Весьма неискусно лавируя у черты, где оканчивается юридическая безнаказанность и начинается уголовная ответственность, г-жа Желиховская пишет по поводу засвидетельствованного присяжным переводчиком в Париже перевода на французский язык «исповеди» Блаватской (стр. 230—234, 241 «Изиды»). Это странное упорство (нежелание моё высылать из России копии, — раз все документы были оставлены в Париже именно для того, чтобы заинтересованные могли их видеть (см. 258—259 стр. «Изиды») лишило меня возможности оправдать г. Соловьева, доказав, что все дело в недосмотре, в ошибке переводчика, а всех поголовно защитников сестры моей заставило предположить самое худшее. Он меня поставил этим в безвыходное положение и в необходимость признать его виновным не в одном легкомыслии, как я до тех пор думала… подлог, в котором обвиняли и обвиняют его разбиравшие это дело — обвинение постыдное (стр. 150 брошюры)… Гебгард был совершенно прав, уверяя, будто Е. П. утверждала, что перевод ее письма г. Соловьеву неверен. Он мог бы еще прибавить, что это и я утверждаю (стр. 145 брошюры).
Дальше будет видно из письменного показания свидетеля, избранного самою г-жой Желиховской и на которого она указывает в своей брошюре, что она рассказывала даже все подробности совершения мною этого якобы подлога. Здесь, в брошюре, она не рассказывает этих подробностей; но дело от этого ничуть не изменяется. Из приведённой выписки всё и так ясно. О моём «легкомыслии» или «ошибке переводчика» не может быть речи. Кто бы ни делал эти переводы — я, либо другой, — это безразлично, раз на оригинале и переводе приложены штемпели присяжного переводчика и его удостоверение. За верность перевода, за верность смысла каждой фразы отвечает не переводивший, а только присяжный переводчик, официально засвидетельствовавший перевод и заштемпелевавший оригинал, с которым он сличал его. Ответственность этого присяжного переводчика велика перед законом во всех государствах. Значит, переводы, проверенные, заштемпелёванные и засвидетельствованные присяжным переводчиком парижского аппеляционного суда известным лингвистом, знатоком русского языка Жюлем Бессаком — не могут быть неверными.
Если в подобном переводе действительно (как говорит г-жа Желиховская) пропущена существенная фраза, то нельзя даже предположить, что она оказалась зачёркнутой на оригинале, ибо в таком случае присяжный переводчик отметил бы это. Значит, — или перевод его сделан с поддельного оригинала, или в самом переводе уже по его засвидетельствовании совершено уничтожение этой фразы. Третье предположение заключается в том, что как на подлинном оригинале, так и на неверном переводе находятся поддельные штемпели и поддельное засвидетельствование (именно об этом рассказывала г-жа Желиховская, как будет видно из письма полковника Брусилова).
Во всех трёх причинах неверности перевода, раз этот перевод действительно неверен, подлог не подлежит никакому сомнению.
Г-жа Желиховская печатно, на странице 145 своей брошюры, «утверждает», что перевод неверен и уж одной этой фразой обвиняет меня в подлоге!
Все её дальнейшие рассуждения, выгораживание себя и даже в одном месте внезапный переход от утверждения к предположению — не могут иметь никакого значения. Раз напечатана фраза о том, что она утверждает неверность перевода (отсутствие в нём фразы: «Я пойду на ложь» (стр 140), — я обвинён в подлоге, обвинён уж не из-за угла, уж не словесно перед людьми, которые поверят на слово, без всяких доказательств, которые не задумаются вести дальше, тихомолком, под полой, это отвратительное обвинение…
Я обвинён печатно, во всеуслышание в самом грязном преступлении.
Ну что-б я делал, если б г-жа де Морсье, у которой в Париже хранились все эти документы, как-нибудь их уничтожила, подумав, что уж теперь не всплывёт эта история и что они больше не нужны!?
По счастью, г-жа де Морсье сохранила документы и переслала мне их год тому назад.
