Ю. Ф. Самарин
Современный объем Польского вопроса
правитьПри множестве появляющихся у нас статей о Польше и при различии точек зрения наших публицистов на так называемый Польский вопрос, кажется, наступило время точнее обозначить объем его, выяснить различные его стороны и подвести итог тому, что окончательно добыто, доказано, усвоено общественным сознанием и что находится еще под сомнением и требует разрешения. Тогда, вероятно, многие из противоречий в заявленных у нас мнениях и предположениях, при всей кажущейся их непримиримости, уяснятся сами собою, как воззрения противоположные только по их односторонности, в сущности же дополняющиеся взаимно.
Из всех когда-либо занимавших Европу вопросов польский едва ли не самый запутанный и сложный. Это оттого, что он слагается из трех вопросов, по существу своему различных, несмотря на их тесную связь.
Поляки — как народ, как особенная стихия в группе славянских племен.
Польша — как самостоятельное государство.
Наконец, Польша или, точнее, полонизм — как просветительное начало, как представительство и вооруженная пропаганда латинства в среде славянского мира.
Эти три понятия беспрестанно смешиваются и переходят одно в другое. Вся политика поляков заключается в их отождествлении; наша политика — в их разъединении.
Что поляки составляют отдельную, самостоятельную, хотя сравнительно с другими немногочисленную ветвь славянского племени — об этом нет и спора. Они обладают всеми условиями народной личности; у них свой язык, своя литература, своя историческая физиономия, свои бытовые предания. Признание этого простого и неопровержимого факта естественно ведет к признанию права на такое устройство, которое бы не нарушало свободы народной жизни во всех ее проявлениях, составляющих необходимое условие всякой живой народности. Мы разумеем под этим: свободу вероисповедания, официальное употребление народного языка в делах внутреннего управления и своеобразность гражданского быта. Из того же факта вытекает само собою и другое последствие. Поляки, во имя своей национальности, не могут требовать не только подчинения себе какой-либо другой народности, но даже какой-либо с ее стороны уступки, и потому притязания польской национальности не должны простираться далее пределов ее фактического господства. В этом отношении поляки, сербы, болгары, чехи совершенно равноправны. Вот все, что оправдывается народностью, все, чего можно во имя ее требовать, и законные границы этих требований.
Но известно, что притязания поляков этим не удовлетворяются. Польша, говорят они, должна быть самостоятельным государством; ей нужна полная политическая независимость. Это, отвечаем мы, другой вопрос, или другая сторона общего Польского вопроса.
К числу существенно необходимых и неотъемлемых принадлежностей всякой живой, признанной народности мы не относим политической самостоятельности, потому что хотя народность и государственная форма — два явления, тесно между собою связанные, однако первое не обусловливает собою необходимости второго. Иными словами: в основе самостоятельного государства всегда лежит народная стихия более или менее цельная, составляющая как бы ядро его, и государственная форма служит одним из проявлений этой стихии, ее представительством ad extra; но это еще не дает права к обратному предположению, ибо не всякая народность и не во всякую эпоху своего существования способна облечься в форму самостоятельного государства: на это нужны, сверх того, другие, очень разнообразные условия, которые могут быть и не быть. Есть целые племена, еще не достигшие, может быть и не имеющие никогда достигнуть той степени зрелости, при которой самостоятельное государственное устройство становится возможным; наоборот, есть народы, пережившие свою политическую самостоятельность; есть мелкие, затопленные чуждыми им народностями, осколки живых племен, которым недоступна государственная форма по их числительной незначительности, есть государства крепкие и сильные, образовавшиеся из нескольких, химически сроднившихся народных стихий; чаще же всего встречаем мы государства, выработанные преимущественно одною народною силою и в которых эта сила преобладает; но в составе тех же политических организмов мы видим другие, подчиненные национальности, признанные или непризнанные и пользующиеся большею или меньшею степенью гражданской самостоятельности. Итак, с одной стороны, национальная особенность сама по себе еще не оправдывает притязания на политическую самостоятельность; с другой — сложившееся государство не может быть рассматриваемо исключительно как облик той или другой народности.
Каждый политический организм, как продукт сложного исторического развития, имеет разнообразные потребности и условия прочного существования, вытекающие не непосредственно из природы того племени, которому он служит представительством, а из интересов его как живого деятеля, занявшего в истории известное место и выполняющего в ней свое призвание. К числу таковых условий относятся, например: обладание морским берегом, свобода внешнего сбыта и привоза, естественная замкнутость в стратегическом отношении надежных границ и т. д. Если (о чем теперь не может быть и спора) признание народности еще не обязывает к признанию за нею права на политическую независимость и если нельзя требовать, чтобы пределы каждого государства в точности совпадали с территориальным размещением преобладающей в нем народности, то мы должны ставить вопрос о Польском государстве как вопрос самостоятельный, не сливая его с вопросом о народности *.
______________________
* Эту существенную разницу уяснили «Русский Вестник» и «Московские Ведомости», но, кажется нам, не без некоторого уклонения в другую противоположную крайность. Не отождествляя государства с народностью, нельзя, однако, не признать тесной их связи и зависимости первого от последней, как явления от силы, вызвавшей его к жизни. История представляет только один пример государства, совершенно отрешенного от всякой народности, — это Латинская церковь, церковь-государство, tota christianitas, в той форме и в том, далеко не вполне осуществившемся размере, в каком задумано было средневековыми папами отождествление церкви Христовой с царством от мира сего.
