Балъ вступалъ въ новую фазу развитія.
Только-что всѣ сѣли за столъ, капитанъ Повердовня тотчасъ же успѣлъ встать снова и, обратившись къ петербургской филантропкѣ, зачиталъ:
Привѣтствую тебя, обитатель
Не здѣшняго міра!
Тебя, которую послалъ Создатель,
Поетъ моя лира.
Слети къ намъ съ высотъ голубого эѳира,
Тебя ждетъ здѣсь восторгъ добродушный;
Прикоснись веществамъ сего пира,
Оставь на время міръ воздушный.
Аристократка откупщичьей породы выслушала это стихотвореніе, слегка покраснѣвъ, и взяла изъ рукъ Повердовни листокъ, на которомъ безграмотною писарскою рукой, съ тысячью росчерковъ, были написаны прочитанные стихи.
Хозяйка была въ восторгѣ, но гости ея имѣли каждый свое мнѣніе какъ объ умѣстности стиховъ Повердовни, такъ и объ ихъ относительныхъ достоинствахъ или недостаткахъ. Мнѣнія были различны: исправникъ, ротмистръ Порохонцевъ находилъ, что сказать стихи со стороны капитана Повердовни во всякомъ случаѣ прекрасно и любезно. Препотенскій, напротивъ, полагалъ, что это глупо; а дьяконъ уразумѣлъ такъ, что это просто очень хитро и, сидя рядомъ съ Повердовней, сказалъ капитану на ухо:
— А ты, братъ, я вижу, насчетъ дамъ большой шельма!
Но, какъ бы тамъ ни было, послѣ стиховъ Повердовни, всѣмъ обществомъ за столомъ овладѣла самая неподдѣльная веселость, которой почтмейстерша была уже и не рада. Говоръ не прекращался и не было ни одной паузы, которою хозяйка могла бы воспользоваться, чтобы заговорить о сосланномъ протопопѣ. Между тѣмъ гостья, повидимому, не скучала, и когда заботливая почтмейстерша въ концѣ ужина отнеслась къ ней съ вопросомъ: не скучала ли она? та съ искреннѣйшею веселостью отвѣчала, что она не умѣетъ ее благодарить за удовольствіе, доставленное ей ея гостями, и добавила, что если она можетъ о чемъ-нибудь сожалѣть, то это только о томъ, что она такъ поздно познакомилась съ дьякономъ и капитаномъ Повердовней. И госпожа Мордоконаки не преувеличивала; непосредственность Ахиллы и капитана сильно заняли ее. Повердовня, услыхавъ о себѣ такой отзывъ, тотчасъ же въ отвѣтъ на это раскланялся. Не остался равнодушенъ къ такой похвалѣ и дьяконъ: онъ толкнулъ въ бокъ Препотенскаго и сказалъ ему:
— Видишь, дуракъ, какъ насъ уважаютъ, а о тебѣ ничего.
— Вы сами дуракъ, — отвѣчалъ ему шопотомъ недовольный Варнава.
Повердовня же минуту подумалъ, крѣпко взялъ Ахиллу за руку, приподнялся съ нимъ вмѣстѣ и отъ лица обоихъ проговорилъ:
Мы станемъ свято твою память чтить.
Хранить ее на многія и счастливыя лѣта.
Позволь, о свѣтлый духъ, тебя молить:
Да услышана будетъ молитва эта!
И затѣмъ они, покрытые рукоплесканіями, сѣли.
— Вотъ видишь, а ты опять никакихъ и стиховъ не знаешь, — укорилъ Варнаву дьяконъ Ахилла; а Повердовня въ эти минуты опять вспрыгнулъ уже и произнесъ, обращаясь къ хозяйкѣ дома:
Матреной ты наречена
И всѣмъ женамъ предпочтена.
Ура!
— Что̀ это за капитанъ! Это совсѣмъ душа общества, — похвалила Повердовню хозяйка.
— А ты все ничего! — надоѣдалъ Варнавѣ дьяконъ.
— Давайте всѣ говорить стихи!
— Всѣ! всѣ! Пусть исправникъ начинаетъ!
— А что жъ такое: я начну! — отвѣчалъ исправникъ. — Безъ церемоніи: кто что можетъ, тотъ и читай.
— Начинайте! Да что жъ такое, ротмистръ! ей-Богу, начинайте!
Ротмистръ Порохонцевъ всталъ, поднялъ вровень съ лицомъ кубокъ и, посмотрѣвъ сквозь вино на огонь, началъ:
Когда деспотъ отъ власти отрекался,
Желая Русь какъ жертву усыпить,
Чтобы потомъ вѣрнѣй ее сгубить,
Свободы голосъ вдругъ раздался,
И Русь на громкій братскій зовъ
Могла бъ воспрянуть изъ оковъ.
