѣетъ значеніе?.. вѣдь вы же хотите оставить государственную службу?

Онъ усмѣхнулся нѣсколько нервно.

— Да, конечно, но вѣдь это же нельзя такъ вдругъ, все должно быть облечено въ извѣстную форму.

— Да, конечно, форму… — Мута вздохнула.

Фрицъ Шодель опять заговорилъ о квартирѣ.. Онъ подыскалъ уже нѣсколько отличныхъ мастерскихъ для будущаго коллеги, который могъ превосходно устроиться, такъ какъ ему пезачѣмъ разсчитывать и экономить. Фрицъ Шодель любилъ углубляться въ мелочи жизни.

Для него ассесоръ былъ теперь уже совсѣмъ «нашъ братъ, художникъ».

Какъ думалъ на этотъ счетъ Биркхуберъ, никто не зналъ.

Онъ молчалъ упорнѣе, чѣмъ когда-либо.

— Слава Богу, онъ примирился, — думала Мута.

Если бъ она увидала его во время его одинокихъ ночныхъ странствій по лѣсу, въ самые, невозможные часы, она судила бы иначе. Она, быть можетъ, испугалась бы демоновъ, терзавшихъ эту замкнутую, скрытную крестьянскую душу… Но одинокія ночныя прогулки шли на пользу бѣдному малому. Онѣ замѣняли ему кровопусканія; онѣ облегчали его душу, дѣлали его спокойнѣе, терпѣливѣе въ теченіе дня. Если бы онъ хоть не былъ такъ увѣренъ… не зналъ навѣрное, что это не можетъ быть счастьемъ для Муты! Мута и онъ, этотъ изящный, спокойный, безкровный свѣтскій франтъ — это безуміе, это невозможно!

— Два дня — это еще много времени, — утѣшила себя молодая дѣвушка и прибавила тихо, такъ, чтобы ее могъ слышать только Саша, — и счастью-то нашему всего только шесть дней!

Онъ слегка коснулся на ходу ея свѣсившейся руки и шепнулъ: «радость моя!»

Двое другихъ немного отстали. Мута обернулась взглянуть на нихъ и порадовалась, что они тащатся такъ лѣниво.

— Мнѣ кажется, это было уже такъ давно, этотъ жаркій знойный полдень, когда ты въ первый разъ поцѣловалъ меня… — Она подняла на него сіяющіе счастьемъ глаза. — Сколько блаженства можно пережить за шесть дней!

Онъ вздохнулъ, нѣсколько удрученный.

— Сколько блаженства… да.

— Быть можетъ, слишкомъ много…

Иногда ему казалось, что эта огромная нетронутая сила чувства давитъ его, что такое счастье не по немъ.

Это было такъ прекрасно, дивно прекрасно.

Какъ она его любила, какъ наслаждалась имъ, какъ умѣла вызывать изъ тайниковъ его души все лучшее, чистое, благородное — мысли, дарованія, которыхъ онъ самъ въ себѣ не подозрѣвалъ.

Это была не будничная любовь дѣвушки, которая желаетъ только обладать сердцемъ и тѣломъ мужчины и опьяняетъ себя старыми, избитыми, условными любовными рѣчами.

Нѣтъ, это былъ постепенный захватъ всего существа любимаго человѣка и такая же отдача себя, въ высшемъ смыслѣ этого слова, расточительно-щедрый даръ, приносимый смиренно и вмѣстѣ гордо: смиренно изъ благодарности къ тому, кто далъ столько счастья, гордо, въ сознаніи, что въ свою очередь даешь ему что-то большое, хорошее.

Любовь женщины, которая сознаетъ себя личностью и счастлива этимъ!

Какъ много новыхъ, прекрасныхъ, бодрящихъ впечатлѣній нахлынуло на Сашу въ эти нѣсколько дней.

Слишкомъ много!

— Не правда-ли, ты не будешь затягивать тягостное время разлуки, — вкрадчиво говорила она, взявъ его руку и нѣжно гладя длинные бѣлые пальцы, съ округленными ногтями. — Если ты хорошенько захочешь — вѣдь глупыя формальности можно будетъ уладить въ какія-нибудь двѣ недѣли правда? И когда я въ сентябрѣ поѣду домой, черезъ Штеттинъ… я, можетъ быть, захвачу тебя со собою? О, Саша, дорогой, безцѣнный, какую чудную добычу я привезу съ собою изъ своего лѣтняго похода. Себѣ самой я привезу возлюбленнаго, а нѣмецкому искусству — великаго художника.

Имъ снова овладѣло тягостное чувство стыда, которое онъ часто испытывалъ при ней, словно человѣкъ, который поскупился для друга, осыпавшаго его, съ своей стороны, драгоцѣнными дарами.

— Разлука мнѣ будетъ очень, очень тяжела, — сказалъ онъ, чтобы сказать ей что-нибудь пріятное.

— Ахъ, Господи, въ концѣ концовъ, разлука… — она безпечно тряхнула головой, — что значитъ это слово для насъ? Двѣ-три мили, двѣ-три недѣли. Вѣдь серьезно ничто уже не можетъ насъ разлучить, не правда-ли? Вѣдь я твоя, вся твоя, цѣликомъ, и ты принадлежишь мнѣ… мнѣ и искусству.

Онъ молчалъ.

Совсѣмъ твоя? Да!.. Однако, откуда у нея право на такую увѣренность? Ни по закону, ни въ обычномъ чувственномъ значеніи этого слова она еще не принадлежитъ мнѣ.

Онъ ставитъ ее слишкомъ высоко.

Онъ знаетъ свою власть надъ нею — это правда.

Такая женщина не взвѣшиваетъ и не скупится, когда любитъ.

Но ея чистота, ея гордая, радостная, несломленная сила до сихъ поръ удерживала въ границахъ его страстные порывы.

До сихъ поръ — да.

Но какъ будетъ потомъ?

Потомъ… Какъ она представляетъ себѣ будущее? Она всегда говоритъ только о совмѣстномъ трудѣ, служеніи искусству, о чудной жизни, какую они будутъ вести, взаимно подстрекая и подбодряя другъ друга…

Неужели она такъ мало знаетъ жизнь, что совсѣмъ не принимаетъ въ разсчетъ другого, неотвратимаго?

Или она просто молча ждетъ, чтобы свободно родившаяся любовь завершилась бракомъ?

Вѣдь, въ концѣ концовъ, должно же къ этому придти.

Мута — его жена!

Почему же нѣтъ? Въ той новой жизни, какую онъ хочетъ создать себѣ, она будетъ у мѣста. Въ его теперешней средѣ она немыслима, какъ жена.

Онъ только за послѣдніе дни уяснилъ себѣ, какъ чуждо все ея міровоззрѣніе тому аристократически-буржуазному кругу, въ которомъ вращается онъ.

