Ахилла ничего этого не зналъ: онъ спокойно и безмятежно горѣлъ въ огнѣ своего недуга на больничной койкѣ. Лѣкарь, принявшій дьякона въ больницу, объявилъ, что у него жестокій тифъ, прямо начинающійся безпамятствомъ и жаромъ, что такіе тифы обязываютъ медика къ предсказаніямъ самымъ печальнымъ.
Ротмистръ Порохонцевъ ухватился за эти слова и требовалъ у врача заключенія: не слѣдуетъ ли поступокъ Ахиллы приписать началу его болѣзненнаго состоянія? Лѣкарь взялся это подтвердить. Ахилла лежалъ въ безпамятствѣ пятый день при тѣхъ же туманныхъ, но пріятныхъ представленіяхъ и въ томъ же безпрестанномъ ощущеніи сладостнаго зноя. Предъ нимъ на утломъ стульчикѣ сидѣлъ отецъ Захарія и держалъ на головѣ больного полотенце, смоченное холодною водой. Ввечеру сюда пришли нѣсколько знакомыхъ и лѣкарь.
Дьяконъ лежалъ съ закрытыми глазами, но слышалъ, какъ лѣкарь сказалъ, что кто хочетъ имѣть дѣло съ душой больного, тотъ долженъ дорожить первою минутой его просвѣтлѣнія, потому что близится кризисъ, за которымъ ничего хорошаго предвидѣть невозможно.
— Не упустите такой минуты, — говорилъ онъ: — у него уже пульсъ совсѣмъ ненадежный, и затѣмъ лѣкарь началъ бесѣдовать съ Порохонцевымъ и другими, которые, придя навѣстить Ахиллу, никакъ не могли себѣ представить, что онъ при смерти и вдобавокъ при смерти отъ простуды! Онъ, богатырь, умретъ, когда Данилка, раздѣлявшій съ нимъ холодную ванну, сидитъ въ острогѣ здоровъ-здоровешенекъ. Лѣкарь объяснялъ это тѣмъ, что Ахилла давно былъ сильно потрясенъ и разстроенъ.
— Да, да, да, вы говорили… у него возвышенная чувствительность, — пролепеталъ Захарія.
— Странная болѣзнь, — замѣтилъ Порохонцевъ: — и тутъ все новое! Я сколько лѣтъ живу и не слыхалъ такой болѣзни.
— Да, да, да… — поддержалъ его Захарія: — утончаются обычаи жизни и усложняются болѣзни.
Дьяконъ тихо открылъ глаза и прошепталъ:
— Дайте мнѣ питки!
Ему подали металлическую кружку, къ которой онъ припалъ пламенными губами и, жадно глотая клюковное питье, смотрѣлъ на всѣхъ воспаленными глазами.
— Что̀ нашъ орга̀нъ дорогой, какъ тебѣ теперь? — участливо спросилъ его голова.
— Огустѣлъ весь, — тяжело отвѣтилъ дьяконъ, и черезъ минуту совсѣмъ неожиданно заговорилъ въ повѣствовательномъ тонѣ: — Я послѣ своей собачонки Какваски… — когда ее мальпостъ колесомъ переѣхалъ… хотѣлъ было себѣ еще одного песика купить… Вижу въ Петербургѣ на Невскомъ собачея… и говорю: достань, говорю, мнѣ… хорошенькую собачку… А онъ говоритъ: «нынче, говоритъ, собакъ нѣтъ, а теперь, говоритъ, пошли все понтера̀ и сетера́…» А что̀, молъ, это за звѣри? «А это тѣ же самыя, говоритъ, собаки, только имъ другое названіе».
Дьяконъ остановился.
— Вы это къ чему же говорите? — спросилъ больного смѣлымъ, одушевляющимъ голосомъ лѣкарь, которому казалось, что Ахилла бредитъ.
— А къ тому, что вы про новыя болѣзни разсуждали: всѣ онѣ… какъ ихъ ни называй, клонятъ къ одной предмѣстности — къ смерти…
И съ этимъ дьяконъ опять забылся и не просыпался до полуночи, когда вдругъ забредилъ:
— Аркебузиръ, аркебузиръ… пошелъ прочь, аркебузиръ!
И съ этимъ послѣднимъ словомъ онъ вскочилъ и, совершенно проснувшись, сѣлъ на постели.
— Дьяконъ, исповѣдайся, — сказалъ ему тихо Захарія.
— Да, надо, — сказалъ Ахилла: — принимайте скорѣе, — исповѣдаюсь, чтобъ ничего не забыть, — всѣмъ грѣшенъ, простите Христа ради, — и затѣмъ, вздохнувъ, добавилъ: — Пошлите скорѣе за отцомъ протопопомъ.
Граціанскій не заставилъ себя долго ждать и явился.
Ахилла привѣтствовалъ протоіерея издали глазами, попросилъ у него благословенія и дважды поцѣловалъ его руку.
— Умираю, — произнесъ онъ: — желалъ попросить васъ: простите: всѣмъ грѣшенъ.
— Богъ васъ проститъ и вы меня простите, — отвѣчалъ Граціанскій.
— Да я вѣдь и не злобствовалъ… но я разсужденьемъ не всегда былъ понятенъ…
— Зачѣмъ же конфузить себя… У васъ благородное сердце…
— Нѣтъ, не сто́итъ сего… говорить, — перебилъ, путаясь, дьяконъ. — Все я не тѣмъ занимался, чѣмъ слѣдовало… и напослѣдяхъ… серчалъ за памятникъ… Пустая фантазія: земля и небо сгорятъ и все провалится. Какой памятникъ! То была одна моя несообразность!
— Онъ уже мудръ! — уронилъ, опустивъ головку, Захарія. Дьяконъ метнулся на постели.
— Простите меня Христа ради, — возговорилъ онъ спѣшно: — и не вынуждайте себя быть здѣсь, меня опять распаляетъ недугъ… Прощайте!
Ученый протопопъ благословилъ умирающаго, а Захарія пошелъ проводить Граціанскаго и, переступивъ обратно за порогъ, онѣмѣлъ отъ ужаса:
Ахилла былъ въ агоніи, и въ агоніи не столько страшной, какъ поражающей: онъ нѣсколько секундъ лежалъ тихо и, набравъ въ себя воздуху, вдругъ выпускалъ его, протяжно издавая звукъ: у-у-у-хъ! при чемъ всякій разъ взмахивалъ руками и приподнимался, будто отъ чего-то освобождался, будто что-то скидывалъ.
Захарія смотрѣлъ на это цѣпенѣя, а утлыя доски кровати все тяжче гнулись и трещали подъ умирающимъ Ахиллой, и жутко дрожала стѣна, сквозь которую точно рвалась на просторъ долго сжатая стихійная сила.
«Ужъ не кончается ли онъ?» — хватился Захарія и метнулся къ окну, чтобы взять маленькій требникъ, но въ это самое время Ахилла вскрикнулъ сквозь сжатые зубы:
— Кто ты, огнелицый? Дай путь мнѣ!
Захарія робко оглянулся и оторопѣлъ, огнелицаго онъ никого не видалъ, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетѣвъ самъ изъ себя, здѣсь же гдѣ-то съ кѣмъ-то боролся и одолѣлъ…
Робкій старичокъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и, закрывъ глаза, выбѣжалъ вонъ, а черезъ нѣсколько минутъ на соборной колокольнѣ заунывно ударили въ колоколъ по умершемъ Ахиллѣ.