Тогда какъ тать ночной, боящійся разсвѣта,
Позорно ты бѣжалъ отъ друга и поэта
Взывавшаго: грѣхи жидовъ,
Отступничество уніатовъ,
Всѣ прегрѣшенія сарматовъ
Принять я на душу готовъ,
Лишь только бъ русскому народу
Могъ возвратить его свободу!
Ура!
— Всѣ читаютъ, а ты ничего! — опять отнесся къ Препотенскому Ахилла. — Это, братъ, ужъ какъ ты хочешь, а если ты пьешь, а ничего не умѣешь сказать, ты не человѣкъ, а больше ничего какъ бурдюкъ съ виномъ.
— Что вы ко мнѣ пристаете съ своимъ бурдюкомъ! Сами вы бурдюкъ, — отвѣчалъ учитель.
— Что-о-о-о? — вскричалъ, обидясь, Ахилла. — Я бурдюкъ?.. И ты это могъ мнѣ такъ смѣло сказать, что я бурдюкъ?!..
— Да, разумѣется, бурдюкъ.
— Что-о-о?
— Вы сами не умѣете ничего прочесть, вотъ что!
— Я не умѣю прочесть? Ахъ ты, глупый человѣкъ! Да я если только захочу, такъ я такое прочитаю, что ты долженъ будешь какъ листъ передъ травой вскочить да на ногахъ слушать!
— Ну, ну, попробуйте, прочитайте.
— Да и прочитаю, и ты теперь кстати сейчасъ можешь видѣть, что у меня, дѣйствительно, верхняя челюсть ходитъ…
И съ этимъ Ахилла всталъ, обвелъ все общество широко раскрытыми глазами и, остановивъ ихъ на стоявшей посреди стола солонкѣ, началъ низкимъ бархатнымъ басомъ отчетистое!
— «Бла-годенствен-н-н-ное и мир-р-рное житіе, здр-р-ра-авіе же и спас-с-сеніе… и во всемъ благ-г-гое поспѣш-шеніе… на вр-р-раги же поб-б-бѣду и одол-лѣніе…» и т. д., и т. д.
Ахилла все забирался голосомъ выше и выше, лобъ, скулы и виски, и вся верхняя челюсть его широкаго лица все болѣе и болѣе покрывались густымъ багрецомъ и по̀томъ; глаза его выступали, на щекахъ, возлѣ угловъ губъ, обозначались бѣлыя пятна, и ротъ отверстъ былъ какъ мѣдная труба и оттуда со звономъ, трескомъ и громомъ вылетѣло многолѣтіе, заставившее всѣ неодушевленные предметы въ цѣломъ домѣ задрожать, а одушевленные подняться съ мѣстъ и, не сводя въ изумленіи глазъ съ открытаго рта Ахиллы, тотчасъ, по произнесеніи имъ послѣдняго звука, хватить общимъ хоромъ: «Многая, многая, мно-о-о-огая лѣта, многая лѣ-ѣ-та!»
Одинъ Варнава хотѣлъ остаться въ это время при своемъ занятіи и продолжать упитываться, но Ахилла поднялъ его насильно и, держа его за руку, пѣлъ: «многая, многая, мно-о-о-гая лѣта, многая лѣта!»
Городской голова послалъ Ахиллѣ чрезъ сосѣда синюю бумажку.
— Это что же такое? — спросилъ Ахилла.
— Всей палатѣ. Хвати «всей палатѣ и воинству», — просилъ голова.
Дьяконъ положилъ ассигнацію въ карманъ и ударилъ:
— «И вс-сей пал-латѣ и в-воинству ихъ, мно-о-огая лѣттта!»
Это Ахилла сдѣлалъ уже превзойдя самого себя, и за то, когда онъ окончилъ многолѣтіе, то пѣть рискнулъ только одинъ привычный къ его голосу отецъ Захарія, да городской голова: всѣ остальные гости пали на свои мѣста и полулежали на стульяхъ, держась руками за столъ или другъ за друга.
Дьяконъ былъ утѣшенъ.
— У васъ рѣдкій басъ, — сказала ему первая, оправясь отъ испуга, петербургская дама.
— Помилуйте, это вѣдь я не для того, а только чтобы доказать, что я не трусъ и знаю, что прочитать.
— Ишь, ишь!.. А кто же тутъ трусъ? — вмѣшался Захарія.
— Да, во-первыхъ, отецъ Захарія, вы-съ! Вы вѣдь со старшими даже хорошо говорить не можете: заикаетесь.