Нѣтъ, никогда ея свободный, искренній голосъ сердца не сольется съ хоромъ ихъ подавленныхъ голосовъ.

Онъ — другое дѣло: онъ исключительный человѣкъ, онъ выше узкихъ лицемѣрныхъ, условныхъ взглядовъ…

Такъ-ли, дѣйствительно-ли такъ?

Биркхуберъ и Шодель догнали ихъ и предложили сдѣлать привалъ.

Они прилегли у края дороги.

— Надо полагать, вы очень устали и хотите пить, голубушка Мута, — спрашивалъ маленькій тюрингинецъ, — смотрите, я захватилъ съ собою кое-что, чѣмъ подкрѣпить силы: полная дорожная фляга портвейна.

Мута запротестовала. Портвейнъ въ такую жару?.. Но тѣмъ не менѣе всѣ выпили, въ угоду Шоделю. И Мута развеселилась отъ нѣсколькихъ капель. Оба художника сбросили пальто.

Они плели вѣнки изъ листьевъ и надѣвали другъ другу на головы.

Фрицъ Шодель разсказывалъ анекдоты. Мута запѣла пѣсню: намѣреніе было доброе, но исполненіе не изъ лучшихъ. Слухъ у нея былъ неважный, но какъ весело и звонко разносился по лѣсу ея свѣжій голосъ!

Всѣ двинулись дальше въ очень приподнятомъ настроеніе, не то аукаясь между собою, не то распѣвая канонъ.

— Словно подвыпившіе мастеровые, — думалъ ассесоръ. Въ сущности, такія прогулки были ему не по вкусу.

XXI.

Тихое и глубокое, словно окутанное тайной, лежитъ и грезитъ озеро въ своихъ тѣнистыхъ берегахъ. Словно древнюю сагу разсказываютъ его зеленыя воды, словно повторяютъ страшныя жертвенныя пѣсни древнихъ германцевъ.

Но иллюзія исчезаетъ, какъ только перейдешь уставленную столами и стульями площадку позади ресторана.

Тамъ устраиваются настоящіе произаичеcкіе филистерскіе пикники. Тамъ упиваются въ благодѣтельномъ чередованіи природой, пивомъ и кофе, показываютъ новые лѣтніе туалеты и критикуютъ ближняго.

За однимъ изъ столиковъ, поодаль отъ другихъ большое общество, пріѣхавшее изъ Мисдроя — сливки. — Коммерціи совѣтница Ширмеръ только что констатировала съ большимъ внутреннимъ удовольствіемъ, что она и Вѣра единственныя не аристократки за этимъ столомъ.

Здѣсь сидѣлъ генералъ Грутенау съ женой, пріѣхавшій на одинъ день за Марилизой; старшій совѣтникъ губернскаго правленія изъ Штеттина, тоже съ супругой, толстой, глупой и чванной — послѣднее пріобрѣтеніе госпожи Ширмеръ за послѣдній купальный сезонъ; тутъ были Крозикъ и Браухичъ, также проводившіе свой лѣтній отпускъ на берегу; а главное, тутъ была старая графиня Шлиппенбергъ, гордая, массивная, съ ястребинымъ носомъ, и ея томившійся любовью сынокъ. Какъ Вѣрѣ удалось такъ обойти неприступную графиню, что та сама сегодня предложила устроить совмѣстную прогулку на озеро — было загадкой для коммерціи совѣтницы, и хитрая умница дочка внушала ей все больше и больше уваженія. Вотъ она только что перебѣжала черезъ площадку, баснословно шикарная въ своемъ воздушномъ лѣтнемъ платьѣ и крошечной шляпкѣ токъ изъ однѣхъ розъ на матово бѣлокурыхъ волосахъ. Она несла на тарелочкѣ лимонъ, такъ какъ старая графиня пожелала лимонаду, а кельнера не было по близости.

— Вы мнѣ позволите, графиня, приготовить вамъ самой лимонадъ? Пожалуйста, позвольте, это моя спеціальность!

И хорошенькіе пальчики принялись осторожно выдавливать сокъ изъ лимона, а за ними съ жаркой, горячей преданностью наблюдала пара жалкихъ, глупыхъ, выпученныхъ глазъ.

А потомъ эти глаза съ выраженіемъ душу раздиравшей мольбы устремились на суровую графиню мать, словно говоря: Ты видишь, какъ она очаровательна. Есть-ли въ цѣломъ мірѣ что прелестнѣе? И это достанется не мнѣ?..

Графиня же приняла напитокъ изъ хорошенькихъ ручекъ съ благосклонной улыбкой, думая о томъ, доводилось-ли ей когда-нибудь встрѣтить такую изящную и граціозную дѣвушку среди аристократіи. Нѣтъ, положительно нѣтъ.

Въ сущности, бѣдный мальчикъ доказалъ, что у него изысканный вкусъ.

Вѣра упивалась сегодня своею побѣдой, всѣми нервами, всей своей пропитанной тщеславіемъ мелкой душой — она внутренно вся горѣла отъ остраго чувства торжества, но это не мѣшало ей дѣлать скромное лицо, приличествующее нѣмецкой барышнѣ. Ея подруга Марилиза была, наоборотъ, грустно настроена и плохо слушала анекдоты Крозика о лошадяхъ.

Пребываніе въ Мисдроѣ было для нея горькимъ разочарованіемъ. Почему онъ, Саша, сдѣлался такъ холоденъ, такъ равнодушенъ, небреженъ, даже невѣжливъ?.. да, прямо таки невѣжливъ.

Внезапно вся краска сбѣжала съ ея худенькаго личика.

— Твой братъ, Вѣра, — прошептала она.

Въ то же время графиня поднесла къ носу свой длинный лорнетъ.

— Что это тамъ за веселая компанія?

— По всей вѣроятности, берлинцы, пріѣхавшіе съ экстреннымъ поѣздомъ, — замѣтила коммерціи совѣтница, мелькомъ оглянувшись черезъ плечо, — они всегда пріѣзжаютъ нѣсколько навеселѣ.

И вдругъ она запнулась… — Ахъ, мой сынъ?

— Дѣйствительно, это вашъ сынокъ. — Генеральша Грутенау прищурила свои зоркіе глаза, какъ бы вглядываясь. — Наконецъ-то, мы видимъ господина ассесора. Что это у него за странные спутники? Смотрите, смотрите, фрейлейнъ Мута…

— Ваша бывшая protejée, — вставила коммерціи совѣтница. — Фрейлейнъ Мута съ цѣлой свитой мужчинъ.

Теперь и новоприбывшіе, въ свою очередь, обратили вниманіе на аристократическій столикъ.