______________________
Польша была и перестала быть государством. Она имеет богатую политическую историю, в которой мы видим эпохи зарождения, возрастания, могущества, упадка и разложения. Может быть, ни одно из новейших государств не испытало таких превратностей, такого быстрого расширения и одинаково быстрого стеснения своих пределов. Было же время, когда Польша владела Ригою, Данцигом, значительною частью Балтийского поморья, всею Западною Россией, с включением Смоленска, Украиною обеих сторон Днепра и Галициею. Все это утрачено. Спрашивается: о какой же Польше идет теперь речь и в каких границах требуется ее восстановление?
На это обыкновенно отвечают: требуется восстановление Польши в ее исторических границах. Но какие же, спрашиваете вы опять, границы считать историческими, какие неисторическими: границы ли Болеслава Храброго, Казимира, Батория или Станислава Августа? На каком именно годе, месяце и числе закончилась, по мнению поляков, и оборвалась их политическая история?
Поляки (нельзя не отдать им этой справедливости), по крайней мере, своих притязаний не таят. Они прямо заявляют, что государство, заключенное в тесных пределах польской народности, то есть той территории, в которой числительное первенство местного народонаселения остается за ними, просто-напросто немыслимо. Во-первых, этих пределов географически определить нельзя; границы национальностей польской, русинской, белорусской, литовской и немецкой стушевались в неуловимых оттенках. Во-вторых, если б даже и удалось определить их, то такое государство, сдавленное Россиею, Пруссиею и Австриею, пользовалось бы только номинальною независимостью и никогда бы не выходило из вассальных отношений к своим могучим соседям. Итак, в сторону неразрешимый вопрос о государстве Польском, как исключительном представительстве польской народной стихии; вместо того, отдайте Литву, Белоруссию, Малороссию, Вильно, Гродно, Ковно, Смоленск, Киев и т. д. Подробности этого плана известны всем.
Ну а Россия? — Так называемая Россия, отвечают вам, не задумываясь, польские публицисты, то есть Московия, после этого вступит также в свои исторические границы, то есть в те, в каких ей следует быть, в границы времен Иоанна IV.
Всякий раз, когда случается читать или выслушивать предположения об исторических границах России и Польши, нам приходит на память анекдот из времени, непосредственно предшествовавшего освобождению крестьян. Одна почтенная барыня, проживавшая в Москве и получавшая оброк из степной своей вотчины, стала замечать, что доход ее мало-помалу убывал вследствие быстрого возрастания так называемых вотчинных расходов, между прочим и на содержание дворни. Вытребовав к себе своего приказчика, она принялась за подробную ревизию книг о муке, крупе, столовом запасе и в них прочла, что в январе было отпущено взрослым, в том числе коновалу Поликею, 2 пуда муки. Барыня всплеснула руками: «Как, и Поликушке два пуда! Поликушка во взрослых! Видно, уж очень на мое беспамятство рассчитывали! Поликушку я помню, двадцать раз на руках носила, по грибы в сад посылала… Ведь он вот какой!» — и барыня рукою от земли отмерила аршин. Приказчик стал было на это возражать, что это было давно, в то время, когда Поликушка был махонькой, а что теперь ему 24-й год, что он женат, имеет детей и стал уж взрослым Поликеем; но барыня пришла в азарт, с сердцем твердила, что, видно, ее хотят разорить, что все как будто сговорились расти и множиться, а ей одной, видно, убывать да молиться, и кончила строгим приказом, чтоб впредь этого не было. Она не читала польских публицистов, а не хуже их определяла исторический возраст своего Поликушки, без ее ведома и соизволения выросшего в целого Поликея.
Но обратимся к делу. Мы видели, что для восстановления прочной политической независимости Польши необходимо принести ей в жертву около трех с половиною живых народностей, отличающихся от польской — языком, вероисповеданием, обычаями, целым складом общественной жизни и глубоко ей враждебных по всем историческим их преданиям. Вот куда мы зашли, исходя из начала о полноправии народностей и следуя по пятам за польскими публицистами!
Но они нас прерывают и говорят: «Зачем же в жертву? Мы вовсе не требуем жертв. Мы не дикие москали и не коварные немцы. Мы никого не думаем угнетать, а, напротив, всем без различия предоставим полную свободу развития. Мы даже не умеем угнетать, и уважение к чужим правам, даже излишнее и доведенное до забвения наших собственных интересов, было причиною нашего падения. У нас не поднялись руки подавить шайку мятежных казаков и интриганов-диссидентов. В те былые времена грубого насилия идеал, нам предносившийся, не мог, к сожалению, осуществиться, и мы за него поплатились; но мы не расстались с ним и, при изменившихся обстоятельствах, докажем на деле, что значит любовный союз племен, основанный на полном равенстве прав и на неограниченной веротерпимости».