Г-жа Желиховская на странице 144 своей брошюры, объясняя, что летом 1892 года в Париже ей этого засвидетельствованного Бессаком «перевода показать не хотели», — торжественно, жирным шрифтом, спрашивает:
«Где же он?»
Отвечаю: он здесь, готов для экспертизы и, конечно, в нём на своем месте заключается фраза, о которой г-жа Желиховская говорит, что её нет: «Je vais mentir, horriblement mentir et on me croira facilement. Эта фраза оказывается даже именно на том полулисте, где Бессак надписал своё удостоверение и приложил свой официальный штемпель. Его не то что не хотели, а физически не могли показать летом 1892 года в Париже г-же Желиховской, потому что он с другими документами был уже мне давно переслан. Если бы я знал, что она поедет в Париж смотреть его, — я показал бы его ей при свидетелях в Петербурге.
Но г-жа Желиховская, как говорится, не спросясь броду, сунулась в воду, не могла увидеть в Париже документов и, надо полагать, заключила из этого, что они уничтожены. Только это предположение и объясняет… смелость, с какою она решилась печатно обвинять меня в подлоге. Нет документов, пропали, уничтожены, потеряны — ну-ко, мол, докажи!..
Откуда же взяли «защитники» Блаватской, что именно в «исповеди» заключается «прямое» признание в «измышлении махатм»? Мне кажется, что всё это было нарочно запутано и перепутано Блаватской, а она умела художественно запутывать, так что у людей совсем мутилось в голове и они переставали понимать что такое говорят, и что думают. Кто знал её и видал «в действии», — тот отлично может себе представить, ка́к всё это было.
Парижские же теософы пришли к убеждению, что она выдумала «своих» махатм, бывших у неё на побегушках», потому что поверили моему письменному сообщению о событиях в Вюрцбурге, столь прекрасно иллюстрированному и подтверждённому как «исповедью», так и отрывками из последовавших за ней писем Блаватской, также переведённых и засвидетельствованных Бессаком. Особенно сильное впечатление на всех произвело тогда письмо, начинающееся со слов: «Что я вам (два раза подчёркнуто) сделала?» — и в котором заключена фраза: «Да меня бы вешали — я бы вас не выдала, да и никого другого не выдала бы — даже зная что это правда — а молчала бы (стр. 236—287 «Изиды»)». Очень помогла также роль Блаватской в истории Могини и мисс Л., письма её (Блаватской) к m-me де Морсье и многие факты, тогда же расследованные и узнанные как во Франции, так и в Англии. Этих фактов я не коснулся в «Изиде» именно потому, что не хотел выставлять против Блаватской излишних обвинений, без которых можно было обойтись. M-me де Морсье в своём письме Гебгарду (стр. 263—266 «Изиды») выясняет всё это.
Но всего интереснее во всей этой путанице, злостной путанице, против меня направленной, вот что: зачем же летом 1886 года «защитники» Блаватской и г-жа Желиховская во главе их, вместо того чтобы кричать о моём подлоге и так далее, не съездили в Париж? Ведь там и все документы, и m-me де Морсье, и Бессак были налицо. Г-жа Желиховская извещала меня, что едет в Париж для чтения документов — и не поехала. Отчего не поехала?! Если весь вопрос был в том, — заключается или нет в переводе фраза: «Je vais mentir, horriblement mentir…», — поехала бы, справилась — и узнала бы истину.
Но в том-то и дело, что им всем этого вовсе не хотелось — узнавать истину! Им именно надо было сидеть в Эльберфельде, кричать, обвинять меня в подлоге, а Блаватскую представлять невинной моей жертвой. Не останавливались перед измышлением самых невероятных подробностей этого мнимого подлога.
А я — я сделал своё дело, оставил засвидетельствованные документы для осмотра желающих, уехал в Россию, старался об одном: позабыть всю эту грязь, все эти шарлатанства, обманы, — и только в декабре 1891 года из слов г-жи Желиховской г. Брусилову, а потом и прямо в глаза мне, в его присутствии, узнал в каком ужасе меня обвиняют, понял всю глубину теософского мщения!..