— Ай, батюшки, Саша, поглядите-ка туда! — шепнула непріятно удивленная Мута. — Тамъ возсѣдаетъ генеральша Грутенау во всемъ своемъ костлявомъ достоинствѣ, а рядомъ съ нею ваша мать…

— Въ самомъ дѣлѣ.

Саша улыбнулся, съ виду равнодушно.

— Какъ иногда подводитъ случай!

Пока художники выискивали удобное мѣстечко, Саша съ Мутой подошли къ большому столу.

Поздоровались довольно сухо.

На Сашу смотрѣли съ затаеннымъ лукавствомъ, на Муту — свысока.

Совѣтникъ весьма безцеремонно разсматривалъ ее въ стеклышко.

Графиня слишкомъ громкимъ шопотомъ просила Марилизу объяснить ей, кто такая «эта молодая особа».

Генеральша покровительственнымъ тономъ спрашивала, есть-ли у нея теперь выгодные заказы.

Въ концѣ концовъ она очутилась между госпожею Ширмеръ и женою коммерціи совѣтника, и послѣдняя засыпала ее вопросами объ искусствѣ и о Мюнхенѣ. — Я, вѣдь, очень интересуюсь искусствомъ, разумѣется, не этими нелѣпыми новѣйшими произведеніями… Надѣюсь, вы не рисуете ничего подобнаго, милая фрейлейнъ, какъ этотъ неприличный Бёклинъ и этотъ отвратительный, грубый, какъ бишь, его?.. Францъ Штукъ.

Мута не сочла нужнымъ высказывать совѣтницѣ свои собственные, нѣсколько иные взгляды на искусство. Она на все кивала головой и не отводила глазъ отъ Саши.

Онъ сидѣлъ между своею сестрой и Крозикомъ. Въ началѣ у него былъ недовольный видъ.

— Я, собственно, не понимаю, съ какой стати тебѣ было приводить сюда твоихъ новыхъ друзей? — какъ змѣйка, шипѣла ему на ухо Вѣра. — Ты могъ бы избавить маму и меня отъ такой непріятной встрѣчи!

— Что тебѣ за дѣло до этихъ безобидныхъ людей?

Она пожала плечами. — Если ты этого не понимаешь?

Конечно, онъ понималъ.

Но онъ не хотѣлъ понять, онъ не хотѣлъ быть такимъ жалкимъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, такимъ слабымъ и ничтожнымъ.

Теперь имъ завладѣли Крозикъ и Браухичъ.

Они разсказывали о новомъ клубѣ, который собираются основать въ Штеттинѣ — аристократическомъ клубѣ на столичный образецъ. — Entre nous, Ширмеръ, васъ намѣчаютъ въ предсѣдатели: вы ужъ сумѣете поставить дѣло, какъ слѣдуетъ.

И Браухичъ пустился въ разсказы о берлинскихъ клубахъ, а Крозикъ восхищался лондонскими.

— Но вѣдь въ этихъ клубахъ не играютъ въ азартныя игры? — спросила Марилиза.

Мужчины иронически улыбались.

— Само собой! Гдѣ же намъ, добродѣтельнымъ штеттинцамъ, играть въ азартныя игры!..

— Какъ будто не въ этомъ вся суть.

Потомъ заговорили о повышеніяхъ по службѣ, лошадяхъ, о послѣднемъ скандалѣ, разыгравшемся въ кругу померанскаго дворянства.

И Саша мало-по-малу оживился.

Въ сущности, это очень удобная вещь — такое плаваніе по тихимъ водамъ, такой разговоръ, не требующій ни напряженія ума, ни подъема настроенія, ни этого неудобнаго обязательства «быть всегда самимъ собой, цѣльнымъ человѣкомъ, искреннимъ и естественнымъ», чего требуетъ Мута и что кажется такимъ простымъ, но на самомъ дѣлѣ совсѣмъ не просто… Легкій, привычный, слегка ироническій тонъ разговора ни отъ кого не требуетъ подчеркиванія своей индивидуальности. Въ сущности, такъ гораздо пріятнѣе. Саша положительно отдыхалъ.

Онъ видѣлъ, какъ Вѣра съ Марилизой переглядывались между собой и съ насмѣшливыми улыбочками посматривали налѣво. Тамъ сидѣли Биркхуберъ и Шодель. Боже, какой у нихъ видъ! Биркхуберъ въ отрепанной суконной курткѣ, надѣтой прямо на шерстяную фуфайку, доходящую до подбородка, и вдобавокъ къ этому глупый, мѣщанскій зеленый вѣнокъ на головѣ. Настоящій нѣмецкій буршъ!.. И какъ онъ демонстративно грубо кладетъ локти на столъ!.. А Фрицъ Шодель изо всѣхъ силъ вытягиваетъ шею, чтобы посмотрѣть на хорошенькихъ дѣвушекъ — Марилиза и Вѣра, очевидно, пришлись ему по вкусу! — и ужъ, конечно, онъ опять въ этомъ ужасномъ желтомъ, какъ охра, костюмѣ, въ которомъ онъ кажется себѣ такимъ неотразимымъ, и въ геніально разбойничьей шляпѣ!.. Саша прямо разозлился на Муту. Вѣдь есть же и среди художниковъ изящные, воспитанные люди. Саша самъ встрѣчалъ патентованныхъ художниковъ-бароновъ — почему же она выбрала себѣ въ друзья именно этихъ двухъ сыновъ природы?.. Должно быть, у нея нѣтъ на этотъ счетъ никакого чутья?.. Да и сама она… Саша сравнилъ ее съ двумя изящными дѣвушками, сидящими направо отъ него… Эта смуглая Мута такъ мила ему, и она во сто разъ лучше, чѣмъ эти обѣ куклы, вмѣстѣ взятыя… Въ ней есть даже красота, стихійная сила, огонь, темпераментъ… Но ей кой чего не хватаетъ: шика.

Все, что хотите, — но только не шикарна.

Милый, чудесный человѣкъ, но не дама.

Она слишкомъ сильна, подвижна, своеобразна.

Вонъ она только что бросила ему мрачный, пытливый взглядъ.

Саша опустилъ глаза передъ этимъ взглядомъ.

Она какъ будто прочла его мысли съ болѣзненной чуткостью любящей женщины.

Разговоръ объ искусствѣ съ совѣтницей, очевидно, былъ ей очень въ тягость. У нея уже не хватало терпѣнія.

Саша слышалъ, какъ она, презрительно улыбнувшись, сказала: «Кассандра Макса Клингера — извращеніе вкуса? Вы находите?»

— Да, неправда ли, милая фрейлейнъ? Какъ можно дѣлать статую пестрой? И, вообще, о красотѣ тутъ не можетъ быть и рѣчи, какъ и въ его скучныхъ рисункахъ, изъ-за которыхъ подняли столько шуму…

Лицо Муты озарилось лукавой улыбкой.

