карь взялся это подтвердить. Ахилла лежалъ въ безпамятствѣ пятый день при тѣхъ же туманныхъ, но пріятныхъ представленіяхъ и въ томъ же безпрестанномъ ощущеніи сладостнаго зноя. Предъ нимъ на утломъ стульчикѣ сидѣлъ отецъ Захарія и держалъ на головѣ больного полотенце, смоченное холодною водой. Ввечеру сюда пришли нѣсколько знакомыхъ и лѣкарь.
Дьяконъ лежалъ съ закрытыми глазами, но слышалъ, какъ лѣкарь сказалъ, что кто хочетъ имѣть дѣло съ душой больного, тотъ долженъ дорожить первою минутой его просвѣтлѣнія, потому что близится кризисъ, за которымъ ничего хорошаго предвидѣть невозможно.
— Не упустите такой минуты, — говорилъ онъ: — у него уже пульсъ совсѣмъ ненадежный, и затѣмъ лѣкарь началъ бесѣдовать съ Порохонцевымъ и другими, которые, придя навѣстить Ахиллу, никакъ не могли себѣ представить, что онъ при смерти и вдобавокъ при смерти отъ простуды! Онъ, богатырь, умретъ, когда Данилка, раздѣлявшій съ нимъ холодную ванну, сидитъ въ острогѣ здоровъ-здоровешенекъ. Лѣкарь объяснялъ это тѣмъ, что Ахилла давно былъ сильно потрясенъ и разстроенъ.
— Да, да, да, вы говорили… у него возвышенная чувствительность, — пролепеталъ Захарія.
— Странная болѣзнь, — замѣтилъ Порохонцевъ: — и тутъ все новое! Я сколько лѣтъ живу и не слыхалъ такой болѣзни.
— Да, да, да… — поддержалъ его Захарія: — утончаются обычаи жизни и усложняются болѣзни.
Дьяконъ тихо открылъ глаза и прошепталъ:
— Дайте мнѣ питки!
Ему подали металлическую кружку, къ которой онъ припалъ пламенными губами и, жадно глотая клюковное питье, смотрѣлъ на всѣхъ воспаленными глазами.
— Что̀ нашъ орга̀нъ дорогой, какъ тебѣ теперь? — участливо спросилъ его голова.
— Огустѣлъ весь, — тяжело отвѣтилъ дьяконъ, и черезъ минуту совсѣмъ неожиданно заговорилъ въ повѣствовательномъ тонѣ: — Я послѣ своей собачонки Какваски… — когда ее мальпостъ колесомъ переѣхалъ… хотѣлъ было себѣ еще одного песика купить… Вижу въ Петербургѣ на Невскомъ собачея… и говорю: достань, говорю, мнѣ… хорошенькую
