Портрет Е. П. Блаватской, с помощью её само́й и близких ей лиц, мною набросан. Мне пришлось волей-неволей останавливаться на самых отталкивающих чертах её, раскрыть многие нравственные язвы этой феноменальной женщины. Если б я вздумал проследить час за часом всё моё знакомство с нею, передать все её слова и действия, все мелкие, хотя всегда более или менее характерные, факты, которых я был свидетелем, — мне надо было бы написать огромную книгу. Я должен был ограничиваться вещами, так или иначе выдающимися.
Теперь я мысленно перебираю всё во всех мельчайших подробностях с целью найти хоть что-нибудь, оправдывающее чудодейственные рассказы о ней её поклонников и приспешников, хоть что-нибудь такое, что осталось бы для меня, в конце концов, доказательством её действительных высших знаний — в смысле «феноменов». И ровно ничего такого я не нахожу. А между тем ведь она так хотела удивить меня хоть чем-нибудь! Это было в её прямом расчёте.
Правда, я не могу объяснить одной вещи: как производила она по своему желанию и прекращала разнообразные стуки, раздававшиеся на большом расстоянии вокруг неё, а также странные звуки, похожие на пощёлкивания маленькой электрической машины, о которых я говорил в своём месте. Но этим явлением исчерпывается всё в её феноменах, чего я не могу объяснить. Я знаком с хорошенькой серебряной «штучкой», игравшей такую роль в мелодических нотках, которыми «хозяин» давал знать «избраннице» о своём присутствии.
Что мягкие руки «madame» с гибкими, утончёнными на концах пальцами, были очень искусны в проделывании разных быстрых движений — это я видел много раз. Вероятно, она брала уроки фокусов у какого-нибудь «профессора белой магии», быть может у того именно фокусника, помощником которого состоял Бабула, поступивший к ней потом в услужение, помогавший ей дурачить «публику» и подсмеивавшийся над «хорошими, кисейными махатмами».
Быстротой движений и ловкостью рук легко объясняется «феномен» с портретом в медальоне, описанный мною в главе VI моего рассказа. Она просто на моих глазах заменила один медальон другим, представлявшим точный дубликат первого, и так быстро, что я этого не заметил. Но ведь профессиональные фокусники производят всякие чудеса, перед которыми все чудеса, все феномены «madame» — ничто, и это вовсе не даёт им права заявлять о своих «высоких посвящениях» и «необычайных психических способностях».
Я свидетельствую, что не только на моих глазах, но, судя по всем описаниям Синнетта, Желиховской и других её панегиристов, и на глазах кого угодно, — Е. П. Блаватская, за исключением «стуков», не произвела ни одного, так сказать, «физического» феномена, которого нельзя было бы объяснить фокусом и самым обыкновенным, простым обманом. В расследовании «Лондонского психического общества», в отчёте Годжсона, приведены примеры выдающихся чудес Блаватской, опубликованных Синнеттом, — и все чудеса эти разобраны и объяснены вполне ясным и удовлетворительным образом.
Когда «madame» могла произвести феномен одна, собственными средствами, она улучала удобную минуту — и действовала. Когда одной нельзя было управиться, — она призывала на помощь Бабулу, Олкотта или других необходимых лиц из числа её сообщников. В главах X и XI я рассказал, как произведены были в Эльберфельде два феномена с помощью Олкотта; для второго из этих феноменов, для письма махатмы, полученного «астральным путём» г-жою А., понадобилось даже участие того невинного английского мальчика, с которого сняли крест и заменили его буддистским непристойным амулетом.
Но, быть может, она была сильнее в феноменах «психических», в проявлении своих исключительных духовных способностей? В этой области чудеса, рассказываемые о ней её сестрою и друзьями, ещё поразительнее! Она, глядя на человека, читала его мысли, видела далеко совершающиеся события, с изумительной ясностью предсказывала будущее…
Однако, я опять-таки свидетельствую, что за всё время моего знакомства и моих сношений с нею — я никогда не мог убедиться в чём-либо подобном. Мне не раз приходилось в жизни встречать людей, изумлявших меня или временной, или постоянной своей тонкой прозорливостью. Я знаю вполне доказанные для меня примеры исполнявшихся предчувствий, предчувствий не туманных и неопределённых, а совсем ясно и точно формулированных. Вообще, я знаю, что в сложном внутреннем мире человека, в тайниках его духа, дремлющего среди вещественной яви, скрыты самые разнообразные способности, и что иной раз, вследствие причин, нелегко поддающихся анализу, эти способности заявляют о себе хоть и быстролётными, но реальными, осязаемыми явлениями.