— Нѣтъ, дѣйствительно, нѣтъ. Особенно, если сравнить жъ съ прелестными женскими фигурками въ модныхъ журналахъ, съ такими восхитительно тонкими таліями…

Совѣтница вся покраснѣла отъ злости. И Саша счелъ за лучшее удалиться. Настроеніе Муты Ленцъ было не безопасное.

— Мы оставили Биркхубера и Шоделя совсѣмъ однихъ, — сказалъ онъ, кивнувъ пріятельницѣ.

— Но завтра ты вернешься въ Мисдрой? Пожалуйста, Саша, вернись, — упрашивала коммерціи совѣтница. — Вѣдь какъ никакъ твой отпускъ послѣзавтра кончается. А намъ надо еще столько съ тобою переговорить. Ты знаешь, — о нашемъ праздникѣ пятнадцатаго… Мы съ Вѣрой хотимъ остаться здѣсь до начала сентября… Тебѣ придется закупить все необходимое въ Штеттинѣ.

— Да, Саша, мы непремѣнно ждемъ тебя завтра, — прибавила Вѣра. — Неправда ли, ты обѣщаешь?

И онъ обѣщалъ.

— До свиданья, — шепнула Марилиза, съ радостной застѣнчивой улыбкой пожимая ему, руку.

Онъ поклонился.

— Такъ значитъ, еще одинъ только день, — печально сказала Мута, возвращаясь съ Сашей къ друзьямъ.

— Да… Боже мой… Нельзя же было иначе. Это было бы слишкомъ замѣтно, неправда ли?

Мута промолчала. И до конца вечера она уже не могла развеселиться.

И Саша тоже.

Онъ былъ недоволенъ самимъ собою и ею.

Почему, собственно, ею?.. Вму казалось, что она его тиранитъ и что сегодня тамъ, на озерѣ, онъ изображалъ комическую фигуру.

XXII.

На другой день онъ простился съ Нейендорфомъ.

Мута даже не пыталась его удержать.

Она была не изъ тѣхъ женщинъ, которыя любятъ просить.

Они разстались тихо и мирно.

Но ея надежды и увѣренность въ немъ пошатнулись.

Она начинала сомнѣваться, хватитъ ли у него силы воли.

Мисдрой онъ нашелъ невыносимымъ.

Мама и Вѣра приставали къ нему съ вопросами, намеками, упреками, пока онъ не потерялъ терпѣнія.

А домой онъ уѣхалъ, нагруженный порученіями, точно, прислуга изъ усадьбы въ городъ.

Папа на этотъ разъ встрѣтилъ его особенно нѣжно, съ изліяніями отцовской любви. Періодъ своего соломеннаго вдовства онъ провелъ очень пріятно. Каждый вечеръ онъ просиживалъ часа два-три у Шнейдера, въ извѣстномъ штеттинскомъ кабачкѣ, который издавна славится самымъ сквернымъ воздухомъ, самымъ свѣжимъ пивомъ и самымъ лучшимъ обществомъ. Тамъ онъ неизмѣнно встрѣчался съ президентомъ, и добродушный старикъ за кружкой пива насказалъ ему столько хорошаго и многообѣщающаго объ его сынѣ, что коммерціи совѣтникъ сталъ предаваться самымъ радужнымъ надеждамъ.

— Какъ подумаешь, что ты когда-нибудь будешь засѣдать въ Вильгельмштрассе, въ качествѣ товарища статсъ-секретаря…

— Товарища статсъ-секретаря? Ба! Иначе, какъ на канцлерѣ, я не помирюсь.

— Жаль, жаль, что тебѣ не достаетъ истиннаго честолюбія, сынъ мой. Способности у тебя есть. И если прибавить къ этому еще немножко протекціи, семейныя связи… я, конечно, говорю только такъ, вообще…

Но сынъ, конечно, зналъ, что отецъ говоритъ совсѣмъ не «вообще».

Подобные разговоры всегда непріятно волновали Сашу и мѣшали ему приступить къ изложенію своихъ видовъ на будущее.

Обѣ дамы очень скоро, вслѣдъ за нимъ, переѣхали изъ Мисдроя, подъ предлогомъ устройства diner damant и садоваго праздника, который предполагалось дать пятнадцатаго сентября, въ день рожденія Вѣры, но на самомъ дѣлѣ, чтобы слѣдить за Сашей.

Вѣра увѣряла, что она никому и словомъ не заикнулась о намѣреніяхъ Саши, но онъ, разумѣется, ей не вѣрилъ. Какъ бы тамъ ни было, никто въ домѣ не заикался объ этомъ, кромѣ нея.

А она прибѣгла къ самому дѣйствительному средству: старалась выставить все въ смѣшномъ свѣтѣ.

— Не утруждай себя, малютка, — сказалъ онъ ей однажды напрямикъ, — я отлично знаю, что разочарованіе, можетъ быть, ожидающее меня въ будущемъ, для тебя въ высокой степени безразлично, что ты изощряешь свое остроуміе исключительно въ своихъ собственныхъ интересахъ и оберегая свои отношенія съ семействомъ Грутенау-Шлиппенбергъ.

Она, смѣясь, согласилась съ нимъ. — Ну, да, конечно. Когда я подумаю, какой это будетъ крахъ! Ты бы послушалъ, какъ старая графиня разговариваетъ о твоей возлюбленной Мутѣ и всей ея компаніи, въ особенности, послѣ того, какъ генеральша разсказала ей исторію о ребенкѣ.

Саша разсердился. — Эти глупыя сплетни…

Но Вѣра пожала плечами. — Боже мой, Саша, не разыгрывай изъ себя такую довѣрчивую наивность. Правда это, или нѣтъ — au fond, художница… этого нельзя даже ей поставить въ упрекъ. Онѣ живутъ свободнѣе, не такъ, какъ другія. Но имѣть ее родственницей?.. Гм! на это не всякій бы рѣшился!.. А между тѣмъ, одно несомнѣнно: если ты бросишься въ объятія искусства, ты попадешь въ объятія Муты! Ха-ха-ха!

Онъ былъ страшно золъ на эту безсердечную дѣвчонку, но все же…

Въ одномъ отношеніи маленькая Вѣра была значительно выше его: она шла къ намѣченной цѣли увѣренно и рѣшительно, не сворачивая съ дороги, ни передъ чѣмъ не останавливаясь.

У этой маленькой дѣвушки была желѣзная воля.

Тогда какъ онъ…

Праздникъ въ саду вышелъ роскошнымъ; Ширмеры выказали себя во всемъ своемъ великолѣпіи.

Графъ Удо нарочно для этого пріѣхалъ изъ Лаугарда, и, когда пили за здоровье новорожденной, онъ какъ-то особенно клохталъ и все начиналъ какой-то тостъ, но никакъ не могъ довести его до конца.