— Это правда, — подтвердилъ отецъ Захарія: — я предъ старшими въ таковыхъ случаяхъ, точно, заикаюсь. Ну, а ты, а ты? Развѣ старшихъ не боишься?
— Я?.. мнѣ все равно: мнѣ что самъ владыка, что кто простой, все равно. Мнѣ владыка говоритъ: такъ и такъ, братецъ, а я ему тоже: такъ и такъ, ваше преосвященство; только и всего.
— Правда это, отецъ Захарія? — пожелалъ освѣдомиться преслѣдующій дьякона лѣкарь.
— Вретъ, — спокойно отвѣчалъ, не сводя своихъ добрыхъ глазъ съ дьякона, Бенефактовъ.
— И онъ также архіерею въ землю кувыркается?
— Кувыркается-съ.
— Никогда! У меня этого и положенія нѣтъ, — вырубалъ дьяконъ, выдвигаясь всею грудью. — Да мнѣ и невозможно. Мнѣ если бъ обращать на всѣхъ вниманіе, то я и жизни бы своей былъ не радъ. У меня вотъ и теперь не то что владыка, хоть онъ и преосвященный, а на меня теперь всякій день такое лицо смотритъ, что сто разъ его важнѣе.
— Это ты про меня, что ли, говоришь? — спросилъ лѣкарь.
— Съ какой стати про тебя? Нѣтъ, не про тебя.
— Такъ про кого же?
— Ты давно ли читалъ новыя газеты?
— А что-жъ тамъ такого писали? — спросила, какъ дитя развеселившаяся, гостья.
— Да по распоряженію самого оберъ-протопресвитера Бажанова посланъ придворный регентъ по всей Россіи для царской пѣвческой басовъ выбирать. Въ генеральскомъ чинѣ онъ и ордена имѣетъ, и даромъ что гражданскій, а ему архіерей все равно, что ничего, потому что, вѣдь, у государя и кучеръ, который на козлахъ ѣздитъ, и тотъ полковникъ. Ну-съ, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно, въ родѣ какъ простолюдину, чтобы баса при немъ не надюжались, а по волѣ бы онъ могъ ихъ выслушать.
Дьяконъ затруднялся продолжать, но лѣкарь его подогналъ.
— Ну, что-жъ далѣе?
— А далѣе, этотъ царскій регентъ теперь пятую недѣлю въ нашемъ городѣ находится, вотъ что? Я и вижу, какъ онъ въ воскресенье войдетъ въ синей сибиркѣ и межъ мѣщанами и стоитъ, а самъ все меня слушаетъ. Теперь другой на моемъ мѣстѣ что бы долженъ дѣлать? Долженъ бы онъ сейчасъ предъ царскимъ посломъ мелкимъ бѣсомъ разсыпаться, зазвать его къ себѣ, угостить его водочкой, чаемъ попотчивать; вѣдь такъ? А у меня этого нѣтъ. Хоть ты и царскій регентъ, а я, братъ, нѣтъ… шалишь… поступай у меня по закону, а не хочешь по закону, такъ адью, мое почтенье.
— Это онъ все вретъ? — отнесся къ отцу Захаріи лѣкарь.
— Вретъ-съ, — отвѣчалъ, по обыкновенію спокойно, отецъ Захарія. — Онъ немножко выпилъ, такъ отъ него ужъ теперь правды до завтра не услышишь, все будетъ въ мечтаніи хвастать.
— Нѣтъ, это я вѣрно говорю.
— Ну, полно, — перебилъ отецъ Захарія. — Да тебѣ, братецъ, тутъ нечѣмъ и обижаться, когда у тебя такое заведеніе мечтовать по разрѣшеніи на вино.
Ахилла обидѣлся. Ему показалось, что послѣ этого ему не вѣрятъ и въ томъ, что онъ не трусъ, а этого онъ ни за что не могъ снесть, и онъ клялся за свою храбрость и требовалъ турнира, немедленнаго и самаго страшнаго.
— Я всѣмъ хочу доказать, что я всѣхъ здѣсь храбрѣе, и докажу.
— Этимъ, отецъ дьяконъ, не хвалитесь, — сказалъ маіоръ. — Особенно же вы сами сказали, что имѣете слабость… прихвастнуть.
— Ничего, слабость имѣю, а хвалюсь: я всѣхъ здѣсь храбрѣе.
— Не хвалитесь. Иной разъ и на храбреца трусъ находитъ, а другой разъ трусъ чего и не ждешь надѣлаетъ, да-съ, да-съ, это были такіе примѣры.
— Ничего, подавай.
— Да кого-жъ подавать-съ? Позвольте, я лучше примѣръ представлю.
— Ничего, представляйте.