Кому случалось близко сходиться с образованными поляками и кто сколько-нибудь знаком с их современною литературою, тот не станет оспаривать, что лучшие из них говорят это совершенно искренно, обманывая не других, а самих себя. В то же время кому не известно, что эта всепримиряющая любовь, возведенная на степень основы политического организма, уживается на практике с самою суровою национальною и религиозною исключительностью, с самым дерзким, иногда доходящим до бессознательности, посягательством на чужую народность и веру. По свидетельству беспристрастнейших из польских историков и публицистов, две причины сгубили их родину: польский гонор не мирился с мыслью о равноправности белоруссов и малороссиян с поляками, а иезуитизм не мог допустить рядом с собою Православной церкви. В этом отношении умудрились ли поляки опытом веков и воздействовало ли сколько-нибудь историческое сознание, добытое трудами науки, на их натуру, на ее живые инстинкты и побуждения? На этот вопрос не может быть двух ответов. К современным полякам применяется в полной силе приговор, произнесенный Франциею над эмигрантами, вернувшимися на родину вместе со старшею линиею Бурбонов: «lis n’ont rien appris et n’ont rien ouble pendant l’exil» («В ссылке они ничему не научились и ничего не забыли» (фр.)). Чтоб убедиться в этом, достаточно вспомнить образ действия вожаков современного движения в Царстве Польском, в Белоруссии и в Литве, пробежать любое воззвание, взятое на выдержку из любого N газет, издаваемых тайным правительством, припомнить эту бесконечную процессию зарезанных, повешенных, отравленных, изуродованных, потянувшуюся назад, вопреки ходу истории, из второй половины XIX века в самую глубь XVI и XVII, к темным временам герцога Альбы и Торквемады. Но если этого мало или если вздумают приписывать кровавые оргии повстанцев действию распаленных страстей, то найдутся и другого рода улики в целой литературе и в так называемых мирных манифестациях; не говоря о разжаловании всего великорусского племени в какую-то помесь финской крови с татарскою, ни о целом ряде попыток водрузить латинский крыж на место Православного креста, достаточно вспомнить, что горсть поляков, которых русские штыки одни спасают от топоров крестьян, недавно подавала просьбу об отписании всей Подолии к Польше. А еще все это только попытки и начинания; но по программе можно судить о том, в какой мере поляки расположены и способны понять и уважить права всякой чужой народности или веры. Простой народ, хранитель той и другой, понял это безошибочно.
Итак, обеспечение законных прав польской народности, по убеждению поляков, требует непременного восстановления Польши как государства, а Польское государство, по их же словам, немыслимо вне известных условий, для достижения которых несколько живых народностей должны быть принесены в жертву польской; иными словами: в отплату за расчленение Польши (demembrement) Европа призывается теперь к расчленению России. Спрашивается: ради чего и во имя чего?
С этим словом мы переходим к третьему вопросу.
Польша, говорят нам, это не то, что какая-нибудь другая ветвь общеславянской семьи, великорусская или болгарская, а гораздо более. Это соль славянства, поддерживающая в нем жизнь и охраняющая его от тления; это образовательная закваска, брошенная в богатую, но неподвижную стихию. Это передовая дружина славянства, влекущая за собою целое племя к просвещению и свободе. Она жила и живет не для одной себя; не властолюбие и не страсть к завоеваниям, а историческое ее призвание неудержимо выносит ее далеко за пределы ее национальности; когда ей подчиняются другие племена, это не насилие, а естественный факт постепенного озарения низменностей тем самым светом, каким несколько раньше охвачены были вершины; это победа света над мраком. Кто ж положит предел распространению света и кто решится закрепить правом мертвое царство тьмы?
Остудив этот лиризм, высокопоэтический у Мицкевича и доходящий до комизма у дюжинных писателей, мы получим следующее определение Польши, данное одним из современных ее публицистов, Мирославским, и довольно верно выражающее, с его точки зрения, историческое ее призвание в отношении к славянским племенам, ограничивающим ее с юго-востока, и к Римско-Германскому миру, ограничивающему ее с северо-запада: la Pologne est une modification du slavisme par l’education latine, en concurrence au slavisme grec et oriental des tribus danubiennes, de la Moscovie et de la Ruthenie (Польша — это модификация славянизма методом латинства; пагубен ее вклад в соперничество славянства греческого и восточного, Московии и Рутении (фр.)). По нашему, это значит: Польша — это острый клин, вогнанный латинством в самую сердцевину славянского мира с целью расколоть его в щепы.
Глубокая несовместность и непримиримость латинства со славянством доказана историческим опытом веков, хотя у нас многие не решаются еще признать ее. Всегда и везде, чем добровольнее и искреннее латинство принималось славянскою природою, чем глубже оно въедалось в нее, тем быстрее, под влиянием этого тонкого и всепроникающего яда, она чахла, разлагалась и гибла. Ни одно из племен славянских не отдавало себя на службу латинству так беззаветно, как польское. Чехия восстала против него, требуя для всех приобщения из чаши; это был протест не против одних злоупотреблений латинства, а против самого духа его. Дело шло о спасении цельности славянской общины, в которую латинство вносило коренное раздвоение, и, может быть, никогда ни один исторический символ не выражал так поэтически и верно совокупности духовных требований, вызвавших его, как святая чаша в руке Гусситов. Едва ли не этому высокому протесту и следовавшей за ним гигантской борьбе, в которой она пролила свою кровь, обязана Чехия спасением своей народности.