Послѣ обѣда Вѣра хотѣла поводить его по темнымъ бесѣдкамъ и тѣнистымъ аллеямъ, но онъ исчезъ. Онъ все подливалъ себѣ для храбрости, и это оказалось для него не совсѣмъ то полезнымъ.

Марилиза была красивѣе, чѣмъ когда-либо, и во всей ея фигурѣ было что-то грустное, страдальческое, что очень шло къ ней.

Въ этотъ вечеръ Сашѣ показалось, что Нейендорфъ и все происшедшее въ немъ безконечно далеки отъ него, что это совершенно законченный эпизодъ.

И, какъ коршунъ, кружилась надъ нимъ на другой день мысль, что этотъ эпизодъ только начало, только введеніе…

Иногда ему положительно жутко было всего новаго, созидающагося, что еще предстояло пережить. Отъ Муты приходили милыя, страстныя письма.

«Что ты уже сдѣлалъ? Говорилъ ты съ отцомъ? Подалъ-ли прошеніе объ отставкѣ? Почему ты ничего не пишешь объ этомъ?»

Боже мой, да потому, что ему нечего сообщить. Онъ еще ничего не предпринималъ.

Ему даже не давали спокойно подумать объ этомъ.

Во-первыхъ, служба: за долгій отпускъ накопилось столько работы.

Затѣмъ, новый клубъ. Его, дѣйствительно, выбрали предсѣдателемъ, что было очень лестно, такъ какъ туда намѣревались допускать только сливки общества.

И потомъ эти долгія прогулки верхомъ съ генераломъ и Марилизой. Генералъ страшно увлекался этимъ; онъ готовъ былъ ѣздить по цѣлымъ днямъ и неудобно же было Сашѣ, молодому человѣку, отставать, когда тотъ такъ дружески относился къ нему.

Прежняя жизнь протягивала къ нему, какъ полипъ, тысячу цѣпкихъ щупальцевъ-рукъ и притягивала его къ себѣ все крѣпче и крѣпче…

И не то, чтобы все это доставляло ему удовольствіе, — Боже сохрани — нѣтъ!

Въ сущности, что такое вся эта свѣтская суета?

Даже не настоящая high life.

Провинціальная аристократія и ничего больше.

Саша всегда, въ особенности послѣ двухлѣтняго странствованія по бѣлу-свѣту, чувствовалъ себя космополитомъ, интернаціональнымъ, новымъ человѣкомъ.

Что ему Штеттинское общество?

Что ему перспектива сдѣлать карьеру въ прусской администраціи?

Вѣдь это же не можетъ соблазнить пресыщеннаго, эстетически утонченнаго человѣка, презирающаго счастіе у камелька.

Но все же эти отношенія давали точку опоры его внѣшней жизни.

А на свѣтѣ мало людей, умѣющихъ жить безъ твердой внѣшней точки опоры.

Всего ждать только отъ самого себя, самому быть своею судьбою — это тяжело.

Для этого нужна смѣлость, вѣра въ себя, богатый внутренній міръ.

А Саша чувствовалъ себя недостаточно богатымъ.

Правда, и теперь его порой охватывала жаркая, поднимающая радость жизни, которая такъ часто проникала въ его душу въ присутствіи Муты и подъ ея воздѣйствіемъ. Для этого довольно было иногда самаго незначительнаго повода.

Когда утреннее солнышко свѣтило въ его комнату и сочные тона красокъ на персидскомъ коврѣ казались такими теплыми и красивыми… когда онъ послѣ грозы шелъ по улицѣ, и дома, и мостовыя были окутаны свинцово-сѣрой пеленою, подъ которой все кажется такимъ жуткимъ, чужимъ и полнымъ значенія… когда во время прогулки верхомъ непокорная лошадь Марилизы дѣлала какое-нибудь рѣзкое движеніе, отъ котораго особенно рѣзко обрисовывались ея гибкіе стройные члены — въ душѣ Саши вдругъ начинала звучать художественная струна, такъ радостно и звонко: любовь къ природѣ, опьяненіе ея красотой, вѣчное утвержденіе жизни, радость творчества… но эти настроенія проходили также быстро, какъ легкое опьяненіе.

И все яснѣе, до боли ясно, звучало въ Сашиной душѣ: этого не будетъ, не можетъ быть.

То, о чемъ они грезили вмѣстѣ съ Мутой, никогда, никогда не станетъ дѣйствительностью.

Чтобы быть художникомъ, мало одного таланта: Саша слишкомъ отчетливо сознавалъ это. Талантъ у него былъ — да, но не было другого: сильной, твердой воли, здоровой рабочей силы, способности довѣрчиво, наивно отдаться всей душой труду… и потому онъ никогда не создастъ ничего великаго.

Тогда зачѣмъ же начинать?

Зачѣмъ подстрекать вялую волю? Все это такъ ненужно и безцѣльно. Борьба съ самимъ собою, искусственное подвинчиваніе себя только для того, чтобы на художественномъ рынкѣ прибавилось однимъ лишнимъ именемъ больше?

Глупо!

Но какъ же Мута? Какъ объяснить такое безсиліе воли этой сильной жизнерадостной дѣвушкѣ?

Онъ боялся теперь встрѣчи съ Мутой.

Съ теченіемъ времени она перестала задавать вопросы.

Ея письма дышали грустью: она словно предчувствовала, что ее ожидаетъ горе. Но въ послѣднемъ письмѣ, извѣщавшемъ, что она скоро будетъ проѣздомъ въ Штеттинѣ, все же звучала живая радость по поводу предстоящаго свиданія. И, наконецъ, пришелъ часъ, когда Саша, стоя на пристани, завидѣлъ маленькій пароходикъ изъ Мисдроя.

Мута стояла на виду, перегнувшись черезъ бортъ, въ томъ же красномъ платьѣ, которое на ней было, когда онъ въ первый разъ поцѣловалъ ее!.. Съ тѣхъ поръ она питала къ этому платью какую-то суевѣрную нѣжность. Въ этомъ платьѣ она была увѣрена, что понравится ему. Но сегодня первой мыслью его было: какой неподходящій кострмъ для дороги!..

Пароходикъ остановился; онъ помогъ Мутѣ сойти.

— Я могу остаться до вечера, — сказала она. — Я еще успѣю нагнать берлинскій поѣздъ, идущій на Мюнхенъ.

— Какъ хорошо! — сказалъ онъ. — Теперь намъ надо хорошенько насладиться этимъ днемъ.

Но она нашла, что лицо у него совсѣмъ не радостное. Въ немъ было что-то болѣзненно напряженное.

Онъ отдалъ носильщику багажъ Муты и потомъ… что же потомъ?

— Ты можетъ съѣшь что-нибудь?

— Да, охотно.

