Во время дороги они мало разговаривали, и то заводилъ рѣчи только Николай Аѳанасьевичъ. Стараясь развлечь и разсѣять протопопа, сидѣвшаго въ молчаніи со сложенными на колѣняхъ руками въ старыхъ замшевыхъ перчаткахъ, онъ заговаривалъ и про то, и про другое, но Туберозовъ молчалъ или отзывался самыми краткими словами. Карликъ разсказывалъ, какъ скучалъ и плакалъ по Туберозовѣ его приходъ, какъ почтмейстерша, желая избить своего мужа, избила Препотенскаго, какъ учитель бѣжалъ изъ города, гонимый Бизюкиной, — старикъ все отмалчивался.
Николай Аѳанасьевичъ заговорилъ о домикѣ Туберозова, что онъ опускается и требуетъ поправки.
Протопопъ вздохнулъ и сказалъ:
— Уже все это отнынѣ для меня прахъ, и я гнушаюсь, что былъ къ тому привязанъ.
Карликъ повернулъ на то, что вотъ Ахилла все находитъ себѣ утѣшеніе и, скучая безмѣрно, взялъ къ себѣ въ домъ изъ-подъ кручи слѣпого щеночка и имъ забавляется.
— Добро ему: пусть тѣшится, — прошепталъ протопопъ.
Николай Аѳанасьевичъ оживился.
— Да-съ, — началъ онъ: — и скажу вамъ, батушка, сколько же съ ними чрезъ эту собачку, по ихъ характеру, произошло самыхъ дивныхъ исторій. Выучили они эту собачку, какъ и прежнихъ, смѣяться; скажутъ: «засмѣйся, собачка», — она и скалитъ зубенки; но впала имъ въ голову мысль, какъ ее назвать?
— Ну, не все ли будто равно псу, какъ его называютъ? — отозвался нехотя протопопъ.
Карликъ замѣтилъ, что разсказы объ Ахиллѣ спутникъ его слушалъ не такъ равнодушно, и пошелъ далѣе.
— Да-съ; ну, вотъ подите же! А по отца дьякона характеру, видите, не все равно: что̀ сѣло имъ въ голову, то ужъ имъ вынь да положь. «Я, говорятъ, этого песика по особенному случаю растревоженный домой принесъ, и хочу, чтобъ онъ въ означеніе сего случая такимъ особеннымъ именемъ назывался, какихъ и нѣтъ».
Протопопъ улыбнулся.
— Ну-съ, вотъ и пріѣзжаетъ онъ, отецъ Ахилла, такимъ манеромъ ко мнѣ въ Плодомасово верхомъ и становится на конѣ супротивъ нашихъ съ сестрицей окошекъ, и зычно кричитъ: «Николаша! а Николаша!» Я думаю: Господи, что такое? Высунулся въ форточку, да и говорю: — ужъ не съ отцомъ ли Савеліемъ еще что худшее, отецъ дьяконъ, приключилось? — «Нѣтъ, говоритъ, не то, а я нужное дѣло къ тебѣ, Николаша, имѣю. Я къ тебѣ за совѣтомъ пріѣхалъ».
— Такъ пожалуйте же, молъ, въ комнаты, — не казаки же мы съ вами сторожевые, чтобы намъ перекликаться одному съ коня, а другому съ вышки. Такъ вѣдь куда тебѣ! — не хочетъ: «мнѣ, говоритъ, некогда, да я и не одинъ».
— Въ чемъ же, кричу, дѣло-то? Говорите скорѣе, сударь, а то мнѣ въ форточкѣ холодно, я человѣкъ зябкій. — «А ты, говоритъ, сызмальства по господскимъ домамъ живешь, такъ долженъ ты всѣ собачьи имена знать». Ну какъ, молъ, можно всѣ ихъ имена знать; мало ли гдѣ какъ собакъ называютъ. — «Ну, кричитъ, скорѣй пересчитывай!» — Я имъ и называю, что вѣдь названія, молъ, даются все больше по породамъ, что̀ какой прилично: борзыя почаще все «Милорды», а то изъ нашихъ простыхъ, которыя красивѣй, «Барбосы» есть, изъ аглицкихъ «Фани», изъ курляндскихъ «Шарлотки», французскихъ называютъ и «Жужу», и «Вижу»; испанскія «Карло» или «Катанья», или еще какъ-нибудь; нѣмецкія «Шпицъ»… Но отецъ дьяконъ меня на этомъ перебиваютъ: «Нѣтъ, ты, говоритъ, скажи мнѣ такое имя, чтобы ни у кого такого не было. Ты, изволятъ настаивать, долженъ это знать!» Какъ, думаю, ихъ успокоить?
— Ну и какъ же ты его успокоилъ? — полюбопытствовалъ Туберозовъ.