Зная всё это, я, разумеется, нисколько не удивился бы, найдя и в Е. П. Блаватской что-либо подобное. До последних дней нашего знакомства, уже с начала уверенный, а потом и утверждённый ею самой в том, что она морочит и обманывает людей, я всё ждал какого-нибудь проявления её тонкой прозорливости и так далее. С другой стороны, она сама — и читатель должен это ясно видеть из всего моего рассказа, подтверждённого документами, — бог знает что дала бы ради возможности удивить меня и остановить мое внимание на чём-либо интересном.
Но ничего, ничего я от неё не видел. Когда она подготовляла какой-нибудь «феномен», я всякий раз знал, что́ именно должно случиться, и видел, ка́к она прямо наводит разговор на известную тему: для примера стоит только вспомнить сцену, завершившуюся русским писанием Баваджи, его «блаженны врущие».
Нередко, то закрывая глаза, то дико поводя ими, она объявляла мне, что видит сцены, происходящие там-то и там-то. В тех случаях, когда мне удавалось проверить это ясновидение, всегда оказывалось, что ровно ничего из якобы виденного ею не происходило в действительности. Ни разу она не угадала, хотя бы только приблизительно.
Перед моим отъездом из Вюрцбурга, она, как рассказано мною в главе XX, сделала мне от имени своего «хозяина» целый ряд весьма подробных, определённых предсказаний, которые должны были исполниться в самом скором времени. Моя неуверенность, что предсказания эти исполнятся, не могла, полагаю, изменить велений судьбы моей, открытой «хозяином», — и вот, хоть бы одно самое маленькое предсказаньице случайно исполнилось! Даже профессиональные гадалки, спрашивающие — на сколько погадать, на рубль или на три, — предсказывают удачнее.
Да и где, наконец, хоть сколько-нибудь удовлетворительно засвидетельствованные факты проявлений её ясновидения или, как это называется на «теософическом» языке, «чтения в астральном свете»? — в разных «правдах о Е. П. Блаватской» искать их, как уже известно читателю, довольно трудно.
Возьмём на выдержку подобный пример. Г-жа Желиховская («Русское обозрение» 1891 г. декабрь, стр. 570[1]) пишет: «Елена Петровна часто нас предупреждала о смерти людей, живших с нами в России, из-за больших расстояний. Последний такого рода факт случился летом 1886 года, когда, живя в Петергофе, мы получили от неё письмо из Остенде, где она извещала нас о кончине А. М. Бутлерова, ранее чем это известие появилось в наших газетах. Елена Петровна очень любила профессора Бутлерова и была с ним в постоянной переписке».
Осенью 1885 года, приехав из-за границы в Петербург, я встретился с А. М. Бутлеровым и долго беседовал с ним о Блаватской. Он с большим интересом меня о ней расспрашивал, рассказывал мне о ней то, что слышал от других; вообще из его слов никак нельзя было заключить, что он хоть сколько-нибудь сам её знает. Если б он не только был с нею в постоянной переписке, но даже если бы обменялся двумя-тремя письмами, — он, по свойству нашего разговора, непременно сказал бы мне об этом.
Я всё-таки, однако, могу ошибаться. Ну так вот: ближайший друг А. М. Бутлерова и его свойственник (двоюродный брат его супруги) А. Н. Аксаков, бывший с ним в постоянных сношениях и после его кончины разбиравший его бумаги, разрешил мне заявить как факт, что А. М. Бутлеров не был лично знаком с Е. П. Блаватской и никогда не находился с нею ни в какой переписке.
Итак, одна часть сообщения г-жи Желиховской оказывается выдумкой, а другая не удовлетворяет даже самым простым требованиям от подобного рода сообщений: не указано число, в которое было написано и отправлено письмо Блаватской из Остенде. Если бы можно было с точностью проверить момент отправки письма, то, по всем вероятностям, оказалось бы, что «mamdame» узнала о кончине Бутлерова из только что полученной телеграммы и в письме своём, привычной к таким фразам рукою, написала: «Он умер, я знаю: я его видела».
Все примеры подобного рода, встречающиеся в «неотеософской» литературе о Блаватской, не более достоверны и убедительны.
Затем следует коснуться вопроса о «хозяине», о знаменитых «махатмах». Среди индусов, помимо всякого «теософического общества», издревле существуют легенды и рассказы о великих душах (это перевод слова махатма или, вернее, маха-атма), мудрецах, живущих на горах, в недосягаемых глубинах Тибета и обладающих необычайным знанием сокровеннейших тайн природы.