Племена, имеющие за собою такие воспоминания, как Гусситский подъем, не вымирают, и в недавнем своем возрождении к новым историческим судьбам Чехия получила награду за своих великих мучеников XV века. Не тем путем шла Польша. Мы обращаемся к свидетельству ее собственных историков и публицистов новейшего времени. Один говорит вам: история Польши представляет борьбу славянской народной стихии с латинским просветительным началом; другой договаривает: и попытку помирить их сделкою; да, прибавляет третий, но нельзя не сознаться, что всякий раз, когда латинство брало перевес, звезда Польши бледнела и гасла. В X веке, как только она, в лице Мечислава, присягнула Риму, внутренняя жизнь ее начала перестраиваться по западноевропейской программе; древняя община отодвинулась на задний план, а вперед выступило сословие, пожалованное в аристократию; города выделились из земства, и в самые села проникла германская колонизация; единовременно охватила землю Польскую сеть привилегий, изъятий и льгот, разрушивших прежнюю цельность народного быта; потом, мало-помалу, местная жизнь взяла свое; латинская терминология и формы феодализма уцелели на поверхности ее, но под ними и им наперекор, народные элементы сблизились, опознались и устроились в тот своеобразный склад, которого первые очертания сохранились в Вислицком статуте; правда, что этот склад уже не охватывал всей нации. Вне его осталась вся масса простонародья, навсегда осевшая под гнетом латинства; но, по крайней мере, в верхних слоях общества цвела крепкая, национальная жизнь. Этот неожиданный пророст славянской стихии сквозь двойную стену церковного и феодального латинства, за которою она была замуравлена, совпадает с лучшею эпохою Польши и следует прибавить: около того же времени она начала хладеть к латинству и, вслед за тем, на две трети передалась протестантству. Но на этом скате она встретила отпор. С Запада двинулось на нее ополчение иезуитов, которые вторично завоевали ее, шаг за шагом, довершили недоделанное в X и XI веках, то есть окончательно прикрепили ее к подножию папского престола и привили к ней дух самой суровой нетерпимости. С этого времени высшее сословие окончательно замкнулось в себе самом и разбилось на партии; начались гонения на инородцев и иноверцев, и наконец Польша пала жертвою внешнего вмешательства, вызванного ее внутренним разложением. Итак, Польша отбивалась от латинства и по временам как будто одолевала его. Вот лучшее, что могли извлечь из ее истории собственные ее панегиристы. После такой исповеди что скажет кающийся? Конечно, вы ждете от него отречения от латинства и твердого обета навсегда повернуться к нему спиною? Ничуть не бывало. Он заканчивает свою скорбную повесть повторением старой присяги Мечислава; он вторично отдает латинству свою, на минуту как бы просветлевшую душу и, во имя вольной кабалы своей, обращает взор на Запад, прося сострадания и помощи. Он говорит Европе: «Заступись за меня — и, верный тебе слуга, я стану на страже, чтоб оградить тебя от дикой силы, порожденной сочетанием восточной схизмы с монгольским деспотизмом; развяжи мне руки, и враг наш исчезнет как призрак; Восток Европы будет твой, и я сам потяну к тебе моих скованных братьев». В этом обмене услуг, в этой подразумеваемой исторической сделке, которой основания положены в X веке, — разгадка сочувствия поляков к Западной Европе и обратного сочувствия Европы к полякам. Называйте его бессознательным, неразумным, противным политическим интересам первостепенных держав, положим; но тем оно для нас знаменательнее, как проявление глубокого инстинкта. Ведь исторический ток не весь умещается в трактатах и дипломатических нотах. Повторяем, толкуйте это сочувствие как хотите, но не пренебрегайте им и не отрицайте его очевидности. Оно выказывается ежедневно и повсеместно. Мы развертываем последний N «Московских Ведомостей» и читаем в нем под рубрикою «Италия»:
«Его святейшеству желательно, чтобы все особенно молились о Польше… Католическая Польша служит оплотом против нашествия ереси… Нужно молиться, чтоб она, не изменяя своему характеру, оставалась верною данному ей от Бога назначению и сохраняла неприкосновенным католическое знамя». Это голос из латинского мира; а вот другой голос из Англии, голос экономиста, разумнейшего, конечно неподкупленного органа промышленных интересов, притом органа, решительно отвергающего всякое вмешательство Англии в дела Польши: «Несмотря на ненависть к русской тирании и на сочувствие к страданиям поляков, нам кажется невозможным что-либо для них сделать». Таких заявлений можно бы привести тысячи.
Несмотря на то, многие у нас все еще как будто не решаются признать огромного, в современном Польском вопросе, значения полонизма, как вооруженной пропаганды латинства. «Что нам до вероисповедания поляков?» — говорят нам. «Да и действительно ли они так усердны к своей Церкви? Да и кому в Европе какое дело до этой Церкви и до папы, который не нынче, так завтра, утратит свою мирскую власть, то есть характеристическое отличие Римской церкви»? Странная узкость взгляда! Прежде всего заметим, что мы говорим не о Римской церкви в тесном значении вероучения и церковно-государственного учреждения, но о латинстве. Под этим словом мы понимаем не одни догматические и иерархические особенности, которыми отличается западный католицизм, но подразумеваем и все то, что выросло от семян его, всю совокупность нравственных понятий и бытовых отношений, обусловленных римско-католическим воззрением на отношение отдельных лиц к Церкви, на веру, благодать и духовный процесс оправдания. Не станут же отрицать, что вера несколько глубже прохватывает всю внутреннюю жизнь человека, чем, например, его политико-экономические убеждения, и гораздо сильнее воздействует на его сознание о себе самом и об отношениях его к ближним, в пределах семьи, общества и государства. Эти, так сказать, жизненные выводы из вероучения переходят в быт, обращаются в предания, проникают в плоть и кровь народа, делаются как бы нравственною атмосферою его, которою он дышит, которая сопровождает его повсюду. Мы часто замечаем, что дерево, несмотря на то, что его сердцевина прогнила, что в нем образовалось дупло, довольно долго стоит и зеленеет; даже после того, как корни подрезаны, листья некоторое время сохраняют свой цвет и свою свежесть. То же бывает и в нравственном мире. Последствия долго переживают причины; жизненность в них держится, несмотря на то, что начало, породившее и воспитавшее их, утратило свою творческую силу и, может быть, забыто. Мы знаем, что поляки, особенно в одиночку взятые, не хуже каких-нибудь французов, не только глумятся над папою и над его светскою властью, но заходят гораздо дальше в критике своей веры, и, несмотря на то, они остаются в оковах латинства. Ведь в польских семьях ежедневно повторяется, в своеобразной форме, библейское сказание третьей главы книги Бытия: злой дух Польши, в образе ксендза-духовника, запускает свое жало в сердце жены, а жена, в свою очередь, мутит воображение и совесть мужа. Возможно ли такое общее явление в семье, воспитанной не в латинстве? Припомните другое явление — известный польский катехизис, давно находящийся в обращении, хотя и недавно оглашенный, в котором обман, воровство, клевета и взяточничество не только разрешаются, но возводятся на степень обязательных подвигов. Невольно задаешь себе вопрос: чем могли до такой степени помутиться и извратиться все самые коренные нравственные понятия в целом обществе, у которого нельзя же отнять врожденного смысла для разумения добра и зла? Как объяснить это помрачение совести? Вникнув в дело, мы убедимся, что это прямое последствие латинского представления об отношениях правящей Церкви к подвластным ей душам. Личность исчезает в Церкви, теряет все свои права и делается как бы мертвою, составною частицею целого; из нее, из этой частицы, то есть из души человеческой, вырезывается самая неприкосновенная ее святыня — совесть и отдается Церкви, личная совесть исчезает в какой-то собирательной совести, которая олицетворяется в Церкви и которой единственным органом служит ее воинство; а так как Церковь свята и непогрешима, то интерес ее совпадает с законом нравственным: что полезно для Церкви — то благо, что для нее вредно — то зло. Проследите таким образом, до психологической их основы, все исторические явления, которыми сопровождалась прививка латинства к славянской стихии — образование ненародной, строго замкнутой и притянутой к Риму иерархии, постепенное возникновение около нее аристократии военно-политической, отторжение власти от подданных, высших слоев общества от низших, быстрое развитие цивилизации, в кругу привилегированных сословий, но цивилизации не проникающей в народные массы, и постепенное сгущение тьмы в низменных слоях общества и т. д. — и вы убедитесь, что все это совершалось не случайно.