— Да я, батушка, что же, я въ ту пору сталъ очень въ форточкѣ-то зябнуть и, чтобы поскорѣе отдѣлаться, говорю: знаю я, сударь, еще одну кличку, да только сказать вамъ ее опасаюсь. — «Нѣтъ, ничего, кричитъ, ничего, говори». Звали, молъ, у одного барина собаку Каквасъ. А отецъ Ахилла-то вдругъ и засмутились. — «Что ты это за вздоръ, говорятъ, мелешь: или ты съ ума сошелъ?» Нѣтъ, молъ, я съ ума не сходилъ, а я точно знаю, что въ Москвѣ у одного князя собаку звали Каквасъ. Ахилла Андреичъ вдругъ какъ вскипятъ, разгнѣвались и начали лошадь шпорить и къ стѣнѣ подскакиваютъ, а сами кричатъ: «Развѣ тебѣ, безстыдникъ ты этакій старый, можно это на меня сказать? Развѣ ты не знаешь, что мое имя крещеное и я священнослужитель?» Насилу ихъ, батушка, успокоилъ и растолковалъ имъ, что̀ это такое Каквасъ. Ну, тутъ ужъ зато они взыграли на конѣ и, вынувъ изъ-за пазухи изъ полушубка того щеночка, закричали: «Здравствуй Каквасинька!» и понеслись радостные назадъ.
— Дитя великовозрастное, — проговорилъ улыбнувшись Савелій.
— Да-съ, все бы имъ шутки.
— Не осуждай его: чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало; тяжело ему ношу, сонную дрему, весть, когда въ немъ въ одномъ тысяча жизней горитъ.
— Именно-съ. Я и не знаю, какъ ему умирать?
— Я и самъ этого не знаю, — пошутилъ протопопъ: — онъ есть само отрицаніе смерти. Ну, а что же съ этимъ Каквасомъ?
— А что вы изволите полагать, съ нимъ идетъ бѣда по сю пору, да и нельзя безъ нея. Отецъ дьяконъ какія же привычки себѣ изволили выдумать? Какъ только имъ дѣлается по васъ очень скучно, они въ ту пору возьмутъ своего Какваску на руки и идутъ къ почтовой станціи, сядутъ на крылечко и ждутъ. Чуть какой-нибудь важный проѣзжій или дама какая останавливаются, а они сейчасъ: «засмѣйся, собачка», та и смѣется, каналья, а проѣзжимъ любопытно; спрашиваютъ: «батушка, какъ эту собачку звать?» А они: я, говоритъ, не батушка, а дьяконъ, — моего батушку собаки съѣли. А спросятъ: «ну, а какъ же вашу собачку звать?» — «А собачку, отвѣчаютъ, зовутъ Каквасъ». И ссоры онъ изъ-за этого затѣваетъ постоянныя и все говоритъ: я ихъ теперь, говоритъ, всѣхъ этакъ постоянно въ глаза буду собаками звать, и самъ мировой судья мнѣ ни лысаго бѣса не сдѣлаетъ. И все это за васъ, отецъ Савелій, мститъ, а въ какомъ соображеніи мститъ — того не разсуждаетъ. А вотъ отцу Захаріи за него вышла непріятность: у нихъ эту собачку благочинный увидали, да спросили какъ звать; а отецъ Захарія говоритъ: «Зовутъ Каквасъ, ваше преподобіе», и получили выговоръ.
Савелій разсмѣялся до слезъ и, обтершись платкомъ, проговорилъ:
— Безцѣнный сей прямодушный Захарія. Сосудъ Господень и молитвенникъ, какого другого я не видывалъ. Жажду обнять его.
Предъ путешественниками вдругъ съ горы открылся родной городъ, — городъ древній, характерный и полный для Туберозова воспоминаній, подъ мгновеннымъ напоромъ которыхъ старикъ откинулся назадъ и зажмурился, какъ отъ сверканія яркаго солнца.
Они велѣли ѣхать еще тише, чтобы не въѣзжать засвѣтло, и въ сумерки постучали въ желѣзное кольцо знакомыхъ воротъ. Послышался окликъ: «кто тамъ», это былъ голосъ Ахиллы. Туберозовъ обтеръ пальцемъ слезу и перекрестился.
— Кто тамъ? — переспросилъ еще Ахилла.
— Да кто же какъ не я и отецъ Савелій, — отозвался карликъ.
Дьяконъ взвизгнулъ, слетѣлъ со всѣхъ ступеней крыльца, размахнулъ настежь ворота, а самъ вкатилъ клубомъ въ бричку и, обхвативъ шею протопопа, замеръ.
Оба они, обнявъ другъ друга въ бричкѣ, долго и жалостно всхлипывали, межъ тѣмъ какъ карликъ, стоя на землѣ, тихо, но благодатно плакалъ въ свой прозябшій кулачокъ.
Наконецъ дьяконъ, нарыдавшись, захотѣлъ говорить. Онъ чуть было уже не спросилъ о Натальѣ Николаевнѣ; но, спохватясь, ловко перемѣнилъ слово и, показывая протопопу на вертѣвшуюся возлѣ его ногъ собачку, сказалъ:
— А вотъ это, батя, мой новый пёсикъ Какваска! Самая чудесная собачка. И какъ мы захотимъ, она намъ сейчасъ засмѣется. Чего о пустомъ скучать!
— «О пустомъ», — съ нестерпимою болью въ сердцѣ было повторилъ о. Савелій, но удержался и только крѣпко, во всю мочь сжалъ Ахиллину руку.