Теперь предположим, хоть бы для доказательства ad absurdum, что в этих легендах и рассказах не только заключается некоторая доля истины, но и всё, как есть всё — чистая правда. Забудем также то, что́ мы знаем — и о расследовании Годжсона, и о письмах Блаватской к Куломбам, и о «кисейных» откровениях Бабулы, и об экспертизе Нетсерклифта, о признаниях Блаватской в Вюрцбурге, её предложении «создавать русские письма Кут-Хуми», её «исповеди», китайских бумажках и конвертиках и так далее. Представим себе такую картину, в действительности которой уверяют теософы: Блаватская так или иначе входит в общение с махатмами и убеждается, как она поэтично рассказала в своих «Пещерах и дебрях Индостана», что «тибетские братья» обладают высшими знаниями. Для них пространство и время — звук пустой, они (хоть и не без значительной затраты жизненной силы) могут покидать своё тело и в астральной, более или менее видимой и осязаемой, оболочке появляться во мгновение ока где угодно. Они могут пересылать (тоже не без затраты жизненной силы) свои письма, перелетающие с быстротой мысли какие угодно расстояния, проникающие через материальные препятствия и падающие вам на голову или вписывающиеся в виде постскриптумов (строки Кут-Хуми ко мне в письме Блаватской) в обыкновенные грешные письма, мирно лежащие на дне почтовой сумки и перевозящиеся по железной дороге. Всё это махатмы могут. Они посвящают Елену Петровну, благодаря её «девственности», в звание «адепта второго разряда» и поручают ей создать «теософическое общество» для распространения истины на земном шаре.
«Болван Олкотт старый кот» (слова Блаватской), хоть он и «bête» (мнение, письменно выраженное мне о нём махатмой Кут-Хуми), по протекции Елены Петровны объявляется президентом и ему на память дарится «астральный тюрбан», который он имеет право всем показывать как знак своего достоинства и личного знакомства с махатмами. Махатма Кут-Хуми берёт на себя литературную часть и вступает сначала в дружескую переписку с Синнеттом (письма Кут-Хуми в «Occult World»), а затем и с другими теософами и даже скептиками и «подозрителями», подобными мне. Махатма Мориа, — с просьбой, чтоб его называли просто М., — принимает роль «хозяина» Елены Петровны и обязуется постоянно к ней являться из Тибета, ежедневно показываться графине Вахтмейстер, Машке Флин и прочим, а также звонить в «серебряную штучку».
Блаватская и Олкотт делают что могут. Кут-Хуми пишет нередко очень интересные, горячо и талантливо изложенные письма и только раз попадается в жесточайшем плагиате, причём весьма глупо и неловко силится оправдаться (см. в начале отчёта «Лондонского общества для психических исследований»). Но махатма М., строгий (по уверению Е. П. Б.) «хозяин», решительно портит всё дело.
— Помилуйте! — не раз говорил я Елене Петровне, — вы совершенно компрометируете вашего «хозяина»! Сей величайший мудрец, выпив стакан молока (это его дневная порция пищи), лежит в глубине Тибета, так сказать, у самого порога Нирваны. Его дивный ум решает судьбы мира. И вдруг вы ему отсюда: «Дзиннь!» Он тотчас же «делает затрату жизненной силы», вылезает из своего грубо-материального тела, оставляет это тело в Тибете переваривающим стакан молока, облекается в астральную оболочку — и, во мгновение ока, шасть сюда к вам. «Дзиннь! что прикажете, упазика (мать)?» — «А ну-ка, любезный, напиши письмо г-же А. и кинь через час его ей на голову». — «Слушаю-с!» — «А ну-ка, любезный, напиши: «Я был там, конечно; но кто может открыть глаза не желающему видеть», — и положи эту записку в карман Олкотта!» — «Слушаю-с!» — «А ну-ка, любезный, покажись Машке Флин!» — «Слушаю-с!» Разве же так возможно? ведь он выходит не «хозяин» ваш, а лакей, служащий у вас на побегушках!
О, как сердилась она на меня за такие речи, как таращила свои громадные глаза цвета полинявшей бирюзы!
А между тем никто, как есть никто из самых даже, по-видимому, разумных теософов не смущался этой жалкой лакейской ролью великого, таинственного учителя, «хозяина», могущего отнимать у смерти Елену Петровну!