Историческая задача латинства состояла в том, чтоб отвлечь от живого организма Церкви идею единства, понятого как власть, облечь ее в видимый символ, поставить, так сказать, над Церковью полное олицетворение ее самой и через это превратить единение веры и любви в юридическое признание, а членов Церкви в подданных ее главы. Эта задача, перенесенная в мир славянский, в историческую среду общинности, не в тесном только значении совокупления экономических интересов, но и самом широком смысле множества, свободно слагаюшуюся в живое, органичное единство, должна была возмутить естественное развитие народной жизни до последней ее глубины. Действительно, латинство, по свойству внутренних побуждений, из которых она возникло, было враждебно в одинаковой степени: общинности, этой характеристической племенной особенности Славянства, и началу соборного согласия, на котором построена и держится Православная церковь. Понятно, что разрыв в пределах церковной общины приводил неминуемо к разложению общины гражданской, и что, наоборот, среда, в которой предназначено было развиться историческим силам славянства, так сказать, предопределялась внутренним сродством двух указанных выше начал — общинности и соборности.
Если нам возразят, что и западноевропейская жизнь не вся же улеглась в определениях и формах латинства, но открыла себе новую духовную среду в протестантском мире, то мы ответим, что протестанство есть тоже латинство, только обращенное в отрицание, латинство с придачею к нему частицы не. Это крайняя противоположность латинства, но противоположность столь же односторонняя, как и оно. Это страстный протест личной свободы, отчаявшейся в возможности осуществить единство неискусственное, но протест, не выходящий из круга тех же разорванных, одно другому противопоставленных понятий, из которых одно воплотилось в Романском мире, а другое в Германском. Подобно тому как латинство, в окончательном своем результате, ограничивается требованием внешнего, юридического признания истины, облеченной в образ церковного самодержавия, так, наоборот, протестантство, жертвуя всяким объективным содержанием, обращается, наконец, к изолированной личности с простым требованием искренности и подчиняет все формы общежития договорному началу, то есть сделке, в которой личный интерес служит и побуждением и нормою. Оттого, несмотря на противоположность верований, воззрений и привычек, протестантская Европа, при всей ее враждебности к латинству, внутренно сознает свое тесное с ним родство и, проклиная папу, в то же время всеми своими сочувствиями склоняется к Польше, предносящей в ее борьбе с Россиею Римское знамя. В вопросе, где противопоставляется латинская Польша православной России, кардинал — представитель папы и Английский Экономист сочувствуют одному. Только в этом они и сходятся.
Но спросят нас еще: «Как убедиться, что из множества свободных стремлений может выработаться органическое и прочное единство? Почем нам знать, что православное начало действительно хранит в полноте живого явления две отвлеченные крайности, распавшиеся в западном мире на противоположные полюсы? Может быть, это единство, эта полнота есть только начальное безразличие, по существу своему неустойчивое? Может быть, и славянская общинность не что иное, как признак первобытной неразвитости? Где ручательство, что в указанных началах лежит действительно зародыш своеобразной будущности?»
На сей раз мы позволим себе ответить сомневающимся словами Фауста:
Wenn ihr’s nicht fuhlt, iht werdet’s nicht erjagen («Если вы этого не чувствуете, вам его не ухватить» (нем.)), и обратить их к известным брошюрам покойного Хомякова и к статьям г. Гильфердинга «О значении Польши в Славянском мире», напечатанным в «Дне» *.
_______________________
- Мы надеемся, что в скором времени они явятся в русском переводе.
Впрочем, свидетельство истории (участие поляков в подавлении гуситов, в иезуитских гонениях, в походах Наполеона, в турецких резнях) само по себе достаточно уясняет, чего может ожидать для себя славянство в будущем от государственного возрождения Польши на тех самых началах, которым она доселе служила. Но, сделавшись отравленным мечом и орудием гибели для других, сама Польша, как племя славянское, хотя и изменившее своей природе, должна была прежде всех заразиться тою же отравою; действительно, ту же враждебную силу, во имя которой она ополчалась на своих братьев, она внесла в свою плоть и кровь. Далее самоубийства ни отдельное лицо, ни народ идти не может. Польша дошла до этого предела, но переродиться в племя неславянское, изменить свою природу или променять ее на другую, она все-таки не смогла. Это чувствуют поляки, еще более чувствует Европа. В отплату за их усердие и восторженное поклонение она снисходительно принимает их службу против славяно-православного мира, ободряет их, соболезнует и сочувствует им, но не понимает и не уважает их. Дело в том, что в складе не только русской, но и польской жизни, насколько она сохранила отпечаток славянства, Европа встречает какую-то темную, загадочную сторону, какие-то для нее необъяснимые требования и одинаково необъяснимую неспособность удовлетвориться теми началами и формами общежития, в которых улеглась латинская природа.