Мута не принадлежала къ воздушнымъ барышнямъ, которыя могутъ быть сыты одною встрѣчей съ любимымъ человѣкомъ.

Послѣ цѣлой ночи ѣзды на пароходѣ она очень проголодалась. И Саша повелъ ее въ ближайшій ресторанъ.

Мута вошла, нѣсколько разочарованная, въ большую людную залу. Она представляла себѣ это совсѣмъ иначе. Всю дорогу она думала о томъ, какъ будетъ восхитителенъ этотъ обѣдъ вдвоемъ… Разумѣется, Саша заранѣе все уже устроилъ, заказалъ вкусный тонкій обѣдъ въ Hôtel de Prusse, гдѣ такъ комфортабельно можно пообѣдать въ отдѣльномъ кабинетѣ… разумѣется, на этой скатерти-самобранкѣ будутъ стоять живые цвѣты… И, вмѣсто того, здѣсь…

— Здѣсь очень много народу, — сказала она.

— И кормятъ, говорятъ, очень вкусно.

Говорятъ — значитъ это не такой ресторанъ, гдѣ Саша часто бываетъ, не аристократическій…

Отвратительная мысль блеснула въ ея умѣ: онъ не хочетъ, чтобы его видѣли вмѣстѣ съ нею! Да, но почему-же? Она не такая знакомая, которой можно стыдиться. Одна мысль объ этомъ — самоуниженіе.

И все, же… все-же она не совсѣмъ напрасно обидѣла Сашу. Онъ не то, что стыдился, но…

Если бы его застали за веселымъ diner à peart съ какой-нибудь изящной дамой полусвѣта — это было бы не то, что пріятно, но люди, мнѣніемъ которыхъ онъ дорожилъ, самое большее пожали бы плечами, говоря: «Каковъ, чортъ побери этотъ Ширмеръ!» Но съ Мутой Ленцъ?.. Это серьезно. Тутъ ужъ, конечно, пошли бы сплетни и предположенія.

И потомъ, это удивительно, какъ у нея загорѣло и огрубѣло лицо. Видъ у нея необыкновенно здоровый, даже слишкомъ здоровый и это красное платье такъ бьетъ въ глаза. Въ Нейендорфскомъ лѣсу и на морскомъ берегу все это казалось ему гораздо привлекательнѣе… Ему только теперь бросилось въ глаза ея огорченное лицо.

— Пожалуй, лучше будетъ взять отдѣльную комнату, — сказалъ онъ.

Она кивнула головой.

Онъ велѣлъ подать обѣдъ въ сосѣдней комнатѣ, маленькой, тихой.

Онъ хотѣлъ было заказать шампанское, но она воспротивилась. — Нѣтъ, оно меня утомляетъ. А я хочу быть сегодня бодрой и свѣжей.

Теперь она повеселѣла.

И онъ нашелъ, что въ ея глазахъ все-таки есть что то особенное — что-то нѣжное, сказочно глубокое, дивное, какой-то особенно теплый свѣтъ души…

А все-таки онъ любитъ ее, очень любитъ…

И когда кельнеръ выходилъ, онъ цѣловалъ эти чудные глаза, милыя губы…

И она была счастлива.

О будущемъ они пока не заговаривали.

Словно истлѣвшая картина, до которой никто не смѣетъ дотронуться, — думалъ Саша.

— Куда же мы теперь пойдемъ? — спросилъ онъ по окончаніи обѣда.

Мута предложила прогулку на Грабовское кладбище.

И они пошли между рядами обвитыхъ плющемъ могилъ, межъ темными кустами и свѣже выкошенными лужайками съ густымъ красивымъ дерномъ, выгорѣвшимъ, однако, подъ знойными лучами лѣтняго солнца. Небо было покрыто тучами; въ воздухѣ висѣла какая-то тяжелая удушливая истома…

— Странная погода, — сказала Мута. — Не знаешь, пойдетъ дождь, или только пыль подымется. Собственно, никакой погоды. — Саша засмѣялся.

И опять наступила длинная томительная пауза, какія сегодня не разъ уже прерывали ихъ разговоръ.

Саша началъ лихорадочно болтать. Онъ разсказывалъ о садовомъ праздникѣ, въ день рожденія Вѣры, спрашивалъ о Шоделѣ и Биркхуберѣ, подъ конецъ даже заговорилъ о проектѣ постройки новаго канала.

Тутъ она остановилась и нетерпѣливо перебила его.

— Саша, зачѣмъ ты все это мнѣ разсказываешь? Не будемъ играть комедію. Вѣдь мы пошли гулять не для того, чтобы говорить о каналахъ. Ты отлично знаешь, что меня больше всего интересуетъ. Скажи же мнѣ, наконецъ, что ты рѣшилъ?

Это сопровождалось тревожнымъ пытливымъ взглядомъ.

Онъ смотрѣлъ въ сторону и на ходу тыкалъ тросточкой въ песокъ.

Такъ вотъ она, рѣшительная минута!

— Гмъ, видишь-ли, милая Мута, ты, конечно, не поймешь меня… но дѣло въ томъ, что я не могу стать другимъ, чѣмъ я есть…

И онъ въ длинной, обдуманной рѣчи высказалъ ей, какъ онъ постепенно пришелъ къ убѣжденію, что онъ ошибся въ самомъ себѣ… Убѣдился, что онъ не чувствуетъ въ себѣ нравственной силы для такой радикальной перемѣны жизни, что онъ не такой человѣкъ, чтобы бороться съ обстоятельствами, что она, положительно, преувеличиваетъ его талантъ… — Словомъ, тутъ ничего не подѣлаешь, Мута. Я знаю, что кажусь теперь тебѣ очень маленькимъ и жалкимъ, но, право же, всѣ эти великіе художественные замыслы были только прекрасныя, мимолетныя каникулярныя фантазіи.

— …Какъ и твоя любовь ко мнѣ, — добавила она тихо, сдавленнымъ голосомъ.

— Но, Мута, какъ ты можешь, дорогая, единственная! Онъ взялъ ея руку, продѣлъ ее подъ свою и прижалъ къ себѣ. Онъ говорилъ ей тысячу ласковыхъ словъ, чтобы убѣдить ее въ своей неизмѣнной любви, и въ то время, какъ говорилъ, мучительно ясно чувствовалъ, что это только слова, только крохи, брошенныя изъ состраданія…

Они дошли до крѣпостного вала, гдѣ она когда-то, почти годъ тому назадъ, разсказала ему о своемъ маленькомъ Ганзи. Какъ прекрасны казались ей эти минуты въ воспоминаніи! Тогда ея любовь, еще почти не сознанная, была стыдливо занимавшейся зарей; теперь она мучила и жгла бѣдное сердце безполезнымъ огнемъ, у котораго некому грѣться… Цѣлые часы бродили они по знакомымъ дорожкамъ.