Но оставим в стороне и эти интимные, домашние обстоятельства. Представим нашу «упазику» действительной, невинной жертвой миссионеров, Годжсона, Майерса, меня, m-me де Морсье и так далее, всех, кто узнал и объявил её обманщицей. Представим, что все мы — или заблуждающиеся, или недобросовестные обвинители. Каким же образом махатмы, эти «святые, безгрешные мудрецы», допустили свою избранницу страдать безвинно? ведь от них зависело заблуждающихся вернуть на путь истины, а недобросовестных посрамить. Между тем Кут Хуми остался доказанным плагиатором, а «хозяин» — кисейной куклой, хоть его и видали ежедневно Машка Флин и гр. Вахтмейстер.
Но избранница виновна, уличена в самых разнородных обманах, доведена до отчаянья, пишет свою «исповедь», а потом начинает мстить. «Святые и безгрешные» махатмы стоят в сторонке, как будто им тут и дела нет. Они видят самую гнусную грязь и клевету, которую «упазика» и её друзья, прикрываясь их именем, варят в колдовском котле для врагов. Видят это и «теософы» — и помогают своей H. P. B. варить грязь и клевету, мечтая о нирване.
«Может быть, и есть какие-нибудь святые и мудрые «махатмы» в Тибете, только вряд ли они могли иметь что-либо общее с Блаватской, оставаясь святыми и мудрыми», — это следует сказать искренним членам «теософического общества». А что H. P. B. попала в руки тайного религиозно-политического индийского братства, что она приняла в этом братстве буддизм и взяла на себя миссию распространять его в тех странах, где пало христианство и чувствуется стремление к какой бы то ни было вере, — это, быть может, гораздо ближе к истине, чем кажется с первого разу. По крайней мере мне приходилось видеть мелькание чего-то подобного в прорывавшихся у Е. П. Блаватской намёках. В иные минуты она положительно производила впечатление существа закабалённого, связанного чем-то или кем-то.
В такие минуты она была очень жалка и несчастна. Я никогда не забуду, как однажды она воскликнула:
— Хотела бы вернуться… хотела бы стать русской, христианкой, православной… тянет меня… и нет возврата!.. я в цепях… я не своя!
А через полчаса начались опять разглагольствования о «хозяине»…
По мере того как печатался в «Русском вестнике» этот рассказ мой, я слышал от нескольких лиц такого рода рассуждения: «Зачем вы сказали, что жалели и жалеете эту ужасную женщину? Она так преступна, так отвратительна — и вы сами доказываете это, — что никак не может вызывать к себе чувства жалости, особенно в человеке, лично знакомом со всеми её обманами, полной беспринципностью, злобой и клеветою!..»
Отвечу: я не только был свидетелем отвратительных её деяний, но и на себе самом испытал её грязное мщение, — и всё-таки, вспоминая некоторые минуты наших бесед с нею, я не могу думать о ней без жалости. Я никогда не позволял разрастаться во мне этому чувству, я всегда его сдерживал и неуклонно делал своё дело — наблюдал, следил за нею, ловил её. Когда пришло время, — я спокойно способствовал всем, что было в моей власти, её разоблачению, не упустил ничего, не проявил относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость к ней всё же оставалась. Теперь, когда её нет, я, опять-таки без послабления, предаю во всеобщее сведение рассказ об её скверных деяниях. А жалость всё же остаётся…
И эта жалость вовсе не признак какого-нибудь моего добросердечия. Она имеет свою причину не во мне, а в самой Елене Петровне Блаватской. В свои спокойные и добрые минуты она была необычайно симпатична. В ней заключалось какое-то обаяние, какой-то магнит, притягивавший к ней с неудержимой силой.
Симпатичность — такое свойство, которого не передашь никакими словами; но все, мужчины и женщины, старые и молодые, на кого ласково глядели эти громадные, странные глаза, испытывали одно и то же. Я знаю, например, одну молодую женщину, не увлекающуюся, нисколько не сентиментальную и сразу инстинктивно понявшую Блаватскую. Столкнувшись с этой, в то время совсем ещё молодой женщиной, простой и скромной, — знаменитая «madame», у которой разные «синие чулки» целовали руки и ноги, увидела себя, к большому своему удивлению, разгаданной и парализованной. И всё-таки эта молодая женщина говорила и говорит: «Блаватская была ужасная злодейка; но почему-то производила часто такое впечатление, что над нею хотелось плакать от невыносимой к ней жалости».
Причину этой странной симпатичности «современной жрицы Изиды» следует искать в её самобытной, своеобразной, горячей, как огонь, талантливости и в её бурной, бешеной энергии. Такая талантливость и энергия — стихийная сила, с которой нелегко бороться. Эта сила в соединении с душевной извращённостью, с каким-то звериным непониманием «в жизни» различия между добром и злом, — произвела одно из весьма интересных и характерных явлений конца девятнадцатого века — «теософическое общество».