Незрелые мечтания поляков о всепримиряющей любви, как основе общежития, их дознанная неспособность подчиниться какому-либо внешнему порядку, их ревнивое оберегание личной свободы, доходящее до отрицания всякой условности в сфере политической, вся эта осмеянная неустойчивость, это беспокойное метание, заклейменное ироническим термином der Polnischen Wirthscaft, все это не что иное, как живые улики неспособности славянской природы окончательно ужиться в тисках латинства. В самом деле, отчего в XVII веке, в то время, как в соседних землях не без тяжелых жертв всякого рода сплачивалось государственное единство, в одной просвещенной и начитанной Польше власть не только не крепла, а, напротив, отступала шаг за шагом перед небывалою в мире силою правильно организованного своеволия? Не оттого ли это произошло, что она переносила в область условных отношений, без которых немыслима никакая политическая организация, предносившийся ей идеал общежития, которому в области духа латинство не дало развиться? Даже в новейшее время, в мистицизме польских поэтов, историков и публицистов, нетрудно усмотреть отрывочные проблески народной стихии, выражающиеся то скорбными воспоминаниями о чем-то давно утраченном, то неясными откровениями другой, лучшей природы, изредка озаряющими личное сознание? Но все, что исходило прямо от этой забитой природы, всегда принимало нестройную форму дикого своеволия или фантастического бреда; все это было и остается бесплодным именно потому, что, как в былые времена, так и теперь, народные инстинкты Польши прорывались в среде закабаленной враждебному им началу, которое не могло ни поддержать их, ни умерить.
Европа сознает это по-своему и презирает поляков за безуспешность их вековых усилий вполне себя самих переделать по образу ее и подобию. Европа с своей точки зрения права, и большего от нее нельзя и требовать; но мы, русские, в этом отношении не вполне перед поляками правы. Мы слишком легкомысленно подписали приговор западной науки и политической мудрости о их несостоятельности и не умели ни оценить, ни даже опознать славянской струи, вопреки всему пробегающей в их политической истории и в их литературе. Мы, нередко относившиеся слишком снисходительно к их историческим преступлениям и ошибкам, не умели в их собственных глазах оправдать именно то, что мы одни могли понять и уяснить другим, — эти невольные проблески сочувственной нам народной стихии.
Может быть, нам удастся когда-нибудь развить подробнее эту тему, только мимоходом нами затронутую, а теперь мы спешим к заключению.
Как две души, заключенные в одном теле, славянство и латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть. В ней-то и заключается глубокий трагический интерес польской истории, и от неведомого ее исхода зависит будущность Польши. Это не международная, а внутренняя, домашняя ее тяжба, вопрос народной совести. Каким бы добровольным истязаниям ни подвергала себя Польша, как бы ни бичевала себя, чтоб окончательно очиститься в глазах латинства от первородного греха своей славянской крови, ей не переродиться; будущность ее, если только для нее есть будущность, — в славянском мире и в дружном общении со всеми ей сродными племенами, а не в хвосте латинства. Но спрашивается: достанет ли в ней силы, чтобы сознать свою историческую измену славянству и притупить в себе отравленное жало латинства, которое она с такою любовью носила и носит в своем сердце?..
Итак, всестороннее рассмотрение Польского вопроса приводит нас к заключению, что все построение политико-социальных притязаний Польши основано на двух противоречиях.
Во имя своей народности, она требует для себя политического господства над другими, равноправными с нею народностями и оправдывает это притязание обетом — служить орудием просветительному началу, которое сгубило и губит ее внутреннюю жизнь.
Уяснив себе объем и содержание Польского вопроса или, точнее, вопросов, подразумеваемых под общим названием Польского, мы можем теперь отдать себе отчет в возможных способах их разрешения; но для этого необходимо согласиться в том, что разуметь под словом разрешение.
Оно понимается у нас в двояком смысле. Некоторые из наших публицистов под разрешением Польского вопроса разумеют устранение самых поводов к периодическим судорогам Польши. Очевидно, что только такое разрешение и может считаться окончательным и полным. Оно должно непременно обнять все стороны вопроса и удовлетворить поляков. Вне этого последнего условия окончательное и полное разрешение вопроса немыслимо. Из всех предположений, в этом смысле у нас задуманных, особенно выдалось одно, предъявленное «Русским Вестником» и «Московскими Ведомостями», а именно: о полном слиянии России и Польши, в форме общего государственного представительства, основанного на коренных началах русского политического быта.