Порою, утомившись, они присаживались на скамьѣ и Саша любовно гладилъ руку дѣвушки… разъ онъ попытался было даже поцѣловать ее, но Мута вырвалась, сверкнувъ глазами:

— Нѣтъ, нѣтъ! Теперь это было бы стыдно!

Но сейчасъ же стала опять ласковая, кроткая и разсудительная.

Часъ отъѣзда приближался.

Они еще немного постояли на мосту, глядя на Одеръ, на тотъ берегъ. Тамъ были судовыя конторы и склады, тамъ выгружали товары; паровой кранъ, скрипя, подымалъ тяжелые тюки; въ другомъ мѣстѣ вымазанные сажей грузчики возили на тачкахъ уголь… Прежде Мута любила смотрѣть на эту кипучую дѣятельность, теперь ей казалось, что тамъ не можетъ быть настоящихъ живыхъ людей, естественныхъ движеній. — Словно въ калейдоскопѣ… — думала она.

Она все видѣла, какъ сквозь туманъ.

Всѣ шумы долетали до нея какъ то странно глухими. Все было такъ тихо, словно вся земля вымерла; все было какое-то сонное…

Отъ рѣки подымался рѣзкій запахъ воды и тины.

Сашѣ этотъ запахъ былъ невыносимъ и онъ удивлялся, что Мута какъ будто совсѣмъ не чувствуетъ его.

Подъ этимъ психическимъ воздѣйствіемъ все окружающее и сама Мута становилось ему противно, вся ея прелесть растворилась въ этомъ отвратительномъ запахѣ воды и тины.

А между тѣмъ ему не хотѣлось торопить ее.

Наконецъ, она сама посмотрѣла на часы. — Боже мой, осталось только четверть часа!

Они поспѣшили на вокзалъ.

— Разумѣется, она поѣдетъ въ третьемъ классѣ, — не безъ тревоги думалъ Саша.

Но нѣтъ. Настолько такта у нея хватило.

Она сѣла въ дамское отдѣленіе второго класса.

Это очень подняло ее въ его глазахъ.

— Ну, теперь прощайте, фрейлейнъ Мута. До свиданія лѣтомъ; я, навѣрное, заѣду въ Мюнхенъ. И позвольте мнѣ поблагодарить васъ, — онъ понизилъ голосъ, — горячо поблагодарить за все доброе, хорошее…

Мута не сказала ни слова.

Она крѣпко сжала губы.

Когда поѣздъ тронулся, она еще разъ выглянула, съ грустной лаской остановила послѣдній долгій взглядъ на стройной изящной фигурѣ, блѣдномъ лицѣ съ остроконечной бородкой Henri Quatre и усталыхъ умныхъ глазахъ…

Больше у нея не хватило силы.

Громко рыдая, откинулась она на сѣрыя подушки.

И для храброй жизнерадостной Муты насталъ горькій часъ…

XXIII.

Незадолго до Рождества въ домѣ коммерціи совѣтника Ширмера отпраздновали свадьбу.

Графъ Удо, наконецъ, заговорилъ, или, вѣрнѣе, заговорилъ не онъ, а кто-то другой.

Это произошло въ Лаугардѣ!

Графиня пригласила Вѣру и Марилизу на нѣсколько дней къ себѣ погостить. И тамъ-то, осматривая вдвоемъ съ Удо его коллекцію чашекъ, Вѣра сказала себѣ: теперь или никогда! Она долго мечтательно любовалась хорошенькой расписной чашечкой, на которой былъ изображенъ въ миніатюрѣ гербъ Шлиппенберговъ: зеленый карпъ на золотомъ полѣ, потомъ вздохнула и сказала:

— Ахъ, если бъ эта чашечка была моя!

Понятно, Удо сталъ просить ее принять чашечку въ подарокъ.

Но она грустно покачала головкой:

— Нѣтъ, графъ! Развѣ вы не видите? Зеленый карпъ! Нѣтъ, изъ этой чашки имѣетъ право пить только графиня Шлинпенбергъ!

Весь красный, задыхаясь отъ волненія, онъ схватилъ ея руку:

— Ахъ, фрейлейнъ Вѣра, вы видите… хотите… да… гмъ, гмъ…

Она стыдливо отвернулась, ибо томные взгляды всегда смущали его до того, что онъ совсѣмъ терялся.

— Графъ Удо… возможно ли… вы любите меня?

И вотъ прелестное дитя, съ потупленной головкой, въ миртовомъ вѣнкѣ, подъ звуки органа, шурша атласнымъ платьемъ, дошло, наконецъ, до цѣли своихъ стремленій, — торжественная минута!

На этой свадьбѣ чуть было не устроилась другая, но прелестная невѣста, помимо воли, сама испортила дѣло.

Саша почти совсѣмъ уже рѣшился вступить съ Марилизой въ фешенебельный бракъ.

Среди родственныхъ поцѣлуевъ и поздравленій, Вѣра улучила минутку отвести брата въ сторону и сообщить ему великую новость — явился претендентъ на руку Марилизы!

Долговязый Притвицъ изъ Пазевалька, благодаря внезапной смерти кузена, получилъ въ наслѣдство родовое помѣстье Хегедорфъ на Анермюнде и вмѣстѣ съ тѣмъ возможность жениться на дѣвушкѣ безъ приданаго. Вчера онъ уже по секрету справлялся насчетъ Марилизы у ея зятя. — Итакъ, милый Саша, дольше медлить нельзя. Въ аттаку! Я знаю, что Марилиза любитъ тебя — значитъ, въ концѣ концовъ…

Но ожидаемаго дѣйствія не получилось.

Наоборотъ, Саша почувствовалъ большое облегченіе.

Въ сущности, вѣдь онъ рѣшился на это главнымъ образомъ потому, что ему было совѣстно.

Теперь онъ чувствовалъ себя свободнымъ. Избавленіе приближалось!

У Марилизы — онъ зналъ это по опыту — сердечко сговорчивое.

И онъ не ошибся.

Маленькая баронесса помедлила еще немного, но ей столько насказали о Хегедорфскомъ конномъ заводѣ, небольшомъ, но уже давшемъ пару первоклассныхъ рысаковъ…

Кирасирскую форму она всегда находила очень красивой…

Въ концѣ концовъ она сдѣлала открытіе, что она съ ранней юности носила въ сердцѣ только одинъ образъ, искренно и вѣрно любила только одного человѣка — долговязаго Притвица изъ Пазевалька!

Саша вскорѣ послѣ того былъ переведенъ въ Висбаденъ.

Тамъ онъ жилъ на собственной маленькой дачѣ, слывшей среди висбаденской haute volés послѣднимъ словомъ искусства и современнаго изысканнаго вкуса.