Как проект окончательного разрешения Польского вопроса, это предположение, кажется нам, грешит своею узкостью и свидетельствует о непонимании всей глубины вопроса. По самому существу своему, как историческая тяжба двух просветительных начал, олицетворившихся в двух народностях, он не умещается в области политики, и потому нельзя ожидать полного и окончательного его разрешения ни от исхода генеральной баталии, ни от последствий дипломатической кампании, ни от какого бы то ни было преобразования в нашем государственном устройстве. Польша потому враждует с Россиею, что та и другая носят в себе совершенно различные идеалы религиозные и политические; обе при этом сознают эту разницу. Поэтому политическое представительство, задуманное на русских началах, как понимает их «Русский Вестник», то есть без принудительной власти и в смысле организации общественного мнения, было бы так же непонятно для поляков, так же несродно и несочувственно им, как Церковь без папы, олицетворяющего в себе ее непогрешимость и все духовные ее дары. И власть со всеми ее атрибутами и политическую свободу поляки понимают не так, как мы; то, в чем бы мы нашли удовлетворение, показалось бы им горькою насмешкою, и проект государственного учреждения, составленный по плану «Московских Ведомостей», был бы ими принят как новое посягательство на их национальность. Это было бы, в полном смысле, не слияние, а поглощение Польши Россиею, поглощение, в котором бы на долю первой выпала чисто пассивная роль подчинения внешней силе. Можно ожидать политического слияния, как последствия внутреннего перерождения и духовного примирения, но нельзя предполагать обратного, то есть умиротворения и соглашения посредством насильственного и внешнего сочетания. Мера, предположенная «Московскими Ведомостями», даже не прекратила бы борьбы, а только открыла бы ей новое, более широкое поприще, не на одной окраине, а в самом средоточии нашей политической жизни. Такая борьба была бы совершенно бесплодна для разрешения Польского вопроса, но далеко не безопасна для России, при той узкости и шаткости народного самосознания, которую ежедневно обнаруживают самые искренние и даровитые поборники ее политических интересов.
Газета «День», не формулируя окончательного разрешения, предложила только путь к нему, а именно: опрос самой Польши, всей польской нации в полном ее составе, с тем чтобы вызвать собственный ее голос и от нее самой узнать ее потребности и желания. Но предварительно газета «День» признавала необходимым усмирить мятеж и ввести новый элемент, крестьянство, в гражданскую жизнь Польши. По нашему мнению, такой всенародный опрос мог бы привести к положительным результатам только в том случае, если б сама Польша была с собою согласна, то есть не носила бы в себе внутреннего раздвоения. Но тогда бы не было и Польского вопроса в том объеме, в каком он нам теперь представляется. Сосуд надломанный, сверху донизу треснувший, не издаст цельного звука; по той же причине Польша не способна подать от себя голоса, который бы выразил полноту ясного, действительно народного самосознания. Сколько раз она сама себя спрашивала о том, чего она хочет, и никогда не могла самой себе дать ответа, уразуметь самое себя. Повторенная попытка привела бы только к тому, что мы получили бы ответ чисто отрицательный, то есть в сотый раз повторенное нежелание жить в союзе с Россиею, и еще раз убедились бы, что никакой положительной основы для своей исторической будущности Польша не извлекла из вековых своих опытов. Лишний раз повторили бы мы: qu elle n’a rien oublie et n’a rien appris (Она ничего не забыла и ничему не научилась (фр.)).
Окончательное разрешение Польского вопроса, такое разрешение, которое бы удовлетворило поляков, немыслимо без коренного, духовного их возрождения. Нужно, чтобы Польша отреклась от своего союза с латинством и, наконец, помирилась бы с мыслью быть только собою, то есть одним из племен славянских, служащим одному с ними историческому призванию; нужно, с другой стороны, чтобы Россия решилась и сумела сделаться вполне собою, то есть историческим представительством православно-славянской стихии. Иными словами: нужно торжество не военное и не дипломатическое, а торжество, свободно признанное, одного просветительного начала над другим *. В этом смысле, повторим слова г. Страхова: «Польский вопрос есть и долго будет вопросом русским». На этом слове нас, конечно, перервут обычные восклицания: «Да это мечта! Это невозможно, немыслимо! Как ожидать перерождения целого племени!» и т. д. Но мы и не давали обязательства изобрести окончательное разрешение Польского вопроса, которое бы могло осуществиться скоро и легко. Напротив, далеко не считая духовного примирения Польши с Россиею делом решительно и навсегда невозможным, мало того, питая про себя полную веру в его несомненность, мы именно потому и взялись теперь за перо, что желали бы всех убедить, что мы напрасно убаюкиваем себя надеждою на возможность достигнуть полного, окончательного и скорого разрешения какими бы то ни было мерами — административными или политическими. Если удалось это доказать, то половина цели достигнута, а именно: собственно политический вопрос очистился и уже не выйдет из свойственных ему пределов.
______________________
* Так, или почти так, понято разрешение Польского вопроса гг. Гильфердингом, Страховым, Бессоновым и Вернадским (в «Инвалиде»).
Силою исторических обстоятельств, вопрос народной совести сделался вопросом государственным, а вопрос государственный принял размеры общеевропейского. Вековая тяжба славянства с латинством из области духа перешла в леса Литвы и в кабинеты дипломатов; льется кровь, пылают села, вернулись давно забытые времена разбоев под знаменем креста и мученичеств, достойных первых времен христианства; Европа взволновалась и грозит нам новою коалициею; наконец, нашла голос и Русская земля… Эти явления переносят нас в другую область Польского вопроса и побуждают искать на него ответа, но уже не в прежнем смысле. Здесь, в области политических комбинаций, и слово разрешение получает иное, ограниченное значение. Перейдя в эту область, мы должны, во-первых, откинуть всякую надежду найти в ней разрешение окончательное и полное; во-вторых, мы должны знать наперед, что мы не удовлетворим поляков; цель наша должна состоять только в том, чтоб сделать их для России безвредными, и потому изыскание средств обусловливается уже исключительно интересами России в пределах политически и нравственно возможного; наконец, в выборе средств и в постановке отдельных задач, из которых слагается эта общая цель, мы не должны забегать вперед, но строго держаться той последовательности, в какой они сами возникают. Эта сторона вопроса, политическая сторона, теперь уже настолько разработана, что нам остается лишь собрать воедино результаты, усвоенные нашим общественным сознанием.
Прежде всего необходимо в Царстве Польском подавить мятеж, употребив на то самые действительные меры и отнюдь не подчиняясь в выборе их тем или другим предположениям, касающимся разрешения общего вопроса о будущей судьбе Польши *. Две самые необходимые меры уже указаны: подчинение в Царстве всего гражданского управления военному и улучшение хозяйственного быта крестьян при единовременном устройстве сельского общественного управления **.
______________________
* Мысль эту прежде всех выяснили «Московские Ведомости».
** Об этом предмете мы надеемся в скором времени представить читателям особые соображения.
Возможно скорое подавление мятежа во что бы ни стало есть дело крайней и неотлагательной необходимости, между прочим и потому, во-первых, что без этого невозможно очистить почву для дальнейших распоряжений в русских западных губерниях и на Украине; во-вторых, что вразумление поляков и обращение их на другой путь немыслимо без предварительного и окончательного крушения их надежды — взять свое силою оружия и европейского за них ходатайства.
Единовременно необходимо локализировать политический вопрос о Польше в пределах Царства, подрезав в наших западных губерниях и на Украине все корни полонизма и обеспечив преобладание русской и православной стихии над латино-польскою. С этою целью прекращаются обязательные отношения крестьян к помещикам и вводится обязательный выкуп; собственно в западном крае местная власть передана из польских рук в более надежные; предполагается улучшить хозяйственный быт православного духовенства и учредить народные школы. Прибавим, что школы должны быть непременно в ведении православного духовенства, а не в чьем-либо другом; что учреждение их должно иметь целью распространение просвещения, православно-русского, а не общей цивилизации, то есть не набора бессвязных, мертвых и бесхарактерных сведений; что иначе новые народные школы, подобно старым училищам, через год превратились бы неминуемо в передовые посты латино-польской пропаганды; что необходимо облегчить и поощрить восстановление древних православных братств; что мировые учреждения должны быть преобразованы во всех тех местностях, где окажется невозможным устранить из них польско-помещичий элемент; наконец, что ожидаемые земско-хозяйственные учреждения, если только состав их будет приспособлен к условиям западных губерний и Украины и если в особенности несчастная мысль об устранении из них православного духовенства будет отвергнута, могут служить самым надежным орудием для обеспечения в местном обществе решительного перевеса русской стихии над польскою.
Когда законная сила окончательно подавит мятеж в Царстве Польском, в западных губерниях и на Украине, когда в присоединенных от Польши областях России народная сила станет на ноги и приобретет достаточные средства для самоохранения и саморазвития, Польский политический вопрос будет в руках России.
Мы должны непременно завоевать его снова, отбить его у других и взять в свои руки, каковы бы ни были наши дальнейшие виды относительно Царства. Само собою разумеется, что виды эти будут зависеть не от одной нашей воли, но и от совокупности многих обстоятельств. Это вопрос не настоящего, а будущего, и теперь можно только указать на те пути к разрешению политического вопроса о Царстве, которые откроются для России. Таковых путей может быть только два, не более: во-первых, нераздельное сочетание Польши с Россиею учреждением в первой — власти, в русских руках сосредоточенной и настолько сильной, чтоб убедить поляков в безнадежности всякого восстания; во-вторых, добровольное и полное отречение России от Польского Царства. Все промежуточные комбинации, как, например, политическая раздельность под скипетром одной династии или приближающаяся к полной раздельности административная автономия, осуждены опытом и в будущем не должны повторяться. Нераздельное сочетание может, разумеется, осуществиться в форме военной диктатуры и в другой, менее резкой, допускающей, в известных границах, участие народонаселения в делах местного управления. Выбор той или другой формы зависеть будет от внешних обстоятельств и от общего политического настроения края: но каково бы оно ни было, правительство должно удерживать за собою полную свободу действий и не связывать себя никакими обязательствами в применении той или другой системы внутреннего управления.
Другой исход, то есть отречение от Польского Царства, сам по себе не заключает ничего ни невозможного, ни безусловно противного интересам России. Мы высказываем в этом отношении убеждение наше прямо и откровенно и просим только понять, что мы говорим об этом исходе вообще, не в отношении к настоящей минуте и не к ближайшей будущности; что мы вовсе не рекомендуем его, а только считаем его, при известных благоприятных обстоятельствах, возможным; наконец, что, по мнению нашему, этот способ разрешения предполагает непременно соблюдение следующих условий:
Во-первых, отречение должно быть не только добровольно по своему внутреннему побуждению, но должно быть всею Европою признано за добровольное; следовательно, Россия может приступить к нему лишь в ту минуту, когда ее сила и политическое ее первенство будут явны и несомненны для всех.
Во-вторых, поднимая по собственной своей воле Польский вопрос во имя умиротворения Европы, то есть того самого начала, которое теперь обращено против нас, Россия должна неразрывно и наглухо связать свое отречение от Польского Царства с единовременным разрешением, в том же духе, вопросов об Италии и о подвластных Турции племенах славянских.
В-третьих, отступаясь от Царства, Россия должна отнестись к будущему его политическому устройству по возможности отрицательно, устранив лишь несомненно для нее самой невыгодные комбинации, но не принимая на себя обязанности гарантировать прочность, самостоятельность и целость новой Польской державы против покушений со стороны соседних.
Повторяем еще раз: мы отнюдь не утверждаем, чтоб такой исход был положительно возможен, но думаем, что никто также не назовет его ни безусловно невозможным, ни вредным для России. Во всяком случае, этот вопрос еще далеко впереди от нас. Довлеет дневи злоба его, то есть забота, теперь на нас лежащая; ее и так довольно. Но, к счастью, мы уж успели в ней оглядеться и уяснить себе, чего от нас требует наше время.
Опубликовано в N 38 «Дня» 21 сентября 1863 г
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/alexandr2/samarin_polskiy_vop.html.