— Дивная! Совсѣмъ особенная! настоящій сецессіонъ-стиль! — говорили молоденькія дѣвушки и вмѣстѣ съ матерями ѣздили пить чай къ Сашѣ Ширмеру. Среди пикантныхъ вдовъ, которыми такъ изобилуетъ Висбаденъ, сборища за чайнымъ столомъ на холостой виллѣ тоже считались «le dernier cri de la mode». Одинокія красавицы всѣ вдругъ воспылали безумной страстью къ искусству и замирали въ экстазѣ передъ Дегасомъ и Бенаромъ.

Онѣ принимали съ восторгомъ приглашенія Саши покататься на автомобилѣ. Теперь онъ предпочиталъ всему автомобиль.

Разсказывали, что онъ предается употребленію гашиша. Но это, конечно, была клевета. Во всякомъ случаѣ онъ искалъ возбужденія не совсѣмъ обычнымъ порядкомъ. Онъ вступилъ въ одинъ спиритическій кружокъ и участвовалъ въ долгихъ таинственныхъ сеансахъ вызыванія духовъ. Но скоро стучащіе и творящіе всякія глупости духи показались ему слишкомъ глупыми, и онъ вышелъ изъ кружка.

Что касается его внѣшности, въ этомъ отношеніи онъ сталъ еще изысканнѣе и требовательнѣе. Въ послѣднее время онъ открылъ, что единственный сапожникъ, умѣющій угодить ему, живетъ въ Брюсселѣ. И съ тѣхъ поръ онъ всякій разъ ѣздилъ заказывать новые сапоги въ Брюссель.

Это чрезвычайно импонировало висбаденскимъ модницамъ. Вообще… о, если бъ Саша Ширмеръ только захотѣлъ, у него не было бы счета самымъ очаровательнымъ любовнымъ приключеніямъ! Но онъ по большей части не хотѣлъ. Вѣдь все это та же старая, избитая мелодія въ различныхъ варьяціяхъ!.. Одинъ разъ, только одинъ разъ въ его жизни прозвучала пѣснь любви своеобразной, неподдѣльной красоты, и этой пѣсни онъ не вынесъ…

Уже годъ спустя послѣ его перевода въ Висбаденъ, у него вдругъ появилось сантиментальное желаніе провести праздники Пасхи въ Римѣ. Онъ уже видѣлъ разъ, какъ въ полночь въ соборѣ св. Петра, на головокружительной высотѣ, хоръ священниковъ высоко подымаетъ блистающую дароносицу, и вся толпа, наполняющая темную церковь, какъ одинъ человѣкъ, падаетъ на колѣни. Это зрѣлище произвело на него чрезвычайно сильное впечатлѣніе; ему хотѣлось еще разъ ощутить этотъ мистическій трепетъ…

Онъ поѣхалъ на Мюнхенъ.

Въ Мюнхенѣ онъ разыскалъ Муту Ленцъ.

Она жила въ предмѣстьи, въ хорошенькомъ домикѣ, кругомъ обвитомъ плющемъ.

Разумѣется, онъ засталъ ее за работой.

Когда онъ вошелъ, она поблѣднѣла, но не надолго.

И тотчасъ же просто и мило протянула ему руку, какъ въ былыя времена;

Онъ спрашивалъ о ея работахъ, разсказывалъ о Висбаденѣ, потомъ освѣдомился, не собирается ли она лѣтомъ снова на морскія купанья.

Но она не собиралась. Она открыла очаровательное гнѣздышко въ баварскихъ Альпахъ.

— А лѣто въ Нейендорфѣ совсѣмъ забыто?

Онъ ждалъ, что она отдѣлается легкой шуткой, но она была для этого слишкомъ проста и честна.

— Нѣтъ, — отвѣчала она, — такія вещи не забываются. У меня это было слишкомъ серьезно. Но… — она посмотрѣла ему прямо въ глаза, — можно побороть себя. И кромѣ того, — она понизила голосъ, — у меня есть лучшій утѣшитель въ горѣ: искусство… Кстати, вы знаете, что моя «Лѣсная Нимфа» куплена для берлинскаго національнаго музея? Вотъ была радость!

Онъ поздравилъ ее, потомъ спросилъ о Шоделѣ и Биркхуберѣ.

— Шодель… подумайте! Получилъ золотую медаль за «Самоубійцу», — вотъ страшный-то! Шодель теперь большая птица… Вотъ Биркхуберъ — тому еще пока не повезло такое бѣшеное счастье, тотъ развивается въ тиши, чтобы стать великимъ художникомъ! — Послѣднія слова она произнесла серьезно, почти съ благоговѣніемъ.

И Саша позавидовалъ Биркхуберу.

— Кстати, — весело продолжала она, — знаете ли, вѣдь онъ теперь мой сосѣдъ. Онъ живетъ здѣсь, въ этомъ самомъ домѣ, близко, почти такъ же близко отъ меня, какъ на дачѣ Фогельзангъ. Вотъ онъ какъ разъ возвращается домой — пойти взглянуть…

И она убѣжала.

Саша слышалъ оживленный обмѣнъ рѣчей, изъ которыхъ разобралъ только сердито выкрикнутыя слова: «Да не терплю я этого господина, говорятъ тебѣ! Оставь меня въ покоѣ!»

Затѣмъ Мута, смѣясь, вернулась назадъ одна.

— Деревенщина былъ, деревенщиной и остался!..

Но при этомъ глаза ея такъ загадочно сіяли, свѣтились такимъ счастьемъ!..

Порывъ неудержимой ревности охватилъ гостя.

— Ахъ… Такъ! Онъ вашъ… Онъ вамъ такъ близокъ? Быть можетъ… да, мнѣ это и въ голову не приходило.

Она улыбнулась.

— Быть можетъ?.. Да. Пока мы только добрые друзья, большіе друзья. Но относительно будущаго…

Въ душу Саши проникло холодное и тягостное чувство одиночества.

— Мнѣ пора, — сказалъ онъ. — Лучше бы я не приходилъ. Прощайте, Мута.

— Храни васъ Богъ!

Она проводила его долгимъ сострадательнымъ взоромъ.

— Жалко его. Въ немъ столько хорошаго. И въ концѣ концовъ, вѣдь онъ не виноватъ, что у него нравственное малокровіе… Бѣдняга!

Саша двинулся въ Римъ.

Онъ видѣлъ, какъ священникъ поднялъ блистающую дароносицу, какъ тысячная толпа упала на колѣни. И онъ стоялъ на колѣняхъ, но ничего не ощущалъ, кромѣ холода плитъ и отвращенія къ грязному пилигримму рядомъ, отъ котораго пахло чеснокомъ.

И мистическаго трепета онъ ждалъ напрасно..

КОНЕЦЪ.

"Русское Богатство", №№ 3—5, 1902